Морской конек

II

За все эти годы я понял, что самая большая ложь – циферблат.

Время не висит на стене. Не тикает на запястье. Оно сокровеннее и интимнее. Оно, вопреки всем представлениям, никуда не течет. Ничуть не похоже на мурлычущую реку под мостом. В нашей голове оно бежит, торопится, останавливается, спотыкается. А иногда растворяется. Просто перестает существовать.

Николас исчез в прошлом веке.

(Ни. Ко. Лас. Как легко его имя слетает с моего языка даже после стольких лет, даже когда я разбиваю его на слоги, раскалываю, как скорлупки.)

Прежде чем перевернуться, календарь заблестел нулями, тремя подряд, порталами, глядящими в бесконечность моря. Что они принесли на горизонт?

Все новое. Много старого. Я закончил учиться и вновь продолжил. Получил степень магистра по английской литературе, перебрался на юг города. Мой родной город стал калейдоскопом, картинками редких визитов – Рождество, смерть дедушки, рождение племянницы.

Я искал самые простые варианты, приемлемые для тех, кто получил гуманитарную специальность – вакансии редактора в недавно открывшихся издательствах. Но никогда – на телевидении. Или в газетах. Их краткие ежедневные сроки, их массовое, неумолимое производство изображений и текста казались мне категорически неприемлемыми. В конце концов я устроился редактором в журнал. Это была спокойная работа, хотя и не слишком интересная, пока из-за отсутствия коллеги я не начал заниматься творческими страницами. Я наполнил их раз, другой, потом отсутствующая коллега перебралась в Бомбей, и мой редактор воспринял как само собой разумеющееся, что я продолжу ее дело, что я и сделал.

Если в прошлом десятилетии в Дели были посеяны семена капитализма, то в этом они быстро взошли. Только сейчас стало возможным шесть страниц журнала посвятить искусству. И столько же – шопингу, концертам, ресторанам, ночным клубам, культурным мероприятиям. В Южном Дели новая галерея открывалась чуть ли не каждый месяц – в богатых районах, где были дома из мраморного кирпича и зеленые улицы, таких районах, как Гольф Линкс, Панчшил, Дефенс Колони, Нити Ба, в таких, как раньше никому не нужный Ладо Сарай и индустриальный Окла. Наш журнал наводнили открытия инсталляций, видеопоказов, выставок фотографий – я посещал их, я брал интервью у художников, я сидел в переполненных арт-галереях каждый будний день и наслаждался искусством – иногда оно мне нравилось, иногда было противно. Этим я занимался три года, пока не вернулась моя отсутствующая коллега.

Нити, конечно, не стала отбирать у меня мою работу. Но предложила мне новую.

Писать для нового, посвященного новому искусству и культуре журнала из маленького, но далеко не скромного офиса в Дели.

Это было захватывающее занятие – у меня появилась возможность писать развернутые исследовательские статьи. Нужно вдохновлять читателей на новый подход, на эксперименты, – сказала она, резко и коротко затягиваясь сигаретой. Почему искусство всегда на последней колонке страницы? Срослось с развлечениями, как чертовы сиамские близнецы?

Журнал выходил раз в месяц, что после работы в еженедельнике казалось немыслимой роскошью. У меня было время сосредоточиться на идее и мастерстве. Я открыл для себя «Руководство по изобразительному искусству» Марджори Мюнстерберг. «Искусство видеть» Джона Бергера. «Научиться смотреть» Джошуа Тейлора.

Не знаю, обратился ли я к искусству или оно обратилось ко мне. Возможно, нас влекло друг к другу взаимное желание.

Видите ли, я всегда думал, что люди пишут, рисуют, сочиняют музыку, чтобы остаться в памяти. Как сказал Филип Ларкин[15] – в основе всего искусства лежит стремление сохранить. Чтобы мы не забыли.

Творческие работы – прекрасные шрамы.

Следующие несколько лет наш журнал процветал. Благосклонное внимание, несколько наград, стабильно растущее число подписчиков. Я продвинулся по службе. Стал помощником редактора.

Перебрался из тесной однокомнатной квартиры в Малвиа-Нагар в гораздо более комфортную однокомнатную квартиру на востоке Кейлаща. Вечера проводил в компании, если кто-то хотел зайти, если нет – читал, слушал радио, бродил по просторам Интернета, переходя с сайта на сайт, убивая время. Как-то принес домой бездомную кошку, и она порой спала у меня на коленях, когда я писал. Ночью, беспокойная, шаталась по дому. Однажды вечером ушла и больше не вернулась.

Какое-то время, между делом, я встречался с Кларой. Она работала в издательстве, главный офис которого располагался в Лондоне, а в Индию переправлял заказы. Офис на Стрэнде уменьшился до одного этажа, а филиал в Дели разросся до гладкого здания из стекла и металла, вмещавшего две тысячи, а то и больше сотрудников. Каждый год между городами проводился шестимесячный обмен. Что касается самой Клары, я бы назвал ее… жизнерадостной. Ее волосы были цвета летней пыли. Она была полна энтузиазма. Радостно погружалась во все, что попадалось ей на пути. Праздник весны, катания на слонах, свадьбы в сари, марафон в Дели, сафари на джипах в Рантхамборе. Все это можно увидеть на ее странице на «Фейсбуке», в альбоме под названием «Индия!». На нескольких фото есть и я – среди людей, выпивающих и обедающих в ресторанах богемного района Хаус Хас Вилладж, в толпе перед мавзолеем Хумаюна[16] и Красным Фортом, на рынке в Чандни Чоук. В кафе на узкой улочке Гали Паранте Вали. На вечернем сеансе каввали[17] в мавзолее Низамуддина[18]. На пикнике в садах Лоди.

Чаще встречаешь не любовь, а мимолетные знакомства.

Тут и там, на вечеринке, за выпивкой после театрального показа. В рискованном путешествии в темные закрытые кварталы Дели, которых я не видел при дневном свете и куда никогда не возвращался. Короткие, неуклюжие набеги на съемные комнаты, видевшие бесконечные связи и тысячи форм желания. Прохладные барсати – комнатки на крыше, нависшие над цветущим жасмином, где наше прерывистое дыхание, казалось, слышали звезды. Большинство любовниц я помню по их странностям – ту, что любила, когда лизали ее запястье, ту, что всегда смотрела в зеркало, ту, что требовала, чтобы я сжимал ее шею. Тату на внутренней стороне бедра, мокрое и скользкое – дельфин в прыжке.

Для большинства из нас эти годы были ничем не отмечены.

Мы с удивлением обнаруживаем, что события нашей жизни – эта встреча с другом, эта поездка в Каир, это случайное воссоединение – произошли так далеко в прошлом. Пару лет назад, – начинаете вы и тут же поправляете себя: нет, не пару, а шесть.

И мы идем вперед, погрязнув в воспоминаниях.

Хотя парадокс памяти в том, что она возвращает вам то, что у вас было, при условии, что вы признали это потерянным. Чтобы вспомнить о чем-то, вы должны не забывать, что оно ушло; чтобы переделать мир, нужно сначала понять, что он закончился.

С тех пор прошло уже больше десяти лет, и я не совсем уверен, стал ли теперь мир удивительно умным или невероятно глупым. На его краю были две башни, но я предпочитаю не считать прошедшие годы войной, террором или чем-то еще. Мы были где-то в центре цунами. В отличие от ураганов, у цунами нет названия.

Просто цунами – слово, которое скатывается с языка, как волна.

К концу десятилетия произошла великая сокрушительная экономическая катастрофа.

И она задержалась, как же она задержалась.

А что касается Николаса, мне кажется, он выцвел во мне, медленно, тихо, как выцветает ночь и приходит утро. Ни. Ко. Лас. Я разбил его имя на три слога и запрятал подальше. Нет, я не так часто о нем вспоминаю. Он только вкус. То, что определяет мой аппетит.

Вот что надо знать об отсутствии – жизнь находит, что поместить в пустое пространство. Horror vacui, боязнь пустоты – вот что это такое. Время заполняет пустоты, заклеивает и запечатывает.

Проблема в том, что все повторяется вновь.

То, чего больше нет, формирует нас в меньшей степени, чем то, что может вернуться. Полагаю, всего этого могло бы никогда не случиться, если бы я не переехал в Лондон.

Когда я сказал знакомым в Дели, что уезжаю на год, они ответили, что очень за меня рады.

– Ах, если кто-то в юности жил в Лондоне, то, где бы он ни провел оставшуюся жизнь, Лондон будет с ним, потому что Лондон – это праздник, который всегда с тобой.

– Париж, – поправил я. – Это о Париже.

Но, как я потом понял, это не имело значения. Все эти города были идентичны, покрыты одной и той же сияющей, сверкающей магией, и потому их имена произносили с приглушенным благоговением, как молитву.

Я не был в Париже, но, побывав в Лондоне, увидел, что он залит старым светом.

Когда я туда приехал, наступила осень, и я хотел, чтобы деревья оставались такими навсегда. Мерцающий огонь, бросающий пламя людям на плечи, к их ногам. Время открытий, как правило, молодость – первый поцелуй, первый секс, алкоголь, наркотики. Мне было чуть за тридцать, и я открыл для себя новый сезон.

Совершенно новый сезон.

Я ощущал себя довольным собой. Это было откровением. Мир кончался и тоже по-своему обновлялся.

В условиях кризиса, финансового и в целом, журнал чуть не свернулся. Моя коллега думала о том, чтобы вернуться в Мумбаи. Она называла себя йо-йо, потому что постоянно раскачивалась между двумя городами.

А я?

Я был потерян. Не то чтобы у меня не было вариантов – многие галереи по-прежнему оставались открытыми, люди по-прежнему покупали и продавали искусство (кстати, это было хорошее время для инвестиций, сказал один мой проницательный знакомый, потому что цены здорово снизились. «Уорхол за гроши»). Шла речь об открытии крупного частного некоммерческого художественного центра на окраине Дели, среди высоких стальных и стеклянных конструкций Гургаона. Им определенно требовались люди.

Сначала я погрузился в бурную деятельность, обновляя свое резюме, пытаясь наладить встречи со всеми нужными людьми… а потом? А потом я остановился. Не только потому, что журнал чудом уцелел – просто я устал.

Город был тяжелым местом. Полным кровосмесительных компаний и мелкого соперничества. Я чувствовал, что сбежал из маленького города ради того, чтобы большой сжался вокруг меня, как петля.

Огромные, могучие пространства Дели казались такими тесными. Скручивались в нечто плотное и никуда не годное, как то, что плыло по Джамне.

Так я оказался в Лондоне.

Но разве не приятнее было бы приписать это обстоятельство причинам более высоким и интересным, чем желание сбежать? Посчитать его волей случая или предопределения? В греческой мифологии Мойры – три сестры в белых одеждах, которые контролируют судьбу человека. Клото, прядущая нить жизни, Лахезис, определяющая ее длину, и Атропос, перерезающая. Если наша жизнь – нить, тонкая и серебристая, легко представить, что нити переплетены по всему земному шару, иногда расходятся, чтобы никогда больше не касаться друг друга, а порой неожиданно встречаются и переплетаются.

Это и случилось со мной и Сантану.

Закончив университет, мы изредка общались. Нас разбросало по свету, как горсть семян. Я остался. Он покинул Дели ради какого-то другого города. На тех немногих встречах выпускников, на которые я приходил, его не было. На других не было меня. Пьяные тусовки в кампусе и за его пределами, где старые знакомые и враги обменивались телефонными номерами и любезностями.

В прошлом году я решил отправить ему электронное письмо. Не знаю, помнишь ли ты меня. Я писал для газеты, редактором которой ты был.

Он ответил быстрее, чем я ожидал. Нем, ты единственный, кто сдавал статьи в срок. Как я мог тебя забыть?

Многообещающее начало.

Я объяснил, что меня интересует грант Королевского литературного фонда в колледже, где он был старшим преподавателем. В Центре культурных и литературных постколониальных исследований.

Я мог и сам подать заявку на грант, но мне требовалось, как они это называли, формальное назначение. Грант длился год; это было престижно и для Центра, и для Сантану. И для меня тоже неплохо: работать несколько дней в неделю, поддерживать талантливых студентов и способствовать «хорошей письменной практике» по всем дисциплинам.

Ответ Сантану был весьма лаконичным. Конечно.

После этого остались только формальные вопросы и оформление документов.

Я подал заявление на отпуск. Оно было отклонено.

– Есть такая вещь, как Интернет, – сказала Нити. – Ты можешь работать из любой точки мира.

А потом был бесконечно долгий полет на самолете, движение, свободное, неподвластное времени.

По вечерам, как правило, мы с Сантану встречались в баре через дорогу от места его работы, неподалеку от старого здания «Фабер и Фабер», где, как я узнал, когда-то был редактором Т. С. Элиот[19]. С 1925-го по 1965-й. Если у бара и было название, я его не помню. Управляемый студенческим союзом, он представлял собой спартанское заведение с белыми меламиновыми стойками и серебристо-серыми металлическими столами. Доска, исписанная мелом, сообщала о предложениях дня, скидках на сангрию, продленных счастливых часах, фестивалях бельгийского пива. Простое, непритязательное, надежное место. Как писал Хэмингуэй, «Там, где чисто, светло». В студенческие годы Сантану, низенький, длинноволосый, в вечных шлепанцах, скользил по коридорам, сжимая в руках стопку бумаг и папок. Он изменился – стал опрятнее одеваться, носить нарядные закрытые туфли – но, похоже, не стал взрослее, его костлявое скульптурное лицо по-прежнему было мальчишеским и вечно небритым, а волосы – длинными, что означало легкий бунт. Как это неизбежно у людей, привязанных к прошлому, мы часто говорили о старых знакомых, вспоминали истории, граничащие с трагическими и полные надежд. Обсуждали тех, кто женился, обзавелся детьми, уехал или остался. Тех, кто исчез из памяти. Ты помнишь?.. Что случилось с…? Ты слышал о…? Имена всплывали и уплывали, кроме одного. Николас.

Однажды мы зашли в знаменитый «Маркиз» в конце Марчмонт-стрит, тихой, ненавязчивой улицы в Блумсбери. Обстановка там была попроще, в стиле арт-нуво: бледный бело-голубой фасад и широкие арки над дверью и окнами. Яркий полосатый навес туго растянулся над тротуаром, прикрывая ряд пустых скамеек. Мы, в темных зимних куртках, казались парой птиц.

– Это гастро-паб, – сказал Сантану, – где картофель нарезают вручную и где все органическое.

Судя по его тону, это не сильно его впечатляло. Тем не менее мы зашли туда, чтобы по-быстрому выпить.

Внутри было слишком много дерева, гладкого и отполированного, как интерьер корабля. Низкие стулья и столы, а по краям – обитые стеганой тканью темно-бордовые кушетки. Приглушенный, уютный свет заливал обшитые панелями стены и паркетный пол. Мы направились к бару, стойке с ореховой столешницей и выстроенным в ряд пивным насосам, блестевшим, как золотые доспехи.

– Что я могу вам предложить? – Девушка за стойкой казалась удивительно веселой для человека, которому приходится задавать этот вопрос по сто раз в день. Ее осенне-рыжие волосы были скручены в пучок, но несколько мятежных прядей высвободились и свисали у лица. Если бы она развязала волосы, она стала бы похожа на деву с картины кого-нибудь из прерафаэлитов. (Или, поскольку они творили в Викторианскую эпоху, милую кающуюся проститутку.)

– Пинту «Гиннесса», будьте добры.

Я предпочел бы виски, но, пожалуй, для него было слишком рано.

– Мне то же самое.

Мы чокнулись стаканами. Стаут был великолепно прохладным, послевкусие – долгим. Я уже научился наслаждаться этим рубиново-богатым напитком с горьковатыми нотками, одним из наименее странных напитков, на которые меня соблазнил Сантану. Он сам себе определил миссию – перепробовать все возможные сорта эля в этой стране – и сделал меня своим добровольным соучастником. Все новые сорта, которые мы пробовали, он заносил в маленькую черную тетрадь. «Хуки Биттер», «Олд Эмбер», «Харвест Пейл», «Вордингтон Уайт Шилд», «Олд Спеклд Хен» и мой любимый «Шипшеггерс». Однажды, заявил Сантану, когда ему надоест рассказывать об эволюции бенгальской культуры с семнадцатого по девятнадцатый век, он напишет книгу об антропологии пивоварения. «Культура пива и политика идентичности». Я согласился, что это достойный проект.

Сквозь большие окна я мог видеть тротуар, людей, совершавших вечернюю пробежку; матерей, толкающих коляски; покупателей с раздутыми пакетами из «Вейтроуз»[20]; студентов многочисленных колледжей, сбившихся в кучу возле Расселл-сквер; упакованных в костюмы и излучающих уверенность в себе сотрудников корпораций. Лондон, который я представлял себе как гигантский часовой механизм, вращаемый душами. Сантану. Барменшей с картины прерафаэлита. Порой даже мной. Каждое движение и взаимодействие было рябью за пределами нашего зрения.