Московские встречи

Старший товарищ

Холодный ветреный март. Четыре часа ночи. С пустым ведром и топориком в руках прохожу через узкую арку тёмных ворот на улицу. Срочно нужно нарубить льда на компресс больному: Фурманову опять стало хуже. Нигде — ни во дворе, ни за сараями льда нет. Злой ветер метёт по переулку сухую пыль, насквозь пронизывая тело: я вышел в одной гимнастёрке и с открытой головой.

На улице ни души. У ворот тускло горит одинокий фонарик. Лёд блестит в канаве, возле тротуара. Положив ведро набок, я наискось, полого, стал подрубать топориком лёд и одновременным движением забрасывать его в ведро. И этот глухой, безлюдный переулок, холодный весенний ветер, острые брызги влетающего в пустое ведро льда и особенно запомнившийся какой-то безжизненный, унылый лязг металлической дужки ведра на всю жизнь остались в памяти…

Вместе с врачами писатели по очереди дежурят у постели больного Фурманова.

Сегодня мы дежурим с Безыменским. Жена Дмитрия Андреевича, Анна Никитична, не спавшая несколько суток, забылась в зыбком полусне. Фурманов лежит в соседней комнате, куда ведут несколько невысоких ступеней. Из комнаты доносится хриплое, прерывистое дыхание больного. Недавно Дмитрий Андреевич простудился и получил тяжёлое осложнение. У него сильный жар. Срочно понадобился лёд. 

И вот я рублю его топориком и думаю о Фурманове.

Летом 1920 года на Кубани высадился белогвардейский десант генерала Улагая. Для уничтожения отборных офицерских частей, посланных из Крыма Врангелем, в тыл к белым был направлен красный десант. В этом десанте были и наши армавирцы.

Погрузившись на баржи и лодки, отряд по рекам Кубани и Протоке двинулся в сторону станицы Гривенской, где расположился штаб Улагая, от фронта в шестидесяти с лишним километрах.

Перед отрядом была поставлена задача: скрытно пробраться в тыл к противнику, захватить станицу и отрезать белым возможность отступления к морю.

Против отряда в тысячу двести бойцов, собиравшегося атаковать станицу, оказался противник, превосходивший его впятеро. Белые пошли в контратаку.

Но случилось невиданное — командир отряда Ковтюх и комиссар Фурманов с двадцатью пятью конниками бросились в атаку на белых и своим неожиданным ударом повернули весь ход сражения: противник был сброшен в Протоку. Казаки тонули в мутной воде, а те, кто достигал берега, уничтожались огнём бойцов засады, скрытых на той стороне реки.

В плен попало около полутора тысяч белогвардейцев и среди них несколько офицеров и даже генералы.

Но из маленького отряда героев, первыми бросившихся в прорыв, в живых осталось лишь семеро, остальные пали в бою. Об этом подвиге узнала вся Кубань. Оттуда-то и запала в память эта необычная фамилия — Фурманов.

В начале двадцатых годов в особняке Морозова, на Воздвиженке, где помещался Пролеткульт, по субботам устраивались литературные вечера. На одном из этих вечеров присутствовал и Фурманов. Он уже в то время собирал материалы к своему роману о писателях, но об этом стало известно гораздо позже, а тогда его пристальное, глубокое внимание к нам, молодым, казалось необычным. Я читал на вечере рассказ, действие которого происходило в годы гражданской войны на Кубани. После вечера Фурманов первым заговорил со мной. Он сделал несколько замечаний по прочитанному и поинтересовался, откуда автору известны события, описанные в рассказе.

Узнав, что я родом из Армавира, Фурманов весело погладил свои волосы (это был постоянный жест, выражающий различные состояния его настроения).

— Вот так здорово! А я как раз изучаю историю становления Советской власти на Кубани. На ловца и зверь бежит.

И он стал расспрашивать о жизни армавирских рабочих, быте городской окраины, о взаимоотношениях рабочих с казаками, населявшими ближние станицы, о том, как организовалась в Армавире Советская власть. И очень удивился, услышав, как в 1918 году на заводе «Армалит» наши рабочие штамповали из меди звонкую валюту достоинством в три и пять рублей.

— Вот так да. Замечательный факт!

Выговор у Фурманова был окающий, «ивановский», он твёрдо произносил «е» — белый, оголтелый.

Разговор постепенно перешёл на темы литературные. Дмитрий Андреевич поинтересовался, как живут и работают молодые писатели. Над чем трудятся члены нашей «Молодой гвардии». Как овладевают культурой. Дружно ли мы живём. Есть ли среди нас рабочие, коммунисты, представители интеллигенции. Любим ли музыку. Ходим ли в театры. Бываем ли на заводах. Чем руководствуемся в творческой работе.

В тоне и обращении Дмитрия Андреевича было столько товарищеской душевной теплоты, а в чистых, правдивых глазах света, что невольно тянуло раскрыть перед ним всю душу и поделиться всем сокровенным и дорогим.

Одобрительное молчание заставляло рассказывать ему о всех своих надеждах и мечтаниях.

В те годы литературные чтения проводились во многих местах: в Пролеткульте, «Кузнице», «Союзе поэтов», в «Рабочей весне», «Молодой гвардии», «Перевале», «Литературном звене», на «Никитинских субботниках»; в любой день можно было попасть на один из таких литературных вечеров, где разгорались жаркие споры вокруг только что прочитанных произведений.

В общежитии писателей — «молодогвардейцев», на Покровке, 3, проводились занятия по литературному мастерству. К нам в гости приходили В. Шкловский, О. Брик, К. Локс и другие литературоведы и критики, представители так называемой школы формалистов. Мы писали рассказы на все «36» сюжетов, подробно изучали и разбирали произведения Чехова, Мопассана, О. Генри, А. Бирса и других выдающихся мастеров новеллы, увлекаясь их формальной стороной. Следует заметить, что от этих занятий мы ничего, кроме пользы, не получили.

Однако Фурманов посчитал необходимым в мягкой, деликатной форме предупредить:

— Одной техникой и внешней стороной в нашем деле увлекаться не стоит. Это болото, заросшее красивыми цветами. Сперва одурманит, а потом затянет, засосёт, и не заметишь, как пропал. Любовь к чистой форме — дело, чуждое нашему классу. Она обезоруживает бойца. Нам надо писать так, чтобы произведение будило, поднимало людей на новые подвиги, освещало дорогу в будущее. В этом — каш долг.

Невозможно представить Фурманова в штатском костюме. Казалось, что военная форма создана специально для него. В ней он всегда подтянут и строг, она скромна и удобна. Собственно, одежда всегда выражает сущность и характер её владельца. Дмитрий Андреевич и в работе по-военному точен и не любит, когда кто-либо из товарищей опаздывает к назначенному часу. Это был стиль его жизни и работы.

Мы встречались на вечерах, съездах, заседаниях и очень часто возвращались вместе на Арбат, где жили недалеко друг от друга.

И было всегда удивительно: откуда в нём столько силы и душевной щедрости ко всем нам, начинающим литераторам!

Стою огорчённый в вестибюле Дома печати. Только что читал новый рассказ из деревенской жизни, и выступавшие с критикой товарищи разругали его в пух и прах. Фурманов успокаивает:

— Не надо сильно огорчаться, но никогда не берись за малознакомое. Сначала приглядись, всё изучи, примерься, прицелься, а потом уж и бей! Да так, чтоб после тебя за эту тему никому не повадно было браться…

А я стоял и представлял его скачущим на коне рядом с Чапаевым.

Всё это, конечно, правильно, но и обидно за свой промах.

— В жизни ничего так не даётся…

Он рассказывает о своей работе и тех трудностях, которые приходится преодолевать ему и сейчас, когда он уже стал известным писателем.

— Не спеши печатать свои вещи, — говорил он, — по своему опыту знаю: чем больше рукопись выдерживаешь, тем она становится лучше, крепче. Поглядишь свежим глазом, обязательно найдёшь недостаток и улучшишь написанное. Толстой «Войну и мир» восемь раз переписывал. Попробуй-ка возьми «Войну и мир» да перепиши её от руки хоть один раз, просто так… Тогда и оценишь, что значит труд писателя. Это — непрерывный подвиг. По крайней мере он должен быть таким. Конечно, есть и другой, более лёгкий путь — путь халтуры. Он не для нас… Добивайся в рассказах простоты. Простота — это высшая похвала мастеру.

Должен чистосердечно сознаться, что мы, молодые, в те годы излишне увлекались сюжетными построениями и словесным украшательством, да и не только молодые…

Много сил и энергии ушло у нас на пустяки и побрякушки. И как жалеешь теперь о том, что не всегда прислушивался к советам своего старшего товарища!

Дмитрий Андреевич рекомендовал описывать только то, что хорошо знаешь: родную природу, знакомые места, свои переживания и наблюдения, советовал вести дневники.

— Впоследствии спасибо мне скажешь. Из этих как будто бы и малозначащих записей потом и создаются художественные произведения. Так работали и Толстой, и Чехов, и Горький. У нас почему-то это мало прививается. А зря…

Никакая, самая изощренная человеческая фантазия не может поспорить с живой жизнью, — говорил он. — Однажды студентом ехал я на фронт в теплушке вместе с казаками. С ними следовали и кони. Ни одному писателю не пришло бы в голову назвать так своих коней, как окрестили их казаки. Здоровый мохнатый жеребец, например, носил имя… Матрёна! У казака-хозяина, оказывается, когда-то была зазноба, такая же здоровая и рослая, и звали её Матреной. Вот, поди ж, придумай такое! А какая выразительная подробность. Не правда ли?

Только что закончился урок рисунка. Выхожу с товарищами по факультету из здания Вхутемаса на Рождественку. Уже темнеет. Проходя мимо подъезда Гиза, также расположенного на Рождественке, встречаю Фурманова. У него усталый вид, и даже серая его шапка надета небрежно как-то наспех, на макушку, без присущего ему военного изящества. Под рукой у него неизменный портфель, до отказа набитый рукописями.

Помимо редакторской работы в Гизе, Фурманов занят в Истпарте, несёт большую кучу различных общественных нагрузок и одновременно заканчивает Московский университет по отделению языка и литературы.

— Засосала меня эта редакторская работа, — он со вздохом показал на портфель, — и писать некогда…

Спускаемся по Кузнецкому, потом по Петровке выходим на бульвары. В тишине московского вечера плывут медленные звоны церквей.

Дмитрий Андреевич сетует на отсутствие времени для творческой работы. Писать удаётся только по выходным дням.

— Пришёл к выводу, что работать лучше всего с утра. Пока голова свежая. Но особенно хорошо работать по воскресеньям, когда в перспективе у тебя полный день и торопиться никуда не нужно. А то сидишь, сидишь иногда за листом бумаги, и время летит, и ни одной строки из себя выжать не можешь. Мучительное это состояние…

Я теперь завел у себя специальные папки с различными подготовительными материалами и вырезками из газет и журналов, — говорит Дмитрий Андреевич. — Каждую бумажку помечаю, куда именно и на какую страницу она предназначена. Заметил ещё одну особенность: вначале, когда садишься за стол, работа, как правило, не клеится, идёт со скрипом. Поэтому я стал прерывать работу на таких местах, откуда на следующий день было бы легче начинать писать дальше. Всё это познаешь, к сожалению, на собственном опыте и с большим запозданием… А учебников и руководств на эту тему пока не создано. А следовало бы. Мне очень хочется поделиться с молодыми писателями своим небольшим опытом, но вместе с тем послушать и стариков, перенять у них кое-что для себя полезное. Писательское ремесло требует постоянного совершенствования.

В те дни Фурманов работал над рукописью романа «Мятеж».

Встречаясь с писателями «Октября», «Молодой гвардии», «Рабочей весны», близкими ему по творчеству, Фурманов с дружелюбным вниманием относился и к талантливым писателям других литературных направлений. С глубокой симпатией отзывался он о Всеволоде Иванове и Леониде Леонове. Маяковский привлекал его своей сильной натурой поэта-полемиста. Но больше всех любил Фурманов Есенина. Поэт часто приходил в Госиздат и читал Дмитрию Андреевичу свои новые произведения. Ему же он прочитал и «Анну Онегину». Есенин всегда внимательно прислушивался к высказываниям Фурманова. Встречи бывали и помимо Госиздата. Известен эпизод, когда Фурманов, Есенин и ещё несколько писателей ездили под Москву, на дачу к одному литератору. Гости до зари слушали стихи Есенина, и Дмитрий Андреевич при всех дружески обнял и расцеловал поэта.

Окружение Есенина тревожило Фурманова. Он в какой-то степени считал и себя ответственным за его литературную судьбу.

После одной нашумевшей истории, случившейся по вине этих так называемых «друзей» поэта, Фурманов грустно заметил:

— Да, здесь какой-то недосмотр и с нашей стороны. Жаль Сергея, русский талант, не находя выхода, как правило, уходит в кабак. А ведь он пытается вырваться из этого чуждого и омерзительного окружения бездарных пропойц. И наш долг — поддержать его. У нас Есенина окружают какие-то неизвестные личности, за границей он схлестнулся с этим диким черкесом Кусиковым. Неладно всё это…

Кусиков — сын армавирского владельца мануфактурного магазина, всю жизнь прожил в городе и был исключён из гимназии за неуспеваемость. Легенду о своей дикости он создал сам, адресуясь в своих произведениях к памяти далёких предков, обитателей предгорий Северного Кавказа.

Рассказываю об этом Дмитрию Андреевичу.

— Вот видишь, как все в жизни сложно, — замечает он, — даже и меня, опытного и бывалого человека» ввели в заблуждение. Раз, мол, черкес, значит уж и дикий. Отсюда вывод: изучай жизнь и людей во всех направлениях, вглубь и вширь — внакладе не останешься. А Есенина от всей души жаль…

В Москве проходит конференция, посвящённая вопросам литературы. Простуженный Фурманов не пропускает ни одного заседания. Мокрый и разгорячённый, выходит он на улицу. Резкий весенний ветер пронзительно дует вдоль голых, безлюдных бульваров.

После жарких споров Дмитрий Андреевич и на улице не успокаивался, глаза его продолжали в темноте сверкать от возбуждения.

Стараюсь отвлечь его, перевести разговор на какую-либо другую тему: о погоде, о фамилиях.

— Наша фамилия на родине произносилась с ударением на букву «а» — Фурмановы, — поясняет он, постепенно успокаиваясь. — А потом как-то незаметно ударение перешло на «у». Теперь я стал Фурманов. Мне кажется, это менее благозвучно.

И забыв уже о своих заседательских спорах, Дмитрий Андреевич с увлечением переходит к любимой теме — о писательском труде, о связи художника с жизнью. Об этом он готов говорить в любое время.

— К жизни надо приглядываться, в ней много чудес. И она не нуждается ни в каких формальных ухищрениях. Как говорил один из русских художников: чтобы верно изобразить натуру, бери на кисть краски столько, сколько нужно, и клади её на холст туда, куда это нужно. Только и всего. Из подмеченного отбирай самое приметное, что ярче всего может характеризовать твою мысль. Умелым подбором таких фактов, образов, слов, ассоциаций ты разожжёшь воображение читателя, разбудишь в его душе поэтические картины. Но самое важное — это правдиво показывай внутренний мир героя. На первом месте всегда должен быть человек, с его мечтаниями, радостями, надеждами и преодолениями невзгод…

Неуютна и ветрена была та ранняя весна, с сухими пыльными позёмками, гнилыми сквозняками и леденящим, осиротелым свистом трамвайных проводов. Даже в неярком полусвете качающихся фонарей был заметен на щеках Дмитрия Андреевича воспаленный, рдяный румянец, он как-то красил его, молодил. Фурманов шёл по бульвару, стройный, подтянутый, в своей неизменной командирской шинели, в серой папахе, полный возбуждения, похожий на свои портреты, где он снят вместе с Чапаевым…