Московские тюрьмы

Маркс родил Орвела

Четвертый раз в своей жизни я читал и конспектировал первую книгу первого тома «Капитала». И впервые почувствовал, что наконец-то понял ее. Не знаю, что больше способствовало этому: то ли четвертое чтение, то ли сам помудрел, то ли лефортовские стены помогли — скорее всего все вместе, но это чтение стало моим окончательным «разрывом» с марксизмом. Марксова критика воспринималась мною теперь тоже критически и, как выяснилась, она не выдерживает, боится такого подхода. Haсколько монументален, непогрешим кажется «Капитал» издалека, при сочувственном, доверчивом, школярском отношении, настолько он несуразен, бутафорски непрочен при ближайшем критическом рассмотрении. То, что издали, представлялось горой-монолит, на деле оказалось большой мусорной кучей. Тенденциозная, злая книга. Исследование необъективно и потому не научно. Научную теорию классовой борьбы Маркс извратил в одиозное учение классовой ненависти, живую диалектику социальных противоречий подменил мертвечиной непримиримых антагонизмов. Под личиной защиты человека создано самое бесчеловечное учение, какое известно истории. Положенное в основу идеологии и государственной политики коммунистических режимов она стало источником тотального зла, неизмеримо превосходящего то зло капитализма, которое бичевал Маркс. Пристрастный подбор негативных фактов, их воспаленная интерпретация, конечно, отражали реальности современного ему капитализма, но это отражение злобно искривленного зеркала — полуправда, которая хуже лжи. Крайне необъективная характеристика того, что Маркс называет капитализмом, неизбежно привела к ошибочным прогнозам будущего развития. Если его критика старого капитализма и справедлива отчасти, она, как показывает историческая практика, не имеет никакого отношения к современным цивилизованным государствам. Отравленное тенденциозностью жало его критики оказалось не смертельным для капитализма, зато в полную силу вонзилось в него самого, в ту общественную систему, которую построили по его чертежам. Самоубийственный парадокс. Критика капитализма ныне обернулась против коммунизма. Многое из того, что критикует Маркс, гораздо в большей степени свойственно теперь коммунистическим странам, нежели капиталистическим. Более того. Изобличенные им пороки старого капитализма в нынешних коммунистических режимах выглядят уже достоинством, о которых приходится мечтать, которые еще нужно достичь. Если б мог предположить такое прозорливый Маркс, вряд ли бы он стал писать свою зловредную книгу. Ничто так не компрометирует саму идею коммунизма, как его гениальное творение «Капитал». Может быть, поэтому мне не хотели его выдавать? Эта книга есть везде, где ее никто не читает, и ее нет, в ней отказывают там, где она может быть прочитана всерьез.

Нудно и утомительно на горе статистического материала Маркс долдонит о том, как частная собственность на средства производства сдерживает рост производительности труда, говорит об эффективности больших корпораций в качестве аргумента в пользу обобществления собственности. В СССР почти семьдесят лет все обобществлено, сорок лет, после победоносной войны, мирного времени — давно должен бы догнать и перегнать, но по сей день производительность труда в промышленности в 2–3 раза, в сельском хозяйстве в 4–5 раз меньше, чем, например, в частнособственнических США. Главная причина отставания, по признанию советских экономистов и покойного председателя Совмина Косыгина, объясняется не плохими рабочими, а плохими руководителями, плохой организацией хозяйственного управления.

Общественная, а точнее государственная монополия на средства производства породила невиданную по размерам и консерватизму бюрократию, которая стала действительным тормозом общественного развития, а по многим параметрам повернула его вспять.

Главным открытием Маркса считается теория прибавочной стоимости. Она вскрывает механизм эксплуатации собственником наемного труда. В стоимость продукта входит часть стоимости основных средств, использованных на его производство (оборудование, материалы, помещения), затраты на рабочую силу и плюс новая, приращенная, которую Маркс называет прибавочной стоимостью и которая достается владельцу предприятия. По существу, речь идет о распределении прибыли, и то обстоятельство, что она достается в основном владельцу, а не рабочим, Маркс называет капиталистической эксплуатацией труда. Капиталист не может занижать стоимость основных средств производства — себе в убыток, но он может занижать стоимость рабочей силы — заставлять работать как можно больше, а тратить на рабочих как можно меньше. Больше взять, меньше дать. В идеале — чтобы рабочие работали бесплатно и тогда вся переменная стоимость, т. е. стоимость рабочей силы, пойдет в карман собственнику в виде прибавочной стоимости. На этом скрещиваются интересы рабочих и капиталиста. Маркс называет это противоречие непримиримым, антагонистическим, лежащим в основе классовой борьбы до победного момента, до тех пор, пока рабочие не возьмут средства производства в свои руки и сами не станут хозяевами продукта. Не будет капиталиста, и тогда вся прибавочная стоимость в виде прибыли достанется непосредственным производителям. Вот такие крайности, или-или: или капиталист доведет рабочих до полного обнищания, или рабочие ликвидируют частного собственника. Третьего по Марксу не дано.

Стоимость основных средств, которая проявляется в стоимости продукта, Маркс приравнивает к нулю. Оставшаяся стоимость продукта — затраты на переменный капитал, т. e. на рабочую силу, плюс прибавочная стоимость, «есть единственная стоимость, действительно вновь произведенная в процессе образования товара» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 230). Возникает вопрос: какая часть вновь образованной стоимости продукта приходится на прибавочную стоимость? Во всех примерах, приводимых в «Капитале», прибавочная стоимость составляет приблизительно 40–50 %. Другими словами, собственник присваивает себе почти столько же, сколько он расходует на рабочую силу. И это вызывает праведный гнев автора «Капитала». Сколько же должно? Нисколько, отвечает автор. Но ведь владелец предприятия, как правило, — главный организатор производства, он вкладывает и свой труд в образование новой стоимости, ему нужны средства для расширения и совершенствования производства. Нет, не нужны, говорит Маркс. Рабочие могут и должны обходиться без частного собственника. Он создает предприятие в корыстных целях и поэтому его управление с общественной точки зрения нерационально, не эффективно, это вредная деятельность — неужто ее оплачивать? Рабочие бы распорядились капиталом в своих интересах, т. е. в интересах всего общества. Это единственный путь к бескризисной экономике, высшей производительности и всеобщему благосостоянию — к коммунизму.

Заметим однако: как ни жаден капиталист, все-таки 50–60 % новой стоимости он отдавал рабочим. В СССР давно нет частной собственности. Какая часть вновь произведенной стоимости идет на оплату работников? Возьмем не только рабочих, а всех занятых на предприятии: от рабочего до директора. Попробуйте догадаться. Ответа на этот вопрос вы не найдете ни в трудах наших экономистов, ни в подтасованной статистике. Один социолог попробовал, провел исследование на Череповецком металлургическом комбинате. Между прочим установил, что на оплату труда идет не более десятой доли вновь произведенной стоимости. О результатах этого исследования стало известно на Западе, говорили, что вещала, «Свобода». Социолог получил по шапке, о публикации исследования нечего было думать. Спрашиваю его: «Есть у вас такие данные?» «Мы, — говорит, — этой проблемы не касались».

— Дайте посмотреть отчет, любопытно.

— Это невозможно.

— Но вы давно работаете в экономике, скажите: какая часть стоимости приходится на зарплату?

— Не знаю.

Все он знает. И знает о том, что и я это знаю, мы потом работали вместе, да знать не велено.

Подоспела очередная потуга экономической реформы — постановление 1979 года о совершенствовании хозяйственного механизма. Фонд заработной платы стал устанавливаться не по численности работающих, а по нормативу от новой стоимости продукции. Какая часть нормативного Фонда реально выплачивается, от какого множества человек это зависит, как часто пересматривается норматив — этой акробатики я сейчас не буду касаться. Но формально хотя бы — какой норматив? На Московском электроламповом заводе в 1980 г. норматив на фонд заработной платы запланирован 11 копеек с рубля вновь произведенной продукции, т. е. 11 % — та же десятая часть. Это на базовом заводе гвардейского объединения «МЭЛЗ», привилегированном, передовом московском предприятии, что на остальных? По материалам, до которых я успел докопаться на других предприятиях, нигде норматив не превышал десяти процентов, обычно меньший, а на селе совсем ничтожный: два-три процента и меньше того. Исследование я не довел до конца — арестовали. Но по «МЭЛЗ» вышла-таки статейка — в «Литературной газете» 24 сентября, через 36 дней после ареста. Наташа передала мне сюда, в лефортовскую тюрьму. Мало, наверное, кто обратил на нее внимание, написана по редакционному заданию осветить положительный опыт, заметил ли кто эти цифры там: 11 копеек на рубль? В них-то вся соль статейки, то, что в печати и по сей день встретишь не часто. Подумал ли кто: а сколько у капиталистов? Если у них половина новой стоимости продукции идет на оплату рабочим и это Маркс называет грабежом среди белого дня, что он сказал бы по поводу десяти, а то и двух-трех процентов, выделяемых рабоче-крестьянским правительством?

То же и с прибылью. Кому достается прибыль социалистических предприятий? Какая ее часть идет на вознаграждение, на нужды работников? Лес дремучий — ау? — кто ответит? Мы знаем только, что закон разрешает теперь отчислять примерно пятую часть прибыли в, так называемые, фонды экономического стимулирования предприятий: на развитие производства, на материальное поощрение, на социально-бытовое и культурное строительство. Но мы знаем и то, что многие эти фонды не являются исключительной собственностью трудового коллектива — всегда их могут изъять, сократить, заморозить. Как они используются — хорошо известно из нашей печати: львиная доля на личный комфорт руководящей верхушки предприятия — персональные дачи, бани, бассейны, банкеты. Какая-то часть фонда идет в центральные фонды общественного потребления, скажем, на медицину, образование, науку, культуру. Одного мы только не знаем: сколько перепадает непосредственно рабочим.

Красная мечта сторонников хозрасчета: пусть 70 % прибыли в госбюджет, но хоть 30 % оставлять в распоряжении предприятий. Писали, заявляли, доказывали — никто гласно не возражал, и тем не менее даже эта скромная норма остается недосягаемой. Предприятие получает мизерную часть своей прибыли, сколько именно — везде по-разному, это зависят от связей, пробивной способности руководителя, ибо фактическим хозяином прибыли предприятия являются не трудовой коллектив и даже не директор, а вышестоящее руководство. Рабочим — крохи с бюрократического стола. Таков результат революционного обобществления. Позарились рабочие на прибавочную стоимость капиталиста — да так ее и не увидели, по усам течет, а в рот не попадает; мало половины новой стоимости — держи теперь кукиш из нескольких процентов да не забывай облизать благодетеля, не то и того не получишь. Куда же в условиях общественной собственности деваются народные деньги? В казну. Кто ж так бессовестно распоряжается ею? Родное коммунистическое правительство, ставшее единовластным хозяином народного труда. На смену капитализму пришел государственный капитализм. Место частного собственника занял государственный собственник, и эксплуатация дорвавшейся до неограниченной власти партийной бюрократии оказалась страшнее старомодной капиталистической. За что рабочие боролись, на то и напоролись.

Маркс пророчествовал абсолютное обнищание рабочего класса при капитализме. Вышло наоборот. В капиталистических странах уровень жизни рабочих значительно вырос и продолжает повышаться. Растет потихоньку и в странах социализма, это общая мировая тенденция, но жизненный уровень соцстран, особенно СССР, — нищенский по сравнению с развитыми капстранами.

Маркс говорит об ужесточении диктатуры буржуазии и царстве свободы в будущем социалистическом обществе — мы видим развитую демократию в капиталистических странах и оголтелую диктатуру в стране развитого, зрелого, реального социализма. Сильные, диктующие свою волю предпринимателям и даже правительству, профсоюзы, подлинные выборы государственных должностных лиц, судей, законодателей, эффективный общественный контроль и гражданские права и свободы — с одной стороны, и казенные профсоюзы, фальшивые, насильственные «выборы», являющиеся, по сути, скрытой формой административных назначений, раздавленное государством общество и никаких свобод — с другой стороны.

В «Капитале» Маркс гневно обрушивается на предложение английского фабриканта установить «известный принудительный труд для поддержания моральной ценности рабочих» (соч. 2-е изд., с.588). Он справедливо увидел угрозу закабаления, покушение на свободу людей. В капиталистической Англии это предложение не возымело силы, в Конституции СССР она узаконена в виде обязанности каждого гражданина трудиться. Уголовный кодекс статьей 209 предусматривает до 2 лет лишения свободы за так называемое тунеядство — для тех, кто не числится на государственной службе. Под обязанностью общественно-полезного труда, по сути дела, подразумевается работа на государственном предприятии, учреждении или в государственных кооперативах, колхозах, артелях. Жить индивидуальным, независимым трудом, например, ремеслом, огородничеством, практически не дают: обложат непосильным налогом либо подведут под статью (предпринимательство, незаконный промысел и т. п.). Государственная бюрократия ставит вопрос ребром: или ты будешь работать на нас, или будешь сидеть.

Маркс яростно критикует английский парламент за то, что он не вотировал ни фартинга на эмиграцию английских рабочих и тем самым «воспрепятствовал» эмиграции (с. 590) — грубое нарушение гражданских свобод. Что сказал бы Маркс об эмиграционной политике в СССР? «Капитал» был написан и издан в капиталистических странах, и Маркс ни разу не сидел. Попробуйте критиковать социализм и существующий режим в социалистическом лагере — вас тут же переселят в исправительно-трудовой лагерь. Второй год пишу и восстанавливаю эту несчастную рукопись в кромешной тайне и в страхе — как бы кто не увидел, не настучал, ибо это опять срок. А ведь пишу только то, что видел и думаю — и это у нас преступление.

Вот чем обернулась марксова критика капитализма и торжество марксизма. Во имя человека создан самый бесчеловечный режим. Во имя коммунизма торжествует деспотизм правящей верхушки. Во имя демократии подавляется малейший признак свободомыслия. Вместо светлого будущего — черная безысходность красного террора. Маркс родил жуткую реальность Орвела.

Сокрушительное фиаско марсксовых выводов и прогнозов предопределено ненаучностью его анализа. В негативной тенденциозности его трудов, как в кривом зеркале, — перекошенная картина современного ему общества. Его индуктивный метод — от частного к общему, от товара к характеристике общественно-экономической формации — чистейшая показуха, наукообразие для солидности. На самом деле Маркс идет не от факта к выводам, а наоборот: подгоняет эмпирический материал под готовую схему. Он все знает наперед. Он ищет не истину, а аргументы к готовым выводам. Статистика для него — всего лишь отделочный материал для придуманного каркаса. Если это наука, что же тогда шарлатанство?

Все основные положения марксизма были оглашены до «Капитала». Разве Маркс в «Коммунистическом манифесте» не предрек неизбежную смену формаций и победу коммунизма в пролетарской революции? Разве уже не извратил понятие классовой борьбы, сведя ее к антагонизму революции, вооруженному столкновению, насильственному захвату власти и гражданской войне? Разве не заявлял о диктатуре пролетариата и коммунистической партии как о единственном выразителе интересов рабочих? Разве в «Критике политической экономии» не сформулировал свою прибавочную стоимость и пророчество об абсолютном обнищании рабочих? Весь каркас марксизма был сколочен до «Капитала». Зачем же понадобилась толстая книга? Драночный остов надо было обложить кирпичами. Нужна была Библия марксизма.

Черт в «Капитале» ногу сломит. Псевдомудрие обычно бракуется, здесь возведена в гениальность: смертному не понять, смертный должен верить. Поэтому «Капиталу» нисколько не повредило, что автор запутался в противоречиях, за долгие годы усердия не мог завершить труда. Главная цель была произвести впечатление. Маркс создавал не науку, не учение, а религию марксизма и собственный иконописный лик в образе нового Спасителя. Плевать ему было на историческую правду и положение рабочего класса, всю жизнь он только и делал, что создавал ореол и обращал в свою веру. По принципу: не быть, а казаться. Пожалуй, только этот актерский эффект Марксу по-настоящему удался. Маркс обожествлен. Партийная церковь создана. Марксизм кое-где стал государственной религией. Коммунистические лозунги уже тогда воспринимались как примитивные, рассчитанные на падкую до дармовых райских садов невежественную толпу, — это отмечал, в частности, Гейне, близкий знакомый и соплеменник Маркса. Надо было напустить больше дыма, чтобы этот примитивизм обрел солидность учения, теории, идеологии. Алчущая толпа не станет разбираться в талмудах. Если при создании «Капитала» расчет был на это, то Маркс не обманулся. Этим, пожалуй, объясняется невероятная ситуация, когда марксизм давно издох, опровергнут исторической практикой, а марксисты поныне здравствуют! И чем очевиднее банкротство марксистской идеологии, тем неистовее марксистская пропаганда, чем меньше ей поддается сознание, тем сильнее разжигают инстинкты. Прямая ставка на ложь и насилие — на этом держится марксистская церковь. До предела сейчас обнажилась подлинная сущность марксизма. И стало ясно: а король-то голый!

«Капитал» загроможден материалами, свидетельствующими, по мысли автора, об ужасах эксплуатации, о плохом положении трудящихся. Неудобоваримость статистического хлама, натяжки интерпретации были бы извинительны, если бы автор не подтасовывал материал с нарочитым намерением убедить своих прихожан в прогрессирующем, неуклонном ухудшении жизни при капитализме. Это не соответствовало действительности. Жизнь была тяжелая, но в целом не хуже, чем прежде. В трех толстенных томах «Капитала» ни одного примера, ни одного факта об улучшении положения трудящихся. Маркс отсекает и думать об этом, фанатично навязывая представление об абсолютном обнищании пролетариата в условиях ненавистной ему частной собственности.

Маркс говорит об эксплуататорской природе прибавочной стоимости, о хищническом стремлении собственника больше взять, меньше дать и ни слова о том, что тот же собственник ради той же прибыли заинтересован не в хилых тенях, а в работоспособной и квалифицированной рабочей силе. Именно в силе, а не в апатичном присутствии голодного, изможденного человека на своем предприятии. «Счастливый работник — самый эффективный работник» — эта формула станет принципом капиталистического управления позднее, но подобное отношение к рабочей силе и раньше было не совсем чуждо предпринимателям. Даже если начисто исключить у капиталистов гуманные побуждения, как это делает Маркс (хотя это не мешало ему долгие годы жить и создавать «Капитал» на деньги капиталиста Энгельса, а впоследствии Ленину готовить пролетарскую революцию на доходы с родительского имения, примеров гуманистов-эксплуататоров сколько угодно), но в любом случае капиталист вынужден выделять средства, достаточные для поддержания работоспособности рабочих, иначе он разорится. Капиталист получает прибыль не за счет сокращения заработной платы, а наоборот, за счет увеличения материальной заинтересованности работников, путем активизации человеческого фактора на производстве. Без затрат нельзя получить прибыль. Капиталист вкладывает деньги как на оборудование, так и на рабочую силу, по той простой причине, что это ему выгодно. По этому пути в принципе развиваются отношения между работодателями и наемным трудом. Маркс совершенно игнорирует эту сторону проблемы, сводя естественные противоречия к неразрешимому мирными средствами антагонизму. Да, революции были, где же обходится без драк, можно подумать в соцлагере не дерутся, но в их огне ковался фундамент классового сосуществования и эта здоровая тенденция определяла общественное развитие.

Можно понять негодование Маркса по поводу контраста в распределении национального дохода, жизненного уровня капиталистов и рабочих, но нельзя согласиться с его назойливыми, недобросовестными доказательствами «прогрессирующего ухудшения положения трудящихся» — это не соответствовало исторической правде. Он, как и многие деятели того времени, искренне хотел облегчить участь рабочих, за что ему честь и хвала. Но как и какими средствами он шел к благой цели? Только ли этого он хотел? Если он стремился к социальной справедливости, почему так несправедливо тенденциозен в анализе? Если претендует на научную истину, на непогрешимость, почему навязывает заведомую неправду? Проще говоря, зачем он врет?

Тенденция на возможность мирного решения социальных конфликтов была вполне очевидна и активно разрабатывалась здравомыслящими современниками Маркса. Он ее не хотел замечать. Она не укладывалась в его теоретическую схему, в его демонический план разрушения миропорядка. Ему нужна мировая революция.

Маркс не первый обнаружил противоречие между укрупняющимся, коллективным способом производства и частным, собственническим характером распределения продукта общественного труда. Но он выдвинулся в первый ряд теоретиков, доказывающих непримиримый характер этого противоречия в рамках буржуазного государства. Он больше других поработал над обоснованием насильственно-политического решения этой экономической проблемы. Он внес самый большой вклад в экстремистскую теорию социального взрыва. Противоречие между способом производства и распределением может быть решено только на базе общественной собственности. Частники собственность добровольно не отдадут, надо ее у них взять. Но частнособственнические интересы охраняет государство. Нужно разрушить государственный аппарат буржуазной диктатуры, заменив ее пролетарской диктатурой. Таким образом, первоочередная задача рабочего движения — захват государственной власти. И не в одной стране, а сразу в нескольких, чтобы капиталисты других стран не подавили восстания. Курс на мировую революцию.

Экстремизм политической программы марксизма обосновывается понятием «диктатура». Это центральное понятие марксизма, определяющее его основные особенности и отличия от других направлений общественного движения. И Маркс за него держится мертвой хваткой. Именно понятием «диктатура буржуазии» разжигает он классовую ненависть и гражданскую войну. Систему государственного управления всех современных ему стран он объявляет диктатурой и весьма своеобразно доказывает это свое гениальное открытие. Вы не встретите во всех томах «Капитала» ни одного примера законодательных нововведений в защиту интересов трудящихся, расширения гражданских свобод, будто и правда тогдашние правительства только и делали, что пили пролетарскую кровь и крали. Примеры только отрицательные, куда ни кинь — всюду только ужесточение гнета буржуазной диктатуры. «Римский раб, — пишет Маркс, — был прикован цепями», стало еще хуже — «наемный рабочий привязан невидимыми нитями к своему собственнику» (с. 586). «В прежние времена капитал там, где ему представлялось нужным, осуществлял свое право собственности на свободного рабочего путем принудительного закона. Так, например, до 1815 года машинным рабочим Англии эмиграция была воспрещена под угрозой сурового наказания» (с. 586). Стало еще хуже: «Парламент не вотировал ни одного фартинга на эмиграцию» (с. 590). До того плохо, что не понять, откуда ж буйный рост рабочих организаций и партий, словно грибы после дождя? Откуда легальные собрания, литература, пресса всевозможного социалистического и анархического толка, призывающие к свержению диктатуры буржуазии. Как мог сам Маркс председательствовать на подобных открытых собраниях? Как объяснить возникновение Интернационала и рабочих представителей в составе парламентов и правительств? О демократических процессах, открывающих путь к мирному, договорному, законодательному регулированию производственных отношений, Маркс умалчивает, хотя, благодаря оплеванным им буржуазным свободам была возможна деятельность его и товарищей, стал возможен марксизм. Если это диктатура, что же такое демократия? Неужто марксистского, советского образца?

«Открытые» подобным образом «объективные законы исторического развития» ввергли в заблуждение последующие поколения торопливых разрушителей старого мира. Спровоцированные малоразвитые народы захлебнулись в крови гражданских и междоусобных войн, погрязли в нищете и деспотизме — по сей день. А в развитых странах капитализм никак не взрывается. Классовая борьба не прекращается, но необязательно выходить на баррикады, можно успешно бороться в мирных формах, в рамках законодательства. Трудовые конфликты можно решить и за столом переговоров. Конечно, собственники по-прежнему богатеют, но и рабочие не беднеют. Высокий уровень производительных сил дает благополучие и тем, и другим. Не испытывают рабочие особой нужды в своем передовом авангарде в лице коммунистической партии, скорее, партийные нахлебники нуждаются в рабочих взносах. Не спешат трудящиеся ставить компартию у власти, предпочитая «буржуазную диктатуру» диктатуре пролетарской. А правительства не запрещают рабочим защищать свои интересы и вроде не собираются вводить жесткую диктатуру, чтоб поживиться прибавочной стоимостью за счет абсолютного обнищания масс. Да, есть забастовки, демонстрации, кризисы, безработица, но революцией на Западе что-то давно уже не пахнет — найдены более разумные, не по Марксу, способы регулирования социальных противоречий. Во всяком случае, люди из капиталистических стран в социалистические не бегут, хотя их там никто не держит, а из социалистических, стыдливо говоря, имеет место, и больше бы улепетывали да пограничники не пускают. В капстранах передовая технология, демократия, приличная зарплата. Соцстраны являют пример того, как ложная идеология превращает идеальные цели в свою противоположность.

А что же общественная собственность — панацея от всех бед и краеугольный камень светлого будущего? Из-за нее ведь сыр-бор: и диктатура буржуазии, и «пролетарии соединяйтесь!», и мировая революция — как же она? Оказалось, что собственность вовсе не главный фактор исторического процесса, а национализация предприятий, если не отбрасывает вспять, то сама по себе не гарантирует социального счастья. Был частный собственник, стал государственный, в лице правящего чиновника — чем он лучше? Он так же держится за свою собственность, тоже стрижет с нее купоны, но в отличие от частника, его собственность — вся страна, и в своей корысти он неизмеримо сильнее, наглее, безудержней, потому что в его руках неограниченная государственная власть.

Что это: теоретический конфуз или скрытый замысел? Не к этому ли в потаенных мечтах стремился Маркс в результате мировой революции? Можно ошибиться в оценке движущих сил в истории, можно ошибиться в оценке реальности и прогнозах, но почему он намеренно игнорировал и охаивал прогрессивные тенденции общества, почему закрывал глаза на позитивные, здоровые основы общественного организма? Не мог он их не видеть — почему не учел? Если не черт попутал, то я этого понять не могу.

В его трудах, особенно в «Капитале», совершенно искажена картина современного ему общества. С претензией на объективность он дает общую оценку, исходя только из негативных, намеренно преувеличенных аспектов экономических и политических отношений, абсолютно не принимая во внимание нормализующие их позитивные процессы, которые доминировали тогда и определили здоровую перспективу общественного развития. Это анализ предубежденного фанатика. Все, что Маркс внес в социалистическое учение от себя, оказалось патологической отсебятиной. Ни один его оригинальный прогноз не выдержал проверки временем.

Многомудрый анализ привел автора «Капитала» к выводу о победе социалистической революции и начале коммунистической эры прежде всего в самых развитых капиталистических странах. Они, как известно, не спешат. Коммунисты захватили власть в довольно отсталых странах — России и Китае, оттуда военным оползнем по краям, оттуда же тычутся там и сям. Образовался солидный соцлагерь с сателлитами, но все это периферийная мелочь или самые слаборазвитые. Опять у Маркса конфуз. Однако он заставляет задуматься: а так ли верны вывески на фасаде? Действительно ли там капитализм, здесь — социализм? Не морочит ли нас и тут марксистская демагогия?

В самом деле, по какому признаку их различают? В чьих руках собственность? Если в руках госаппарата, то собственность считается национализированной, общественной — это социализм. Там, где сохраняется частная собственность, капитализм. Но мы знаем, что национальное богатство капстран не такое уж частное, а в соцстранах — не такое уж общественное. Во-первых, в капстранах есть национализированные секторы экономики, обычно это важнейшие отрасли. В зависимости от экономической ситуации, состава правительств в разных странах национальный сектор то расширяется, то сужается, но он есть, по-моему, везде, и в некоторых странах, например, в Англии при лейбористах составляет до 70 %. Во-вторых, частное предпринимательство и доходы контролируются. С одной стороны — влиятельными профсоюзами, с другой — правительством. На высокие доходы — прогрессивный налог, подчас большая часть прибыли изымается государством и перераспределяется на общественные нужды. В-третьих, акции. Большинство трудящихся владеют акциями компаний, управляемых акционерным обществом. Каждый в размере своих акций является собственником одного, а чаще нескольких предприятий, получает свою долю прибыли. Таким образом, крупная собственность на средства производства в капиталистических странах весьма социализирована, она контролируется обществом и государством и значительная часть дохода частника изымается в пользу всего общества.

В стране развитого, зрелого, реального социализма все принадлежит народу, каждый «человек в стране у нас хозяин необъятной Родины своей». Так пишется в конституциях, поется в песнях. Не в том, конечно, смысле, что токарь, например, — собственник танка, крестьянин — земли, бюрократ — персональной «Волжанки», а в том, что все граждане, все до одного, являются хозяевами и станка, и земли, и автомобиля — всего, что ни есть в родном отечестве. Нормальному человеку это трудно себе представить. В Конституции, в песне вроде звучит, а на практике? На практике каждый труженик знает, что хозяин — начальник. Что скажет, то и делай, какой даст станок, на том и работай, захочет — больше заплатит, захочет — меньше. Есть, правда, какие-то технологические и юридические нормы, есть профком, партком, есть над начальником начальник, но по этому поводу в народе говорят: ворон ворону глаз не выклюет, а закон, что дышло, куда поверни, на то и вышло. В общем, хозяин — барин. А барин — власть.

Кому принадлежит власть в СССР? В Конституции в статье 2 говорится, что вся власть в СССР принадлежит народу, который осуществляет ее через Советы депутатов трудящихся, однако статья 6 руководящей, определяющей, направляющей силой советского общества объявляет Коммунистическую партию. Что это — двоевластие? Реальность на этот счет не оставляет сомнений: коммунисты-большевики в 17-м захватили власть, им она и принадлежит. Советы, органы государственной власти, возглавляют коммунисты. Аппарат исполкомов — филиал, придаток партийного аппарата. На всех руководящих постах в правительстве, в народном хозяйстве, в науке, в культуре — везде коммунисты. Разумеется, пролетарская партия тоже народная, она выразитель чаяний, кормчий, авангард, но дело в том, что этот авангард составляет что-то около 7 % населения, само население в члены партии не выбирает, кого принимать — решает партийный орган, то есть как ни крути, а выходит, что власть и значит все средства производства принадлежат в СССР незначительной части населения, меньшинство управляет большинством. В партии армейски жесткая дисциплина, строгая субординация; нижестоящий беспрекословно подчиняется вышестоящему. На самом верху секретариат и Политбюро ЦК во главе с Генеральным секретарем ЦК. В Политбюро с десяток-дюжину членов да с пяток кандидатов. Этой чертовой дюжине и принадлежит вся власть в стране. Они и есть подлинные хозяева и распорядители не только средств производства, но и всякой души в благословенном государстве. Они контролируют все, но сами вне контроля, они создают законы, но сами над законами. Это называется диктатурой пролетариата.

Общества, как такового, в СССР нет. Все так называемые общественные организации возглавляются и контролируются коммунистами. Партия, монополизировавшая руководство государством, не может называться общественной. Это государственная партия. Что произошло с обобществленной собственностью в СССР? Во-первых, она стала не общественной, а государственной. Во-вторых, поскольку государство партийное и народ не имеет независимых и полномочных органов влияния на партаппарат, то он, партаппарат, в лице его высшего руководства, вождей, и есть фактический собственник. Оказывается, обобществление собственности вовсе не означает, что собственность становится общественной. До этого обществу нужно еще дорасти, и процесс созревания может затянуться до бесконечности. Мы созреваем почти 70 лет и конца не видно. Да и что созреет, когда не дают созреть, когда вытаптывают, рвут с корнем? Партийное руководство мертвой хваткой держится за единовластие, ни с кем не намерено делиться. Всякое проявление общественной независимости, будь то попытка организации или просто личное мнение, истребляется на корню, объявляется антиобщественным, враждебным народу. У карательных органов и карательной пропаганды всегда наготове ярлыки отщепенца, предателя, пособника ЦРУ, дошли до того, что, как в телефильме «Угроза стране Советов», чернят уже коричневой краской гитлеровского фашизма: если ты не красный, значит — коричневый, других цветов для них нет. Не стесняются спекулировать пролитой кровью народа, лишь бы восстановить его против лучших сынов народа. Ничего так не боится, никого так люто не ненавидит партократия, как независимую общественность. Всей мощью государственной власти стирает ее с лица земли. Вся материальная и духовная жизнь в стране монополизирована государством, общество узурпировано. Вся власть в руках горстки людей, при Сталине — в руках одного человека. Опять завоняло гарью неосталинизма. И это социализм? Развитой, реальный, зрелый? Упаси нас боже от такого социализма! И поскорей, пока мы еще живы.

В конце концов, что человеку надо? Откуда есть-пошел коммунизм, какова его конечная цель? Обобществление? Нет, это средство, необходимый этап на пути в светлое будущее. Идеал же состоит в том, чтобы создать такую общественную систему, которая бы обеспечила полноценное развитие всех и каждого — по потребности. Для этого надо избавить людей от рутинного труда ради свободной духовной деятельности. Работать будут машины, а человек — творить и радоваться жизни. Тогда только, говорит Маркс, и начнется подлинная история освобожденного человечества. Всеобщее благоденствие. Царство свободы. Коммунизм. Это станет возможным только на основе высокоразвитой технологии, техники и науки при заинтересованном отношении к труду — от каждого по способностям. Практическая цель социалистов и коммунистов — максимальное развитие производительных сил. У капиталистов не так много красивых слов, им на них наплевать, они делают свое дело, работают на себя, однако путь к их эгоистическим целям тоже лежит через повышение производительности труда. И они к этой проблеме, мягко говоря, не безразличны. Да куда им с частнособственническим рылом в калашный ряд! Дух наживы, примат частной корысти, по мнению многих старых мыслителей, тормозит развитие производительных сил и общества в цепом. Они разработали единственно правильный метод достижения наивысшей производительности — через национализацию экономики. Такова социалистическая и коммунистическая программа.

Кто же ближе к желанной цели, чья система оказалась эффективней? Критерий истины, любят говорить марксисты, — практика. А практика долголетнего соперничества двух существенных систем, по их же собственному признанию, показывает, что производительность труда и уровень жизни в капиталистических странах значительно выше, чем в странах социализма. И если «коммунизм — это высшая производительность труда», кто тогда ближе к коммунизму? Если основной закон социализма — «наиболее полное удовлетворение общественных потребностей», если задача социализма — свободное, всестороннее и гармоническое развитие личности, если непреложное условие — демократия, кто ближе к этому: коммунисты или капиталисты? Сравнение явно не в пользу СССР и соцлагеря. А проклятые капиталисты, сами того не желая, того и гляди нечаянно забредут на их место в светлом будущем раю. Куда тогда коммунистам — в ад? Неизвестно до чего еще доведут коммунисты свои народы, но ад они умеют устраивать здесь, на Земле.

Узнай это Маркс, он бы в гробу перевернулся и сам бы предал свой «Капитал» анафеме. При всех его «достоинствах» я все-таки сомневаюсь, что он был мизантропом. По-моему, он не желал такого социализма. Да и какой нормальный пожелает?

…Я конспектировал «Капитал» в зеленой ученической тетрадке с вынутыми скрепками (в Лефортове с ларя приносят без скрепок). Ничего от себя в конспекте. С Дроздовым говорил не обо всем, что думалось. И все же я был зеленый зэк, наверное, больше говорил, чем следовало бы. Возможно, мне это повредило. Но тетрадка прошла со мной до зоны и только в конце срока исчезла из тумбочки с прочими бумагами. В том числе с конспектом синенькой хрестоматии «Об историческом материализме». Зря я сначала отшатнулся — очень интересная оказалась хрестоматия — сливки марксизма-энгельсизма-ленинизма, были конспекты других книг и газет, в частности, томов двадцать Ленина. Исчезновение всех моих записей и конспектов не имеет другого объяснения, кроме того, что они вредны. Из них могут получиться неугодные размышления, вроде изложенного. А так мыслить нельзя. Они еще не знают, что я думаю по поводу прочитанного, что буду делать с конспектами, но уже принимают меры. Пресекают загодя. Чтобы совсем не думал. Далеко зашел идеологический контроль — в самую глубь, до костных мозгов. При конституционной свободе слова на первом же допросе в прокуратуре мне прямо заявили: «Так мыслить нельзя». Теперь я знаю больше: когда попадаешь под их пристальное внимание, под «колпак», они пресекают уже не только мысль, но саму возможность мысли, принимают противозачаточные меры до ее появления. Либо сделают из тебя айтматовского манкурта, либо не выжить. Манкурты — вот их идеал! Не знай ни себя, ни мать. Знай только хозяина и будь рабски послушен — это все, что от тебя требуется.

Так вот. Чтоб нас действительно не превратили в манкуртов, надо мыслить. Надо мыслить самостоятельно. Надо всерьез изучать идеологию и практику марксизма, как это ни противно. Это еще и опасно: марксисты не любят «умных». Но слепо соглашаться с их религией, верить, приспосабливаться или пассивно отстраняться, будто для тебя ее не существует, куда как опасней. Ибо это уже опасно для всех, для тех, кто после нас, — для всей планеты.

Не ждите добра там, где коммунисты приходят к власти. На посулы они горазды, на посулах-дрожжах взошли и множатся, но их краснозвездные идеалы осыпаются сажей. Не благодатной — разрушительной тучей нависают они над народами. Если так называемый капитализм вырабатывает механизмы мирного решения внутрисоциальных конфликтов, стремится к взаимопониманию классов и договоренности, то коммунистическая теория и практика классовой ненависти продолжают обострять классовую борьбу вплоть до насильственного уничтожения класса собственников. Частный предприниматель и землевладелец для коммунистов был и остается врагом. Лозунг пролетарской солидарности не знает границ, какую бы лапшу они ни вешали на уши, нельзя забывать об одном: коммунисты убеждены в своем праве делать революцию, низвергать правительства, внедряться у власти в любой стране. Более того, они считают это своим долгам, святой обязанностью. Они убеждены, что время работает на них, что они действуют согласно объективным законам истории, открытым гениальным Марксом, поэтому мировой социализм неизбежен, другого исторического пути нет. Этим фанатизмом они страшны. Как Маркс не мыслил победы социализма без победы мировой революции, так и коммунисты-большевики с самого начала и по сей день не мыслят своего существования без разжигания мирового революционного процесса. Во всех пороках, немощах, неудачах они обвиняют капитализм. Капстраны — бревна в красном глазу, застят свет, не дают развернуться. Разрушить их во что бы то ни стало, подорвать изнутри, поставить коммунистов у власти — первоочередная и жизненно важная задача социализма. Для этого все средства хороши, не брезгуют, не останавливаются ни перед чем. Советские миротворцы с официальных трибун перестали пропагандировать экспорт революции, но это ничего не меняет: меньше говорят — больше делают. Тайная война и подготовка к явной войне не прекращается с момента захвата коммунистами власти. Чем больше поражение терпит лживая пропаганда, тем очевиднее ставка на подрывную работу, на силу. В современных условиях это ставка на глобальную катастрофу.

Пропавшая рукопись

На одном из последних допросов Кудрявцев прощупывал меня на клевету. Доставал тетради с моими дневниками, конспектами. С торца торчали закладки. Открывал по закладкам страницы, тыкал пальцами: что имели в виду под тем да под этим, откуда цитата, кто давал, кто писал? Дошло до «173 свидетельств».

— Как вы, кандидат наук, могли написать такую чепуху? Такое пишут только шизофреники да те, кто собирается на Запад, — вам чего не хватало?

— Ну, выбросьте, если чепуха, о чем говорить?

— Поздно выбрасывать, но вы признаете, что это антисоветский текст?

— Нет, не признаю. Там нет ни единого слова против Советов, наоборот, я защищаю Советы как орган государственной власти. Критикуется только партия. Обвиняйте в антипартнйности, не возражаю.

— Чем же вам так не нравится партия?

— Диктатурой.

— Какая же у нас диктатура? Партия руководит через выборные Советы — блок коммунистов и беспартийных.

— Вот именно: партия руководит Советами, государством, а должно быть наоборот — закон должен руководить, а не партия.

Остались с Кудрявцевым каждый на своем, если, конечно, он говорил не по долгу службы, а по личному мнению, в чем я не вполне уверен. Скорее, ему на подобные вопросы плевать.

— Ну вот вы пишете, — продолжает Кудрявцев, — о мизерных пенсиях: «Право на материальное обеспечение в старости для многих, особенно для пожилых женщин, составляющих большинство лиц пенсионного возраста, означает право на голодную смерть». Не аргументировано. Какая у нас средняя пенсия по старости?

— Откуда я знаю? Открытой статистики нет. Где, например, можно узнать пенсионную статистику по селу, средние размеры пенсий стариков и старух? Но я знаю, что множество пенсионеров получает 20–30 рублей в месяц, а до недавнего времени и того меньше. Одна моя бабка получала 9 рублей, другая — 13, можно на эти деньги прожить?

Кудрявцев качает головой: это все слова, текст ваш не аргументирован.

Я смеюсь:

— Слава богу, а то бы вы, не задумываясь, 70-ю впаяли.

И поясняю уже серьезно, что текст написан по аналогии с формулировками проекта Конституции, ее статьи тоже не аргументированы, но авторов Конституции не обвиняют ведь в голословности. Специфика жанра.

— На суде с вас потребуют аргументы, — говорит Кудрявцев, — их отсутствие будет являться доказательством клеветы.

— Странное доказательство. Вы обвиняете — вы и ищите аргументы: опровергаете то, что мной написано, уличайте во лжи. Будем спорить.

— И охота вам спорить, — укоряет Игорь Анатольевич. — Занимались бы лучше наукой и не искали бы на свою голову приключений. — Вы лекции читали? Мне часто приходится от общества «Знание» выступать. И везде один вопрос: откуда у нас преступность? Вы как считаете?

— Я не занимался этим, но думаю, как и все растет — из среды.

— Нет, я иначе думаю: сознание отстает от общественного бытия. Объективно у нас нет условий для преступности, значит, откуда она берется? Влияние извне и дурная голова.

— Hy вот вы и ответили, чего еще тут исследовать?

— Это не так просто, — отвечает в глубокомысленном раздумье Игорь Анатольевич.

Да уж как, думаю, непросто, ведь возникает вопрос: а голова дурная отчего? Это, по сути дела, интересует аудиторию, а не расхожий штамп из газеты. Удивительно, как занашивают они свои трюизмы — им давно смеются в лицо, люди хотят услышать что-нибудь свеженькое, а они по-прежнему: отстает сознание, происки внешних врагов, «родимые пятна». Неужто больше прикрыться нечем, ничего не придумали?

Кудрявцев как бы предлагает с укором:

— Изучили бы эту проблему, вам бы спасибо сказали.

— Разве некому больше?

Я напомнил Кудрявцеву, что у Прокуратуры СССР есть свой институт по изучению причин и профилактике преступности. Его директор, член-корр, однофамилец моего следователя, производил впечатление не шибко далекого, но и неглупого человека. Да мало ли развелось открытых и закрытых заведений, изучающих преступность? В некоторых бывшие мои коллеги из Института социологии, знакомые, перешедшие туда из других почтенных заведений, кандидаты, доктора и что же — по-прежнему «родимые пятна»? От них я про «пятна» не слышал. Однако Кудрявцев говорит не по собственной глупости, на лекциях он популяризирует не свое мнение, а официальную концепцию объяснения причин преступности, над которой еще в мое студенчество посмеивались первокурсники. Значит, по сей день ничего нового не придумали.

Нюхнувшие диамата, мы знали, что бытие определяет сознание, некоторое отставание сознания закономерно, но нельзя было понять, как можно родиться и вырасти, например, в 60-х годах с дореволюционным сознанием? Откуда в дореволюционном сознании такие стойкие гены преступности? Известно марксистское положение о том, что в кануны социальных революций общественное сознание опережает общественное бытие, это создает революционную ситуацию и приводит массы к победе. Наши прадеды, деды и отцы боролись за Советскую власть в Гражданской и Отечественной войнах, строили полный и развитой социализм. Те, кто был против или не участвовал, давно ликвидированы. Почему сознание многих молодых потомков борцов и строителей социализма оказалось несовместимым с социалистическим законодательством? Чего дурака валять?

Преступность вырастает не из капиталистического прошлого, а на наших социалистических грядках это ясно любому.

Но в чем дело? Откуда на стерильной земле пышные сорняковые всходы? Какие особенности нашей социалистической действительности порождают преступность? На лекциях и в литературе вы не получите ответа на этот вопрос. Потому что вопрос еретический, ставить его нельзя. Сказано ведь: у нас нет объективных причин. В то же время преступность растет, Гулаг переполнен. Что говорить о простых смертных? В коррупции, взятках, финансовых и валютных махинациях замешана партийная бюрократия до самого верха. В соседних камерах сочинский мэр Воронков, начальники управлений министерств рыбной промышленности и гражданской авиации. В Бутырке замминистра Рытов, которого скоро расстреляют. Снимают министров, закавказких первых секретарей. В андроповскую чистку новая лавина громких и тайных процессов. Сам министр внутренних дел Щелоков чудом удержался на свободе (вскоре он все-таки застрелился). А сколько не доходит до нас, сколько не знаем! Тоже «родимые пятна»? Что же за урод такой полный, развитой, зрелый — весь в пятнах?

От лефортовского безделья я задумался. Кроме того, пришла пора подбить бабки. Доступ к исследовательской работе отныне закрыт навсегда, надо подвести итоги тому, что сделано. Мой четырнадцатилетний опыт конкретных социологических исследований в сфере труда имел прямое отношение к тому, что интересовало следователя. Дам-ка свежий материал для его лекций. А заодно отчитаюсь перед КГБ — все равно, что напишу, к ним попадет, И я написал статью «Экономические причины преступности». Статья не сохранилась. Передал адвокату, но с его смертью бумаги мои канули бесследно. Черновик исчез на зоне. На свободе восстановил по памяти — сожжена вместе с рукописью, которую сейчас вот пишу заново. Смогу ли изложить статью в третий раз? Пять лет я к ней возвращаюсь, протер память до дыр, но попробую — надо же дать представление, о чем иногда пишут зэки в Лефортове. (Кому неинтересно, тот может перешагнуть эту объемистую главу.)

«Экономические причины преступности» Воровская экономика

…Людям, озабоченным государственной безопасностью СССР, следовало бы повнимательней присмотреться к тому, что у нас называется бесхозяйственностью. Это не просто отдельные недостатки при общих достижениях. Это неэффективность экономики, разорение материальных ресурсов, обманная показуха статистики и отчетов, деградация главной производительной силы — рабочих. Бесхозяйственность является главной причиной повсеместной и массовой преступности. Никакое инакомыслие, никакой внешний противник не представляет большей угрозы благополучию и государственной целостности страны, чем внутренняя бесхозяйственность. Еще более тревожит то обстоятельство, что мы не можем с ней справиться. Лава негативных явлений грозит захлестнуть будущие поколения и тогда процесс экономического и социального оздоровления отодвинется на необозримое время. Полумеры, политика куцых реформ, не исправляют, а ухудшают положение. Неотложным делом всех государственных органов становится тщательный анализ корневой системы бесхозяйственности и принятие радикальных мер.

Посмотрите, что происходит вокруг нас. Пьянство на работе и обворовывание производств. Голые прилавки и спекуляция дефицитом. Блат, взятки, «ты мне — я тебе», «не подмажешь — не поедешь» — стали нормой наших взаимоотношений. Торговцы со сторублевым окладом разъезжают в личных автомобилях. В исполкомовском бюро обмена жилплощади сидит важная женщина. Чин пустяковый и оклад соответствующий, но вся в золоте: на ушах, на зубах, на шее, на пальцах обеих рук — откуда? Газеты пестрят материалами о хищениях и махинациях большого и малого руководства. На каждом предприятии — отдел снабжения, сотрудники которого называются «инженерами-ускорителями» или попросту «толкачами». Что они делают? Ездят по конторам и предприятиям — «выбивают» поставки. Но если директору не дают, что может «выбить» мелкий служащий? Все! И даже сверх срока, сверх плана. У толкача богатейший арсенал отмычек: от коробки конфет секретарше и бутылки завскладу до крупных сделок: ты мне — прокат, я тебе — колбасу, ты мне — станок, я тебе — машину. Большинство подобных сделок не укладывается в рамки закона. Ведь все поставки наперед запланированы, передашь одному — недодашь другому, и откуда деньги у толкача на конфеты-банкеты? Спросите у его директора, у его партсекретаря. Они ответят: попробуйте выполнить законный план, не выходя за рамки закона. Поэтому совершенно легально содержится целая армия летучих снабженцев, работающих нелегальными методами.

Что же у всех с сознанием происходит? От какого бытия отстает? Сознание, конечно, бывает разное, но у всех этих людей такое бытие, которое располагает или прямо вынуждает на нарушения и преступные действия. Чем заняться рабочим во время систематических простоев? С работы уйти нельзя — посылают гонца в магазин. Где достать пятое-десятое, чего в магазинах не купишь, а на работе гниет, пропадает, валяется? Естественно, тащат с работы. Явление настолько распространенное, что получило наименование: «несуны». Бесхозяйственность и дефицит всех нас сделали «несунами». Да и много ли купишь на сторублевую зарплату? Это по статистике она под двести, а как жить тем, кто на руки получает в два раза меньше? Врачам, учителям, воспитателям, рядовым техникам, инженерам, конструкторам, служащим? На что кормить, одевать семью тому же продавцу или исполкомовской инспекторше из бюро жилищного обмена? И всем хочется жить не хуже людей. А люди где-то что-то достают, модно одеваются, устраивают детей в институт — жизнь идет и никому не хочется отставать от жизни. Блат, взятки, хищения, спекуляция. И кто остановится, если заработать не дают, а с черного хода деньги сами идут? Что делать хозяйственнику, если невозможно выполнять законный план законным путем? Если поставки срываются, а план требуют? Если материальные ценности списать, уничтожить можно, а использовать почему-то нельзя? Коли приходится мошенничать ради государственного плана, становится не так уж зазорно и для себя порадеть.

Хочешь жить — умей вертеться. Махинации вошли в плоть и кровь хозяйственной жизни и диктуются они не порочным сознанием, а порочной системой хозяйственного управления.

Отчетливо проявляются по меньшей мере четыре фактора экономического бытия, способствующие нарушениям и преступности: плохая организация работы, недостаточная зарплата и, как следствие, слабая заинтересованность в труде, повсеместный дефицит и неотлаженность административно-хозяйственного регулирования и планирования. Эти недостатки хорошо всем известны. Издан ворох партийно-правительственных постановлений, работают не покладая рук институты, газеты о них пишут каждый божий день, ругаются на всех собраниях — седьмой десяток лет, а воз и ныне там. Странная ситуация: все называют это безобразием, сами себе хозяева — есть все возможности исправления, как только ни перестраивались, а к лучшему положение не меняется. В чем же дело?

Вот рабочий Петров — почему он опять на работе напился? Cейчас облает мастера, даст кому-нибудь по морде, что-нибудь сопрет, продаст социалистическую собственность за бутылку, нальет шары и хорошо, если вытрезвитель, а ведь может избить, зарезать, всего жди — петровыми тюрьмы и зоны переполнены. Кто ему позволил напиться? Никто, он сам от нечего делать. Не подвезли бетона, горючего, сырья, в начале месяца всегда: забивают «козла» и пьют. Все равно безобразие! Засчитать этот день прогулом! Лучше не надо. Петров обидится, уйдет — кто в конце месяца работать будет? Другого примите. Примем, если будет кого, а чем он лучше? И Петров бы не пил, была бы работа. Так давайте работу или увольняйте, переводите лишних — зачем на производстве без дела держать? Начальник чешет затылок: он не может ни того, ни другого. Срыв поставок зависит не от него, а люди нужны — не хватает. Как не хватает, если баклуши бьют? В конце месяца наверстывают, в авралы. (Случайно упал взгляд на газету, которую постелил, и не удержался от искушения вырезать, прямо к слову:

«Иной раз в цехе чуть ли не 20 дней стоим, а в третьей декаде объявляется аврал. Приходит начальство, уговаривает на сверхурочные»).

Работают без выходных, сверхурочно, на рабочие места посылают инженеров и служащих. До зарезу понадобится каждый Петров, поэтому и приходится терпеть его фокусы двадцать дней.

Снабженческая аритмия, штурмовщина — лишь одна из причин острой нужды предприятий в рабочей силе, падения трудовой дисциплины и разложения работников. Другая — это то, что называют внеплановыми отвлечениями работников, т. е. использование их не по месту работы, обычно не по специальности. Трудовое законодательство запрещает вольности, так же, кстати, как и работу в выходные дни, сверхурочные выше установленной нормы, однако масштабы и виды внеплановых отвлечений из года в год увеличиваются. В ходе исследований мы обнаружили около двадцати различного рода таких отвлечений: от традиционных. овощных баз, колхозов, строек до регулярной уборки улиц, дорог, обслуживания больниц и военкоматов. Дергают работников предприятий, учреждений в течение всего года, куда не лень. Никто этого не хочет: ни директор, ни сами работники и закон запрещает, кто заставляет? Партийные комитеты всех уровней. Каково при этом читать партийные постановления, осуждающие практику отвлечений? Сами делают и сами осуждают. Но не себя, а абстрактно-«порочная практика», будто не их это практика. Удобная поза: всем командовать и ни за что не отвечать. Лицемерным постановлениям грош цена. Людей отвлекают все больше, и попробуй не выполнить разнарядку — разнесут по кочкам сильней, чем за невыполнение плана, нет ничего страшнее обвинения в политической близорукости. Предприятия вынуждены держать излишек работников. На овощную базу и Петров сойдет.

А кто и когда занимается обязательной туфтой в общественных организациях: партийной, профсоюзной, комсомольской и куче других?

Работники предприятия в рабочее время. А всякие «невидимки», числящиеся в штате и получающие незаработанную зарплату: спортсмены, самодеятельные артисты и прочие нужные люди? За них тоже кому-то надо работать.

Следующая серьезная причина, почему начальник не хочет увольнять нарушителя, связана с интересом материальным. Что бы последнее время ни декларировали, фонд заработной платы предприятию по-прежнему планирует, исходя из численности персонала. Больше людей — больше фонд зарплаты, больше отчисления в фонды экономического стимулирования: на премии, благоустройство и т. п. Кроме того, от численности зависит категория предприятия, чем выше категория, тем выше оклады администрации и специалистов. Да не забыть общественных вожаков: при определенном количестве членов их освобождают от основной работы — сидят в кабинетах, худо ли?

Все это вместе вынуждает руководство предприятий стремиться к максимальному расширению штатных должностей и накоплению трудовых ресурсов. В ущерб экономической целесообразности и производительности труда, вопреки трудовому законодательству и здравому смыслу. Эта порочная тенденция настолько определяет социально-экономическую ситуацию в стране, что заслуживает особого внимания.

Прежде всего, как она образуется? Есть технологические карты, штатное расписание, лимиты численности, строго контролируется фонд зарплаты — как предприятие умудряется накапливать излишки трудовых ресурсов? Тайным операциям открывает шлюз специфический для нашего народного хозяйства прием: штатные щедроты закладываются уже на стадии проектирования и ввода производства. Очевидно, это делается в угоду основному социалистическому козырю — общей занятости. Искусственно создается избыток рабочих мест. Характерен пример нашумевшего Щекинского комбината. Комбинат, как и большинство наших предприятий, жаловался на хроническую нехватку рабочей силы, к тому же вводилась вторая очередь производства и там некому было работать. Где взять людей, откуда? Когда выяснилось, что со стороны приглашать некого, а на второй очереди кому-то надо работать, рабочую силу нашли на самом комбинате. Комбинату в виде исключения разрешили заморозить фонд зарплаты, т. е. оставить его на существующем уровне независимо от численности персонала, а сэкономленную часть доплачивать оставшимся работникам. В этом суть пресловутого щекинского эксперимента. Сразу, откуда ни возьмись, высвобождается треть коллектива. Что за чудо? Откуда избыток при острой нехватке? О щекинском эксперименте знают все, но немногие знают, что предприятие было закуплено в ФРГ. При вводе в действие на тех же технологических процессах число работающих было увеличено на треть по сравнению с аналогичным предприятием в ФРГ. Затем комбинат продолжал раздувать штатное расписание, не переставая жаловаться при этом на нехватку рабочей силы. Вот и весь секрет.

Но если проектный избыток создается с высокого благословения, то последующая самодеятельность официально не одобряется. Дай волю, и предприятие весь город поглотит, передерутся директора из-за каждой рабочей руки и где взять деньги на ораву платных тунеядцев, откуда черпать трудовые ресурсы для новых производств? Предприятиям устанавливают лимиты численности, нажимают на сдерживающие и ограничительные рычаги. В то же время сохраняются в силе все те факторы, которые понуждают предприятие стремиться к увеличению персонала. Они сильнее заградительного заслона. Идет своеобразная борьба за существование. Нельзя официально — делается неофициально, не мытьем, так катаньем. В основе закулисных операций сплошное надувательство. Сколько человек работает на предприятии? Редко вы получите точный ответ. Чтобы побольше выбить фонд зарплаты, в вышестоящую инстанцию подается большой список. Чтобы показать острую нужду в рабочей силе, подается малый список. Для статистической отчетности какой-нибудь, как правильно, усредненный. Дефицит работников обосновывается вакансиями — не хватает по штатному расписанию, а просьбы об увеличении штатного расписания обосновываются возросшим объемом работ. В первом случае подается заниженный список работающих, во втором — стряпаются материалы на тему «работ невпроворот». Все для того, чтобы доказать: дел много, работать некому. Резонно заметить: зачем увеличивать штатное расписание, если у вас и без того полно вакансий? Наверху так и говорят. Но какая логика устоит перед мистикой господствующей бесхозяйственности? Руководство предприятий находит столько аргументов, сколько нужно, чтобы выцарапать дополнительные вакансии. И, конечно, норовят синекурные, высокооплачиваемые, на такие рабочие места людей искать не надо — сами идут. Штаты неудержимо растут, множатся паразитические должности, куда и устремляются в первую очередь люди, ибо, как известно, рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. При таком чрезмерном наборе оголяются малооплачиваемые и тяжелые виды работ. Там действительно возникает дефицит, вокруг которого разгорается спекулятивная феерия на театре всего народного хозяйства.

Дефицит! В промышленности и на селе, на Востоке и Западе, на Севере и Юге — от края до края. Срыв плана, плохое качество, простои — почему? Объективная причина, не хватает рабочей силы. Дефицитом прикрывают прорехи бесхозяйственности и некомпетентность руководства. Поскольку прорех много, а оправдание очень удобное, дефицит раздули в проблему № 1. На нее указывают директивы партийных съездов, создана система республиканских Комитетов по труду, ученые всех мастей неутомимо проводят многочисленные исследования. И везде — дефицит. Демографы в волнах рождаемости пугают падающей кривой, как будто вся волна только вниз, как будто не бывает подъема, как будто в пики рождаемости и взросления трудовых ресурсов хватало. Легенда в обрамлении научных отчетов, подтвержденная партийными директивами, с успехом выдается за быль. В свете прожекторов, направленных на дефицит остаются в тени миллионы лишних рабочих мест, миллионы платных тунеядцев, без которых вполне можно обойтись. Где больше, как не в селе, стонут от недостатка людей? В иных колхозах, совхозах не хватает до 30 % работников. Задаем руководителям «щекинский» вопрос: «Если бы Фонд заработной платы не планировался от численности персонала и сэкономленную его часть разрешили бы использовать на доплату работникам, нуждались бы в недостающей сейчас рабочей силе?» Подавляющее большинство (90 %) сказало «нет». Как и щекинцы, они бы не только сократили вакансии, но и с удовольствием избавились бы от своих Петровых. Зато оставшиеся получили бы возможность зарабатывать больше и при этом условии вполне бы справились с объемом работ. Вот какая нужна «рождаемость» для решения проблемы дефицита трудовых ресурсов. А демографическая — всего лишь фиговый лист для торжествующей бесхозяйственности. Легенда не выдерживает критики.

Дефицит трудовых ресурсов густо замешан на лжи и беззаконии руководства. Что же мы хотим от Петрова? Разве по своей вине он мается без дела? Какой ему прок держаться за место, если на соседнем заводе его возьмут с объятиями, если свои 150 рэ он везде найдет? Вольготно ему — лишь на первый взгляд. Это не так. Петров пьет не от хорошей жизни. Он не разгильдяй, его делают разгильдяем. Что может быть комичней пропаганды о цене рабочей минуты, об экономии, о коммунистическом отношении к труду, когда сплошь и рядом простой, когда на заводском дворе ржавеют импортные машины, а за труд или безделье плата примерно одна. Дайте рабочему работу и платите по труду — главное, что ему нужно. Больше сделай — больше получи. Ясно и просто. И Петров бы пахал, как вол. Сам, без пьянства и понуканий.

Но бьют по карману и опускаются руки. На тарифе не разжиреешь и на сдельщине не разгонишься. Есть расценки и есть возможность заработать, есть нормы и есть возможность их перевыполнить. Рабочий перевыполнил и заработал. Расценки срезают, норму повышают. Рабочий матерится, но деньги нужны: меньше перекуров, работа на совесть, а то и после смены, в субботу. Опять у кассы приятно. Но опять режут расценки. Заработок падает, а вкалывать надо больше, дай бог дотянуть до нормы. Баста, научен: не гони лошадей — себе дороже. И идет в курилку слушать по радио о высокой сознательности и коммунистическом отношении к труду. Не хотите платить по труду — получайте труд по оплате.

Как заставить работать даром? Госкомтруд придумывает трюк: рабочим, устанавливающим себе повышенные нормы, полгода разрешается платить по старым расценкам и нормам. Полгода, а потом — суп с котом? Мы исследовали: клюют ли рабочие на хитрую наживу? Нигде не клюют. Один директор объяснил. Идет Курочка Ряба, навстречу Белая Хохлатка. Курочка Ряба поздоровалась, а Белая Хохлатка мимо прошла. «Ты почему со мной не здороваешься?» — спрашивает Курочка Ряба. Хохлатка отвечает: «А ты почем яйца несешь?» «По 90 копеек». «А я по 95!» «Ну и дура! — говорит Курочка Ряба. — Буду я за 5 копеек гузку рвать».

— Теперь дураков нет — сказал директор. По-моему, он не совсем прав. У рабочих отнята цель, интерес к труду, отнят главный стимул производительного труда — заработок. Ведь кто-то же это делает, это может быть от большой корысти, но не от большого ума. Меньше всего заслуживают упрека руководители предприятий. Не они устанавливают фонд зарплаты и показатели средней зарплаты, не они инициаторы необоснованного систематического пересмотра норм и расценок на своем предприятии. Они лишь несут ответственность за перерасход Фонда зарплаты и невыполнение заданий по нормированию. Чтобы удержать стабильное ядро работников, заинтересовать их высокими ставками и премиями, руководство предприятий правдами и неправдами выбивает фонд зарплаты побольше. Для этого они раздувают численность, расширяют производство, строят новые участки без надежды на скорое завершение, но с расчетом увеличить штаты и получить под них дополнительные средства на оплату. Я не знаю ни одного директора, который мухлюет потому, что ему это нравится. Он бы и не подумал, если б имел необходимые полномочия в вопросах оплаты и кадров, если б была возможность платить по труду. Как только Щекинскому комбинату разрешили стабильный Фонд заработной платы, сразу пропала проблема дефицита кадров и связанных с нею манипуляций — появились деньги на оплату работы. Дым рассеялся и руководство комбината столкнулось не с легендарной, а с реальной проблемой: как избавиться от лишних людей? Директора спросили:

«Вы сократили инженерно-технический персонал на пятьдесят человек — как справляются?» «Если бы зависело от меня, — ответил директор, — я бы оставил только пятьдесят». Даже в льготных условиях эксперимента директор не имеет необходимых полномочий. Кто же управляет предприятием? Вышестоящее объединение, главк, министерство. Что же вы, товарищи, почему не даете работать ни рабочему, ни директору? Там отвечают: «Мы точно в таком положении. Мы планируем так, как планируют нам». И палец вверх: Госплан, Госснаб, Минфин, Госкомтруд и т. п. — целая туча на командном Олимпе. Выше — небесное тело Совета Министров и над всем — красное солнце обожествленного ЦК партии. Вся наша громоздкая экономика, да и все, что ни есть на шестой части планеты, управляется из единого центра — ЦК.

Принципы бесхозяйственности

ЦК партии принадлежит честь разработки принципов и стратегии внешней и внутренней политики государства, в том числе в народном хозяйстве. Если ЦК можно сравнить со ставкой Верховного главнокомандования, то штаб экономического управления — Госплан. Какими же принципами он руководствуется? Самыми благонамеренными: планомерность и пропорциональность, полная занятость, от каждого по способности, каждому по труду, рост зарплаты на основе роста производительности труда — это мы знаем из учебников. Но что мы видим на практике? Какая планомерность и пропорциональность, если нет соответствия между количеством и структурой рабочих мест и рабочей силы? Какая «полная» занятость, если только по официальным сводкам потерь рабочего времени недоиспользуется более 10 % штатных работников, каждый десятый, по сути дела, скрытый безработный? Многие ли у нас вкалывают «по способности»? А кто вкалывает и не вкалывает — велика ли разница в их оплате? Разве это «по труду»? А как растет зарплата на основе производительности, это мы видим из практики пересмотра норм и расценок. Так что благие принципы — блуд словесный. Реальное управление строится, скорее, на извращения этих принципов.

Из принципа всеобщей полной занятости последовательно проводится лишь первая его часть: всеобщая или поголовная занятость. Причем понятие «занятость» и конституционная обязанность каждого заниматься общественно полезным трудом практически толкуется как обязанность состоять на государственной службе, в контролируемой государством организации. Независимая работа, артельная или индивидуальная, обусловлены таким ограничениями, что фактически поставлены вне закона. Артели презрительно именуются «шабашниками» и нередко привлекаются к уголовной ответственности по существу за то, что зарабатывают больше, чем государственные рабочие. Индивидуальное ремесло обложено непосильными налогами и трудностями приобретения материалов и сбыта продукции. Кому не знакомы обычные сцены на остановках, у станций метро, у магазинов, когда милиция штрафует, гоняет старух с пучками редиски, укропа, цветами? Покупатели бегут за старухой, а старуха — от милиционера, от штрафа за торговлю в неположенном месте. Стыдища! Видно, что и милиционеру стыдно, но долг службы, не его это головотяпство, а так проводится в жизнь социалистический принцип: «всеобщей и полной занятости».

Статья 209 УК РСФСР предусматривает до двух лет лишения свободы или четырех ссылки за паразитизм и тунеядетво — суду подлежит каждый, кто свыше четырех месяцев не числится на государственной службе. Статья эта охотно применяется к «шабашникам», индивидуальным ремесленникам, дедушкам и даже как в случае с Татьяной Урусовой, бабушкам, воспитывающим своих внуков. Беззаконие властей, занавешенное искаженным толкованием понятия общественно-полезного труда, определило независимых тружеников в разряд нарушителей и преступников.

В осуществление всеобщей, поголовной занятости в плановом порядке создается изобилие дешевых рабочих мест, предприятия поставлены в условия, вынуждающие стремиться к расширению штатов и увеличению численности работающих. Переизбыток рабочих мест создает искусственный дефицит рабочей силы с вытекающими из него последствиями, сдерживанием производительности труда, хозяйственными махинациями, разложением работников. Под прикрытием мнимого дефицита накапливается, загнивает лишняя рабочая сила, получающая зарплату по существу лишь за присутствие, за то, что числится на предприятии. Любопытная ситуация: государство содержит армию платных тунеядцев и преследует, так сказать, «бесплатных тунеядцев», независимых тружеников, людей, не претендующих на государственный кошт. Главное, чтобы каждый человек работал на государство и во всяком случае обязательно находился под контролем государства, Такова практическая цель и следствие принципа поголовной занятости.

Своеобразно преломляется на практике и принцип соответственности зарплаты росту производительности труда — «каждому по труду». Содержание излишков рабочей силы, оплата простоев компенсируется недоплатой, эксплуатацией производительного труда. Возможность получать незаработанные деньги открывается в том случае, если другим не доплачивают заработанное. Как это делается на индивидуальном уровне мы видим на примере пересмотра норм. То же самое происходит на уровне производств. У нас полно нерентабельных предприятий, они убыточны годами, десятилетиями, половина совхозов убыточны — кто их содержит, на что они существуют? На государственные дотации и безвозмездные ссуды, т. е. за счет рентабельных предприятий. Стимулируется не производительность, а паразитизм и иждивенчество. Какой смысл выкладываться, если нет должного вознаграждения, зачем работать, если оплата и так гарантируется? Дураков, как сказал директор, нынче нет. Агитка дутых рекордов никого не волнует. Дотянуть до плана, до нормы и баста. А высоки план и нормы — мало, кто когти рвет, нарочно вполсилы, чтобы убедить вышестоящих в нереальности задания, скорректировать в сторону уменьшения. Напрочь пропадает заинтересованность в конечных результатах производственной деятельности. Инерция производителей — естественная реакция на уравнительный принцип так называемого стимулирования.

В подобных условиях, казалось бы, нечего ожидать нормального экономического роста. Но статистика утверждает, что определенный рост есть и даже неуклонный, поступательный. Каким чудом? Это творит чудеса принцип планомерности и пропорциональности, который на практике сводится к централизованному планированию от достигнутого или по базе. Каждый плановый период к достигнутому уровню прибавляется определенный процент — очень просто. В разных конкретных ситуациях, конечно, бывает всякое, но общая установка незыблема: рост, во что бы то ни стало рост. Выполнено задание на сто или двести или семьдесят процентов — на следующий календарный период этот уровень берется за базу. Бюрократическое уродство такого планирования очевидно: чем лучше сработаешь, тем больше потом запланируют. А соседнее предприятие, предусмотрительно не забегающее далеко за стопроцентную отметку, без особых усилий справляется с незначительным ростом планового объема. Поскольку фонды экономического стимулирования, премии зависят не от объема производства, а от выполнения планового задания, больше зарабатывает тот, у кого меньше план, другими словами, больше получает тот, кто меньше дает. Планирование от достигнутого дает рост, но это шаг вперед — два назад. По существу, поощряется сдерживание производства, накопление и утаивание резервов, чтоб не застали врасплох выкрутасы планирования. Честный хозяйственник всегда проигрыше.

В условиях эксперимента Щекинский химический комбинат, работавший под девизом «людей меньшей — продукции больше», ввел в действие все резервы, в два раза увеличил выпуск продукции, в три-четыре раза поднял производительность труда. Через несколько лет комбинат вернули на круги своя: опять стали планировать от достигнутого, а фонд зарплаты сократили по численности работающих. В результате, коллектив стал получать зарплату меньше прежней. Упал интерес к труду, а план достиг крайнего напряжения, и прогремевшее на весь мир предприятие скатилось в число самых отстающих в Тульской области. Конфузней не придумаешь.

В Барнауле на котельном заводе мне показали министерский документ, где вторая строка — возможный объем производства при мощностях, а первая — плановое задание, которое на 20 % превышало производственные мощности и подписи ответственных товарищей из Министерства. Главный экономист простонал только, что едет в Москву. Он будет не требовать, а просить, чтобы Министерство признало, что 2х2=4 и уменьшило бы задание до разумного предела. Вопреки всякой логике такие прошения далеко не всегда венчаются успехом. Предприятию оставляют заведомо нереальный план со всеми вытекающими для руководства и всего коллектива шишками. А на следующий год опять «от достигнутого». Предприятие надолго погружается в черную полосу неурядиц. Люди годами не видят премий, падает зарплата, разбегаются рабочие. В таких случаях искушенный директор идет на риск: резко срывает производственную программу, план выполняется, скажем, всего процентов на семьдесят. Разумеется, если директор не слетит с кресла, все равно получит большой нагоняй. Однако из зол он выбирает меньшее. Нагоняй был бы при любом невыполнении. Зато теперь план будет значительно уменьшен, а это несколько лет гарантированной передышки. А там опять повторить.

Бюрократическое планирование от достигнутого извращает саму идею плана, превращая его из метода регулирования в тормоз хозяйственного развития. Накапливаются, утаиваются неиспользуемые материальные и трудовые ресурсы, утрачивается личная и коллективная заинтересованность в результатах производства, процветает показуха и жульничество. Отсюда повсеместный неискоренимый дефицит. Легче перечислить, чего в достатке, чем-то, чего не хватает. Первая в мире лесная держава — и острая нужда в пиломатериалах и бумаге. Огромные запасы руд, мощная металлургия, — традиционная нехватка металла. Больше всех выращиваем хлопка и льна — и годами перебои в хлопчатобумажных и льняных тканях. Необъятные бассейны рек — и нет речной рыбы в продаже. Богатейшие нефтяные промыслы — и жестокий голод с горючим. Этот перечень можно продолжать до бесконечности, но проще пойти в магазин и спросить, например, колбасу, молоко, масло, сыр, чтобы стало понятно смущение, какое испытываешь перед статистикой, согласно которой все у нас в целом выполняется и перевыполняется.

Кто производит дефицит? Да тот же самый Госплан, который в титанической борьбе с дефицитом вынужден спасаться от него в закрытых спецмагазинах, чтобы прокормить своих сотрудников. Как будто нарочно создаются проблемы!

Планы на бумаге, дефицит на практике. Не Госпланом бы именовать, а Госдефицитом — настолько велика роль этого учреждения в образовании хаоса, который гнездится в самой природе нашего планирования.

Под эгидой пропорциональности на деле традиционно планируется диспропорция. Опережающее развитие тяжелых отраслей группы «А» по сравнению с так называемыми легкими, группы «Б», основных производств по сравнению с вспомогательными, промышленного строительства по сравнению с культурным и бытовым означает запрограммированное, хроническое отставание последних, недостаточные капиталовложения на выпуск товаров массового спроса, сельское хозяйство, дорожное, жилищное и культурное строительство. В этих сферах хуже условия и организация труда, меньше техники, ниже зарплата. Здесь выше текучесть рабочей силы, которая устремляется в более развитые отрасли, из сельской местности в города, из неблагоустроенных районов в более обжитые. Диспропорция наносит огромный ущерб всему народному хозяйству. Из-за некачественного ремонта простаивает основное производство: плохие дороги гробят транспорт и жгут горючее; на прорехи сельского хозяйства, строительства с промышленных предприятий внепланово отвлекаются огромные материальные и людские ресурсы, которые из рук вон плохо пользуются; из-за плохих бытовых условий некому работать на важных объектах, а дефицит товаров — одна из причин повального пьянства: куда девать деньги, кроме бормотухи и водки? Работники ориентируются не на труд, а на иные способы удовлетворения своих потребностей: приписки, воровство, использование производственных средств и рабочего времени в личных целях.

Отрицательные последствия плановых хозяйственных диспропорций всем очевидны, всем не нравится, по этому поводу масса партийно-правительственных постановлений, а воз и ныне там. По-прежнему доминирует стремление взять быка за рога. Важные хозяйственные проблемы по-прежнему решаются штурмом, наскоком, всеобщей мобилизацией без достаточного учета всех факторов, обеспечивающих оптимальное решение этих проблем и комплексное развитие всей экономики. В основе планирования остается деление хозяйственных объектов на ударные и неударные, основные и вспомогательные, главные и второстепенные, а это значит, что диспропорции и сопутствующие негативные явления определяют не только сегодняшний день, но и будущее. В сельском хозяйстве, например, с 60-х годов форсируется подъем животноводства. Повысили оплату, понастроили дворцы для скота, развернулась кампания резкого увеличения поголовья. И что же? Рогов и копыт стало больше, а мяса меньше. Скот нечем кормить — что возьмешь с голодного стада? Так не гнаться бы за поголовьем, а наоборот, сократить, чтобы прокормить оставшихся и повысить их продуктивность. Ясно как день: под рост поголовья надо оборудовать кормовую базу. Но это — капиталовложения. А их угрохали на пустующие дворцы. Денег на кормовую базу нет, зато есть директивы: каждая рогатая голова на строгом контроле партийных органов. Мычит в ответ захудалое стадо: фиг вам, а не молоко и мясо. От бескормицы и плохого содержания — массовый падеж. Скотникам наплевать. Кому нужна непродуктивная корова, только корм переводить. Для отчетности народят новых, чуть живых, отчитываются поголовьем, а там опять пускай дохнут. Памятниками бесхозяйственности стоят пустующие животноводческие комплексы, рассчитанные на тысячи голов, пустуют прилавки мясных и молочных отделов в торговле. Выброшены на ветер миллиарды капиталовложений — такова цена диспропорции между животноводством и растениеводством. Запущенная земля не родит. Даже лукавство статистики не сможет скрыть того факта, что продовольственное положение по ряду показателей хуже, чем 15–20 лет назад. Четвертый год стараниями уже четвертого генсека прикрывают этот срам продовольственной программой. Но программой сыт не будешь. Диспропорция между увеличением поголовья и отставанием кормовой базы по-прежнему дает о себе знать дефицитом основных продуктов питания.

Одна из главных причин дефицита в народном хозяйстве — антистимулы, порождаемые системой плановых показателей, директивный характер которых извращает интересы и цели непосредственных производителей. Действующая система планирования и экономического стимулирования ориентирует предприятие не столько на удовлетворение общественного спроса, сколько на выполнение директив. А это не одно и то же. Госплан планирует министерствам, предприятиям рубли, тонны, метры и прочие показатели, по которым оценивается их деятельность. В результате тонн и рублей в статотчетностни много, а товаров, продуктов на прилавках мало. Как же так получается? Да как и всё у нас: ловкость рук и никакого мошенничества Можно дать больше цифр и меньше реальной продукции. И не только можно — предприятие вынуждено так работать.

Плановые показатели вала, объема работ являются основными фондообразующими показателями, от выполнения которых зависит оценка работы производственного коллектива, в частности, размеры зарплаты, премии, льготы, успех в соцсоревновании, карьера заводских руководителей. Чем дороже выпускаемая продукция, чем она тяжелее, чем больше метров, тонно-километров, тем это выгоднее предприятию, тем легче выполнять план. Продукция делится на выгодную и невыгодную. Все хотят производить наиболее выгодную для себя продукцию. Эта цель была бы совершенно оправданной и естественной, если б достигалась за счет снижения себестоимости. Однако плановые рубли и тонны достигаются методами, подчас близкими прямому вредительству. Машины и оборудование стараются делать потяжелей и дороже, создается никому не нужный запас прочности, ведущий к перерасходу и осложнениям эксплуатации. Металлурги налегают на производство крупного проката, он дороже, поэтому мелкий профиль в хроническом дефиците. Выгоднее сделать тысячу дорогих никелированных чайников, чем десять тысяч дешевых алюминиевых и последние исчезают в продаже. Кондитерская промышленность до предела засахарила свою продукцию, с сахаром она дороже и, значит, легче выполнить план. То обстоятельство, что избыточное потребление сахара вредит здоровью, нисколько не вредит предприятию: оно упрямо сластит свой вал, несмотря на протесты потребителей. На полиэтиленовых пакетах появились какие-то грязные пятна — цветочки, пакетики стали в два раза дороже. И так повсеместно: дешевая продукция исчезает с продажи.

Разумеется, государственные органы препятствуют этой тенденции. Предприятиям планируют широкую номенклатуру товаров, необходимых народному хозяйству и массовому потребителю. Однако в государственных планах запросы потребителя сильно деформируются диктатом производителя.

Прежде всего нелишне заметить, что государство само заинтересовано выкачать побольше денег с населения. Товарооборот проще увеличить удорожанием продукции, чем расширением ассортимента и лучшим учетом потребительского спроса. Не забудем, что социалистическое государство и есть главный производитель. Да и сами предприятия уже на стадии формирования плана делают все возможное и невозможное, чтобы выбить для себя наиболее выгодный план: объемом поменьше, продукцией подороже. Поскольку главное — рубли и тонны, а номенклатура все-таки дело второстепенное, то предприятия стремятся выполнять план за счет дорогих изделий и отбояриваются от производства невыгодной продукции. Ломается структура плановых поставок: избыток дорогих товаров и дефицит дешевых. Вышестоящее начальство, конечно, за это не хвалит, но директор знает, что за несоблюдение номенклатуры его пожурят, а за невыполнение объемного плана голову снимут. Интересы производителя реализуются в ущерб интересам потребителя, все становится с ног на голову: не производство для потребителя, а потребитель для производства, покупатель просит, а продавец говорит: бери что даю, иначе и того не получишь.

А государству навязывают туфту. Магия объемных цифр соблазняет предприятия и отдельных работников на художественные украшения своих показателей. Бюрократическое планирование и формальная оценка работы возводят отчетность в абсолют, она становится важнее реальной продукции. Трудно одолеть искушение к припискам. Аморальное планирование провоцирует встречный поток аморальной отчетности.

Завышение отчетных цифр практикуется широко, но среди современных хозяйственников примитивное надувательство выходит из моды, да и рискованно: слишком легко поддается проверке. Чаще прибегают к более хитрым приемам: отчитываются за продукцию, которую делают после победного рапорта, незавершенные изделия выдают за готовые, взаимообразно договариваются с родственным предприятием о приеме излишков его продукции в свою отчетность, а некоторые совхозы, например, наловчились закупать в госторговле сельскохозяйственную продукцию и продавать государству в виде плановых поставок. Всех уловок не счесть и не все становится достоянием гласности. Но и без того очевидно: приписки были и остаются неискоренимым явлением хозяйственной жизни. Вот и получается, что на бумаге планы выполняются и перевыполняются, а продукции не хватает.

Планирование от достигнутого, приоритет валовых показателей и порождаемые ими антистимулы, с одной стороны, создают дефицит, а с другой — вызывают чрезвычайное расточительство трудовых и материальных ресурсов. Предприятия совершенно не заинтересованы в экономии, в снижении себестоимости продукции. Наоборот. Полное и рачительное использование всех резервов приведет к повышению планового задания, снижение себестоимости удешевит продукцию, которую надо будет выпускать в большем количестве, чтобы выполнить план в рублях, экономия сырья и материалов обернется урезыванием лимитов и фондов материально-технического снабжения, снижением поставок в следующем плановом периоде. Поэтому предприятия накапливают и припрятывают резервы — от машин и рабочей силы до болтов и гаек. Выбивая поменьше производственный план, одновременно стараются выбить побольше плановых фондов снабжения. Меньше дать — больше взять, эта тенденция предприятия зеркально отражает аналогичную тенденцию государственных органов в отношении предприятий. В борьбе за существование, против волюнтаризма и нелепицы планирования выработано немало контрмер. Все они сводятся к тому, чтобы преуменьшить свои возможности и завысить свои потребности. Каждое предприятие стремится с большим количеством ресурсов делать меньший план и, поскольку это обеспечивает гарантированный успех и высокую оценку деятельности предприятия, на это и направлены главным образом искусство и усилия его руководителей. Для коллектива лучший руководитель тот, кто лучше ладит или обманывает вышестоящие инстанции. Не обманешь — не проживешь, не подмажешь — не поедешь — кредо спекулянтов и взяточников отнюдь не чуждо нашим директорам. Многие ли из них указывают экономию средств и материалов? Нет, им вечно всего не хватает. Но ведь не бывает же, чтобы чего-то не оставалось — куда девается? Утаивают, обменивают, уничтожают, наконец, — лишь бы не показать экономии, не лишиться поставок на будущее.

Давно на всех уровнях говорится об экономии горючего. Повышены цены, введен жесткий режим отпуска, машины стоят от того, что нечем заправиться, и в то же время по-прежнему горючее рекою льется на землю. Те же шофера, которые дерутся за каждый литр бензина, получив его, нередко с таким же усердием любым способом стараются от него избавиться. Дело в том, что плановое задание им устанавливают в тонно-километрах, а измеряются километры по расходу бензина (спидометру мало веры, шофера его «приручили»). Больше километров, больше зарплата. Километры приписывают, бензин сливают. Прежде водители охотно отдавали или продавали бензин частникам. В 1983 г. вышел Указ, карающий на незаконный отпуск или приобретение горючего штрафом от 20 до 100 рублей. Отдавать бензин стало рискованно, его просто сливают на землю и получают за это премии. Все это знают, но администрация автобаз смотрит на это сквозь пальцы: лишние километры помогают выполнить план, расход бензина гарантирует, что лимит на него не уменьшат. Закон и ревизионные проверки бессильны — разве уследишь за каждым водителем, где и сколько он сливает бензина?

Так же обстоит дело с использованием сырья и материалов на всяком производстве. Предприятия берут от снабжения все, что можно, что надо и не надо. Запас карман не тянет, авось пригодится. А не пригодится — можно списать или выбросить. Ржавеют на заводских дворах залежи дефицитного проката, новая техника, дорогое импортное оборудование, зарывают в землю строительные материалы, мокнут под дождем и снегом минеральные удобрения, а где-то в них остро нуждаются, и никто практически не несет за это ответственности. На овощных и продовольственных базах на миллионы рублей «списываются», т. е. выбрасываются, разворовываются продукты питания, и это тоже сходит с рук. Никакие санкции, никакой контроль не способны прекратить разбазаривание народного труда. Ибо происходит это не по причине низкой сознательности трудящихся, а является неизбежным следствием пороков хозяйственного механизма и централизованного управления. Ни трудящиеся, ни предприятия, ни даже министерства не могут нести полной ответственности за бесхозяйственность, ибо она им навязана. Не они определяют экономическую политику.

Бюрократизм и коррупция

Хозяйственное руководство осуществляется из единого центра, вся полнота экономической власти в руках центральных органов управления. Директивное администрирование есть главная особенность нашей жизни, определяющая всю социально-экономическую ситуацию в стране. Центральный аппарат — единственный хозяин обобществленных средств производства и потребления. Не общественный спрос определяет характер и структуру производства и распределения, а государство в лице центральных органов управления, которые директивно решают, что кому производить, сколько кому платить и что кому надо.

Бюрократия сильна только властью, поэтому, что бы она ни говорила, что бы ни делала — все ее устремления направлены прежде всего на укрепление и расширение своего влияния. Отсюда тотальный контроль над людьми и материальными ресурсами, стремление с самого верха распоряжаться каждой рабочей рукой, каждым винтиком. Отсюда строгая субординация всех этажей экономической иерархии: от Кремля до производственного участка. Отсюда же несовпадение бюрократической, то бишь государственной, целесообразности с естественными целями общественного производства и потребления. Связь между общественным спросом и производством разорвана эгоцентризмом бюрократии, подчинившей экономику своим интересам. Народное хозяйство ориентируется не столько на обеспечение общественных потребностей, сколько на корыстные нужды госаппарата.

Централизованное управление сложной экономикой не способно оперативно и эффективно решать все вопросы, возникающие на местах, а у предприятий нет для этого достаточных полномочий. Формальные показатели и критерии искажают цели производства, направляя его на выполнение плановых цифр, слабо связанных с реальным общественным спросом. Отсутствие хозяйственной самодеятельности, полная зависимость предприятий от вышестоящих инстанций омертвляют интерес к производительному труду, порождают настроения угодничества и иждивенчества. Нарушив и извратив корневую систему экономических стимулов производительного труда, бюрократии ничего не остается, как ужесточать административные, дисциплинарные, внешние меры воздействия. Не удается заинтересовать, надо заставить. Стиль армейского прапорщика: не можешь — научим, не хочешь — заставим. Это и есть главный метод бюрократического управления. В условиях директивного администрирования все работают из-под палки.

Неумеренный аппетит и амбиции всемогущей бюрократии ориентируют экономику на развитие вширь, на форсирование объемных, количественных показателей. Бюрократия так же щедра на задания, как скупа на вознаграждения. Сколько ни делай, все мало, да разве напасешься, если плоды труда втаптываются в снег и грязь, а деньги на ветер? С другой стороны, как оплачивать бестолковый труд, результаты которого не идут впрок? Поэтому бюрократия считает вполне оправданным и единственно возможным строить свои отношения с производителями по принципу: больше взять — меньше дать. Отсюда планирование от достигнутого, несоответствие оплаты результатам труда и уравнительное стимулирование, отсюда псевдоэкономное деление объектов на главные и второстепенные, лихорадка штурмовщин и озноб простоев. Иными эти отношения в условиях жесткой централизации не могут быть: у бюрократии нет других способов подталкивать экономический рост. В противном случае пришлось бы принципиально менять весь механизм хозяйствования: оживить экономические стимулы, обеспечить прямую зависимость производства от общественного опроса, дать простор самостоятельности и деловой инициативе трудовых коллективов. Для бюрократического аппарата это означало бы ограничение его вмешательства в экономику, потерю в той или иной степени своего влияния и власти. На это он добровольно никогда не пойдет, ибо это в корне противоречит жизненному интересу бюрократии, которая отнюдь не склонна к самоубийству.

Экономика в тупике. Как использовать экономические рычаги ни на йоту не поступаясь экономической властью? Как совместить интересы народного хозяйства с интересами правящей бюрократии? В попытках решить эту проблему центральное руководство перепробовало множество вариантов. Но полумеры не дают эффекта. Как только начинают оживать экономические стимулы, возникает угроза отмирания бюрократического аппарата, ибо становится очевидной его ненужность и обременительность в сфере хозяйственных отношений. Бюрократия срочно восстанавливает свое влияние и производительность падает. Так заканчивались все эксперименты и реформы с применением элементов хозрасчета: достаточно вспомнить о трагической судьбе директора казахского совхоза Худенко и его хозяйства, реформу 1965 года и тщетную попытку ее реанимации в 1979 году, щекинский метод, бригадный подряд. Народнохозяйственные и бюрократические интересы слишком несовместимы, и пока это противоречие решается в пользу господствующей партократиии.

Если благополучие производителя мало зависит от результатов работы, отчего и от кого она зависит? Очевидно, от того, кто спускает планы и фонды снабжения, перед кем производитель отчитывается и кто оценивает его деятельность, короче — от того, кто заказывает музыку и платит. А это Иван Иваныч, наш вышестоящий начальник. Зачем мне, директору, погонять во весь дух предприятие? Дай-ка умаслю Иван Иваныча. Как понравиться, что ему надо? От удачного решения этой сакраментальной народно-хозяйственной проблемы больше всего зависит карьера директора и благополучие предприятия. Капризная личность бюрократа приобретает в экономике решающую роль. Настроение и вкусы, симпатии и антипатии начальника имеют в хозяйственных отношениях куда большое значение, чем скажем, производительность труда. Искусство производственного руководства совершенствуется на изучении психологии и подкупа вышестоящих бюрократов. Деловая инициатива превращается в угодничество, вместо творчества — послушание, вместо честной работы — показуха. Унижается рабочая честь и возвеличивается персона начальника. Не дай бог, слово против — конец карьере. Bce недостатки на совести подчиненных, все достижения — заслуга начальника, все достоинства концентрируются в личности бюрократа. Таковы экономические предпосылки культа личности. Без культа бюрократа невозможен был бы культ Сталина со всеми его страшными и отвратительными проявлениями.

Иван Иваныч — отец родной. Соседу план побольше, нам — поменьше, соседу фонды «подкорректировал», нам — не поскупился. Сосед сделал больше, но план не выполнил — плохи его дела. Мы меньше, но выполнили — и перевыполнили, — мы передовики и премия в кармане. Нет ничего фальшивей и вредней наших передовиков, за них отдуваются другие. Но и другие не лыком шиты. Понимают: не может Иван Иваныч быть для всех одинаково добр, кому-то ведь надо работать. После очередной вздрючки начинают соображать, что к чему. Скрывают резервы, приписывают объемы — сами себе куют победу. По горькому опыту знают, что за невыполнение плана Иван Иваныч голову снимает, а на приписки начхать. Хорошие показатели нужны министерству, нужны областному руководству, цифры им нужны больше, чем твоя продукция, ибо они в свою очередь отчитываются «верхам» показателями, а не реальной продукцией. Как ты их добываешь — твое личное дело. Попадешься — ответишь. Но за плохую отчетность ответишь немедленно и тут уже не будет высокой защиты. Волюнтаризм Иван Иванычей порождает показуху на всех уровнях экономической иерархии, снизу доверху, вынуждает хозяйственников идти на сделку с собственной совестью.

Приписки, отписки, списывания — словотворческий венец бесхозяйственности. Махинации одобряются молчаливым попустительством непосредственного руководства, акты списания визируются компанией представителей администрации, советской власти, общественных организаций, а для нелегальной реализации списанного подключаются и другие, чаще работники торговли. Крупномасштабные «дела» требуют участия солидной группы: от сторожей до директоров магазинов, предприятий, ответственных работников министерств, вплоть до местных и центральных органов власти. Известны подобные дела «трикотажников», «рыбников», торговцев промышленными материалами в Узбекистане, расхитителей на железных дорогах и сколько еще таких дел не получило огласки, таится в хранилищах уголовного розыска. В эпидемии массовых хищений на железных дорогах долгое время грешили на неуловимое местное жулье. Когда начались судебные процессы, оказалось, что главные расхитители — сами железнодорожники, вплоть до начальников станций, депо, железнодорожной милиции. Коррупция захлестнула целые отрасли и республики. Скандальные процессы, расстрелы — ничего не помогает. На благодатной почве бюрократического управления коррупция неистребима. Что такое сама бюрократия, если не коррумпированное начальство? Для нее не существует закона. Вся разница в том, что хозяин — барин: что позволяет себе, не позволяет слугам, он нарушает закон открыто, а они — скрыто.

Хозяйственная и государственная коррупция вырастает из одного корня — бюрократизации центральной власти. Поэтому борьба с хозяйственной преступностью стрижет вершки, не затрагивая корни преступности. Здесь, как и во всем, бюрократия не находит иных способов, кроме волевых, административно-карательных. Создана невиданная по масштабу, разветвленная, всепроникающая система хозяйственного контроля. Помимо центральных органов, на каждом предприятии, в отрасли, в каждом районе и области. Отделы технического контроля, контрольно-ревизионные управления, финансовые и прочие всякого рода инспекции. Всюду общественные комиссии: партийные, профсоюзные, комсомольские. Недостатки бичуются, раскрываются, устраняются… И никакого толку — бесхозяйственность крепнет. Бюрократический контроль это такой же обман, как и тот, с которым его заставляют бороться…

(Уф…ф! Доконал. До сих пор, с горем пополам, я вспоминал не жизнь, а утраченные воспоминания о ней — текст, убиенный год назад позорным сожжением в унитазе. Я не мог в третий раз вполне пережить отрезок жизни. Не мог писать заново. Память перегорела. То насилие, которое я вынужден был над собой совершить, чтобы из золы восстановить текст, может быть, воскресило факты, идеи, но не воскресило сожженных эмоций, настроений, переживаний. Может быть, это защитная реакция психики: пишу ведь не о самом счастливом времени и третий раз все заново пережить — все равно, что к трем годам по приговору еще два срока сам себе. Два — это слишком. Второй раз писать было противно. Нельзя, наверное, писать в таком состоянии, Но надо сохранять факты, они важнее литературы. Надо спасать книгу. Надо было хотя бы пересказать начало моей тюрьмы, чтоб было понятным дальнейшее. И вот привинчиваю восстановленный текст к тому, что пока не горело. Может быть, все встанет на ноги и дойдет до читателя. А там его дело.)

…Приписки удобны и министерству, и областному руководству. При том колоссальном значении, какое имеет показуха, бороться о ней значит рубить сук, на котором сидишь. Результат честной и обстоятельной проверки всегда плачевен. Мало того, что руководство предприятия схлопочет неприятностей, а то и под суд, у всего коллектива упадет зарплата и возрастет план. С передовиков и обеспеченной карьеры скатишься в отстающие без каких-либо перспектив как для себя, так и вверенного тебе коллектива. Во исполнение партийной директивы критики и самокритики, конечно же, везде находятся недостатки, разбухают и неутомимы ревизии и контроль, однако обычно речь идет лишь об отдельных недостатках при общих достижениях. Таков принцип отраслевых и региональных проверок.

Правда, в семье не без урода: находятся «неуправляемые» контролеры, особенно из системы так называемого народного контроля, кто норовит докопаться и выложить всю правду-матку. Честно проводя государственный интерес, они сразу же вступают в конфликт с интересами ведомства и своих же коллег по работе. Становятся неугодны ни своему начальству, ни людям. Сор из избы, кляузники, очернители — как их только не клеймят и, несмотря на официальную защиту, всегда находится повод зажать им рот или выкинуть вон. Нельзя быть правым, служа неправому делу. Нет ничего двусмысленнее ведомственного или народного контроля при несовместимости интересов государства и ведомства, государства и трудящихся.

Более объективен межведомственный контроль с самого «верха»: со стороны центральных органов партии и правительства, в том числе Минфина, Госкомтруда, Росбанка, ОБХСС и прочих межведомственных органов. Подчеркиваю: с самого «верха», т. к. периферийные подразделения этих органов теряют объективность по мере того, как попадают в зависимость от местных органов власти. Но периодические погромы отдельных отраслей, предприятий не меняют общей стихии. Стремление планировать до винтика, бесчисленные лимиты, ограничения и инструкции, как пятое колесо в телеге, лишь тормозят движение, расширяют хаос, плодят новые хитрости в обход очередных запретов. Центральный контроль — капля в море безбрежной экономики. Объединенный фронт предприятия, отрасли, области успешно противостоит давлению государства. Хозяйственная коррупция непобедима, пока охраняет интересы производителей.

Эгоцентризм партократии

Иерархия бюрократического управления подобна пирамиде, рассеченной на множество подначальных ступеней. Вся полнота власти — на самом верху, непосредственное исполнение — самом низу. Животворная обратная связь снизу вверх практически исключена. Она затрудняется тем более, чем больше опосредующих ступеней, чем дальше вершина от основания. Кого послушает мастер: рабочих или начальника цеха? А начальник цеха? Мастера или директора? А директор: начальника цеха или министра? А министр: директора или…? Ну какие же могут быть вопросы? При абсолютной зависимости от вышестоящего ответ всегда однозначен. Но далеко не так однозначен ответ на другой вопрос: кто лучше знает дело — непосредственный исполнитель или начальник? Допустим, исполнитель знает свое дело не хуже, однако и в этом случае вся власть, все полномочия на стороне начальника. Кто знает дело, тот не имеет полномочий, кто приказывает, тот не знает дела. В газетах полно подобных примеров из экономической жизни, особенно, когда речь идет о территориальном руководстве райкомов, обкомов сельским хозяйством. Опутанное всякими руководящими указаниями и ограничениями, село стонет от некомпетентного вмешательства. Да и везде так.

Но и знающий бюрократ не отдаст распоряжения в интересах дела, если это не совпадает с его личной корыстью. Его служение обществу даже при самых благих намерениях сводится к принципу: чтоб волки сыты и овцы целы. И всего-то для этого надо: умерить аппетит и защитить овец. На это была направлена хозяйственная реформа 1965 г.: ограничить произвол центрального аппарата и расширить полномочия, права и автономию производителей. Реформа была произведена с таким успехом, что через 14 лет, в 1979 г., ее пришлось реанимировать. Но это было уже признаком несбыточности надежд. Волки разочарованы овцами, что не очень охотно полезли в пасть. Овцы разгадали маневр волков и не последовали примеру Щекинского комбината. Это была обманная волчья реформа. Бюрократия не думала поступаться ни толикой власти ради общественной пользы. Трюк понадобился лишь для того, чтобы, создав иллюзию заинтересованности и самостоятельности, обнажить резервы предприятий и заставить их работать с полной отдачей. Все так называемые реформы и эксперименты велись и ведутся по одной схеме: дать овечкам нагулять жирку, а потом и слопать. Неотвратимость этого «слопать» стала совершенно ясна именно благодаря псевдолиберальным попыткам и опытам. Директор Львовского телевизионного завода жаловался корреспонденту: двенадцать ведомств лезут в кассу предприятия как в свою собственную. Из накопленных денег руководство обещало в плане социального развития детсад, бассейн, жилье и прочие блага трудящимся. Влезла лохматая лапа родного министерства и плакали денежки. Это называется фонд экономического стимулирования, созданный реформой. И с такой практикой ни одна ступень бюрократической пирамиды не собирается расставаться. Бюрократический эгоцентризм сильнее и выше общественного, народнохозяйственного интереса. Верхушка пирамиды готова на все, что угодно, на любые реформы и эксперименты, но только не на ограничение своего произвола. В этом гвоздь. И потому все идет прахом.

Допустим на минуту, что предприятия получили какую-то автономию. Отпускают продукцию по прямым договорам с потребителями. Развивают производство и устанавливают заработную плату в зависимости от прибыли. Свободны в выборе поставщиков. В организации труда и производства. Производственная деятельность планируется на основе спроса на продукцию и технических возможностей. Успех зависит от деловых качеств самого коллектива и больше ни от чего, ни от кого. Зачем тогда многоступенчатая пирамида управления? Зачем райкомы, горкомы, обкомы? Кто из них сунется руководящим носом? А сунутся, по носу и получат — не мешай. Не будет директив останется государственное регулирование. Командный тон сменится на рекомендательный и лишь по принципиальным вопросам. Вся грандиозная надстройка пирамиды рухнет, а ее производственное основание, освободившись от бремени вышестоящих инстанций, станет подлинным фундаментом общественного благосостояния.

Но тот, кто сейчас поет «и все вокруг мое», останется ни с чем, с этим уж ничего не поделаешь. Можно ли допустить хоть на секунду, что такое в наших условиях возможно, что пирамида сама свалится с основания, что тот, кто был всем, добровольно станет никем, что кровососущий паразит сам перестанет быть паразитом? Можно ли допустить, что партия откажется от реальной власти в тот момент, когда конституционно узаконивается усиление роли партии? Нелепая, право, фантазия. Тысячи штатных ученых, идеологов доказывали и будут доказывать, что благо народа — это благо партии, что государство — это мы, которые, наверху пирамиды.

При всей очевидности путей повышения эффективности экономики столь же очевидно и то, что им поперек эгоцентризм партократии. Не обманут лицемерные «эксперименты». Заставить работать нельзя. А заинтересовать — значит поступиться не только деньгами, но и властью. Неограниченная власть ограниченных людей сделала экономику жертвой убогой политики. В попытках оздоровить не находят лучшего способа, как подстегнуть. Натягиваются бразды правления, сильнее лихорадит экономику, а вместе — и все общество. Узурпация централизованного управления и нормальная экономика не совместимы. Все разбивается об острый верх бюрократической пирамиды. А жизнь становится все лучше, красивей, все веселей…

Общество разлагается. Усиливается деградация и преступность. Бытие определяет сознание? Конечно. Как, впрочем, и сознание определяет бытие. Диаматовская схоластика не может стушевать того факта, что бюрократическое сознание, инстинкты, дух эгоцентрического руководства в значительной степени определяет экономическое бытие и через него умонастроение, поведение масс. Судьба экономики в руках ее настоящих хозяев. Шесть процентов населения с партбилетами, руководимые всемогущим ЦК и Политбюро, держатся за структуру власти, основанной на аморальной, антиобщественной экономической системе. Могут ли они разжать тиски и освободить производительные силы общества, дать возможность экономике войти в нормальное русло, стать более нравственной, более правовой, более эффективной? Разумеется, могут, кто им мешает. Почему же они этого не делают? Ведь не врагу это нужно — собственному народу. Потому что не хотят. То, что нужно для блага народа, им, этой горстке, не выгодно. Этот эгоизм, это преступное сознание властей и определяет общественное бытие. Безнравственность экономической, да и всей нашей жизни — на их совести, которой у них, видимо, нет. Эпидемический рост пьянства, преступности порожден преступным характером государственной власти. И спасение наше только в том: либо обстоятельства заставят, наконец, бюрократию осознать не только свой, но и общественный интерес, либо проснется инстинкт общественного самосохранения и сам народ вправит мозги партократии. В современном мире извечную конфронтацию «верхов» и «низов» научились преодолевать бескровно. Сумеем ли мы?

Пока наши пьяные слезы и сопли к банде, погоняющей нас: дайте хорошего государя, дайте Сталина. Пока мы потихоньку подворовываем, ведь на что-то мы пьем и даже покупаем машины. И на том спасибо. Вы воруете, мы воруем — вот квиты. Слава КПСС! А не дадут воровать — тут уж другой разговор. Нам честно? Тогда уж будьте любезны и сами — честно!

Карающая десница, ужесточая уголовное законодательство, наводняя тюрьмы и лагеря, замахивается и на себя. По какому праву сажает тот, кто сам должен сидеть? Почему тебе все, а мне ничего? Эти вопросы неизбежно притянут к ответу и гражданина начальника. Тогда ему тоже несдобровать. Поэтому он еще поломает голову, как быть: то ли пусть пьют и воруют — мне спокойней, то ли бороться с преступностью, но тогда начинать с себя? Сможет, захочет ли он сам жить честно? Без блата и закрытых магазинов, без спецобслуги быта, больниц, дач и курортов, без закрытых просмотров недоступных обществу фильмов, без махинаций, приписок, списываний и коррупции, без жульнических премий и растаскивания государственных средств, без пропагандистской лжи, цензуры и утаивания информации, без показухи и зажима критики, без нарушения гражданских прав и свобод, без преследования свободомыслящих?

Радикальные экономические перемены возможны у нас только на основе радикальных перемен в политике и идеологии. За идеологической фразеологией кроется недобрая воля властей. Станет ли она когда-нибудь доброй? Не много ли мы хотим?

Я вспоминаю лефортовскую свою статью в вольном изложении, которое дает представление, но не заменяет ее. Оригинал где-то в бумагах покойного адвоката, черновик похищен лагерной администрацией, жаль, если статья не всплывет. В отличие от этого переложения, первый вариант, помнится, имел четкую структуру, по существу представляя собой конспект книги. Арматура основных узлов очерчивала контуры здания, требовала развития, плоти, живой предметности. За каждым положением стоял большой материал, он просился на бумагу. Впервые с полной ясностью и несколько неожиданно для себя, по логике рассуждения, я пришел к выводу, что ключ к оздоровлению экономических отношений не в самой экономике, а в перемене политики, структуры и характера государственной власти. Что бы ни предпринималось в народном хозяйстве, как бы ни экспериментировали и ни пересаживались, подобно крыловским музыкантам, в нынешней политической системе вся эта музыка будет звучать похоронным маршем народному благосостоянию. Анализ нашей экономической жизни дает богатые доказательства. Их легко можно найти хотя бы в подшивке газеты «Правда». Ссылкой на эту газету заканчивалась статья. И потом, когда мне ничего практически, кроме газет, не было доступно, когда я был оторван от накопленных ранее материалов, новые конспекты и вырезки из нашей прессы прямо ложились в русло статьи. Составлялась книга.

Время шло, объявлялись очередные эксперименты и лозунги, сочинялись гонорарные книги и рекомендации, но ничего не менялось. Вывод о бесперспективности «реформы» 1979 г. подтвердился. Куцый андроповский псевдоэксперимент 1983 года тычется в четырехлетнюю давность и нет сомнения, что и он, как и все предшествующие и более решительные попытки преодолеть бесхозяйственность, тоже разобьется о бюрократическую твердыню. Кстати, только что опубликован программный доклад нового Генерального секретаря на Пленуме ЦК 23 апреля 1985 г. Значение этого документа можно сравнить с решениями XX съезда и постановлением о реформе 1965 г. — настолько масштабна и радикальна его программа, ничего более значительного не предпринималось за последние 20 лет. Речь идет не больше, не меньше, как о революционном обновлении. И, конечно, опять решительный призыв избавить предприятия от мелочной опеки, расширить их самостоятельность, дать выход деловой инициативе. Опять говорится о необходимости расширить полномочия местных органов управления, развивать местную промышленность. Ну, думаешь, лед тронулся, центральный аппарат ослабляет вожжи, не будет лезть во все поры хозяйственной жизни и мешать производству. Шаг к децентрализации — это шаг на главном направлении борьбы с бесхозяйственностью. И тут же читаю: «Потребность в садовых участках и домиках, строительных материалах и инвентаре обеспечивается далеко не полностью. Политбюро, весьма подробно обсудив этот вопрос, поручило…» Какая же это децентрализация, если политбюро «весьма подробно» ловит блох садово-огороднических товариществ? Делать больше ничего? Неужели вопрос о выделении куска земли и садовой лопате нельзя решать на уровне райсовета и местных предприятий? Почему бы предприятиям не дать возможность самим непосредственно и оперативно реагировать на общественный спрос? Если этого нет, в чем же тогда их самостоятельность?

Этот пример из доклада настораживает тем, что центральная власть по-прежнему подменяет собой хозяйственника, по-прежнему стремится управлять каждой рабочей рукой, каждым винтиком. А такое управление даже при самых благих намерениях оборачивается произволом бюрократии и бесхозяйственностью. Ставка на сплошное администрирование исключает действенность экономических рычагов, а это значит, что «революционная» программа на практике опять сведется не к расширению хозяйственной самостоятельности, а к усилению ответственности, к ужесточению дисциплинарных и уголовных санкций. Абсолют бюрократической власти несовместим с автономией предприятий, разорительная прожорливость госаппарата несовместима с производственной самоотдачей. Вопрос по-прежнему стоит ребром: либо центральный аппарат ограничит свое вмешательство в экономику, либо громкие слова о ее оздоровлении так и останутся словами. Что толку от призыва избавить предприятия от мелочной опеки, если Политбюро стремится контролировать абсолютно все, вплоть до производства садовой лопаты?

Не хотелось бы ставить под сомнение благонамеренность нового Генерального секретаря, однако нельзя сомневаться и в том, что нормализация хозяйственной жизни невозможна без радикальных перемен в структуре политической власти. Но об этом в докладе ни слова. Даже под натиском бесхозяйственности и социального разложения партийная бюрократия пока не собирается сдавать позиции. Что последует дальше, чем грозит обернуться «революционная» программа, мы знаем из горького опыта: насколько будут робки и ограничены собственно экономические меры, настолько круче, наглее, безудержней административный режим. Не хочешь — заставим! Суть экономической политики партии остается неизменной. Из этого корня все чертополошные всходы. Абсурдная политика. Но чем очевиднее абсурд, тем слышнее голос здравого смысла: чтобы остановить рост преступности, надо победить бесхозяйственность, чтобы, победить бесхозяйственность, надо отказаться от эгоцентризма центральной власти.

Ничего сегодня так не вредит государству, как бесхозяйственность. Нет врага опасней. И, если есть Комитет государственной безопасности, почему бы ему не обратить внимание на истоки главной угрозы государственной целостности и общественного спокойствия? Была мысль, снабдив статью этой преамбулой, отдать ее тюремщикам КГБ. Все равно отберут да ею же по башке: антисоветчину пишешь! Лучше самому отдать, может, кто и задумается? На всякий случай поверх заголовка «Экономические причины преступности» написал адрес: в 6 (?) Управление КГБ. Говорили, что это Управление занимается антисоветчиками, куда же еще обращаться нашему брату? Отдавать или нет? Кому? Через кого?

— Как ты думаешь, Виктор? — спрашиваю Дроздова.

Говорит, что КГБ статья не нужна. Они и так все знают. Но функции Комитета ограничены. Известна, например, его традиционная вражда с милицией, но сферы поделены и всесильный КГБ не имеет права вмешиваться в дела милиции. КГБ со времен Дзержинского — вооруженный отряд партии, он охраняет интересы и политику партии, какая бы она ни была. Но сам не формирует политики. Это дело ЦК.

Ох уж эта специализация! С одной стороны, каждая кухарка должна управлять государством, с другой — могучий Комитет отстраняется от управления. Сажать — пожалуйста, а как сделать, чтобы меньше было жертв негодной политики — не его забота. Да, пожалуй, невыгодно: сократиться преступность — сократятся штаты Комитета.

Ведь и тут «от достигнутого». По закону наблюдательного Паркинсона смысл жизни каждого бюрократического ведомства в расширении.

А как карательным органам расширяться без преступников? Не было бы их, так выдумали бы. Да что там — вовсю выдумывают! Надо же антисоветскому Управлению чем-то заполнять отчетность, да так, чтобы объем работы все рос, а сотрудников хронически не хватало — как иначе расшириться? Когда им надо — все могут, ничто не останавливает, когда не надо — вмиг специализация, бюрократические препоны. А как же интересы государства? На это ЦК, а мы лишь вооруженный отряд партии. Значит, вывеска на фасаде Лубянки фальшивая. Это Комитет не государственной, а Комитет партийной безопасности. Так он и должен называться — КПБ. Синоним и олицетворение коммунистической партии большевиков.

Что же делать со статьей? Оставлять рискованно, КГБ она не нужна. Отдам-ка следователю, так и так к нему попадет. Лучше сам. Ведь по его заказу, для него, собственно, написана — пригодится на лекциях. Если он действительно озабочен причинами преступности, если искренне интересуется моим мнением, то ему это надо.

Следователь появился лишь в декабре. Когда я напомнил о нашей беседе и предложил принести рукопись, он поморщился, припоминая: «О чем там?» Я сказал. «Это не ново. Несите, если хотите».

Навязываться я не хотел. Очевидно, в вопросах ко мне его интересовала не сама проблема, а мое отношение к ней, точка зрения. Он изучал меня, а не проблему. К концу следствия он решил, что меня уже знает достаточно, и больше его ничего не интересовало. Он закрывал дело, а я лез в какие-то споры, это было уже некстати. Потом, после суда, один добрый сокамерник посоветовал избавиться от рукописи.

Удалось пронести адвокату. Черновик и все остальные бумаги, записи, как и следовало ожидать, потом исчезли.

Много было всяких бесед с разным начальством, но как и рукопись «173 свидетельства», никто не обсуждал написанное мною в тюрьмах и на зоне. Были реплики, угрозы, из которых явствовало, что бумаги у них, но по существу никто не говорил и не спорил. Они не затевали обсуждения, может быть, не желая признавать воровства бумаг, но я думаю, что им это было просто неинтересно. Ты — зэк, преступник и твое преступное мнение они не берут всерьез. Карать или не карать — к этому сводится отношение к написанному. Нового дела мне не пришили, отпустили по концу срока. И на том спасибо. Дроздов был прав: твои знания, твоя боль, твое мнение — им это не нужно. Общественные, государственные проблемы решаются далеко наверху, оттуда виднее, а люди в погонах всего лишь исполнители. Они не лезут в политику. Они, имеющие определенную власть, считающие себя образованными и неглупыми, не трогают то, что может обжечь, а ты — никто, изолированное, подневольное существо, и без того горишь синим пламенем и еще лезешь туда, куда даже им недоступно. Кто ж тебя будет слушать? Твоя писанина только раздражает, настораживает и сердит их. Умник, дурак безнадежный — вот ты кто. Там надо было доказывать, а не здесь. За решеткой ты никому ничего не докажешь. Тебя просто не слушают.