Москва 2087 [СИ]

Глава 1. Конвенция будет исполнена

Октябрь 2086 года

Январь 2087 года

Москва

Максим Берестов знал: с юридической точки зрения это не была смертная казнь. Формально в мире не казнили преступников уже тридцать лет, с 2056 года — когда все страны на основе консенсуса приняли соответствующую конвенцию. Теперь никто не умирал по приговору суда. И наблюдатели (слово «зрители» употреблять в таких случаях было не принято), которых допустили шестого января 2087 года в засекреченную клинику на востоке Москвы, должны были засвидетельствовать, что преступник — не казнен, нет: подвергнут принудительной экстракции. Причем процедуру эту проводили под общим наркозом — хотя родственники жертв уже много раз подавали петиции в самые разные инстанции Евразийской конфедерации, чтобы это условие отменить. Ибо те, кого к такой не казни приговаривали, не вправе были претендовать даже на призрачное милосердие.

Ходили слухи, что наблюдателям скоро запретят присутствовать на таких вот экзекуциях — чтобы не поощрять в гражданах мстительность и жестокость. Но — пока что всё оставалось без изменений. Специальное помещение в клинике было разделено на две части пуленепробиваемым стеклом, за которым с одной стороны оборудовали некое подобие операционной, а с другой стороны — выставили в три ряда жесткие стулья для этих самым наблюдателей. Обычно стульев хватало на всех, но шестого января пришлось поставить два дополнительных: для особого представителя корпорации «Перерождения» и его референта. То есть — для Максима Берестова и сопровождавшего его охранника.

Макс в жизни не стал бы такие мероприятия посещать — ему хватало тех экстракций, которые он уже повидал в своей жизни. Однако возникли особые обстоятельства. «Я не стану смотреть, — мысленно повторял себе он, — просто посижу тут, пока всё не закончится. Не могу я бросить его сейчас».

Тот, он ком он так думал, был Александр Герасимов, которому всего две недели тому назад исполнилось семнадцать лет. Он ждал назначенного часа — хотя и не должен был находиться здесь. Такие процедуры по закону не предназначались для несовершеннолетних. Вот только — выглядел он теперь на добрых тридцать. И — в этом месте его хорошо знали. Так что многочисленные охранники в мундирах военно-медицинского ведомства ни на секунду не спускали с него глаз.

Да и Макс поминутно взглядывал на Сашку — просто не мог удержаться. Тот и сам его заметил: коротко кивнул и проартикулировал беззвучно два слова. И Макс решил, что это были слова: «Здравствуйте, доктор». Хотя Александр Герасимов знал его, доктора Берестова, вовсе не как первооткрывателя процесса трансмутации. Знай он, кто беседовал с ним ежедневно последние две недели, он уж точно не стал бы так откровенничать. А, может, и вовсе захотел бы и ему, Максу, проломить голову.

Однако Макс представился молодому человеку как судебный психиатр. При тех ресурсах, которыми обладала корпорация «Перерождение», он мог бы выдать себя хоть за генсека Организации независимых наций. И ему поверили бы. А раскрывать свое инкогнито он просто не имел права. Однако он, Максим Берестов, всё равно испытывал неловкость, понимая, что обманул этого мальчика — который, правда, выглядел теперь лет на десять старше его самого.

— Максим Алексеевич! — Сидевший сзади референт (то бишь — охранник, приставленный «Перерождением») склонился к самому уху Макса: — Вы не хотите покинуть помещение? Мы вполне могли бы дождаться окончания процедуры снаружи — нам совсем не обязательно находиться здесь.

— Это вам здесь находиться не обязательно. — Макс говорил шепотом, но голос его всё равно разносился по небольшому залу для наблюдателей — где было тихо, как в музее восковых фигур ночью. — Так что вы вполне можете выйти — поберечь нервы.

Мнимый референт только вздохнул в ответ — и никуда, конечно же, не ушел. Не мог он себе такого позволить — даже с учетом того, что об истинной личности Макса знал здесь он один. Для всех остальных Макс был — просто франтоватый господин в костюме тройке, выглядевший как юноша не старше двадцати лет. Что, впрочем, никого не удивляло. Годы, прошедшие с момента глобального внедрения трансмутации, давно уже отучили всех удивляться.

Макс поглядел на свое отражение в пуленепробиваемом стекле, за которым исполнители наказания завершали последние приготовления. И невольно поморщился. Да, он был теперь невероятно красив: большие карие глаза, вьющиеся темные волосы, высокие скулы, нежная матовая кожа — даже блеклое отражение в стекле всё это показывало ясно. Вот только — не ему, доктору Берестову, который в 2087 году собирался отметить тридцатипятилетние, красота эта принадлежала изначально. И мало успокаивал тот факт, что прежний обладатель этой внешности погиб раньше, чем была произведена его экстракция. А перед тем дал на неё свое разрешение.

И Макс, отведя взгляд от своего — не своего — лица, стал смотреть по сторонам.

Сашкина сестра — Надежда — тоже находилась здесь: сидела в затененном углу на одном из стульев, предназначавшихся для наблюдателей. Пришла она исключительно по Сашкиной просьбе — по своей воле она и порога этого страшного заведения не переступила бы. И время от времени Сашка бросал взгляды на сестру — явно пытался понять: не сожалеет ли она обо всем то, что организовала для него, своего брата, около двух месяцев тому назад. Однако Надя глядела всё время в другую сторону — туда, где в таком же кресле сидела еще одна наблюдательница. Уж она-то пришла сюда добровольно — попробовал бы кто-то её остановить! И Макс видел, что она на Сашку смотрит безотрывно. Но никак не мог уразуметь, что во взгляде этом преобладает: ненависть? сожаление? прощение?

В последнем, впрочем, Сашка Герасимов вряд ли нуждался. Он сделал то, что считал правильным. И теперь ему оставалось лишь дождаться завершения той истории, что привела его сюда.

Макс эту историю изучил досконально — должен был сделать это, чтобы не ошибиться с решением. И сейчас, когда он свое решение принял, ему оставалось только одно: убеждать себя, что для Сашки уготован далеко не самый худший вариант из возможных. Даже с учетом того, через что ему уже пришлось пройти.

Сашка ничего не скрывал от посещавшего его доктора. А тот запомнил рассказанную ему историю даже лучше, чем ему самому хотелось бы.

— Никто не ожидал, что я протяну целых пять лет после того, как меня сделали безликим, — сказал ему Сашка еще во время их первой встречи.

Макс вел беседы с ним в маленькой квадратной комнатке без окон, которая больше всего походила на помещение для допросов, какие обычно оборудовали в полицейских участках. Однако Макс даже мысленно не употреблял слово «допрос» применительно к этим разговорам: не было у него, доктора Берестова, ни юридического, ни морального права Сашку допрашивать. А вот расспрашивать — это совсем другое дело.

— А вы могли как-то фиксировать ход времени, когда вы были безликим? Знали, сколько прошло до вашей реградация? — спросил Макс; не мог он заставить себя говорить Сашке «ты», хоть в действительности был вдвое старше его.

Сашка мотнул головой, а потом молчал целую минуту, прежде чем сказал:

— Я это узнал — но уже потом. Поначалу я пробовал считать дни, но очень быстро сбился.

Он понятия не имел, сколько времени прошло с той экскурсии его школьного класса в зоопарк на Красной Пресне — экскурсии, после которой его класс перестал существовать. В своем состоянии безликого Сашка утратил ориентиры, по которым он мог бы улавливать смену лет — да что там: даже смену времени суток! Однако памяти-то Сашка не утратил — и, быть может, только потому и прожил так долго. Не мог умереть, пока не отыщет способ хоть кому-то поведать о том, что на самом деле произошло в тот теплый октябрьский день 2081 года. Только он один знал об этом всё — доподлинно.

В зоопарке Сашка Герасимов и прежде много раз бывал — вместе со своей старшей сестрой Надей, которая училась в Институте ветеринарии и проходила на Красной Пресне практику. Так что идти на ту экскурсию он не очень-то и хотел. Да и считал себя уже слишком взрослым, чтобы глазеть, разинув рот, на клетки и вольеры с животными: в декабре ему должно было исполниться двенадцать.

Однако на экскурсию всех позвал отец Сашкиной одноклассницы — Наташи Зуевой. И был это, между прочим, сам директор зоопарка — Зуев Петр Иванович. А Наташа очень Сашке нравилась — как, наверное, и половине мальчишек из его класса. Была она очень хорошенькая — светловолосая, как ангелок с рождественской открытки, с синими, как фиалки, глазами. Но, главное, Наташка была очень умной и по-настоящему доброй: круглая отличница, она всегда готова была остаться в школе после уроков — позаниматься с теми, кто ни бельмеса не понимал в математике или в естествознании. А потом больше всех радовалась, когда её подопечные получали пятерки. Среди таких Наташкиных «подопечных» был и Сашка Герасимов. Так что пропустить экскурсию, которую организовал её папа, он никак не мог. Наташка, быть может, виду и не подала бы, но наверняка обиделась бы.

И они пошли тогда в зоопарк всем классом: тринадцать девчонок, пятнадцать мальчишек. А обратно не вернулся уже никто. Ну, то есть, формально-то их всех потом из зоопарка вывели. Но ясно было, что это уже не они. Не совсем они.

Сашка не знал, что ощущают другие его одноклассники, но сам он чувствовал себя никаким не безликим. Лица своего он увидеть не смог бы, даже если бы ему принесли зеркало: Сашкины глаза всё время были закрыты, и открыть он их не мог, сколько ни пытался. Так что он ощущал себя кем-то вроде зомби из старинных телесериалов.

Он мог двигаться, если кто-то придавал его рукам или ногам двигательный импульс. Мог есть, если пища попадала ему в рот. Мог всё слышать и мог ощущать боль. К примеру, когда медсестра в больнице, куда его поместили, втыкала ему в вену иглу капельницы. Вот только — Сашка не сумел бы по своей воле даже пальцем пошевелить. Не смог бы выговорить ни слова. И всё, что ему удавалось делать самостоятельно, это дышать — с присвистом и надрывно, как те самые зомби. Да и мудрено было бы ему дышать по-другому, когда от его носа почти ничего не осталось.

— Что у меня не было носа — это я уже потом узнал, — сказал Сашка Максу: спокойно, почти с иронией. — Так что — наверное, и хорошо, что я не мог открыть глаза и увидеть себя в зеркале. По крайней мере, сам себя я ощущал таким, каким я был прежде. Я знал, что я жив. Ну, просто — я был жив только внутри самого себя. А все остальные…

Он тогда запнулся, и чуть ли не впервые за время их с Максом беседы по Сашкиному лицу пробежала тень. Да, он-то сам ощущал себя живым! А вот для всех остальных он был даже не ходячий мертвец. Полено — вот как именовал Сашку больничный персонал, понятия не имея, что безликий мальчик слышит каждое слово.

— Хотя нет! — Сашка будто одернул самого себя, а губы его — полные губы взрослого мужчины — искривились; назвать это улыбкой Макс никак не мог. — Не для всех остальных я умер. Для своих родителей я стал хуже, чем покойник. Покойника они могли бы, по крайней мере, похоронить — и постараться жить дальше. А со мной было иначе.

Сашку мама и папа считали своим долгом навещать — не так, чтобы часто. Сашка прикидывал — раз в месяц, а, может, и реже. И всякий их визит заканчивался одинаково: мама, едва войдя в Сашкину палату, начинала истерически рыдать. Так что папе приходилось немедленно её уводить. Но, пока они отдалялись от его палаты, Сашка мог слышать мамины возгласы — полные такого страдания, что он почти желал умереть, чтобы только не мучить её больше:

— Во что они его превратили? Зачем они его держат таким? — И самое страшное: — Сколько же это будет продолжаться? Лучше бы они дали ему уйти…

И, пожалуй что, Сашка давно ушел бы — невзирая на свое страстное желание поквитаться с теми, кто всё это проделал с ним самим и с его друзьями. Однако — существовал один-единственный человек, который все эти годы поддерживал Сашу по-настоящему: сестра Надежда. Даже один человек — это было совсем не мало. Он подозревал, что остальные «поленья» — его одноклассники — не имели рядом вообще никого. Оттого они и уходили один за другим. Те, кто ухаживал за Сашкой, не стесняясь обсуждали это между собой. Так что он думал тогда: из своего класса он остался последним. И ошибался — как потом выяснилось.

— Расскажите мне про сестру! — попросил его Макс во время одной из их бесед.

— А ей ничего не будет — ну, за то, что она вернула меня? Она ведь это нелегально проделала, я понимаю.

— Ничего не будет, — пообещал Макс. — У неё были исключительные обстоятельства. А твой донор… Ну, про него ты и сам теперь всё знаешь.

— Наверняка и Надька про него всё знала. — Сашка опять выдал эту свою кривую псевдо-улыбочку. — Правда, она так и не призналась — откуда…

И он стал рассказывать дальше.

Надькины шаги он всегда слышал еще издали: слух у Сашки необычайно обострился за годы, что он провел безликим. И, наверное, это была еще одна черта, которая роднила его с несчастными ходячими мертвецами из телесериалов — которым живые люди прямо-таки жаждали снести головы. Интересно, думал Сашка часто (все пять лет, прошедшие со времени его недобровольной экстракции, он только и делал, что думал), а пытались ли все эти убийцы мертвецов понять, что чувствуют их жертвы? Что, если «ходячие» внутри себя тоже осознавали всё происходящее — вот только ничего не могли с собой поделать? Жрали живых, потому что к этому их толкал один-единственный оставшийся у них инстинкт — стремление насыщаться человеческой плотью?

Так что для Сашки сестрины посещения были не только стимулом жить, но и последним свидетельством того, что он — еще не мертвец. Каждого её появления в своей палате Сашка ждал, как школьник ждет первого дня каникул. Однако то Надькино посещение — в минувшем октябре — было особенным.

Сестра Надежда вошла в Сашкину палату, которую он делил еще с несколькими такими же пациентами (тремя, вероятно — но в этом он уверен не был). И первым делом включила телевизор. А потом прибавила звук. Медперсонал никогда не делал этого для пациентов — явно не верил, что в «поленьях» еще теплится разум.

— …годовщина — пять лет, — услыхал Сашка окончание фразы диктора; но уразумел, о чем идет речь, лишь тогда, когда последовало продолжение: — Виновные в экстракции двадцати восьми школьников за это время так и не были найдены. Учительница, которая привела свой класс на экскурсию, до сих пор числится пропавшей без вести. Хотя ряд источников утверждает, будто она еще в 2081 году прошла трансмутацию в одной из нелегальных клиник. И теперь опознать её не представляется возможным.

Ах, как захотелось Сашке вытолкнуть из своего горла слова: «Я знаю, как оно всё было!» Но, как и всегда, издать он сумел один только свистящий хрип. Надька явно услышала это: присела на Сашкину кровать, взяла его безжизненную ладонь обеими руками — однако звук телевизора не приглушила. Хотя уж она-то всегда знала, чего именно Сашка хочет — научилась, как видно, угадывать желания безмолвных пациентов, пока лечила своих зверушек. Ведь догадалась же она принести брату плеер с наушниками и целой коллекцией аудиокниг — медсестра каждое утро включала их для Сашки. Хоть некоторые сестры и ворчали — считали это просто блажью Нади. Но — убитые горем родственники безликих вызывали у всех сочувствие. Так что никто Надежде не перечил — персонал больницы делал то, что она просила.

А теперь голос телевизионного диктора будто ввинчивался Сашке в мозг:

— Следствие зашло в тупик еще в конце 2081 года. Удалось выяснить лишь то, ученики шестого класса в сопровождении своей учительницы, Дарьи Степановны Воробьевой, пришли в московский зоопарк ровно в 14.00. И возле входа их встретил директор зоопарка, он же — отец одной из учениц, который бесплатно эту экскурсию организовал. Директор утверждал впоследствии, что он предлагал выделить для школьников двоих сопровождающих из числа охраны — такова была обычная процедура при посещении зоопарка группами детей. Однако Дарья Воробьева по какой-то причине от сопровождающих отказалась. А Петр Иванович Зуев, директор зоопарка, не настоял на соблюдении принятой процедуры. И этого, надо полагать, не мог себе простить — из-за чего уволился и уехал из Москвы менее чем через три месяца после трагического происшествия.

«Ну да! — подумал Сашка. — То, что мы всем классом стали добычей колберов — это просто происшествие…»

Он знал, что колберами именовали тех, кто преступным образом использовал для обогащения капсулы Берестова: колбы для трансмутации. И в беседе с Максом без обиняков заявил — понятия не имея о том, с кем он говорит:

— Хотел бы я знать, как спится по ночам этому самому Берестову! Ведь это из-за него чуть ли не полмира обратилось в зомби!

Макс мог бы ему поведать — как; но вместо этого сказал:

— С учетом новых обстоятельств, обращение в безликих — это было не самое страшное. Гораздо страшнее то, что люди потом умирали — успевали прожить безликими не больше двух-трех лет.

Но Сашка лишь с досадой взмахнул рукой: перспективы новой биотехнологии — реградации — явно виделись ему туманными. Не мог он знать о том, что технология эта уже внедряется куда шире, чем думает большинство. За минувшие четыре месяца почти десять тысяч десять человек прошли реградацию, и все — успешно! Зато Сашка знал другое — из телепрограмм, которые включала для него Надька, да и просто из собственных воспоминаний о прежней — человеческой — жизни. Трансмутация, которую открыл Берестов, позволяла людям с деньгами перерождаться в молодых красавчиков всякий раз, когда их тела старели и дурнели. Для этого им в мозг под общим наркозом вводили экстракт, изъятый у молодых и красивых доноров. Причем предполагалось, что изыматься он должен или у людей, уже умерших, или — у преступников, приговоренных к принудительной экстракции. По крайней мере, именно это утверждали представители корпорации «Перерождение» — единственного в мире производителя капсул Берестова.

Вот только — колберы с такой позицией считаться не пожелали. Закупая капсулы на черном рынке, они совершали набеги и на маленькие поселки, и на крупные города. И все, до кого им удавалось дотянуться, становились такими, как Сашка — безликими зомби, «поленьями», бесполезными уродами, смерти которых не могли дождаться даже их семьи. А капсулы с мозговым экстрактом, принудительно извлеченным у них, подпольно продавались потом за такие деньги, каких донорам было не заработать за всю их жизнь. Даже если бы они могли после так называемой экстракции жить и работать.

Но сейчас Макс не хотел это обсуждать с Александром Герасимовым.

— Так что же происходило потом — в ту годовщину? — снова вывернул он разговор в прежнее русло.

Должен он был его вывернуть — чтобы определить, как ему быть с Сашкой.

И тот послушно — словно всё еще был школьником — продолжил излагать свою историю.

Тогда, в октябре, телевизионный диктор всё бубнил свое — изливал на зрителей потоки глупости и лжи:

— Пропажа школьников была обнаружена только тогда, когда они к 16.00 не пришли в кафе, где директор зоопарка приготовил для них чай и десерт. Но поначалу все решили: дети просто увлеклись разглядыванием животных и потому запаздывают. Тревогу забили только около 16.30 — когда, вероятно, было уже поздно. Директор позвонил в центр видеонаблюдения, и ему сообщили, что ни одна из почти ста видеокамер, имеющихся на территории зоопарка, не показывает детей и их учительницу…

Сашка думал: этой телевизионной пытке не будет конца. А тут еще Надька отпустила его руку и снова прибавила на телевизоре громкость — выставила её, должно быть, на максимум. После чего склонилась к самому Сашкиному уху и произнесла — так тихо, что он ни за что её слов не разобрал бы, если б ни его обострившийся, как у слепого крота, слух:

— Слушай меня внимательно, братик. Сегодня ночью за тобой придут люди, уложат на каталку и увезут отсюда. Но ты не бойся! Я приду вместе с ними. И всё будет, как надо. «Перерождение» готовит к запуску одну совершенно новую технологию, но мы не станем ждать её официального внедрения…

Сашка понимал, почему его сестра затеяла всё это. Боялась, что он не проживет еще нескольких месяцев, которые оставались до анонсированного «Перерождением» новшества: внедрения технологии деэкстракции. Реградация — так они назвали её. Что это такое — Сашка со слов Надежды не очень хорошо понял: телевизор орал слишком сильно, и некоторые сестрины слова ему так и не удалось разобрать. Но, когда Надька от него ушла — выключив, наконец-то телевизор, — он испытал самый сильный страх за всё то время, что он пробыл безликим зомби. И это был страх — что всё сорвется. Он ведь уразумел, что посулила ему Надежда: новую жизнь!

Сашка и жаждал поверить в том, что такое возможно, и приходил в ужас от одной мысли, что его сестру просто обманули. И не будет никакой реградации, которую ей пообещали пронырливые лаборанты «Перерождения». Они проведут обещанную процедуру, да. Вот только — после этой процедуры он, Александр Герасимов, попросту отбросит копыта — по-настоящему, без дураков. Даже «полена» на больничной койке от него не останется.

Не то, чтобы Сашка боялся умереть. Иногда он думал, что умер еще пять лет назад. А всё, что происходит с ним — эта некая разновидность ада, о котором им всем рассказывал священник на уроках религиоведения. Однако умереть сейчас — это означало бы, что он так и не сумеет никому поведать правду о дне, когда его класс не смогли обнаружить на мониторах видеонаблюдения. Не смогли — потому что к половине пятого их всех уже часа полтора как не было на территории зоопарка.

— Сейчас я вам расскажу, как всё было на самом деле, — пообещал Сашка.

И следующую часть своей истории поведал с такими подробностями, что Макс понял: все минувшие пять лет он, Александр Герасимов, каждый день мысленно прокручивал её для себя. И, даже зная, к какому финалу всё придет, не мог эти мысленные просмотры прекратить.

Глава 2. Ангар

Октябрь 2081 года

Октябрь 2086 года

Москва

Октябрьское небо сияло синевой — яркой, словно кобальтовая краска на фарфоровой чашке. Сходство с фарфором усиливало еще и то, что на небе этом белели редкие перистые облачка — казавшиеся неподвижными при почти полном безветрии. Было тепло прямо-таки по-летнему — градусов пятнадцать, не меньше. И Сашка подумал: «Вот везучие мы оказались! Как подфартило нам с погодой!»

— Так, слушайте меня! — Учительница Дарья Степановна — стройная до хрупкости, ростом не выше своих одиннадцатилетних учениц — вскинула руки высоко над головой и два раза громко хлопнула в ладоши. — Сейчас мы подойдем к сетке, которая огораживает вольер с белыми медведями — и подойдем тихо. Там — два подрастающих медвежонка. Их нельзя пугать. А их маму нельзя нервировать! Мы встанем рядом с сеткой и будем просто на них смотреть. А обсудим то, что увидели, чуть позже — когда отойдем от вольера.

И они все подошли к высокому забору из стальной сетки-рабицы, что огораживала медвежью территорию. И встали — один подле другого. Сашка хотел встать поближе к Наташе Зуевой, но девочку взяла за руку Дарья Степановна — и не отпускала от себя. Наташка заметила, что он на неё смотрит и даже слегка улыбнулась ему — но Сашка тут же отвернулся. Не хотел, чтобы она подумала, будто он на неё глазеет.

А потом — что-то вдруг произошло.

Сашкин одноклассник, Валерка, стоявший от него слева, покачнулся, вцепился на миг в сетку забора, а потом стал плавно оседать наземь. Сашка попытался его подхватить — не поняв, что случилось. И только тогда увидел: из Валеркиной правой ноги, чуть повыше колена, торчит конец пластиковой трубки с оперением. Что это было такое — Сашка тут же понял. Такими вот дротиками стреляли известные всему миру пистолеты, получившие ироническое прозвание Рип ван Винкль: — нелетальное оружие с усыпляющим зарядами. Причем вещество, которые использовали при зарядке ван Винклей, действовало практически мгновенно. Так что Валерка еще даже не успел упасть — а глаза его уже закрылись: он отключился.

А в следующий миг Сашка услышал легчайший свист. И в точности такой же дротик вонзился в рюкзак, с которым он пришел в зоопарк: стрелок промазал из-за того, что мальчик наклонился к своему другу. Но зато этот же стрелок (который, быть может, был и не один) стрелял без промаха по всем остальным: Сашкины одноклассники и одноклассницы падали наземь друг за дружкой. «Прямо как костяшки домино!» — мелькнуло у Сашки в голове.

Он мельком подумал: как жалко, что у него нет с собой универсального мастер-ключа от электронных замков! Его папа работал управляющим в отеле, и у него такой ключ имелся. А все знали: такие штуки, как ван Винкль, навсегда выходят из строя, если рядом срабатывает универсальный электронный ключ. В конструкции ван Винкля роль обоймы выполнял съемный контейнер, содержавший заряды с транквилизатором. Его требовалось регулярно извлекать, чтобы заменять в нем микрокриогенную установку для охлаждения лекарства. И запорное устройство на этом контейнере походило на обычный электронный замок.

— Папа… — успел прошептать Сашка; но тот — со своим волшебным ключом — был далеко.

И еще — Сашка успел увидеть, как широко раскрываются от ужаса глаза Наташки Зуевой и как она пытается вырвать свою ладонь из руки учительницы. А потом он ощутил болезненный укол в шею. Его будто пчела ужалила. Он потянулся к месту укуса — и даже притронулся кончиками пальцев к прохладному дротику. Но выдернуть его уже не сумел: Сашка упал навзничь, и фарфоровое небо над ним кто-то мгновенно выкрасил в черный цвет

Очнулся Сашка почти сразу — как ему самому показалось. Таково было свойство изумительного транквилизатора из ван Винкля: он не давал никаких побочных эффектов. И по пробуждении люди ощущали себя так, словно лишь на минутку прикрыли глаза. Однако — времени-то на деле прошло уже несколько часов. Помещение, где Сашка лежал на полу, имело зарешеченные окошки под высоким потолком, и за ними густели темно-лиловые сумерки. А освещение внутри давали только зеленые огоньки над двойными дверьми в торце этого помещения — обозначавшие выход.

Сашка попробовал приподняться — и только тогда понял, что и щиколотки его, и запястья крепко схватывают пластиковые стяжки.

— Эй! — крикнул он, часто и напряженно моргая — зрение пока не вернулось к нему в полной мере. — Есть здесь кто-нибудь! Помогите мне!..

Никто на его крик не отозвался. Зато он ощутил, что прямо рядом с ним на полу кто-то ворочается. Сашка скосил глаза — и очень обрадовался: рядом с ним находился Валерка. Он узнал его по курточке с капюшоном и джинсам. Причем Валеркины-то руки и ноги связаны не были! Но капюшон он почему-то надвинул на самое лицо.

На некотором отдалении лежали и остальные девчонки и ребята из Сашкиного класса. Некоторые из них тоже шевелились: как-то вяло и однообразно. У одних руки и ноги совершали дерганые, повторяющиеся движения. У других головы мотало туда-сюда — словно у сувенирных китайских болванчиков. Но — Сашка тогда не придал этому значения. Отметил только, что здесь находились не все его одноклассники — числом их тут было не больше двадцати человек.

В помещении никто не разговаривал. И только странно громкие звуки дыхания слышались отовсюду: натужные, свистящие Лежавшие на полу Сашкины одноклассники то ли вздыхали во сне, то ли после снотворного видели какие-то грезы наяву — заставлявшие их дышать тяжело и с присвистом.

Сашка заметил, что и его друг, лежащий рядом, дышит в точности так же. Однако он всё-таки рассчитывал, что тот уже пробудился.

— Валерка! — позвал он. — Валерка, развяжи меня!

Но тот не отреагировал никак. И Сашка, извернувшись на полу, пнул Валерку носком ботинка в плечо — больше никуда дотянуться не смог. При этом Сашкина нога задела край капюшона на Валеркиной куртке, и непромокаемый бионейлон будто прилип к Сашкиному ботинку.

Мальчик дернул обеими ногами, чтобы высвободиться. И — капюшон свалился с Валеркиной головы.

Сашке показалось, что вместо сердца у него в груди вдруг возник металлический кубик с острейшими углами и гранями-бритвами. И при первом же ударе этого сердца-кубика грудь его будто вспороло что-то изнутри. А потом еще раз — и еще, и еще… Именно эта боль — открывшееся ему зрелище отошло на второе место — и заставила Сашку завопить так, что у него самого едва не лопнули барабанные перепонки.

Он вопил — не мог остановиться — до того самого момента, как двойные двери в помещении распахнулись. И по полу начал выписывать зигзаги тонкий луч карманного фонаря. Только тогда Сашка умолк. Он слышал тяжелые мужские шаги, которые приближались к нему. А рядом с мужчиной кто-то еще перебирал ногами — девчонка, как отчего-то сразу же решил Сашка.

И еще — он сразу же понял, что это теперь была за девчонка: такая же, как его одноклассники, которые бессмысленно шевелились сейчас рядом с ним на полу. Такая же, как Валерка, лицо которого сделалось плоским, как рыбье брюхо. Только безгубый рот зиял на нем словно трещина, да на месте носа шевелилось при дыхании нечто, напоминавшее рыбьи жабры. Валеркины глаза были зажмурены — как и у всех остальных, уложенных здесь. Даже блеклый луч фонаря позволил Сашке разглядеть это. И мальчик хотел — очень хотел! — закрыть глаза и сам, чтобы только не видеть длинного помещения с высоким потолком, напоминавшего то ли склад, то ли ангар, где все его одноклассники лежали вповалку. Без признаков жизни — но и не мертвые.

— Ты — последний остался, — услышал Сашка у себя за спиной голос, показавшийся ему знакомым. — Ты позже всех получил успокоительное, вот мы и решили оставить тебя напоследок. Но, как видно, так долго снотворное даже на детей не действует.

Мужчина, чьи шаги Сашка слышал, подошел к нему — встал так, что свет озарял его лицо. То был Петр Иванович Зуев — Наташкин отец. А за локоть он крепко держал лучшую Наташкину подругу, Вику — которая продолжала перебирать ногами, даже когда её сопровождающий остановился. Так что подошвы её сапожек сухо шаркали по полу ангара.

Сашка перевернулся набок, попытался откатиться в сторону — хоть и понимал уже, что проку в том не будет никакого. Не стал бы Петр Иванович показывать ему свое лицо, если бы считал, что у него, Александра Герасимова, есть хоть малейший шанс спастись.

А директор зоопарка тем временем наклонился к Вике, свел её ноги вместе и подержал так некоторое время. Так что, когда он отпустил их, девочка застала неподвижно — перестала имитировать ходьбу на месте.

— Вот умничка, — произнес Петр Иванович ласково.

Он словно и вправду хотел похвалить девочку, лицо которой обратилось в подобие старого кожаного барабана с разлезшимися швами. А потом он опустил её на пол — бережно опустил. И вытащил из-за пояса брюк известное всем оружие — Рипа ван Винкля.

Сашка часто думал потом: если бы Зуев сразу выстрелил тогда, он сам никогда не узнал бы правды. Однако директор зоопарка не успел нажать на спусковой крючок — в распахнутые двери ангара влетела еще одна девчонка. Она-то точно была — нормальная. И это была — Наташка, которая выкрикивала раз за разом только одно слово:

— Папа! Папа!.. Папа…

Петр Иванович чертыхнулся, убрал пистолет за пояс брюк и поспешил к дочери — перехватил её на бегу. Не позволил приблизиться к тем (поленьям) безликим, что с присвистом дышали и подергивались посреди ангара. Лежа на боку, Сашка видел, как Наташка, крича уже что-то совершенно бессвязное, пытается вырваться. Как она кусает отца за руку — и тот выпускает её. И как она поворачивается к Сашке — с искаженным лицом, с потемневшими от ужаса глазами.

— Наташка, беги к выходу! Спасайся! — успел еще крикнуть он ей.

Однако её отец уже успел вытащить ван Винкля из-за пояса. И спустил курок раньше, чем его дочь приняла решение: убегать ей самой или попытаться помочь хоть кому-то?

Наташка не упала — отец подхватил её так же бережно, как давеча обошелся с её подругой. И не опустил дочь на пол — поудобнее перехватил её поперек туловища, чтобы выйти отсюда с нею вместе. И для этого ему снова пришлось убрать пистолет под брючный ремень.

В этот момент в ангар и вбежала запыхавшаяся Дарья Степановна — тоже с ван Винклем в руке.

— Прости меня, Петя! — воскликнула она. — Я не знаю, как она вырвалась!.. Не злись на меня, пожалуйста!

— Да с какой же стати мне на тебя злиться? — Голос директора зоопарка звучал ровно и совершенно дружелюбно. — Ничего непоправимого не произошло. Но нам теперь придется как-то решить этот вопрос.

— Вы и свою дочь сделаете такой? — заорал Сашка, и директор, до этого будто позабывший о его существовании, даже вздрогнул. — Всех продали — и её продадите?

— Дашенька, — Петр Иванович повернулся к своей сообщнице, — успокой, пожалуйста, этого молодого человека.

И Дарья Степановна, любимая Сашкина учительница, вскинула свой пистолет и выстрелила в него.

А пять лет спустя, в октябре 2086 года, Сашка думал: ощущения от наркоза, который ему дадут перед операцией, будут примерно такими же, как от пистолетного транквилизатора. Однако он ошибся. Когда ему на лицо — на то, во что его лицо превратилось — положили хирургическую маску, он очень долго не отключался полностью. Так что анестезиолог даже забеспокоился. А когда наркоз всё-таки подействовал, Сашка погрузился не в спокойную тьму бесчувствия — он попал в мир какого-то чудовищного галлюцинаторного бреда.

В этом мире они с Наташкой, которой уже больше не было на свете, стояли перед алтарем в церкви, И священник венчал их. Но при этом Сашка видел и Наташкино лицо, и свое собственное, отраженными в стеклах икон. То есть — видел полное отсутствие этих лиц. А вместо свадебных одеяний — жениховского костюма, невестиного платья — на них обоих были надеты больничные пижамы из потрепанной фланели.

Но это было еще что! Священник вдруг вскинул голову и поглядел Сашке прямо в глаза — которые теперь у него были открыты, хоть он и оставался безликим. И оказалось, что венчает их Наташкин отец — Петр Иванович, кощунственно присвоивший священнический сан.

— Так что же, молодой человек, — произнес он совершенно светским тоном, — вы уже совершенно успокоились? Или нам повторить процедуру?

Сашка отпрянул от него, закричал — хрипло, чужим голосом. А потом принялся изо всех сил теперь глаза руками: какими-то окостеневшими, но всё же — подвижными.

— Слава Господу Богу! — услыхал он рядом с собой голос Нади. — Ты очнулся! Посмотри на меня! Пожалуйста, посмотри!..

Медленно — не понимая, сон это или явь — Сашка убрал от лица руки.

Он лежал на койке в маленькой, но очень опрятной больничной палате — отдельной, других пациентов здесь не было. А на низеньком стульчике рядом с ними сидела заплаканная Надя. Сашка даже не понял сперва, что это она — не узнал её. Так его сестра осунулась за минувшие пять лет, так запали её глаза, такой постаревшей она выглядела — хотя была старшего Сашки всего на десять лет. То есть, ей совсем недавно исполнилось двадцать семь.

— Надька? — чужим голосом — голосом взрослого мужчины — произнес он. — Где мы? — А потом, чуть подумав, прибавил еще один вопрос: — И кто я теперь?

Что он перестал быть самим собой — Сашка понял, как только увидел собственные руки, поднесенные к лицу: крупные, с широкими ладонями, с длинными крепкими пальцами. Что такое трансмутация и как она действует на людей — он успел узнать еще до того, как сделался безликим. А теперь и понял, что такое эта пресловутая деэкстракция. Или, как называли её телевизионные дикторы — чуть ли не с благоговейным придыханием: реградация.

— Мы в одной частной клинике, — произнесла его сестра, утирая слезы и улыбаясь одновременно. — А ты — это по-прежнему ты. Просто выглядишь теперь иначе.

Она встала со своего стульчика, сняла со стены палаты небольшое зеркальце и поднесла его к Сашкиному лицу.

Из зеркала на него глянул насупленный, чуть смугловатый мужик лет тридцати — с густыми черными волосами, что торчали ежиком над невысоким лбом, со сросшимися на переносице бровями, с чуть брезгливым изгибом крупных губ.

И Сашка не то, что понял — он ощутил, откуда взялась эта его новая внешность. Ясно было, что прежде ею владел некий господин, приговоренный за свои преступления к принудительной экстракции.

Надя так и не сказала ему, как ей удалось раздобыть ту капсулу Берестова для его подпольной трансмутации. Точнее — для этой самой деэкстракции, которую официально еще даже не начали осуществлять: технология всё еще находилось на стадии апробации. Её открыли только-только — в этом самом, 2086-м, году. Но Сашка не обижался на сестру за её скрытность. У него у самого имелись от неё секреты — да еще какие! — которыми делиться с нею он не планировал. И, уж конечно, ничего не планировал говорить своим родителям — которым Надежда представила его сразу после выхода из той клиники.

В ней он провел почти месяц — в течение которого физиотерапевты с садистским упорством приводили в порядок его перерожденное тело. За всё это время родители так ни разу там не появились — чему Сашка был только рад. Он хотел сперва сам привыкнуть к своему новому обличью. Да и побаивался, сказать по правде, того, как отреагируют мама и папа на обновленную внешность своего сына.

Но те ничего — держались молодцами: Надька явно их подготовила. Вели они себя с Сашкой так, словно бы ничего особенного с ним и не произошло. Вот только — одного на улицу они его не выпускали. Так что там — на улицу: даже и в московской квартире за каждым его шагом наблюдали. Буквально — не спускали с него глаз.

Но Сашке нетрудно оказалось придумать, как ему из дому улизнуть. Пять лет непрерывного думанья не прошли для него впустую. Да и новое тело словно бы сохранило внутри себя кое-что от своего прежнего владельца — явно большого доки по части разнообразных придумок. В этом смысле ему, Александру Герасимову, и вправду повезло.

Глава 3. Дробовик «Лев Толстой»

Ноябрь 2086 года — январь 2087 года

Москва и Подмосковье

Седов Сергей Сергеевич — такое имя носил человек, чья внешность перешла к Александру Герасимову.

— Его приговорили к принудительной экстракции за то, что он убил двоих полицейских, которые преследовали его после ограбления склада с заполненными капсулами для трансмутации, — сказал Сашке Макс во время одной из их бесед — не самой первой. — Но был еще третий полицейский, и он прострелил Седову ногу, так что бежать тот не сумел. И вот — редчайший случай — преступника взяли с поличным.

Сашка только кивнул, услышав это. Судьба и деяния того человека, чье лицо он приобрел, явно не особенно его интересовали.

— Вот так оно и бывает: одному повезло, другому — нет, — сказал Сашка. — Мне вот — стало очень даже везти, после того как я трансмутировал в этого Седова.

И Макс вынужден был с ним согласиться. Всё — абсолютно всё! — после Сашкиной трансмутации складывалось так, словно некие высшие силы встали на его сторону. Решили ему поспособствовать в исполнении его плана.

Во-первых, в особом отделении больницы, где Сашка находился все последние пять лет, предпочли скрыть факт его исчезновения. И просто-напросто объявили умершим Александра Герасимова, подвергшегося пять лет назад недобровольной экстракции (предполагалось, что некоторые люди давали неё согласие добровольно — в случае своей смерти, как в прежние времена люди подписывали разрешение на посмертное изъятие их органов). А Надежда Герасимова убедила родителей не делать никаких опровержений по этому поводу. Так что — для Зуева, бывшего директора зоопарка, Сашка стал теперь еще более неопасным свидетелем, чем прежде: мертвым свидетелем.

А, во-вторых, Петр Иванович Зуев не подумал уехать куда-нибудь за границу после всего, что произошло пять лет назад. То ли боялся, что его косвенно уличат в преступлении слишком большие деньги, которыми он будет располагать. То ли — он не мог вывезти из Конфедерации некую свою спутницу, без которой он уезжать решительно не желал.

И Сашка в первый же день, когда родители и Надя оставили его в квартире одного — ушли на работу — запросил по проводному телефону справку в адресном бюро. Раньше, говорят, её можно было получить по компьютерной сети Глобалнет; однако сеть эта формально прекратила свое существование — как формально больше не существовала и мобильная телефонная связь. И оказалось, что бывший директор зоопарка даже не засекретил свое нынешнее местопребывание: он жил сейчас в собственном доме на окраине Подмосковья.

Вот туда-то Сашка и планировал наведаться. И провернул для этого немудрящий трюк: сказал родителям, что он не может спать с незапертой дверью. После чего в дверь его комнаты папа врезал замок, который можно было открыть только изнутри. Его родителям и в голову не могло прийти ничего этакого: квартира, где они жили, находилась на восьмом этаже многоэтажного дома, выстроенного еще сто лет назад. А что рядом с Сашкиным окном находилась пожарная лестница — этому они ровным счетом никакого значения не придали. Их сын только что вышел из больницы — после пятилетнего пребывания в состоянии «полена». И Сашка старался ходить — и по квартире, и во время недолгих уличных прогулок — тихо-тихо, едва перебирая ногами. Так, пожалуй, и должен был бы передвигаться пришедший в себя коматозник. Вот только — Сашка коматозником никогда не был. А Сергей Сергеевич Седов, в которого он трансмутировал, был когда-то здоровенным бычарой. И его громадная физическая сила перешла теперь к Сашке вместе с его грубоватыми чертами.

Раздобыть электрокар оказалось даже проще, чем Сашка ожидал. Он, конечно, слышал — еще в больничной палате — как тележурналисты мрачными голосами рассказывали о нападениях колберов на водителей машин. И о том, что наземным транспортом люди со средствами давно перестали пользоваться. Но все же он не ожидал, что на подземной парковке близлежащего торгового центра отыщутся сразу три незапертые машины. И одна из них оказалась с полностью заряженной батареей аккумулятора: темно-синий кроссовер какой-то неизвестной Сашке марки. Для поездки за город — лучше и не придумаешь.

Стояла уже середина ноября, но снег еще не шел ни разу. И эта ночь исключением не стала — Сашке опять повезло!

В своей прежней жизни он только-только начинал учиться водить машину. И, хотя прежний обладатель его теперешнего лица — мужик с низким лбом и широченными плечищами — поделился с ним кое-какими навыками, вести электрокар при плохой видимости Сашке было бы трудновато. А снабжать наземный транспорт автопилотами запретили еще в 2080 году: слишком много было случаев, когда колберы похищали водителя, а его транспорт отправляли ездить кругами по улицам и дорогам — на автопилоте. И электрокар ездил так, покуда аккумулятор не разряжался до нуля — что снижало и без того мизерные шансы вовремя выявить факт похищения и спасти жертву.

Не было в электрокарах и GPS-навигатора — якобы из-за технической невозможности использовать такие устройства. Однако Сашка захватил из дому планшет с подробнейшими картами Московской области. Так что заплутать он не опасался.

— И что же ты, гад ползучий Петр Иванович, станешь мне говорить в свое оправдание? — проговорил он своим новым голосом — хрипловатым баском, взглядывая на себя в зеркало.

Однако долго рассматривать себя он никак не мог. Фонари вдоль дороги горели через один — и это еще в лучшем случае! И Сашка знал из телепрограмм, что колберы нередко отправляют своих обезличенных жертв бродить по какому-нибудь шоссе — в надежде, что их собьет один из зазевавшихся водителей. А стать причиной смерти одно из недавних своих товарищей по несчастью Сашка уж точно не желал. Особенно теперь, когда безликие обретали шанс вернуться к прежней жизни — пусть даже и с чужими лицами. Так что — за дорогой он следил безотрывно. И до Егорьевского уезда Московской губернии — до особняка Петра Ивановича Зуева — доехал без всяких происшествий.

— Я даже не знаю, кто вы такой! — орал бывший директор зоопарка, наставляя на Сашку Рипа ван Винкля: оружие, ставшее теперь в его руках совершенно бесполезным.

Обойма, где были заряды с сонным зельем, валялась на полу: уж в этот-то раз Сашка прихватил из дому папин универсальный мастер-ключ!

Директор установил в доме охранную сигнализацию, однако удача по-прежнему не оставляла Александра Герасимова. Когда он своим универсальным ключом отпер замок на входной двери, и в доме заскулила сирена, Зуев не стал прятаться в каком-нибудь специально оборудованном убежище — как Сашка и рассчитывал. Бывший директор слишком долго жил безнаказанным — и утратил бдительность. Вместо того чтобы затаиться в доме, он побежал выяснять, кто это нанес ему визит — с дурацким пистолетиком в руках. Оставалось только дивиться тому, как ловко пять лет назад он провернул то дело — которое стало одним из самых дерзких и жестоких преступлений за всю историю Москвы. «Не иначе как, — подумал Сашка, — мозгом операции была Дарья Степановна. Она все это придумала, а на нем лежало одно лишь исполнение».

— Да знаете вы меня, господин Зуев, знаете! — сказал Сашка — своим взрослым хрипловатым голосом. — Я бывший одноклассник вашей дочери Наташи. Тот, кого вы превратили в полено — с нею вместе. Правда, я сумел прожить дольше, чем она. И больше уже не полено, как вы сами видите.

Не мог он заставить себя говорить «ты» этому немолодому — и почему-то казавшемуся очень несчастливым — человеку. Не мог, и все тут. Особенно — когда увидел, как болезненно искривилось лицо Зуева при упоминании Наташи.

— Так значит, — прошептал он, — деэкстракция — не сказки…

Его рука, в которой он держал бесполезный пистолет, опустилась. И Сашка не упустил момент: подскочил к Зуеву, вырвал у него оружие (тот даже и не сопротивлялся), а потом с наслаждением огрел бывшего директора по голове рукоятью ван Винкля. Не слишком, впрочем, сильно — тот даже сознания не потерял. Только охнул и опустился — даже не на пол, а на стоявший рядышком стул.

А Сашка взял со стола проводной телефонный аппарат и протянул его Петру Зуеву.

— Сейчас, — сказал он, — вы позвоните в свою охранную фирму, назовете пароль и скажете, что у вас в доме произошло ложное срабатывание сигнализации. Думаю, не мне вам объяснять, что прибытие сюда полиции — не в ваших интересах. А когда вы сделаете этот звонок, мы с вами побеседуем: о вашей подельнице Дарье Воробьевой, о том, где она сейчас, и о колберах, которым вы продали весь мой класс.

— О Дарье Степановне он тебе ничего не скажет, — услышал вдруг Сашка голос у себя за спиной.

И даже вздрогнул, сам себе не веря.

Забыв про директора, он повернулся к дверям просторного холла, где произошла их с Зуевым встреча — и, да: на пороге стояла она. Эти светлые локоны и голубые глаза он не забыл. И стояла Наташа Зуева, держа его, своего изменившегося одноклассника, на прицеле. Причем целилась она в Сашку не из какого-то там ван Винкля: в руках у Наташки был помповый дробовик «Лев Толстой».

По телефону Зуев все-таки позвонил: этот гад и вправду не желал, чтобы полиция прибыла сейчас сюда. И ясно было, почему. Признал он в ночном госте бывшего одноклассника своей дочери Александра Герасимова или нет — выпускать его из своего дома живым он не собирался. А его дочь, которую все уже года два почитали умершей (окончательно умершей — а не просто обращенной в безликую) явно была полностью на его стороне.

Именно это, а не нацеленное в его новое лицо дуло «Льва Толстого», Сашку ужасало больше всего. Да что там: только это и ужасало его по-настоящему. К мысли о смерти он привык давно. Но — умереть вот так он готов не был.

— Сейчас, Наташенька, он начнет тебе врать, — торопливо бормотал Зуев, набирая номер на телефонном аппарате. — Рассказывать тебе сказки, будто он — твой прежний друга, Саша Герасимов…

— Которого ты убил, — эхом отозвалась Наташка; однако не отвела ружейного дула от лица своего изменившегося одноклассника.

— Ну, зачем ты… — начал было говорить бывший директор зоопарка.

Но тут на другом конце линии ему ответили, и он стал торопливо говорить что-то в трубку. Сашка его не слушал — всё смотрел на свою подругу детства: не мог поверить, что он и самом деле видит перед собой именно её. Ему даже пришла мысль: а не галлюцинирует ли он снова, как тогда, под наркозом, когда ему пригрезилось их с Наташей Зуевой безликое венчание?

— Наташка, — спросил он, всеми силами стараясь изгнать взрослую хрипотцу из своего голоса, — но как же ты выжила? Я думал…

Он осекся на полуслове. Бывший директор зоопарка закончил говорить, повесил трубку и вперил в Сашку взгляд, полный такой злобы, что у того мгновенно возник спазм в горле. Он подумал: «Сейчас эта тварь велит Наташке меня застрелить, и никто во веки веков не узнает, что произошло — и тогда, и теперь. Ведь никто даже не знает, что я поехал сюда!»

Впервые за эту ночь ему пришла мысль, что он страшно сглупил — когда отправился к Зуеву в одиночку. И теперь, по его дурости и самонадеянности, бывший директор зоопарка не понесет наказания никогда. На миг Сашка Герасимов почти забыл про Наташку — и даже вздрогнул, когда та заговорила.

— Долго же ты сюда добирался, — сказала Наташа, а потом подала Сашке дробовик — прикладом вперед, чтобы тому удобнее было его взять. — Я уж решила, что просчиталась — и ты вовсе не приедешь…

От удивления Сашка взял у неё «Льва Толстого», не произнеся ни слова. И лишь воззрился на свою бывшую одноклассницу так, как если бы она сказала, что она — английская королева, сменившая облик. А Наташка его изумлением явно осталась довольна — равно как и порадовал её ошеломленный взгляд её отца. Тот и вовсе лишился дара речи — только сидел, держа одну руку на трубке телефонного аппарата. И переводил ошеломленный взгляд то на свою дочь, то на её изменившегося одноклассника.

— Ты знала, что я прошел деэкстракцию? — выговорил, наконец, Сашка, а потом прибавил главное — то, что хотел сказать с самого начала: — Когда ты вбежала тогда в тот ангар, я крикнул тебе: «Спасайся!» Но твой отец усыпил тебя — и вынес оттуда на руках. Я думал — он и тебя приготовил для недобровольной экстракции. Рад, что ошибся.

Наташка вторую часть его фразы почти проигнорировала — только поморщилась едва заметно. А вот на Сашкин вопрос ответила.

— Конечно, я про твою деэкстракцию знала. Это новшество — реградация — чрезвычайно дорогое удовольствие. Откуда, как ты думаешь, твоя сестра взяла на неё деньги?

— Ты… — Зуев даже поперхнулся воздухом и кашлял целую минуту. — Ты — послала ей деньги? Но как?.. Ты же не выходишь из дому.

— Я не выхожу, да. Но ведь Надя Герасимова выходит! Я позвонила ей и попросила приехать. Тогда мы с ней обо всем и договорились.

Сашка ощутил, что у него начинает заезжать ум за разум. И он даже чуть было не положил дробовик на стол — вот смеху-то было бы, если бы им завладел Зуев! Получалось, что его сестра знала такие секреты, каким он даже теперь не мог найти объяснения. И даже не подумала этими секретами с ним поделиться. Однако спросил он о другом:

— Скажи, как он сумел прятать тебя столько лет? — Сашка кивнул на Зуева, который в разговор больше не встревал. — И как он вообще сумел всё это провернуть? Ведь я же слышал тогда новости: весь наш класс был тогда опознан — все двадцать восемь человек.

— Ты — слышал новости? — Вот теперь на лице Наташки отобразился ужас. — Так что же это выходит: безликие — они могут всё слышать?

— Угадала. Ну, так что же случилось тогда? Я хотел допросить его. — Он снова указал взглядом на Петра Ивановича. — Но предпочту, чтобы ты мне всё рассказала. Иначе — сейчас будет девятый вал вранья.

И Наташка стала быстро, сама себя перебивая, говорить.

Тогда, пять лет назад, она пробудилась уже после того, как всех её одноклассников вернули в зоопарк: поставили новых безликих стоять возле того же вольера с белыми медведями, откуда их забрали. Сделать это оказалось несложно: Петр Иванович Зуев даже не вывозил своих пленников с территории зоопарка — тот ангар был заброшенным много лет назад конным манежем, к входу в который даже и подойти было нельзя. А о том, что внутрь ведут еще и туннели подземных коммуникаций, никто, кроме самого Зуева, не знал.

— Мне папа всё это сам рассказал потом, — торопливо говорила Наташка.

На своего отца она старалась даже не взглядывать. Но Сашка-то не упускал его из виду — и видел, как лицо бывшего директора приобретает оттенок грязно-серый, как у старого асфальта.

— Но как же — двадцать восемь человек? — напомнил ей Сашка. — И куда делась Дарья Степановна?

И тут вдруг его осенило — он даже по лбу себя хлопнул. На оба вопроса был один и тот же ответ! А Наташка, глянув на него, только кивнула коротко:

— Вижу, ты уже сам всё понял. Дарья Степановна заняла мое место — после того, как папа сделал её безликой. Должно быть, он и в неё выстрелил из ван Винкля, а потом — пустил в ход капсулу Берестова. Ну, а потом он переодел Дарью Степановну в мою одежду. Телосложением мы мало отличались. А, главное — он же сам и опознал в ней потом свою дочь. Меня, то есть.

— А что же твоя мама?!

— Её он тоже сумел убедить, что это я — просто без лица. Только вот — мама после этого выгнала его из дому. Винила его в том, что произошло — как видно, догадывалась о чем-то таком. Только доказательств у неё не было.

— А ты? Ты же ведь могла бы уличить своего отца во всем!

Наташка опустила глаза и молчала целую минуту, прежде чем ответила:

— Если бы я всё рассказала, все подумали бы: я была с ним заодно.

— Это он тебе такую мысль внушил?

— Это мне еще Дарья Степановна объяснила — тогда, пять лет назад. Как раз перед тем, как я попыталась сбежать. Сказала, что папа надежно спрячет меня, но все должны будут думать, что я пропала без вести. Я даже маме не смогу позвонить. Иначе — меня обвинят в пособничестве отцу.

Сашка ощутил такую жгучую ненависть, что ему будто раскаленные иглы вонзились в оба виска. В правом виске боль была намного сильнее: там зарастал след от недавней трепанации. Левый висок болел меньше: пять лет прошло, как Зуев вонзил в него инъектор пресловутой капсулы. Причем ту, первую трепанацию директор зоопарка произвел так неумело, что нанятые Надей доктора даже не стали использовать для деэкстракции старое, полузаросшее отверстие в Сашкином черепе.

— Так значит, — сказал Сашка, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не врезать Зуеву в челюсть своим новым здоровенным кулачищем, — твоя мама считает, что ты давно умерла — безликой?

— Считает, да. — Наташка вяло пожала плечами. — Возможно, еще она считает, что у папы продолжается связь с Дарьей Степановной — из-за чего он и не может уехать из страны. Ей в голову не приходит, что он не уезжает из-за меня.

— Да будьте прокляты вы обе — и ты, и Дашка! — Петр Иванович даже воздел вверх руки, сжатые в кулаки — такая его охватила праведная ярость. — Из-за вас вся моя жизнь пошла под откос! На что мне нужны все эти деньги, если я уже пять лет сижу здесь, как заключенный, с дочкой, от которой одну только ненависть и вижу? Дашка придумала всё это — а расплачиваюсь теперь я!..

— Да нет, — сказала Наташка. — Ты расплачиваться еще даже не начал. — И она повернулась к своему бывшему однокласснику: — Как ты думаешь, для чего я вернула тебя?

И Сашка ни секунды не колебался с ответом. Это-то он как раз понял сразу — как только бывшая одноклассница вручила ему дробовик.

— Ты хочешь, чтобы я убил твоего отца. Сама, должно быть, ты этого сделать не смогла. — И он передернул затвор «Льва Толстого» — его руки лучше него самого знали, что нужно делать.

Глава 4. Приговоренный

Январь 2087 года

Москва

Макс понимал, что имел в виду Сашка, говоря: руки его знали об оружии больше, чем он сам. Все, кто проходил трансмутацию, в той или иной мере ассимилировали фрагменты личности своих доноров. Макс тоже это ощутил — когда вместе с мозговым экстрактом восемнадцатилетнего Ивара Озолса, несостоявшегося жениха Настасьи Рябовой, принял в себя и какую-то часть его характера. Стал чуть более порывистым, чуть менее склонным к рефлексии. Так что — и насчет Сашки удивляться ничему не приходилось.

Тот человек — Сергей Сергеевич Седов, чью принудительную экстракцию произвели в специализированной клинике на востоке Москвы в начале октября 2086 года — был отнюдь не примерный гражданин. Иначе он в эту клинику и не попал бы. И те полицейские, в которых Седов стрелял — он убил их как раз из «Льва Толстого». Убил, когда они пытались задержать его и отобрать у него добычу, стоимость которой превышала сумму их годовых окладов за сто лет: капсулы с мозговым экстрактом. Причем ценность этого экстракта теперь возрастала многократно — когда технология реградации давала шанс при помощи него возвращать к жизни безликих. Тех, кто еще не покинул этот мир из-за горя, беспросветного отчаяния и ужаса, что обрушивались на них после так называемой экстракции. После отсроченного убийства — если уж называть вещи своими именами.

Причем ирония ситуации с Седовым состояла в том, что обокрасть-то он пытался склад с капсулами, находившийся как раз в клинике для принудительной экстракции! Пытался уворовать мозговой экстракт преступников, которые в большинстве своем были колберами. И, конечно, такой выбор объекта ограбления был вполне понятен: до складов корпорации «Перерождение» Седову было не добраться ни при каком раскладе.

Да, поначалу Макс всерьез полагал, что мотивы Седова были ему понятны. Потом он свое мнение переменил — но до конца всё же уверен не был. Потому-то и потребовались ему эти беседы с Александром Герасимовым. Ведь тот оказался отнюдь не единственным, на ком опробовали технологию реградации до её официального внедрения. Все те капсулы с мозговым экстрактом матерых преступников, которые Седов неуспешно пытался украсть — они пошли в дело. И несколько десятков аналогичных Сашке реградантов в Москве уже проживало: бывшие безликие, которых теперь приобрели черты осужденных негодяев. Только внешние черты — как предполагалось изначально.

И теперь он, доктор Берестов, обязан был узнать у Сашки все детали. Просто не мог позволить себе пребывать в неведении.

— Так что же было дальше? — спросил Макс и с силой потер правый висок: после двойной трансмутации, которую он сам прошел, тот частенько давал о себе знать глубокой прокалывающей болью. — После того, как ты решил убить Зуева?

И Сашка снова стал говорить.

Бывший директор зоопарка, как последний дурак, загородился от него вскинутой ладонью — словно бы рассчитывал поймать и остановить заряд крупной дроби на лету! Наташкин «Лев Толстой» был с лазерным прицелом, и в центре ладони Петра Ивановича Зуева возник ярко-красный кружок. Казалось, бывшему директору кто-то прижег руку сигаретой.

— Давай, стреляй! — поторопила Наташка.

Она стояла за Сашкиным плечом, дышала ему в спину. Однако Петр Иванович даже не попробовал обратиться к ней. Упросить её проявить к нему милосердие.

— А соседи? Они нас не услышат?

Спрашивая это, Сашка явственно ощущал, что он попросту тянет время. Да и Наташка, как видно, это почувствовала — ответила раздраженно:

— Ты же сам видел, когда подъезжал сюда: тут на полкилометра в округе ни одного дома нет! Да и, к тому же, у нас здесь — хорошая звукоизоляция. Так что и до шоссе звук выстрела не долетит.

«Интересно, — подумал Сашка, — а что она будет делать с мертвым телом. — И тут же сам себя поправил: — Что мы будем с ним делать?»

Какая-то часть его сознания тут же подсказал ему: можно будет закопать покойника в саду. Может быть, Наташка и лопаты загодя приготовила. Однако эта часть была не-Сашкина — он это отчетливо понял. И — во второй раз за эту ночь ужаснулся по-настоящему. Что-то жило внутри него — что-то не просто чужое, а совершенно ему чуждое. Опасное. Жестокое. Но даже и не это было самое худшее. Хуже всего было то, что он сам, Александр Герасимов, не мог предсказать — не мог даже догадаться! — как именно он в следующую секунду поступит. Этот чужак — он не только его ужасал. Он еще и восхищал его, приводил в упоительный восторг — почти завораживал. И никакой ужас не мог этого факта отменить.

Вот потому-то он и сделал то, что сделал. Его собственные соображения относительно Зуева Петра Ивановича не имели к этому никакого отношения.

— А вы знаете, — громко произнес Сашка, обращаясь к одному только директору зоопарка, — что я сумел выжить только лишь благодаря вам? Я ведь уже сказал: безликие могут слышать и понимать всё, что происходит с ними рядом. И соображать могут не хуже, чем обычные люди. Здорово, правда? Все те девчонки и ребята, которых вы не убили — они до самого конца понимали, что с ним произошло.

Петр Иванович издал звук, который, по всей видимости, должен был имитировать всхлип раскаяния. Вот только слез в этом звуке не было. А еще — Сашка увидел, как Зуев чуть развел пальцы, и косит на него теперь одним глазом. Смертельный страх и смертельная ненависть — вот что в его взгляде читалось.

Сашка чуть подвинул дуло «Льва Толстого», и точка лазерного прицела перепрыгнула прямо на глазное яблоко директора. Тот вскрикнул — как если бы ему защемили дверью палец. И отпрянул назад, часто и дергано моргая. Но — вскочить с пола, убежать даже не попытался. «Он рассчитывает, что я не смогу его убить», — подумал Сашка.

Однако в тот-то и состояла проблема: он, Александр Герасимов, в своем теперешнем состоянии очень даже мог нажать на курок — снести Петру Ивановичу Зуеву голову. И сделал бы он это с превеликим наслаждением.

— Ну, что же ты? — снова подала голос Наташка. — Ты ведь затем сюда и приехал, чтобы его убить. Разве нет?

Сашка честно подумал нал этим вопросом. Секунд пять или шесть размышлял над ним. Ведь он, Александр Герасимов, поехал сюда, не захватив с собой никакого оружия. Да, его родители не держали в доме даже ван Винклей. Однако он мог бы взять с собой в эту поездку хотя бы кухонный нож. Или, скажем, молоток для отбивки мяса. И Сашка только теперь понял, почему он этого не сделал.

Поначалу-то ему показалось: он не взял оружия, потому что планировал убить Зуева голыми руками. Задушить негодяя, к примеру. Или забить его до смерти своими новыми здоровенными кулачищами. Но — не в этом было дело. Теперь-то он вполне осознал, что не в этом.

— Хватит уже откладывать! — в очередной раз поторопила его Наташка. — Если не хочешь стрелять в него из дробовика — ладно. Может, оно и правильно. Как потом мы станем собирать с полу его мозги? Лучше я дам тебе пистолет — у меня есть.

И она открыла какой-то ящик у Сашки за спиной — тот по звуку это понял. Однако к своей бывшей однокласснице даже не повернулся.

— Да нет! — Свой собственный голос Сашка едва узнал: теперь: звучал он как хриплый и недобрый говорок взрослого мужика. — Я вот как раз думаю: отложить это дельце очень даже стоит! Ведь должен же твой папочка в полной мере ощутить, каково это — превратиться в полено.

И с этими словами Сашка в один миг перехватил дробовик — снова с такой ловкостью, какой никогда не обладал в прежней своей жизни. А затем дважды ударил: в первый раз — по вскинутой руке бывшего директора; во второй раз — когда тот уронил изувеченную руку — по его голове. Но не по виску, нет. Он ударил сверху вниз, почти без замаха, чтобы только вырубить — ни в коем случае не проломить Зуеву череп.

Корпорация «Перерождение» планировала официально начать применение технологии реградации в особенный день: седьмого января. То есть — в праздник Рождества Христова по юлианскому календарю. Этот день выбрал Макс — в память в своем погибшем брате, который хотел именно к Рождеству приурочить такой вот подарок человечеству. Денис Молодцов всегда обладал амбициями, до которых Максу и за сто лет было не дорасти. И — поразительное дело: пока Денис был жив, Макс считал его своим первейшим врагом. А теперь, когда прошло уже больше полугода с момента его смерти, он до сих пор не мог в неё поверить. И ощущал постоянную, ноющую пустоту от его потери, которую невозможно было одолеть или заполнить — что-то вроде фантомных болей после ампутации руки или ноги.

Брата ему не хватало — и в то же время его брат в каком-то смысле остался с ним, никуда не делся. Его внешность перешла теперь к другому человеку. Хотя — и сам Денис получил её в свое время от кого-то другого. Макс не знал, кто стал для него донором. Но трансмутация наверняка влетела в копеечку его единокровному брату: тот умер, будучи рослым голубоглазым блондином лет тридцати на вид. Вот только — красота не спасла ему жизнь. Разве что — сделала более приятным существование того, кто обладал ею теперь. И этого человека все, кто окружал Макса, считали президентом «Перерождения», Денисом Михайловичем Молодцовым. И сам Макс должен был своему псевдо-брату подыгрывать в поддержании такой иллюзии.

А сейчас сотрудники военно-медицинской службы уже перестали сновать по операционной, отделенной стеклом от зала для наблюдателей: все необходимые приготовления они уже завершили. Дело оставалось только за юридическими формальностями: приговоренному должны были зачитать приговор. После чего он получил бы общий наркоз — от которого отошел бы, уже будучи безликим.

И, зная то, что рассказывали первые испытуемые, прошедшие реградацию, Макс задавал себе вопрос: а не милосерднее ли была бы смертельная инъекция? Или даже — пуля в голову?

Он снова поглядел на Сашку — у того на лице ровным счетом никаких эмоцией не читалось. Как видно, господин Седов, в которого он трансмутировал, особым богатством мимики не обладал. Но — Макс догадывался, о чем размышляет сейчас его якобы пациент. Слишком хорошо помнил ту последнюю беседу, что состоялась между ними.

— Я хотел тогда, — признался Сашка, — двинуть ему еще пару раз. Очень хотел. Нос ему сломать. А еще лучше — выбить все зубы. Может быть, я и сделал бы это. Я даже видел внутри себя, как я стану это делать. Но кое-что мне помешало.

Сашке показалось: его внезапно ударило что-то в спину с левой стороны — под самую лопатку. Толчок был резкий, жгучий, но не такой сильный, чтобы сбить его с ног. Сашка вообще подозревал: после его перерождения не так много существовало вещей, способных его повалить наземь. Его чуть качнуло вперед, и он сделал крохотный шажок, чтобы удержаться на ногах — даже постарался не наступить при этом на отключившегося Зуева. Сашке было противно на него наступать — как если бы тот был раздавленным земляным червяком. И, только сделав вдох, который раздирающей болью отозвался у него и в груди, и в левой руке, Сашка уразумел: в него только что выстрелили.

Медленно, как во сне, он обернулся.

Наташка стояла в трех шагах позади него и держала обеими пуками какой-то маленький никелированный пистолетик — Сашка никогда прежде таких не видел, даже в кино. И в этот момент она могла бы легко добить его — попасть ему в голову с такого расстояния не составило бы никакого труда. Но — лицо его бывшей одноклассницы отображало недоумение и смущение. То ли она удивлялась тому, что не сумела убить Сашку с одного выстрела. То ли — стыдилась содеянного.

И Сашка не стал выяснять, какое из двух предположений — правильное. Он и сам не понял, как он совершил резкий разворот вбок — не успел подумать об этом сознательно. И одновременно он шагнул к Наташке и схватил обеими ладонями её руку, сжимавшую пистолет. Боль пронзила его насквозь, и краем глаза Сашка даже сумел увидеть, как свитер на его груди напитывается кровью: пистолетная пуля явно прошла навылет. Будь он собою прежним — и от такой боли он просто потерял бы сознание. И даже теперь у него на миг потемнело в глаза. Но Наташкину руку он не выпустил. Его новые пальцы — сильные, как у чемпиона по армрестлингу — вывернули руку Наташки так, что дуло смотрело теперь в её сторону.

Он рванул Наташкину руку на себя, снова повинуясь чужому инстинкту. И опять проигнорировал взрыв боли в груди.

— Сашка, ты чего? — Наташка как будто удивлялась — с какой это стати он хочет отобрать у неё оружие.

Но тут Сашка удивил и самого себя.

— А ну, бросай! — рявкнул он, а потом прибавил несколько таких слов, какие в прошлой жизни он стеснялся употреблять даже мысленно.

Неизвестно, что подействовало на его бывшую одноклассницу сильнее: вид окровавленного Сашки, его инородная, взрослая сила или этот затейливый мат. Но только никелированный пистолетик она выпустила. И первым Сашкиным побуждением было — не просто наставить на неё оружие, но еще и спустить курок. Чтобы уж — наверняка.

Однако это побуждение прошло за одну секунду. Он бросил пистолет на пол и отшвырнул его носком кроссовки далеко в угол. А потом шагнул к Наташке, обнял её, прижал к себе. И — удивительное дело: Наташка тоже его обняла. А потом заревела, как маленькая, утыкаясь в его свитер носом.

Его кровь пачкала светлые Наташкины волосы — теперь бывшая одноклассница едва доставала ему головой до плеча. И Сашка подумал: «Наташка стала теперь как линяющая белка: местами — светлая, местами — рыжая…»

— Ничего… — Сашка здоровой правой рукой слегка погладил Наташкину спину, которая тут же затряслась под его пальцами. — Всё хорошо… Нам только понадобится телефон…

— Мы не должны сдавать его на экстракцию. — Наташкин голос звучал жалобно — но и зло, обиженно. — Иначе он тоже сможет вернуться — как и ты.

— Он не вернется. — Сашка отнюдь не был в этом уверен, но перед глазами у него уже прыгали черные точки: от потери крови, как он понимал; ему срочно нужна была «скорая». — Я тебе обещаю, что на экстракцию он не попадет. Я сумею убедить суд, что он даже этого не достоин.

И сейчас, почти два месяца спустя, несдержанное Сашкино обещание являло себя во всей красе. Чему сам Александр Герасимов и был свидетелем.

Он всё еще должен был носить перевязь для левой руки: как выяснилось, у реградантов огнестрельные ранения заживали плохо. Макс подумал даже: это — свидетельство потенциально опасной аберрации, и надо будет как-то нивелировать её. Однако — новая технология корпорации «Перерождение» была настоящим светом в конце туннеля. Подлинной панацеей для вымирающего человечества. И стоило ли обращать внимание на такие пустяки, как замедленная регенерация тканей у пациентов?

А вот голова Петра Ивановича Зуева вполне успела зажить. То ли Сашка двинул его прикладом «Льва Толстого» не так уж сильно, то ли бывший директор зоопарка обладал просто выдающимися способностями к физическому восстановлению. Когда он вошел в отсек за стеклом — тот, что напоминал операционную — лицо его было белым, как сметана. И крупные черты его одутловатого лица заострились и окаменели — его лицо стало похожим на лик каменной горгульи с крыши какого-нибудь готического собора. Однако ступал Зуев твердо — не качался. Или, быть может, не качался он потому, что справа и слева его поддерживали под локти двое охранников. Чтобы он, чего доброго, не оступился в последний момент, не сломал себе ногу или руку — из-за чего не-казнь пришлось бы отложить. А оступиться он мог: его руки и ноги сковывали сверхпрочные пластиковые кандалы.

«Как будто он может отсюда сбежать! — подумал Макс. — Или — наброситься на своих не-палачей — которых тут восемь человек».

Однако он, доктор Берестов, знал: кандалы — это быда дань традиции. И еще — реверанс в сторону родственников жертв. Как будто тех утешил бы факт, что человек, отнявший у них всё, в последние минуты своей человеческой жизни передвигался стреноженным, словно лошадь на пастбище.

Зуев мог видеть через стекло, кто пришел на него посмотреть — это тоже было частью процедуры. Так что, когда женщина, сидевшая от Макса через два стула, вскочила на ноги и бросилась к стеклу, Зуева качнуло в сторону — словно он опасался её гнева.

— Ты!.. — Она бешено, исступленно ударила в пуленепробиваемое стекло двумя кулаками, а потом еще и врезалась в него всем своим худощавым телом. — Ты, мразь, убийца, вонючая тварь!.. Тебя надо было убить двадцать восемь раз — сколько умерло наших детей!

Максу было известно: это — мать Валерки, лучшего друга Сашки Герасимова. И несчастная женщина явно не знала, что здоровенный мужик с рукой на перевязи, сидевший сейчас в зале — это вернувшийся из небытия Сашка. Все осведомленные об этом лица хранили молчание. Сашкины родственники — из-за того, что их мальчик прошел реградацию нелегально. Наташка — потому что так ей велела её мама, которая сидела сейчас с нею рядом. Макс имел разговор с госпожой Зуевой — и дал ей понять, что снисходительное отношение корпорации «Перерождение» к проблемам её дочери будет напрямую обусловлено её молчанием. А сам Сашка молчал, не раскрывал своей истинной личности, просто потому, что не смог бы иначе смотреть в глаза родным своих одноклассников. Хоть и не было никакой его вины в том, что из всего класса выжил только он один.

Правда, Макса удивило то, что Валеркина мать говорит про двадцать восемь человек — ведь Наташку-то она видела! Но потом он решил: для родителей все дети умерли еще в октябре 2081 года. И появление здесь живой и здоровой Наташки казалось им нонсенсом, совершенно несуразной вещью — всё равно, как если бы здесь появился человек, называющий себя воскресшим поэтом Пушкиным.

Валеркину мать тут же мягко и ловко подхватили под руки охранники, к которым подбежала также и женщина-психолог, которую вызвали дежурить во время процедуры не-казни. Как видно, подобные эксцессы были в этой клинике отнюдь не в диковинку. И минуты на три все — включая самого Макса — отвлеклись от того, что происходило за пуленепробиваемым стеклом. Лишь тогда, когда мать Валерки вывели из зала со стульями, и там снова повисла тишина, Макс наконец-то посмотрел, что творится в операционной.

Зуев уже лежал на длинном медицинском столе, и пластиковые кандалы с него успели снять. Вместо них запястья и щиколотки бывшего директора зоопарка защелкнули в специальные захваты, которые на этом столе имелись. Петр Иванович что-то быстро говорил — поворачивая голову поочередно к каждому из своих восьми не-палачей. Наблюдателям не было слышно, какие слова он произносит: стекло было еще и звуконепроницаемым.

Однако в этом стекле имелся специальный динамик. И вот-вот должен был наступить момент, когда его включат.

Глава 5. Не казнь

Январь 2087 года

Москва

Прибывший в клинику юрист включил микрофон только в своем отдельном отсеке — чтобы наблюдатели могли слышать, как он зачитывает укороченную версию приговора. А Зуева, продолжавшего что-то бормотать, по-прежнему не слышал никто. Их назвали двадцать семь — имен его жертв. Но, похоже, никто кроме Макса не обратил на это внимание.

Каждое имя было для Макса — всё равно, что выплеск крутого кипятка ему на кожу. Он даже сам от себя не ожидал такой реакции: он вздрагивал, передергивал плечами и жаждал сбежать после каждого услышанного имени. В душе его уже полгода царило некое подобие мира — с тех самых пор, как Настасья стала его невестой и поселилась вместе с ним в Москве. И вот теперь приговор бывшему директору зоопарка словно вернул ему память о том, что он, Максим Берестов, не имел никакого права забывать: все эти люди, чьи имена перечисляли сегодня, были бы живы и здоровы, когда б ни его, Макса, пронырливый ум и фатальная везучесть. Ну, скорее всего были бы живы и здоровы.

А судебный юрист будто издевался над ним: выговаривал слова приговора веско и с пафосом — так, как если бы он зачитывал, к примеру, американский Билль о правах. Этот мужчина лет тридцати пяти — невысокий, рыжеватый, с далеко отступающими ото лба волосами — явно не впервые исполнял в особой клинике такую роль.

«Да он прямо кайф от этого ловит! — подумал Макс. — Но странно, что Дарью Воробьеву он не назвал среди тех, кого Зуев угробил. Хоть она и была его подельницей, но всё равно — пострадала от его руки».

Макс присутствовал во время Сашкиного выступления на суде, который проходил в конце прошлого года. И слышал, как тот поведал всю правду о роли своей бывшей учительницы в уничтожении его школьного класса. Однако Дарья Степановна Воробьева отошла в лучший мир еще два года тому назад — если, конечно, подобный мир мог существовать для таких, как она. И Сашка высказал тогда на суде просьбу: отправить туда сразу же, без всяких эстракций, и Петра Зуева. Высказал — поскольку давал показания на заседании, закрытом и для публики, и для журналистов. Провести заседание в таком режиме оказалось непросто — слишком уж резонансным было то дело. Но на этом настоял адвокат, нанятый «Перерождением» (а, точнее — лично доктором Берестовым). Мотивация была: свидетель несовершеннолетний, и психика его пошатнулась за время пребывания в состоянии безликого. Но главной причиной стало, конечно же, то, что Сашкино инкогнито нужно было сохранить любой ценой. Иначе жизнь его самого и его семьи превратили бы окончательно в ад и журналисты, и соседи, и просто любознательные граждане, которые прямо-таки жаждали узнать: каково это — быть безликим?

Разумеется, Сашкину просьбу и не подумали удовлетворить. Нарушать конвенцию об отмене смертной казни никто не собирался. И сейчас Макс, отвернувшись от беззвучно бормочущего директора зоопарка, поглядел на преобразившегося Александра Герасимова. Однако тот в его сторону больше не смотрел. Он глядел безотрывно — даже не на Зуева: на его дочку Наташу.

А вот сама Наташа — та не отводила глаз от приговоренного. И на губах её играла кривая и какая-то нехорошая, непонятная улыбка. Макс подумал было: она хочет поймать взгляд отца. Однако Петр Иванович про свою дочь — да и вообще про всех, кто находился за стеклом — явно позабыл напрочь. Не до них ему было. Уж он-то прекрасно знал, что сейчас будет с ним происходить — как-никак, он самолично произвел экстракцию двадцати восьми человек.

Но — и он сам обманулся в своих ожиданиях, и все те, кто присутствовал в тот день на страшной процедуре. Хотя — позже Макс думал, что кое-кто наверняка был готов к тому, что произойдет после того, как приговор будет зачитан и военные медики приготовятся дать Петру Ивановичу Зуеву наркоз. Кто-то ведь должен был организовать всё то, что случилось дальше.

Блэкауты случались в российской столице и прежде. И, пожалуй, даже чаще, чем в других городах Евразийской конфедерации. Мегаполис-то был огромный. И специалистов, которые должны были поддерживать в рабочем состоянии его электросети, нужны были тысячи. А их число за последние годы катастрофически убыло. Но — в таких учреждений, как особая клиника на окраине города, отключения не должны были происходить ни при каком раскладе. Во-первых, в ней наверняка имелось несколько резервных генераторов. А, во-вторых, прерывать процесс экстракции из-за отключения света — это было бы равносильно тому, чтобы нарушить пресловутую конвенцию о запрете смертной казни. Прерванную процедуру не пережил бы никто. Хотя — это наверняка было бы равносильно акту милосердия.

Все наблюдатели, что сидели на стульях рядом с Максом, как по команде ахнули, когда во мрак одновременно погрузились оба помещения — и зальчик для наблюдателей, и псевдо-медицинский кабинет за стеклом, где приговор должны были привести в исполнение. Судебный юрист, еще не успевший отключить микрофон, издал горлом что-то вроде удивленного кряканья, но тут же взял себя в руки.

— Соблюдайте спокойствие! — всё тем же актерским голосом произнес он. — Сейчас энергоснабжение будет восстановлено. Я лично…

Но вот что именно он собирался сделать лично — выяснить не удалось: мужчина вдруг осекся на полуслове. Или, быть может, его микрофон отключился, как и электричество в больничном корпусе — хотя почему-то проработал чуть дольше.

— Максим Алексеевич, — шепотом произнес референт-охранник, — я могу вас вывести отсюда. Я знаю, где дверь, а ситуация потенциально…

Но и ему оказалось не суждено закончить свою фразу. Свет загорелся снова так же внезапно, как и погас. И на сей раз все наблюдатели издали общий вздох облегчения. Так что никто, включая самого Макса, не заметил в первый момент странности: отсек за стеклом, где находился Зуев и здешние «доктора», был задернут теперь черной пластиковой шторкой. Макс знал: так делают, когда процедура экстракции подходит к завершению. Слишком уж устрашающее зрелище являют собой под конец недобровольные трансмутанты. Но — доктор Берестов хорошо знал и другое: процедура экстракции занимает самое меньшее пять минут. А свет отключали секунд на тридцать, самое большее. Да никто и не стал бы пытаться привести приговор в исполнение в полной темноте.

Макс вскочил на ноги — так что стул его с грохотом отодвинулся. И почти синхронно с ним поднялся со стула его охранник — который наверняка проследил направление взгляда Макса и заметил, что произошло.

— Быстро идем туда! — бросил ему Макс. — Что-то тут не так.

И они оба даже успели сделать шага по три по направлению к двери, когда зальчик для наблюдателей огласился криками ужаса. Макс быстро обернулся, и тотчас увидел, что сотворила с собой Наташа Зуева. Она сидела на своем стульчике спокойно, и даже как-то расслабленно. А по белому вороту её свитера ползло влажное ярко-алое пятно.

Наташа сразу по окончании экстракции её отца должна была отправиться в специальный санаторий «Перерождения» (где ждали также и Сашку Герасимова — хотя и в другом отделении). Так что на процедуру она прибыла уже в теплой одежде: в кофте с толстым воротом до самого подбородка и высоких сапожках, в которые были заправлены её джинсы. Очевидно, за голенищем одного из сапожек она и спрятала предмет, который пустила теперь в ход.

Все, кто находился в зале для наблюдателей, должны были при входе в него проходить через рамку металлодетектора. Так что сопровождавший Макса «референт» вынужден был прийти сюда с одним лишь ван Винклем в кобуре: усыпляющий пистолет имел модификацию, в которой отсутствовали металлические детали. И Наташа Зуева выбрала для достижения своей цели керамический нож — короткий, с широким лезвием. Но сейчас Макс мог видеть лишь рукоять этого ножа, да узенькую полоску клинка чуть пониже гарды. А всё остальное — ушло в Наташину шею, чуть пониже подбородка. Там, где находилась сонная артерия.

Макс действовал, не размышляя. Понимал: при таких ранениях человек истекает кровью за секунды. А белый ворот Наташиного толстого свитера всё набухал ярко-алой жидкостью. Её мама так и сидела на стуле рядом с дочерью — даже не поднялась. И только взирала на неё, разинув рот, да повторяла раз за разом «Наташа, Наташа?», как если бы полагала, что вместо дочери с нею рядом оказался кто-то посторонний. Так что Максу пришлось грубо отпихнуть её стул, и она едва не рухнула на пол.

Макс на бегу сорвал с себя галстук, в один миг свернул его тугим комом и прижал к Наташиной шее — придавил участок вокруг ножа. Понимал: если клинок извлечь, это лишь ускорит фатальный исход.

— Наташа, только не шевелись! Сиди неподвижно.

Только тут до Наташкиной матери стало что-то доходить. Она испуганно заверещала, вскочила и протянула к дочери руки. Но подоспел охранник Макса: удержал её, не дал ей коснуться жуткой раны.

Впрочем, выглядела эта рана всё-таки не так ужасающе, как Макс ожидал. Кровь должна была бы бить из неё пульсирующим фонтанчиком, но на деле кровавое пятно на вороте Наташиного свитера даже не расползалось. Кровотечение словно бы замедлилось само собой. Получалось, что клинок запечатал рану. Макс о подобных случаях знал, вот только — не при повреждении сонной артерии у девочки-подростка.

— Отойдите, отойдите все! — орал между тем охранник, с трудом перекрывая вскрики и ахи со всех сторон.

— И вызовете сюда еще врачей! — зло крикнул Макс. — Мы же в больнице, мать её!.. Кто-то же здесь должен уметь оказывать медицинскую помощь. Быстрее! — Он кивнул охраннику, указывая на выход. — Я тут управлюсь и без вас.

Тот устремился к дверям, а вместе с ним — и кто-то еще. Но Макс даже не сумел разглядеть, кто именно это был. Другое отвлекло его. Ножик с широким лезвием вдруг сам собой, будто по волшебству, выпал из Наташиной шеи. И клинок его оказался куда короче, чем ожидал Макс.

Впоследствии, когда ничего уже было не исправить, Макс не раз задавался вопросом: как вышло, что он купился на такой примитивный трюк — выполненный в духе дешевого киношного спецэффекта? И ответ находил только один: очень уж ловко было выполнено отвлечение внимания. И чересчур быстро всё произошло. Погаснувший свет лишил всех на какое-то время ясности зрения. Так что — театрального ножа с убирающимся лезвием, воткнутого в полиэтиленовую подушечку с фальшивой кровью, оказалось достаточно, чтобы обмануть всех. Даже доктора Берестова — хоть он сам себя к простакам уж точно не причислял.

Он выдернул опустевшую пластиковую емкость из-под ворота Наташиного свитера и почти что ткнул ею девочке в нос.

— Что за балаган ты тут устроила? — заорал он со свирепостью, вызванной более всего раздражением на самого себя.

И Наташа снова улыбнулась ему — той самой непонятной улыбочкой, какую он заметил на её лице давеча.

— Это не балаган, — сказала она. — Дело сделано.

В этот момент в коридоре затопотали. И в зальчик вбежали двое молодых мужчин в медицинской униформе — то ли настоящие врачи клиники, то ли просто местные лаборанты. Макс оглянулся на них, зло мотнул головой:

— Ничего не нужно. Эта барышня в медицинской помощи не нуждается.

И он поискал взглядом своего референта-охранника — думая, что тот вернулся вместе с двумя сомнительными докторами. Хотел сказать, что нужно ускорить процесс отправки Надежды Зуевой в специализированный санаторий. Однако своего «прикрепленного» Макс нигде не увидел.

Зато узрел другое.

Сашка Герасимов, который выглядел теперь как двухметровый бугай с толстенной шеей, стоял возле стекла, отделявшего от зальчика страшную процедурную. К стеклу он прижался лбом, а справа и слева от висков держал, имитируя лошадиные шоры, разведенные ладони. Макс мгновенно понял: пластиковые жалюзи, которые исполняли роль черного занавеса, имели узкие щели. И бывший безликий сумел одну из таких щелей обнаружить.

Макс поднялся, бросив на пол свой изгвазданный фальшивой кровью галстук. Конечно, он понимал, что его подопечный испытывает болезненный интерес к процедуре, через которую он сам прошел — на свое счастье, в бессознательном состоянии. Но с такой вот жадностью на неё глядеть — это было явно чересчур. «Не зря я решил, что ему требуется помощь специалиста», — подумал Макс почти что с облегчением.

И в этот момент Сашка Герасимов отпал от стекла и повернулся к нему — грозно, всем корпусом, так что Макс не без труда подавил желание отпрянуть в сторону.

— Его нет, — сказал он. — Там, на столе, он больше не лежит.

Конечно, Макс понял: его подопечный говорит о Зуеве. Однако в первый момент лишь пожал плечами:

— Должно быть, всё уже кончено. Вот его и отстегнули.

Тут же, впрочем, он сам себя и одернул: времени-то явно прошло еще мало! А Сашка вместо ответа пробормотал какое-то беззвучное ругательство, а потом прибавил — явно изо всех сил стараясь соблюдать спокойствие:

— Да вы сами пойдите, взгляните — что там. Ваш-то помощничек там уже бегает — крутится, как навоз в проруби.

И это явно была еще одна из неприятных особенностей, которым оказались подвержены реграданты: их манера речи претерпевала самые непредсказуемые изменения, ассимилируя речевые паттерны доноров.

Но в тот момент Макс подумал об этом мельком, чисто автоматически. Расталкивая гомонивших наблюдателей, он устремился в коридор.

То, что Макс увидел в процедурной, показалось ему в первый момент настолько диким и немыслимым, что на миг он даже прикрыл глаза — как если бы рассчитывал, что попал под воздействие морока, который необходимо развеять.

Сашка не соврал: бывший директор зоопарка и вправду пропал по стола для экзекуций. Равно как пропали из помещения и все восемь представителей клиники, которые должны были приговоренным заниматься. И можно было бы даже представить, что все они просто-напросто переправляли в другое помещение подвернутого принудительной экстракции Зуева. Вот только — кое-что не позволяло думать так.

Во-первых, рядом со столом так и стояла хирургическая каталка, на которой должны были увезти Петра Зуева после исполнения приговора. И Макс ни секунды не верил в то, что здешние доктора стали бы выносить отсюда нового безликого на собственных руках.

Во-вторых, ремни, которыми Зуева к медицинскому столу прикрепили, были не расстегнуты, а разрезаны. Тем, что освобождал от них бывшего директора Московского зоопарка, явно дорога была каждая секунда.

И, в-третьих, впасть в иллюзию не позволил бы вид юриста с высокими залысинами, который только что зачитывал приговор. Он вяло шевелился теперь в своем застекленном отсеке — и как будто даже отбивался от охранника Макса, который пытался к нему подступить. На затылке рыжеватые волосы мужчины слиплись от свежей крови. Макс даже не знал, чего именно хотел его прикрепленный: оказать помощь этому человеку или немедленно его допросить.

Но — чего он сам хочет, Макс знал. Быстро шагнув к поверженному юристу, он склонился над ним и задал только один вопрос:

— Вы слышали, что именно говорил Зуев, когда его пристегивали к столу?

Лысоватый юрист слышал — и немедленно сообщил Максу, что. А потом прибавил:

— Я даже не понял, кто оглоушил меня — тогда, в темноте.

Но — это обстоятельство Макса в данный момент уж точно не волновало. Он выхватил из кармана свой мобильный телефон — радуясь, что корпорация «Перерождение» обеспечило его этим гаджетом, почти прекратившим существовать в эпоху информационной инволюции. Однако набрать номер полиции он не успел.

Мобильник пронзительно пиликнул — пришло SMS-сообщение от Настасьи. И, когда Макс его прочел, про вызов полиции он позабыл напрочь.

Референт о чем-то спрашивал его, даже голос позволил себе возвысить. И даже юрист, который встал-таки с пола и прижимал теперь ладонь к своему кровоточащему затылку, сделал к Максу два шажка и что-то произнес. Однако их слова звучали для Макса будто из другой вселенной. Он вызывал телефон Настасьи — с которого сообщение было отправлено всего минуту назад. Но слышал одну лишь музыкальную заставку: фрагмент увертюры к опере Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии».

Глава 6. Девушка и черный пес

Январь 2087 года

Москва

Настасья Рябова ощущала себя так, как если бы её жизнь стала подобием сумасбродного бала-маскарада Эдгара Алана По — того самого, в конце которого появляется Красная Смерть. Её мать, которую она много лет считала утонувшей, вернулась к ней — живой и относительно здоровой. Но выглядела она теперь как бывшая Настасьина соседка по дому Карина — сестра Ивара Озолса, её погибшего друга детства и почти жениха. Настасьин отец, о котором девушка думала, что и он утонул вместе с матерью, тоже оказался вполне себе жив. Да еще и выяснилось, что все последние девять лет он постоянно находился рядом с Настасьей. Только, пройдя трансмутацию, принял облик её деда, маминого отца — профессора Петра Сергеевича Королева, который и в самом деле погиб. А теперь, после повторной трансмутации, её папа стал выглядеть как Денис Молодцов — президент всесильной корпорации «Перерождение»: монопольного поставщика на рынок пресловутых капсул Берестова, благодаря которым трансмутация и была возможна.

Но всё же сегодня Настасья чувствовала себя вполне счастливой. Завтра, в день Рождества по юлианскому календарю, корпорация «Перерождение» должна была объявить всему миру о начале самого широкого применения нового открытия гениального Максима Берестова: технологии реградации. Ну, то есть — открытие это было не столько Макса, сколько профессора Королева. Однако существовали причины, по которым этого упоминать никто не станет.

И счастлива Настасья была не столько за себя, сколько за Макса — который за минувшие полгода стал не почти, а самым настоящим её женихом. Да, в этом была дикая, вывихнутая ирония. Ивар так и не успел сделать ей предложение. Да что там, они и в любви-то друг другу объясниться, по сути дела, не успели. Зато теперь человек с лицом Ивара подарил ей обручальное кольцо, и они уже назначили дату свадьбы: на Красную горку: в первое воскресенье после Пасхи — четвертого мая. До этого момента оставалось еще почти четыре месяца, но — в глубине души Настасья была этому даже рада. Поскольку, прежде чем выходить за Макса, она должна была кое-что уладить в собственной жизни — то, без чего её брак оказался бы кургузым, неправильным. То, без чего вся её семья оказалась бы неправильной.

Потому-то сегодня, когда Макс укатил с утра пораньше по одному крайне неприятному делу, она кое-кому позвонила. Собственно, первый-то звонок по этому номеру Настасья сделал еще десять дней назад, до наступления Нового года. И формальный повод был — поздравление с грядущим праздником. Однако истинная причина обоих звонков — и тогдашнего, и нынешнего, — была очень хорошо понятна и ей самой, и тому, чей номер она набирала. Точнее — не тому: той. Женщине, которую она и прежде-то не называла мамой, только — Машей. А теперь при виде неё у Настасьи с языка так и норовило сорваться другое имя: Карина.

По счастью, у Марии Рябовой имелся мобильный телефон — как и у самой Настасьи. Так что связаться с нею, соблюдая конфиденциальность, никакого труда не составило. О сделанных телефонных звонках Настасья не планировала говорить никому. Ни своему отцу, ни даже Максу, в чьей квартире они проживали вместе еще с прошлого лета. А с ними компании в квартиру вселился и третий жилец — огромный черный пес: ньюфаундленд Гастон, любимец их обоих. Да что там — любимец всех, кто только его знал!

По большому счету, квартира эта была не Макса — его отца, Алексея Федоровича. Макс провел в этом доме на Большой Никитской только первые восемь лет своей жизни, а затем — по причинам, о которых крайне не любили упоминать отец и сын Берестовы, — переехал к бабушке и дедушке в Санкт-Петербург.

Впрочем, насколько поняла Настасья, в этой квартире мало что переменилось за четверть века, что с того момента прошли. Разве что — входные двери стали более массивными и замков в них прибавилось. Зато звук, с которым сработал видеозвонок, наверняка остался тем же, что и во времена детства Макса. Настасья глянула на экран, коротко выдохнула и пошла отпирать дверь. А Гастон, всё утро ходивший за своей хозяйкой по пятам, тут же пошлепал за нею следом в прихожую.

Гастон очень любил своих людей. Он всех людей любил, конечно же, такова была его суть. И такова была природа всех ньюфаундлендов: быть рядом с людьми, помогать им, защищать их, спасать даже ценой своей собственной жизни. Однако люди, с которыми он разделял свою жизнь — это всё-таки было не то же самое, что все остальные. И потому его собачье сердце не оставляло беспокойство с самого утра — с момента, как хозяин ушел невесть куда, а хозяйка поговорила с кем-то по странной плоской коробочке, и после этого разговора стала сама не своя. У неё даже запах переменился — стал резким и горьковатым, как у миндальных пирогов, которые ньюф терпеть не мог.

Но главное, что Гастону не понравилось — это интонации, с которыми его хозяйка Настасья разговаривала по своей коробочке. Одних этих интонаций хватило бы, чтобы его встревожить: такого взвинченного тона он от Настасьи совсем не ожидал. К тому же, Гастон знал и понимал немало слов из людского лексикона, однако из сказанного Настасьей он ясно уловил только одно слово: поскорее. И это слово хозяйка повторила несколько раз — не только с нетерпением, что было и понятно, но и с едва скрываемым раздражением. По этой же самой коробочке кто-то что-то ей ответил, но что именно — этого Гастон не разобрал. Но, едва только раздался хорошо знакомый ему звук дверного звонка, пес мгновенно уразумел: к ним в гости пришел именно тот человек, с которым Настасья говорила. И ньюфаунленд, знавший, что такое видеоглазок, поглядел на изображение на дисплее куда более пристально, чем его хозяйка.

Так что, в отличие от Настасьи, черный пес мгновенно уразумел, в чем состоял подвох. Уж его-то было не так просто провести! Он бы, пожалуй, даже попробовал предупредить свою хозяйку — гавкнул бы разок-другой, к примеру. Но — в обнаруженном подвохе Гастон не узрел ровным счетом никакой опасности для Настасьи. Ведь человек, которого он увидел на дисплее, был ньюфу прекрасно знаком. И пес даже считал его почти своим человеком.

А вот Настасья — та ничего не понимала до того самого момента, как отперла все замки на двери. И — даже тогда догадалась не сразу. Что, впрочем, вряд ли можно было считать удивительным — учитывая полную неспособность людей различать запахи. Уж сам-то Гастон тут же смекнул бы, кто вошел — даже и без короткого наблюдения за дисплеем. Этот запах — смесь дорогого одеколона, каких-то лекарств и кожаной одежды — он распознал мгновенно. Так что изумление Настасьи в каком-то смысле даже позабавило черного пса. Точнее — позабавило бы, если бы не вызвало у хозяйки такой досады и такого огорчения.

Настасья отперла дверь, настолько уверенная в том, кого именно она увидит на пороге, что видела именно её, даже тогда, когда она вошла в квартиру. Эта высокая худощавая женщина, с пестрым платком-палантином на голове, в красном кашемировом пальто до пят — Настасья ни мгновения не сомневалась, что видит перед собой новое воплощение своей мамы, принявшей облик бывшей Настасьиной соседки по дому Карины. Той злобной неудачницы, мозговым экстрактом которой Настасьин отец воспользовался, чтобы вернуть из страны безликих Марию Рябову.

— Привет, Маша! — Настасья сделала пару шагов назад, чтобы впустить в прихожую свою мать.

И только тогда, когда гостья начала двигаться, до девушки стало доходить: её провели! Эти шаги — они были легкими и пружинистыми. И — да: Настасья хорошо знала эту походку. Вот только — это была вовсе не походка её матери.

— Здравствуй, Настасьюшка! — Вошедший быстро сбросил с головы палантин, а потом и снял пальто. — Не удивляйся: это с самого начала был я.

Настасьин отец, который выглядел теперь как мифологический Зигфрид, повернулся к входной двери и запер все замки. А девушка застыла на месте так, будто её приклеили чем-то к полу. Гастон торкнулся было к гостю, но потом перехватил Настасьин взгляд — и остановился на полдороге. Выражение его морды словно бы спрашивало: «Так что, он больше не друг нам, что ли?» Даже всегдашняя песья улыбочка ньюфа — и та погасла.

Между тем Настасьин папа — Филипп Рябов, которого все считали теперь Денисом Михайловичем Молодцовым, — аккуратно повесил пальто и палантин на вешалку в прихожей. Под этой маскировочной одеждой на нем был привычный ему костюм-тройка, а на ногах его красовались высокие кожаные ботинки. Ах, если бы Настасья дала себе труд вглядеться повнимательнее в ту фигуру, которую показала ей камера видеодомофона! Наверняка эти ботинки выглядывали из-под подола красного пальто. Впрочем, Настасьин папа стоял, низко опустив голову — лица его она не смогла бы увидеть. А ботинки — что же, и женщины сегодня носят на ногах всякое. И Настасья, тряхнув головой, чтобы сбросить морок, произнесла — почти ровным голосом:

— Проходи, папа, раз уж ты решил меня навестить. — Она чуть посторонилась, открывая проход в гостиную Алексея Федоровича Берестова. — Расскажешь мне, как ты сумел убедить маму подыграть тебе в этом спектакле.

— Никого и не пришлось убеждать. — Филипп Рябов, как ни в чем не бывало, пригладил перед коридорным зеркалом свои густые светлые волосы. — Изготовить преобразователь голоса, которые сможет имитировать голосовые параметры кого угодно — сущий пустяк для специалистов «Перерождения». А эти специалисты теперь все работают на меня.

Гастон видел, что Настасья едва сдерживает гнев: она так сильно кусала губы, что в одном месте даже выступила капелька крови. А он, её пес, не представлял себе, что он должен сделать, чтобы ей помочь. И оттого не находил себе места: мотался из угла в угол по просторной гостиной, в которой Настасья и её гость беседовали, сидя в креслах по разные стороны журнального столика. Хотя — слова «журнальный» ньюфаундленд не знал. Для него это был просто низкий стол, на котором вечно были свалены скрепленные и не скрепленные листы бумаги, от которых ядовито воняло краской.

Впрочем, даже этот запах был псу менее неприятен, чем тот, который источал сейчас гость его хозяйки. Даже аромат одеколона не мог сейчас заглушить запахов пота и напряжения, которые струились от этого человека, словно липкий туман. Так что ньюф теперь едва улавливал те характерные признаки, которые прежде роднили этого человека с хозяином Гастона — Максом, который так не вовремя ушел сегодня куда-то, да еще так надолго. У этих двоих запахи были многослойные, находящие один на другой — по три на каждого.

Один — самый сильный — был некий глубинный запах, который у Макса остался неизменным даже после того, как некоторое время назад он во второй раз сменил свое лицо. Второй запах был как бы срединным, и у Макса еще недавно он был на поверхности, так что его не составляло труда уловить. Но теперь и у хозяина Гастона, и у теперешнего гостя возник запах третий — перекрывающий тот, что был вторым. И этот третий запах — он словно бы витал вокруг и того, и другого. Это был запах чужой, присвоенный, и еще не приросший к новому владельцу.

И вот теперь Гастон ясно улавливал, как этот чужой запах словно бы простирает к Настасье свои лапы — как если бы он был диковинным, непонятным зверем: существом невидимым, то при этом совершенно реальным.

Гость говорил что-то, делая раз за разом ударения на одних и тех же словах. Причем чаще всего повторялись в его речи слова твоя мама.

— То же мне — открытие, — пробормотала Настасья, когда её папа начал излагать, в чем, по его мнению, состоят нынешние проблемы Марии Рябовой. — Я давно это знаю. Макс говорит: это непредсказуемая, но обратимая аберрация. Потому-то я и хотела с Машей встретиться — с глазу на глаз. Оценить ситуацию. Только ты, папа, — она сделала на этом слове иронический акцент, хоть и не планировала такого, — почему-то решил устроить весь этот цирк. Ты что, не мог приехать к нам с Максом в гости просто так?

— Я уже приезжал. И это возымело странные последствия.

Вот тут-то Настасья и не сдержалась — прикусила в досаде нижнюю губу.

— Ты не в курсе, — продолжал между тем её папа, — что произошло в «Перерождении» сразу после того моего визита?

— Ну, ты меня сейчас просветишь на сей счет, я думаю.

— Просвещу — раз уж ты не читаешь газет и не смотришь Единый новостной канал. Там, помнится мне, только ленивый об этом не говорил. Вообрази себе: какие-то невероятно ушлые хакеры сумели взломать сервер «Перерождения». И — попробуй, угадай: до какой именно информации они добрались?

— Ах, вот ты о чем. — Настасья заставила себя издать смешок. — Так это новость даже не с бородой — с бородищей как у Полифема. Помнишь, мы с тобой читали о нем когда-то в древнегреческих мифах?

— И Макс не рассказывал тебе, как ему это удалось: слить информацию подпольным докторам так, чтобы никто ничего не смог доказать? Или, быть может, он сам этим же докторам и платит зарплату? И они, как его служащие, подписали обязательство о неразглашении?

Настасья ничего не ответила — она-то знала полную правду о произошедшим. Макс обо всем ей рассказал, когда она напрямую его об этом спросила. Как рассказал ей и о прошлом визите её преобразившегося отца.

А Филипп Рябов подождал немного — со странным выражением наблюдая за тем, как его дочь кусает губы. Потом сказал:

— Ладно, а теперь поговорим о действительно серьезных вещах. И прежде всего — о телефоне твоей мамы. Я предполагал, что рано или поздно ты ей позвонишь — потому и озаботился поставить на её мобильник то устройство. Ведь сама она сейчас отвечать на звонки не может.

Настасья похолодела: это могло означать только одно.

— Ты всё-таки сплавил её туда… — прошептала она.

— Не сплавил, — мгновенно парировал её отец. — Отправил для её же защиты. И — то, что с ней происходит, это отнюдь не случайная аберрация. Как бы ни хотелось так думать твоему жениху.

— А если бы ты знал с самого начала, что с мамой будет происходить нечто подобное — ты что, не стал бы ничего предпринимать? Позволил бы ей угаснуть — безликой, в том поганом санатории? — И теперь Настасья настолько возвысила голос, что Гастон, кружившийся на комнате, застыл на месте и от неожиданности издал то ли короткое гавканье, то ли удивленный вздох.

Филипп Рябов ответил не сразу. Какое-то время он, казалось, прислушивался к какому-то голосу, что-то подсчитывал и прикидывал, потом произнес:

— Не буду врать: я всё равно сделал бы то, что сделал. Но — это было мое решение. И моя разработка. Да, да, я знаю, что ты скажешь: без Макса я не довел бы её до ума так быстро. И всё же — не Максу было решать, давать ей зеленый свет в глобальном масштабе, или подождать. Провести новые тесты. Постараться устранить так называемую аберрацию — если уж он и вправду думает, что всё дело в разовом отклонении.

— Я всегда считала, — сказала Настасья, — что ты терпеть не можешь беспредметные разговоры. Зачем ты приехал на самом деле? Ты же понимаешь: реградацию уже не остановить. Даже если ты, как якобы президент «Перерождения», решишь наложить на её применение вето.

— Такого права у меня нет, — сказал Настасьин отец. — Устав корпорации подобного не предусматривает. Денис Молодцов позаботился в свое время об этом. Даже учредители правом вето наделены не были.

«Чтобы Макс не смог заблокировать применение трансмутации — когда понял, какой ящик Пандоры он открыл», — подумала Настасья. А вслух сказала:

— Тогда я тем более не понимаю, чего ты хочешь. Макс даже формально не сможет заблокировать внедрение реградации.

— Зато, — бодро сказал Филипп Рябов, — он сможет сделать кое-что другое.

И он объяснил Настасье, что именно. Пока он говорил, Гастон подошел к Настасье, присел рядом с ней на пол и положил свою лобастую башку ей на колено. Черный пес явно чувствовал, какие именно эмоции обуревают его хозяйку, пока она слушает своего отца. А вот Филипп Рябов — тот будто и не понимал ничего. Говорил себе — как о самых обыденных вещах.

— Я знаю, — закончил он, — что ты думаешь, Настасьюшка. Ты полагаешь: и Макс на такое никогда не пойдет, и ты его на подобные вещи подбивать не станешь. Но, прежде чем ты решишь что-то окончательно, я хочу тебе кое-что показать.

Он достал из кармана пиджака мобильный телефон, развернул его дисплеем к своей дочери, а потом запустил воспроизведение видеофайла.

Сперва Настасья даже не поняла, что именно она видит. Изображение было слишком мелким. Так что ей потребовалось не менее минуты, чтобы понять: яростное мельтешение на дисплее телефона производят не какие-то повздорившие животные, и не мультяшные персонажи, а два человека. Мужчина и женщина.

И женщиной была её мама — Марья Петровна Рябова. Вот только — даже в те времена, когда её лицом владела Карина, Настасья не видела на этом лице такого выражения: смеси ярости, обиды, гнева и — безудержной злобы.

А между тем мельтешение всё ускорялось, и на несколько секунд эти двое выпали из кадра. После чего в поверхность камеры словно впечаталось что-то ярко-красное. Что-то, по цвету полностью совпадавшее с тем кашемировым пальто, в котором заявился к Настасье в гости её папа. И — на этом запись закончилась.

— Как тебе удалось это заснять? — Настасья едва узнала свой собственный голос.

— Я установил в квартире несколько скрытых камер.

— Стало быть, ты предполагал, что нечто подобное может произойти? Почему же тогда ты оставил Машу одну — без наблюдения?!

— Я как раз и оставил её под наблюдением. — Филипп Рябов за время своего визита в первый раз помрачнел по-настоящему. — Только — ты сама видела, что с этим наблюдателем произошло. Так что — решай, пока Макс не вернулся.

И Настасья решила. Она вытащила из кармана кофты уже свой собственный мобильник. А потом — под удивленным взглядом Гастона — набрала СМС-ку Максу: «Я не выйду за тебя. Мы больше не увидимся. Н.»

После чего, как и велел ей папа, положила мобильник на журнальный стол. И более не прикоснулась к телефону, хоть он почти тотчас начал беспрерывно трезвонить.