Московские встречи

Алексей Силыч

Ранней весной 1927 года мы с Алексеем Силычем Новиковым-Прибоем выехали на охоту по старой Можайской дороге в сторону древнего русского городка Старая Руза.

Охота была неудачной. Целый день с неба точился мелкий, промозглый дождишко. Усталые, озябшие и промокшие до костей, мы ко всему ещё и заблудились. В серых дождливых сумерках неожиданно набрели на кладбище французских солдат, похороненных здесь ещё во времена отступления наполеоновской армии. Перебравшись через глинистый овраг, мы попали в непролазное болото и, проплутав до темноты в мокром и неприветливом лесу, увидели наконец сквозь заросли кустов одинокий огонек. Деревянный многооконный дом с надстроенной четырехугольной башенкой стоял на невысоком холме среди сосен. По склону к речке спускалась аллея многолетних лип, а у самой веранды кругло темнела заросшая бурьяном и размытая дождями рыхлая клумба. По всем приметам — по заброшенному саду, ветхим службам и сараям, поставленным в стороне, небольшому искусственному озерку, затянутому зелёной тиной, — нетрудно было определить, что здесь некогда располагалась барская усадьба. В доме светилось лишь одно окошко. В это окошко мы и постучались.

Нас встретили две гостеприимные старушки, единственные обитательницы пустого дома со скрипучими половицами и зимней застеклённой верандой, до потолка заваленной старыми редкими книгами в кожаных переплетах, журналами, газетами и рукописями. Хозяйки радушно предоставили в наше распоряжение отдельную комнату с кроватью, диваном и старинным письменным столом. Алексей Силыч, человек бывалый и расторопный, несмотря на усталость и немолодой возраст, быстро, по-морскому, растопил печку, и мы, развесив сушить свои куртки и сапоги, уселись у огня покурить.

Через полчаса нас пригласили к ужину. Мы узнали, что одна из хозяек этого забытого небогатого поместья — вдова известного прогрессивного редактора Лаврова, издававшего в старое время толстый литературно-общественный журнал, близко знавшего Чехова и Бунина.

Вторая старушка была её сестрой.

— Как же вы тут живёте, в лесу, среди болот, одни? — изумленно ахал Алексей Силыч.

— Так вот и живём, — со вздохом разводила хозяйка своими натруженными руками. — Да, откровенно говоря, я бы давно отказалась и от дома и от сада, если бы кто выхлопотал нам пенсию. Живем тут, как в берлоге, никакого общения с людьми…

В тот вечер и возникла у нас мысль о приобретении этого дома для писателей. «Тут, вдалеке от городами работать будет хорошо, и охота рядом. Попробуем!»

Действительно, при содействии Литературного фонда старушкам вскоре была выхлопотана пожизненная пенсия. Деревянный особняк отремонтировали, подкрасили и в бывшем поместье открыли дом отдыха. Однако мало кто из писателей хотел ехать в эту болотную глушь, с комарами и керосиновым освещением. Комнаты пустовали, и правление Литфонда решило от дома отказаться.

Вот тогда-то небольшое содружество писателей-энтузиастов и образовало творческую коммуну, взяв дом на собственное содержание. В коммуну вошло тринадцать писателей. Вся обслуга дома состояла из кучера и поварихи. Остальную работу выполняли мы сами. Жизнь в доме пошла на лад. Так родился первый писательский Дом творчества «Малеевка».

История возникновения «Малеевки» и создания творческой коммуны писателей представляет несомненный интерес. Лишь за первый год её существования там было завершено свыше семидесяти произведений и среди них такие, как «Цусима» Новикова-Прибоя, «Люди из захолустья» Малышкина, «Океан» Низового, «Лес» Демидова, «Внук Тальони» Ширяева, «Подпасок» Замойского, «Солнечный клад» Перегудова и многие другие.

Помимо постоянных обитателей Малеевского дома творчества, там живали А. Н. Толстой, А. С. Серафимович, С. Н. Сергеев-Ценский, В. В. Вересаев.

Река от нашего дома в полуверсте. Июльская жара. Новиков-Прибой, без рубашки, с удочкой в руках, шагает впереди. Нельзя не залюбоваться его широкими, могучими плечами. Возле мостика нам встречается простая деревенская женщина с ясными голубыми глазами и добрым выражением лица. Алексей Силыч вдруг останавливается и провожает её долгим, взволнованным взглядом.

— Просто невероятно, — говорит он, — как она похожа на мою мать!

И, шагая по берегу, он уже весь отдаётся разбуженным воспоминаниям о своей матери и далёкой юности, когда простым пареньком рос в селе Матвеевском.

— Из дремучих лесов и непроходимых болот северной Тамбовщины, где водились медведи, меня призвали на флот. Суровая жизнь сразу взяла меня в работу. Я был жадным до знаний. Курсы баталеров, куда я был направлен, сложная техника кораблей, воскресная школа, нелегальная литература, которой нас снабжали студенты, — всё это обогащало знаниями.

Алексей Силыч останавливается и закуривает.

— Спустя два года я получил отпуск и поехал на побывку к себе на родину. Мой приезд был в семье настоящим праздником. Матросскую форму в наших краях видели впервые. Издалека приходили люди полюбоваться на меня. Широкие брюки клёш, фланелевая рубаха с синим воротником форменки, бескозырка с атласной лентой, а по ней золотыми буквами название корабля, на плечах серебряные контрики, бог ты мой, куда там! Все девки на селе глаз с меня не сводили…

А мать от радости и счастья будто моложе стала. Достала из сундука своё заветное платье, в котором только по большим праздникам в церковь ходила. Угощала меня вареньями и соленьями, наливками домашними. Но удивила она меня тем, что стала обращаться ко мне на «вы». Дело в том, что она родилась и выросла в Польше и поэтому считала себя как бы более образованной и понимающей настоящее обращение.

Я возражал, чувствуя себя очень неловко, но она гордилась мной.

Вероятно, она считала, что я занимаю пост никак не меньше адмирала.

— Ах, Алёша, ничего не говорите! Вы ничего не понимаете. А вы теперь вон какой важный и интересный стали! Ни в одной семье такого жениха нет…

Глаза у моей матери светло-голубые, точь-в-точь, как у этой встреченной нами женщины…

Несмотря на свою широкую известность, Новиков-Прибой ничуть не изменился ни в своём отношении к друзьям, ни в характере, ни даже в своём внешнем облике. И на улице в нём трудно признать человека тонкой писательской профессии.

— Писатель не должен привлекать внимание людей, — говаривал он.

У Алексея Силыча в связи с этим случалось немало любопытных недоразумений.

В пригородном поезде мы направляемся на охоту. Новиков-Прибой в серой ватной стёганке, в шапке и простых сапогах. Он сидит рядом с бородатым стариком и держит в руках зачехлённое ружье. Старик, по-видимому будочник или путевой обходчик, нахмурив брови, сосредоточенно читает какую-то книгу.

Алексей Силыч наклоняется, будто поправить сапог, и незаметно взглядывает на обложку книги. Он молча толкает меня локтем, я гляжу на обложку и читаю: «А. С. Новиков-Прибой. Солёная купель».

Да, приятно увидеть живого читателя, увлечённого твоим произведением! Но старику, вероятно, ни за что не пришло бы в голову подумать, что бок о бок с ним сидит сам автор этой захватившей его внимание книги. Он так углубился в чтение, что совсем не замечает наших весёлых переглядываний.

— Как можно так долго читать, не понимаю, — будто невзначай роняет Алексей Силыч, сворачивая самокрутку.

Старик отрывается от чтения.

— А ты читал эту книгу?

— А что, неужто такая интересная? — задаёт лукавый вопрос Алексей Силыч.

— А ты почитай.

— Чьё же сочинение будет?

Старик показывает обложку и с уважением произносит:

— А. С. Новикова-Прибоя.

— Не слыхал про такого, — безучастно заявляет Алексей Силыч, облизывая языком цигарку. — Не привёл господь.

Железнодорожник молча поворачивается к нам спиной и снова углубляется в книгу, не считая нужным, видимо, продолжать этот никчёмный разговор.

Алексей Силыч очень горевал об утерянных материалах, записках и дневниках участников Цусимы, с таким трудом собранных им во время пребывания в японском плену.

— Я вернулся к себе на родину, в село Матвеевское весной 1906 года. За мною велась слежка, и осенью мне пришлось бежать в Петербург и перейти на нелегальное положение. Потом я уехал в Финляндию. Из Гельсингфорса кочегары одного торгового судна перебросили меня в Лондон. А собранные мною заметки, письма и дневники, связанные в один большой свёрток, остались у родственников, в Матвеевском. Но куда они их запрятали, никто не помнил. Прошло ведь более двадцати лет.

Весной 1928 года Новиков-Прибой и несколько писателей уехали на охоту в родные края Алексея Силыча. Вернулись они оттуда окрепшие и посвежевшие. Но больше всех был доволен Алексей Силыч. А радоваться, действительно, было чему!

— Возвращаясь после двухнедельного пребывания среди болот и лесов, мы заехали в Матвеевское, к племяннику Ивану Сильвестровичу в гости, — рассказывал оживленно Алексей Силыч. — Заехали. Сели попить чайку с мёдом. И вот вносит мой племянник какую-то связку бумаг, мочалкой перевязанную, и кладет передо мной на стол. Я сразу узнал эти бумаги. «Да откуда, — кричу, — ты раздобыл это?»

А Иван Сильвестрович улыбается:

«В улье нашел. Помнишь, у сарая колодные ульи были сложены. Сарай одряхлел и стал разваливаться. Стал я ульи перебирать, гляжу, в одном какие-то бумаги. «Сохраню, — думаю, — это небось Алексея Силыча. Они ещё ему пригодятся». Взял и припрятал. А потом и вспомнил, что отец-то все горевал, что твои бумаги куда-то запрятал и не мог найти…»

Двадцать два года пролежали в улье! — восхищённо поднял палец Новиков-Прибой. — И как раз подоспели…

— Что же это за бумаги?

— Все мои записки о Цусиме! И когда я развязал мочалку и разложил перед собой всё мое упавшее с неба богатство: дневники, письма, блокноты, тетради, когда вчитался в эти строки, наспех написанные вылинявшими чернилами, я почувствовал, что богаче меня сейчас на всем свете ни одного человека нет!.. Эти скупые записи подняли со дна души все полузабытые картины страшной цусимской трагедии. И я понял, что именно я должен рассказать миру правду о бездарности царского командования и героизме русских моряков.

Так Новиков-Прибой начал работать над своей «Цусимой».

Где бы ни бывал Новиков-Прибой, куда бы ни ездил, с ним в кармане всегда неразлучно записная книжка. Книжки в разных переплетах — синие, серые, голубые, коричневые, купленные в пути, на улице. На их страницах — охотничьи наблюдения, пейзажи, отдельные услышанные фразы, кратко записанные сюжеты будущих рассказов, народные приметы, удачные сравнения.

Алексей Силыч охотно посвящает в них своих друзей.

Вот некоторые из записей.

Молодой морячок дефилирует по морскому бульвару мимо скучающей девушки. Остановился возле, решив поразить её своим остроумием.

— Позвольте бросить якорь у вашего сердца!

Но девушка, видно, хорошо разбиралась в морской терминологии.

— Слишком каменистый грунт, боюсь, не зацепитесь!

Матрос вернулся на корабль с синяками.

— Где это, браток, тебя такими сигнальными огнями украсили?

Он был стар, и казалось, что душа его обросла ракушками.

На корабле молодой матрос ищет ревизора.

— А ты на клотике был? — спрашивает его квартирмейстер.

— Никак нет.

— Ну пойди и посмотри. Он, наверное, там сидит…

Одна знакомая, прежде чем начать читать какой-нибудь роман, всегда заглядывала в конец книги. Если роман оканчивался свадьбой, то она читала его.

— Мы с ним родственники: в прошлом году на одном солнышке онучки сушили.

Оглох дождь. Бог его посылает туда, где просят, а он хлещет, где косят; его посылают туда, где сеют, а он льётся, где сено.

Один волк от стрихнина умер, а другой сидит рядом и псалтырь читает.

Лиса только не говорит, а то все понимает.

Он шел, точно плыл под бом-брамстеньгами и лиселями.

Он засмеялся, загрохотав, точно якорный канат в клюзе.

Примета в Архангельске. Если чайки сидят на воде, значит в море разыгрывается шторм.

Справка. При циклоне в северном полушарии частицы воздуха вращаются против движения часовой стрелки. И наоборот, в южном частицы воздуха не вращаются по кругам, но имеют спиральное движение.

Любовь освежает сердце.

Собачья вахта — с полуночи до 4 часов утра.

Твою честность и в бинокль не увидишь.

Прозвище одного штурмана — Карболовая Кислота.

Ром «Мухобой». В Англии есть такой ром — один пьёт его, а семеро пьяны бывают.

Подстрижен «под карусель».

— Я тебе только два зуба оставил. Чтоб сахар грызть…

— Я за работой машины слежу — слухом, глазами, носом, руками. Четырьмя чувствами. Я по запаху чувствую, когда загорается подшипник.

На Новой Земле. Названия ветров у поморцев: «сток» — юго-восточный, «полуночник» — северный, «обеден инк» — южный.

Запись в десять строк в одном из таких блокнотов впоследствии выросла в повесть «Женщина в море».

Каждое утро, входя в столовую, Алексей Силыч громко приветствует всех и весело потирает руки:

— Итак, эскадра отправляется в поход…

Он встаёт ещё затемно и до завтрака успевает написать полстраницы. Работает Новиков-Прибой медленно, трудно, и если за день ему удаётся написать полторы-две страницы, он бесконечно доволен и счастлив. «Когда я сажусь за работу, — говорит он, — то всегда представляю, что это моя последняя книга. Поэтому и надо написать её как можно лучше. Тут уж изо всех сил стараешься». Вся наша коммуна в курсе похода 2-й Тихоокеанской эскадры, с которой Новиков-Прибой направлялся на Дальний Восток. Задают вопросы, интересуются отдельными моментами плавания, и Алексей Силыч с большой охотой начинает делиться своими воспоминаниями, а рассказчик он удивительный.

Как-то к нам в дом приблудилась чья-то собака, и Алексей Силыч в связи с этим вспомнил одну историю.

— Однажды, когда наш катер отваливал от пристани, с берега на корму прыгнул чей-то пес. Масть у этой дворняги была бурая, уши стрелой, хвост бубликом. Пёс радостно вилял хвостом и умильно заглядывал всем в глаза. «Вероятно, отстал от какого-нибудь корабля», — решили матросы и взяли его на наш броненосец. Но как назвать пса?.. Так как знакомство это состоялось во вторник, его назвали Вторником. Собака стала членом экипажа.

Море Вторник любил преданным чувством. Сядет, бывало, на юте и часами глядит на него, будто художник или поэт-лирик. Иногда он отправлялся с нами на берег прогуляться, но как только раздавалась команда об отправлении обратного катера, он со всех ног мчался на пристань, чтобы успеть на корабль.

Перед походом нашу эскадру посетил Николай II. Вторника загнали в машинное отделение. И вот когда царь должен был оставить корабль, вахтенный начальник громко скомандовал:

«Катер к правому трапу!»

Пес, услыхав знакомую команду, вырвался на верхнюю палубу и с радостным лаем бросился к трапу, обгоняя коронованного гостя и всю его свиту. Боже, надо было видеть лица наших адмиралов, чтобы понять весь ужас положения! Ведь пёс в своём собачьем порыве мог столкнуть его императорское величество с трапа прямо в воду!

Великий князь укоризненно поглядел на командующего эскадрой, Рожественский — с медвежьей свирепостью на своих подчиненных, а командир нашего корабля даже полуприсел от немого ужаса.

Царь уже был на нижней ступеньке трапа, как к его ногам кубарем скатился Вторник. Николай, обеспамятев от испуга, ухватился за поручни, но, опомнившись, ласково улыбнулся и соизволил сказать:

«Какая милая собачка!»

Вся царская свита моментально заулыбалась, зашумела:

«Какой умница!»

«Какой редкий красавец!»

А командующий эскадрой Рожественский заметил басом:

«Собака-патриот!»

Видно было, что в этот момент многие из офицеров завидовали счастью нашей бурой дворняги.

Зачерпывая деревянной ложкой гречневую кашу, Новиков-Прибой неожиданно останавливается и, озарённый какой-то мыслью, радостно восклицает:

— Но это же находка! Эту сцену можно отлично вставить в роман… Вот что значит, когда работаешь над книгой: как ласточка, каждую соломинку, каждое событие тянешь на постройку своего гнезда. Не приблудись к нам этот пес, может, я и не вспомнил бы про нашего Вторника.

И Алексей Силыч на радостях предлагает зачислить бездомного пса на довольствие и окрестить его Находкой. Находка стал сторожем Малеевки.

Мы на лесной опушке. Прозрачный весенний вечер полон таинственных шорохов, где-то в овраге переливчато позванивает робкий ручеёк. Стоишь, вслушиваешься в эту чуткую, задумчивую тишину и невольно ловишь себя на желании найти какие-то особые слова, с чем-то сравнить этот вечер.

Синий воздух, ветер, шум хвои, первые несмелые звезды — всё так просто и так правдиво, что не нуждается ни в каких сравнениях и метафорах. И тут особенно чётко понимаешь, почему Новиков-Прибой всегда пишет без вычурностей и ненужных изысков: у художника, друга природы, простота — первое и несомненное достоинство. И трудно сразу вспомнить кого-либо из наших писателей, кто бы уделял общению с природой столько времени, как Новиков-Прибой. Поля, простор, лес, река, костёр, ружьё, море, ветер, труд, настойчивость, дружба — вот понятия, с которыми ему чаще всего приходится встречаться в действительности.

Алексей Силыч стоит под берёзой и рассказывает новую, ещё не написанную главу из своего будущего романа.

Он рассказывает её уже не в первый раз, но мы знаем, что ему необходимо высказаться вслух, чтобы уяснить для себя все подробности и обстоятельства событий, и с каждым последующим вариантом глава становится богаче, красочнее, обрастает новыми художественными деталями. Так мне довелось прослушать почти всю «Цусиму» задолго до её появления на свет.

Не все писатели работают таким образом, даже, наоборот, большинство предпочитает не делиться ни с кем своими планами и, тем более, творческим процессом. Редко, под большой тайной удается иногда заглянуть в эту святая святых того или иного товарища. И такая откровенность — верный признак самого большого доверия.

Новиков-Прибой задумал «Цусиму», как записки очевидца, от первого лица. Но вскоре его стали одолевать сомнения.

— Во время похода и Цусимского сражения я находился на «Орле». Следовательно, я имею право описывать лишь то, что происходило на борту моего корабля. А как же быть с остальными героями с других кораблей? — задавал он вопрос и не находил ответа.

Однако первую книгу Алексей Силыч продолжал писать от имени автора: это давало ему возможность выражать свои суждения по поводу того или иного события, характеризовать людей и их поступки, а также делать лирические отступления. Но для того чтобы описывать события на других кораблях, Новикову-Прибою приходилось прибегать к письмам и документам, к рассказам третьих лиц, а это, по его мнению, снижало художественную ценность книги: вместо показа события автору приходилось довольствоваться чужим рассказом, а вернее, даже и пересказом.

— Не зря Горький предупреждал нас, когда мы были у него на Капри, что писать от имени автора гораздо труднее, — говорил Алексей Силыч, с сожалением поглядывая на свою рукопись. — Да уж очень это заманчиво! И сперва я не понимал: почему же это труднее? Если человек видел событие своими глазами, то он, наверно, и ярче изобразит его на бумаге. Он точнее сумеет передать свои переживания, чувства, наблюдения.

Да… так думал я до самого последнего времени. А теперь вижу, рассказ, пожалуй, даже и повесть ещё можно одолеть подобным приемом. А вот роман, где события происходят одновременно в разных местах, где много героев, со своими характерами, поступками, мыслями, написать от автора очень трудно.

1931 год. Писательская бригада ЛОКАФа (литературное объединение Красной Армии и Флота) командирована на осенние манёвры Балтийского флота. Алексей Силыч ставит чемодан на полку и сразу закуривает. Леонид Максимович Леонов пытается открыть окно: в вагоне душно.

Кроме нас, в купе едет паровозный мастер Дондуков. На его обязанности лежит проверка выходящих из ремонта паровозов. Вот почему среди разговора Дондуков прислушивается и неожиданно вставляет непонятные замечания:

— Сорок пять…

— Что такое «сорок пять»?

— Поднимаемся в гору. Поезд делает сорок пять километров в час. Профессиональная привычка, — виновато поясняет мастер.

Ухо у Дондукова, как у скрипача: он разбирается в малейших изменениях хода паровоза.

— Шестьдесят. Под гору пошли…

Алексей Силыч незаметно толкает меня локтём в бок.

— Вот так и мы должны знать свой материал! Чем интересуется обыкновенный пассажир? Поезд выехал из Москвы в полночь, в Ленинград прибыл утром. Вагон у него для курящих или для некурящих? Верхняя ему досталась полка или нижняя?.. А до остального ему и дела нет… Это «пассажирское» восприятие действительности. А этот, видишь, как подходит к своей поездке? Совсем по-другому. Вслушайся-ка! Задача художника и заключается в том, чтобы как можно глубже проникнуть в психологию своего героя, познать его, взглянуть на все события его глазами…

И Алексей Силыч, по своему обыкновению, первым затевает разговор с соседом: интересуется ли он книгами, читает ли художественную литературу?

Мастер встряхивает головой:

— Как же!

— Любопытно бы узнать, а какие книги больше по сердцу?

— Из художественных предпочитаю энциклопедию, — охотно отвечает Дондуков. — В ней про всё есть. А главное, коротко и всё ясно…

Поглаживая усы, Алексей Силыч многозначительно взглядывает на Леонова.

— Вот оно как…

В «Красной звезде» напечатана статья о том, что писатели не выполняют своих обязательств перед красноармейским читателем.

Новиков-Прибой надевает очки и читает статью.

— Что ж, и правильно, — замечает он, складывая газету. — Наобещали братья-писатели, а слова своего не выполняют.

И снова разгорается жаркий спор: почему у нас мало произведений на оборонную тему, почему писатели не пишут о жизни Красной Армии?

Леонов отрывисто покашливает в кулак.

— Было бы недостойно предполагать, что советские писатели не желают дать красноармейскому читателю хорошей художественной книги на военную тему. Но давайте говорить начистоту, с той прямотой, которая здесь необходима. — Леонид Максимович постепенно втягивается в спор, подыскивая всё новые и новые доказательства для защиты своих положений. — У нас создалась привычка брать обещание, не справляясь, сможет ли данный художник его выполнить. Однако давно признано, что художник состоит не из одного таланта или благих намерений. Сюда входит целый комплекс явлений и качеств, из которых вовсе не на последнем месте стоят знания. А военное дело сегодня, как известно, — это обширная научная область с массой сложнейших ответвлений. Браться за военную тему без знания этой науки в возможно более полном объёме — значит заранее обречь себя на писание банальностей. Не всякий пойдёт на это: совесть не позволит. Как и везде, здесь следует сперва посеять и только потом ждать урожая. Но прежде всего нам недостаёт для этой работы талантливых организаторов, а потому отделываемся пока одной кампанейщиной…

— Красноармейский счёт, предъявленный писателям, вполне справедлив, — замечает Новиков-Прибой. — Прежде всего, надо прекратить писательские «налёты» на Красную Армию и Флот. Глубокая, напряжённая работа над армейскими и флотскими темами — вот первый аванс, который мы должны внести в покрытие нашего долга Красной Армии, а это означает, что уж если взялся писать об армии, то познай её жизнь до мельчайших деталей и тонкостей. Будь всюду, где бывает боец, командир, завоюй право стать своим человеком в их семье!

Я, например, для своей книги «Подводники» собирал материалы, находясь долгое время на подводной лодке. Я жил вместе с краснофлотцами одной жизнью, ходил с ними в походы, вместе проводил время на отдыхе, бывал на вечерах и танцульках. И хотя я сам моряк и хорошо знаю морскую жизнь, но каждый год обязательно бываю на флоте. Закончу «Цусиму», тут же возьмусь за роман о современном флоте. Свою задолженность постараюсь оплатить.

…Ленинград в густом тумане. Машина промчала нас к пристани буквально за пять минут. На Неве, пришвартованный к берегу, ожидает чистенький, сверкающий эсминец. Под флагом наркома корабль выходит в открытое море, к месту стоянки эскадры. На эсминце следуют товарищи Ворошилов и Будённый.

Эскадра встречает наркома салютом. Играют оркестры. Становимся на якорь. К спущенному трапу лихо швартуется паровой катер, он перебрасывает нас на линкор «Октябрьская революция».

Алексей Силыч уже и тут нашёл какого-то старого моряка, участника Цусимского сражения, а сейчас заносит в записную книжку рассказ своего собеседника. Моряк рассказывает о торжественном спуске на воду броненосца «Александра III»:

— Возле эллинга был построен павильон для царя, его семьи и свиты. Там же находились высшее командование флота и представители иностранных посольств. По другую сторону расположились моряки и приглашённые гости. Раздалась команда: «Приступить к спуску!» И вот, когда корабль уже освободился от блоков и тронулся, сильным ветром на крыше эллинга сломало огромный флагшток с царским штандартом, и он рухнул вниз, прямо в публику. Было ранено несколько молодых механиков, двое убито. А жандармскому полковнику Пирамидону раскроило череп…

Алексей Силыч переспрашивает фамилию полковника: он всегда старается записать всё точно.

— Правда — лучший выдумщик. А жизнь, мой друг, богаче любого вымысла, — говорит он. — Всегда учись у неё.

Линкор «Октябрьская революция» — это целый город, с населением в полторы тысячи человек. Своя электрическая станция, типография, клуб, пекарня.

Вечером обходим корабль. Около карт, развешенных на стенах, толпятся моряки — изучают путь прохождения эскадры и взаимодействие кораблей. Каждый должен знать свой манёвр!

Спускаемся в машинное отделение — здесь чисто, как в аптеке. Ещё пониже… Новиков-Прибой с изумлением разглядывает помещение кочегарки.

— Это же чёрт знает что такое!.. В наше время в кочегарке температура доходила до шестидесяти пяти градусов жары. Кочегаров, бывало, после вахты замертво выносили.

Чёрные, выпачканные углем лица молодых кочегаров сверкают снежными улыбками.

— Теперь у нас хоть тулуп надевай!

Огромные вентиляторы особой системы непрерывно втягивают сюда свежий морской воздух. Кочегары рассказывают, что нередко к ним в кочегарку попадают неосторожные птицы, втянутые мощной вихревой силой этих гигантских вентиляторов.

— Одна была с красными перьями. Не знаю даже, какой и породы, — говорит невысокий, одного роста с Новиковым-Прибоем, приземистый кочегар.

Возвращаясь по узкому коридорчику из кочегарки, я обратил внимание на стриженого круглоголового морячка: глаза его уже слипались от усталости, но он мужественно одолевал какой-то учебник.

— Корабль — прекрасная закрытая школа специальностей, — замечает Алексей Силыч. — Сюда приходят простые, ничего не видавшие люди, а выходят машинисты, радисты, сигнальщики, марсовые, электрики и даже культработники.

С жадным любопытством приглядывается Новиков-Прибой к представителям нового поколения моряков, охотно вступает с ними в разговоры, расспрашивает обо всём, что интересует молодежь, непрерывно записывает в книжку различные случаи и эпизоды.

Мы стоим на переднем мостике. Алексей Силыч беседует с вахтенным.

— В прошлом году во время заграничного похода, — рассказывает тот, — наша «Парижская коммуна» попала в Бискайском заливе в большой шторм.

— Бискайский залив — страшное место, всегда славился среди моряков штормами, — замечает Новиков-Прибой.

— Корабль бросало из стороны в сторону, словно игрушку. Нос «Парижской коммуны» то и дело зарывался в волну. Ветер оборвал антенну. Тогда несколько комсомольцев вызвались закрепить её на место. Ребята полезли на мачты. Вы представьте: в течение нескольких секунд огромный корабль переваливается с одной стороны на другую, а крен — за тридцать градусов. И это не считая ещё килевой, продольной качки. Их оттуда, с мачт, могло выбросить, как из пращи. Хлопцы сделали свое дело, несмотря на исключительно проклятую погоду. Героизм? Романтика? Называйте, как хотите. У нас это будни.

В простуженном голосе вахтенного звучит гордость, скромная моряцкая гордость.

— В прошлом же году в страшный шторм, в непроглядную темень на корабле затопило бак. В любой момент мог произойти взрыв. И вот двое добровольцев по собственной инициативе ныряли вниз, в горячую воду, чтобы перекрыть клапаны. Каждую минуту их могло смести волной за борт…

— Ну и как же? — с волнением спрашивает Алексей Силыч.

— Клапаны были перекрыты. Всё окончилось благополучно. Разве с такими людьми пропадешь?..

Рассказчик на минуту подходит к фонарю, и я вижу надвинутый на глаза козырёк, суровое лицо и тяжёлый, волевой подбородок. Где-то внизу кипит и бушует вода. Мы спускаемся на палубу. Освещённый люк горит в ревущей мгле, как солнце.

— Неузнаваемо вырос наш флот, — с уважением говорит Алексей Силыч. — Современные корабли так механизированы и оснащены такими сложнейшими приборами, что и во сне не приснится. Но самое важное — это организация всей службы. Без всякого унижения, мордобития — и такая высокая дисциплина, и отличное знание техники! Вот что значит пробудить сознательность масс… Взаимное уважение между рядовым и командным составом…

В моё время основное внимание обращалось на внешний лоск. Показать, как всё это изменилось, отныне моя главная обязанность, мой долг…

Уже тогда, на манёврах Балтийского флота, Новиков-Прибой начал задумываться над созданием новой книги, главным героем которой он решил сделать простого деревенского паренька Захара Псалтырева, талантливого и сметливого, выросшего из матроса в капитана 1-го ранга.

— Я так и назову роман: «Капитан 1-го ранга».

А уж если Алексей Силыч затевал какую работу, то к выполнению её он подходил со всей добросовестностью, задолго начиная собирать материалы, приглядывался к людям, как можно чаще старался бывать на кораблях, поближе к своим героям. Работал он не торопясь, разумно, со всех сторон изучая взятую тему.

На боевой башне маячат два лихих моряка, головы их обвиты чёрными ленточками флотских бескозырок. Жестокий ветер вот-вот готов сорвать моряков в гудящую пропасть очумевшего моря.

Разворачивается последний этап маневров: «неприятельские» корабли производят комбинированную атаку нашего линкора эскадренными миноносцами, самолётами и торпедными катерами. Эсминцы выпускают по нашему кораблю торпеды.

Линкор отражает атаки залповым артиллерийским огнем. На мостике — Ворошилов и Будённый, оба в непривычной для глаза морской форме. Климент Ефремович напряженно всматривается в горизонт, откуда ожидается атака подводных лодок.

— Ворошилов не подвержен качке, — с уважением замечает старший помощник. — В прошлом году шторм до десяти баллов доходил. Сколько народу укачало, боже мой! А ему и такой шторм был нипочём…

И вот звучит сигнал отбоя.

— Вас приглашают в каюту наркома.

Спускаемся вниз. В каюте всё командование.

За обеденным столом Климент Ефремович интересуется, какие впечатления получили писатели во время пребывания на кораблях.

— Всё, что мы увидели в эти дни, — говорит от нашего имени Алексей Силыч, — произвело на нас огромнейшее впечатление. И техника на высоте, и люди удивительные!

И Новиков-Прибой для сравнения даёт несколько острых характеристик адмиралам и командирам царского флота.

Все слушают его с огромным любопытством.

— Возглавлял эскадру, — говорит Новиков-Прибой, — бездарный самодур с жестоким, деспотическим характером, адмирал Рожественский. — И Алексей Силыч со знанием дела приводит примеры бесталанности командующего царской эскадры.

— Рожественский развивал у своих подчинённых раболепие, чинопочитание, погоню за орденами. Был такой адмирал Бирилёв, представитель старинной дворянской фамилии. Свои «боевые» способности он проявлял только в «крестовых походах» за орденами и крестами. Всю свою силу и энергию он отдавал тому, чтобы нахватать как можно больше иностранных орденов.

Медали, ордена, звёзды, большие и малые, не умещались на его груди, они разбегались по бокам и даже спускались к бёдрам. Адмирал сиял весь, как святочная ёлка, украшенная игрушками. Молодые офицеры острили: «Бирилёв не столько блестит умом, сколько своими звёздами».

Но матросы видели и понимали бездарность командования. Отсюда и рождалось их неуважение к своим командирам.

Ворошилов с глубокой заинтересованностью расспрашивает Новикова-Прибоя о «количестве вымпелов», принимавших участие в походе эскадры, об оснащении кораблей, о взаимоотношениях офицеров и матросов. Алексей Силыч, не задумываясь, даёт точные, исчерпывающие ответы.

Климент Ефремович с лукавым выражением поглядывает на сидящих вокруг стола представителей командования флота, будто хочет сказать: вот, мол, какие у нас писатели!

И когда в ответ на его вопрос о том, действительно ли японские адмиралы были настолько выше русских, что так легко могли расправиться с Тихоокеанской эскадрой, один из командиров начал восхвалять достоинства японцев, Новиков-Прибой смело вступил с ним в спор.

Даже сам их обожествлённый адмирал Того и тот был далеко не безгрешен. При встрече с русскими у Цусимы он перед самым боем начал сдваивать свои корабли, делать петлю на виду у всего нашего флота. Опытный флотоводец так никогда не поступил бы! Ведь только благодаря полной растерянности и природной бездарности Рожественского был упущен удобнейший момент для атаки и разгрома японской эскадры.

Разговор за столом всё более и более оживляется. Ворошилов расспрашивает о жизни писателей, интересуется их новыми книгами. Круг вопросов, который привлекает Климента Ефремовича, необычайно широк. Будённый говорит, что скоро на литературном фронте появится новый талантливый писатель — бывший боец Первой Конной, к книге которого он только что написал предисловие:

— Всеволод Вишневский. Хорошую пьесу сочинил. О Первой Конной…

Поездки на флот были очень важны для Новикова-Прибоя. Там он общался с героями своих будущих произведений, беседовал с ними. Отдав должное темам прошлого, писатель последние годы полностью посвятил отображению на страницах книг жизни советского Военно-Морского Флота.

— Мой новый роман расскажет историю роста и возмужания советского командира, — делился своими планами Алексей Силыч. — Я ярко вижу коренастую и сильную фигуру моего героя Захара Псалтырева. Этот человек, вышедший из гущи народа, благодаря природному уму, любознательности, труду и упорству достиг той цели, которая в дни его юности и самому ему казалась недостижимой. Революция помогла ему выявить свои врождённые таланты, она открыла ему широкую дорогу; идя по ней, вестовой Захар Псалтырев превратился в капитана 1-го ранга Захара Петровича Куликова. Я думал и о том, сколько на нашем флоте новых людей, занимающих высокие командные посты, людей, вышедших из рабочих семей, из далёких глухих сел и деревень…

Алексей Силыч успел написать лишь первую книгу задуманного романа. Война помешала ему полностью осуществить свой замысел.

Война.

В газетах и журналах печатаются очерки и рассказы Новикова-Прибоя о героях-воинах: моряках, пехотинцах, снайперах. По заголовкам этих небольших, оперативно написанных материалов молено определить их тематику: «Морские орлы», «Город-герой», «Снайперы», «Сила ненависти», «Русский матрос», «Волга», «Родина», «Мсти, товарищ!»

Алексей Силыч часто выступает перед воинами-фронтовиками.

Писатель жадно вглядывается в лица тех юношей, которых он встречал раньше на морских манёврах, — они стали суровее, мужественнее: будни войны закалили их души. Он расскажет об их подвигах во второй книге своей новой эпопеи. У каждого из них своя профессия, но, будь это боец морской пехоты Сивков, комендор Щербак, лётчик Сгибнев или снайпер Титов, — это люди подвига, чьи характеры ковались уже при Советской власти.

Писатель стремился запечатлеть великий подвиг советского народа. Но ту заветную книгу, о которой Новиков-Прибой мечтал столько лет, завершить ему не удалось. Нежданно-негаданно подошла беда — обнаружилась неизлечимая болезнь.

…Всего за несколько дней до этого мы направлялись с Алексеем Силычем в Клуб писателей. Там проводилась литературная декада, и он отослал свою машину на вокзал для встречи гостей из братской республики. Мы опаздывали. Пройдя до конца Кисловского переулка, где жил Новиков-Прибой, мы вышли на улицу Герцена и увидели идущий снизу троллейбус.

— Бежим! — крикнул Алексей Силыч.

И, чтобы не опоздать в клуб, мы бросились бежать к троллейбусной остановке. На расстоянии полуквартала, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, Новиков-Прибой не только догнал, но и обогнал меня и первым вспрыгнул на ступеньку троллейбуса. Его разгорячённое лицо дышало юношеским задором, свежий румянец всегда загорелых, обветренных щёк и жизнерадостный блеск смеющихся глаз говорили о его неистребимой молодости.

Таким он и остался в памяти — молодым, влюблённым в жизнь и людей..