Морской дьявол

ГЛАВА ПЯТАЯ

В жизни Барсова происходили события, до отказа заполнявшие не только дни, но и ночи. Выплаченная зарплата всколыхнула многотысячный коллектив завода; в цеха потянулись стайки рабочих в надежде, что и они будут получать деньги. В отделах, службах и конструкторском бюро налаживалась прежняя жизнь, на чертежах возникали новые проекты, в приемной директора толпились инженеры, начальники цехов, появлялись люди в военной форме из штаба округа и из штабов Министерства обороны. Барсов допоздна сидел в кабинете. А однажды ночью к нему на квартиру позвонил следователь и попросил срочно выйти к подъезду. Пока он одевался, к дому подошла милицейская машина, и его встретил старший лейтенант.

— Извините, Петр Петрович, но мы с вами должны срочно вскрыть вашу квартиру и составить акт: все ли там в порядке? Я только что получил ордер прокурора на арест Балалайкина и на возвращение вам квартиры. Откладывать операцию на дневное время нет смысла; с утра могут подключиться московские бонзы и дело осложнится.

По дороге рассказывал:

— Два кавказца, которых вы угостили их же собственным взрывным устройством, во всем признались: они выполняли задание Балалайкина. Он же опечатал вашу квартиру, выдав ее за служебную, заводскую, а вам сказали, что продали ее мифическому олигарху. Его же рук дело — недавнее убийство коммерсанта на Невском проспекте. Я добыл неопровержимые доказательства.

И он подал Барсову небольшое письмо на тетрадном листе. В уголке приписка: «Передать Балалайкину». И дальше текст письма:

«Двуногий шакал! Моим людям ты дал пять тысяч, а где остальные? Не отдашь сегодня — замочу.

Ибрагим».

Подъехали к дому Барсова. Следователь долго говорил с охранником, показывал бумаги, — наконец тот выдал ключи. Следователь пригласил шофера и охранника, и только с ними они вошли в квартиру. К счастью, здесь все оставалось на месте. Барсов позвонил жене, и уже через час в квартиру входили Елена и с нею Курицын.

По–хозяйски обойдя комнаты, Курицын сказал другу:

— Я позову рабочих.

— Зачем?

— Пусть с неделю круглосуточно дежурят. Мы не знаем, что еще придумают эти сволочи, акционеры. На войне как на войне: рассчитывать приходится на свои силы.

Не прошло и двух часов, как возле подъезда появились два десятка рабочих. Курицын потеплее оделся и со словами «Пусть они только сунутся» пошел на улицу.

Барсов обнял его:

— Ну, Тимофей! Счастлив человек, имеющий такого друга.

Город просыпался. У подъезда директорского дома рабочие ракетно–самолетного цеха заступали на боевое дежурство.

В одиннадцатом часу Тимофей вернулся домой и лег спать, но сон его тут же прервал телефонный звонок. Простуженный и неспокойный раздался голос:

— Если Кранах теперь не начальник, его можно и позабыть? А наш разговор о большом проекте? Его уже нет? Упал в колодец? И все наши слова повисли на телефонных проводах?..

Спросонья Курицын не мог понять Кранаха. Пап же отстранен от должности. Какие проекты?

— Он будет меня спрашивать! Кранах уволен, Кранах не уволен. Стихи читал: никто не вышибет нас из седла, такая поговорка у майора была? Нам надо встретиться и как можно скорее. У меня тут в гостинице ресторан. Я закажу стол на две персоны.

— Ты же знаешь — у меня нет денег.

— Деньги? Это что — предмет для разговора? Да? Сегодня у тебя нет денег, завтра будут. Деньги — вода, они текут туда- сюда, туда–сюда. Важно вовремя зачерпнуть. Когда мы были в цеху, ты мне резал премию. Придирался к пустякам и — резал. Кранах не будет резать, он будет давать. Если я приехал в наш родной Питер — значит есть дело. А дело тянет за собой деньги. Иногда — большие. А случается и очень большие. Я люблю, когда очень большие. У нас был старший мастер из моряков. Он говорил: подгребай.

Курицын сел на своего «жигуленка» и — подгреб. Кранах принимал его в халате. Поднял над головой руки, сказал:

— Ты приехал, и это хорошо. Садись в любое кресло и слушай. Раньше ты был начальником — я тебя слушал, теперь я сижу на белом коне — будешь слушать меня.

Курицын не торопился садиться, ходил, заглядывал в раскрытые двери двух других комнат, пожимал плечами и улыбался. Потом с выражением задумчивой грусти на лице сказал:

— Не знал, что у нас в гостиницах развели такую роскошь. Сколько же стоит этот номер?

— Не знаю. Такие номера снимают богатые иностранцы: короли, президенты…

— Но ты–то…

— Я тоже иностранец. Везде иностранец. В своей стране — тоже.

— Но как же ты не знаешь, сколько стоит этот номер?

— Я номера не снимаю. У меня штат… юристы, два врача.

— Но зачем же тебе врачи, и непременно два?

— Тимофей! Ты задаешь слишком много вопросов. Это оттого, что ты меня не знаешь. Сколько работали вместе, а до сих пор не знаешь. Для вас, русских, это характерно: ничего не знать. Я не люблю думать о том, что не нужно для моих расчетов, но о вас, русских, иногда думаю. Вы — лопухи! Вы заняты чем угодно, но только не делом. Другие народы тоже лопухи, но уж какие лопухи вы, русские, — это трудно уложить в голове. Моя тетя Соня говорила: русского человека не принимай в расчет, он хотя на тебя и смотрит, но он тебя не видит. Ты можешь вертеть любой фокус, можешь снять с него шапку, перчатки, а потом и штаны — он не увидит. Он даже не заметит, что идет по улице без штанов. Он только не любит, если ты на него долго и пристально смотришь; тогда ему кажется, что ты пытаешься заглянуть ему в душу. Вот этого, чтобы смотрел в душу, русский не любит. А все остальное делай — он ничего не увидит и не поймет. Вот и ты: смотрел на меня много лет, что–то там говорил, а понять не мог, что за человек этот Кранах Пап. Скажи тебе, что я буду жить в таком номере и у меня будет штат — ты бы поверил?..

— Нет, в это я бы не поверил. Но какой же у тебя штат, если ты отстранен от должности?

— Я?.. Отстранен?.. Кранах отстранен? А это сделать разве можно? Кранах разве один?.. Да он — цепь! Огромная стальная цепь. Она, как ремень, опутала весь мир и сжимает его все крепче. Кранах — звено в этой цепи. Большое, толстое, как десять пудов. А теперь скажи: можно ли разорвать эту цепь? Можно ли вынуть из нее звено, большое, как десять пудов? Или, может быть, ты скажешь, что есть силы, способные это сделать?

— Есть, — неожиданно спокойно заявил Курицын. — Такие силы есть, и скоро вы их увидите.

Кранах остановился посреди комнаты и устремил на Тимофея выпуклые, отливавшие на солнце кирпично–красноватым цветом глаза. Курицын сделал вид, что не замечает его смущения, спокойно, прежним начальственным тоном проговорил:

— Выкладывай дело. Зачем звал?

Кранах тоже чувствовал себя начальником, и еще каким! Недавно–то он сидел в таких апартаментах! И кругом помощники, референты, секретари. Прирожденный психолог Курицын, к тому же знавший Кранаха до тонкостей, не замечал никаких перемен в поведении Папа; казалось, даже наоборот: тот обрел какую–то стойкую силу и уверенность. Слышал он, что нынешние начальники, — а они все из демократов и нерусских, — попадая в должность, тотчас и садились кто на газовую трубу, кто на нефтяную, а другим перепадали гигантские магазины, супермаркеты, и через год–два становились богатыми людьми, и сверхбогатыми. Они качали доллары в зарубежные банки, приобретали виллы на побережье теплых морей. Пишут же в газетах, что ежегодно уходят за рубеж двадцать пять миллиардов долларов — больше годового бюджета страны. Кранах–то, пять лет справляя высокую должность, наверняка уж «погрел» свои руки. А богатство — это тоже власть. И покрепче той, что дается от государства.

Пап не торопился с ответом. Он вышел в коридор и кому–то махнул рукой. И тотчас в номер, одна за другой, вошли официантки с подносами. Они не торопясь расставляли еду, бутылки, приборы. Вошел господин в черном сюртуке, — важный, сосредоточенный на том, как сервируется стол. За ним кошачьей походкой вкатилась черная, как ворона, круглая и толстая, как сам Пап, дама с юной прелестной девочкой лет пятнадцати. Дама тоже ни на кого не смотрела, ни с кем не здоровалась; она взяла за руку Папа, и они прошли в дальнюю комнату номера и там закрылись. А девочка села на диван рядом с Курицыным. Тимофей ее спросил:

— Тебя как зовут?

— Дарья.

— А ты чего тут делаешь?

Дарья презрительно взглянула на медведеподобного дядю, повела плечиком и ничего не сказала. А Тимофей продолжал:

— На мои вопросы положено отвечать. Я лицо официальное.

Дарья боялась официальных лиц и торопливо заговорила:

— Я… Я… — меня привела мамочка.

— Мамочка? Какая мамочка?

— А вон та, которая пошла с дядей Кранахом.

Тимофей все понял, и сердце его закипело ненавистью к растлителям. Однако решил сдерживать свои страсти, говорил спокойно.

— Сколько же тебе платят?

— За час или за день? Если прихожу на час–два — мамочка дает пятьсот рублей, а если на день — тысячу.

— А сама мамочка… сколько получает?

— Не знаю, но дядичка Пап мне как–то сказал: «Я тебе плачу пять тысяч долларов за день, а ты меня не любишь».

— Любить это чудовище? А разве есть такие девочки, которые его любят?

— Не знаю.

Дверь внезапно открылась, и из нее, как два шара, выкатились Пап и Мамочка. Глаза Кранаха беспокойно бегали, пухлый и круглый рот то открывался, то закрывался. Тяжелые складки щек были бледными и дрожали. Было видно, что Мамочка чем–то его напугала.

Сказал Тимофею:

— Ты меня подожди, я зайду в соседний номер.

Кранах покатился, Мамочка что–то пошептала Дарье и тоже вышла. Курицын ее нагнал и в ухо зарычал:

— Красавица писаная, карга немытая!..

Карга остановилась. Курицын сунул ей под нос раскрытую красную книжицу — заводское удостоверение, и снова на ухо:

— Дарье плати три тысячи долларов!..

— А… а… — с кем имею честь?

— Ну-у!.. — навис над ней Тимофей. — Три тысячи за день. И столько же за час.

— А я… я…

— Заплатишь меньше — посажу! И получишь десять лет. Ну-у!.. Сифилис моченый!..

И двинул Мамочку плечом, да так, что она чуть не влетела в номер, мимо которого проходили.

Пап еще не возвратился. Курицын снова подсел к Дарье и продолжал:

— Дай мне твой телефон.

Дарья охотно назвала свой телефон. Большой, шумный и будто бы добрый дядя ей понравился. А Тимофей говорил:

— Работу тебе найду, не такую грязную.

— А и эта работа у меня не грязная. Противно только, а так — ничего. Мамочка водит меня к гладиаторам. Это для того, чтобы не опасно было. И чтоб цвет лица у меня не терялся. Другие девочки, они быстро вянут, и свежесть уходит, румянец со щек, а если гладиатор — так и ничего. И не опасно.

— Гладиатор?.. А что это за зверь еще такой?..

— И не зверь вовсе. Это он на вид страшный, а так — ничего. Он только гладит, ласкает… Конечно, противно. Бр–р–р!.. А так — ничего.

Вошел Кранах — красный, возбужденный. Кивнул Дарье:

— Ты иди! Не нужна сегодня.

И когда та уже была у двери, крикнул вдогонку:

— Да ты смотри только. С ребятами не путайся. Я ведь узнаю.

Дарья с силой захлопнула дверь. Этим напутствием она была недовольна.

Кранах пригласил Тимофея к столу и за трапезой заговорил о цели своего приезда. Как всегда, к делу подводил окольными путями:

— Нужны ракеты, твои ракеты. Под них дадут деньги, но есть одно но: ведомство на Смоленской. Там сидят монстры, и с ними нет никакого сладу. Нужен дьявольский ум, медвежья хватка и змеиная хитрость. Ты можешь показать мне человека, который всем этим обладает?

— Могу! Он сидит передо мной: его зовут Кранах Пап.

— Да, Пап младший, потому что есть еще и старший, мой отец Спартак Пап. В семидесятых годах был напечатан роман, и там моего папашу попытались осмеять, но помимо воли писателя получился образ вполне симпатичный. Сейчас он по причине лишнего веса никуда не выходит, но по телефону может договориться обо всем, — он может купить, и может продать самую современную водородную бомбу. Может вам достать танкер или авианесущий крейсер, может сделать новую поп–звезду, а может бездарному кандидату наук схлопотать Нобелевскую премию. Таков мой отец. Мы любим громкие имена. Я знаю одного недоучку, так он — Ломоносов. У нас есть Шекспир, есть Пушкин, и есть все цари на свете — от Птоломея до канцлера Германии Бисмарка. Расчет прост: на дурака. В создании машин есть принцип: на дурака; на случай, если дурак нажмет не тот рычаг. Мой отец тоже говорит: все в жизни надо делать на дурака. Ты говоришь то, что тебе надо говорить, а дурак верит. Ты делаешь то, что тебе надо делать — дурак тоже верит. А их, дураков, много. Отец говорит: в России ты встретишь тысячу человек, и все они дураки. Даже великий певец, или поэт, или трижды лауреат — они тоже дураки. Потому что верят. Смотрят тебе в рот и — верят. Да, такова Россия. Исключений здесь нет. Разве, что вот ты. Ты умный, и с тобой легко иметь дело. Вот сейчас нужны ракеты.

— Сколько? — прервал его философию Тимофей.

— Много. Мы весь мир закидаем ракетами.

— Мир меня не интересует. Мы можем давать ракеты из расчета восемь себе, а две за рубеж. Да и то в страны, которые нам не угрожают. В дружественные, прежде всего славянские.

— Славяне — нищие, а нам нужны деньги. И на пополнение бюджета, и на развитие завода. Кому и сколько продавать, куда вывозить — решаем мы, а вы делайте ракеты. И будет у вас много денег: и у вас лично, и у завода. Теперь так: рыночные отношения. Я знаю: вы свихнулись на социализме, но я реалист. Пришел рынок, я его принял. И социализм забыл. И забыл комсомол. И партию тоже. Рынок так рынок. Я пустился плавать по его волнам. Вы тоже поплывете со мной. Иначе сдохнете с голоду. И вместе с вами сдохнут все рабочие, — те, кого раньше называли правящим классом, а Хрущев кланялся ему и говорил: «Ваше величество». Так вот, этого величества не было и нет. Есть нищие, бомжи, пьяницы и те, кто на рынках служит кавказцам. Величество — это мы: я, ты и особенно мой отец, который по телефону может сделать все.

— Хорошо, хорошо, — я Ваше величество знаю, понял давно, а теперь еще и вижу, какое вы Величество. Давайте ближе к делу. Когда и сколько денег вы можете перечислить на счета нашего завода?..

Курицын решил действовать; пусть Кранах перечисляет деньги, а уж когда и в каком количестве готовить ракеты — это дело будущего. Тимофей вступал в игру и твердо верил, что он сумеет обхитрить и переиграть Кранаха вместе с его отцом.

Потом Кранах встречался с Барсовым и, обговорив все дела, уехал.

И снова от него ни слуху ни духу.

Молчал и посол на Востоке, обещавший устроить заказы на самолет. И только недавно приехавший из Москвы генерал интересовался новым типом вертолета, который, было, уже начали выпускать на заводе, но с приходом демократов прекратили.

Генерал много не говорил, ничего не обещал, но регулярно утром являлся на завод, начинал с посещения конструкторской вертолетной группы, которую Барсов вновь собрал и просил ее совершенствовать слабые узлы машины, уточнять расчеты, усиливать, укреплять всю систему механизмов. Потом генерал шел в вертолетные цеха, беседовал с рабочими, просил их не покидать завод, не разбегаться в случае нового безденежья, а если и уходить на заработки, то на время. И при этом говорил: «Вертолеты нам нужны, и нужны именно ваши». И тоже жаловался на скудные подачки из бюджета, не позволяющие военным заказать большую партию машин.

На генерала тоже мало надеялись. А деньги на счетах завода таяли.

Барсов с Тимофеем все чаще оставались дома — или у директора на квартире, а в другой раз у Курицына. Неожиданно у них все–таки случилась маленькая радость: Маша позвонила и, захлебываясь от счастья, сообщила, что ей дали главную роль в балете Чайковского «Щелкунчик», и она уже ее станцевала, и был такой успех, которого здесь не знали. С ней заключили контракт на три года и выдали три миллиона долларов, которые она в тот же день и перевела в Питер на счет матери. При этом сказала: «Так мне велел Руслан. Он берет меня на иждивение». И с детской радостью заключила: «Мне нравится быть у него на иждивении».

Елена Ивановна полмиллиона положила на счет мужа. Сказала:

— Тряси, как знаешь, а на остальные не зарься. Пусть лежат у меня на черный день.

Барсов тут же поделил их с Тимофеем по–братски: половину ему, а половину себе. Лежал у него под стеклом список многодетных рабочих и инженеров; каждому из них выдал по пятьсот долларов. На «черный день» у него осталось лишь сто тысяч.

Тимофей со своей долей поступил еще размашистей; и он одарил многодетных мужиков, особенно же — матерей–одиночек, дал десять тысяч долларов Полине. Затем позвонил Дарье:

— Ты меня помнишь?

— Помню. После встречи с вами моя мамочка дала мне четыре тысячи долларов. Такую кучу денег я никогда в руках не держала.

— Как же ты ими распорядилась?

— Положила на книжку и понемногу даю маме.

— А она?..

— Продолжает пить, но теперь все чаще бывает трезвой. И своему дружку денег не дает. Он ее ударил, а она угостила его настольной лампой по голове. Он лежал в больнице, а теперь вышел и ее боится.

— Заслужил, значит, вот и получил. А ты сейчас приходи ко мне. У меня к тебе дело есть. Приходи.

И Дарья пришла к нему на квартиру. Юбочка у нее короткая. Села в кресло, коленки обнажились рискованно глубоко. Ноги у нее крепкие, длинные, для бальных танцев подходящие.

— Пришла ко мне, не боишься?

— Нет, не боюсь.

— Что так? Может, и меня за гладиатора числишь?

— Вас я не боюсь. Вы другой человек, из другого мира. Надежный и — хороший.

— Ну и ладно. Во мне ты не ошиблась. Я действительно из другого мира, только вот какой он, этот мир, я и сам не знаю. Мы сейчас будем с тобой завтракать, а потом пойдем на работу. Ты хочешь работать?

— Не знаю, кем работать и зачем.

— Расскажу тебе — кем и зачем. Я, видишь ли, имею неосторожность быть начальником. Небольшим, но все–таки я — начальник, и мне нужна секретарша. Она должна быть умной и серьезной. Сумеешь?

— Не знаю.

— А я знаю: сумеешь. Вот мы сейчас с тобой и поедем на завод.

— На завод?

— Да, на завод. А чтой–то ты так всполошилась? Чем это тебе не нравится завод?

— Там грязно.

— У нас, на заводе грязно? Да что это ты говоришь? Вот посмотри на меня: я сто лет работаю на заводе, а ты видишь на мне пятна пыли, мазута или сажи?

— На вас не вижу.

— И на тебе не будет.

Курицын оглядел ее с ног до головы:

— Вот только юбочка у тебя… не того. Работяг моих смущать будешь. Они ведь у нас разные, не все такие, как я… надежные. Есть и такие, что не очень. А?.. Как нам быть? Хочешь, я тебе костюм красивый дам. Там и юбочка подлиннее.

Дарья пожала плечами, а Тимофей достал из гардероба женин костюм.

— Иди в ванную, переоденься.

Через несколько минут Дарья вышла; костюм на ней сидел удивительно ловко. Невольно проползла завистливая мысль: «В молодости… такую бы встретить». И так эта мысль поранила сердце… Склонил на грудь голову, пригорюнился. Но тут же очнулся:

— А костюм–то словно на тебя и сшит. Носи, милая, на здоровье.

Дарья подошла к нему, нежно поцеловала в щеку.

Повертевшись у зеркала, сказала:

— Да, он мне понравился. Юбка длинновата, такие теперь только взрослые носят, а я…

— И ты взрослая. Тебе замуж надо выходить. Жениха искать будем. А он, жених, мини–юбочных не любит. У таких все наружу, а значит, все чужое. Жених, он большой консерватор. Ну, ничего, мы любому жениху рога обломаем. Лишь бы он тебе приглянулся.

И они пошли в гараж.

Жизнь, как цирковой фокусник, любит удивлять, а иногда и озадачивать, а в другой раз покажет вам такой номер, что вы долго на него смотрите и понять не можете, что это она на сей раз выкинула?

Прошло три месяца, со счетов завода выгребли жалкие остатки, наступало безденежье, перед которым у Барсова и у Курицына, да и у всех начальников цехов, у мастеров и бригадиров волосы начинали шевелиться, а спина, как крылья самолета в непогоду, обледеневала. Нечем платить зарплату!..

Если бы иудеи, ныне назвавшие себя демократами, ничего не придумали другого, а только вот это постепенное, все глубже терзающее душу и тело истязание, их бы и за одно это следовало поместить в книгу Гиннесса. Но они, конечно, придумали и много других изощренных и не сразу видимых невооруженным глазом коварств, но невыплата зарплаты… Это, пожалуй, у них самое гениальное. И ведь что главное! Для исполнения такой грандиозной катастрофы не требуются большие мастера, гениальные ученые, мудрые дипломаты… И уж, конечно, не нужны ракеты, атомные бомбы, корабли и самолеты… Нужны лишь человеки, похожие на розового мокрогубого Гайдара. Ельцин сразу разглядел его в толпе шумливых говорунов и посадил в кресло премьер–министра. И рядом с ним тотчас же появились бурбулисы, шахраи, черномырдины… Они перекачали деньги в карманы своих сородичей, а всем жителям гигантской страны показали — шиш, грязный и вонючий. И — все! Вся стратегия и все искусство. Как просто, а вместе с тем и гениально. Учиться у них надо, а мы смотрим и ушами хлопаем. Надо же, как верно о нас еще в эпосе народном было сказано: Иванушка–дурачок! Только это и сказать бы, а других–то никаких слов и не надобно.

Не подавал вестей Восток; молчал посол Альберт Саулыч, обещавший заинтересовать российского олигарха, затаился и Зураб Асламбек, по–русски — Захар Андреевич. Кранах уехал, и от него никаких сигналов. Завесу над его гешефтами приоткрывала Дарья. Однажды между делом она сказала:

— На столе у него лежал список чиновников, и против каждой фамилии стояла цифра и значок, обозначавший доллары. Он потом по телефону кому–то сказал: «Жадные, как акулы! Каждый хочет стать магнатом».

— А ты не запомнила хоть одну фамилию?

— Запомнила. И не одну, а целых десять. И сколько долларов они стоят — тоже запомнила.

— Ах, ты, умница! Вот тебе листок, напиши.

Дарья написала, а Курицын, читая фамилии, качал головой и восклицал: «Ай, подлецы! Вот мерзавцы!.. А этот, этот–то! Ему десять миллионов подавай!..»

Большинство фамилий он знал. И знал также, где они работают, в какой должности. «Ну, погодите! — сжимал он кулаки. — Вы у меня попляшете!..»

И точно по какому–то волшебству накликал звонок из Москвы. Захлебываясь от радости, в трубку кричал Кранах:

— Сдвинул последний камень! Кто не хотел, тот захотел, кто не мог, уже может. Пап младший сказал Папу старшему, и отец нажал рычаги. Получилась такая котлета, что ты оближешь пальчики. Ты не хотел верить, но Пап тебе сказал: ты будешь на белом коне, и ты на него сел.

— Ну, хорошо, хорошо. Бери ноги в руки и приезжай. Здесь ты будешь много рассказывать, а я буду много слушать.

И Пап прилетел. Рано утром, и — прямо на квартиру Тимофея. И первое, что он сказал, это было:

— Переселяюсь в Питер. Я буду посол, а ты — президент. И буду летать туда и сюда. Много летать, много говорить и делать большой гешефт. Ты, Тимофей, никогда не умел делать гешефт, а теперь посмотришь, что это такое. Ты хотел вернуть на завод десять тысяч человек, ты их вернешь. Ты хотел делать не только ракеты, но и вертолеты и доводить до ума самолет Барсова. И это я тебе дам. Только при одном условии: не надо много требовать, а надо работать и делать то, что я скажу. Гешефт — это война, это бой, это даже атака, и такая, где командовать должен один, а остальные бежать, куда укажут, и делать, что прикажут. Хочешь иметь деньги, хочешь жить хорошо — умей подчиняться, а кукиш положи в карман. Возражать можно, но тихо, лучше шепотом, а еще лучше — молчать.

— Ну, хватит, черт бы тебя побрал! Раскудахтался! Докладывай толком: о чем договорился и что будем делать?..

Курицын сразу же решил сбить апломб Кранаха, указать ему место и вновь поставить в подчиненное положение. Курицын есть Курицын, и он по–прежнему будет командовать. И пусть привыкает к этому полномочный посол Москвы и еще каких–то дальних, пока неведомых стран.

Пап приоткрыл рот от изумления; вспомнил крутой нрав своего бывшего начальника и понял, что Курицын и впредь будет оставаться наверху. И тотчас же про себя решил: «А и черт с тобой! Железки пусть остаются в твоих руках, а деньги — в моих. Посмотрим, кто из кого совьет веревки».

— В Питере есть губернатор, — философствовал Пап, — на заводе есть Барсов и есть шайка держателей акций, но я приехал к тебе. Почему? А потому что нам нужны не просто ракеты, которые валяются в цеху на складе, а ракета, которую пускают под воду. Мы наладим такой рынок, такой рынок, что будет «хорхе»!

— Что такое «хорхе»?

— А–а–а… Тебе не надо знать. Это моя бабушка… Когда было что–нибудь очень хорошо, она говорила: «хорхе»! У нас тоже будет «хорхе». Для начала мы поедем к королю Зухану. У него глубоко под землей лежит дюжина ракет. Ваших ракет. Их продал ему еще Брежнев. Это такой генеральный секретарь партии, который трудно ворочал нижней челюстью. Он продал, и они там лежат. У них средняя дальность и средняя мощность, а кто теперь боится такую ракету? Израиль — и тот не боится. Боятся «Сатану», ну, ту, что по ночам таскают по лесу и прячут от американских спутников. А если приспеет момент, ее запустят, то она в воздухе разделится на пятьдесят головок и каждая головка тоже полетит куда надо. Вот такую ракету боятся. Но я знаю: твоя приставочка — ты ее называешь «Незабудкой», — если ее вставить куда надо, тоже сделает ой–ей–ей! И ты мне ничего не говори. Мы знаем двое — я и ты. И еще узнает тот, кому будем ее продавать. А?.. Говори скорее: тебя устраивает такой мой Шляппентохыч?

— Опять загадка. Что еще за зверь такой — Шляппентохыч?

— А–а–а!.. Эти твои вопросы. Так говорил дедушка. Если ему давалось что–нибудь выгодно купить и еще более выгодно продать, он говорил: это мой Шляппентохыч. Ну, а что это такое — я знаю?

— Мне нужно знать главное: будет наш завод стабильно получать заказы?

— Будет, будет. Ваш завод заработает на полную мощность. Новый президент приказал возрождать авиацию, у вас будет много заказов. Ты мне только скажи: готова ли у тебя приставка? И что она за зверь — твоя приставка. Когда я работал в цеху, я разное о ней слышал, а толком…

— Толком никто о ней не услышит. И ты тоже. И пусть этот вопрос твой будет последним. Никто не знает моих секретов.

Курицын не открывал своей тайны даже Барсову. Да и нелегко было рассказать об устройстве приставки. В основе ее лежали сложнейшие математические расчеты, ювелирные кружева электронных связей. Приставка способна опускать ракету средней мощности на дно океана и оттуда вздымать смертоносный миллионотонный вал. Эту ракету он вручит только своей армии. И пусть за нее ничего не заплатят, но вооружать будет только своих. Грел у сердца мечту продать такую ракету за большие деньги королю дружественной страны, но это лишь после того, как появится уверенность, что грозная ракета попадет именно в руки такого короля, деньги переведут на счет завода и они с Барсовым получат возможность помочь другим питерским заводам и улучшить жизнь рабочих.

Пап звонил в Москву. Лицо его вдруг оживилось, он бросил трубку и сообщил:

— Сто миллионов долларов! Вы слышите, Курицын? Поезжайте со своим Барсовым и хоть сейчас получайте деньги. Ваш завод включен в бюджет — деньги будете получать регулярно.

Курицын ликовал. Он едва сдерживал радость, но говорил спокойно:

— А мне дайте гарантию, что за океан ракеты не попадут. И в Англию, и во Францию, и в Германию. Только в страны Востока и в наши, славянские.

— Но позвольте! Я не президент и не премьер–министр!.. не могу же…

— Все! Разговор окончен. Поезжайте в Москву и везите гарантии. Иначе приставку к королю не повезу.

Курицын поднялся. В глазах его и во всей фигуре сквозила решительность, которую Кранах знал. Если уж этому человеку что в голову втемяшится — колом не вышибешь. И снова решил действовать своим манером — хитростью и путями обходными.

— Ладно, ладно, — в Москву мне ехать незачем. Я сам напишу гарантию.

Курицын удивился:

— Ты?

— Да, я. Ты думаешь, я человек бесправный, а у меня — должность. Я в Кремле сижу. И попасть ко мне потруднее, чем прежде, когда я сидел в Белом доме.

— Но если ты в Кремле, то зачем же ты здесь?

— Теперь в Смольном моя резиденция. Твоя приставочка — сверхважный заказ правительства. И поручили его лично мне. Я теперь тут и там. В случае нужды — я у вас под руками. Так что… вроде чрезвычайного посла на Северном заводе. Завтра я встречаюсь с Барсовым. Долгий разговор у нас будет.

— Хорошо. Пиши свою гарантию, а мы посмотрим, чего она стоит.

И Курицын стал одеваться. У подъезда Кранаха ждали охрана и роскошный автомобиль. Он повез Папа в гостиницу. Тимофей отправился на завод.

В приемной директора, как всегда, толпилось много народа, возле секретарши, пожилой женщины в строгом сером костюме, сидела Дарья, а подле Дарьи в подобострастной позе стоял Юрий Марголис. Тимофей удивился:

— Банкир? С чего бы нам такая честь? То к нему не пускают, а то сам пожаловал.

И, не дожидаясь ответа, повернулся к Дарье:

— А вы чего тут? Ваше место в цеху.

— Меня позвала Нина Николаевна, — кивнула она на секретаршу директора. — Список надо составлять. На зарплату.

Секретарша вступилась за Дарью:

— А вы, Тимофей Васильевич, не пугайте новенькую сотрудницу. Видите: у нее руки трясутся.

— А так и надо, чтобы тряслись и пугались. Завод у нас военный, и дисциплина должна быть строгая. А будут нарушать — в Чечню отправлю.

Дарья, привыкшая к показной грубости Курицына, его не боялась. Ей только неловко было получать замечания при Юрии Марголисе, который прилип к ней и, по всему было видно, не собирался с ней расставаться. Едва Курицын прошел к директору, банкир снова придвинулся к Дарье:

— Ага! Вы работаете в ракетном? Ну, хорошо, я сегодня загляну к вам в гости.

— Я на службе. Тимофей Васильевич заругается.

— Найдем управу на вашего Тимофея Васильевича.

Но тут Марголиса позвали к директору. Банкир выпрямился и пошел не спеша.

— Деньги поступили на наш счет?

— Поступили. И немалые. Да только тратить их без согласования с нами не положено. Есть Устав банка…

— Сколько денег?

— Много. Но банк свои операции держит в секрете.

Марголис смерил презрительным взглядом Курицына и двух начальников цехов, стоявших у стола директора.

— Хорошо. Мне нужно десять миллионов. Вы можете нам их выдать?

Марголис снова оглядел присутствующих. Заговорил небрежно с чувством превосходства над собеседником:

— Это, извините, несерьезно.

— Почему несерьезно. Деньги–то — наши.

— Да, ваши, но большие деньги — большие заботы. Их надо получать, куда–то везти, где–то хранить.

— Вы, кажется, плохо меня понимаете. Если я говорю: можете ли выдать деньги, это не значит, что мы вот втроем придем к вам в банк и заберем мешки с деньгами. Я хочу знать, можем ли мы в ближайшее время выбрать из банка десять миллионов?

— Разумеется, но только с соблюдением правил, и очень строгих.

И Барсов, и Курицын, и другие начальники цехов смотрели на Марголиса и немало дивились разительной перемене, которая произошла с этим человеком. Все они знали его давно, и никто не видел в нем будущую важную персону. Но он такой персоной стал. Для него теперь и директор завода — всего лишь проситель. Такую власть и всегда имели над людьми банкиры, а в наше время, да еще в России, где все богатства украдены и захоронены в стальных подвалах, банкиры превратились в бесплотные и вместе с тем могущественные существа.

Один только Курицын смотрел на Марголиса с чувством жалости и даже снисходительного желания погладить Юрочку по головке и сказать ему отечески нежные слова.

— Ну, ладно, хорошо, — заговорил Барсов. — Для начала возьмем у вас пять миллионов. За несколько дней их потратим. Мы ведь два месяца не выдавали зарплату.

Марголис задумался, но затем хотя и неохотно, но согласился:

— Приезжайте в любое время, но только транспорт и охрана — за вами. Сегодня меня уж в банке не будет, а завтра утром я вас жду.

Зарплату решили выдать за три месяца — в счет погашения задолженности, но только рабочим, не порывавшим связь с заводом. В цехах и у проходных ворот вывесили объявления: «Станочники высших разрядов, мастера, бригадиры, техники и инженеры, возвращайтесь на завод. Будем платить зарплату».

В приемной начальника ракетного цеха возле стола секретарши и здесь появился банкир Юра Марголис. Курицын, завидя его, взял за руку, завел в кабинет.

— Вам, я вижу, моя племянница понравилась. Я ее замуж выдавать не собираюсь.

— Дарья — ваша племянница?

— Да. А вы разве не знали? Теперь вот она еще и моя секретарша. Вы там побольше денег нам давайте, я ей зарплату аккуратно платить буду.

— А сколько же вы ей платите?

— Полторы тысячи рублей. Станочнику выдаем три тысячи, а ей — полторы. У нас не то, что у вас — во всем справедливость.

— А если я ей десять тысяч платить буду? И даже — двадцать?

— Вы, конечно, можете и тридцать тысяч платить. Ворованных денег не жалко. И я бы отпустил ее к вам; девчонке–то деньги нужны, но народ вы больно уж ненадежный. А я человек крутой. За малейшую обиду любому банкиру, и даже олигарху, шею сверну. А не то трубой железной по башке… А?.. Хорошенькая перспектива?

Банкир сел в кресло, задумался. Человек он был молодой, неженатый. Из–под золотых очков недобро и пытливо смотрели глаза. Пальцы на руках все время были в движении. Нервный он был субъект. Внутри у него будто работал мотор, и оттого все тело подрагивало.

Заговорил серьезно, глуховатым голосом:

— Понравилась мне ваша племянница. Я, как увидел ее, так и покой потерял. Я ведь еще не женат. Говорят, у нее мать сильно пьет. А вы, значит, заместо отца будете: отдайте Дашу за меня замуж. Жить она будет, как в раю: виллы, яхты, роскошные отели…

— Откуда же у вас денег столько? Вы, как я понимаю, получаете зарплату, а на нее, какая бы она ни была, не распрыгаешься. А если у вас другие деньги есть, значит, украли, а вор — он сколько ни воруй, а все равно тюрьмой кончит. Вашего главного вора Гусинского вон как по тюрьмам гоняют. Ну, ладно: положим, что денежки у вас законные, но такое чудо природы, как моя племянница, она ведь полюбить вас должна. Мы, как вам, очевидно, известно, люди русские, а русские без любви не женятся и замуж не выходят. Вы за ней поухаживайте, а она уж потом решит, принять ваше предложение или нет. Вот вам моя визитная карточка, она живет у меня. Звоните. А сейчас уходите из цеха, не мешайте ей работать.

Марголис ушел, а Курицын пригласил Дарью.

— Я вас племянницей своей назвал, — так что, если спрашивать будет, и вы говорите: да, я племянница Курицына. Кстати, и всем говорите, пусть знают, что у вас дядя есть, и дядя этот не кто–нибудь, а я, начальник ракетного цеха Тимофей Курицын.

— Спасибо, — сказала Дарья. — Мне это лестно, племянницей вашей быть.

— И жить ко мне переходите.

Ехали по Литейному проспекту, и, как всегда, Курицын держал малую скорость, разглядывал прохожих, витрины магазинов.

Повернулся к Дарье:

— Буду называть тебя на ты. Ладно?

— Ладно, — с радостью согласилась Даша.

А Курицын продолжал:

— Мамочку забудь!

В зеркало видел, как Дарья при этих словах закраснелась и глубже вжалась в сиденье.

— С Мамочкой я ходила два раза и от клиентов убегала. Я… я… не позволила к себе прикоснуться. Противно. Никаких денег не надо.

— Ну, и хорошо! — обрадовался Курицын. — А я эту Мамочку пришибить хотел. Но если так, то и ладно. Поживи у меня, а там видно будет, как нам дела твои устроить. Только я бы не хотел, чтобы ты и с родной матушкой общалась. Одна комната, дружки ее, пьянки — не для девушки такая карусель. Матери твоей мы тоже попытаемся помочь, но это потом, а пока хотел бы твою жизнь наладить. У меня скрипач жил, да сегодня он домой пошел. У него жена и двое детей.

— А зачем же он у вас жил?

— Мужик с круга сошел, пил сильно, так его жена и прогнала. Музыкант он хороший, первая скрипка в оркестре, а как бомжом заделался, тут я его и приютил. В группу трезвости направил, — есть у нас в цеху такая. Там его на ноги поставили. А теперь вот видишь: в Париж на гастроли летит.

— Там он снова запьет.

— Как запьет? Ты что это говоришь? Он такой курс прошел, где уж никто не пьет. Капли в рот не берут.

— Мама моя тоже к Довженке ходила. И тоже полгода не пила, а потом снова началось.

— Довженко — одно дело, там гипнотизеры шаманят, а тут метод научный. Ученый его придумал, Геннадий Шичко.

— И к Шичко ходила. С год потом не пила. Еще хвасталась: там и Соловьев — Седой был, и поэт Горбовский… Они будто бы долго не пили, по несколько лет.

Курицын приуныл. Вдруг как и Владислав сорвется, и мастер его не навсегда отрезвился?..

Заговорил строго и фамильярно, по–свойски, будто Дарья и впрямь была ему племянницей:

— А ты не каркай, беду не зови. Мы тут поверили, а она… запьет! Не говори так.

— Ладно. Не буду.

Дарье нравилось, что этот большой и такой важный человек, а еще будто бы и великий изобретатель, говорит с ней так просто, как родной. Давно не слышала она таких речей и хотела бы, чтобы Курицын и все время говорил с ней вот так же — по–свойски и по–отечески строго.

Дарью он поселил на третьем этаже, а сам спустился на второй, где и жил раньше. Здесь у него был кабинет с большим письменным столом, кульман для работы над чертежами, стеллажи с технической литературой. Была тут и спальня, и кухня c двумя холодильниками, и большая гостиная.

Примерно так же располагались помещения и на третьем этаже, только там была еще и библиотека. Дарью Тимофей поместил в комнате жены. И научил, как закрывать дверь в коридоре, чтобы никто не проник с уличного входа.

В этот первый день они ужинали в гостиной у хозяина — по–семейному, и так, будто действительно были близкими родственниками и давно жили вместе.

Прошел месяц, наступил Новый год. Три женщины хлопотали на кухне Тимофея, накрывали праздничный стол. И нельзя было понять, кто из этих женщин занимал тут главенствующую роль. Полина была старшей по возрасту, и большинство блюд приготовлялись по ее рецепту, но Дарья, жившая в доме Курицына, знала, где и что лежит из посуды, а Варвара Барсова, успевшая сдружиться с Дарьей, выказывала изобретательность в сервировке стола.

В одиннадцатом часу стали съезжаться гости. Первыми приехали Барсовы, вслед за ними явился шумный и веселый Павел Баранов, а уж потом прибыли задержавшиеся в цехе хозяин и Вадим Кашин. Не было только Владислава. Симфонический оркестр давал праздничный концерт, и Владислав обещал приехать во втором часу. Курицын и Полина боялись, как бы он там в кругу товарищей не напился. Бывшие алкоголики имели одну опасную слабость: если хоть раз «сорвется», то есть выпьет хотя бы глоток вина, то уж вновь заскользит по накатанной дорожке; станет пить, — и еще с большей яростью, чем прежде.

За столом сидели таким образом, чтобы две самые молодые и резвые — Дарья и Варя — находились поближе к кухне и могли бы выполнять роль хозяек.

Впрочем, Вадим Кашин сидел возле Вари. И в случае нужды подхватывался и тоже бежал на кухню.

Чуткая Дарья, умевшая одним взглядом оценить обстановку, уловить смену настроений, игру эмоций, без труда определила степень отношений директорской дочки и конструктора Кашина: они любят друг друга и вот–вот объявят о своем решении играть свадьбу. Ее не удивляла и разница в возрасте этой пары; ей–то еще не было двадцати, а ему уж далеко за тридцать. Дарья и вообще считала, что замуж надо выходить за человека серьезного, состоявшегося. У нее уже много было любвей: четыре или пять. Первый раз она влюбилась в соученика в четвертом классе. И так влюбилась, что, казалось, умрет, если паренек ее, такой ладный, сильный, кареокий, отвернется от нее. Она такого удара судьбы не перенесет. Но потом эта любовь как–то угасла сама собой; Даша попала на новогодний маскарад, и там ее пригласил на танец большой и могучий, как Илья Муромец, парень из другой школы, и даже из другого района. Она немедленно в него влюбилась, хотя еще не видела его лица, но голос!.. И как он плавно, важно танцевал!.. Потом он затерялся, танцевал с другими масками, а своего лица так и не открыл, и Даша его не увидела, но… продолжала любить. Она любила его и еще с неделю, но потом и его позабыла. Однако то был момент, когда ей в голову запала мысль: жених должен быть большой, сильный и умный. А умным может быть только взрослый. И мысль эта со временем укоренялась, становилась убеждением.

Выбор Вари она находила разумным и даже удачным. Он был взрослым, его недавно назначили заместителем главного конструктора завода; у него автомобиль, квартира, а жена работает в банке и будто бы там кого–то полюбила. Она хоть еще и не развелась с Вадимом, но живет отдельно, купила квартиру и обставила ее какой–то особенной мебелью. И Дарья думала, что это хорошо, что такая дурная женщина освободила Вадима и он станет мужем Варвары.

Все эти мысли занимали юную головку Дарьи в связи с одной неотступной думой, поселившейся у нее давно, еще в первые дни проживания в доме Тимофея Курицына. Эта дума заползла к ней незаметно и сначала тлела слабым огоньком, но не потухала, а со временем разгоралась, и теперь уже горит неотступно и крутит в голове одни и те же слова: «А почему бы и нет?..» Курицыну тридцать семь лет. Даша читала, что прежде дворяне только и женились в сорок лет. И это было хорошо. Мужчина в этом возрасте окреп, повидал свет, он все может, все умеет, — и есть у него профессия, материальная база. А уж что до внешнего вида… Вон он, Курицын, как хорош и умен, и шутит, и смеется, и блещет остроумием, и все его любят. А теперь еще Даша, поработав у него секретаршей, знает, что Тимофей Васильевич большой изобретатель, некоторые его даже называют великим и говорят, что пройдет время и на заводской площади ему поставят памятник.

Даша сидела на краю стола далеко от Тимофея, но помимо своей воли видела только его и подмечала каждое его движение, ловила каждое его слово. Варя с Кашиным сидели рядом, были заняты только собой, говорили громко, толкали друг друга, смеялись и на нее, Дарью, не обращали никакого внимания. Барсовы старшие тоже о чем–то беседовали, а Курицын хотя и сидел во главе стола как раз напротив Дарьи, но говорил с сидевшей от него справа Полиной и все время к ней наклонялся, и смеялся, накладывал ей на тарелку салат, — тот самый: с крабами и яйцами, который Даша с такой любовью приготовляла.

О Полине думала плохо: «Чего липнет?.. Постеснялась бы Барсовых. И вообще…»

Смотрела на часы, ждала Владислава, — для него возле Полины поставили стул и прибор. «Вот он сейчас придет, и тогда уж этой ветреной женщине будет неудобно склоняться к Тимофею и так громко смеяться… И вообще… она ведет себя так, будто он, Тимофей Васильевич, и есть ее настоящий муж. Но ведь у нее двое детей. Как же можно так вести себя замужней женщине?..

Дарья готова была расплакаться. Раздражал и фамильярный тон Кашина, с которым он обращался к сияющей от счастья Варваре.

Даша очень хотела бы, чтобы таким тоном говорили и с ней, чтобы Тимофей Васильевич и от нее требовал послушания, и даже угрожал ей наказанием. Но с ней никто не говорил, к ней только обращались с вопросами: а есть ли на столе то–то и то–то, или просили, чтобы со своего края она подала недостающее блюдо.

И как на грех, Владислав не появлялся. Но вот в коридоре раздался звонок. Дарья побежала открывать и радостно встретила Владислава, а он, раскрасневшийся от мороза, весело с ней поздоровался, и даже обнял, и поцеловал в щеку. А Дарья, поддавшись его возбуждению, щебетала, что его ждут, что все уже боялись, что его и на всю ночь задержат.

Оба они, молодые, яркие и счастливые, не вошли, а влетели в зал.

— Всем привет! — поднял руки Владислав. — Всех поздравляю и люблю. И меня можете поздравить: получил звание Заслуженного артиста России!

И подошел к хозяину, поклонился ему в пояс:

— Вам обязан! Век не забуду!..

Тимофей обхватил Владислава и крепко стиснул.

— Я знал, кому протягиваю руку. Ты, Владислав, талант. Такими людьми жива и будет вечно жить Россия.

Тимофей подвел скрипача к Полине:

— Вот кому ты всем обязан!

И вернулся на свое место.

Вечер продолжался, и теперь уже, к радости Дарьи, Полина больше была занята своим мужем, а Тимофей Васильевич беседовал с Барсовым и поглядывал на часы. Даша знала, что он ждет Нину Дмитриевну — математика, с которой он каждый день встречался и надолго уединялся в кабинете, где они вместе работали на компьютере. Нина Дмитриевна была профессором, преподавала в университете, но по возрасту и по всему внешнему виду на профессора мало походила. На отвороте пиджака носила значок мастера спорта СССР; она была известной в Петербурге теннисисткой. Из рассказов Тимофея Даша знала, что она очень талантлива, и только одна она может производить расчеты, которые нужны Курицыну. В университете ей платят лишь полторы тысячи в месяц. На эти деньги Нина Дмитриевна содержит семью: престарелую мать, троих детей и неработающего мужа. И еще Даша знала, что Курицын дал ей три тысячи долларов. Сегодня Нина Дмитриевна и Тимофей Васильевич должны к утру сделать какую–то срочную работу.

Нина Дмитриевна приехала в тот момент, когда гости уже расходились. Тимофей Васильевич, проводив Барсовых–старших, пригласил ее и Кашина в кабинет, и они там склонились над чертежами. Дарья и Варвара убирали со стола, мыли посуду, но Вадим скоро пришел к ним и увел Варю. Дарья осталась одна, и хотя работы еще было много, но дело у нее не ладилось, она все время поглядывала в сторону кабинета и старалась понять, что уж там за расчеты, которые надо производить в эти поздние часы новогодней ночи?..

Если сказать, что Юра Марголис был человеком обыкновенным, ординарным и ничем от других людей не отличался, — значит погрешить против правды. Чего стоила одна только его способность держать в голове суммы основных вкладов, сделанных клиентами банка, цифры наличных, оборотных и прочих денежных потоков, — эта его способность была врожденной, залетевшей в его голову с генами, но он и еще обладал одним свойством, — ну, а это уж и совсем фантастическое, — о самых важных событиях в государстве и в целом мире узнавал за несколько дней до того, как им произойти. Курицын давно приметил этот его талант, и теперь, когда Марголис едва ли не каждый день появлялся у него в цехе и часами крутился возле Дарьи, Тимофей эксплуатировал осведомленность банкира.

Не однажды задавал Юрию вопрос:

— Как ты думаешь, станут они продавать нашу ракету другим государствам?

— Никогда и ни за что! — восклицал Марголис.

— Я тоже так думаю, — соглашался Курицын. — Но тут же пытал финансиста:

— Послушай, Юра, ну, а если заглянуть им под черепную коробку, — чем они руководствуются?

«Они» — это те, кто сидел в кремлевских кабинетах и министерствах и выдавал разрешение на продажу военной техники.

Курицын продолжал:

— Эти «они», как я понимаю, народ временный и подвижный как ртуть: сегодня они под боком у президента, завтра в референтах у Гусинского, Березовского, а то махнут и еще выше — в советники сверхолигарха Абрамовича. Им, как я понимаю, нужны деньги, одни только деньги.

Марголис, заслышав такие вопросы, удобнее усядется в кресле, сдвинет к переносице черные, как воронье крыло, брови, вздохнет протяжно и глубоко. Любит он эти минуты, когда Курицын — человек, таящий в себе силу белого медведя, создатель каких–то сверхмощных и сверхсекретных ракет, — беседует с ним на равных, и даже готов признать за ним превосходство.

Юрий начинает издалека:

— Деньги?.. Да, деньги. Евреи любят деньги. Скажу вам больше: они понимают мистическую суть этого бумажного дьявола. Вам, русским, тоже нужны деньги, и вы тоже понимаете их значение, но лишь на бытовом уровне. Вам нужно купить хлеб, починить ботинки, и вы начинаете шарить в карманах. И злитесь, если денег у вас нет. Мы же о деньгах думаем и тогда, когда их нет, но еще больше они занимают наше воображение, когда они есть. И этим мы отличаемся от вас, русских, и от французов, которые подарили миру глупую пословицу: «Если деньги есть, то есть, если их нет, то нет». И вам, и французам, и всем другим народам деньги нужны, чтобы набить брюхо. Нам они нужны для того, чтобы править миром. Вы загляните утром ко мне в банк и увидите там толпы людей. Они с протянутой рукой стоят у окошек и просят денег. Меня нет в банке, я лежу на золотом песочке Женевского озера, а они простирают руки и, как дети, повторяют: «Дай, дай…» И я могу дать, но могу и не дать. И скорее всего — не дам. Не потому, что мне жалко их же собственных денег, а потому, что мне доставляет наслаждение вид нищего, протягивающего руки. Вот здесь, между прочим, кроется одна из причин, по которой мы, придя к власти, положили на лопатки все заводы и учинили всеобщую бедность.

— Все это так! — поднимал руку Курицын, прерывая поток красноречия собеседника, — но истина, как сказал философ, конкретна; я хочу знать, чем руководствуются люди, дающие нам право продавать или не продавать свою технику в другие страны?

— А тем же самым — количеством денег, которые они могут получить в том или другом случае. Если чиновник увидит, что на внутреннем рынке он получит на полцента больше, он пустит ваши ракеты в наши же ракетные войска, но если иранцы или египтяне дадут ему на полцента больше — он отдаст ракеты им. Но за всеми процессами в мире наблюдает Америка; в нужный момент она даст чиновнику на сто долларов больше, и тогда ракеты ваши поплывут за океан.

— Но позвольте, друг любезный! Я не вижу тут логики. Египтяне — наши друзья, они никогда не станут с нами воевать, а Штаты в подходящий момент могут опустить наши же ракеты на нашу голову. И что тогда будет делать ваш чиновник?

— А ничего! Ему и не надо ничего делать. Он со своим многочисленным семейством будет лежать на пляже и греть свои косточки.

— Но он может и не успеть перебраться туда, на берега Женевского озера!

— А вот тут зарыта наша главная особенность: мы знаем, когда и кто на кого нападет. Мы стоим на высоте, освещенной солнцем, и далеко видим все происходящие в мире процессы, а вы, как кроты, сидите в мешке и ничего не видите. Мы для того и захватываем во всем мире газеты, радио, телевидение, а уж потом — власть и деньги. У летчиков–истребителей есть принцип: увидел врага — победил, а если он тебя вперед увидел — прощайся с жизнью.

У Марголиса было много причин откровенничать с Курицыным: ну, во–первых, он готовился стать его родственником, а во–вторых, и это, пожалуй, главное, Юрочка знал, что в Москве плетется сеть гешефтов, в центре которых скоро окажутся Тимофей Курицын и его друг Петр Петрович Барсов. Барсовский самолет, обладающий способностью вертолета, заинтересовал промышляющего на Востоке таинственного российского олигарха, и тот собирается заказать большую партию этих машин, чтобы затем втридорога перепродавать. В тиши кремлевских кабинетов и в кабинетах многих послов как раз в это время закипали страсти вокруг курицынской приставки. Марголис уж получил сверхсекретное задание выведать состояние ракеты с приставкой и ее поражающие способности. Он еще и поэтому решил ускорить свою женитьбу на Дарье и таким образом выше поднять свои шансы на участие в гешефтах, суливших крупные барыши.

Еще совсем недавно Марголис признавал одного только главного акционера Балалайкина и его бухгалтера Наину Соломоновну, но теперь он никаких финансовых бумаг с Северного завода без подписи директора не принимал. Он первым сообщал Барсову и Курицыну о заказах, которые намечались для них в Москве, и эти заказы через три–четыре дня приходили. Курицыну звонил домой, давал понять, что готов помогать Северному заводу, и тут же называл ключевые фигуры в Кремле и в министерствах, в том числе и в военном ведомстве, от которых многое зависело и которые с ним, Марголисом, состояли в тесных отношениях.

Обстоятельства благоприятно складывались для Северного завода, и Барсов восстанавливал все основные производства, особенно расширял и усиливал Конструкторское бюро и находящуюся за городом опытно–экспериментальную базу. Курицыну он как–то сказал:

— Ваши ракеты хотя и проходили проверки, но кажется мне, что от нас потребуется новая серия испытаний. Если же за рубеж пойдет ваш подводный вариант, нам надо будет показать в деле и его.

И, пытливо заглядывая в глаза Курицыну, спросил:

— А если Кремль решит продавать ваш вариант?..

— Славянам и арабам — пожалуйста, учебную ракету испытаем, а если за океан — не получат они электронные платы, я их в большом секрете храню, один только я и знаю устройство этой «Гоги — Магоги». Против своей страны работать не стану. Такой ракетой все наши портовые города: Петербург, Мурманск, Владивосток, Архангельск — можно слизнуть как корова языком. Фигу им под нос могу сунуть, а «Гогушку» не дождутся.

Барсов согласно кивал головой, улыбался, — он знал: друг его слов на ветер не бросает. Подводный вариант «Гоги и Магоги» — его детище, и он сумеет так распорядиться ею, чтобы ни против нас, ни против друзей наших она не сработала.

— Так или иначе, но несколько подводных вариантов в учебном исполнении придется готовить. И место для испытаний подсмотреть надо заранее. Думаю, искать будем на Аральском море. Там есть пустынные острова и вокруг безлюдные территории.

— Арал теперь узбекам да казахам принадлежит.

— Договоримся. Ныне за взятки все дела делаются.

Барсов с этим предложением Тимофея соглашаться не спешил. Он знал, что заряд в учебном варианте будет обыкно- венным, не ядерным, и сила его в тысячу раз меньшая, чем у ракеты боевой, но и такой заряд громыхнет так, что сейсмографы и на другом конце планеты будут зашкаливать. Но делать нечего: покупатель на слово не поверит, ему результаты испытаний подавай. Да и свое оборонное ведомство потребует гарантий. Как ни крути, а учебные варианты ракет и место для их испытаний надо готовить.

И директор сказал:

— Ты видишь, генералы к нам зачастили; они ничего конкретного не говорят, но чует сердце: скоро много заказов на твою «Гогу» посыпется. И это при том, что Кремль пока не знает подлинной силы подводного варианта, а как прознает, министр обороны доложит президенту, а тот уж и будет решать судьбу нашего завода.

Барсов ничего не говорил другу о своих работах по совершенствованию самолета–вертолета, но созданная им мощная конструкторская группа уже приблизилась к решению проблемы посадки и взлета на воде, и даже в случае нужды превращения самолета в судно на подводных крыльях. В открытом океане такая машина сможет развивать скорость до трехсот миль в час и преодолевать большие расстояния. В Америке создан беспилотный самолет–разведчик, способный летать на десять–двенадцать тысяч километров и возвращаться на свою базу, — белый, без единого окошка, «слепой», как крот, но такого универсального пассажирского лайнера, каким будет самолет Барсова, у них нет, и Россия снова утрет им нос и побьет на мировых рынках, как она совсем недавно била их в космических делах.

Жизнь, как стальная пружина, сжимаясь под натиском все новых и новых событий, создавала напряжение и все время грозила то там, то здесь сорваться с тормозов и одних больно ударить, а других неожиданно щедро, по–королевски одарить. Курицыну из банка позвонили: на ваш личный счет от правительства поступила премия: десять миллионов рублей. А Дарью на пути из цеха домой встретила знакомая женщина и сообщила печальную весть: ее мама умерла от передозировки какого–то наркотика. Дарья не сразу охватила сознанием весь смысл печального известия, а когда все–таки поняла и оценила свое новое положение, она свернула с Литейного проспекта в переулок, где останавливался автобус, идущий до ее дома на канале Грибоедова.

У нее были ключи от родительской квартиры в старинном четырехэтажном доме. Подходя к двери, она услышала знакомый шум, смех и крики людей, — так обыкновенно вели себя бомжи, находившие приют у вечно пьяной и сердобольной мамы. Теперь они, очевидно, оплакивали ее преждевременную погибель: ей не было и сорока лет.

Дарья незаметно вошла в квартиру. И когда появилась на пороге комнаты, шум внезапно стих и на нее уставились пьяные рожи. Потом из–за стола поднялся высокий дядя с шапкой торчащих во все стороны грязных волос и, качаясь, двинулся в ее сторону. Он тянул к ней немытые два–три года руки и заплетающимся языком буровил:

— Братцы! Какой бутончик!..

Дарья отступила назад, но бомж как клещами вцепился ей в плечо, тащил к столу, а ему на помощь поднялись еще два мало похожих на людей мужика; один схватил за край юбки и сорвал ее. И ткнулся вонючей головой в шею, как пес лизнул шершавым языком… Дарья ударила его локтем в грудь, другого укусила за руку и рванулась за дверь. Бежала по лестницам, вылетела во двор и лишь теперь увидела, что юбки на ней нет, а трусики порваны и по ноге струится кровь. Кто–то содрал ей кожу, — видимо, ногтями. Она вспомнила грязные ручищи, и ей стало дурно. Обняла водосточную трубу и так стояла в полубессознательном состоянии. К ней подошла женщина. И Дарья над самым ухом услышала:

— Бедная! До чего догулялась.

И потом:

— Ты меня подожди, я вынесу тебе одежонку.

Женщина скрылась в подъезде, но скоро вышла и протянула Дарье крепко поношенную, но чистую джинсовую юбку и совсем еще хороший зеленый плащ. Дарья оделась и пошла прочь от дома, где родилась, где потеряла сперва отца, инженера–электронщика, а теперь и мать.

Пришла к себе в комнату, бросилась на постель и зарыдала. Она плакала долго, неутешно, и о чем думала — не знала, и как теперь будет жить — тоже не знала…

Вошел Курицын.

— Ты плачешь? Что случилось?..

Дарья ответила не сразу:

— Умерла мама.

Она уронила голову к нему на колени и заголосила так, как в старое время по покойнику голосили русские бабы. Курицын гладил ее волосы и молчал. Так он долго сидел на ее постели, а затем поднялся, проговорил своим басовитым, энергичным голосом:

— Матушку не вернешь, а жить надо. Утирай слезы и пойдем ужинать.

Это был момент, когда для Дарьи началась новая жизнь, — самостоятельная, сиротская. Она сидела с Курицыным за столом и ничего не ела, и лишь когда он принес чашку кофе, положила в него сахар, стала размешивать ложечкой.

Утром, когда Барсов собирался на работу, ему позвонил Зураб Асламбек. Голос его звучал радостно, бодро, будто он нашел миллион рублей:

— Петрович! Ты меня узнаешь? Я Захар. Прилетел ночным самолетом. А?..

— Зураб! Как тебя не узнать?

— Зови меня Захаром. Я не русский, но хочу быть русским… Я назначен генеральным консулом в Санкт — Петербурге. А?.. Это ничего или как?.. Мы встретимся, и я расскажу, как живут ваши и мои дети. Да, да — они и мои дети. Я так захотел, и так будет. Таковы у нас законы. Если молодые люди живут в нашей стране, а родители их далеко, мы говорим: вы наши дети, приходите к нам как к себе домой. Как твой самолет? Он никуда не улетел? Ты его не продал? Если нет, то нам нужно говорить. И если продал, то тоже будем говорить. Со мной одним рейсом прилетели ваш посол Альберт Саулыч и олигарх Яша. Вы их слушайте и качайте головой. И все. Только качайте головой. Надо много думать, чтобы им сказать да или нет. Лучше ничего не говорить. У нас на Востоке такой закон: гостей много слушают, много угощают, но говорить слова не торопятся. Очень часто бывает хорошо, если слова будешь держать за языком. Или по вашей пословице: далеко от зубов. У вас много, много пословиц. Есть такая: слово не воробей, выпустишь — потом долго будешь бегать за ним.

— Зураб! Я тебя понял. Но расскажи мне подробнее об олигархе. Что это за птица, Яша Файнберг?

— Ах, Яша! Обыкновенный Яша Файнберг, у которого куча денег. Говорят, ваш президент… — ну, тот, который был всегда пьяный и прыгал с моста, — так этот ваш Мюнхаузен отдал Яше какой–то московской банк, и тот самолетами вывозил деньги и золото в зарубежные банки. Об этом писали газеты в Лондоне. Я ездил туда по делам и читал. Кстати, в Лондоне о вас много пишут. В Америке еще больше. Жаль, вы не читаете их газет. Ну, ладно, нам надо встретиться и как можно быстрее. Хорошо бы у вас на квартире.

И вот они сидят в домашнем кабинете Барсова. Елены Ивановны нет дома, она отдыхает в санатории, а Варя на занятиях. Зураб одет по–европейски. Он весел, его распирает какая–то высокая счастливая восторженность, черные миндалевидные глаза блестят, сыплют искры, и Барсов, во всякое время такой сдержанный и строгий, глядя на него, тоже улыбается и ждет, когда Зураб станет рассказывать о Маше и Руслане. Но Асламбек заговорил о делах.

— Вокруг вас, вашего завода закипают страсти, они скоро вовлекут вас как в водоворот, и вам надо будет много думать, чтобы поступать разумно. Я знаю, вы хотите работать только на свою армию, но с приходом нового президента Буша там планируют вашу армию и дальше разоружать.

Барсов опустил голову, думал. Потом поднял на собеседника взгляд своих умных серых глаз, сказал:

— У вас есть сведения или это… ваши догадки?

И Зураб сникшим голосом ответил:

— К сожалению, это не догадки. Таковы сведения нашей разведки. Перед назначением на пост генерального консула меня принял король, и мы беседовали два часа. Он просил передать эти сведения «верным людям» в России, и еще просил организовать закупки у вас нужных нам машин: котлов для тепловых электростанций, турбин для электрических агрегатов и многого другого. Особенно нас интересует вооружение. Тут мы не пожалели бы никаких денег.

— Я бы всей душой, — хоть «Гогу» для вас, да ведь не мы распоряжаемся продукцией завода. Такую–то страсть и Министерство иностранных дел по своей воле не сможет продавать, тут санкция президента нужна, а президент у нас новый, мы еще не знаем, как он поведет дела.

Асламбек слушал Барсова внимательно, но в глазах его, черных, как дно колодца, мелькали зайчики снисходительного сочувствия и незлого скепсиса. И все лицо его как бы говорило: «Умный ты человек, мой русский друг Барсов, и невиданный в мире самолет мог изобрести, а вот эту паутину страстей человеческих расплести не сумеешь. Не можешь ты проникнуть своим русским умом в душу людей, вершащих судьбу ракет, а люди эти никаких других целей не преследуют, как только собрать в свои карманы больше денег. Да ты хоть черту продавай свою ”Гогу — Магогу“, лишь бы черт этот побольше золотых отсыпал. В том и трагедия русских людей, что они в химеры верят. И главная химера, застилающая им глаза — совесть. Думают они, что совесть у всех людей есть. А того не поймут, что только их, русских, и одарил этой химерой христианский Бог. Все другие–то люди, и многие из тех, кто живет на Востоке, смотрят тебе в глаза, соглашаются с тобой, и молочные реки обещают, но отойди ты от него на десять шагов — и он камень тебе в спину бросит. Не скажу я об этом другу русскому Барсову, полюбил я этого человека, и сам–то я никакого зла ему не причиню, но что же поделать, если люди так устроены: смотрят тебе в глаза, говорят об одном, а думают другое. Пытался Магомет исправить эти наши природные свойства, но не сумел; махнул на нас рукой и сказал: не я вас создавал, не мне вас и переделать заново. Немного–то я вас исправлю, ну, а уж совсем–то природу вашу изменить не смогу.

И дальше Зураб думал: «Это мы такие, а что до евреев… Их природу пять тысячелетий наши праотцы разгадать пытались, но так и не сумели. Зато усвоили: если тебе встретился еврей, так об одном только думай: чтобы меньше от него урона вышло. То, что урон выйдет и еврей тебя обманет, это уж всенепременно, но все–таки так исхитрись, чтобы урон был поменьше. Мы, арабы, это знаем, а вот он, Барсов, не знает. И каких только они, русские, высот в науке и искусстве не достигли, а такой простой вещи до сего времени не уразумели».

Думал обо всем этом Зураб Асламбек, и глаза его пуще прежнего теплели, и даже слезами умиления налились. И рассмеялся он вдруг в голос, и бросился на шею русскому другу, стал обнимать его и что–то по–своему говорит, говорит…

— Ты чего, Зураб?

Не отстранился от него Барсов, а тоже обнял и тихо проговорил: «Ничего Зураб, со временем мы станем лучше».

На этот раз они так и не договорились ни о чем конкретном.

Зураб стал рассказывать о жизни в его стране Маши и Руслана. Крепко дружат молодые люди, и будто любовь между ними возникла. И, может, оттого Мария много учится и тренируется в балетных классах, а в спектаклях ей поручают главные роли. И по городу афиши с ее портретами расклеены. Имя русской балерины Марии Барсовой все громче и громче звучит на Востоке. Ну, а Руслан… Его ученики будто бы уже занимают призовые места на состязаниях.

Приятно было слушать это Барсову, и он уже предвкушал телефонную беседу со своей супругой, и представлял, как он ее обрадует сегодня вечером.

На завод все чаще приезжали генералы, ходили по цехам, осматривали, ощупывали ракеты, ездили на аэродром, ходили вокруг самолета и что–то писали в своих блокнотах, но потом, ничего не сказав определенного, уезжали в Москву. Некоторые в приватных беседах с Барсовым и Курицыным произносили слова, из которых все–таки можно было делать вывод, что у Северного завода становилось все больше друзей и они вот–вот одержат верх в борьбе за поставки вооружения и самолетов для своей армии, но в верхах было много влиятельных чиновников, тормозящих этот процесс и клонящих дело в сторону каких–то непонятных своих интересов.

Северный завод — пятачок жизни, где сталкивались судьбы людей, кипели страсти и температура этого кипения поднималась все выше.

Большие надежды возлагали Барсов и Курицын на Юру Марголиса. А Юра все чаще ездил в Москву, и беседы с ним становились реже, а когда все–таки встречались с банкиром, он тревожно сучил глазами, от прямых ответов уклонялся, — видно было, что свежая и надежная информация ему не давалась, что в дело вступали силы, к которым он не мог проникнуть, и что они замышляли, каков будет ход развития, он не знал.

Зураб тоже вдруг сник, меньше звонил, давал понять, что телефону не доверяет, и обещал приехать, но — не приезжал.

Марголис через Дарью передал Курицыну: «Пусть твой дядя заведет охрану. Деньги у него есть, и их жалеть нечего».

— Ты с ним встречаешься? — спросил Тимофей.

— Да, он ждет меня у проходных и провожает до дома.

— На машине?

— Нет, в машину я не сажусь.

— А дома у него бываешь?

— Нет, не бываю. И не пойду.

Дарья закраснелась, а Курицын пожалел, что с вопросами заехал слишком далеко. А насчет охраны подумал: в самом деле! Деньги у меня есть, — солить, что ли, их? Наберу хороших ребят, заставлю их учиться, а в свободное время пусть меня охраняют.

Пораскинув своим сильным аналитическим умом, он решил, что никто ему не угрожает, а если он кому и нужен, то не один, а при деле и при своей родимой «Гоге — Магогушке». Однако Марголис — жучок ушлый, если говорит, значит, есть причина.

Недавно они с Барсовым решили среднюю зарплату рабочим довести до десяти тысяч рублей. Люди обрадовались, благодарят. На соседней «Светлане» платят меньше, и только на «Электросиле», кажется, рабочие получают столько же.

И Курицын про себя решил: как только пойдут заказы, зарплату рабочим увеличим.

В цехе было много и таких, кому пока нечего было делать. Из них Тимофей и создал группу своей охраны. И был удивлен, когда рабочие, узнав об этом, в один голос говорили: ребят надо набрать больше, они и за меньшую плату надежно прикроют своего командира.

Курицын в тот же день, встретившись с Барсовым, уговорил и его завести охрану, а когда тот стал отнекиваться, он прикрикнул:

— Война идет! И еще какая! Денег, что ли, жалко? Из своих буду оплачивать.

С чувством благодарности посмотрел на друга Барсов. Улыбнулся:

— Мне тоже перевели. И тоже десять миллионов. При этом звонил министр и сказал, что деньги на расширение программы работ по гидросамолету.

— Ну, тем более. И дело тут не только в нашей безопасности, — ребят займем.

Петр Петрович кивал головой:

— Молодых наберем. Заодно и на заочном в институте будут учиться. Правильно ты решил. Не наш тут один интерес.

Вечером Тимофею позвонил Барсов и сказал, что завтра к одиннадцати утра их приглашает к себе на квартиру посол Альберт Саулыч. У него же будет олигарх Файнберг.

И едва Курицын положил трубку, раздался звонок у входа. В раскрытую дверь ввалился не объявлявшийся целую вечность и не звонивший из Москвы Кранах Спартакович Пап. Он был растерян, не знал, куда деть руки, что говорить, — не сказал приветствия, а шагнул вперед и пролетел мимо хозяина. В конце коридора была дверь в другой коридор, но он всей тушей ткнулся в стену, затем в другую:

— О, черт! Скажи же, наконец, куда идти!

— Да вот она, дверь. Я ее открыл.

— Но где свет? И вас, что ли, отключили, как весь Дальний Восток?

— Сюда, сюда проходите. И свет есть, и тепло, — пока, слава Богу, ваш Чубайс до нас не добрался.

— Почему мой? Какой он мой?.. Будь моя воля, я бы ему ноги выдернул. В Москве совсем с ума посходили! Всякую шпану министрами назначают. И фамилии нелюдские: Греф, Кох, Шойгу. И в Думу поналезли: Шохин, Слизка, Хакомада. А еще там рабочий сидит, похожий на бегемота, и железную трубу над головой держит. И тоже фамилия — Шандыба. Где только берут таких? Что–то будет, что–то будет. Конец света!

— Но вам–то что?

— Мне что? А моя фамилия? Тоже ведь — Папом обозвали. Имечко дали — Кранах! Были, говорят, художники такие: Кранах старший и Кранах младший. И у меня тоже: Пап младший и Пап старший. Болен он сейчас, Пап старший, на ладан дышит. Ох, дела! Что–то будет! Прежде–то в наших местах имена людские давали: Шмуль, Борух, Сеня. А как наш народ в большие русские города хлынул, так и пошли они, псевдонимы. От Ленина, Троцкого, Зиновьева и прочих всех наших, которые вождями стать захотели, — от них эта мода пошла. Вот и мне прилепили: и Пап, и Кранах, — черт знает что!.. В Жмеринке мои деды жили, таких кличек не знали, а как сдвинулись — так и пошло.

Кранах обыкновенно плел диковинные кружева о своем происхождении: гагауз, молдаванин и еще черт знает что, но в другой раз забывался и начинал правдивый рассказ и о своих предках, и о том, как они напускали туману с именами и своим происхождением. Курицын любил слушать Кранаха именно в такие минуты, когда на того падал стих красноречия и он был как–то по–особенному взволнован,

— Дядюшка у меня был — Парком, Парижская коммуна значит. А тетю Хилю переделали в Элизабет. А?.. Вот фантазия!..

Кранах несколько раз вокруг стола обошел, но, наконец, сориентировался и плюхнулся в угол дивана, да так, что тот затрещал, чуть не переломился надвое. Он дышал тяжело, вытирал пот со лба и не знал, куда смотреть. Курицын давно приметил эту особенность евреев: у них когда случится неприятность или вдруг проблема какая всплывет, они теряются, и так, что не знают, на чем остановить взор и что говорить. У них это от повышенной чувствительности происходит, от того, что они даже малейшим пустякам придают слишком большое значение. Однако Тимофей сделал вид, что ничего особенного в состоянии Кранаха не замечает, спокойно уселся в другом углу дивана, приготовился слушать. А Кранах, кинув на него шутоломный взгляд, выдохнул:

— Ты ни о чем не спрашиваешь, да? Вам хоть все провались, и хоть взорвись под кроватью ваша «Гога», — вы будете спать мертвецки. Странные люди! Я был в психиатрической, — там лежала моя тетя Дора, — лежала, лежала, потом умерла. И там были и другие женщины; они тоже умерли, но не так скоро. Смотрели в потолок и ничего там не видели. Это потому, что им каждое утро давали по стакану валерьянки. И если я зайду в палату, они тоже лежат. И на тебя не смотрят, будто тебя нет. Вам не дают валерьянки, но вы, Курицын, тоже такой. В Питер приехал Файнберг, и завтра он вас позовет на беседу.

— Там будет и важный дипломатический чин, — он будто бы наш посол в какой–то восточной стране и с ним уже встречался Барсов.

Кранах дернулся в своем углу, закрутил головой:

— Посол, посол… Да при чем тут посол? У посла квартира в вашем городе, и он сопровождает Яшу, как сопровождают его другие сто чиновников. И это не считая охраны, врачей, юристов. Яша — миллиард баксов. Ну, вы слышите: миллиард! Ах, наивные вы люди, им говоришь: миллиард, а они смотрят так, будто я сказал: сто рублей. Он сделал «Магогу», а считать деньги не научился. И не может понять, что если уж это миллиард, так и ничего не надо, а если два — то не нужен никто, а если три, четыре — так это уже и не деньги, а такой ветер, как торнадо или двадцать молний, которые вместе; они ударят — и земля развалится пополам. Миллиард — это миллион твоих ракет, если они рванут все сразу. Вот это и есть миллиард!

Кранах вдруг вздрогнул, схватился рукой за грудь:

— Ох, сердце!..

Выпучил глаза, тяжело дышал. На лбу его проступили крупные капли пота. Он протянул руку и короткими толстыми пальцами хватал воздух:

— Врача!.. Позовите…

— Я сейчас вызову скорую.

— Не надо скорую! Моего врача. Он там, у подъезда…

Курицын метнулся к двери. На улице он увидел несколько иностранных дорогих автомобилей. К нему подошли три дюжих молодца. Курицын понял: охрана.

— Нужен врач.

Один помахал рукой, и из машины, что стояла на той стороне улицы за углом магазина, выбежали мужчина с чемоданчиком и женщина. Они прошли за Тимофеем. Врач, раскрыв чемоданчик, достал шприц, лекарства и сделал укол. Сестра сунула в рот Кранаха какие–то таблетки, и тому стало лучше. Однако он лежал бледный и молчал. А когда заговорил, то голос был уже другим, тихим, вялым, хрипловатым:

— Для вас, русских, мы все космополиты, готовы завтра же смазать пятки и удрать в Америку. Но что я буду делать в Штатах, если там вчера в Цинциннати взбунтовались негры и разбили все магазины. Ваши коммунисты, а теперь и фашисты, и скинхеды тоже выходят на улицу. Они тащат флаги и что–то кричат. Они говорят: отдайте нам наши заводы, алюминий, алмазы и все другое. А зачем ему завод, если он глупый и все время пьет? Он думает, что если завод, то его можно есть. Кто же будет зубами грызть кирпич, из которого сделан цех?..

— К чему вы все это клоните? — заговорил с некоторым раздражением Тимофей. А врач, наклонившись к уху Курицына, сказал:

— Вы ему не возражайте.

И еще тише:

— У него слабое сердце. Он теперь будет много говорить, и это его отвлекает.

Курицын пожал плечами. Мне–то зачем его болтовня?.. Но потом про себя решил набраться терпения и слушать, слушать… Надо же знать, чего хочет этот человек из Москвы?

А Кранах, вытирая пот со лба и постепенно приходя в себя, махнул рукой врачу:

— Идите. Надо будет — позову.

И продолжал:

— Я патриот! Хочу жить в России и нигде больше. Не верите? Вы не верите, что еврей может быть патриотом и любить Россию? Но вот я вам прочитаю стихи нашего и вашего поэта Слуцкого. Да, да, он ваш поэт и наш. Такой уже поэт, что лучше Гомера и еще выше, чем Эйнштейн.

— Эйнштейн физик, а не поэт.

— Это неважно. Важно, что он Эйнштейн, а это уж и повыше Иисуса Христа, Иеговы. Важно, кто выше. Наши поэты все выше.

— Да уж это так. Вон Евтушенко. Я недавно узнал, что он тоже ваш поэт и настоящая его фамилия Гангнус. Он тоже солнце русской поэзии. Только про него в газетах пишут: утомленное солнце.

— Пусть пишут и пусть говорят. Мой отец часто повторяет: если говорят, зря не скажут. Пусть утомленное, а маленький русский человечек приходит в школу и видит на стене портрет Евтушенко, а не Лермонтова. Скоро и Пушкина там не будет, а повесят Окуджаву. Ну, ладно, я не о том хотел сказать. Надо решать, кому продавать «Гогу и Магогу». Я слышал, вы бы хотели продавать славянам или арабам, но это блажь. Ребята, которые крутятся возле президента и занимают все посты в Кремле, арабам не продадут.

— Ну, вот — вы сами же говорите: ребята из Кремля. Они будут решать, кому продавать технику, тем более военную. У вас ведь теперь даже военный министр и то гражданский. А я тут ни при чем.

— Ты ни при чем? Ты ни при чем?.. Кому ты это говоришь, Курицын? Я‑то знаю, что ты буровишь на всех углах: Штатам не продам. Ни одной ракеты.

— Кремль решает, а не я! — выходил из себя Курицын.

Лоб Кранаха снова стал покрываться испариной, и Курицын боялся, как бы его не хватил инсульт или инфаркт. И он невольно подумал: «С таким–то здоровьем… Какого рожна надо!»

Кранах застонал и отвалился в угол дивана. Устремил взгляд своих горячечно–воспаленных глаз на люстру, зашептал толстыми пересохшими губами:

— Дети! Я теперь знаю, почему у них синие, как небо, глаза. В них пустота, они ничего не выражают, в них ничего не светится. Вот и этот… К нему приехал Яша, а он его не видит. А если и увидит, то не поймет, кто перед ним сидит.

И тихо, почти шепотом:

— К вам приехал Яша. Он специалист по крупным сделкам. Его не интересует крупа, мука или кожа для модельной обуви. Его интересуют сделки, от которых в карман сыплются миллионы. Но есть и другие люди, которые могут подставить карман. Вот я из тех, других. И вам, Курицын, придется решать, в какую коляску прыгнуть. Прыгнешь в нашу — будешь сильным, богатым, и никто тебя не тронет пальцем. Залезешь к нему в карету — потеряешь все: вначале ракеты, потом заказы, а потом — и голову.

Тимофей продолжал ломать дурака:

— Да если ваш Яша такой богатый, у него так много денег, пусть он даст нам — хотя бы и взаймы. Мы запустим завод на полную программу. А?..

Кранах бросил в рот несколько таблеток, с усилием их проглотил и снова уставился на Тимофея. Теперь уже в его глазах метались искры раздражения, почти ненависть. Было неприятно видеть перед собой такого наивного человека.

Махнул слабеющей рукой:

— Вас пошлют к королю Зухану. Вы можете мне сказать, зачем вам нужен король Зухан?

Курицын мгновенно смекнул: ага, к Зухану! Это как раз то, что мне нужно.

Сказал другое:

— Бог не выдаст, свинья не съест. Не боимся ни вашего олигарха, ни короля Зухана.

Тимофей сбил порыв энтузиазма собеседника, и тот перевел дух. Он был взволнован, находился на грани срыва.

Курицын откинул на спинку дивана голову, приготовился слушать. Он решил не противоречить, ни о чем не спрашивать, а только слушать. Кранах и раньше удивлял его своим агрессивным напором, пугающими намеками и страшным выражением шальных глаз, но теперь тревоги Кранаха переросли в состояние нарастающей истерии.

Вошли Дарья и Марголис. Курицын попросил их приготовить чай, закуску и принести вина.

Кранах их словно бы и не заметил. Он продолжал:

— Америка! — туда смотрите! Туда! Там деньги, там ваши заказы, там умные люди. А эти… бешеные арабы… Они дадут вам деньги, а потом бросят бомбу. На вас же! И вашу же «Гогу», которая может поднять волну в океане. Купят четыре бомбы и бросят на портовые города. Четыре бомбы — и нет России. Вот что такое быть глупым и не видеть друзей в Америке.

— Вы так со мной говорите, будто я — министр иностранных дел. Меня не спрашивают: с кем торговать, кому продавать…

Кранах поднял руку:

— Не делайте из меня идиота. Америке нужен подводный вариант «Гоги», а этот вариант у вас в кармане. Вы русский, а русский — это осел, который упрется в новые ворота…

— В новые ворота упирается баран, а не осел. И вообще: вам бы пора знать, что русские ослов не держат. Осла скорее встретишь у вас в Израиле, на Голланских высотах.

— Ладно: осел, баран — какая разница? Важно, чтобы вы работали со мной, и тогда я вам сделаю все!

Вдруг он вскочил и опрометью кинулся в туалет. И находился там долго, так что Курицын уж забеспокоился.

— Не случилось ли с ним чего?

— Нет, — сказал Марголис. — В туалете он сидит подолгу. Я бывал у него в Москве, видел, как он в это нужнейшее место ходит с газетой или журналом. А в другой раз берет с собой магнитофон. И тогда слышно, как оттуда раздается музыка; обыкновенно включает группу «тяжелый металл». Это такие ребята, что бьют в барабаны чугунной колотушкой, и так, чтобы человек уже ничего не слышал и не понимал. Людей надо оглушать, — часто повторяет Кранах, — тогда они не будут ходить на пикеты и протестовать. А отец Кранаха однажды сказал: «Мой сынок таким образом мстит всему человечеству».

— Ну, если так… — проговорил Тимофей, а про себя подумал: «За что же он будет мстить человечеству, если это самое человечество так щедро одаривает его деньгами, едой и всеми прочими дарами?.. Вот он приехал в Питер с какой охраной. И врачи при нем, и юристы, и сколько машин его сопровождает…»

Марголис, словно подслушав тайные мысли Курицына, спрашивал:

— А вы что–нибудь слышали про его отца, Папа–старшего? Это человек очень умный и в своем роде замечательный. Он вот уже много лет лежит и никуда не ходит, но беспрерывно говорит по телефону. У него всюду знакомые, и все министры его знают. Он как телефонный узел, как справочное бюро, — к нему обращаются с просьбой познакомить, связать, и он назначает встречи, всех принимает, устраивает дела, в том числе и важнейшие, помогающие его пациентам добыть миллионы долларов. Но перед тем, как начать операцию, он говорит: это будет стоит недешево. И называет сумму, — и тоже иногда очень большую. А какие у отца с сыном квартиры в Москве, Петербурге, Киеве и в других столицах мира! И дачи, виллы… У Папа–младшего свой персональный самолет.

— Да зачем же им виллы, если отец лежит, а сынок, как мы видим, тоже еле дышит.

— Недвижимость! — воскликнул Марголис. — Недвижимость — самая надежная вещь в мире! Мы ходим под страхом дефолта, доллар тоже качается. Крепко стоит на земле одна недвижимость. А вот когда мы наладим куплю–продажу земли, тогда и вовсе хорошо будет.

— Но зачем так много? Лежат, еле ходят, — понять не могу!..

Марголис только было рот открыл, но тут появился Пап. Лег на диван и тяжело дышал. Говорил он все тише, лицо его покрывалось бледностью, на лбу проступал пот. И он уже не вытирал его платком. А врач, только что вошедший к ним, взял его за руку и сказал:

— Вам нельзя волноваться. Ложитесь, отдыхайте, а я сделаю укол.

Кранах замолчал и отвернулся от Курицына, а Тимофей поднялся и подошел к окну. Смотрел на дома, стоящие напротив, провожал бездумным взглядом потоки автомобилей. Он из болтовни Кранаха понял, что «Гогу» хотят продавать арабам.

Кранах застонал, схватился за сердце. Врач подбежал к телефону, стал вызывать «скорую».

Через час Кранаха увозили в частную клиническую больницу — самую дорогую в Петербурге.