Московские картинки 1920-х - 1930-х г.г

Моя маленькая родина

Часто мне приходилось слышать, как по-разному люди определяют свою малую родину. Для кого-то это три березки, стоящие неподалеку от дома, для кого-то сам родной дом, для кого-то родные могилы, а для кого-то какое-то ему одному известное заветное место, где бывал сам с собой или с близким другом, где было только небо, солнце, ветер, он или они и больше ничего. У каждого свое. И живет это свое где-то внутри, и напоминает о себе только в каких-то крайних случаях, когда ни о чем больше не остается думать, как только о самом заветном. Нет, я не мог бы ограничить свое представление о своей малой родине только, скажем, домом, где провел детство, или двором нашего дома, или ближайшим к нему окружением. Нет, мои представления значительно шире. Они вбирают в себя не только ближайшее окружение, а целый большой район, в котором я жил, много улиц, по которым ходил вдоль и поперек, много домов, которые посещал, много, много, много всего, что сохранила память о детстве.

Память о детстве обладает какой-то особой притягательной силой. Все немного окрашивается в какие-то удивительно нежные тона и полутона, пронизывается каким-то особым светом, который высвечивает то одно явление, то другое. Это может быть и дом, и проходной двор, и маленькая церквушка, и школьный двор, и люди, в первую очередь, родители, и любимая воспитательница в детском саду, и любимые учителя в школе, и сама школа, и первые друзья, и первая любовь. Это целый мир, размещающийся в довольно большой округе вокруг дома, в котором я жил. Кажется, в этом мире не остается места для темных сторон, темных людей, темных событий. Почему-то остается только самое светлое, самое дорогое сердцу. Но что-то остается вне памяти, а что-то неумолимо напоминает о себе, что-то просто соприсутствует, а что-то остается настолько значительным, что определяет собой мой внутренний мир не только того времени, но и всей последующей жизни, мои ощущения всего, что меня окружало. Это и дома, и вещи, и, конечно же, люди. Люди, дорогие сердцу моему, люди, в большинстве своем уже ушедшие в мир иной, или исчезнувшие из моей жизни в силу разных причин — и хороших, и плохих, а может быть, просто никаких.

Итак, начинается рассказ о месте, где жил от рождения до совершеннолетия. О моей малой родине. Но пока все-таки почти только в чисто географическом или краеведческом плане. Место, дом, окружение ближнее, окружение дальнее. В основном, личные внешние впечатления.

Все это должно в рассказе остаться таким, каким помнится. Не книжно, не с чужих слов, а только так, как прошло через меня, через мое сердце. Так, как сохранила память. О людях же лишь вскользь, кратко. Потому что не упомянуть о ком-то, кто именно жил в тех местах, что я описываю, просто невозможно. Но все-таки о людях должен быть другой рассказ. Не хочется очень уж перемешивать одно с другим, хотя, конечно, одно без другого не существовало. А все-таки…

Может возникнуть вопрос: а как же определились границы этого района? Трудно ответить. Они, конечно, размыты. Но, в основном, это ближайшее окружение Кудринской площади, обязательно включающее в себя и район Большой Никитской улицы, и Поварской, и Арбата, вплоть до Пречистенки и Остоженки, и Бронных улиц, и Баррикадной (бывшей Кудринской) с Конюшковской. В какой-то мере границы не заходят далеко за Бульварное кольцо, или не отходят от Садового. Но все это очень условно. Ведь не менее родными были и другие места центра города — и около расположения моих детских садов — около первого на Большом Кисловском переулке, или второго вокруг «Метрополя», и в Замоскворечье, около Третьяковки, или в районе Таганки, куда переехал после сноса дома на Кудринке, или около Архитектурного института на Рождественке, в переулках Ивановской горки, где провел прекрасные дни молодости. Много дорогих мест в Москве моего детства и юности, но пока я беру только Кудринскую округу, как самую близкую и раннюю.

«Кудринка»

Меня часто тянет в мои давние знакомые края, в Москву моего детства. Вот и теперь я прихожу на Кудринскую площадь, но почти ничего не узнаю. В этом огромном, потерявшем человеческий масштаб, пространстве, кое-где еще проглядываются отдельные дома того времени, как отдельные остаточки прошлого. Именно, остаточки. Потому что главными на этом новом пространстве, конечно же, стали теперь и огромный новый высотный дом и такой чужой центру Москвы разбитый перед ним новый регулярный сквер. Появился не менее чужой старой Кудринке новый многоэтажный дом на углу Поварской, и, конечно же, площадь просто потерялась в совсем незнакомом огромном пространстве нового широченного проспекта, называемого по старому Новинским бульваром, от которого осталось только название. Одно время это название заменяли на «улицу Чайковского», но теперь вновь вернулись к Новинскому. Хотя самого бульвара здесь давно уже нет. И нет ни дома, в котором я жил, а ведь он когда-то был главным на старой Кудринке, ни сада перед Вдовьим домом, ни Баррикадной улицы, которая уступила свое место новому скверу, отодвинувшему ее к фасаду Вдовьего дома, ни, наконец, того небольшого круглого сквера, который был в центре площади. Осталась, правда, Садовая-Кудринская улица, но как же она изменилась! Где ее прославленные сады вдоль застройки? Где невысокие домики, формировавшие ее? Все ушло безвозвратно.

Короче, практически старой Кудринской площади, ставшей своеобразной жертвой репрессий 37-го года, нет и в помине, а то, что сейчас носит название Кудринской площади, просто является новообразованием, абсолютно не похожим на нашу «Кудринку» времен, предшествовавших великим реконструктивным сносам тридцатых годов и послевоенного строительства. Нет ее. Обидно страшно. Как будто попал в совсем другое место, в другой мир. Правда, остались кое-какие осколочки прошлого. И они, эти осколочки все-таки напоминают, что именно здесь была когда-то Кудринка.

И вот я стою на новой огромной площади на углу Большой Никитской и Садово-Кудринской улиц и стараюсь восстановить в памяти ту старую, милую сердцу мою Кудринку. Мешают, правда, сосредоточиться сплошные потоки автомашин, проносящихся в обе стороны по широкому новому Садовому кольцу, потерявшему и бульвары и сады. Главным тут стал транспорт, гулять тут просто невозможно. Человеку здесь просто трудно приспособиться. Отовсюду его поджидают опасности. Транспорту тут тоже не просто. Пробки и простои.

А все-таки, давайте попробуем хоть мысленно вернуться в мир той площади. Ведь она была такая московская, такая человечная. А какой она была раньше, до моего знакомства с ней? Когда стала той, на которой я провел первые годы своей жизни?

То, что Кудринская площадь получила свое название от расположенного здесь когда-то при зарождении Москвы села Кудрино, я знал давно. Знал и про происхождение названий многих прилегающих к площади и Новинскому бульвару переулков. Все это уводило в глубь истории и было страшно интересно. Но сейчас останавливаться на этом не хотелось бы, так как сейчас передо мной стоит совсем другая задача. Меня больше интересовало, как выглядела площадь в первые годы советской власти, в годы моего детства, то есть в двадцатые-тридцатые годы нашего столетия. Площадь складывалась после сноса валов Земляного города постепенно, достаточно тактично меняя свою застройку, не нарушая, очевидно, общего характера ее. Она все время менялась. Особенно много изменений произошло, конечно, после пожара 1812 года, когда огромное количество деревянных, да и не только деревянных домов просто выгорело. Только очень немногие здания тогда сохранились. После пожара восстановление шло достаточно быстро. Уже к началу двадцатых годов прошлого века вновь отстроились улицы. Появилась так называемая послепожарная застройка. Позднее стали возникать дома нового типа, вроде различных контор, банков, магазинов. То там, то тут возникали доходные дома, значительно превышающие по своей высоте окружающую застройку. Это происходило и на самой площади, это же происходило буквально на всех прилегающих улицах и переулках. Рядом со старыми одно-двухэтажными домами и домиками появились четырех, пяти и даже шестиэтажные дома. Одновременно появлялись и малоэтажные особняки совершенно иной архитектуры, которая, однако, сумела очень удачно сочетаться со старой застройкой. Повсюду можно было увидеть соседство совершенно разных по возрасту зданий. Например, на нашей площади Вдовий дом появился еще в конце XVIII века, но перестраивался и приобрел современный вид уже после пожара 1812 года. Дом, в котором жила наша семья, был построен на грани веков в 1901 году, примерно в то же время появился и угловой дом на Большой Никитской. Позднее в центре площади появился круглый сквер. Ведь первое время наш дом стоял перед совсем голой пустой площадью. Я наскочил в литературе на снимок площади до ее реконструкции. Сделал с него зарисовку. Вот она. Думаю, она дает более или менее ясное представление о первоначальном виде площади уже после строительства нашего дома. Скучная она, по-видимому, была, неблагоустроенная.

Постепенно она как-то сформировалась, устоялась. Казалось, что такой она была, такой существует и такой будет еще долгое время. Хотя была она очень разнохарактерной по архитектуре домов, стоящих на ней. Почему же архитектура такой разновременной застройки не резала глаз, почему площадь оставалась компактной, единой? Контрастов, по крайней мере, не чувствовалось. Почему?

Очевидно, здесь проявилась вечная закономерность эволюционного развития населенных мест. Новое как бы является естественным продолжением старого, соседнего, даже если несколько превосходит его по размерам. Оно не контрастирует, так как сомасштабно со сложившимся соседствующим старым, так как появилось, считаясь с ним. Масштаб, ритм, членения, строй — все это гармонично увязано и поэтому все это не создает контраста, не вызывает протеста. Так, в основном, происходило в процессе застройки нашей площади. Но если новое вмешивается в застройку, не считаясь с ней, то как бы прогрессивно и по своим функциям, и по конструктивным и архитектурным решениям оно, это новое, не было, оно остается чуждым окружающей его среде, оно как бы разрушает ее, противоречит ей. Так повели себя многие доходные дома, появившиеся на московских улицах и переулках в конце прошлого, и особенно, в начале нашего века. Мы еще убедимся в этом, когда будем ходить по окружающим Кудринскую площадь улицам и переулкам. На самой же площади особо контрастных явлений я как-то не замечал.

Помимо внешнего вида застройки площади меня интересовало еще многое другое. Например, то, почему площадь после революции стала называться площадью Восстания. Я хотел знать, отчего в таком огромном городе, богатом своим героическим прошлым, так названа именно наша площадь. И мне рассказывали и о декабрьском восстании 1905 года, о боях на Пресне, о баррикадах, о дружинниках, которые именно здесь не пускали на Пресню карателей Семеновского полка, прибывшего из Петербурга. Мне рассказывали, что и в революции 1917 года на площади шли ожесточенные бои, что отсюда красногвардейцы шли против юнкеров на Арбат, на Кремль. Короче, мне объяснили, почему наша Кудринка стала называться таким воинственным именем. И мне представлялись эти бои, эти баррикады, орудия, дружинники, жандармы, казаки и семеновцы. Я старался представить себе, где были пушки, где баррикады, ведь недаром же бывшая Кудринская улица, идущая от нашей площади на Пресню, называется теперь Баррикадной. И даже кинотеатр тоже назван «Баррикады». Я даже гордился, что живу в таком героическом районе. Иногда пытался в рисунках передать эти воображаемые события. Жаль, что рисунков детства не сохранилось.

Итак, Кудринская площадь. Мы все время так ее и называли, потому что в обиходе новое название «Площадь Восстания» как-то в обиходе не очень привилось. Конечно, официально повсюду мы называли ее, как положено. И адрес наш почтовый был «Площадь Восстания, дом 1» и т. д. Но слово «Кудринка» было привычнее и милее, как трамваи «Букашка» и «Аннушка», как московские особнячки, как тихие улочки и кривые переулки. В моем окружении все продолжали называть ее Кудринкой. Это было названием не только площади, но и всей округи. Даже не названием, а скорее понятием. Как Арбат не только улица, а целая округа, некое понятие, впитавшее в себя большое окружение, как бы оно ни называлось.

Так вот, сама площадь, сама наша Кудринка, была очень небольшой, чуть больше ширины бульвара с его боковыми проездами. Она немного расширялась под углом в сторону Баррикадной улицы, около сада бывшего Вдовьего дома. Получалось нечто вроде трапеции. В центре площади был круглый сквер. Теперь на его место просто невозможно выйти: он находился в самом центре нынешних чудовищных транспортных потоков. А все-таки попробуем представить себе наш сквер. Я уже говорил, что был он примерно в ширину бульвара, или нашего дома, не больше. Вокруг него был очень узенький тротуар и обычная проезжая часть, по которой шли трамваи. Одни шли от Новинского бульвара к Садовой Кудринской улице, другие пересекали площадь от Баррикадной улицы к Большой Никитской. И, конечно, этим направлениям сопутствовали встречные, идущие в обратную сторону. Так они со всех сторон объезжали сквер, окружали его. А во все четыре стороны были ответвления на основные улицы.

На углах улиц были трамвайные остановки, а в местах, где трамваям надо было делать правые повороты, были устроены стрелки, переводящие рельсы, и поэтому тут все время дежурили стрелочницы. Они ломами переводили рельсы в нужное направление. А вообще-то между работой сидели, нахохлившись, на железных табуреточках неподалеку от своих стрелок. Автоматических же стрелок в то время еще не было. Так и запомнились эти вечно сгорбившиеся стрелочницы, сидевшие почему-то даже летом в пальто. Одно время трамвайные остановки были около сквера, одна против другой. Но это, наверное, оказалось не очень удобным, так как подходящие к занятой остановке трамваи останавливались и загораживали путь другим, идущим по другим линиям.

Конечно же, такое положение сквера на площади среди трамвайных линий не делало его очень привлекательным для прогулок. Тем более, что совсем рядом было прекрасное прогулочное место — Новинский бульвар. А кое-кто умел как-то проникать в огромный сад Вдовьего дома. Мест для прогулок и помимо нашего сквера было достаточно. Например, в Шаляпинском саду, в садах прилегающих к кольцу владений. Сквер же практически был каким-то проходным островком при переходах от улицы к улице. На нем не задерживались, не засиживались, не встречалось и бабушек с детишками. Скамейки, правда, стояли. Изредка можно было увидеть, что кто-нибудь все-таки сидел на них, почитывая газету. А все-таки, при всем при том, это был наш сквер. И хочется о нем говорить только хорошее, уважительное.

Посреди него был круглый грубо облицованный бассейн фонтана, окруженный газоном с цветочными клумбами и узорами. В центре мелкого бассейна сначала одиноко торчала труба, из раструба которой била струя воды. Конечно, особой красоты это не представляло, да и струя была жидковата, поэтому позднее в центре соорудили невысокий белый пьедестал со скульптурой. Это был маленький пионер, прижимавший к сиденью то ли шарик, то ли мячик, из которого била струя воды. Но теперь уже не вверх, как раньше из трубы, а вперед. К сожалению, и эта струя была тонковатой. Скульптура «Пионер» была работы Жукова. Ничего особенного она не представляла собой. Так, одна из многих, появившихся в то время садовых скульптур, вроде «Девушек с веслом», «Бегунов», «Дискоболов», «Футболистов», «Часовых» и им подобным.

Помню, мы вышли как-то на сквер погулять. Наш папа Сережа, сестра Ира, я и братишка Володя. Я тогда был еще совсем небольшим, а уж о Володьке и говорить не приходилось. Так, если ему было от силы годика два, то мне, значит, целых шесть. Такая у нас с ним разница в годах. Только еще начиналась весна. Все мы были в пальто. У папы на голове шляпа с полями, у нас вязаные шапочки. У Ирины и Володи они были совсем приличными, а у меня какой-то нелепый большой берет. Вроде блина. Темно-синий с белыми полосками. Не нравился он мне, но приходилось подчиняться.

Так вот, вышли мы в сквер, а там как раз находился фотограф. Он назывался «холодный», что означало бродячий или уличный. Возможно, что и вышли-то мы в сквер из-за того, что решили сняться у фотографа. Папа сел на скамейку, мы устроились возле него, а фотограф установил перед нами свою треногу с большим деревянным аппаратом. Примерялся и готовился он страшно долго. Он снял с задней стенки аппарата большую деревянную коробку-кассету, что-то с ней делал под огромным черным платком. Потом, закрывшись этим платком, долго возился под ним, вертел какие-то ручки. Потом он то выдвигал объектив, то задвигал. Примеривался, проверял. Наконец, он, настроив, очевидно, свой фотоаппарат, вылез из-под платка.

Он сменил матовое стекло на кассету и снова накрылся платком. Вскоре из-под платка высунулась его рука, он пощелкал пальцами в воздухе, прокричал нам, чтобы мы не шевелились и смотрели на объектив, из которого должна, якобы, вылететь птичка. Тоже мне, на дурачков каких-то напал. Ну, я-то, разумеется, прекрасно знал, что никакой птички не будет, а все-таки, затаив дыхание, ждал чего-то особенного, необыкновенного. Чуда ждал какого-то.

Наконец, после слов «Спокойно, снимаю!», фотограф снял с объектива крышку и, прочертив ею круг в воздухе, водрузил на место. Потом он еще немного поколдовал над чем-то под платком и, наконец, выдал нам мокрую фотографию. Она до сих пор хранится у нас. Жалко, что на ней невозможно рассмотреть поподробнее саму площадь, окружение сквера. Но и на том спасибо. Хоть какая-то память о том времени…

Итак, сама площадь была небольшой с более или менее одинаковыми по высоте и по характеру двух-трехэтажными домами. Только наш дом, стоявший в торце Новинского бульвара, был большим пятиэтажным, очень массивным, но все-таки неплохо увязывающимся с окружающими его домами.

Да, он был главным на площади, и все окружение подчинялось ему. Справедливости ради, должен сказать, что, кое-кто полупрезрительно называл наш дом «сундуком». Но я был с этим не согласен. Конечно же, он был крупнее других и тем самым становился главным. Как камень на перстне выделяется, но не противоречит. Так, почему же все же «сундук»?

Однажды я забрался с приятелями на крышу нашего дома. До чего же это здорово! Аж дух захватывает. Кажется, что ты выше всех в городе, что он просто расстилается перед тобой. А если подумать, то всего-то пять этажей плюс крыша. Не так уж и высоко. Но вокруг застройка ниже нашего дома, и кажется, что ты находишься где-то в самом поднебесье.

Мы стояли прямо над площадью, и она вся казалась значительно меньше, чем при обзоре с земли. Лежит перед тобой трапеция, от углов которой отходят разные улицы. Прямо передо мной широкая Садовая-Кудринская. Она начинается, как большой широкий проспект с садами по бокам. Но он уходит прямым на очень небольшое расстояние. Где-то у Спиридоновки он сворачивает вправо. Ведь кольцо все-таки. Вправо от площади отходят под углом друг к другу Поварская и Большая Никитская. Влево — Кудринская улица (Баррикадная). Дома не очень-то высокие. Больше двух-трехэтажные. Иногда попадаются и четырехэтажные. Все это утопает в зелени. Тут и сады Садового кольца, тут и озелененные дворы, тут и огромный сад Вдовьего дома, вливающийся где-то за Грузинской улицей в море зелени Зоопарка. То там, то тут из зелени и среди крыш застройки возникают купола и шпили церквей. Вон слева гордо возвышается острый шпиль церкви Покрова на Кудрине. Это почти около Зоопарка. А прямо перед нами тоже очень высокий и красивый шпиль колокольни церкви Георгия на Всполье.

Он выше шпиля Покрова и, по-моему, красивее, стройнее. Теперь нет ни той, ни другой церкви. Их снесли в начале тридцатых. Место церкви Покрова заняла боковая часть высотного здания, что стоит на площади Восстания, с небольшим башенным завершением

А на месте церкви Георгия, на углу Малой Никитской и Вспольного (бывшего Георгиевского) переулка, выросло огромное здание «Дома звукозаписи», абсолютно исказившее окружающую обстановку, Я не хочу сказать, что дом этот был каким-то уродливым. Нет, он как раз выглядел сам по себе вполне прилично, и мог бы достойно встать в строй домов новой застройки. Но здесь, в окружении сохранившейся еще с прошлого века малоэтажной застройки, он выглядит явно чужим, инородным. А жаль. За Георгием на Всполье видны и более далекие колокольни. Это уже где-то в районе Спиридоновки, Козихинского переулка и Малой Бронной улицы. Теперь их всех тоже нет. Снесли в тридцатых.

Правее нашей площади, в районе Никитских ворот, видны небольшая шатровая колокольня и массивный шарообразный купол храма «Большого Вознесенья», стоящего между Никитскими улицами — Большой и Малой. Купол храма царит над окружающими его невысокими домами и купами зеленых крон. Если же повернуться совсем вправо, то становятся видны купола двух церквей на Поварской. Это церкви: одна — «Бориса и Глеба», а другая — «Ржевской Божьей матери». У «Бориса и Глеба» на стройной колокольне высится тонкий шпиль. А «Ржевская» низкая, приземистая. И шпиля на ее колокольне нет. Совсем же вдали над крышами домов виднеется только самый верх шпиля другой церкви «Бориса и Глеба», что стоит возле Никитского бульвара по оси Воздвиженки. В самом углу Арбатской площади. Дома ее здорово от нас загораживают. Даже купол не виден, только, вот, шпиль чуть торчит из-за крыш и зелени. А за ним проглядывается куполок многоярусной церкви «Воздвиженья Креста», что на Воздвиженке, и что дало название самой улице. Кремлевских башен, к сожалению, от нас не видно.

И все эти расстилающиеся передо мной островки крыш разновысоких домов, утопающих в зелени, создают незабываемое впечатление. Вот она, моя малая Родина, вот она, прямо передо мной! Я пытаюсь угадывать, где находятся знакомые мне дома. Вон там, чуть правее «Большого Вознесенья», рядом с небольшим куполочком церкви Федора Студита, находится наша школа, а чуть ближе на углу Столового и Ножевого переулков другая школа, где учится мой двоюродный брат Волик. Дальше, рядом с арбатским «Борисом и Глебом» строится высоченное здание второго небоскреба Москвы — «Моссельпрома». В целых 7 этажей, да еще с четырех или пятиэтажной башней над ними! А слева от нашей площади, правее церкви Покрова, расстилается огромный ковер зелени — Зоопарк. Этот ковер переваливается через Большую Грузинскую улицу и сливается с садом Вдовьего дома. В глубине этого сада прямо передо мной, почти у самых садов Садовой-Кудринской, возвышается яйцеобразный купол нового здания Планетария. Его только что построили. Я там уже один раз был. Удивительно занятный этот Планетарий. Подумать только — именно у нас, около нашей площади, построено такое интереснейшее здание, в котором установлена специальная вертящаяся машина с двумя огромными шарами по бокам. В шарах тысячи отверстий для лампочек. И каждая лампа — звезда или планета. И все это проецируется на свод купола. Возникает огромное звездное небо. Чудо необыкновенное! Тут же можно не только все небо увидеть, но и проследить пути всех планет и созвездий! Увидеть и солнечное и лунное затмения. Услышать лекцию о том, есть ли жизнь на Марсе или других планетах, узнать, что такое кометы, болиды и астероиды. Как это здорово, что Планетарий построили у нас рядом. Он занял часть сада Вдовьего дома. Другую часть сада занимает расширившийся Зоопарк, который будет называться Новым Зоопарком. Совсем, говорят, не похожим на старый. Здесь звери будут как бы на свободе. Для этого сооружается огромная гора, на огороженных площадках которой и будут жить разные звери. Хоть и за оградой со рвом, но все-таки не в клетках.

У Вдовьего дома кое-что от сада еще осталось, и сзади дома и спереди. Высокая решетка сада четко формирует границу площади. Высокая и тесно посаженная зелень только подчеркивает это.

Дом страхового общества «Россия», о чем свидетельствовала большая надпись на картуше, украшавшем угол нашего дома, представлял собой типичный, входящий в первые годы нашего столетия в моду, доходный дом. Со всеми достоинствами и недостатками этого рода домов.

Стоял он в торце Новинского бульвара. Этаким прямоугольным островком. Узкой стороной выходил на площадь. И эта сторона была поэтому более украшена, чем остальные три. Кроме того, весь первый этаж ее занимали магазины. Вдоль длинных сторон пролегали проезды. Они были довольно узкими, и с нашей и с противоположной стороны. Между тротуарами проездов располагалась, как положено, проезжая часть, или мостовая. Именно, мостовая, мощенная булыжным камнем, как обычно для нецентральных улиц того времени. Ох, как громко цокали по камням своими подковами лошади извозчиков или ломовиков! Но всего хуже было с трамваями. Проезд-то был узким. Чтобы сохранить хоть какую-нибудь проезжую часть, пришлось трамвайную колею буквально прижать к нашему тротуару. А что еще можно было сделать? Трамвайные вагоны почти нависали над бордюрными камнями. Самым неприятным было то, что выходы из нашего и соседних подъездов были прямо на этот очень узкий тротуар. И, значит, на рельсы. И никаких оград перед подъездами не было. По тротуарам пройти можно было только вдвоем, или, в крайнем случае, втроем.

Получалась довольно опасная ситуация. Особенно зимой при гололеде. Да и шум трамвая под самыми окнами создавал не очень комфортную обстановку. Мы жили на втором этаже. Окна смотрели прямо на крыши проходящих мимо трамваев. Бесшумных трамваев тогда, разумеется, не было. Хотя и сейчас они не очень-то бесшумны, но те, что были в двадцатых-тридцатых годах, просто были невыносимы. Гремели и скрипели под окнами отчаянно. И при этом еще непрерывно звенели, сигналили. Тогда это для транспорта не запрещалось. Вот они и звенели. На всех стыках рельсов, конечно, стучали. Но особенно неприятно было ранним утром, часов в пять, когда начиналось их движение. Они появлялись на нашей Кудринке откуда-то с Пресни или с Лесной и делали повороты или на нашу кольцевую линию, или на радиальную, огибая при этом сквер. И делали они эти повороты, страшно визжа колесами. Почему это не очень ощущалось днем, не знаю, но под утро они как будто бы не могли по-тихому поворачивать. И приходилось часто просыпаться от этого страшно пронзительного визга. Но мы как-то все-таки терпели. А что еще можно было поделать?

Одновременно для нас, ребят, было что-то очень забавное в том, что трамваи ходили прямо под нашими окнами. Представляете, какой удовольствие испытывали мы, дети, когда удавалось побрызгать из продырявленного мячика или просто из клизмочки-спринцовки прямо в открытые окна вагонов. Прямо на ничего не подозревавших пассажиров. Вот смеху-то было! Правда, вскоре нас засекли, и в квартиру пришла милиция. Бедные наши родители! Пришлось прекратить «забавы», больше похожие на хулиганство, чем на игру. Но, что было, то было.

На нашем проезде под окнами не было трамвайной остановки. Поэтому вагоны проносились прямо в сторону Смоленского рынка. А на противоположной стороне дома чуть сбоку от ворот двора одно время была остановка трамваев, идущих в обратную сторону, к Садовой Кудринской улице, к Триумфальным воротам и дальше по Садовому кольцу.

Против нашего дома на углу бульварного проезда и Поварской стоял трехэтажный дом. Дом, как дом. Ничего особенного. Его снесли и построили вместо него пятиэтажный, который сразу же внес дисгармонию в застройку. Ведь двухэтажные дома между Поварской и Большой Никитской сохранились. И улица стала здесь сразу же какой-то ужасно кособокой и некрасивой. Испортили угол.

А вот соседний с ним по проезду дом долгое время вызывал у меня какое-то чувство настороженности. Представляете, около крайнего подъезда красовалась маленькая табличка. Белая с красным кругом в центре и расходящимися во все стороны лучами. А в круге было написано: «Военный атташе Японии». Я не очень точно знал, что такое «военный атташе», тем более, японский. Мне объяснили, что это значит шпион. Как же это так? Шпион, и так запросто, даже с вывеской живет у нас под боком. Этого я просто не понимал. Меня успокоили: это, мол, официальный шпион при посольстве. Но разве от этого легче?

Напротив, на другом углу Поварской стоял крохотный двухэтажный дом в три окна по фасаду, выходящему на площадь. Угол, как и у противоположного дома, был закруглен. Этот домик и сейчас еще стоит на том же самом месте. Можете убедиться. Только раньше на углу у него была дверь в лавочку, а теперь ни двери, ни лавочки. Лавочка же была непростая. Теперь по Москве ищи-свищи, а такой не найдешь. А все дело в том, что лавочка эта называлась «Нефтелавкой». Позднее название упростили, сделали понятнее — «Керосин».

Ясно, что там продавалось. Керосин и разные там москательные товары. Теперь-то и названия такого у магазинов не встретишь — «Москательные товары», а тогда сплошь и рядом повсюду можно было наткнуться на такую торговлю, замененную теперь словом «Хозяйственные товары». Но керосин за ненадобностью уже не продают. А тогда все эти товары были страшно нужными для каждой хозяйки. Представить невозможно, как бы обходились они без керосина, без хозяйственных мелочей, без всяких там спичек, хозяйственного мыла, щеточек, ершиков или ежиков. Даже таких, как иголки для примусов, или фитили для керосинок. Газ в Москве встречался редко, только в избранных домах. Массовое снабжение газом сделали только после войны, когда сооружен был к 800-летию Москвы газопровод Саратов-Москва.

Соседний на площади дом тоже был двухэтажным, и тоже все еще стоит на своем месте. Ничем он не примечателен. Только чуть подлиннее первого. Тот был в три окна, а этот имел целых пять. Ростом они были одинаковы. А вот следующий уже был поинтереснее и выделялся среди трех. Он стоял уже на углу Большой Никитской, был тоже двухэтажным, только чуть повыше первых двух. И стоял с некоторым отступом от линии застройки. Его второй этаж был выше первого, окна были длинные и очень отличались от окон соседних домов. Вообще высокий второй этаж делал и весь дом выше других. Обращали на себя внимание четыре трубы с красивыми дымниками над крышей и хорошо прорисованное слуховое окно чердака. Стоял себе этот дом стоял, и никто из нас даже не догадывался, что он такой знаменитый. И вдруг, как-то читая газету, я вычитал, что Чайковский жил в квартире одного из домов на Кудринской площади. И был даже снимок этого дома. Этого самого, о котором я только что говорил. Подумать только, сам Петр Ильич Чайковский. Композитор.

Правда, было немного обидно за Чайковского, что жил он в таком все-таки не очень-то престижном доме. В Москве в его время всякие фабриканты, купцы и вообще богатые люди, совсем не такие знаменитые, как Чайковский, имели и роскошные особняки, чуть ли не дворцы, и даже владели огромными доходными домами. Чайковскому же все это было не по средствам. А все-таки здорово, что рядом с нашим домом, на нашей площади жил сам Чайковский. Думаю, ему тоже наша Кудринская чем-то нравилась. Ведь именно здесь он искал квартиру. Странно, но памятной доски о Чайковском почему-то на этом доме долгое время не было. Она появилась значительно позднее. И вообще, раз там жил сам Чайковский, то дом надо было не просто сохранять, но и не искажать. А так как охранной доски памятника истории и культуры на нем не было, то фасад, к сожалению, при различных ремонтах претерпел много изменений.

На другой стороне Большой Никитской улицы стояли невысокие трехэтажные дома. Без магазинов. Просто жилые, ничем не примечательные. В одном из них жила ученица нашей школы, только классом старше, Злата Преображенская. Мы с ней, как дети педагогов, по линии районного отдела народного образования в 1933 году ездили в экскурсию в Ленинград и на только что открывшийся Беломорско-Балтийский канал. В этой поездке и подружились.

Перед крайним домом в сторону Садовой-Кудринской улицы был огороженный невысокой решеткой сад. Впрочем, такие сады и садики были почти перед всеми домами этой и многих других Садовых улиц. На то они и называются «Садовыми». Сады стояли плотно друг к другу, только невысокими оградами отгораживались. Позднее эти ограды уничтожили, сады объединились таким образом в единые зеленые массивами, по середине которых проложили аллеи. Получились тоже бульвары, только не по середке улиц, как Новинский или Смоленский, а по обеим сторонам их. Так как уровень земли в садах был выше тротуаров, то при пробивке единых бульварных аллей пришлось сооружать невысокие лестницы с тротуара на аллею. И так в каждом квартале, после каждой улицы…

Напротив угловым участком у Кудринской (Баррикадной) и Садовой-Кудринской улиц располагался большой сад бывшего Вдовьего дома. Сам дом в эти годы стоял с большим отступом от Кудринской улицы, которая шла под углом к нему.

Он очень отличался от остальных. Пожалуй, это было самое красивое здание из примыкающих к площади. Даже значительно красивее нашего. Какой-то особой внутренней красотой. Он весь какой-то величественный, торжественный.

А непосредственно на Садовую-Кудринскую улицу выходил трехэтажный флигель своим боковым фасадом. Сам же дом стоял перпендикулярно к Садовому кольцу, несколько отступая от продолжения линии застройки Большой Никитской улицы. А Малая Никитская улица в своем продолжении проходила бы как раз вдоль заднего фасада дома…

Я никак не мог понять, почему такой важный дом называют «вдовьим». В нем что ли вдовы всякие жили? Потом мама мне рассказала, что этот дом был специально построен для вдов крупных государственных служащих или военных, долго служивших государю-императору. Не менее 10 лет. Значит, не всякая вдова удостаивалась такой заботы. А я-то думал… И еще мама сказала, что при войне с Наполеоном в этом доме был госпиталь, что при знаменитом пожаре дом пострадал и даже часть раненных в нем сгорела. Тогда много домов по всей Москве сгорело, и на нашей площади и вокруг стали после той Отечественной войны появляться уже новые, или, как их называли, послепожарные дома. Теперь в этом доме размещены какие-то медицинские учреждения. А сад перед ним уничтожили. Стал теперь он выходить прямо на передвинувшуюся сюда Баррикадную улицу. Совсем изменилось его положение. Раньше до реконструкций конца пятидесятых годов ограда Вдовьего дома сворачивала от угла бокового флигеля, который стоял прямо на Садовой-Кудринской улице, под прямым углом к бывшей Баррикадной улице и поворачивала вдоль нее к Красной Пресне.

А у меня лично с этим местом связано одно очень неприятное воспоминание. Как-то мы с сестрой Ирой гуляли и оказались около ограды Вдовьего дома. Вдруг, откуда не возьмись, появилась какая-то старая цыганка и схватила меня за руку. Она цепко держала мою руку и тянула к себе, а Ира тянула в другую сторону к себе и что-то кричала. Ну а я, конечно, пытался вырваться, но делал это молча. Никто из прохожих почему-то не вмешался, не оттащил нас от этой страшной старухи. Может быть, народу было мало. Не помню. Помню только, как тащили меня в разные стороны, чуть руки не оторвали. И откуда у Иры силы взялись? А потом старуха все-таки отпустила меня и сразу же куда-то скрылась. Вот, какие дела случались! Если бы не Ира, быть бы мне у цыган в каком-нибудь таборе. С тех пор я все-таки побаивался цыган, обходил их стороной.

Несколько слов об изменениях в планировке этой части площади и Баррикадной улицы. Решетка сада Вдовьего дома заворачивала на Баррикадную, которая в те годы проходила совсем не там, где сейчас, когда уничтожили сад, а улица, оставаясь по названию Баррикадной, пошла теперь перед самым фасадом Вдовьего дома. И стала эта улица теперь как бы продолжением Большой Никитской, а от площади пошла уже не под углом, а прямо к Зоопарку и к улице Красная Пресня. Совсем все изменилось, и не в лучшую сторону. Ведь старая Баррикадная шла к Кудринской площади в направлении к Поварской. Она косо пересекала то место, где сейчас разбит большой сквер перед высотным домом.

Если же смотреть на нее с Поварской, то по оси оказывалась церковь Покрова в Кудрине с колокольней, увенчанной высоким позолоченным шпилем. Интересно и то, что на эту же колокольню была направлена ось и Большой Никитской улицы. Очень удачно в свое время строители церкви поставили ее. В это сказывалось градостроительное искусство зодчих того времени. Сейчас церкви нет. Поварская и Большая Никитская теперь смотрят на возвышение боковой части высотного дома, вернее, на ее башенку. Но это уже совсем не то.

Противоположная саду Вдовьего дома сторона Баррикадной улицы завершалась на углу с проездом на Новинский бульвар невысоким двухэтажным старым домом, короткой своей стороной смотрящим на наш дом. Угол его был срезан, что вполне соответствовало закругленному углу дома на Поварской улице.

Первый этаж имел прорезанные, очевидно, значительно позднее времени строительства дома, большие витринные окна. Непосредственно к углу примыкала ремонтная мастерская. Дальше по Баррикадной были парикмахерская и аптека. Этот дом имел очень затрапезный вид, весь какой-то обшарпанный, облезлый. Не красил улицу.

Итак, наш обход площади закончился. Теперь мне хотелось бы попросить вас пройтись вместе со мной на прилегающие к ней улицы и переулки, чтобы хоть одним глазком взглянуть на самое важное, что тогда привлекало меня в них. Почувствовать их особенности и занимательность. Я тогда почти не знал ни истории московских улиц, ни истории отдельных примечательных домов, как знаю теперь, но мне не хочется сейчас рассказывать о том, что я почерпнул со временем в книгах, в путеводителях и справочниках. Пусть мой рассказ будет не полон, пусть будет без дат, авторов и всего прочего, чем хороши книги о московских улицах и домах. Пусть. Просто я хочу сейчас немного походить по ним и взглянуть на все это глазами мальчишки тех лет. Тем более, что нигде больше об этом узнать нельзя. Ведь это сугубо личные воспоминания и впечатления.

А, между прочим, я просто счастлив, что родился и жил не просто в Москве, а в самой, пожалуй, замечательной ее части. Этот район Москвы, примерно, от Тверской до Москвы-реки, между Садовым и Бульварным кольцами, очень интересен, насыщен замечательными домами, среди которых есть и памятники архитектуры, и памятники истории и культуры, а есть и просто самые рядовые. В этом плане он ничуть не уступает Арбату. Ведь он практически сливается с ним. Как Арбат не существует без, скажем, Пречистенки или Никитских улиц, без Кудринки и Никитских ворот, так и Кудринская округа неразрывно связана с Арбатом и прилегающими к нему переулками и улочками. И не только географически, или по-соседски. Тут более глубинные связи.

Новинский бульвар

Мой родной Новинский бульвар был, по-моему, самым лучшим из всех московских. По крайней мере, на нашем Садовом кольце, где их было не так уж и много: Новинский, Смоленский и Зубовский. Остальная часть большого Садового кольца бульваров не имела, но в большей своей части дома, выходящие на улицы, имели свои сады или садики. Недаром кольцо наше называлось Садовым. Новинский был мне ближе, роднее, я на нем вырос, на других же бывал. А это уже отличает одно от другого. Поэтому и считаю его самым-самым лучшим.

Как известно, бульвары наши размещались на месте бывших крепостных валов Земляного города, как и бульвары Бульварного кольца на месте стен Белого города. Это я давно уже знал. Все-таки мне не раз рассказывали разные интересные вещи из истории нашей Москвы. Я страшно любил такие рассказы. Да и книги о Москве всегда меня интересовали.

На пересечениях стен или валов с улицами-дорогами сооружались ворота. Но потом валы срыли, стены разобрали, разместив на их месте все эти наши бульвары или сады. А перекрестки остались. Ворота уничтожили, но образовавшиеся площади продолжали носить название ворот, напоминая о прошлом. Все это было очень давно. Новинский бульвар шел от Кудринской площади к Смоленской, на которую слева выходил Арбат, а направо можно было свернуть к Москве-реке, к Бородинскому мосту.

Бульвар прерывался проездом около Девятинского переулка и потом шел примерно до Дурновского переулка. С одного торца, на Кудринской площади он начинался нашим домом. Другой торец был свободным, выходящим на рыночную Смоленскую площадь. Там около самого Арбата тоже были дома посередке площади. Они стояли вперемежку — жилые с магазинами на первых этажах, как наш, и торговые — большие рыночные здания. Так было на Смоленской площади, так и на следующей за ней Сенной.

Сам бульвар был довольно широким, в три аллеи. Средняя, главная, была пошире двух боковых. Деревья были развесистыми, соединяющимися наверху своими ветками и образующие как бы огромные коридоры или даже тоннели. Зимой сквозь ветки можно было видеть небо. А летом — зеленый тоннель, осенью — желто-золотистый. И сквозь листву пробиваются кое-где кусочки голубого неба. Красота неописуемая.

Недалеко от Девятинского переулка во второй части бульвара средняя аллея заканчивалась открытой площадкой, в конце которой большой грудой были навалены огромные валуны. А может быть, это мне тогда просто казалось, что эти валуны рядом со мной, маленьким мальчиком, были такими громадными. Проходить дальше тут можно было только по боковым аллеям. Валуны навалены были не кое-как, а как-то особенно, художественно. Теперь бы я сказал, что всю эту кучу можно было бы считать своеобразной скульптурной композицией. Но мы тогда не любовались камнями, мы просто любили лазать по огромным камням, прыгать с них.

Особенно хорошо было играть на бульваре в казаков-разбойников. Правда, при этом мы часто убегали и в соседние дворы. Зимой же катались на санках, позднее и на лыжах. По бокам аллей образовывались огромные сугробы. В них тоже было здорово валять друг друга. К концу прогулок были совсем мокрыми.

А как хорошо было лепить снежных баб. На спор, у кого будет лучше. И еще одна замечательная вещь была на бульваре зимой. Тут образовывались длинные-длинные ледяные дорожки-катки, значительно длиннее, чем на замерзших тротуарах улиц и переулков. Там, конечно, тоже можно было с огромным удовольствием катиться, скользить по узким ледяным тропинкам, но разве можно было их сравнить с нашими длинными бульварными. Просто никакого сравнения. И как же хочется иногда даже теперь так же лихо прокатиться.

Ранней весной, когда только-только начинал таять снег, когда сугробы становились ненадежными, пористыми, с большими проталинами, образующими необыкновенно красивые гроты и пещеры, когда стенки гротов превращались в тонкие прозрачные льдинки-пластинки, когда в каждой льдинке сверкало яркое солнце, наш бульвар преображался. Он весь сверкал. Он опьянял свой красотой.

В образовавшихся и быстро замерзавших лужах тоже сверкало солнце. Тысячи солнц слепили глаза. И сквозь стволы и ветки, почерневшие от влаги, проглядывало голубое небо, отчаянно светило солнце, под лучами которого льдинки таяли все быстрей и быстрей, чтобы к вечеру, когда солнце зайдет, снова превратиться в новые узорчатые пластинки, создавая новые причудливые гроты. Но пока были лужи, можно было с ума сойти от восторга. Ведь в лужах отражалось небо. Отражались окружающие деревья, отражались облака. И, заглядывая в лужи, как в зеркала, можно было потерять ощущение земли. Казалось, ты стоишь на самом ее краешке, что стоит сделать только один шаг вперед, и ты провалишься в глубочайшую пропасть, дном которого служит само небо.

И холодок пробегал по спине, и ноги чуть-чуть подрагивали в коленках. И страшновато и очень занятно. А когда все-таки сдвинешься с места, стараясь на ступать в лужи, чтобы не провалиться в небо, то приходится идти очень осторожно, только с клочка земли или со снежной кочки, с ледяного бугорка на другой такой же бугорок. Не дай бог, соскользнешь чуть в сторону. Тогда прощай, земля! Но оказаться неожиданно в луже все-таки приходится, нет-нет, а соскользнешь невзначай. И к радости великой убеждаешься, что никакой тут пропасти нет, что и по небу можно ходить. Только вот валенки мокнут и даже галоши не помогают, и шуба, так та совсем мокрая, а про варежки и говорить не приходится, но какое же это удовольствие разгребать сугробы, давать проходы скопившейся в сугробных пещерах воде, создавать каскады и ручьи. Конечно, мама будет ругаться, и придется перед сном пить горячее молоко. Но это ведь ничто по сравнению со счастьем, которое дарил нам бульвар. Только бы молоко было без соды. Терпеть не могу. А так, хоть сколько угодно. Молоко я люблю. Я даже как-то, шутя, выдумал фразу, будто бы не-кий знаменитый древний ученый сказал, что «молоко — это лучшее из всего, что выдумало человечество за все время своего существования». Представьте, встречались люди, верившие этому.

Вдоль бульвара стоят дома. Разные, отремонтированные, покрашенные и ободранные. Разноэтажные. От одного-двух до семи этажей Но многоэтажных меньше. Раз-два и обчелся. Новых домов мало. В основном стоят сохранившиеся еще старые невысокие и такие уютные дома и домики. Были и такие, о которых говорили — «домик крошечка в три окошечка». Маленькие особняки.

Напротив нашего дома, в проезде от угла Кудринского переулка стоит трехэтажный дом. Окна этажей были друг против друга, и этот дом закрывал нам небо, да и смотреть в окна напротив не очень-то приятно.

Приходится вешать на окна занавески, чтобы закрыться от любопытных глаз, но при этом терять какое-то количество света. А еще в том доме, как раз напротив наших окон, на третьем этаже жил парень из нашей школы. Звали его Жорка Кабачник. Так он, как увидит меня в окне, так и высунет язык, или кулаком погрозит. Странный был парень. Чего он грозил? Не любил я его. Верно, и он меня тоже[?]

Дальше вдоль бульвара идут небольшие одно- и двухэтажные домики. Они, или часть из них, принадлежали великому певцу Шаляпину, но жил он, конечно, только в одном из них. Какое к нему отношение имели соседние дома, не знаю, но почему-то все они среди нас назывались «шаляпинскими» О том, что здесь жил сам Шаляпин, взрослые говорили с гордостью, но иногда я замечал, что и с опаской. Почему? Ведь он же был самым великим артистом. Даже народным. Я как-то у кого-то в гостях слушал пластинку на граммофоне. Пел Шаляпин. Пел сначала про блоху. Очень смешно. А потом «Дубинушку». Громко пел. Жалко, что у нас нет граммофона. Так здорово подойти к огромной трубе и приблизить ухо к ней. Вроде, как собачка на картинке, что прилеплена сбоку граммофона.

Позже я узнал, что о Шаляпине стараются не говорить, потому что он уехал за границу и не вернулся. И этого ему простить наши власти не хотели. И даже лишили звания «народного артиста Республики». Но люди все равно любили слушать его песни, хотя бы и на граммофонных пластинках. Песня есть песня.

За домиком Шаляпина и соседними с ним раскинулся огромный сад. Позже я узнал, что не весь сад принадлежал Шаляпину, а только та его часть, что была сразу за его домом и двором, где стоял простенький двухэтажный дом, тоже шаляпинский, но сдаваемый жильцам в наем. Но так как мы все домики перед садом называли «шаляпинскими», то и сад за ними как бы объединялся в один большой и, конечно, для нас был шаляпинским. В самом шаляпинском саду росли раньше яблони. Но теперь от них и следа нет — вырубили что ли. А росли они в самом конце сада, ближе к Конюшковской улице. Тут теперь пустырь и только отдельные деревья. Вообще сад запущен страшно. Никто, видно, за ним не ухаживает. Но для нас, для наших игр, все это не помеха. Главное, чтобы не выгоняли.

Позднее, примерно в 1927–28 годах в саду началась большая стройка. И вырос огромный дом. Длинный на ножках, с пристройкой, выходящей вперед и соединенной с самим домом остекленным переходом на уровне второго этажа. Окна у нового дома были по новой моде, как сплошные длинные ленты. А вот пристройка была почти без окон. Об этом доме много писали как о «доме нового быта».

Называли его «Домом Гинзбурга». Это потому, что спроектировал его архитектор Моисей Яковлевич Гинзбург. Но я взрослых газет тогда еще не читал. Что дом называется так по фамилии автора не знал. Слышал от старших, что это дом Наркомфина СССР. Что он необычный. Это был «дом нового быта», непохожий на все прежние дома, здесь сделаны особые квартиры, чтобы организовывать этот самый новый быт, квартиры здесь двухэтажные с внутренними лестницами на вторые этажи, где были спальни, в квартирах нет кухонь.

Я побывал как-то в этом доме у Ханы Лифшиц, которая училась в нашей школе. Она мне и показала все это. Сказала, что это делалось для того, чтобы освободить людей от таких забот, как приготовление обедов и ужинов. В новой жизни это не должно мешать человеку жить. Но кушать надо было, и для всех жильцов была создана общая кухня-столовая в той самой пристройке, о которой я уже говорил.

Здесь в этой столовой выдавались обеды на дом. А в квартирах все-таки готовили кое-что: завтраки или что-нибудь попроще. Вечерний чай или ужин, если возвращались откуда-нибудь поздно. Для этого имелись специальные ниши с электроплитками. Примусов там я не видел. Были при доме и другие разные придумки для облегчения быта — домовая прачечная, мастерские, клубная комната и многое другое.

Нам, кстати, вскоре посчастливилось пользоваться этой столовой. Мама работала заведующей детского сада как раз этого самого Наркомфина, и ей дали абонемент как раз в эту столовую. Туда надо было приходить с кастрюльками и получать на всю семью обед — первое, второе и третье. Мама даже купила такую особенную тройную кастрюлю с одной ручкой. На крышку нижней большой ставилась вторая, чуть поменьше, а на крышку второй ставилась третья и тоже с крышкой. На специальные шпинёчки надевалась общая ручка. Очень было удобно. Тем более, что за обедами чаще всего посылали меня. Но мы пользовались этой столовой не потому, что создавали новый быт, а просто взрослые приходили с работы очень поздно, и не всегда мама могла приготовить на всех обеды. И столовая нам очень помогала более или менее нормально питаться.

В одном из домов на нечетной стороне бульвара в тридцатых годах разместили Дом архитекторов. Так и было написано на большой вывеске под самой крышей — «Дом архитектора». Что там было, чем там занимались, в то время я не знал. По аналогии с Домом литераторов на Поварской, наверное, там был клуб архитекторов. Как предтеча будущего Центрального дома архитекторов, для которого освободили от французского посольства особняк в Гранатном переулке, расположенном неподалеку от нашей Кудринской площади.

А вот с маленьким особнячком, что стоял в ряду таких же небольших домиков, про-изошло со временем что-то странное и непонятное. Мы знали, что здесь какое-то время жил сам писатель Грибоедов. Здесь, в доме своей матери, он провел детские и юношеские годы. Домик был неказистый, чуть покосившийся. Еще бы! Столько лет стоял, и все без ремонта. На бульвар он выходил узким торцом.

В простенке около окна укреплена большая темная доска, на которой в овале был барельефный портрет писателя Грибоедова. Ну и соответствующая, конечно, надпись, что он тут жил в такое-то время. Домик хоть и небольшой, но знаменитый. И вдруг его решили отремонтировать. Попросту сломали до основания и поставили вместо того деревянного новый, более высокий каменный оштукатуренный дом с большими окнами. Со-всем не похожий на прежний. До мелочей непохожий. Окна, карнизы. Мне это было непонятно, но говорят, что делали по проекту научной реставрации. Что-то непохоже.

Правда ли это, или нет, не знаю, но в моем сознании никакого привычного для меня «дома Грибоедова» уже нет. Этот новый, каменный, совсем чужой и даже неприятный. И конечно, не верится, что на месте снесенного воссоздан по законам научной реставрации тот именно дом, где жил Грибоедов.

Где-то в середине тридцатых годов на бульваре напротив «Дома Грибоедова» установили огромный гранитный валун. Мне, мальчишке, он тогда показался очень большим. Неотесанный, грубый, с широким основанием и сужающийся кверху. На передней стороне этого валуна чуть выше середки отшлифовали неровную по краям полоску, в которую вписали глубоко врезанными буквами подпись-автограф Грибоедова. И ничего больше. На памятник это не похоже, но я уже слышал, что камень потому и поставили на это место, что именно здесь со временем будет сооружен настоящий памятник с фигурой самого Грибоедова.

А сейчас просто поставлен знак о будущем памятнике. Что ж, подождем, когда и на нашем бульваре появится настоящий памятник. А ведь, если бы Шаляпин не уехал, то, возможно, и ему на нашем бульваре поставили бы. Да и Чайковскому, а может быть, и жившему неподалеку Чехову? Вот было бы здорово! А то на Тверском сразу два — Пушкину и Тимирязеву, а на нашем было бы четыре.

Забегая немного вперед, скажу, что из-за сноса бульвара никакого памятника тут не по-ставили. Поставили его на Чистопрудном бульваре, основываясь на том, что Грибоедов какое-то время жил неподалеку от этого бульвара у своего друга Бегичева на Мясницкой, где, кстати, и писал свое «Горе от ума». А валун с автографом отволокли в соседний переулок и бросили просто так на обочине. Так и валяется он до сих пор, никому не нужный, никем не востребованный. Неслыханно!

Немного дальше, уже почти у самого Смоленского рынка был большой дом князя Щербатова. Так его все называли. Князя самого, конечно, уже не было, но дом остался. Был он большой с красивым двором, разбитым перед ним. Богатый был дом. Даже с концертным или танцевальным залом наверху. Строил его знаменитый армянский архитектор Таманян, только в то время фамилия его звучала по-русски — Таманов.

Говорят, что он получил за этот дом большую премию, как за лучший в Москве. А может, и врут. Кто знает? Говорят так, верно, потому что очень уж он в самом деле красив. На нашем бульваре, пожалуй, он, как и дом Гагарина («Книжная палата») архитектора Бове, был самым лучшим. Мы очень гордились, что совсем рядом с нами находились такие замечательные дома, что жили здесь такие знаменитые люди.

Дома напротив по другую сторону бульвара были тоже не очень высокие, что создавало очень уравновешенную композицию всей улицы. Двух-трех, изредка четырехэтажные. С красивыми наличниками на окнах. Вообще почти все дома на бульваре красивые, нарядные. Но некоторые зачем-то сносили, чтобы построить на их месте новые дома, причем значительно менее красивые. Или просто унылые, никакие. Как нарочно.

На самом углу с Кречетниковским переулком в 30-е годы выстроили высокий новый дом. Все называли его «Домом полярников».

Потому, что там жили полярники, очень почетные в те времена люди. Этот дом был самым высоким среди других на бульваре. Многим он нравился. Говорили, что это пример нового социалистического жилья. Возможно, но все-таки он мне казался здесь каким-то чужим, случайным. Он как-то не вязался с соседними. А квартиры в нем в самом деле бы-ли неплохими Но ведь не только в одних квартирах дело. Хоть это, разумеется, очень важно.

И поэтому мне больше нравился другой соседний старый дом № 16, который назывался «Домом Плевако». Это по фамилии очень известного до революции адвоката Плевако. Сам дом находился в глубине большого двора-сада, или, как это называют специалисты, курдонёра, а к бульвару выходили своими торцами длинные боковые флигели. Окна большие. Много украшений на стенах, красивые наличники у окон. В одной из квартир этого флигеля жил мой одноклассник — Толя Сыченко. Я бывал у него. И комнаты высокие, светлые, и коридоры просторные. Но заселена квартира, как и многие, коммунально. То есть много в ней жильцов. При одной общей кухне, при одной уборной и ванной.

В глубине двора стоял дом, в котором жили две мои соученицы, — одна по школе, правда четырьмя классами младше, а другая по институту, — сестры Лена и Надя Шретер, внучки известного в свое время архитектора Шретера, дальние родственницы самого художника Нестерова. Леночка поступала со мной вместе на первый курс института, и мы до конца обучения все время были в одной группе. Леночку все очень любили. Позднее она оказалась в той же архитектурной мастерской «Моспроекта-2», где работал и я. Ее сестра Надюша была моложе Лены на несколько лет, она училась вместе с моим Володькой в нашей школе, и я знал ее еще маленькой пионеркой. Очень славная девочка. После окончания нашего института через какое-то время она тоже оказалась в той же мастерской. Так вот, эти сестры жили во дворе «Дома Плевако». Я бывал у них. Часто проходил через их двор на Трубниковский переулок.

За рядом невысоких домов, расположенных недалеко от нашего дома, вдруг подходишь к самому, наверное, красивому дому Новинского бульвара. Да и не только в районе бульвара он был знаменит. Пожалуй, в Москве не так уж много домов, равных ему. Я говорю о «доме Гагарина», как его называли до революции.

Теперь тут размещена книжная палата. Потому и называют этот дом «Книжной палатой». Он стоит немного в глубине сада за узорчатой чугунной оградой на каменном основании и с каменными арочными калитками. Сам он одноэтажный, но с высоким первым этажом, имеющим крупные окна, украшенные наличниками. В центральной его части есть два симметричных выступа с двумя мощными колоннами в каждом. Между выступами возвышается мезонин, или просто второй этаж, который выходит к бульвару широким торцом с огромным полукруглым, богато украшенным окном. Под окном проходит широкая полоса, украшенная барельефным орнаментом. По обеим сторонам окна на стене располагаются летящие женские фигуры. Ангелы, или что-нибудь вроде этого. Как уж их назвать, не знаю. За оградой видна невысокая зелень — кустарники, совсем не закрывающие фасад дома. Я не знал, но мне кто-то сказал, что дом этот вовсе не каменный, как я думал, а деревянный, покрытый штукатуркой и всякими украшениями «под каменные». А какая разница — каменный он или деревянный? Лишь бы был красивый. А он и был красивым. Только остается дискуссионным вопрос, надо ли деревянное здание делать «под каменное», или, наоборот, каменное здание «под деревянное». А такое в истории архитектуры нередко встречается.

К сожалению, об этом доме приходится говорить теперь в прошедшем времени. Он пал жертвой фашистского налета в первые же бомбежки Москвы во время Отечественной войны. Бывает же так: все дома вокруг остались целыми, а именно в этот дом попала бомба или зажигалка, и он сгорел дотла. Ужасно жалко. Только ограда уцелела. Ее перенесли на Гранатный переулок и поставили перед особняком с колоннами. Архитектура примерно того же времени, но значительно ниже рангом.

Хотел бы обратить внимание на то, что в бытность тут Новинского бульвара, все эти не очень-то высокие особняки и малоэтажные дома удачно гармонировали между собой. Все соответствовало друг другу. Как будто бы так и было задумано, хотя некоторые дома возникли еще до создания бульваров, во времена, когда тут был земляной вал. И это не только на участке нашего бульвара. На всех бульварах. На Смоленском, на Зубовском. Вроде усадьбы Несвижской, что обращена была курдонёром на вал. Ведь построена она была еще до бульвара. А как появились бульвары, то таким домам и усадьбам даже стало лучше: все-таки не на задворках Земляного города оставались, а украшали собой пре-красные прогулочные бульвары. Совсем иное качество.

Так же неплохо себя чувствовали и небольшие дома и особняки на тех улицах Садового кольца, где не было бульваров, а были сады перед домами, где проезжая часть была посередине улицы. Все было достаточно гармонично. Конечно, жизнь развивающегося города требовала и реконструкции старых кварталов и застройки и строительства новых домов. Это естественно, но осуществлять эти дела нужно с умом, не вредя тому, что на-до сохранить. На практике же все происходило как раз наоборот.

Почти совсем напротив нашего дома находился проходной двор с бульварного проезда на Трубниковский переулок. В отличие от проходов через дворы, как у дома Плевако, этот двор представлял собой как бы своеобразный самостоятельный переулок, расширяющийся внутри квартала и поэтому становящийся двором. Площадью это место назвать было бы трудно. Площадь должна быть обстроена домами, а тут на это двор выходили своими задними фасадами дома, стоящие на Поварской, на Новинском бульваре, на Трубниковском переулке. Много было зелени. Проходы во двор были шире обычных въездов в московские дворы. И мощен он был, как явный проход с бульвара на переулок. В центре его, чуть сбоку, прижавшись к задам домов, выходящих на Поварскую, стояла небольшая церковка. Называлась она церковью Рождества Христова в Кудрине. Построена была в XVII веке в стрелецкой слободе на месте деревянной. Двор был при ней. По-тому и стал, наверное, проходным.

От церкви на Поварскую тоже был проход в промежутке между домами. Как раз напротив городской усадьбы Долгорукова, где размещен Союз писателей. Для меня этот двор имел особое значение. Не так двор, как эта самая церковка. Все дело в том, что в этой церкви меня в младенческом возрасте крестили, не спросив, однако, моего разрешения. Я бы не разрешил. И папа, и мама были против этого и не хотели крестить детей. Но со мной все произошло помимо их воли. Вообще-то говоря, был я в те годы очень дохленьким, постоянно простужался, часто болел воспалением легких и ангинами.

Родные не знали, что со мной делать. И вот однажды жена брата моего отца, тетя Валя, без всякого, как я уже сказал, разрешения моих родителей, вместе с дядей Ефимом, мужем двоюродной сестры отца, отнесли меня в эту церковь и окрестили. Я, конечно, не сопротивлялся, даже, наверное, ничего не соображал в то время. И ничего теперь не помню. Болеть я, конечно, после этого не перестал. Так что акция эта никакой видимой пользы мне не принесла. Мама даже смеялась: «Просто, наверное, Вале хотелось стать кумой Ефима». Не знаю, так ли это. Но ведь мама говорит! Значит, так.

Церковь Рождества Христова в Кудрине даже упоминается в романе Льва Толстого «Война и мир». Я еще не читал его, когда папа, получив по подписке очередной том Л. Н. Толстого, где был этот роман, позвал нас и прочитал то место, где рассказывалось, как выезжала из своего дома графская семья Ростовых, спасаясь от нашествия Наполеона. А ведь известно, что Толстой поместил Ростовых к нам на Поварскую, в один из ближайших к Кудринской площади домов. В усадьбу Долгоруковых. Так, в романе было сказано, как выезжающие из двора графского дома на улицу «в каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив». А напротив ворот этой усадьбы как раз между домами и видна наша церквушка. Так она и попала в роман Толстого. Я даже немного загордился. Все-таки каким-то образом и я имею к ней отношение. Не только Ростовы и Лев Толстой.

К сожалению, в конце 20-х годов, когда начали строить «Дом политкаторжан», то для расчистки площадки под него снесли и эту церквуху. Задняя часть клуба политкаторжан как раз пришлась на нее. И мало кто помнит, что на задах этого клуба во дворе находилась маленькая церквушка.

Трубниковский переулок, Собачья площадка, Большая Молчановка и переулки

До сих пор мимо задов бывшего Дома политкаторжан, или нынешнего Театра кино-актера можно проходить в Трубниковский переулок, идущий параллельно нашему бульвару. Переулок был узким по сравнению с просторным Садовым кольцом или с соседними улицами. Он был достаточно длинным, соединял нашу Поварскую улицу с Арбатом. Правда, он не доходил до самого Арбата, а после небольшой Спасопесковской площадки он переходил в короткий Спасопесковский переулок, который уже выходил на Арбат. Таким образом, он становился как бы крайним переулком бывшей Поварской слободы, прижатой к Садовому кольцу, вернее, к валам бывшего Земляного города. Слобода была довольно обширной, и мы еще сумеем посетить многие ее переулки, носящие исторические названия, связанные с профессиями ее прежних жителей. Трубниковский получил свое название, наверное, потому что здесь жили трубники, или трубочисты.

Прежде чем пройти, начиная с Трубниковского переулка, по остальным переулкам и улицам всей моей округи, хотелось бы высказать свои мысли, относящиеся как раз к этим самым переулкам. Я все время, и в далеком детстве и уже в зрелом возрасте, ощущал какое-то особое настроение, возникающее всякий раз, когда оказывался в маленьких и больших московских переулках и внутренних жилых улицах. Будь это в моей Кудринской округе или в районе Арбата, Пречистенки и Остоженки, Бронных улиц или Сретенки и Мясницкой, на Покровке или в Ивановских переулках, в Заяузье, или в Замоскворечье, все равно, всюду возникает какое-то особенное чувство слияния с окружением, пускай даже с чужим или с не очень знакомым. Все эти улочки и переулки, расположенные в межмагистральных пространствах, отделенные от них застройкой прилегающих к ним кварталов, отгороженные таким образом от лязга и грохота, от гудков и свистков транспорта, становятся какими-то оазисами тишины и покоя, которым пронизано все, начиная от домов, дворов и садиков, кончая поведением жителей этих московских районов. Даже ребятня, вечно озорная и шумная, здесь как-то незаметна. Она растворяется в глубинах дворов, она не так уж и часто высыпает на улицы или переулки, разве только, когда направляется по утрам в школы, а днем возвращается из них. Здесь очень мало транспорта, лишь иногда патриархальную тишину нарушит цоканье лошадиных копыт проезжающего извозчика. Или заедет какая-нибудь случайная машина, прогремит подвода. А вообще-то это бывает очень редко. Да и прохожих не так уж и много. Ранним утром вместе со школьниками можно увидеть вереницы спешащих на службу взрослых людей, днем какая-нибудь бабуля ведет свое чадо или на бульвар, или в какой-нибудь парк, если надоело гулять в своем дворе или садике. Ватаги возвращающихся из школ ребят на время нарушают покой. Потом все опять успокаивается до вечера, когда служащие начинают приходить с работы. Но все это происходит более или менее постепенно, не шумящими толпами, все это как-то вписывается в спокойную жизнь переулков.

Я любил и люблю бродить по таким островкам старой Москвы. Здесь все, начиная от невысоких, в своей массе, домов, от высовывающихся из дворов и садов больших крон деревьев и кончая узорчатыми решетками оград или даже простыми деревянными заборами, все дышит покоем. И, находясь здесь, проходя по излюбленным своим вечным маршрутам, чувствуешь, как сам освобождаешься от только что пережитых волнений, будь то в школе или на работе, ощущаешь полное внутреннее освобождение, раскрепощенность. И тобой овладевает такая радость жизни, такая любовь к своему городу, ко всему, что тебя окружает. Вот такое чудесное свойство у старых московских переулков и улочек. Я подчеркиваю слово «старых», потому что ничего подобного не возникает в огромных просторах новых микрорайонов или жилых массивов. Очевидно, действует великий закон взаимопроникновения человека в среду и среды в человека. Для этого нужна сомасштабность, соизмеримость человека и среды. В старых московских переулках это свойство всегда существовало и сохранилось. Человек не чувствует тут себя букашкой, пигмеем, как это неизбежно получается в окружении чуждой ему громады застройки. И пусть он даже живет в одной из ячеек этой громады, все равно он не может ощущать своей слитности с ней. Он мошка, былинка. А дома — монстры, массивы, состоящие из небольших ячеек жилья, куда человек забирается, отстраняясь от давящего на него гуляющего пространства, от давящих на него громад домов. Какое уж тут слияние!

В старых районах и кварталах Москвы сохранилось единство среды и человека. И хочет он того или нет, но здесь он находится не в противостоянии среде, а во взаимном слиянии. Ну, чем это не «улицетерапия», или «архитектуротерапия» вроде «трудотерапии? Тут сама архитектурная среда лечит человека. А это дорогого стоит.

А замечали ли вы когда-нибудь, как по-разному светятся окна домов по вечерам в старых и новых районах? Если не замечали, то попробую сказать о своих впечатлениях. Представьте, что вы идете по малому переулку, на который спускается вечерняя мгла. Особенно это ощущается зимними вечерами. Синие сумерки, тусклые огни уличных фонарей, блекнущие, пропадающие в темноте тени, возникающие на время около этих фонарей. Вдруг на темнеющий заснеженный тротуар, на огораживающие его сугробы падает желтоватое пятно света, выпавшего из окошек домика наружу. Свет этот теплый, приветливый, мягкий. Невольно поворачиваешь голову в сторону этого окна, но ничего, кроме занавесок и незамысловатых абажуров над ними, не видишь. Да и не надо. Зачем заглядывать в чужую жизнь? Ведь тебе не это нужно. Просто ты как бы отвечаешь своим взглядом на привет, посланный тебе из этих окошек. И идешь дальше, согретый этим незамысловатым светом. И так всю дорогу. Свет за светом, пятна на снегу за пятнами, приветы за приветами. Как же это хорошо!

А разве тысячи светящихся окон на стенах многоэтажных домов в новых районах, ведут себя так? Ничего подобного. По вечерам, когда в квартирах домов собрались обитатели, зажигаются почти все окна во многих одинаковых домах, выходящих на внутриквартальное пространство. Их много, они светят разным светом, в зависимости от цвета абажура или люстры. Они на верхних этажах даже не отгорожены занавесками. Но они не обращаются к вам, проходящему по квартальному пространству. Они чужды вам. Они равнодушны. Они просто выглядят одинаковыми светящимися квадратиками на огромной плоскости стены. А рядом начинается другая такая же плоскость со светящимися квадратными отверстиями. И дальше, и дальше. И все одинаково, и все равнодушно. И никакого привета не посылают они вам из своего типового объёмчика, из своей типовой ячейки. Ну ничего общего с уютным светом окон в старой Москве.

А теперь вернемся к нашему путешествию по переулкам и улочкам моей кудринской округи. Мы пройдем с вами по Трубниковскому переулку до Спаспесковской площадки, взглянем, проходя, на Карманицкий, Дурновский и Кречетниковский переулки, свернем на знаменитую Собачью площадку, выйдем потом к Большой и Малой Молчановкам, к Большому Ржевскому переулку и, наконец, придем на Поварскую. Потом пройдем по переулкам между Поварской и Большой Никитской улицами, то есть по Малому Ржевскому, Хлебному, Скатертному, Столовому и Ножовому (названия-то какие!), Медвежьему и Мерзляковскому, чтобы выйти на Большую Никитскую. Наш маршрут потом пройдет по кварталам между Никитскими улицами и Малой Бронной, а значит, по Спиридоновке, Вспольному и Гранатному переулкам, выйдет на Патриаршие пруды и свернет к Садовой-Кудринской улице, чтобы по ней пройти на Баррикадную улицу и вернуться к Кудринской площади. Вот такой вояж нам предстоит. Мы пройдем по этим переулкам и улицам, увидим, как они выглядят, чем привлекательны. Мы увидим некоторые дома, стоящие на них, но не будем останавливаться, чтобы узнать, кто и когда строил их, кто и когда жил в них. Это сделают с успехом путеводители. Мы лишь остановимся на некоторых, которые как-то отличают этот переулок от другого, которые чем-то запоминаются. Ну и, конечно, если будем проходить мимо домов, памятных мне тем, что в них жили мои друзья или соученики, то не упомянуть об этом было бы просто неприличным. Ведь мой район дорог мне не только домами, улицами и переулками. Прежде всего он дорог тем, что здесь я жил, здесь учился, здесь приобрел друзей. Как же не упомянуть об этом. Ведь любое поселение, любой район, любой квартал дорог не только постройками и уникальными зданиями. Он до-рог и людьми, населяющими его.

И еще я хочу пройти по всем этим местам и посмотреть на них глазами того времени, когда я там жил в двадцатых и тридцатых годах, рассказать о том, как они выглядели тогда, чтобы потом порассуждать, а что же произошло после тех 20–30-х годов, когда прошло почти шесть десятков лет бурной жизни Москвы. Что же стало? Лучше или хуже? Или все осталось без изменений? И это не простое любопытство. Мне как архитектору, градостроителю очень важно сделать этот качественный анализ, чтобы отдать себе отчет о той деятельности, которую градостроители и хозяева города произвели за это время. Но об этом позже.

Итак, мы вышли на Трубниковский переулок. По своему характеру переулок был удивительно спокойный, очень жилой, уютный. Практически в нем дома были двух-трехэтажные. Изредка попадались четырех- или даже пятиэтажные. Но очень редко, и это не выпячивалось в застройке, эти дома даже как-то сливались с ней. И только «Дом Малиновского», как его называли по фамилии архитектора, возвышался над всеми. Это не украшало переулок, наоборот, на мой взгляд, очень портило.

Дом этот стоял в средней части переулка на нечетной стороне, врезавшись в строй невысоких домов. Кроме того, он имел какой-то мрачный вид, и сводчатые проходы между малюсенькими внутренними двориками тоже были мрачными. Дворики были типичными «дворами-колодцами», маленькими по площади с высокими стенами, со скудным освещением сверху. Очень неуютными казались эти колодцы.

Во дворах этого дома побывать было интересно, но, к сожалению, отсюда нас, мальчишек, гоняли. Мы все-таки иногда пробирались туда. Взрослые говорили, что дом этот, построенный еще до революции для какого-то управления царским имуществом, совсем не простой. Тут в подвалах были какие-то знаменитые винные склады, почему-то называвшиеся «голицинскими». В начале 20-х годов, когда образовался СССР, тут одно время размещался Наркомнац, то есть Народный комиссариат по делам национальностей. И возглавлял его в то время сам Сталин. Но мы этого уже не застали. Да и не знали об этом. Когда забегали во двор этого дома, то он уже был обыкновенным жилым домом, с такими же, как всюду, коммунальными квартирами. Только заселяли его не простыми гражданами, а какими-то особыми, наверное, очень заслуженными людьми. Все-таки дом был на особом учете у властей.

Рядом с этим огромным домом притулился небольшой особняк, у дверей которого висела вывеска «Музей иконописи и живописи. Филиал Третьяковской галереи». Здесь была собрана блестящая коллекция картин знаменитых русских художников. Мы любили этот музей и называли его между собой «Малой Третьяковкой» или «Нашей Третьяковкой». Я часто там бывал, ведь он был совсем под боком, не то что сама Третьяковка, куда добираться очень непросто. Пожалуй, в этом музее я впервые как следует познакомился с картинами русских художников, в основном, передвижников. В Третьяковку я попал позднее.

А совсем рядом с церковным проходным двором был удивительный чудо-двор. В его глубине были устроены какие-то причудливые галереи, переходы, гроты, горки и пещеры. Кто это сделал, зачем, почему, для кого? Не знаю. Да это меня тогда и не интересовало. Просто здесь было занятно играть вместе с ребятами из этого двора. Благо, один из них учился в нашей школе и сам приглашал нас к себе. И играли мы тут с упоением. Особенно в «казаки-разбойники». Все как в сказке!

Во дворе дома, стоявшего напротив «Дома Малиновского», жила семья моей бабушки: она, ее дочь Сабина с мужем и их два сына — Волик, что означало Володя, и Ростик, что означало Ростислав. Волик был старше меня года на два, а Ростик моложе лет на пять. Жили они тоже в коммунальной квартире, но очень уж отличающейся от нашей. Меня всегда поражала их квартира. Все здесь было более основательным, чем у нас. Дед мой был крупным инженером-путейцем. Соответственно ещё до революции он был вполне состоятельным человеком. Мебель, обстановка, украшения стен, ковры, гардины, бронзовые скульптуры у настольных ламп, дорогие абажуры, богатейшая библиотека. По сравнению с ними мы были просто бедняками.

Трубниковский переулок шел к Арбату. При этом в одном месте он проходил мимо Большой Молчановки, Дурновского и Кречетниковского переулков и подходил к небольшой площади, посреди которой был небольшой скверик, а за ним виднелась одна из самых знаменитых малых церковок Москвы. Это церковь Спаса Преображенья на Песках. Она запечатлена в известной картине художника Поленова «Московский дворик». Я сначала и не догадывался об этом, глядя на картину. Правда, что-то очень знакомое чувствовалось в колокольне, но ведь подобных церквей, мне казалось, по Москве много. Что за московский дворик, где он? Ничто в картине, кроме церкви не было знакомым. И лишь много лет спустя, уже учась в старших классах школы, я узнал, что знаменитый дворик на самом деле находился совсем близко, совсем рядом. В конце Трубниковского переулка. Что церковь эта жива и стоит на том самом месте, где и увидел ее Поленов. Только дворика все-таки того нет. Обстановка не та. Поэтому и узнавания сразу не получилось.

А рассказал нам и про Поленова, и про его картину наш учитель литературы Иван Иванович Зеленцов в одну из прогулок по нашим поварским и арбатским переулкам, когда мы целой гурьбой провожали его домой. Он жил поблизости — в Карманицком переулке, в небольшом трехэтажном доме из красного кирпича. Так от Ивана Ивановича мы узнали историю о том, как писалась эта картина, откуда, из какого дома и окна он писал и двор и церковь. Да, самого дворика не сохранилось. Почти все вокруг изменилось. Осталась сама церковь и ряд примыкающих к ней домов. Как все-таки приятно сознавать, что именно эта церквушка оказалась на таком знаменитом полотне. Правда, за домиками, образовавшими тот дворик, не видны ни Пушкинская площадка, ни скверик на ней. А они ведь тогда уже были. На картине же оказались скрытыми за домами. Многое с тех пор изменилось. Многие дома вокруг церкви исчезли. Но было очень интересно смотреть на то место, которое изображено на картине. Пускай, даже в измененном виде. Даже при том, что к нашему времени здесь позднее выстроили многоэтажные дома, которые все вокруг исказили.

Но и до этого очень изменили обстановку такие дома, как «Особняк Второвых», построенный почти перед самой первой мировой войной. В глубине сада стоит двухэтажный дом с выступающей вперед полукруглой колоннадой, с террасой над ней, с нишами, обрамленными спаренными колоннами по углам здания. У этого особняка явно дворцовый вид. Он очень красив и величественен. И очень странным выглядит вывеска у ворот, гласящая, что здесь размещено «Центральное Статистическое управление». Как это странно и скучно. Как-то не совмещается красота дома с нынешним конторским его содержанием. Даже обидно за дом. Не могли найти что-нибудь получше.

А рядом притулился небольшой деревянный особнячок Щепочкиной. Он-то уже был при Поленове, но не попал в поле его зрения. Скрылся за застройкой. Он из числа «послепожарных» с чуть выступающим трехарочным портиком, в котором арки покоятся на четырех красивых стройных колоннах. Домик оштукатурен и притворяется каменным. Сразу и не поймешь, что он деревянный. Как «Книжная палата» Во двор дома можно войти через шикарные арочные каменные ворота, которые по своему величию, пожалуй, даже превосходят сам дом. Они явно строились не одновременно с домом, а раньше. Даже значительно раньше. Возможно, даже вместе с церковью, когда возводили ее ограду.

Иван Иванович рассказывал, что в этом доме одно время жил поэт П. А. Вяземский, а совсем почти напротив на углу Рещикова переулка в прошлом веке жил поэт Языков. Чуть дальше была квартира композитора А. Скрябина. Позднее он переехал в другую — на Николопесковский переулок. Посреди площади разбит в конце прошлого века уютный скверик, названный «Пушкинским» в память великого поэта, тоже жившего тут неподалеку. Подумать только, на такой довольно небольшой территории части Садового кольца одновременно жили Пушкин и Вяземский, Языков и Грибоедов, а позднее Чайковский, Скрябин, Чехов, Шаляпин. Какие люди! Какие места!..

Но вернемся к Дурновскому и Кречетниковскому переулкам, которые мы только что оставили позади. Оба они пересекают Трубниковский и выходят к Смоленской площади. Не знаю, откуда получил свое название Дурновский, но Кречетниковский был явно связан с проживанием тут «кречетников», «сокольничих» царского двора. Совсем еще недавно здесь царил рынок, как продолжение растекшегося по всем соседним переулкам Смоленского рынка. Толкучка была отчаянная. Я застал это время. Здесь, среди торгового люда, можно было встретить много так называемых «бывших», или не успевших или не захотевших уехать за границу. Создавалось впечатление, что они, или какая-то их часть, потеряв свои состояния, большие или малые, нигде, очевидно, не работая, превратились в полу-нищих, промышлявших продажей сохранившегося еще у них имущества. Поэтому тут встречаются и дорогой антиквариат, картины в дорогих золоченых рамах, бронзовые канделябры, мраморные вазы, фарфор, хрусталь.

Очень много разной одежды. Ношенной и новой. Откуда новая, не пойму. Может быть, просто еще не ношенная. И одежда очень разная — от шуб и манто до простых поддевок и драповых пальто. Разные костюмы, платья, кофты, просто ткань кусками. Всего понемногу. Встречаются и обычные хозяйственные и бытовые мелочи. Посуда, инструменты, гвозди. И навалом и отдельными штуками. Возможно, что тут и ворованное сбывали. Пойди, проверь. Много случайного можно встретить тут. В том числе и то, чего не встретишь в государственных магазинах. Поэтому рынки еще были нужны. И Сухаревский, и Тишинский, и наш Смоленский и Палашевский. Всех и не упомнишь. Их ликвидировали значительно позднее. Стали размещать в центре продуктовые колхозные рынки.

Мне особенно запомнилась древняя старуха. Она сидела на маленькой очень низенькой скамеечке, прислонившись спиной к стене. Сидела неподвижно, безмолвно, как бы безучастно, равнодушно, низко опустив голову, на которой водружена была огромная шляпа, вся в каких-то рюшечках и узорах. Укутавшись в старую протертую шаль, старуха иногда поднимала голову, безучастно провожала глазами прохожих. Никому ничего не предлагала. Просто сидела и молчала. Странная была старуха. Перед ней на протертом до дыр коврике, стояли какие-то статуэтки, потускневшая керосиновая лампа с очень узорчатым бачком и зеленым стеклянным абажуром. Всякие мелочи лежали. Ложки, ножи, вилки. Подсвечники, кольца для салфеток и подобная мелочь. Все какое-то потускневшее, нечищенное. Я несколько раз проходил мимо нее. Она так ничего и не продала, так и сидела в той же безнадежной позе. И так, наверное, каждый день.

На толкучке можно было встретить и шарманщиков, и балалаечников, и даже бандуристов, много было просто нищих, бродивших здесь в огромной толпе. Однажды по-встречал я тут небольшую вереницу слепцов, державшихся друг за друга и ведомых каким-то молодым парнем. Они тянули какую-то заунывную песню, но слов разобрать бы-ло невозможно.

Встретил там и совсем безногого инвалида с Георгиевским крестом на груди. Значит, солдат первой мировой войны. Нищий герой. Какая нелепость! Он катился на низенькой платформочке с маленькими колесиками, отталкиваясь какими-то деревянными колодками с ручками. Ног совсем не было. Просто туловище на платформе. Иногда он останавливался и, протянув руку, хрипло просил милостыню. А потом отталкивался деревяшками и катился себе дальше. Очень печальная встреча. Очень.

Со временем толкучка исчезла, исчезли и продавцы, и покупатели, и просто праздношатающиеся. В Москве оставили всего лишь несколько рынков-толкучек — Сухаревку, Тишинский, Даниловский и несколько других. Постепенно налаживалась нормальная магазинная торговля, но со скрипом. Товара там было еще маловато, да и качество было неважное. Переулочки, освобожденные от открытой торговли, как-то сразу стали какими-то пустынными, тихими, патриархальными, очень московскими. Дома на них, вроде бы, совсем обыкновенные, простенькие, даже, может быть, невзрачные, но такие слившиеся со всем своим окружением, что без них просто и представить исторически сложившуюся часть города невозможно. Правда, со временем то тут, то там в разных местах появлялись отдельные более высокие дома, но редко. И они не очень нарушали собой общий вид переулков. Как-то мирно уживались с соседями.

А начинались оба эти переулка, Дурновский и Кречетниковский, с одного места — с Собачьей площадки, внутренней площади нашего района. «Собачка», как мы называли ее, была вроде Спасопесковской площадки, но только чуть побольше той. Ну, и попросторнее ее, наверное…

И никакого сквера на ней не было. Была голая мощеная булыжником треугольная площадь, стороны которой являлись как бы продолжениями застройки двух переулков. Сбоку площадки расположен был фонтан с урной, стоящей наверху гранитного столба. Вода лилась из каких-то морд, больше похожих на львиные. На толстых стенках высокого восьмиугольного бассейна размещались горельефы с амурчиками.

Фонтан был окружен невысокой металлической оградой. Признаться, долгое время я считал это сооружение не фонтаном, а памятником собаке. От этого памятника, считал я, и пошло название самой площади. Да, да, именно, памятника, и именно той самой собаке, которая жила у попа и съела у него кусок мяса, за что он ее «убил, в ямку закопал и надпись написал, что…» и т. д.

Вот верил этому, и ничего тут не поделаешь. Я даже размышлял, а где же тут сама могилка собачки? Наверное, под памятником с урной. Иначе за-чем она? Меня долго держало в своих руках это заблуждение, и я очень огорчился, узнав, что оказался не прав. Но тогда, почему же площадь называется «Собачьей»? Позднее только согласился с тем, что, как и «кречетники», «трубники», так и «собачники», обслуживавшие царский двор, дали свое имя площадке. Наверное, тут был собачий двор, царская псарня. А вот почему на фонтане установлена урна, так и не понял.

Собачья площадка была окружена невысокими особнячками. Была она тихая и какая-то старомодная. Даже более поздние постройки не так уж и нарушали общий строй фасадов площади. И очень ей шли и булыжная мостовая, и узенькие тротуары, и тумбы на них около ворот. Она была, как музей прошлого века. Недаром на ней находился «Бытовой музей сороковых годов».

Застройка боковых сторон площади в основном была двухэтажной. Как бы задним фронтом за этими домами были построенные значительно позднее многоэтажные доходные дома, выходящие своими безликими дворовыми фасадами в сторону Собачьей площадки. И те фасады были нарядными. А домики, выходящие на площадку тут впереди, хоть и не шедевры, но очень уютные особнячки. В основном, «послепожарные» и конца прошлого века.

Хорош собой был небольшой красно-белый особнячок с островерхими фронтонами, в котором размещался созданный в 1934 году Союз советских композиторов. Рядом с ним, вплотную прижавшись к нему, стоял невысокий особняк, в котором размещалось Музыкальное училище имени Гнесиных. Уже в те времена это училище славилось на весь Союз не меньше, чем сама Консерватория. Напротив был невысокий деревянный дом с четырехколонным портиком, увенчанным арками. Очень похожий на дом Щепочкиной, что на Спасопесковской площадке. Говорили, что именно в этом самом доме мать Ленина снимала квартиру, и он жил там некоторое время перед отъездом в ссылку. Может, правда, может, нет. Почему-то никакой доски, говорящей об этом, здесь на доме нет.

Запомнился мне также еще один дом на Собачей площадке между Дурновским и Кречетниковским переулками. С виду ничего особенного — дом, как дом. Трехэтажный, из красного кирпича с белой отделкой наличников, карнизов. Здесь была больница имени Снегирева, известного на всю Москву врача. В треугольнике площади дом занимал как раз основание, и поэтому его высота не только не противоречила общей композиции площади, но даже как бы подчеркивала значимость более низкой застройки сторон. Вся площадь была очень уравновешенной.

На Собачьей площадке, на углу с Борисоглебским переулком был одноэтажный дом, в одной части которого размещалась в первом этаже нефтелавка. А про другую часть это-го домика мой приятель Юрка Модель сказал, что здесь в самом детстве жил сам Пушкин, что отсюда его увез дядя в царскосельский лицей. Я не очень ему тогда поверил. Как-то не вязался Пушкин с керосиновой лавкой. Наверное, юркина фантазия. Но позже я узнал уже от Ивана Ивановича, что Юрка был прав, хотя и не совсем. Прав был относительно того, что в этом доме на «Собачке» действительно жил одно время Пушкин. Но не в детстве и не перед отъездом в лицей. Примерно, пару лет в середине двадцатых годов, то есть в самом расцвете своих творческих сил. Только пару лет, если не меньше. И не у себя, не в собственном доме или квартире, а у приятеля своего Соболевского.

А вот совсем под носом у Юрки, но с другой стороны его дома — на углу Большой Молчановки и Борисоглебского переулка в доме священника церкви Николая, «что на курьих ножках», семья Пушкиных в самом деле жила несколько лет. Вот тут-то он и жил в детстве. Отсюда-то его дядя и отвез в царскосельский лицей.

Церковь «Николы на курьих ножках» была очень маленькой. Она удачно стояла на узком участке между Борисоглебским и Большим Ржевским переулками, выходящими тут на Большую Молчановку. На самом конце участка стояла четырехгранная трехъярусная колокольня, построенная в начале прошлого века. Она была увенчана невысоким четырехскатным округленным куполом с крестом. Два верхних яруса имели большие арочные окна-просветы, углы ярусов были оформлены сдвоенными лопатками. Ярусы увенчивались карнизами. За колокольней стояла низенькая квадратная в плане церковь с четырехскатной крышей, над которой высился тоненький глухой барабан с куполом. Вперед выступала одноэтажная трапезная под двухскатной крышей. Углы трапезной были укреплены расходящимися в стороны невысокими контрфорсами, что, возможно, могло навести на мысль, что эти контрфорсы напоминают разлапистые куриные ножки. Но, думаю, что это совсем не так. Название родилось не от этих угловых «лапок», а от названия урочища, что было здесь при поварской слободе. Тогда «ножками» называли земельные размеры. А дом священника находился при церкви и выходил фасадом на Борисоглебский переулок. Этот дом и снимала семья Пушкиных с сентября 1810 года. Отсюда юный Александр Пушкин выехал в Царское село в июле 1811 года. Значит, он жил тут почти год.

Подумать только: сам Пушкин жил тут, среди этих домов, среди этих переулков! Он тут запросто ходил по ним, по Собачьей площадке, наверное, бывал и на Новинском бульваре, и на Кудринке. Ее просто так не объедешь. Невозможно находиться так близко от нее и ни разу не побывать на ней, не проехать хотя бы через нее. Этого не могло быть. Значит, и не было. Только вот дома моего он не мог еще видеть, так как его еще не было. А бульвар был! И знаменитые гуляния на нем были. И проходной двор на Трубниковский был, и церквушка моя была. Мог он и там побывать. А церквушку «на курьих ножках» на углу Борисоглебского переулка и Большой Молчановки не просто видел, не просто ходил в нее, он жил при ней в деревянном доме, которого давно уже не существует. На его месте сейчас угол школы, выстроенной здесь после сноса церкви «на курьих ножках». И может быть, именно она навеяла ему какие-нибудь сюжеты для сказок. Кто знает? Ведь одно название, единственное такого рода в Москве, не могло не навеять ему разные сказочные сюжеты. И я старался представить себе, что же тут было во времена Пушкина, еще до войны с Наполеоном и до пожара. Наверное, совсем не так, как сейчас. Вот, хотя бы Юркиного многоэтажного дома вовсе не было. И больницы Снегиревской, и особнячков многих, что на Собачке и на Молчановке стоят, тоже не было. Они же только после пожара, или даже совсем в конце прошлого века появились. Но все-таки что-то осталось и от того времени. Как дом его приятеля Соболевского, раз он в нем жил, как церковь, как другие домики допожарной Москвы, или как первые послепожарные. Ведь и в начале века он здесь был, и в двадцатых-тридцатых годах. А если еще вспомнить, что он бывал у Гончаровых, то это же тут же неподалеку, у Скарятинского переулка на Большой Никитской. А венчался-то он в одном из приделов «Большого Вознесенья». А это та же Большая Никитская. А привез Натали он в дом на Арбате. А к приятелям ходил и на Поварскую, и на Гагаринский, и на Пречистенку, и на Арбат.

Все-все здесь можно назвать пушкинским. Пушкинские места! С каким вдохновением рассказывал обо всем этом наш «Одуванчик», наш чудесный Иван Иванович. И мы с ним ходили ко многим из этих мест и очень огорчались, глядя, например, в каком состоянии были дом на Арбате, дом на Собачьей площадке. Молча стояли перед углом уродливой красно-кирпичной школы, той самой, что заменила собой сказочно знаменитую церковь «на курьих ножках». Тут он жил. А знает ли об этом кто-нибудь, кроме таких людей, как Иван Иванович, литераторов, историков. Уверен, что многие из живущих здесь, вот, как Юрка, например, просто не подозревали, мимо каких мест они проходили. А в этих запущенных и неухоженных домах, вроде арбатского или углового на Собачке, живут сейчас разные люди. Возможно, даже хорошие и очень хорошие. Но они же в пушкинских домах живут. Но ничего об этом не знают. Непостижимо! Ведь сейчас ничего пушкинского в этих домах не осталось. Только рассказы…

Слава богу, теперь, в годы, когда я пишу обо всем этом, хотя бы с арбатским пушкинским домом что-то более или менее нормальное сделали. Отреставрировали, правда, не очень достоверно, кое-каких деталей ни в каких архивах не разыскали, сделали по аналогам, по интуиции. Кое-что пристроили ради нужд музея, к счастью, сзади дома, и этого не было видно с улицы. Не сумели восстановить все именно так, как было, но главное сделали: открыли здесь музей-квартиру Пушкина как филиал пушкинского литературного музея. Все-таки не все уничтожено.

А тот дом, что был на Собачьей площадке, и другой около церкви, где Пушкин дольше жил, были безжалостно уничтожен вместе с церковью, вместе с площадкой, с фонтаном, с особняками и домами, связанными с нашей историей, нашей культурой. И никого из власть предержащих это ничуть не волновало. Ужасно.

А сам Юрка Модель жил как раз между двумя этими пушкинскими местами — на углу Большой Молчановки и Борисоглебского переулка, напротив участка церкви «на курьих ножках», где сейчас стоит типовая средняя школа постройки тридцатых годов. Значит, и напротив места, где был дом священника, и рядом с малюсеньким домиком с керосиновой лавкой, что стоит на углу Собачьей площадки и Борисоглебского переулка. Этот домик приткнулся к многоэтажному юркиному дому, самому тут высокому и, пожалуй, довольно красивому. С вазами и украшениями на фасаде, с большими эркерами.

Типичный перворазрядный доходный дом, заселенный до революции небедными людьми, в основном интеллигенцией. Когда из него бежала от советской власти разная крупная интеллигенция, вроде богатых адвокатов, крупных чиновников, его заселили ответственными работниками новой власти дореволюционной закалки. Юрин папа был именно таким. Недаром он пострадал в 1937 году. Мне нравилось, что в этом доме всегда царило доброжелательство и взаимное уважение. Я очень часто бывал у них. Мама моя говорила, что я просто днюю, правда, не ночую, в этом доме. Но она очень доверяла этой семье и не возражала против нашей дружбы. А Юрку она просто любила. Даже считала, что он более практичный человек, чем я, и поэтому я должен многому учиться у него. Я, правда, не очень этому следовал, но водить дружбу с Юрой было интересно. И знал он многое такое, чего я не знал. И в технике лучше разбирался. Но это вовсе не означало, что я был пентюхом и сам ничего не умел. Все-таки и я что-то умел, чего Юрка не мог. А отрицать, что я многому у Юрки научился просто не нужно. Так это и было. А еще, что мне особенно запомнилось об этом доме, так это то, что этажом выше над Юркой жил один старик. Худой, высокий, со впалой грудью и чуть-чуть сутуловатый. Вид у него был довольно суровый. Но это только внешне. На самом деле он был совсем не страшным, даже добрым. Это был известный музыкант-пианист Гаврила Иванович Романовский. И часто, когда окна и в его и в юркиной квартире были открыты, оттуда сверху доносилась удивительная музыка. Я тогда еще не знал, что именно он играл, только потом, слушая концерты Бетховена, Шопена, Скрябина или Чайковского, узнавал то, что слушал, сидя в юркиной квартире. Играл он превосходно. Юрка говорил, что он не только прекрасный педагог, но и превосходный исполнитель. Ну, это я и сам понимал, слушая его игру. Юрка еще говорил, что он играл для Цурюпы и даже для самого Ленина. Что ж, возможно. Та-кой вполне мог.

Но вернемся к родным местам, к району Поварской слободы. На Борисоглебском переулке в невысоком краснокирпичном доме жил другой мой товарищ Миша Богатов. Его мать Елизавета Евлампиевна была учительницей в нашей школе. Миша хорошо рисовал, хотел вместе со мной поступить в Архитектурный институт, но немного сорвался на экзаменах и поступил в Технологический. Мишка был очень своеобразным человеком. Гово-рил немного на «о», по-волжски что ли? Интересовался древней литературой, древней живописью, иконами. Помню, писал он сочинение в стихах на тему «Слова о полку Игореве» по заданию Ивана Ивановича. Как переложение с древнеславянского на наш русский язык. Тогда немногие взялись за это. Я, например, писал тогда об импрессионистах. За «Слово» побоялся браться. А Мишка как раз отрывок из «Слова» и сделал. Но не как все. В отличие от других, в его стихах проскальзывало нечто церковнославянское. Меня это удивляло. Но стихи были хорошие.

На Малой Молчановке Иван Иванович показал нам как-то один не очень-то примечательный дом. Обыкновенный, деревянный. Одноэтажный с мезонином в три окошка, с довольно простыми наличниками на окнах первого этажа, с обыкновенными деревянными воротами. Очень непривлекательный с виду дом. Тем более на такой улице, как Малая Молчановка. Хоть она и небольшая по размерам, но дома на ней, в основном, были хорошие, были и многоэтажные. Очень представительные. А этот? Ну, ничем не мог он заинтересовать меня. Всегда проходил мимо него, даже не обращая внимания.

А оказывается тут жил не кто иной, как сам Михаил Юрьевич Лермонтов, один из самых моих любимых поэтов. Но в книгах о Лермонтове я нигде не встречал упоминаний об этом доме, даже о времени его жизни тут на Малой Молчановке. О Тарханах, о Красных воротах, о Московском Университете сколько угодно, а о домике с мезонином ничего. Странно. Очень странно. Я очень удивился, увидев, в каком доме он жил. Вот, никогда не подумал бы, что Лермонтов тут жил. Но после домика Соболевского, где жил Пушкин на Собачьей площадке и дома на Кудринской площади, где жил П. И. Чайковский, ничему подобному удивляться не приходилось. Такова была жизнь этих замечательных людей. И не это важно. Важно, что они жили тут. Вот и Лермонтов оказался нашим соседом, земля-ком. Вот еще каким знаменитым человеком оказалась богата моя родина.

Тут же на Малой Молчановке на фоне малоэтажной застройки выделялся огромный серый дом начала нашего века, украшенный вазами, рыцарями и прочими удивительными вещами. Это тоже был доходный по старым временам дом. В нем тоже жили ученики на-шей школы — Глеб Клеопин, чья комната вся сплошь была уставлена разными аквариума-ми, большими, маленькими, круглыми. Первый раз видел такую красоту. Среди разных водорослей и причудливых гротов в освещаемых лампами водоемах, среди пузырьков по-даваемой по специальным трубкам воды плавали самые различные рыбки: от вьюнов и неонов, японских сомиков и вуалехвосток до золотых и таких фантастических, каких я вообще раньше не видел. Жила здесь и Майя Вельяминова, тоже ученица нашего класса. Но она была с нами только до седьмого, потом пропала из вида. Ничем особым она не отличалась. По крайней мере, так считал я. А вот сестры Талалаевы, учившиеся одна на два класса ниже, а другая вместе с братом Володей на четыре, были совсем иными. Хорошими пионерками, хорошими ученицами. Я бывал с ними в пионерских лагерях и ничего, кроме хорошего, сказать о них не могу. Жалко, что потеряны с ними всякие связи. Жил здесь и Игорь Реформатский. Он тоже учился младше нас.

На Малом Ржевском был особый дом. Тоже из бывших доходных. С колоннами и львами. Дом, в котором жили крупные военноначальники. В нашей школе учились многие их дети: Гамарник, Левичева, другие. Дом этот лишался в 1936–38 годах одного за другим этих видных деятелей нашей Красной армии. Поверить, что все они были немецкими или английскими шпионами, врагами народа, было просто невозможно. Но что можно было сказать? И что сделать? О судьбе самих начальников мы все уже знаем. Их расстреляли. А вот о судьбе их детей, в основном, девочек, причем очень славных, умных девочек, активных пионерок и истинных патриоток, мало кто знает. А пришлось им пройти через семь кругов ада. И прошли, и не согнулись. Но, боже мой, что же им пришлось перенести! Когда прохожу мимо их дома, всегда вспоминаю о них. Этого просто нельзя забывать. Ведь это тоже часть моей родины. И какая! Окровавленная, измордованная, изуродованная жизнь моих земляков никуда не уйдет от меня. Она всегда перед глазами. И поэтому я, проходя по улицам и переулкам малой родины своей, не могу сосредоточить свое внимание только на зданиях, мимо которых прохожу. Родина — это не только дома, улицы, леса и парки, реки и озера, родина — это, в первую очередь, люди. Люди, создававшие города и поселки, создавшие вещи, люди, жившие в них и с ними, люди, защищавшие их и своих земляков и близких, люди, люди, люди…

Большой Молчановке при реконструкции района и пробивке проспекта повезло чуть больше, чем Собачьей площадке, которая находилась совсем рядом. Проспект отрезал у Большой Молчановки большой кусок самого начала ее, оставив только два дома за угловым, в котором размещался ресторан «Прага». Один из них был красивым малюсеньким особнячком с острым фронтоном и огромным окном на первом этаже. Здесь был родильный дом Грауэрмана. Дальше простерся проспект, оставивший справа на втором плане своей парадной застройки несколько доходных домов Большой Молчановки, отвернувшихся от проспекта спиной, своими необработанными задними фасадами. Доходные дома в те времена ведь так и строились: уличный фасад был богатым, представительным, дворовый никак не оформлялся — просто голые кирпичные стены и окна. Да еще пожарные металлические лестницы. А торцы чаще всего оставались безоконными глухими брандмауэрами. Из-за возможного появления строительства на соседнем участке.

Собачья площадка погибла совсем — вместе с фонтаном, с домом, где жил Пушкин, со Снегиревской больницей и особняком Училища Гнесиных. Ничто не напоминает здесь среди гигантских башен-книжек и высотных жилых домов тот старый, немного патриархальный мир переулков и особняков. Разве что зады отвернувшихся от проспекта старых домов? Но стоит только сделать, как говорится, шаг в сторону, отойти от проспекта вправо или влево, как вы снова попадаете в мир арбатских, поварских, новинских и кудринских переулков. Кто-то назвал Новоарбатский проспект «вставной челюстью». Довольно метко сказано. Я хожу по старым местам поварской слободы или Арбата и попросту мысленно «вынимаю» эту «вставную». Она мне не нужна, она мешает. Как бы технически совершенна она ни была по сравнению с обветшалыми старыми домами, с узкими переулочками. Ведь их, обветшалых, можно отремонтировать, отреставрировать, сохранив или вернув им подлинно московский характер, так быстро исчезающий из нашего города. А никакими средствами новому проспекту придать этот московский характер уже просто не-возможно. Он из другого мира. И с его появлением безвозвратно утеряна прекрасная часть удивительного московского уголка, каким было Приарбатье, какой была Поварская слобода. Я продолжаю ходить по проулкам и улочкам, стараясь даже не смотреть в сторону домищ-монстров. Я мысленно переношу себя в то время моего детства, которое так глубоко выражала застройка этих слобод и кварталов. Застройка и люди. Люди. Я не могу не думать одновременно и о тех, кто тут жил из моих друзей, или приятелей или просто соучеников.

Тут на этих переулках и улицах Поварской слободы жило их много. На Молчановке, на Поварской, в этих переулках жили Борис Дунаев, погибший на войне, Сергей Мареев, ставший впоследствии крупным дипломатом, народный артист Андрей Попов, Глеб Клеопин, Игорь Реформатский, Милка Покровская, сестры Талалаевы, братья Цукерманы, Толя Сыченко, сестры Шретер, Женя Розенблюм, сестры Коптевы, Кирилл Беренс, Тамара Хлоплянкина, Марина Ремизова, Таня Комина, девочки из дома военных на Большом Ржевском и многие другие. И Иван Иванович Зеленцов — наш замечательный преподаватель литературы. Педагог, Учитель, Человек. Он и все только что перечисленные товарищи и эти места неотделимы друг от друга. И это только те немногие, что жили в Поварской слободе. А сколько их, моих товарищей по школе, жило на соседних улицах! Вся родина моя малая заселена ими. И это было естественно. Ведь наша школа была совсем рядом.

Поварская и Большая Никитская улицы с переулками

Итак, мы вышли с вами на Поварскую улицу. В самом ее начале с правой стороны, если идти от Кудринской площади к центру, стоят обыкновенные невысокие дома. И хоть в них ничего примечательного не было, но я любил останавливаться здесь, постоять на углу, чтобы оглядеться. Получалась интересная вещь, которая навела меня на мысль, неизвестную тогда мне, что в старые времена церкви ставили не просто так, где придется, а с великим умом. Вот взять хотя бы две улицы — Поварскую и Баррикадную. Если смотреть с Поварской, даже не с угла площади, а из глубины улицы, откуда-нибудь с угла Большого Ржевского переулка, то видишь, что улица направлена прямо на высокую красивую колокольню у церкви Покрова в Кудрине, что располагалась внизу на Баррикадной, ближе к зоопарку. Церковь была определенным ориентиром для путника. А вот от нее, от Покрова в Кудрине, и чуть поднимаясь наверх к площади, видишь, что улица как бы стреляет прямо в сторону церкви Ржевской Богоматери, расположенной на углу Поварской и Большого Ржевского переулка.

Я уже обращал внимание на эти градостроительные приемы и до сих пор не перестаю восхищаться тем, как все-таки умело старые мастера использовали рельеф и удивительно тонко расставляли акценты, используя естественные повороты улиц. Вот и стояли церковные колокольни-доминанты так хитро и умно, что становились не просто самыми высокими среди других, но и своеобразными путеуказателями, ориентирами. Как же все-таки умно ставили церкви. Они и особенно их высокие или даже невысокие колокольни становились именно ориентирами, на которые нацелены были и улицы и переулки.

То же самое происходило и на соседней Большой Никитской улице, на которую мы еще придем. Забегая вперед, скажу, что Большая Никитская «стреляет» на ту же колокольню церкви Покрова в Кудрине, а в обратном направлении ориентиром становится большой купол храма Большое Вознесенье. Вот ведь как здорово получалось. И как жаль, что с уничтожением этих церквей навсегда утрачена здесь эта удивительная перекличка доминант.

Вернемся к нашей Поварской. Думаю, что я не ошибусь, если скажу, что среди всех центральных московских улиц наша Поварская отличалась каким-то особым благородством. Не потому что была озеленена. Сколько сплошь озелененных улиц было в Москве. Взять хотя бы улицу Заморенова, что у Красной Пресни. Вся утопает в зелени. Но она по сравнению с Поварской выглядит очень провинциальной, бедной. Застройка не та. Обитатели, видно, не те были. Поварская была очень красиво обстроена разными особняками самых разных времен. И достаточно богатыми. Естественно, эти особняки теперь занимали не простые обыкновенные жители, а особые. В основном, здесь были иностранные посольства, консульства, резиденции послов.

Хороши были на улице церкви, каким-то особым образом формирующие характер улицы, определенно организующие ее трассировку. Но, разумеется, застройку улицы определяли, кроме церквей, конечно же, дома. Вернемся к началу Поварской. Вся улица, как посмотришь вдоль нее, утопает в зелени. По обеим сторонам ее высятся крупные деревья, создавая на тротуарах затененные проходы. И улица становится какой-то тихой, приветливой. Трамваи по ней не ходят, транспорта вообще тут мало. Пустили как-то автобус № 4, но он ходил довольно редко. Спокойной была наша Поварская, спокойней всех других вокруг, на которых гремели и звенели трамваи, рыкали клаксонами автомобили.

Я любил эту улицу. Возвращался из школы домой только по ней. Сначала от школы по переулочкам выходил на нее, а потом по ней. И невольно любовался домами, очень отличающимися друг от друга, но такими славными, такими слитыми друг с другом, что кажется, иначе и выдумать ничего уже нельзя. Не к чему выдумывать.

Но, оказывается, как раз «выдумать-то» и можно было. Тут я жестоко ошибался. Потом насмотрелся, как «выдумывали» всякое на нашей Поварской, своими выдумками разрушая ее характер, ее единство. Далеко за примерами ходить не нужно было. Вот хотя бы самый первый для меня: на месте прежнего трехэтажного построили в 1950 году новый угловой дом — шестиэтажный, также выходящий на площадь, как и прежний. Может быть, он был добротно сделан, не знаю. Но что характер площади очень исказил, это я четко понимаю. Тогда еще не было высотного здания, он один портил всю музыку. Архитектор просто не думал об ансамбле площади, строя дом на углу ее. Он думал, очевидно, только о самом доме, независимо ни от чего. Так делали и делают многие, даже довольно известные архитекторы. На примере хотя бы таких улиц, как Поварская и Никитские, можно четко это проследить.

Сама Поварская долгое время стояла нетронутой, такой, какой я ее увидел впервые, в первые годы моей жизни. А потом появились такие дома, как здание Верховного суда СССР на углу Большого Ржевского, как безликая высоченная призма Училища им. Гнесиных. Они были из другой оперы и совершенно не вписывались в уютную мелкомасштабную Поварскую. Но о них подробнее расскажем ниже, когда подойдем ближе.

На правой стороне в ряду довольно рядовых невысоких домов на углу Трубниковского переулка стоял довольно обыкновенный дом, около дверей которого висела вывеска. Золотом по черному было написано: «Общество политкаторжан и старых большевиков». Вот как раз для этого общества и стали строить в начале 30-х годов специальный роскошный клуб. Огромный клуб-дворец.

Строили по проекту знаменитых архитекторов братьев Весниных, о которых много писали в то время в газетах. Они даже назывались особенно: «конструктивисты». Было в то время такое направление в архитектуре. Как раз те самые дома с ленточными окнами, как в доме Гинзбурга, или на ножках, как на Мясницкой, строили конструктивисты, возглавляемые братьями Весниными, лидерами направления.

Строительство растянулось до 1934 года, но по своему прямому назначению клуб так и не начал работать. Сначала, как писали тогда в газетах, «по просьбе общества его упразднили». Позднее начали упразднять и самих старых большевиков и политкаторжан. Если не уничтожать физически, то превращать их в современных политкаторжан. Так их клуб в 1934 году стал «Первым кинотеатром». На нашем доме на площади укрепили огромную вывеску кинотеатра. На улицу здание выходило огромным кубом, стоящим на тонких ножках. Конечно, внутри этот куб был пустым. Вернее, в нем были какие-то помещения, но это же было совсем неизвестно тем, кто смотрел на тяжеленный с виду куб и на эти тонюсенькие ножки-спички. Какая-то ненадежность проглядывала во всем этом. Возможно, это не только мне казалось, так как спустя какое-то время ножки утолстили, чтобы хоть внешне они казались потолще, покрепче.

По своим размерам дом этот не очень-то выделялся из окружения. И по высоте и по пропорциям. Может быть, он может явиться примером, как должна вписываться новая архитектура в сохраняемую среду. В самом деле, по масштабу, абсолютным размерам этот дом и не вызывал особых возражений. А вот об образной стороне можно было бы и поспорить. Очень уж контрастно выглядел он среди своих соседей. Хорошо это или плохо? Время как-то стерло особые противоречия. К Дому как бы привыкли. Но что-то чуждое окружению все-таки сохранилось.

В кинотеатре этом я бывал. И не раз. Тут был огромный зал, даже больше, чем в знаменитом кинотеатре «Ударник» в «Доме на набережной». Большие кулуары. Здесь мы смотрели «Чапаева». Надо было видеть, как ходили на «Чапаева» зрители. Кроме одиночек или семей, целыми организациями ходили. Выстраивались в колонны и, как на демонстрации, шли по середине улиц с красными знаменами, на которых крупными белыми буквами было написано: «Мы идем смотреть «Чапаева». Я никогда раньше не видел, чтобы так ходили смотреть фильмы. Но «Чапаев» стоил того. Я несколько раз смотрел. И всякий раз очень волновался. Да и не только я. Помню, как сидящая рядом со мной Лиля Сирота, мой школьный товарищ, вдруг во время сцены, когда белоказак незаметно подкрадывался к ловящему рыбу чапаевцу, о чем было известно только нам зрителям, но неизвестно самому бойцу, вдруг закричала на весь зал: «Берегись, ползет!» Мы от неожиданности не знали, что делать. И стыдно, и смешно. Но Лильку понять было можно. Все это было очень эмоциональным. Но мне особенно запомнилась сцена ожидания и ликвидации «психической атаки» каппелевцев. Такое напряжение. Так хочется, чтобы Анка скорее ударила по ним из пулемета. Но она молчит, закусив губы. Глупенькая, ведь они приближаются. Они идут во весь рост. Идут и идут, как на параде. И, наконец, анкина очередь. И все смешалось. Психическая была отбита. Какой восторг! А потом летящая, как на крыльях, конная лавина чапаевцев. С самим Василием Ивановичем во главе. Он в папахе, лихо заломленной назад, в развевающейся на ветру бурке, с саблей наголо. Удивительная сцена!

В этом же кинотеатре мы смотрели и «Веселых ребят», и «Мы из Кронштадта», и «Цирк», и «Волгу-Волгу», и многие другие фильмы. Ведь самый близкий от нас театр. И самые-самые хорошие фильмы в нем шли первым экраном, то есть раньше других. Потом и этот кинотеатр прикрыли. Стал тут «Театр киноактера». Вот в него мне как-то не приходилось ходить. Может быть, потому что уехал я к тому времени с Кудринки. И все недосуг было. А жаль. Можно было бы живых киноартистов увидеть.

На той же стороне на другом углу Трубниковского переулка и Поварской улицы стоял дом с магазином и почтой на первом этаже. Магазин на углу, а почта на Поварской. Дворником в этом доме был высокий дядя, на которого мне было неловко смотреть, так как у него вся правая щека была покрыта большим бугристым темно-красным родимым пятном. Позже я познакомился с ним ближе, так как он оказался отцом нашей школьной старшей пионервожатой Тани Коминой. Мы с ней были в прекрасных отношениях, и я часто заходил в ее небольшую квартиру в полуподвале этого дома. Отец оказался очень добродушным и доброжелательным человеком. Но я все-таки старался не смотреть на его лицо, чтобы не показать свое смущение при взгляде на это пятно.

Продовольственный магазин был обычным, как многие. Ничего особенного, кроме, разве, названия. Очень чудное название было. Еле прочитаешь: «Продовольственный магазин ХРООП». Позднее букву «Х» заменили на «Ф». Это потому, что расшифровывалось мудреное название так: «Продовольственный магазин Хамовнического районного объединенного общества потребителей», что означало, наверное, принадлежность его к кооперации. А когда название нашего района сменили на «Фрунзенский», то и «ХРООП» превратилось в «ФРООП». Вообще с этими сокращениями получалась просто ерунда. Вроде как на нашей площади и повсюду по городу мелькали вывески «ТЭЖЭ». А школы имели после своих номеров еще такую аббревиатуру — «ОНО», что означало «Отдел народного образования». И в каждом районе впереди этих «ОНО» стояла первая буква названия района. У нас, например, «школа № 10 ХОНО». Это значит, Хамовнический отдел. Позднее, когда район стал Фрунзенским, «Х» заменили на «Ф». Вот и стала школа «ФОНО». А когда школа оказалась в Краснопресненском районе, а на букву «К» районов было много (Киевский, Кировский, Красногвардейский), то наименование стало еще более нелепым и трудно произносимым: «КрПрОНО» Произнесите, попробуйте. Гладко не получится. Чертовщина какая-то. Но ведь распространено это было. И принимали это все.

Наше почтовое отделение № 69. Оно и по сей день существует в том же доме № 29 на углу Трубниковского, что и раньше. В нем только всю внутренность изменили. По проекту учеников знаменитого архитектора академика Жолтовского. Правда, потом еще были какие-то переделки, но все-таки стоит посмотреть на хороший интерьер. Особенно на потолок.

Еще для меня этот дом был интересен тем, что тут жил один мой соученик Юрка Каждан. Сам он был не очень близок мне. Просто мне не все в нем нравилось, тем более, что я немного ревновал его к одной девочке из нашего класса. Тогда мы учились то ли в третьем, то ли в четвертом классе. Там в этом доме у Юрки его мама организовывала разные интересные вещи с ребятами. Что-то вроде кружка самодеятельности. Я тоже подключился к этому. Мы что-то репетировали, ставили какие-то спектакли или какие-то «капустники», вроде «синей блузы», что была тогда в моде. Потом я окончательно разошелся с Кажданом, и мое участие в самодеятельности окончилось.

Дальше за этим домом стояло несколько довольно простеньких, но очень милых домиков с уютными дворами. Возможно, там и жили в свое время какие-нибудь знаменитые люди, но откуда мне было это знать. Просто я понимал, что дома такие и на такой улице раньше занимали знатные люди. Теперь все было заселено случайно. Разные люди попадались. В одном из таких домов жили хорошие знакомые нашей семьи — художник Василий Яковлевич Брукендалов с женой Ольгой Михайловной и дочерью Лялей. Ольга Михайловна была близкой подругой моей мамы. А Ляля у них была очень больна, кажется, даже частично парализована. Она тоже была художницей. Когда ей было особенно плохо, и она была прикована к креслу с колесами, мы, я и сестра Ира, заходили к ней, навещали, читали книжки.

Напротив Первого кинотеатра расположена старинная барская усадьба. Здесь жил когда-то князь Долгоруков. Но я и все мои друзья считали, что усадьба не этим была знаменита, а тем, что именно в ней Лев Николаевич Толстой поместил семью Ростовых в романе «Война и мир». Кто-то говорил, что это вранье, что сам Толстой об этом нигде не упоминал. Но многое говорит за то, что именно здесь разворачивались события в семье Ростовых. Хотя бы сцена отъезда семьи из Москвы при приближении войск Наполеона. Читаешь и видишь, что все сходится.

Выше, когда я рассказывал о проходном дворе и церкви Рождества Христова в Кудрине, я уже приводил выдержку из романа «Война и мир», указывающую именно на этот дом. Теперь мы можем посмотреть на сам дом. Эта огромная загородного типа усадьба сохранила свои допожарные черты. Строгий портик с колоннадой украшает центральную часть здания.

По бокам на выступах ему отвечают группы сдвоенных колонн, несколько скромней главной колоннады. Парадный двор окружен более низкими крыльями. В центре двора цветник. Теперь тут поставили памятник Льву Николаевичу Толстому. Это еще более связывает усадьбу с именами Ростовых, с «Войной и миром». Въезд во двор напротив портика через красивые ворота. Те самые, через которые выезжала графиня Ростова с челядью, когда она прощалась с Москвой, смотрящие на церковку напротив. Так увековечил Лев Николаевич эту усадьбу в своем романе. И сейчас памятник Толстого стоит посреди двора и смотрит как раз в эти самые ворота, в сторону, где была когда-то церковь.

Сначала после революции здесь, в усадьбе Долгоруких, был Литературный институт имени Брюсова, позднее, в 1932 году, здесь обосновался Союз писателей СССР. А в соседнем доме — изящном невысоком особняке замкового характера — помещается Дом литераторов. Он появился тут одновременно с Союзом писателей. С этим зданием у меня связано два события. И оба они имели прямое отношение к Маяковскому. Первое, когда Юрка Модель затащил меня на выставку Маяковского. Она называлась «Двадцать лет работы». Я тогда не очень знал поэзию Маяковского, многое мне было трудно читать, что-то просто не нравилось. Вроде «Бабьих бубликов». Но на выставку пошел, и, представьте себе, увидел там самого Владимира Маяковского. Живого! Всамделишного. Он стоял среди обступившей его группы молодых людей и о чем-то громко говорил. Все жадно слушали его. Еще бы, сам Маяковский! Приблизиться к нему мы, конечно, не могли, но даже смотреть на него было интересно. Первый раз в жизни я видел близко живого поэта. Горд был необычайно. После выставки Юрка дал мне почитать разные вещи Маяковского. У него полно было разных изданий. Стал читать. И наткнулся на некоторые, очень мне понравившиеся стихи. Только не умел еще их читать так, как надо. Их же вслух надо. И громко, во весь голос. А лирические, которые с особым надрывом, надо было пропускать через сердце. Их вот громко читать нельзя было. И не допускать равнодушия или безразличия. Так, чтобы понимал, что это все с тобой происходит. Надо сказать, что со временем я как-то вроде бы научился и читать его стихи, и делать их понятными для других, тех, кто, как и я раньше, относился к Маяковскому с недоверием.

Второй приход в Дом литераторов тоже был связан с Маяковским. Я, как и многие москвичи, пришел на печальное прощание с погибшим поэтом. Это случилось вскоре после выставки. Застрелился! Нелепость какая-то! Я же помню, как совсем недавно он был таким жизнерадостным, могучим, доступным. Говорят, в записке сказано было: «Любовная лодка разбилась о быт…» Все равно, никак не вяжется одно с другим. Мы шли молчаливой скорбной толпой в особняк Дома литераторов, поднимались по лестнице, входили в комнату, где он лежал. И помню почему-то огромные заграничные ботинки с рельефом на толстых подошвах. Почему-то это запомнилось. Лицо и фигура, само собой, но эти ботинки почему-то особенно.

Теперь, проходя мимо Дома литераторов, всякий раз вспоминаю двух Маяковских — того на выставке и другого — в гробу. И красивую шевелюру его вспоминаю, и огромные ботинки тоже.

Рядом находились роскошные особняки. В основном, все они заняты теперь разными посольствами. Одно из них, где было посольство Афганистана, запомнилось шикарной встречей короля, или падишаха, как его называли в Афганистане. Кажется, это было посольство первой страны, признавшей нас, и первый король, приехавший с официальным визитом к нам в Москву.

Не знаю, как проходила сама встреча, но то, как украшен был особняк посольства, отлично помню. Для двадцатых годов это было очень необычно. По контурам все здание было иллюминировано лампочками. Примерно так только на праздниках бывало. 1-го Мая или 7-го ноября. А чтобы в обычные дни — такого еще не было. И поэтому произвело огромное впечатление. На темном вечернем небе вырисовывались четкие контуры здания. Между окнами укреплены группы из знамен трех цветов. Черного, красного и зеленого. Это цвета афганского знамени. Дом и ближайшее к нему окружение были оцеплены милицией и войсками. Народ толпился, чтобы взглянуть на Амануллу-хана, первого короля на советской земле. Нам, мальчишкам, конечно, удалось пробраться вперед, но за оцепление даже шагу ступить было невозможно. Затая дыхание, наблюдали мы, как к посольству подъехал кортеж автомобилей, как кто-то выходил из них, как кого-то сопровождали в дом. Но увидеть всего было невозможно. Мешали автомобили, мешали милиционеры. Только краешком глаза увидел кого-то, кто показался мне королем. Но рядом заспорили. Говорили, что это вовсе не шах Аманулла, а какой-то его генерал. Вроде бы, военный министр. Не знаю. Возможно. И скорее всего, именно так. Очень уж пышный был генерал. Спустя какое-то время мы узнали, что Амануллу-хана сверг его дядя Надир-хан, что в Афганистане идет страшная междоусобица, резня, инспирируемая, как утверждали газеты, английским империализмом. Это случилось в 1929 году.

Очень красивым мне казался один дом на углу Скарятинского переулка. У него была масса украшений, карниз был весь какой-то волнистый, окна огромные с красиво прорисованными рамами. А во дворе раньше была, очевидно, конюшня, так как над ее широкими дверями из круглой ниши выглядывала голова лошади. Здесь тоже было какое-то иностранное консульство. Кажется, великобританское. Но называли этот дом по-прежнему «Домом Миндовского». Очевидно, по старому владельцу. Тогда же услышал я и фамилию архитектора, который строил такие вычурные, как мне тогда казалось, очень красивые дома. Это был Кекушев. Мне говорили, что я зря интересуюсь им, что архитектура его домов нездоровая, что она какая-то чуть ли не империалистическая, отнюдь не классическая, а, значит, неправильная. Что ее даже в архитектурных ВУЗах не изучают. Позднее я убедился в этом, когда учился в институте. Но, что поделаешь, мне все-таки эти дома нравились. Что бы о них ни говорили. И я рад, что отношение нашей архитектурной критики к этому направлению, называемому «модерном», в корне изменилось. Теперь почти все полюбили этот стиль, о нем много пишут, ему даже подражают. А мне он всегда нравился.

В более крупных зданиях, типа городских усадеб, помещались значительные учреждения и институты. Ну и, конечно, во многих домах, особенно в доходных, селились просто москвичи, в основном интеллигенция. Из-за множества посольств и консульств мы называли свою Поварскую дипломатической улицей. Может быть, как раз в силу этого по улице не пропускали шумных трамвайных маршрутов, движение было здесь умеренным.

Короче, тихая была улица. Зеленая и очень привлекательная. Представляете, как приятно пройти под кронами лип, рядом с красивыми домами, вдоль узорчатых решеток оград. И мимо стоявших церквей тоже было интересно ходить. Все-таки очень уж необычными они были. Разных времен, разных стилей, но с одинаковой какой-то особой тишиной вокруг. Около них никто не шумел. Старушки, проходя мимо, или еще издали, лишь увидя их, крестились истово, кланялись.

На нашей Поварской, кроме церкви Бориса и Глеба, расположенного посередке между Скатертным и Ржевским переулками, был и другие — церковь Ржевской Божьей матери, церковь Симеона Столпника. Из них до нашего времени дожила только одна — церковь Симеона. Две первых были уничтожены в тридцатые годы, на месте церкви Бориса и Глеба соорудили гигантскую призму Училища имени Гнесиных, а на месте церкви Ржевской Богоматери построили высокое и очень немасштабное здание Верховного суда СССР, очень чужое для окружения.

Еще более усугубилось положение, когда во дворе Верховного суда возвели, несмотря на многочисленные протесты, высотное здание, называемое «Дворцом правосудия». Представляете, «Дворец правосудия» построен с нарушением Законов. Кому прикажете на него жаловаться? В какой суд можно подать иск на Верховный суд Российской Федерации?

Училище имени Гнесиных, Верховный суд СССР. Вроде бы очень нужные, добротные современные дома. Вполне, наверное, отвечающие своему времени. Будь они где-нибудь среди районов нового строительства, они, возможно, и не вызывали бы протеста, подобного тому, который возникает здесь на Поварской.

Первое своими безликими упрощенными формами лишенного пластики скучного параллелепипеда, второе, что выходит на улицу, своим безмерно преувеличенным ордером «под классику», ну а третье, что втиснули в маленький двор, и своим объемом, и своей высотой, и своим переуплотнением квартала, и созданием невыносимой жизни для жителей его.

Тут же неподалеку на углу Малого Ржевского переулка стоит красивый дом со своеобразной башней, отмечающей этот угол. Наверное по прежнему владельцу его называют «домом Охотникова». Он удачно сочетается со всей застройкой Поварской улицы.

В конце Поварской, около Арбатской площади стоит и доныне церквушка Симеона Столпника, памятник архитектуры XVII века. Она каким-то чудом уцелела и выглядит изумительной жемчужинкой среди нового для нее и чуждого ей окружения. А оно для нее оказалось опасным. Рядом с огромными высотками Нового Арбата она кажется совсем малюсенькой, потерявшей значение доминанты своего прихода, своего окружения. Маленькая, но очень изящная церковь. Хорошие пропорции, хорошие детали. С ней связано много легенд, но я на них останавливаться не буду. О них читайте в любом путеводителе по Москве.

Да, церковь сохранилась до сих пор. Одно время в ней размещалось выставочное помещение Общества охраны природы, а теперь церковь возвращена епархии. Остаться-то она осталась, но, как сказано выше, с позиций градостроительных она осталась только физически. Она стала просто малюсеньким придатком огромного высотного жилого дома.

Смешно было слышать, что авторы Нового Арбата представили на конкурс лучшего сочетания новой архитектуры со старой, объявленный «Комсомольской правдой» и, кажется, «Огоньком», именно этот пример сооружения высотки XX века около церквушки XVII века. Смелые люди! Неужели им было непонятно, что они морально убили церковь Симеона Столпника, бывшую когда-то доминирующим зданием в своем приходе. Ведь это так элементарно.

Все эти церкви, и Симеона Столпника, и Бориса и Глеба, и Ржевской Божьей матери, даже Покрова в Кудрине стояли так, как будто бы перекликались друг с другом. От каждой можно было увидеть соседнюю, хоть она и стояла через много домов. Каждому, даже совсем небольшому повороту улицы, отвечала постановка колокольни-доминанты. Это было просто здорово.

А на другом углу Большого Ржевского переулка в бывшем дворовом садике снесенного теперь дома до наших дней сохранился древнейший вяз. Толстенный, могучий. Реликвия. Свидетель разных московских событий. Кого он только не видал, и кто его только не видел? Хранить его надо как уникальное явление. А на него все время покушаются. Общественность, поддержанная Обществом охраны природы, не дала совершить это кощунство. Наверное, и впредь сумеет. Но я все еще боюсь за этот вяз, бегаю время от времени к нему, чтобы убедиться, что он еще стоит, что руки вандалов еще не добрались до него. Сейчас даже дощечку около него установили, говорящую о значении и ценности этого вяза, о том, что его нужно беречь.

Еще один дом среди многих запомнился мне на Поварской улице. Это бывший дом Гагарина. Но интересовал меня тогда не сам особняк или дворец, не знаю уж, как и назвать этот красивый дом, стоящий немного в глубине двора, а его службы. Конечно же, я знал, что здесь находится Институт мировой литературы. Но это меня ничуть не трогало. Знал и то, что это один из замечательных памятников архитектуры. Меня больше привлекало то, что за ним находилось. В бывших служебных помещениях раньше было Управление Государственного конезаводства. Управление, как и прочие дореволюционные службы, конечно, упразднили, но манеж и конюшни остались. И это меня интересовало.

Говорили, что над всем этим шефствует сам маршал Буденный. Но не это важно. Важно то, что сюда можно было приходить и смотреть, как выводят лошадей, как учат на них ездить. Некоторые наши ребята туда как-то устроились. Но мне почему-то родители не разрешили. Возможно, это было связано с воспоминаниями о контузии отца на фронте. Не знаю, но меня очень все это огорчало. И я с печалью и завистью наблюдал, как выезжают на Поварскую наездники на красивых тонконогих конях, как ухаживают они за лошадьми в конюшнях, чистя их скребками и щетками. Не привелось мне даже сесть там на коня. Не осуществилась мечта.

Заканчивалась Поварская улица зданием бывшей пятой гимназии, отличающимся большой круглой ротондой на углу. После революции здесь разместилась средняя школа № 23. Нам не раз приходилось воевать с ребятами этой школы за право проходить через проходной церковный двор на Большую Молчановку. Так ведь было ближе и намного проще.

Напротив школы на углу с Мерзляковским переулком стоял дом с аптекой на закругленном углу, к дверям которой с двух сторон шли изгибающиеся вдоль стены лестницы. В доме со стороны Поварской на углу Чашникова переулка жил наш одноклассник Андрей Попов, сын знаменитого артиста и режиссера, основателя и руководителя Театра Революции Алексея Дмитриевича Попова. Сам Андрей увлекался театром с малых лет, играл в школьной самодеятельности, впоследствии сам стал артистом и тоже Народным. Играл в Театре Советской армии, во МХАТе.

Конечно же, в классе он был кумиром. И уже тогда прочили ему блестящее будущее. А в соседнем доме со стороны Мерзляковского переулка жили Лида Рудзис и Вива Синявская, ученицы нашего класса. А в доме напротив жил Женька Лоффенфельд. Его дом соседствовал с выходящим на Никитский бульвар домом, в котором жил и умер Николай Васильевич Гоголь. Недаром соседний бульвар назвали его именем. И памятник там поставили.

От Кудринской площади к центру шла Большая Никитская улица. По ней я ежедневно бегал в школу. Кроме выходных дней, конечно. И именно бегал. Я тогда просто не терпел медленной ходьбы. До того, как Ира окончила школу, а она училась, когда школа была семилетней, мы бегали с ней вместе. Всегда вместе. И не потому, что опаздывали. Нет, так было у нас заведено. Нестись что есть мочи.

Помню, однажды мы даже сбили какую-то лотошницу на углу Скарятинского переулка около трамвайной остановки. Все из лотка у нее посыпалось на тротуар. Как же она кричала, как ругала нас. Но мы уже были далеко. И никто нас, к счастью, не остановил, а то здорово бы досталось.

Большая Никитская улица идет до самого Кремля, вернее, до Манежа. Только прерывается площадью Никитских ворот. Школа наша как раз перед самой этой площадью и находится на Мерзляковском переулке. Буквально за один квартал от Никитских ворот. На углу Медвежьего переулка.

По улице идут трамваи, но мы никогда в школу на трамваях не ездим. Даже как-то в голову не приходило, чтобы на трамвай сесть. Ведь всего-то две остановки. Даже меньше. Ведь Мерзляковский переулок все же ближе, чем остановка у Никитских ворот. Бежать, конечно, было интереснее. А в трамваях давка, шум. Разве сравнишь с вольной улицей.

Эта улица, как и ее соседка Поварская, тоже «стреляет» на церковь Покрова в Кудрине. Когда смотришь в ту сторону, то над деревьями Зоопарка ярко блестит шпиль Покрова. Так и перекликались два шпиля, Бориса и Глеба, что на Поварской, Покрова в Кудрине и купол Большого Вознесенья. Хотя думаю, что такие переклички не ограничивались двумя-тремя церквами. Наверняка, были и другие подобные тому примеры. Сколько церквей, столько и примеров.

Много хороших домов на улице. Мне особенно тогда нравился дом, кирпичный фасад которого был, как ковер. Разного цвета кирпичи, много узоров, изразцов, красивых наличников «под русский стиль» на окнах. Здесь, в этом доме, жили старые большевики. В ирином классе как раз учились трое детей таких знаменитых людей. Латыши Иза и Доля Румбы. И Ляля Лепешинская. Эта, кажется, из семьи, близкой к самому Ленину.

Обращали на себя внимание и другие дома, как на углу Скарятинского. Обыкновенный дом, но здесь жил художник Туржанский, а его дочь Ирина училась в нашей школе. Дальше шли особые дома. На правой стороне, например, был «Дом младенца» имени Герцена. Я еще думал, как это неправильно звучит. Будто бы младенец какой-то, а не дом, был имени Герцена. Глупо, конечно. Здесь содержались всякие подкидыши, или дети, лишившиеся по каким либо причинам матерей. За этим домом было турецкое посольство. А дальше шли обыкновенные двух-трехэтажные дома, ничем не примечательные.

На углу Ножевого переулка располагалась пожарная часть. Это было очень заманчивое здание. Начальником части был отец Кольки Донцевича из нашего 5-го «д», и мы частенько заходили к нему посмотреть, как живут пожарники, посмотреть на их машины, даже просто медные сверкающие каски или брандспойты руками потрогать. Не всякому же это счастье выпадет. Жалко, что Юрку Моделя перевели в «а», а меня в «д». На какое-то время мы разошлись, вернее, директор по какой-то причине решил нас развести по разным классам. Заслужили чем-нибудь. Уж и не помню, чем. А не разошлись бы, то вместе бы повсюду ходили. И к пожарникам, в том числе.

На другом углу Ножового и Большой Никитской улицы в небольшом двухэтажном домике жила наша учительница русского языка и литературы в 5-х и 7-х классах Надежда Сергеевна Барабошина. А прямо напротив ее дома, через квартал, только уже на Малой Никитской улице, жила ее подруга, любимая моя учительница математики и наш классный руководитель Лидия Игнатьевна Громан.

На повороте на Мерзляковский переулок стоял большой доходный дом. Внизу магазин «Консервы». Здесь продавали не только консервы, но и овощи, и фрукты, а главное, всякие вкусные соки. В этом доме жили очень ответственные работники. Например, начальник милиции всей Москвы Вуль. Кто-то из его детей, кажется, тоже учился в нашей школе.

Я сказал «на повороте на Мерзляковский» и не оговорился. Тут никакого угла и не было. Просто большой дом, прерываясь на повороте, плавно заворачивал в переулок, а Большая Никитская поворачивала так же плавно чуть влево, к Никитским воротам. Вот на этом повороте и находился большой магазин «Консервы», где торговали соками, куда мы часто забегали, сравнивая, где лучше — тут или у Никитских ворот.

Но еще до этого поворота надо посмотреть на некоторые дома другой стороны. Тут в большой бывшей городской дворянской усадьбе находилась школа. Дом у нее торжественный, как дворец. И стоит он в глубине двора. Эта школа для меня лично имела огромное значение.

Когда я был в первом классе, а в нашей школе еще не было октябрятского отряда, моя мама отвела меня в эту самую школу, где октябрята уже были, и где хорошо развивалась их самодеятельность. Не знаю как, но каким-то образом меня, чужого для них мальчика, приняли в группу октябрят. Мама как-то уговорила. Там я больше всего занимался рисованием. Пытался петь, но ничего у меня не получалось. А через год мы уже готовились к вступлению в пионерский отряд в своей школе, и я, конечно, должен был покинуть свой октябрятский отряд.

Через несколько домов от школы стоит японское посольство. Раньше здесь жил Суворов. Даже на фасаде так и написано: «Здесь жил Суворов». Коротко и ясно. Правда, очень непохож был этот дом на особняк вельможи или какого-нибудь знатного лица. Большой и не очень жилой с виду. Но, несмотря ни на что, именно здесь жил род Суворовых. Это вызывало гордость.

И приходской церковью их рода всегда была церковь Федора Студита. А почему не «Большое Вознесенье»? Рядом с этим домом раньше стояла небольшая колокольня при огромном храме «Большое Вознесенье».

Обращает на себя внимание то, что храм «Большое Вознесенье» и его колокольня совсем непохожи друг на друга. Слышал, что храм построен на месте прежней церкви, при которой и стояла эта колокольня. И были они обе семнадцатого века. А современный храм построен был только в девятнадцатом. Почему-то новую колокольню, задуманную по проекту, не построили. Оставили старую. Она такая небольшая, рядом с храмом просто малышка, но очень славная. Восьмигранная узкая пирамида шатра прорезана окошками-слухами, украшенными небольшими наличниками. А сам храм стоит величественный, с большими многоколонными портиками по бокам. По стилистике оба эти замечательные здания совсем не сочетаются.

В тридцатых годах до колокольни, наконец, добрались. Снесли. Долгое время на ее месте был дровяной склад, а после войны здесь соорудили сквер. Позднее в центре сквера установили памятник Алексею Николаевичу Толстому. Он жил по соседству на повороте Спиридоньевки.

А еще я тогда узнал, что задолго до окончания строительства храма в одном из боковых приделов венчался сам Пушкин со своей Натали. Ведь дом Гончаровых находился тут же неподалеку — в Скарятинском переулке на Большой Никитской. И приписан был к приходу этой церкви. Я специально ходил на Скарятинский, чтобы посмотреть, в каком же именно доме жили Гончаровы. Точно тогда ничего не узнал, но примерно догадался. Дом как дом, ничего особенного. И если бы не Гончаровы и Пушкин, то и смотреть-то не на что. Но почему-то никакой памятной доски ни на одном из домов не было. Странно. Ведь Пушкин все-таки.

За Большим Вознесеньем был квартал невысоких двухэтажных домов, выходящих на площадь Никитских ворот. В самом торце этого квартала размещался продовольственный магазин. А на площади в самом начале Тверского бульвара стоял памятник Тимирязеву. Говорили, что памятник поставлен на месте снесенного дома, в первом этаже которого была аптека. Напротив него на площадь выходил трехэтажный дом, стоящий в торце Никитского бульвара, как и наш на Новинском. В первый этаж этого дома вместо находившейся там раньше лечебницы перевели аптеку из снесенного. Здесь жила Володина соученица Яна Зернова.

Напротив памятника Тимирязеву на внешней стороне Тверского бульвара находилась школа. Здание у нее было старенькое. Кажется, тут тоже была до революции гимназия.

А на нашей стороне, между Никитским бульваром и Мерзляковским переулком, за рядом двухэтажных домишек Большой Никитской стоял вдоль бульвара пятиэтажный современный и очень некрасивый жилой дом. Двадцать восьмого года строительства. В его дворе стоит небольшая церковка с одним куполком. Называется она церковью Федора Студита. Построенный дом заслонил собой церковь от бульвара и стал отвратительным фоном для нее со стороны Большой Никитской улицы. Площадь Никитских ворот отделялась от двора рядом двухэтажных домов, в первых этажах которых были разные мелкие лавочки. Особой популярностью у нас пользовался павильон «Соки». Мы очень его любили.

Долгое время церковь стояла в огромном дворе какая-то заброшенная, с одним оголенным барабаном и куполом без креста. По старым фотографиям я знал, что раньше церковь была пятикупольной. Почему же теперь она оказалась с одним? Колокольню у нее снесли почти до основания. Остался один нижний ярус, перекрытый четырехскатной крышей. Так как позже эта церковь была передана нашей школе, стоявшей совсем рядом тут же, на Мерзляковском, то я постарался узнать о ней поподробнее. Стал копаться в книгах. До строительства того некрасивого жилого дома конца 20-х годов здесь оставались мелкие постройки, сохранившиеся с послепожарного времени, но их запросто снесли ради нового строительства.

А задолго до того тут у стен Белого города располагался Филаретов монастырь, и церковь Федора Студита была одной из нескольких церквей этого монастыря, построенного отцом первого царя из династии Романовых Михаила патриархом Филаретом. Поэтому и монастырь назывался Филаретовым. Одного я тогда не мог понять, почему царь звался Михаилом Федоровичем, а не Филаретовичем. Потом-то мне объяснили, что «в миру» отца звали Федором, а уже после пострижения в сан он стал Филаретом.

Перейдем к кварталам, расположенным между Поварской, Большой Никитской и Никитским бульваром. Ведь это же был именно тот квартал, по переулкам которого я ежедневно ходил из школы домой, где жило много моих товарищей, где, наконец, гоняли мы бумажные кораблики по ручьям вдоль тротуаров после обильных дождей или в оттепель. Эта группа кварталов просто-напросто была совсем моей родной.

Прежде всего о всех этих названиях: Столовый, Скатертный, Ножовый, Хлебный, Чашников и прочие. Конечно же, произошли они от того, что здесь, на этом месте, располагалась слобода, в которой жили люди, прислуживавшие царскому дому. Так ведь во многих местах города по занятиям или по имени стрелецкого полковника назывались целые слободы. Вот и наша Поварская объединяла определенных служилых людей. Несколько выпадали такие названия переулков, как Скарятинский, Мерзляковский, Медвежий.

О Скарятинском я быстро узнал, что это по фамилии какого-то именитого домовладельца. Я ничего о нем не слышал и думал, что уж лучше бы переулок Гончаровым назвали. Гончаровы тоже здесь жили, а они для всех нас более знамениты, хотя бы тем, что их род дал Пушкину невесту.

С Мерзляковским же переулком получилось иначе. Я сначала думал, что Мерзляковским его назвали по фамилии русского поэта XVII–XVIII веков А. Ф. Мерзлякова, который написал известную песню «Среди долины ровные», и, кстати, жил именно на этом переулке, в небольшом домике, стоявшем на месте нынешнего пятиэтажного как раз напротив нашей школы. Стал искать в путеводителях, в справочниках. В некоторых книгах я прочитал, что название переулка менялось, что был он и Мамстрюковой улицей по имени жившего здесь князя Дмитрия Мамструковича Черкасского. Вот ведь как, не по имени, не по фамилии, а по искаженному отчеству был назван этот переулок, а потом уже как-то превратился в Мерзляковский. Так утверждают источники, но, признаться, верится в это с трудом. Очень уж отдаленно одно слово напоминает другое. Мне же кажется, что и та и другая версия верны. По князю был Мамстрюковской улицей, а позднее переулком. А по поэту позже стали его называть Мерзляковским. А может быть, и ошибаюсь.

К поварским или столовым названиям наш Мерзляковский не имел никакого отношения. Как не относился к ним и Медвежий, соединяющий Мерзляковский переулок со Скатертным. Вот уж совсем не ясно происхождение этого звериного названия. Думали мы с ребятами, думали, ни к чему не пришли. Кто говорит, что здесь, наверное, держали царских медведей. Чтоб поближе к столовой, к кухне было. Но и кухни и столовые были при дворце, а тут в слободе просто жили люди, работавшие там. Не прошла эта версия. Тем более, что всем было известно, что в те времена царский зверинец был в Измайлове. Кто-то предположил, что просто за стеной Белого города в те времена это было глухим местом, «медвежьим углом». Тоже не очень-то веское предположение. На наезжанной улице, у самых Никитских ворот, в служебной слободе и вдруг «медвежий угол». Нет, не похоже. Просто не могло быть.

Споры спорами, а школа наша как раз на углу этих двух спорных переулков и стояла. И если в школу я прямым путем бегал по Большой Никитской, то назад домой ходил, если не с Юркой на его Молчановку по Мерзляковскому, то, конечно, по этим самым «поварским» переулкам. По Столовому, правда, реже. Он долго не сворачивал на Поварскую, а я любил ходить именно по ней. Поэтому по Столовому не шел, а направлялся прямиком к Скатертному, а по нему уже на Поварскую. А там и домой. На Столовом переулке находилась школа № 3 имени Карла Маркса. В последствие она стала школой № 103, а после слияния с нашей школой лишилась и номера и имени основоположника научного коммунизма. С этой школой у нас были сравнительно хорошие отношения. Среди учителей, пришедших к нам после слияния, оказалось много очень хороших, а параллельные с нами классы, существовавшие сначала отдельно, оказались тоже очень хорошими. Скольких друзей получили мы после слияния. Последние, общие для всех нас, школьные три года были лучшими.

Потом, уже после войны, нашу школу выдворили из здания на Мерзляковском, переданном музыкальному училищу имени Чайковского. Переехала она в здание на Столовом. Вот это уже было совсем обидно. Очень уж привыкли мы к своему старому зданию. Там все дышало событиями, пережитыми за десять лет пребывания там. Там и стены были родными. А в новом здании все было чужое. Только при ежегодных традиционных встречах как-то мирились с новыми стенами. Но родными они так и не стали. И на встречи больше уже не тянуло.

Большой неприятностью для меня, да и не только для меня, было то, что школа утратила имя Фритьофа Нансена. А ведь мы все считали себя «нансеновцами». (Интересно, не считали ли ребята из 3-ей школы себя «марксистами» по аналогии?) В школьном музее можно было посмотреть на материалы, посвященные нашей прежней школе. А позднее во дворе нами сообща был установлен Памятный знак, посвященный погибшим на Отечественной войне педагогам и ученикам обеих школ. На доске были и фамилии моих одноклассников. И сюда мы всегда приходили к своему памятнику.

Я активно участвовал в создании первого варианта Памятного знака, в оформлении всей разрешительной, исходной и проектной документации. Оббивал пороги различных учреждений вместе с нашей учительницей математики Верой Акимовной Гусевой, инициатором создания этого Знака, великим энтузиастом. Без нее мы ничего бы не сделали. Очень энергичная и настойчивая была она. Это и помогло. Я просто поражался ее энергии. Ее требовательности и целеустремленности.

Скульптурная композиция «Реквием-41», созданная бывшим учеником нашей школы скульптором Ноликом Метлянским, мне очень нравилась. Что-то в ней было неординарное, затрагивающее какие-то глубинные мысли о войне, о погибших товарищах. Пьедестал для фигур спроектировал тоже бывший ученик школы архитектор Евгений Розенблюм, он же был автором памятной доски и венка. В осуществлении нашего памятника принял активное участие мой одноклассник архитектор Петя Скокан, который сумел оперативно достать нужное количество бетона и помочь в строительно-монтажных работах. В проектировании Знака Петя не участвовал.

Когда какие-то фашиствующие вандалы надругались над нашим Памятным Знаком, то пришлось на время перенести фигуры в школьный музей и разрабатывать новые варианты Знака. Было много предложений, вплоть до переноса его на площадь Никитских ворот перед колокольней церкви Федора Студита. Конечно, это нелепое предложение не получило поддержки. Знак ведь школьный!

Пришли к выводу, что самым правильным будет установка фигур на стене школы, чтобы обеспечить недоступность композиции. Стали искать возможные варианты. Со стороны сада, со стороны улицы, переулка. Я рад, что прошел мой вариант размещения скульптуры Нолика Метлянского и Памятной доски прямо на углу школьного здания, обращенного к Большой Никитской улице. Фигуры солдат мы поместили на консольную плиту, на срезе которой были высечены слова: «Памяти павших будьте достойны». Доску и полочку для цветов, созданных скульптором Казанским, поместили на стене под Памятной доской и скульптурной группой Нолика Метлянского.

Но вернемся к жизни школьников двух разных школ. Как я уже сказал, отношения между нами были более или менее спокойными, но большой дружбы до слияния школ не было. Каждый из нас любил свою, каждый не очень терпел чужаков. Что поделаешь. В детстве всякое бывало. Сейчас об этом и вспоминать смешно.

Рядом со школой на Мерзляковском переулке в доме № 9 находился 4-й Государственный музыкальный техникум имени братьев Рубинштейнов. Позже он стал областным техникумом. Не мог никогда понять, почему вдруг музыкальное учебное заведение называлось техникумом. Техникой тут и не пахло, но называли так всякое среднее специализированное учебное заведение. Думаю, что это происходило из-за общего увлечения в то время так называемой политехнизацией учебных заведений, индустриализацией страны.

Из окон этого отнюдь не технического техникума все время доносились звуки музыки самых разных инструментов. Странно, но почему-то наша школа не завела никакой дружбы с музыкальным соседом.

А напротив школы был родильный дом. Часто можно было видеть стоящих под его окнами молодых отцов, с волнением ожидающих появления своих жен с младенцами на руках или без них в каком-нибудь окне.

Столовый, Скатертный, Ножовый, Хлебный, Ржевские Большой и Малый — все эти переулочки в предвоенные годы стояли почти нетронутыми, сохранили свою дореволюционную застройку. Только на углу Мерзляковского и Скатертного был построен кооперативный дом для работников науки и техники. Он так и назывался «РАНИТ». А еще говорили, что строился он как жилищный кооператив «ТРУДОВОЙ ХИМИК». В этом доме тоже жили наши ребята — Саша Дюжев и Абрам Житомирский. Ну и кто-то из младших. Абрам был, пожалуй, самым способным и талантливым учеником в нашем классе. Ему предсказывали большое будущее. Но, окончив МГУ, он ушел на фронт и не вернулся.

Между Столовым и Скарятинским переулками в конце двадцатых годов вырос еще один такой же кооперативный дом. Он был типичным для своего времени, был каким-то плоским, лишенным пластики. В этом доме жили Рафаил и Тамара Фонвизины, потомки известного декабриста.

Остальные дома были старенькими, такими тихими, мирными, спокойными, что ходить по этим переулкам было просто приятно. Тихие старомодные домишки, тихие нарядные особняки, зелень, выступавшая из дворов. Все это настраивало как-то особенно. Не хотелось даже галдеть, что нередко мы делали где-нибудь в других местах. По этим переулкам регулярно провожали домой мы нашего старенького Ивана Ивановича.

Тихие поварские переулки, тесно смыкавшиеся с молчановскими и арбатскими, сделали всех нас жителями одной планеты по имени Арбат. Недавно появилось такое название — «Дети Арбата». Наверное, это правильно. Эта часть города, включая сюда и Бронные и Пречистенские переулки, связана каким-то незримым единством. Все мы — дети Арбата.

На Садовом кольце было только три настоящих бульвара — наш Новинский, Смоленский и Зубовский. Они были такими же, как и бульвары Бульварного кольца. Разве что немного пошире, если не говорить о Страстном и Чистопрудном, которые всех превосходили своей шириной. Все остальные улицы Садового кольца бульваров не имели. Многие из них имели перед домами сады и, может быть, поэтому кольцо получило такое название после того, как были срыты все валы Земляного города.

Так, Садовая-Кудринская улица была именно такой. Проезжая часть вместе с трамвайными линиями проходила по середине улицы, а по обоим бокам располагались сады с развесистыми деревьями и кустарниками, огороженные самыми различными оградами, в основном решетчатыми… У каждого дома своя, непохожая на соседнюю. Позднее, уже в начале тридцатых годов, все ограды уничтожили, все сады объединили, пропустили прямо по ним широкие аллеи, сохранив только очень узенькие тротуарчики вдоль проезжей части, получившей из-за этого некоторое расширение. В результате получилось как бы два широких бульвара по обеим сторонам улицы. Но совсем непохожих на наши настоящие бульвары. Они стали просто озелененными проходными аллеями. Того, чем были ценны настоящие бульвары, — прогулочных мест, интимных уголков, игровых площадок для детей — здесь не было. Даже скамейки были поставлены очень редко. Да и мало они использовались. Только изредка кто-нибудь садился ненадолго передохнуть. Короче говоря, ни для прогулок, ни для детских игр они не годились. Очень уж неуютными они оказались. Но ничего иного от них получить уже было нельзя.

Застройка Садовой-Кудринской улицы в двадцатые-тридцатые годы почти не менялась. Этому способствовало, по-видимому, то, что практически все дома были как бы обособлены, что домовладения отделялись заборами и оградами, и что-либо строить тут было значительно труднее, чем на других обычных улицах. Ведь на том же самом Садовом кольце, где на улицах не было никаких садов, началось строительство многоэтажных домов. Сначала только на отдельных местах, вроде Дома Наркомзема на Садовой-Спасской или Дома Наркомпути на Садовой-Черногрязской. Позже строительство пошло более интенсивно. Устаревшие дома беспощадно сносились, на их месте стали появляться новые, уже многоэтажные.

А на нашей Садовой-Кудринской из новостроек можно было бы указать только на Планетарий, да на здание какого-то Наркомата напротив Спиридоновки. Больше ничего нового долгое время не появлялось. Если не считать расширения Зоопарка, который, перешагнув через Большую Грузинскую улицу, занял большое пространство до самого нашего Садового кольца. Около Планетария он получил выход на улицу, заняв при этом большую часть великолепного сада Вдовьего дома. Практически все остальные дома на Садовой-Кудринской оставались старыми, дореволюционными. В основном это были двух-трехэтажные небольшие дома, встречались и одноэтажные. Все они почти совсем скрывались за высокой зеленью садов улицы. Обращали на себя внимание некоторые особнячки, выгодно отличающиеся от рядовой и немного унылой застройки своим нарядным видом.

На Кудринской площади, на самом углу Большой Никитской улицы стоял трехэтажный дом, сохранившийся до наших дней. Простой жилой дом без магазинов. Конечно же, коммунального заселения. Рядом с ним стоял четырехэтажный дом, который доходил до самой Малой Никитской улицы. Этот дом имел небольшой квадратный двор с подъездом внутреннего дома как раз напротив арки-проезда. Все это было довольно обычным, таких домом и таких дворов было сколько угодно. Но не у каждого у дверей подъезда была такая чудная вывеска, как у этого. Мудреное название: «МЕЦЦО ТИНТО». Что это такое, я не знал. Никогда такого слова не встречал. Конечно, иностранное. Но у кого спросить? Наконец, когда в нашем классе появилась Люда Шингарева, девочка из этого дома, я от нее узнал, что такое мудреное слово означает. Тут, оказывается, размещается типография с каким-то особым методом печатания. Он-то и называется «меццо тинто».

На другом углу Малой Никитской был сад особняка, который размещался в глубине двора со стороны Малой Никитской и выходил на Вспольный переулок. Глухой забор отделял этот дом от улиц. Только один старый вяз вылез из этого сада на тротуар Малой Никитской, и приходилось его обходить, так как он занимал почти весь проход. В конце тридцатых годов в этом доме поселился приехавший из Грузии новый нарком внутренних дел Лаврентий Берия. Сначала об этом никто и не знал. Лишь какое-то время спустя я стал замечать, что на дом поглядывают с опаской, стараются побыстрее пройти мимо него. Кто-то тогда мне и объяснил, и кто там живет, и почему сторонятся люди этого дома.

За садом этого дома находились два очень красивых почти одинаковых домика-особнячка. Они были одного роста. По внешнему виду очень похожи друг на друга, только у одного был широкий остекленный выступ на улицу, а у другого этого не было. У обоих были непривычно высокие крутые крыши. Очень редкие для Москвы. Я почти нигде таких больше не встречал. Но не это главное.

Главное то, что в одном из этих домиков жил сам Антон Павлович Чехов. Раньше, конечно, жил. Задолго до революции. И что самое обидное, так это то, что ведь никак это не было отмечено, и никто вокруг не знал об этом. Может быть, только жильцы дома. Но они же не кричали об этом направо и налево на каждом углу. Никакой доски, ничего говорящего о Чехове, не было. Так же, как о Чайковском, мы все узнали не сразу, так и о Чехове. Только значительно позже здесь сделали музей-квартиру Чехова, даже создали за домиком вишневый сад, а на тротуар поставили тумбу-афишу, как бы символизирующую театральную жизнь того времени. Но это ведь случилось уже тогда, когда и зеленые аллеи вдоль улицы были уничтожены, когда эти крохотули домики оказались такими миниатюрными и беззащитными на широченном проспекте, каким стала бывшая Садовая-Кудринская.

Таким же маленьким оказался и сохранившийся до наших дней особняк с колоннами на участке Филатовской детской больницы. Только значение этих домов как памятников истории и культуры спасло их от неминуемой гибели, когда новый проспект стал обстраиваться огромными многоэтажными домами, сметавшими все, мешающее им встать на самом виду. Только немногие трех-четырехэтажные дома сохранилось на улице. Конечно, и большие доходные дома на углу Спиридоновки или Малой Бронной улиц продолжают жить до сих пор. От старой улицы Садового кольца практически почти ничего не осталось. Только физически сохранились перечисленные несколько домов. Но улица с ее садами, а позднее с ее аллеями, с обильной зеленью, с развесистыми деревьями исчезла, оставив лишь несколько домов, как воспоминание о застройке, но отнюдь не о Садовой улице. Так транспортные необходимости стали уничтожать одну за другой старые московские Садовые улицы.

Малая Никитская была тихой и очень уютной улицей. Особенно это чувствовалось после шума Кудринской площади, Садовой-Кудринской улицы и Большой Никитской. Удивительно, но городской шум сюда просто не доносился. Улица практически вся сохранилась без изменений, если не считать того, как чудовищно изменился угол ее со Вспольным переулком.

Тут стояла великолепная церковь Георгия на Всполье. Стройная колокольня церкви с уходящим далеко ввысь шпилем, чуть строгая и очень аккуратная, вся какая-то подтянутая, сама церковь композиционно держала застройку и улицы и Вспольного переулка. Колокольня была замечательным ориентиром среди невысоких домов и особнячков, окружающих ее. Так ее взяли и в одночасье сломали.

А на ее месте воздвигли гигантский для этого угла «Дом звукозаписей». Конечно, Москве нужен был такой дом. Его роль в культурной жизни столицы не подвергается сомнению, но зачем же было сносить такой прекрасный памятник архитектуры. Сносить подобно тому, как сносили в Москве в те годы подряд почти все церкви, утешая себя тем, что «на месте этих церквей — очагов культа воздвигаются очаги культуры». Глупое заблуждение. Но так было. И вот на углу малоэтажной улицы и такого же переулка выросло огромное здание, чуждое соседям.

На Малой Никитской среди обычных, ничем непримечательных, но очень сомасштабных человеку домиков запоминающимися акцентами были несколько домов — бывших городских усадеб, особняков.

В самом конце улицы, которая, как и Большая Никитская, вливалась в площадь Никитских ворот, стоял Храм «Большое Вознесенье». А на другой стороне улицы, наискосок от храма стоял чудесный особняк, которым я всегда любовался. Это был «Дом Рябушинского». Построил его архитектор Шехтель. Наверное, этот особняк был в его творчестве шедевром. Мне он страшно нравился, и я очень удивился, узнав, что все это направление в архитектуре конца XIX — начала XX веков тогда просто не считалось достойным даже войти в историю русского искусства.

По крайней мере, в учебники по истории архитектуры оно не вошло. Непонятно. И несмотря на это я всегда с большим интересом вглядывался в произведения Шехтеля, Кекушева и других певцов «модерна», украсивших улицы Москвы прекрасными зданиями.

Сам Рябушинский и его семья практически в особняке на Малой Никитской не жили. Построен-то дом был во время первой мировой войны, а после революции Рябушинский эмигрировал за границу. Что здесь было в первые годы советской власти, не знаю, но когда Максим Горький вернулся в Советский Союз, правительство передало особняк ему. Тут он и прожил до самой смерти.

Параллельно Малой Никитской расположен Гранатный переулок. Естественно, первое, что интересует тебя, когда ты оказываешься на переулке с таким боевым названием, так это его происхождение. И также естественно предположить, что связано оно с профессией тех, кто жил тут в старые времена. Как Бронная слобода, чье название связано с броней, Гранатный переулок, конечно же получил свое название по Гранатному двору, что располагался неподалеку от Храма «Большое Вознесенье». Только по возрасту этот двор был ровесником не современного нам храма, а его предшественницы, церкви, что стояла тут вместе со своей колоколенкой.

В Гранатном переулке имеется несколько замечательных усадеб и особняков. Они очень отличаются по своей стилистике друг от друга, но объединены и масштабом зданий и размерами их. Усадьба Леонтьевых выстроена в классическом стиле, а бывший купеческий особняк, где размещалось до тридцатых годов французское посольство, а с тридцатых обосновался и стал расширяться «Дом архитектора», носил следы готического романтизма.

Как жаль, что в связи со строительством школы, а впоследствии огромного жилого дома архитектора Андреева, был начисто сметен с лица земли целый кусок застройки напротив Дома архитекторов. Здесь стояли небольшие, очень характерные для послепожарной Москвы особнячки. Они хорошо держали застройку переулка. И вот их не стало.

Хотелось бы надеяться, что со временем эта разрушенная сторона переулка будет восстановлена, и на передний край застройки выйдут утраченные дома, фоном которых станут выстроенные позже многоэтажки.

Вспольный переулок, как и Гранатный, отличается невысокой застройкой, единым масштабом застройки. Только в самом конце его, ближе к Спиридоновке, появились более высокие доходные дома. Подобно Дому звукозаписи появились и совсем молодые высокие дома там же около Спиридоновки. Но они отодвинуты в глубину дворов, на красную линию не выходят, стоят за густой зеленью и не очень портят облик переулка.

Хотя здесь надо бы строить не в глубине дворов, а по красной линии застройки и в характере сохранившейся до наших дней среды. Школа, выстроенная в тридцатые годы, находится также в глубине сада и поэтому не очень влияет на облик переулка. Она скрыта за густыми деревьями.

На Спиридоновке застройка страшно переменчива. Есть особняки, вроде морозовского или тарасовского, а есть большие доходные дома, между которыми бедными сиротиночками вкраплены маленькие домишки.

Оба особняка — и Морозова и Тарасова — отличаются своими размерами. Морозова почти дворец, с большим порталом, с огромными окнами. Он не выходит на линию застройки улицы, отодвинут несколько вглубь двора. Стиль этого особняка какой-то не московский. В нем что-то от готики, что ли. Автор этого дома тот же Шехтель. Но на особняк Рябушинского, который отличается какой-то легкостью, жизнерадостностью, он совсем не похож. Он торжественный, немного суровый. После революции он был передан Наркомату иностранных дел под дом приемов иностранных послов. Его называли еще «Домом раутов», но это по сути тоже самое. Тут часто останавливались вереницы иностранных автомобилей, всяких «рено». «линкольнов», «мерседесов», «фиатов» и разных там «студебеккеров». Это означало, что в особняке идет прием. Такого количества иностранных шикарных автомобилей в одном месте редко можно было встретить. И так автомобилей в Москве было не так уж и много. Больше извозчики попадались. Да, на нашей Поварской почти у каждого посольства можно было иногда увидеть одну или две машины. А такое обилие, как у «Дома раутов» для нас было событием. Мы жадно осматривали каждую машину, спорили о достоинствах или недостатках каждой из них. Среди нас оказывались такие знатоки иностранной техники, что я просто поражался.

Интересно было наблюдать, как из подъезжающих машин выходили роскошно одетые люди. Многие мужчины даже в цилиндрах, а дамы в мехах. Перед ними распахивались двери, встречающие подобострастно изгибались в поклонах, учтиво поддерживали вылезающую из машины даму. Совсем из другого мира люди. Капиталисты, одним словом.

Мы с интересом, перемешанным с немного полупрезрительным снисхождением, наблюдали весь этот процесс встречи экипажей. А при разъезде была еще одна интересная деталь. Открывался подъезд, из него выходила пара господ, а швейцар, или кто там у них был, громко на всю улицу кричал: «Машину посла Великобритании», или «посла Германии», или кого-нибудь еще, к подъезду. Немедленно из общего скопления машин выскакивала какая-нибудь одна и, въехав во двор особняка, подкатывала к подъезду. Распахивалась дверца, в машину садились отъезжающие. За ней следовала другая, только что вызванная. Порядок был исключительный. Жалко, нельзя было ближе пробраться: милиционеры гоняли.

А особняк Тарасова выглядит немного сурово. Он почему-то выполнен из темно-серого камня. Мне казалось, что впечатление суровости пропало бы, если его сделали бы светлее, в солнечных тонах. Этот особняк, в отличие от морозовского, стоял прямо на линии застройки улицы Спиридоновки. Тут тоже было какое-то иностранное учреждение. Не помню, какое, кажется, тоже посольство. Тогда я еще не знал, кто был автором этого здания. Просто я видел, как четки и ясны его формы, как удивительно тонко прорисованы все его детали.

Только позже, изучая историю архитектуры в институте, я узнал в одном из итальянских палаццо образ особняка на Спиридоньевке. Но все-таки по отношению к этому зданию у меня сохранялись какие-то смешанные чувства. С одной стороны, я понимал, что это шедевр архитектуры, что его надо изучать и изучать, Что я просто очень еще плохо и мало знаю Ренессанс, итальянскую архитектуру. Но с другой, меня смущало, что это здание не несет в себе того заряда солнечного свечения, с которым у меня связывалось представление об итальянской архитектуре. Оставалось какое-то неудовлетворение. Я часто приходил к этому зданию, смотрел на него, пытался понять, в чем его притягательность, как оно увязывается с соседями, а если не очень, то почему.

На подходах к Малой Бронной улице было одно очень притягательное место — Патриаршие пруды. Почему патриаршие, я так в то время и не знал. Понимал, конечно, что пруд имел прямое отношение к какому-то патриарху, но к какому именно и почему здесь? Наверное, был тут во времена оно патриарший двор, от которого до нашего времени ничего не осталось, кроме вот этого пруда. И еще меня всегда удивляло, что название «пруды», а пруд всего на всего один. Почему пруды? Тоже, наверное, история. Наверное, было тут несколько прудов, потом их засыпали, оставив этот один. Скорее всего, так именно и было. А пруд не очень большой, но довольно интересный. Он имеет прямоугольную или почти прямоугольную форму, вдоль его зеленых невысоких берегов идут аллеи, а вокруг них посажены деревья. В торцах образованного тут сквера земли чуть больше, чем по боковым длинным сторонам. Здесь зимой сооружалась раздевалка-теплушка для конькобежцев. В раздевалке можно было получить на прокат коньки или ботинки, можно было оставить шубу, оставшись только в спортивном костюме. Можно было в буфете выпить чайку с печеньем или булочкой. А в другом торце была эстрада, где играл духовой оркестр. Почему-то в первые годы моего знакомства с катком, здесь всегда играл оркестр пожарных. Тоже непонятно. А потом пожарные исчезли. На эстраде сидели обычные музыканты.

Я иногда ходил на этот каток, но чаще все-таки бегал на свой кудринский — «1-е Мая». А сюда на Патриаршие ходил иногда к приятелям — Саше Сумарокову и Саше Василевскому. Они оба жили в одном и том же доме. Можно было побыть у одного, а потом вместе перейти к другому. У Саши Сумарокова была очень интересная бабушка. Раньше в молодости она была артисткой, но теперь, конечно, все это было далеко позади. Однако, она не порывала со своим увлечением и часто приходила к нам в класс читать разные сказки и рассказы. Читала она превосходно. Даже не верилось, что она уже так стара. А когда мы бывали у нее дома, то никогда не бывало, чтобы она нам что-нибудь читала. Была просто заботливой бабушкой. Но для меня она всегда оставалась артисткой.

Совсем рядом с прудом находились Большой и Малый Патриаршие переулки. В середине двадцатых годов их переименовали вместе с прудом в Пионерские, хотя ничего, относящегося к юным пионерам здесь не было.

А вообще-то, в этих кварталах можно было столкнуться и с другими интересными вещами. Например, в названии переулка вдруг появилось слово «трехпрудный». Он находился совсем неподалеку. Вот тут-то, наверное, и таилась разгадка. Патриарших прудов было, значит, три. Поэтому и переулок назван Трехпрудным. Значит, патриаршее подворье находилось как раз между нашим, оставшимся от тех времен, прудом и этим переулком. Не иначе. Места здесь были топкие, болотистые. Ведь как раз тут и находилось «Козье болото». На месте этого болота пролегают Козихинские переулки. Значит, все эти пруды на Козьем болоте появились ради осушения его. Позже я узнал, что мои предположения верны. Тут располагалась патриаршая «Козья слобода». Ее еще называли «Козихой». А может быть, и болота так называли.

От слободы, кроме названий переулков, оставалась еще церковь Спиридонья чудотворца на Козьем болоте. Находилась она на углу Спиридоновки и Спиридоньевского переулка. Церковь своеобразная: ее колокольня очень отличалась от собственно церкви. Сама-то она была одноэтажной с четырехскатной крышей и с маленьким куполком на невысоком барабане, но рядом стояла позднее построенная красивая круглая трехярусная колокольня, выступающая чуть-чуть вперед на улицу. Таких колоколен в Москве было очень мало. Раз, два и обчелся. Тем более было обидно, что все это снесли в 1932 году под жилой дом.

А в Ермолаевском переулке, неподалеку от патриаршьей слободы находилась еще одна церковь, которая называлась церковью св. Ермолая, «что на Козьем болоте». Отсюда и Ермолаевский переулок. Церковь находилась между переулком и Садовым кольцом. Сама она тоже, как и спиридоньевская, была невысокой, но пятикупольной. Между ней и большой четырехярусной квадратной в плане колокольней, была трапезная с высокими арочными окнами.

По всему видно было, что все эти три постройки были сделаны в разное время. Самой ранней была церковь, потом трапезная и колокольня. Все это в начале тридцатых годов снесли, и между двумя высокими зданиями остался озелененный сквер — проход с переулка на Садовую улицу. Застройка вокруг значительно обеднела из-за этого. В историко-культурном отношении пропали великолепные памятники архитектуры, а в градостроительном — четкие ориентиры в створах и по осям улиц, доминанты среди окружающей среды.

На внешней стороне Садового кольца, на его углу с Баррикадной улицей находился сад Вдовьего дома. Мы о нем уже достаточно говорили. Сам дом со своим флигелем стоял в створе с Большой Никитской улицей, а Малая Никитская продолжалась по другую сторону дома как бы вдоль заднего фасада. Ограда Вдовьего дома от ворот, что прижимались к углу флигеля, сворачивала к Баррикадной улице. Передний сад выглядел очень парадно, он был плотно обсажен высокими густыми деревьями. Летом стена зелени была, как стена площади, зимой же сквозь чащу голых стволов можно было увидеть и застройку, идущую по Баррикадной к Красной Пресне, да и сам дом.

Баррикадная улица

Баррикадная улица была короткой. Она соединяла Кудринскую площадь с улицами Красная Пресня и Большой Грузинской, спускаясь к ним по довольно покатому спуску. Левая сторона улицы заканчивалась церковью Покрова в Кудрине и скрывающимися за ней небольшими домами, подводящими к углу Большой Конюшковской улицы и Красной Пресни. По правой стороне за оградой Вдовьего дома располагался участок, занятый 11-ым отделением милиции и пожарной частью. Тут все было как полагается. И пожарная каланча, и выросшая позднее тренировочная башня, и огромные ворота в нижнем этаже казармы — гараже пожарных машин. За этим участком шли довольно скромные невысокие дома, а в конце улицы на углу Большой Грузинской стоял высокий доходный дом. Его строил тот самый архитектор, который построил первый в Москве небоскреб — десятиэтажное здание на Гнездниковском переулке. Фамилия архитектора была очень занятная и поэтому очень запоминающаяся — Нирнзее.

Напротив этого дома, по другую сторону Большой Грузинской раскинулась территория старого Зоопарка. Ворота были на самом углу. В начале тридцатых годов ограда была обновлена. Около ворот появились скульптурные украшения — высеченные в камне силуэты различных зверей. Говорили, что это было сделано по рисункам самого Ватагина, известного художника-анималиста, чьими иллюстрациями в «Маугли» Редьярда Киплинга я всегда любовался. Даже старался подражать.

Надо сказать, что старый зоопарк мне не очень нравился, хотя ходил туда я очень часто. Мама как-то приобрела для меня абонемент на целое лето, и я почти ежедневно ходил рисовать разных животных. Особенно запомнились жирафы, олени, антилопы, лоси, зебры, зубры. Их рисовать было легче, так как они стояли неподвижно. Только изредка переминались с ноги на ногу или поворачивали голову. А вот тигров или пантер было просто трудно рисовать. Они непрерывно ходили вдоль решеток своих клеток взад и вперед. И очень быстро. Сосредоточиться было почти невозможно. Так же невозможно было рисовать мелких птиц. Они постоянно летали, оглашая воздух пронзительными криками или щебетанием. Бегемот вообще все время лежал, погруженный в воду небольшого бассейна, а слон все время раскачивался вправо и влево, размахивая хоботом. Непрерывно, как маятник. Его все-таки я умудрялся схватывать. Мартышек и обезьян тоже.

Но не нравился мне этот зоопарк из-за того, что с самого начала, от входа, он встречал посетителя рядом небольших по размеру темных и мрачных клеток, в которых звери выглядели, как пленники. По сути это так и было. Но такие маленькие клетки! Как не очень большие ящики с решетчатой передней стенкой. Так неприятно заглядывать во внутрь, пытаясь увидеть хоть что-нибудь. Ничего, кроме какой-то кучки шерсти. Даже морды не высовывали пленники. Только по надписям на клетке можно было узнать, кто же там находится. Так встречал зоопарк своих посетителей. А ведь зоопарк, как и театр, начинается от вешалки. Как встречаешь, так к тебе и относятся. Возникало какое-то сосущее чувство неприязни, недовольства. А тут еще и запах отвратительный.

Когда создали новую часть зоопарка, то стало как-то лучше. Хоть и не на воле, но все-таки в просторных вольерах. И света больше и воздуха. И удивительными кажутся искусственные горы, на которых размещены участки для разных зверей. В самой горе пещеры, где звери ночуют, отдыхают. Перед пещерами просторные площадки со спуском ко рву, в котором всегда есть вода. Ров сравнительно глубокий. Он является естественной границей, отделяющей зверей от зрителей. Около невысоких парапетов всегда масса народа. Всем интересно посмотреть на свободно гуляющих по участкам свирепых зверей. Тут и тигры, и львы, и леопарды, и белые медведи. А олени бродят по просторным лужайкам. Эти просто на свободе. Зубры, яки и антилопы отгорожены высокими сетками от зрителей. Но площадки и у них большие, просторные.

На другой стороне улицы Красная Пресня, к которой подходила наша Баррикадная, размещались Краснопресненские бани. Это дом был посещаем нами постоянно. И зимой и летом около его дверей выстраивались длинные очереди с березовыми вениками, с тазиками, с узелками. Одна очередь мужская, другая женская. Так как входы расположены рядом, то очереди двигаются одна навстречу другой. Медленно, но все-таки двигаются.

За банями, вдоль Большой Конюшковской улицы располагался большой пруд, который зимой превращался в каток «1-е Мая». Дальше за ним был другой каток. И тоже на пруду речки Пресненки. Это каток союза печатников «Искра». Мы бегали на оба эти катка и на Патриаршие пруды, что около Малой Бронной улицы. Но на эти чаще. Все-таки ближе к дому. Стоит только спуститься по Кудринскому переулку к ним.

На Баррикадной улице перед банями среди невысоких домиков размещался кинотеатр «Баррикады». Пока не было Первого кинотеатра, мы бегали в этот. Хотя, помню, что в зависимости от картин, нами осваивались и «Художественный» у Арбатских ворот, и «Унион» у Никитских, и «Колосс» в здании Консерватории, и «Арс», «Карнавал» и «Прага» на Арбате, и «Ша Нуар», «Великий немой» на Страстной площади, «Зеркальный» и «Горн» у Триумфальных ворот и даже «Чары» у Тишинского рынка. Абсолютно все кинотеатры округи были в поле нашего зрения. Где идет что-нибудь поинтереснее, туда мы и бегали. Проникали, как могли. Где на сэкономленный пятачок или пятиалтынник, а где и «на протырочку».

Главным зданием на Баррикадной улице, кроме Вдовьего дома, надо, конечно, считать церковь Покрова в Кудрине с великолепной колокольней. После их уничтожения место долгое время пустовало.

Дома Баррикадной улицы не были особо привлекательными. Обычные, даже какие-то невзрачные, немного облезлые, неотремонтированные. Среди двух-трехэтажных стоял на этой стороне одинокий мрачный с виду семиэтажный доходный дом. Он почему-то пользовался дурной славой в округе. То ли там одно время была какая-то коммуна из бывших правонарушителей, то ли еще что. А до самого угла Кудринской площади шли только двухэтажные. Тут были ремонтные мастерские и парикмахерская, в которую я постоянно ходил стричься. А в угловом доме была аптека. Вот куда мы часто бегали. Не только за лекарствами, а из-за того, что только здесь, в единственном месте на площади, был телефон-автомат. Он висел на стене около тамбура внутри помещения. Телефонные аппараты были совсем не такие, как теперешние, еще не было в ходу автоматических линий, не было аппаратов с дисками или кнопками, на станциях работали девушки-телефонистки, которых все почему-то называли «барышнями», хотя это слово совсем не было у нас в ходу. Так, эта барышня вручную соединяла с нужным абонентом только тогда, когда после ее требования «Опустите монету!» в специальную щелочку ящичка опускалась эта самая монета, достоинством в 2 копейки. Позднее цена повысилась и опускать надо было уже гривенник — 10 копеек. А потом перешли на пятиалтынник, то есть на 15 копеек. Только после этого барышня отвечала «Соединяю», и разговор начинался.

Но это еще не самое интересное. Мне очень смешно было смотреть на пухлую справочную телефонную книгу, висящую на толстой цепи около аппарата. На цепи, значит, чтобы не украли. Но, видимо, все-таки крали, так как на самой книжке на полях почти всех страниц большими буквами было отштемпелевано «УКРАДЕНО В АВТОМАТЕ». Это было прелестно! Мне очень нравилось. У вора дома все увидят эти надписи. Ну, и что? Укорять его будут, чтобы ему стыдно было? Какие глупости!

Итак, мы обошли улицы и переулки непосредственно примыкающие к Кудринской площади. Теперь нам нужно ближе познакомиться с самым выдающимся домом на этой площади — домом, в котором я жил.

Дом, в котором я жил

В первых этажах нашего дома, выходящих на площадь, и частично на боковых сторонах размещались магазины и мастерские. На углу большая «Булочная-кондитерская», рядом магазин, торгующий всякой парфюмерией. Он очень странно назывался «ТЭЖЭ». Что это значит, никто из окружающих меня не знал. Кто-то говорил, что значит «Жиртрест». Возможно. Но тогда было бы «ЖЭТЭ», или ЖИРТР», или вообще как-то иначе. Позднее тут разместили магазин «ТРИКОТАЖ. ГАЛАНТЕРЕЯ». За «ТЭЖЭ» идет магазин «МОЛОКО». Потом «ПАРИКМАХЕРСКАЯ». Ну, это понятно. Дальше мастерская, которая часто меняла свое направление: то часы, то какие-то приборы. Раньше тут размещалась какая-то лечебница, но она давно отсюда ушла. Только по некоторым оставшимся на стене буквам можно было угадать, что она тут была. Дальше на самом углу «РЫБА». А уже за углом «КИТАЙСКАЯ ПРАЧЕЧНАЯ». С другой стороны дома, уже с нашей, где подъезд в нашу квартиру, рядом с ним за большими витринными окнами размещалась часовая мастерская, но потом она исчезла, и ее заняли под квартиру.

Я уже говорил, что наш дом стоял в самом торце Новинского бульвара. Представлял он собой как бы большой прямоугольник в плане. Разделялся этот прямоугольник на две неравные части и сверху выглядел, наверное, как восьмерка со спрямленными углами. Получалось, что в доме было два двора, причем большой двор имел выход на улицу, а малый квадратный, прилегающий к площади, был соединен с большим двором такой же аркой. Кроме того, из него был узкий коридор, соединяющий двор с площадью, и им могли пользоваться жильцы. Въехать же во двор можно было только с проезда Новинского бульвара. Сначала в большой, а уж через него в малый.

Так как наш дом был типичным доходным, каких много появилось перед самой революцией, то хотелось бы рассказать о нем поподробнее. Характер квартир отражал и социальное расслоение общества.

Малый двор окружали квартиры побогаче. Они были ближе к площади, и это, наверное, повлияло на их характер. Так же более богатыми были квартиры с противоположного торца дома, выходящего на бульвар. В их подъездах имелись лифты. Лестницы были светлые, удобные. Квартиры были многокомнатные — пяти-шестикомнатные. В каждой квартире были большие кухни, с прилегающими к ним комнатами для прислуги и выходами на черную лестницу, ведущую во двор. Эти лестницы были крутыми и имели металлические простые перила. Как и парадные лестницы, черные имели окна. Из передней комнаты квартир можно было попасть в кабинет. Тут же при передней имелась уборная для гостей. А для семьи были прилегающие к спальным комнатам ванные комнаты и отдельные уборные.

В квартирах бульварного торца все это тоже имелось. Но кроме того, во дворе все «черные» выходы из каждой квартиры выше первого этажа объединялись общей открытой галереей, из которой по черным лестницам можно было выйти во двор. В таких квартирах жили некоторые наши соученики. Ирины одноклассники Севка Волков и Яша Токарев. В другом подъезде из нашего класса Лиля Муралевич и ученик на класс ниже Борис Гольдман. Так все они все-таки хоть и жили в таких больших квартирах, но не в изолированных, как это было задумано проектом, а в коммунальных, как это стало распространяться повсюду. Бывая у них, я старался представить себе, как могла проживать в таких богатых квартирах богатая семья. Очень редко, в порядке исключения, у каких либо особо отличившихся людей, вроде крупных ученых, можно было встретить проживание в такой квартире одной семьей.

Основная же часть нашего дома имела квартиры, выходящие на боковые проезды, соединяющие площадь с бульваром. Были они попроще, а значит, и подешевле. Дом-то был доходным. Владельцу приходилось учитывать, какие квартиры лучше, чтобы брать за них побольше, а какие с определенными меньшими удобствами и имеющими такие прелести, как узкие шумные проезды, трамваи под окнами. Понимая это, владелец и заказывал сделать такие квартиры попроще. Скажу сразу: наши квартиры не имели лифтов на лестничных клетках, были с меньшим количеством комнат. В основном, это были трехкомнатные квартиры. Причем, две из них смежные, но имеющие и свои отдельные двери в коридор. Ванная комната была совмещенной, не было дополнительной уборной. Не было кладовки. Однако, комната для прислуги при кухне была. После революции о таких отдельных комнатах для прислуги речи, конечно, не могло быть. Эти комнаты при кухне стали обычными среди других в общей коммунальной квартире. Просто заселялись одним, или от силы двумя жильцами.

Интересно убирался снег с крыш дома. На трамвайные линии сбрасывать его нельзя было. Но скат крыши был и в сторону проезда. И если и сбрасывали когда-нибудь, то за очень короткое время. Ведь иначе надолго остановилось бы движение. Поэтому все сбрасывали во дворы. Даже с какой-то части и этого ската, обращенного к улице. Оставшуюся часть снега и сосулек за очень короткое время, огородив тротуары, сбрасывали в проезд. Даже на трамвайные линии. Тут же находились дежурные подводы с высокими бортами. Их быстро загружали снегом и куда-то увозили. Все-таки, на какое-то время движение, конечно, замирало. Поэтому там очищали все сравнительно быстро. А вот дворы во время очистки крыш на какое-то время вообще выходили из строя. Здесь не очень спешили. Когда заканчивали сбрасывать, в глубоком, завалившем весь двор, снегу протаптывались узкие дорожки, расчищавшиеся лопатами. А потом по середине двора устанавливали снеготопку. Не знаю уж, как ее правильнее назвать. Это был большой пирамидообразный деревянный ящик, перевернутый вверх широкой своей частью. В центре ящика было установлено специальное устройство с топкой, которое растапливало наваливаемый сверху снег. Вода самотеком уходила со двора на улицу к решеткам ливневой канализации. Ходить и по снегу и по воде было неуютно, поэтому через двор в это время старались не ходить. Иногда выкладывали мостки из ящиков и досок, как во время наводнения.

Дворы наши были унылые, абсолютно лишенные какого бы то ни было намека на благоустройство. Даже скамеечек не было. Я часто видел во многих домах вокруг небольшие садики, цветники, игровые площадки для детей, скамеечки для старушек. Но это, в основном, было в старых небольших дворах при невысоких домах. Наш же двор был аскетичным, голым, полностью асфальтированным. Около арки ворот помещался большой ящик для мусора. И все. Конечно, убирать такой двор было значительно проще, чем имеющие какую-нибудь планировку, зелень, площадки и тому подобное.

Во двор время от времени заходили такие нужные люди, как старьевщики, стекольщики и точильщики ножей. Приходили и шарманщики, собиравшие вокруг себя толпы любопытных и любителей несложных песен, раздающихся из механического ящика.

Таким был наш дом. Его снесли в 1937 году, когда реконструировали все Садовое кольцо, когда снесли бульвары. Я как-то сказал: наш дом тоже был жертвой репрессий 37-го года. Вроде бы шутка, а если вдуматься, то что-то в этом есть.

Вспоминается он все-таки по-хорошему. Хоть и были какие-то неудобства, но осталось что-то хорошее. Даже коммунальное заселение не кажется таким уж ужасным, как его часто рисуют. Или нам более или менее повезло, но с соседями мы жили мирно. Мы, а нас было пятеро — родители, да мы трое детей. Иногда у нас жил кто-то из близких или дальних родственников. Занимали мы две комнаты по 25 метров каждая. Третью комнату по другую сторону коридора занимала семья рабочего Ивана Левшова. Жена его Анюта не работала, она была инвалидом. В конце двадцатых годов родился у них Вовка. Так и жили они вместе в одной не очень большой комнате. Конечно, для них мы с нашими двумя комнатами казались просто буржуями. Но отношения все-таки были сравнительно спокойными. Не помню скандалов. Шероховатости, наверное, бывали. Как без них обойтись. Но в памяти ничего плохого не сохранилось. С этими соседями нам просто повезло. Могло быть хуже.

В комнате при кухне, которой полагалось быть комнатой для прислуги, проживала долгое время одна весьма решительная женщина. По фамилии Кутина. Вот имени ее не помню. Кутина и Кутина. Еще помню, что почему-то называли ее делегаткой. Почему, не знаю. Может быть, в самом деле она какое-то время и была делегаткой какого-либо Совета. В то время было даже модно выбирать в Совет таких деятельниц «от станка». Женщина она была не из приятных. Или молчала, или ворчала. На нас косилась, как на «классово чуждых элементов», но ничего против не предпринимала. Курила, что в те времена мне казалось просто кощунственным для женщины. Носила она кожаную куртку, голову повязывала красным платком. Может, потому что была активисткой, а косынка как-то все-таки отличала ее от остальных. Было у нее одно замечательное качество: она очень редко бывала дома. Практически мы ее почти не видели. Не помню даже, был ли у нее свой примус на кухне. Возможно, что был. Как же без него? Но ведь у нее не было собственного стола на кухне. Когда она освободила комнату, ее заняли на время двое журналистов из «Правды». Молодые муж и жена. Ерухимовичи. А вот имен не помню. Очень симпатичные люди. Веселые, общительные. И что мне очень нравилось, так это то, что они обращались со мной, как со взрослым. Хотя было-то мне всего на всего лет двенадцать. Любил я к ним заходить. Всегда встречали доброжелательно, заводили интересные разговоры. Я очень привязался к ним. Но потом они куда-то исчезли. Больше я никогда их не видел. А жалко.

Комментарии из конца 90-х годов XX века

Конечно же, я и теперь часто бываю в районе Кудринки, в ее округе. И хотя я давно уже не живу там, я часто бываю в Доме архитектора, хожу к Памятному знаку около 110-й школы, бываю и на старом и на новом Арбате, просто брожу по улицам и переулкам. Впечатления самые разнообразные. И хорошие и плохие. Каждая встреча с этими кусочками застройки исторической Москвы, помогает мне ощущать себя москвичом, человеком, сроднившимся со своим городом.

Хожу и думаю, а что же все-таки произошло с этим районом за время, прошедшее с первого моего знакомства с ним в детские годы. Вроде бы, улицы остались, в основном, те же и на тех же местах. За исключением, правда, перемещения Баррикадной, да пробивки Нового Арбата и переулка, соединяющего Малый Ржевский с Ножевым переулком. Площади, правда, здорово изменились — Арбатская, Восстания, Смоленская. Исчезли бульвары. Появилась могучая автомобильная магистраль на месте снесенных бульваров. Снесено много домов и почти все церкви. Построено какое-то количество новых домов — и на Садовом кольце, и на улицах, и в переулках. Благоустроились сами улицы, получившие новое мощение. Изменился транспорт и качественно и количественно. Многое изменилось. Да и не могло не измениться. Почти целый век прошел. И в эти десятилетия вошли и восстановительный и реконструктивный период первых лет советской власти, годы пятилеток, вторая мировая война, восстановление после нее, грандиозное строительство последних лет. Жизнь не стояла на месте, неизбежно что-то отмирало, что-то нарождалось вновь. Остановить жизнь невозможно. Однако бережно отнестись к тому, что принесла народу культура в своем развитии было просто необходимо. Но тут-то как раз и получались осечки.

Район Кудринки, конечно же, изменился. Многое утрачено, много возникло нового. Так что же, к лучшему это привело, или к худшему? Вопрос не простой, и ответить однозначно нельзя. Конечно же, прогресс науки и техники, которым ознаменован весь XX век, отразился на жизни города, его населения, его хозяйства, транспорта, обслуживания, культуры. И, конечно же, трудно переоценить то, что дали все эти изменения и отдельному человеку, и его семье, и целым коллективам людей. Но не об этом сейчас я хотел бы говорить. Я, прекрасно понимая важность комплексного подхода к оценкам происходивших процессов в Москве, хотел бы все-таки вычленить из всего многообразия вопросов и проблем сейчас только одну: что же все-таки произошло за последние семьдесят лет с застройкой, с архитектурой, с градостроительными мероприятиями на примере хотя бы нашего такого небольшого в масштабах Москвы района, как Кудринка с ее окружением.

Свои заметки я начал с того, что как бы прошелся по улицам и переулкам Кудринской округи моего детства. Не мог не замечать при этом, что на моих глазах что-то изменялось, что-то исчезало, сносилось, что-то создавалось, строилось. Ведь я все время жил тут, а позднее часто бывал. Поэтому процесс изменений происходил на моих глазах.

И я задаю себе вопрос, а кто-нибудь интересуется результатами того огромного труда, который был потрачен на разрушения, на сносы, на строительство, на благоустройство? Кто-нибудь думает о той ответственности, которую должны нести все эти разрушители и созидатели? И вообще, кто-нибудь как-нибудь у нас отвечает за эксперименты с городом, с жителями его? К сожалению пока ответа не получил.

Но давайте по порядку:

Новинский бульвар Садового кольца. Это была рекреация, место прогулок жителей прилегающих кварталов. Бульвар был притягательным для многих — и для детей и для взрослых. Практически в Кудринской округе кроме Новинского со Смоленским, да Никитского с Тверским бульваром никакой общественной зелени не было. Еще, правда, Патриаршие пруды, Спасопесковская площадка, да сад «Аквариум». Но это все маленькие островочки. А огромный Зоопарк, учреждение полузакрытого типа, был платным и не предназначался для прогулок. Значит, остаются бульвары. Новинский был снесен вместе со Смоленским и Зубовским, вместе с озеленением всего Садового кольца по плану реконструкции Москвы ради создания мощной автомагистрали. Что это — хорошо или плохо?

С точки зрения обеспеченности жителей прогулочными рекреационными территориями — плохо. Их просто уничтожили, не компенсируя абсолютно ничем.

С точки зрения экологической — плохо, так как даже какое-то небольшое количество зеленых насаждений играло какую-то роль в очищении воздуха. Уничтожение же бульвара лишило прилегающие кварталы и этой ничтожной возможности.

Уничтожив бульвары, проложили автомагистраль и запустили огромный поток автомобилей со всеми вытекающими из этого последствиями: выхлопами отработанных газов, превышающими всякие мыслимые и немыслимые нормы, шумом, тоже чрезвычайно превышающим нормы. Вечными пробками из-за нерешенности общемосковской транспортной проблемы и вынужденным пропуском транзитного автотранспорта через Садовое кольцо. И это плохо. Очень плохо.

Мне могут сразу же сказать, что снос бульваров и превращение Садового кольца в автомагистраль, это часть огромной транспортной проблемы, без чего город бы просто задохнулся, и что Садовая автомагистраль — это благо, это хорошо с точки зрения организации транспортного общегородского движения. Итак, какое-то «хорошо» есть, но что оно значит по сравнению с тем, что плохого оно дало для данного конкретного места. Что же здесь превышает — хорошее или плохое? Я убежден, что плохое, ибо на первом месте стоит благо человека.

Застройка Новинского бульвара. Если исторически сложившаяся, малоэтажная в основном, застройка бульвара при его существовании и при обзоре каждой стороны улицы практически только от крайних аллей бульвара вполне соответствовала по своим этажности, масштабу, объемам и ширине проездов и характеру кварталов, прилегающих к бульвару, то появившиеся новые дома еще до сноса бульвара стали вызывать некоторое беспокойство своей несоразмерностью среде. Но это как-то еще было более или менее терпимо, так как не получило еще большого распространения и в застройке бульвара продолжали господствовать исторически сложившиеся здания и сооружения. Новые дома вызывали некоторую тревогу, но старая застройка была как раз к месту и преобладала, создавала успокоение.

Как только снесли бульвар, образовались большие пространства, возникли дальние точки обзора, и сразу же обнаружилось полное несоответствие старой застройки этим огромным пространствам. И сразу же у кого-то появилось желание «исправить» положение, построить новые дома, полностью уже «соответствующие» и по масштабу и по объемам новой пространственной ситуации, не заботясь о сохранении исторической застройки. Кого, мол, она должна волновать? И один за другим стали появляться новые многоэтажные большой протяженности дома, рядом с которыми сохранившиеся еще старые дома стали казаться досадным недоразумением, от которого надо, как можно скорее, избавиться. И пошел процесс избавления, так как необходимость нового строительства требовала этого. Так на Смоленском бульваре появились такие дома, как жилой дом академика И. В. Жолтовского, встреченный восторженно и властями и общественностью, так как представлял собой образец прекрасного композиционного решения фасадов здания, увенчанного небольшой, но очень нужной в этом месте, башенкой. Любуясь домом, изучая его, мало обращали внимания на то, что оставалось рядом. Предполагалось, что все это соседнее рано или поздно уйдет и сменится застройкой, увязанной с домом Жолтовского. Но этого не произошло, и дом Жолтовского остался одиноким прекрасным сооружением, не получившим достойного соседства. Исторически сложившаяся застройка по Закону об охране исторического наследия стала охраняться, ее снос был запрещен, и построенные до этого отдельные многоэтажные дома, типа жилого дома ГлавАПУ, американского посольства, сдвоенных призм около него да пары еще таких же случайных «штучных» домов так и остались стоять среди остающейся теперь надолго исторически сложившейся малоэтажной застройки. Необходимого эффекта получения уличной застройки, соответствующей ширине автомагистрали, называемой сначала улицей Чайковского, а теперь вновь Новинским бульваром, не получилось. И это с точки зрения градостроительной плохо. Но с позиций сохранения исторического наследия иначе поступить с дошедшей до наших дней застройкой просто было нельзя. То, что она подлежит сохранению по Закону — это хорошо. В результате получилось практически вроде бы неразрешимое противоречие, которое предстоит еще решать градостроителям. Нынешним или будущим не знаю. Сейчас новые многоэтажные дома оказались как бы случайными и даже в отдельных случаях диссонирующими, но никто сносить их не будет и нужен талант градостроителей, чтобы примирить эти, казалось бы непримиримые явления. А пока получилось плохо. И не видеть этого невозможно.

Улицы и переулки Кудрина. Здесь реконструкция коснулась почти всех улиц. Шла она штучно, расставляя высотки-многоэтажки случайно. Так появились на Поварской здания Училища имени Гнесиных, здание Верховного суда СССР, на Большом Ржевском переулке высотное здание «Дворца правосудия» для того же Верховного суда, а на Большой Никитской три многоэтажных жилых дома, на площади Никитских ворот жилой дом Селиванова и Кисловой с магазином «Ткани» на первом этаже и пристроенная к нему вторая очередь с рестораном внизу, протянувшаяся вдоль Тверского бульвара вплоть до Малой Бронной улицы. Тут же выросло обрубленное в период строительства здание «ТАСС». На Никитском бульваре, где жилой дом Иохелеса как-то все-таки увязывался по масштабу с соседями, рядом с формацевтическим техникумом вырос огромный восьмиэтажный очень невыразительный жилой дом с магазином.

На Малой Никитской еще до войны выросли жилой дом с аптекой и книжным магазином и «Дом звукозаписей». Многоэтажки возникли и на Вспольном переулке, на Спиридоньевке, на Гранатном переулке, в переулках, прилегающих к Малой Бронной. Они тоже не улучшили обстановки, а оказались чуждыми сложившемуся характеру застройки одиночками. И это, конечно же, плохо.

Что можно сказать об этих домах? Конечно, каждый из них решал определенную и очень нужную задачу — или обеспечивал москвичей благоустроенным жильем или давал Москве необходимые ей общественные и административные здания. Никто отрицать необходимость появления в Москве этих зданий не может и не должен. Но вопрос состоит не в этом, не в определении нужности или ненужности этих зданий. Вопрос состоит в том, как вписались эти дома в сохраняемую историческую застройку центральной части города. И ответ однозначен: плохо вписались. Училище имени Гнесиных и Верховный суд СССР со вторым его многоэтажным корпусом на Большом Ржевском просто испортили облик Поварской улицы и переулка, они чужды им. Первое здание — и излишней высотой, не увязанной никак с окружающей средой, противоречащей ей, и полным отсутствием какой либо пластики, столь характерной для этой улицы. Голая призма дома, на стенах которой равнодушно нарезаны большие прямоугольные оконные проемы, для данной улицы просто чужда. И значит, это плохо. Второе здание — грузной массой здания Верховного суда с колоссальным классическим ордером, хорошо, возможно, решенном для самого этого здания, рассматриваемого отстраненно от соседней застройки, оказалась как раз для этой соседней застройки просто несомасштабной. А о втиснутом во двор Верховного суда «Дворце правосудия» и говорить не приходится. Ему самому тесно, он стеснил квартал, он непозволительно нарушил установленный для этой зоны градостроительный режим регулирования застройки и всем этим не улучшил ситуацию, не оставил хотя бы ее, какой она была до него, а прямо ухудшил. И это тоже плохо.

Дом ТАСС, запроектированный, как высотное здание, перекликающееся с высотками на площади Восстания и на Смоленской площади, был в процессе строительства волевым порядком вдвое урезан и оказался по высоте на одном уровне с соседними зданиями по Тверскому бульвару. Казалось бы, все в порядке, однако, почему же он так не увязался с соседями? Не по высоте, нет, по масштабу, по размерности. Его сдвоенные по этажам окна сразу же изменили масштаб, сделали дом чужим на площади, сформированной такими зданиями, как храм «Большое Вознесенье», кинотеатр «Унион» и другие.

Что касается «Дома звукозаписей» и жилого дома на Малой Никитской, то они, конечно же, очень нарушили, вернее, разрушили исторически сложившийся облик этой спокойной и обладающей гармоничной застройкой улицы. Мне скажут, что церковь Георгия на Всполье со своей колокольней была очень высоким зданием, была не ниже «Дома звукозаписей», а, возможно, и выше. Что ж, она была доминантой и смотрелась издалека. Так она была задумана. И это было верно, и это было хорошо, так как сама церковь была и по своей абсолютной величине и по масштабу, членениям, ритму полностью созвучна застройке улицы, была слита с ней. А ее колокольня с тонким изящным шпилем-иглой, естественно и необходимо вырастающая в этой композиции, делала церковь доминантой, не противоречащей улице и окружающей застройке, а организующей ее. Тут разновеликость по высотам лежит в самой композиции уличной застройки. И это было хорошо. Но церковь с колокольней уничтожили, массивный «Дом звукозаписей» не стал и не мог бы стать доминантой, облик улицы нарушился, что есть плохо. Жилой же дом все-таки оказался в какой-то мере более или менее сомасштабным уличной застройке и смотрится не таким уж чуждым ей, если не считать чрезмерную протяженность и массивность его, что «вырывает» его все-таки из общего строя улицы. Поэтому это тоже, хоть и в меньшей степени, но плохо.

Жилые «высотки» на Вспольном, на Спиридоновке, в том числе такие дома, как элитарный дом В. Андреева между Спиридоновкой и Гранатным переулком, как дом А. Шапиро, отнюдь не украсили улиц своим появлением. Они просто оказались «воткнутыми» в кварталы, на которых их разместили. И по своей архитектуре оказались не созвучны сохраняемой среде. И как бы хороши ни были их квартиры, предназначенные для элиты, в застройке эти дома играют плохую роль. В ансамбль они не включились. Более того, дом Круглова и стоящая рядом школа спровоцировали уничтожение целого куска исторической художественно ценной застройки. И все это плохо.

Тут уместно вспомнить народную поговорку о бочке меда и ложке дегтя. Надеюсь, читатель поймет, где мед, а где деготь?

Пробивка Нового Арбата. Об этом вообще трудно говорить без содрогания. Нашлись люди и среди руководителей города и государства, и что особенно прискорбно, среди архитекторов, которые осуществили великое варварство, разрушив, уничтожив на корню целую часть исторической территории центра города внутри Садового кольца. Эта часть составляла как бы клин, органически входящий в Садовое кольцо — от Молчановки с Собачей площадкой и почти до Арбата. Руководствовались, конечно же, самыми передовыми идеями: решали проблему обеспечения государственных руководителей прямым и широким автомобильным «правительственным» проездом из Кремля на периферию города и далее на Можайское шоссе. Решали обеспечение Правительства государства большим количеством административных площадей, а жителей города новыми жилыми квартирами и общественными зданиями — киноконцертным залом, «Домом книги», многими магазинами и т. п. И решали это ценой сноса исторически сложившейся застройки, в том числе и большого количества памятников архитектуры и истории. Ни у кого не дрогнуло сердце, когда подписывали задания на проектирование, распоряжения на сносы, приказы о начале строительства. Ни у правителей, ни у архитекторов. Более того, считалось особой честью работать над этими проектами, осуществлять это грандиозное строительство. Возглавлял и проектирование и осуществление его сам Главный архитектор города, он же Предселатель Госгражданстроя при Госстрое СССР народный архитектор СССР, Лауреат Ленинской премии. Вокруг него собрался цвет архитектурной общественности. Были созданы грандиозные организации для проектирования и строительства. И были брошены все силы, чтобы в кратчайшие сроки все, что можно, разрушить, все, что задумано, построить. И разрушили и построили. И получили за все это награды.

И что же в результате? Автодорогу Кремль — Можайское шоссе соорудили, но только частично, от Москвы-реки до Арбатской площади. Дальше надо ехать по узкой Воздвиженке, которую в то время даже окрестили, как и Новый Арбат, проспектом Калинина. Получилось узкое горлышко при двухстороннем движении. Тогда придумали односторонние, включив сюда и Знаменку, бывшую улицу Фрунзе, с направлением на Боровицкую площадь, а там — в Кремль, или дальше транзитом по Полянке или Якиманке в другую часть города и за город.

Арбатскую площадь после сооружения подземного тоннеля отобрали у пешеходов. Она вообще потеряла форму, оставаясь до сих пор нерешенной. Сооружение Министерства обороны не улучшило обстановки, так как площадь все равно не сформировалась. Масштаб и объемы Министерства не увязаны с окружающей и сохраняемой средой. Вынужденное оставление таких зданий, как старый наземный вестибюль метро «Арбатская» и кинотеатр «Художественный», на фоне Министерства превратило их в какие-то случайно или временно оставленные по недоразумению, ненужные тут объекты. Сооружение часовни на месте снесенной церкви Тихона чудотворца не улучшило обстановки. Снос квартала ради строительства Министерства очень увеличил размеры площади, и она потеряла свою сложившуюся форму. Снос церкви Бориса и Глеба около угла Воздвиженки и Никитского бульвара увеличил саму площадь, но не улучшил ее композиции, а Никитский бульвар вообще превратился в какой-то огрызок. Сквозной проход по бульвару перекрыт въездом в тоннель, дома по обоим торцам бульвара уничтожены. Все совершенно преобразилось. Но не в сторону улучшения ситуации для людей, а пока только ради транспорта, который стал, как можно убедиться, более важным фактором в городе, чем человек. Плохо.

Новоарбатская улица или проспект Новый Арбат. Это целая эпопея. Построив все задуманное, получили не очень удачные министерства в так называемых «книжках» — четырех высотных административных зданиях и не очень комфортабельное жилье в высотках вдоль шумного и загазованного транспортного проспекта. Получили хорошие магазины в подиуме под министерствами и на первых этажах жилых высоток. Получили неплохой киноконцертный зал «Октябрь» и книжный магазин «Дом книги». Долго имели торчащие прямо на проспект никак неоформленные задние дворовые фасады бывших доходных домов, обращенных главными своими фасадами на Большую Молчановку. Их не очень удачно как-то оформили буквально в последнее время. Но ничего иного сделать тут просто было нельзя, так как пробивка проспекта не давала возможности по-другому отнестись к этим домам. Получили прекрасный променад для гуляний вдоль магазинов и ресторанов. Все это получили. Ценой великих разрушений. Спрашивается, а нельзя было такой замечательный проспект со всеми его прелестями возвести вне Садового кольца — по той же трассе, но за исторической частью города? Нельзя было решить транспортную проблему для правительственной трассы на территории исторического ядра города, скажем, в подземном варианте? Нельзя было так решать организацию движения транспорта, чтобы ни у кого, а главное, у водителей легковых и грузовых машин просто не возникало дерзкого желания проскакивать транзитом через центр, раз есть такая прекрасная автотрасса? Сколько сразу «нельзя ли было?» И только потому, что результат в итоге получился отрицательный. И от этого никуда не уйдешь, как бы ни хотелось. Роскошь и фешенебельность проспекта с его магазинами и концертными залами меркнет перед варварством, допущенном в самом замысле. И многим ясно, что не все удалось даже, если отвлечься от варварства. Теперь разрабатываются проекты убирания транспортных потоков под землю (оказывается, это можно делать! Почему тогда об этом не думали?), о разбивке бульвара на дневной поверхности, о завершении архитектурного оформления фасадов застройки.

А о том, что проспект этот нарушил градостроительную и градоформирующую ситуацию не только на этом конкретном месте, никто не подумал? О том, как накладывается «забор» высокой застройки на Кремль, если смотреть на него с востока, как уродует панораму Москвы этот «забор», если смотреть на нее с лучшей видовой точки города — с бровки Воробьевых гор? Ведь все это плохо, очень плохо!

И наконец, ядро Кудринской округи — сама Кудринская площадь.

Ее не просто уничтожили. То, что попытались вместо нее сделать, оказалось совсем не московским, а кроме того, пока и недоделанным. Бог знает, когда завершится ее реконструкция. Потому что-то, что предлагают к утверждению, совершенно доконает этот ответственный участок Садового кольца и испортит еще более памятник архитектуры «Вдовий дом». После ликвидации старой Кудринской площади и бульваров это место было определено под строительство высотного жилого дома, который проектировали, а потом строили М. Посохин и А Мндоянц. Если с общеградостроительной точки зрения для воссоздания утраченного в Москве силуэта после сноса огромного количества церквей и храмов с их колокольнями, а также из-за строительства большого количества многоэтажных домов в центре города, изменивших силуэт застройки, появление высотных зданий во главе со Дворцом Советов и гостиницей в Зарядье имело какой-то определенный, хотя и достаточно спорный, смысл, то появление самих этих высотных зданий на конкретных местах в городе получилось недостаточно продуманным. Они ставились, как одиночки, они просто «втыкались» в существующую в тех местах застройку. В результате такие здания, как на площади Восстания (Кудринской площади) оказались абсолютно не увязанными со средой. Собственно, они и не предполагали увязываться с нею. Они просто считали со временем необходимым расправиться с ней, поставить вокруг высоток подходящие по общей композиции много- и разноэтажные дома. Но жизнь распорядилась по-своему, и забота о сохранении исторического наследия не дала возможности осуществить дальнейшее варварское разрушение исторически сложившейся в центре Москвы среды. Вышел даже «Закон об охране памятников истории и культуры». Высотные здания, сначала лишенные доминант в своем комплексе из девяти высоток, так как строительство главных — Дворца Советов» и гостиницы «Зарядье» было отменено, остались сами с собой. Общегородская система была нарушена. Сами они оказались «Гуливерами» среди «карликов». Они не организовали среду вокруг себя, а оказались антагонистами для нее, диссонансами.

На площади Восстания многое для высотки было снесено. Целые кварталы. Была задумана огромная площадь перед высотным домом. Для ее организации было расчищено место, на котором был разбит новый квадратный сквер, во много раз превосходящий наш старый кудринский. Была уничтожена Баррикадная улица. Как «компенсация» этому уничтожению была также уничтожена ограда «Вдовьего дома» и прямо через его передний парадный сад была пробита новая трасса улицы, чем была нарушена территория памятника архитектуры. Но кто об этом тогда думал? Сквер получил регулярную планировку и был даже озеленен. Но прогулочным местом для жителей окружающих его кварталов так и не стал. Даже, несмотря на то, что в первом этаже высотки был размещен огромный продовольственный магазин, место притяжения потребителей. Фланкировал новую площадь с одной стороны «Вдовий дом», оказавшийся при таком соседстве приниженным и потерявшим то значение, которое он имел при возникновении. Другая сторона до сих пор стоит оголенной. Строительство «Дома музыки», вроде бы, заморожено, а новых проектов не поступало. Сторона, противоположная высотному дому, остается нетронутой, что, конечно, не входило в расчеты проектировщиков, намеревающихся сменить всю сохранившуюся застройку Садового кольца, оставив только памятники архитектуры, стоящие на госохране. Но замысел этот оказался неосуществимым из-за того же Закона об охране исторического наследия и объявления особого строгого градостроительного режима для центра города. Следовательно, с этой стороны площадь остается двухэтажной. Какими методами можно будет создать завершение архитектурной композиции площади, не знаю. Время покажет. Но пока все остается просто незавершенным. И это плохо.

Хотел бы к этому добавить, что разрабатываемый в настоящее время проект полной реконструкции Кудринской площади закладывает еще большие разрушения. Предлагается, ради обеспечения организации интенсивного движения транспорта в направлении Краснопресненского проспекта, пустить по Баррикадной улице только движение к центру. Обратное же движение из центра к Красной Пресне пустить по пробиваемому по территории памятника участку новой улицы от Садового кольца до площади у Зоопарка. «Вдовий дом» оказывается просто жалким островком втиснутым в узкое пространство между двумя мощными потоками автотранспорта. Но это же недопустимо! А кроме того, зачем пускать такой поток транспорта в центр города? Наоборот, необходимо всячески оберегать центр от вторжения в него ненужного ему транспорта. Любыми мерами, в том числе и полицейскими запретами. Общественность протестует против такого проекта, но он все же разрабатывается, деньги на него идут. И все это очень опасно.

Что же получается в результате? Плохо получается. Минусов значительно больше, чем плюсов. Не достигли, к сожалению, наши архитекторы желаемого для исторической части города результата. Произошли необратимые явления: многое снесено, многого лишились навсегда — памятников архитектуры, доминант-ориентиров на улицах, исторической планировки. А что приобрели? Неудачно, в большинстве своем, поставленные высотные дома и многоэтажки, уничтоженные для людей площади — Арбатскую, Кудринскую и Смоленскую, перекареженные по своей планировке, как Арбатская, или чуждые Москве, как Кудринская, или никакие, как Смоленская. Отданные вместе с Садовым кольцом транспорту, они не улучшили его организацию, а во многом и ухудшили (пробки, экология, проблемы для пешеходов и пр.). Об архитектуре, об ансамблях и говорить не приходится. Таковы итоги.

Может быть, кто-нибудь из власть имущих или из руководителей градостроительством Москвы все-таки задумается. Ведь то, что сказано лишь о небольшом клочке центра города, характерно и для всего центра. А это очень плохо. И очень опасно. Так, что же мы получили в результате, люди добрые? Чего добились идеологи и авторы проектов реконструкции, авторы построенных домов?