Москва-37

Глава 8

Москва, Кремль,

Свердловский зал.

20 июня 1937 года, 12:45

– Товарищи!.. – Над трибуной видна лишь голова Ежова. – За последний год органами НКВД раскрыт ряд фашистских антисоветских формирований из числа бывших троцкистов, зиновьевцев, правых, эсеров и других.

Из боковых дверей появляется Киров в своих привычной гимнастёрке и, стараясь не привлекать к себе внимания, быстро идёт по узкому проходу, образованному рядами стульев и гигантским ордером колонн вдоль стен, поддерживающих величественный купол главного зала страны. Доходит до ниши в глухой стене зала, где расположился президиум пленума ЦК и поднимается на помост и садится на свободный стул с краю длинного стола, справа от трибуны рядом с Ворошиловым. Сталин, председательствующий на первом заседании, вопросительно смотрит на Кирова, тот утвердительно кивает головой.

– … Это… Военно-фашистский заговор, во главе крупнейших командиров Красной Армии и НКВД… – Ежов открывает бутылку нарзана, неспеша наливает в стакан пенящийся напиток стакан и с важным видом делает глоток, пережидая начавшиеся аплодисменты.-… Кремлёвская право-фашистская группа заговорщиков, во главе с Енукидзе… А в последнее время, почти во всех краях и областях вскрыты антисоветские формирования правых, троцкистов, зиновьевцев и меньшевиков. Активизация этих элементов, очевидно, связана с предстоящими выборами в Верховный Совет и с просчётами руководства в плане допуска к выборам наших классовых врагов.

Собравшиеся разом заговорили, обсуждая сказанное, некоторые вскочили на ноги.

– Успокойтесь, товарищи! Товарищ Ежов, заканчивайте у вас осталось две минуты. – Голос Сталина, усиленный звуковой аппаратурой, впервые установленной в зале, перекрыл поднявшийся гул.

– … Как сообщает товарищ Балицкий, особо нетерпимая обстановка сложилась в Сибири, – не особо торопится Ежов. – где вскрыта белогвардейская организация, насчитывающая сто тысяч человек…

Поднявшийся гул заглушает последние слова оратора. Киров бросает тревожный взгляд на вождя, то же самое делают остальные члены «сталинской группы».

– Я как нарком внутренних дел обращаюсь к пленуму ЦК с предложением: для борьбы с этими формированиями, которые имеют целью свержение советской власти и восстановление капитализма в СССР, посредством развязывания гражданской войны и создания условий к иностранной интервенции, учредить во всех республиках и областях СССР оперативные тройки НКВД. В эти тройки войдут: руководитель управления НКВД, секретарь обкома и прокурор с правом приговаривать арестованных лиц вплоть до высшей меры социальной защиты. Ещё прошу на время действия троек отменить постановление СНК и ЦК ВКП(б) от 17 июня 1935 года «О порядке производства арестов».

– Правильно! Раздавить гидру конрреволюции! Да здравствует товарищ Ежов! – Послышались выкрики из зала.

– А то доходит до абсурда, – Ежов победно оглядывает зал, выходит из-за трибуны, подходит к месту где сидит Киров и шепчет. – убийцу, пойманного на месте преступления, арестовать не дают высокопоставленные защитнички.

– Товарищи! – Снова гремит под куполом голос Сталина. – Думаю надо объявить перерыв на пятнадцать минут. За это время желающие могут записаться у секретаря для выступления в прениях по докладу товарища Ежова. Как считаете?

– Прошу слова! – К трибуне подходит секретарь ЦК Пятницкий. – Запишитесь у секретаря и выступите после перерыва. – Сталин закрывает рукой микрофон.

– Я по процедурным вопросам! – Перекрикивает он шум зала.

– Хорошо, говорите. Регламент две минуты. – Поднявшиеся было делегаты снова садятся.

– Товарищи, – в зале повисла звенящая тишина. – не знаю как вам, но мне, одному из старейших членов нашей партии, вот что бросилось в глаза. Вы заметили, что товарищ Киров, опоздавший на заседание, никого не спрашивая, уселся в президиум пленума…

– Товарищ Киров – секретарь ЦК. – выкрикнул с места Каганович.

– … я тоже секретарь ЦК, но сижу как все в рядах. – Парирует Пятницкий. – Если я неправ, то поправьте меня, но мне кажется, что что некоторые члены ЦК воспарили над толпой. Они уже не товарищи нам, а вожди, кормчии…

Покрасневший Киров срывается со своего места и, найдя свободное место во втором ряду, садится.

– Вот так правильно, – Пятницкий проводил его взглядом. – не припомню, чтобы Ильич (поднимает палец кверху) эдак себя вёл на заседании ЦК. К чему я это? Ах да, видя как ведут себя председатели, которые пытаются при помощи регламента сбить выступающего с мысли, остановить обсуждение и подправить резолюцию, мне приходит на ум сходство нашего пленума с заседанием Государственной Думы. Уложился я в две минуты?

– Уложился, Осип, уложился… – неожиданно веселеет Сталин. – ну чтобы не быть похожим на председателя 4-ой Думы Родзянко (смех в зале), предлагаю после перерыва не ограничивать выступающих во времени, пусть выскажут всё что накопилось, не взирая на лица. Предлагаю также, чтобы люди чувствовали себя свободней не стенографировать заседание. Если кто-то обвинит другого, то дать последнему возможность ответить следом. А председатель будет сидеть молча, ну пока его самого не затронут. Согласны, товарищи?

– Согласны! Правильно!

Московская область, Мещерино.

Дача Ежова.

20 июня 1937 года, то же время

– Вау!.. Вау! – Истошные вопли с улицы с трудом вырвали Евгению Хаютину из объятий карлика… с букетом красных маков в руке – Морфея.

– Что это? Где я? – В панике ощупала она себя, завертелась на узкой пружинной кровати, не понимая где находится.

Яркий луч солнца проникал в щель между тяжёлыми шторами, оставляя на противоположной стене узкую вертикальную полосу, которая освещала тусклым светом небольшую спаленку: кровать, тумбочка, зеркало на стене и стул. Со стула вскакивает задремавшая няня приёмной дочери Ежовых, Валентина.

– Да павлины, будь они не ладны! На даче вашей. – Засуетилась она, подбежала к окну и раздвинула шторы. – Их ещё в прошлом месяце привезли из Узбекистана от товарища Хрущёва, помните Евгения Соломоновна?

– М-м-м, – застонала Хаютина, зажмурившись от нестерпимого света. – почему ты здесь? Где Наташа?

– Наташенька в нашем садике круглосуточном, – зачастила няня. – сегодня утром Николай Иванович её с собой взял, а мне велел за вами приглядывать.

– Шпионишь за мной, – Хаютина встаёт с постели, с видом женщины знающей себе цену, смотрит на своё отражение в зеркале, её лицо искажается в гримасе. – скажи Тане, чтобы сварила кофе и вызови машину. Я еду в Москву.

– Евгения Соломоновна, – голос Валентины стал твёрже. – Николай Иванович запретил вызывать автомобиль для вас. Велел вам оставаться здесь до его приезда.

– Ты что смеёшься, – вспылила хозяйка. – «запретил, велел» это что, всё Ёжик сказал?

– Товарищ Ежов приказал, охрана вас из посёлка не выпустит. – Няня непроизвольно сжимает кулаки.

– Я что арестована? Нет! Тогда прочь с дороги!

– Напрасно вы на меня сердитесь, Евгения Соломоновна. – Бежит за Хаютиной по коридору няня. – Николай Иванович приказал. Я не могу ослушаться.

– В уборную я могу зайти? – Язвительно шипит остановившаяся перед туалетной дверью Хаютина. – Или разрешение у Генерального комиссара госбезопасности спрашивать?

– Да-да, простите меня, – Краснеет как свекла Валентина. – приходите в гостиную. Таня соберёт поесть.

– Времени сколько? – Кричит из-за двери хозяйка.

– Скоро час. На работу вам я позвонила. Сказала, что вы заболели…

– Покушали бы, Евгения Соломоновна. Творожок, сметанка… из соседнего совхоза. – Няня морщится от дыма сигареты выпущенного ей в лицо.

От глотка кофе или, скорее, от первой затяжки глаза хозяйки замутились и она обессиленно уронила голову на руки. Посидела немного согнувшись, подперев щёки ладонями, вскочила вдруг что-то вспомнив, открыла дверцу «горки», порылась внутри шкафа, ничего не нашла и вернулась к столу. Не садясь, залпом допила чашку, затянулась, пепел сигареты, вставленной в длинный мундштук, упал на пол.

– Пойду в кабинет, поработаю… – Не оборачиваясь бросает она Валентине тоном не терпящим возражений.

– Хорошо, Евгения Соломоновна. – Отвечает та, затравленно глядя вслед хозяйке, стремительно удаляющейся по коридору.

Хаютина плотно закрывает за собой дверь и сразу направляется к массивному дубовому шкафу. Она хорошо знала привычки мужа, любящего рассовывать «чекушки» за книгами. Привыкший подолгу работать (рабочий день Ежова доходил до двадцати часов), он выпивал сто грамм водки когда веки начинали слипаться.

– Что и требовалось доказать… – за высоким рядом фолиантов обнаружилось искомое – четвертушка пшеничной, а рядом – захватанная стопка.

Трясущимися руками женщина наливает первую рюмку и жадно в три глотка, не чувствуя вкуса водки, выпивает её… Пара минут неопределённости и мир снова заиграл старыми красками.

– А подать мне сюда Агранова-Брик… – заёрзала от удовольствия на кресле Ежова. – что доигрался, голубчик! (В литературных кругах пошли слухи об отстранении от должности Агранова, главного покровителя ленинградского литературного салона).

Женщина счастливо смеётся и твёрдой рукой наливает вторую рюмку, с тревогой отмечая быстрое убывание водки в четвертушке.

– На Колыму его… чукотскую литературу охранять! – Морщится она от водки и лезет в ящик стола за спичками.

Вытаскивает оттуда большой открытый конверт, из которого на зелёное сукно стола выпадают три бумажных пакетика. Хаютина разворачивает первый с надписью «Зиновьев», там – сплющенная пуля, с недоумением смотрит на два других – «Каменев» и «Смирнов». Страшная догадка приходит ей в голову, когда из недр ящика появляется полицейский «Вальтер».

– Ёжик… – Простонала она, сжимая в ладони ребристую рукоятку.

Неожиданно пистолет дёрнулся в её руке, раздался выстрел, пороховые газы обожгли щёку, а с потолка посыпалась штукатурка. Дверь распахнулась, в кабинет влетает бледная Валентина, в два прыжка пересекает кабинет и ловким встречным движением рук, как ножницами, вышибает повернувшийся в её сторону, вслед за взглядом Хаютиной, «Вальтер».

– Таня! – на весь дом гремит голос няни (в кабинет заглядывает стряпуха со сковордкой в руке). – Держи её за руки.

Две девушки легко подхватили вдруг ослабевшую хозяйку, ощупали её на предмет повреждений и, ничего не найдя, потащили в спальню Валентины.

– Открой ей рот! – Командует старшая, прижатая к кровати Хаютина не сопротивляется.

Стряпуха большими пальцами сильно нажимает на челюсти перед ушами хозяйки, её тесно стиснутые зубы расходятся. Няня просовывает около клыка толстое лезвие, захваченного из кабинета костяного ножа для разрезания газет.

– Там в тумбочке бутылочка! – Кричит она заглянувшему на шум охраннику. – Накапай десять капель в мензурку. А-а-а! (Видит его неуклюжие попытки помочь). Держи ей руки! (Вливает белую жидкость в рот хозяйке). Вот так, всё… иди-иди… теперь сами справимся.

Из глаз Хаютиной потекли крупные слёзы, но прежде чем её мысли спутались, она успела проследить взглядом путь почти полной бутылки с иностранной этикеткой обратно в тумбочку.

Московская область, Видное.

Сухановская тюрьма НКВД.

20 июня 1937 года. То же время

– Смена планов… – Фриновский кладёт на рычаг телефонную трубку и тяжело опускается на стул в кресло начальника колонии, который предоставил свой кабинет высокому начальству из главного управления госбезопасности. – срочно готовь записку по Чаганову для наркома. Он будет докладывать на пленуме.

– В каком ключе? – Пытается понять задачу Люшков. – Он ни в чём не сознаётся… Думаю, что без физического воздействия мы ничего не добьёмся. Нужна санкция.

– Санкция… – раздражается начальник. – Как бы нас козлами отпущения не сделали. Чёрт его знает кто там на пленуме верх возьмёт.

– Что такое? – Навострил уши подчинённый.

– Такое… – ворчит Фриновский. – похоже большая драчка у них намечается, а у нас будут чубы трещать. Давай поступим так, пусть твой лейтенант состряпает бумагу: перепишет там чего в МУРе накропали, ты же, ступай к начальнику колонии и прикажи, чтоб перевёл сюда несколько уголовников и поместил их в одну камеру с Чагановым. Сам не марайся, пускай они дадут ему ума, если будет упираться.

– Он не сможет своей властью, – качает головой Люшков. – надо через главное управление лагерей решать.

– Нет нельзя, – трёт красные глаза начальник. – тут надо неофициально. Ты Плинера (замначальника ГУЛАГ) знаешь?

– Знаю, конечно.

– Вот и попроси его… пусть переведёт с десяток особоопасных с целью изоляции от… в общем сам знаешь, не мне тебя учить. Главное чтобы, в случае чего, на тебя никто пальцем не показал.

– Как быть с арестом Чаганова? – Спрашивает подчинённый безразличным тоном. – Если завтра утром не предъявим обвинение, то по закону надо будет его выпускать…

– Нет, отпускать его нельзя. Придумай чего-нибудь… ты в этих делах – мастак. Люшков в задумчивости начинает грызть ноггти, показывая редкие жёлтые зубы, Фриновский с надеждой смотрит на него.

– Есть одна мысль… – Отрывается он от своего занятия. – Вы помните, Михаил Петрович, у убитой хахаль был из артистов – Жжёнов, которого взяли на связи с американским атташе?

– Припоминаю что-то… – Неуверенно отвечает тот.

– Скользкий тип, – воодушевляется Люшков. – но если ему предложить скостить срок, то наверняка согласится подтвердить, что Чаганов поддерживал связь с американцем через него и убитую.

– Та-ак, это хорошо, – Подаётся вперёд Фриновский, потирая руки. – только как это нам поможет?

– Всё просто, – с трудом скрывает удивление тупостью начальства подчинённый. – сейчас имеем два преступления: первое – уголвное, а второе – политическое. По первому, в соответствиии с уголовно-процессуальным кодексом РСФСР, если в течениии 24 часов не предъявлено обвинение, то задержанный Чаганов должен быть освобождён, то по второму – арест определяется установленными правилами. Обычно это 48 часов, но повторяю – это не закон, затяжку сроков можно объяснить сложностями при сборе доказательств.

– Делай так, да побыстрее! Нарком ждёт эту бумагу в Кремле на пленуме.

«В камеру отвели. Решили не форсировать событий»?

Зябко передёргиваю плечами, несмотря на летнюю жару в узкой монашеской келье прохладно. Сажусь на низенький, грубо сбитый из неоструганых досок, топчан, стараясь не касаться кирпичной стены с облупившейся штукатуркой.

«Или замышляют что-то»?

Судя по тому, как быстро появился здесь в тюрьме Киров, но при этом ему меня только показали, не позволив нам поговорить, пока руководство НКВД не встало твёрдо на чью-либо сторону в конфликте между основными силами ЦК. Не вашим – не нашим. Если бы Ежов присоединился к оппозиции, то со мной бы уже не церемонились, силой выбивая нужные показания. А если – к «сталинцам», то могли бы и меру пресечения заменить на домашний арест.

«Ждёт кто выйдет победителем на пленуме? Тогда мне сейчас ничего не грозит. А потом? Плохо то, что никак повлиять на развитие ситуации я не могу. Виноват ли я в что оказался в таком положении? Конечно, нет. Уже просто своим ярким появлением в этом мире я привлёк пристальное внимание различных групп, борющихся за власть: у нас в стране и за границей. Попал в команду власть имущих, вызвав ненависть их оппонентов. Рано или поздно они бы нанесли свой удар, тут от меня ничего не зависело. Со своей строны я сделал многое чтобы внутри команды подняться наверх, предолел немало барьеров, заработал авторитет. Пожалуй сделал всё что мог и сейчас мне остаётся сидеть ровно и ждать когда большие дяди решат твою судьбу… Ждать, да! Но сидеть-то я не обязан»! Решительно через голову стягиваю гимнастёрку и начинаю делать комплекс упражнений, специально разработанный для меня Олей, которым я обычно начинаю свой день: плавные наклоны и повороты, упражнения на растяжку сменяются резкими ударами кулаком и открытой ладонью и ногой. Привлечённый моими громким выдохами, надзиратель осторожно отодвигает шторку тюремного «волчка».

– Ки-и-и… Ай! – Едва успеваю закончить «уширо» (удар ногой с разворота), выпрямиться и поставить руки на пояс.

Подорительный глаз Макара, выглянувший из темноты, видит своего бывшего начальника, по пояс голого и босого, делающего гимнастику.

– Ну и кто из нас умнее? – Бубнит он из-за двери.

Скромно помалкиваю: глупо злить человека, приносящего тебе еду. (Мой живот заурчал). Потом представил как Макар со смаком плюёт мне в тарелку и есть сразу расхотелось. Заканчиваю упражнения и начинаю по-сталински ходить по камере взад-вперёд, мысли сразу прояснились. Пытаюсь восстановить в памяти события последних суток и «покадрово» – эпизод в квартире.

Москва, Кремль,

Свердловский зал.

20 июня 1937 года, 17:00

Последнее сегодня вечернее заседание должно вот-вот начаться, все ждут председателя и президиум, которые задерживаются. Делегаты пленума, пользуясь возможностью, вполголоса обсуждают наиболее нашумевшие выступления.

– Здорово Каганович врезал Хрущёву, что тот – бывший троцкист. – Возбуждённо шепчет один делегат другому.

– Да… не поленился, протокол партийного собрания Донтехникума где-то отыскал, не иначе Лазарь помог. – Поддакивает собеседник. – Не зря говорят, что написано пером не вырубишь топором. А там и списочек обнаружился во главе с секретарём парткома Хрущёвым тех, кто голосовал за «левую оппозицию».

– У них так… – подмигивает первый. – брат за брата горой стоит. Не отмоется теперь Никита.

– Никитка? Плохо ты его знаешь, этот выкрутится: смотри как ловко стрелки на Андреева (Секретарь ЦК) перевёл, мол, тот тоже был троцкистом, но раскаялся и был прощён. Выкрутится и ещё всеми нами покомандует, помяни моё слово. А вот Каминский (нарком здравоохранения СССР) с огнём играет: «НКВД продолжает арестовывать честных людей… Так мы всю партию перессажаем». Ох, не простит Ежов ему этих слов.

Внимание всех ссобравшихся привлекает кружок уверенных в себе мужчин средних лет, занявших пятачок между помостом, на котором расположен президиум с трибуной, и первым рядом мест делегатов. Среди них выделяются Косиор, Постышев, Рудзутак и Эйхе, чуть особняком стоит Ежов, постригшийся наголо. Все они, за исключением Ежова, в одинаковых однобортных костюмах и, на первый взгляд, количество френчей и гимнастёрок в зале на пленуме ЦК уже уступает числу пиджаков… впервые с Октября.

Кружок новых лидеров, чувствуя пристальное внимание делегатов, ведёт себя немного развязно: Эйхе с Рудзутаком шутливо подталкивают Косиора на помост, тот картинно упирается, Постышев что-то говорит Ежову, а он деланно хохочет. Из противоположных дверей круглого зала появляются Шаппиро и Фриновский, чуть не переходя на бег, они устремляются в направление президиума. Провожаемые недоумёнными взглядами собравшихся, те одновременно предстают перед своим наркомом: начальник ГУГБ протягивает ему серый бумажный конверт, начальник склоняется над ухом шефа.

– Что?! – Восклицание Ежова прозвучало неожиданно громко в притихшем на секунду зале.

Левая рука маленького человечка скользит по бритой голове к затылку, правой он машинально хватает конверт. Секунду стоит потрясённый и вдруг бросается к выходу, сопровождаемый своими подчинёнными и тревожными взглядами делегатов. Эйхе тянет за ним руку, беззвучно раскрывая рот. Троица исчезает за шторой, а через противоположную дверь в зал входит улыбающаяся «сталинская группа», ведомая вождём. Внимание зала быстро переключается на неё: делегаты бросаются занимать места, захлопали сиденья. Сталинцы оттесняют от помоста рассыпавшийся кружок оппозиционеров и неспеша занимают свои места в президиуме.

– Товарищи! – Усиленный аппаратурой голос Сталина гремит под куполом. – Наши лётчики, товарищи Чкалов, Байдуков и Беляков благополучно приземлились в Ванкувере! Беспосадочный перелёт Москва – Северный полюс – Северная Америка успешно завершён!

– Ура-а! – В едином порыве собравшиеся вскакивают с мест, начинаются братания.

– Предлагаю направить нашим отважным лётчикам приветственныю телеграмму! – На трибуне появляется Молотов, он пытается навести порядок, но видя ликующих делегатов, машет рукой и садится на место.

Москва, Красная площадь.

20 июня 1937 года, 17:00

– Узнал что нибудь? – Худенькая маленькая старушка и почтительный внук двинулись в сторону Манежной площади.

– Это… пробил по братве! – Ухмыляется Гвоздь, за что получает нетерпеливый толчок острым локотком в бок. – Нету Лёхи нигде: если во Внутрянке, то не узнать никак – наших там нет, а если за город увезли, то погодить надо пару дней пока ответ придёт.

– Молодец, не разучился ещё по человечески говорить. Оля на минуту замолкает, машинально тянется к волосам, но наткнувшись на туго повязанный платок отдёргивает руку.

– Поступим так, – продолжила она когда, когда они пересекли площадь и стали подниматься по улице Горького. – позвонишь по этому номеру (суёт ему в карман клочок бумаги)…

– Кхм… – закашлялся Гвоздь. – ты лучше так скажи. Неучёный я.

– Ладно, сама наберу…

У Центрального телеграфа как обычно многолюдно, поэтому парочка сворачивает на улицу Огарёва к телефонной будке, укрытой в промежутке между домами.

– Соедините со старшим лейтенантом госбезопасности Новаком. – Николай заметно волнуется, держа трубку перед собой, Оля показывает большой палец.

– Кто его спрашивает? – Отвечает грубый голос.

– Его племянник Фёдор из Смоленска проездом, кхм – кхм, – прочищает горло Гвоздь. – повидаться хотел, гостинцы передать от тёти Маши Мальцевой.

– Ждите у аппарата…

Потянулись долгие секунды. На второй минуте ожидания Оля вдруг выхватывает правой рукой у Гвоздя трубку, а левой – стучит по рычагом телефонного аппарата.

– … я повторяю вам, товарищ сержант госбезопасности, – на линию подключилась оператор телефонной станции. – я не знаю откуда идёт вызов. Передо мной панель с пронумерованными гнёздами и шнуровой парой. Ваш абонент звонит с номера 3167, а где находится сам аппарат надо спрашивать у техника. Секундочку, товарищ сержант госбезопасности… гражданин, прекратите стучать по рычагу говорите со своим абонентом! Ой!..

Оля поднимает глаза, видит над аппаратом надпись Б-31-67, небрежно выполненную химическим карандашом на фанерной панели телефонной будки и вешает трубку, привычным движением протерев её концом своего платка.

– Рвём когти! Меня не ищи, я сама тебя найду. – Девушка сгибается по-старушачьи, завидя приближающего военного, и неоглядываясь плетётся к трамвайной остановке.

На дальнем конце села Чурилково у деревянного моста через Пахру лениво забрехали собаки. Чутко спавшая бабушка Фрося подняла голову от подушки и прислушалась. Ничего кроме привычных ночных летних звуков: стрекотания сверчка, редкого всхрапывания лошадей в совхозной канюшне и легкого шелеста листьев, не проникало в открытые настежь окна старой покосившейся избы – пятистенки.

Вдруг в сенях легонько скрипнула дверь и занавески на окнах в горнице колыхнулись в такт.

– Хто здесь? – Прошепелявила старуха и села, свесив ноги с широкой лавки.

– Эт я, баб Фрось, Маша. – В центре комнаты безшумно возник тонкий девичий силуэт, подсвеченный слабым огоньком лампадки, висящей перед иконой.

– Машенька, – засуетилась бабушка. – а я все глаза проглядела, тебя поджидаючи. Председатель с военными все избы обошли в селе, тебя искали… обзывали по всякому… что и воровка и такая, и сякая. Только не выдал тебя никто из наших, помнят люди добро: как заболел кто или где у кого стрельнуло, так – к тебе, а не к фершалу нашему Поликарпычу. С него толку – как с козла молока. А Варька – оторва, чего удумала… сказывала им, будто б ты на Урал уехала к родичам. Пока Бабфрося выдавала эту длинную тираду, как есть простоволосая, бросилась к печи, потянулась, сунула руку в длинное узкое углубление на ней, достала ухват, убрала заслонку и легко подхватив им из шестка средний чугунок, поставила его на стол.

– Так и сказала на Урал? – Удивилась Оля.

– У ей язык без костей. – На столе появилась плошка, деревянная ложка и кусок круглого хлеба в тряпице. – Сидай, милая, штец похлебай, ещё тёплые.

Девушка, к вящему удовольствию старушки, перекрестилась, что прошептала и степенно взяла в руки ложку.

– А что ещё-то у нас случилось! – Пристроилась за столом напротив баба Фрося. – Варька-то поломойкой этим летом нанялась в поместье, в Мещерино к Ежову. Так вот прибежала сегодня уж смеркалось, вся в слезах. Сказывает, что хозяйку-то свою он застрелил из револьверта…

– Как застрелил? – Оля подняла глаза от плошки.

– … приревновал, будто бы, да давай по ей палить. Варька божилась, что своими ушами выстрелы слышала и сама потом полы мела от побелки да щикатурки. Машин куча понаехала чёрные и с красными крестами, народу – тьма, прислугу-то всю поотослали. Но она видела, как носилки накрытые из дома вынесли, зеркала все накрыли, а хозяин с дружками его уселись в горнице и пить зачали. Хоть бы хны им. Не плачь, не плачь, милая, сердце твоё золотое. Дура – я, старая…

– А не врёт она? – Смахнула слезу Оля.

– Нет, не врёт… – тяжело вздохнула старушка. – другие бабы, что работают в поместье, то же самое бают.

В полном молчании девушка закончила трапезу, поблагодарила и поднялась. – Ой, чуть не забыла! – Оля развернула свой узелок на столе. – Лекарства я принесла: вот мазь – спину будете на ночь натирать. А эти… я подписала кому – что. Варвара грамотная прочтёт. Только не говорите, баб Фрось, что я приходила, скажите – осталось после меня. На Урал я уехала…

– Спаси тебя господь. – Крестит старушка исчезающую в темноте фигуру и растирает слезу по морщинистой щеке.

На противоположном берегу Пахры, метрах в тридцати по прямой от Олиной засады, где высокий забор окружающий Мещерино, упирается в реку, открывая проход к песчанному пляжу, послышались шаги, заколыхались ветки растущего на берегу кустарника и, наконец, появился ночной дозор вооружённой охраны. Выглянувшая из-за тучек луна, желтым светом освещала двух высоких бойцов и важно вышагивающую овчарку с поднятым к верху носом.

Выждав несколько минут, Оля сняла с себя спортивный костюм, завязала узелок, грациозным движением поместила его на голову, придерживая руками, и, бесшумно ступая, понесла свою идеальную, залитую золотом фигуру, через небыстрые воды реки. На середине, проплыла пару метров и плавно покачиваясь вышла на сушу.

– … Не чокаясь! – Фриновский строго зыркнул на Шапиро, видя как тот со страдальческим выражением лица протянул свою рюмку вперёд.

Ежов быстро, с окаменевшим лицом, как воду выпил водку.

– Николай Иванович, – в гостиную заглянул связист. – товарищ Сталин на проводе.

Нарком как на пружинах подскочил с места, по привычке хотел пригладить волосы, но рука заскользила по лысой голове, и твёрдым шагом пошёл к выходу. Фриновский залпом опрокинул свою рюмку, с удовольствием крякнул, глубоко вдохнул и покосился на Шапиро..

– Смотрю я на тебя, Исаак Ильич, и с души воротит… человек должен выпивать так, чтобы другому тоже захотелось. – Комкор зацепил вилкой солёной капусты и отправил её в рот, запрокинув голову.

– Понимаете, Михаил Петрович, не принимает её мой организм. – Виновато опускает глаза Шапиро.

– Организм… – Неодобрительно протянул собеседник с задумчивым видом, машинально наливая себе ещё.

Через пять минут в комнату влетает взвинченный нарком.

– Нет, ну что за тварь! – Опрокидывает протянутую Фриновским рюмку.

– Кто? Сталин? – Сжимается от страха Шапиро.

– Да нет, – переводит дух Ежов. – Косиор! Товарищ Сталин, как человек, соболезнование выказал, спросил не нужна ли помощь. Чин чином. А этот, сразу с упрёками своими полез, гнида!

– Так его тоже понять можно, – нахохлился комкор. – момент критический сейчас, волнуется он, на кону, можно сказать, жизнь наша стоит. О живых думать надо!

Секретарь согласно закивал. Нарком переводит взгляд с одного собутыльника на другого, как будто впервые их увидел.

– Да что вы знаете о Жене? – Зло выкрикивает он. – Я ей всем обязан! Понятно вам? Если б не она, я б до сих пор в Киргизском обкоме на побегушках был. Ошибки за мной грамматические исправляла, с нужными людьми свела (Шапиро в ужасе замотал головой из стороны в сторону), в Москву перетянула. А я, а я – под домашний арест её посадил. Из-за меня она…

– Иваныч, но ты ж в неё бутылёк с сонными каплями не вливал… – мягко возражает Фриновский. – а девок этих, что оставили её одну и снотворное не прибрали, я накажу, ты не сомневайся.

– Из-за меня… из-за меня… не уберёг.

– Не казни себя, Иваныч, не виноват ты ни в чём… – Комкор вновь наполняет рюмки, ждёт пока Ежов выпьет и продолжает. – Бумагу-то, что я тебе передал, ты прочти…

– Не уберёг…

– Тьфу ты… – Фриновский встаёт из-за стола и поворачивается к секретарю. – Оставайся с ним, я – на Лубянку.

– Та-а-к… солдат спит – служба идёт! – Люшков от от яркого света и громкого крика едва не падает с кожаного дивана в кабинете начальника колонии, с трудом продирает руками налитые кровью глаза и непонимающе крутит головой вокруг.

– Па-адъём! – Фриновский седлает стул и кладёт руки на его спинку. – Докладывай, какие успехи?

– Успехи… успехи. – Подчинённый вскакивает на ноги, его взгляд постепенно становится осмысленным. – Устроили ему «карусель», для этого пришлось привлечь дополнительно ещё двух следователей. Тут правда ничего добиться не удалось: следователи с ног валятся, а Чаганов стоит свеженький с пятки на носок переваливается. Двужильный он что ли?

– Так ты его ещё и в стойку поставил…

– Поставил, только и это не помогает, – Люшков заколебался, говорить или нет, потом решился. – Ушаков не сдержался, засадил ему по печени несколько раз… и по почкам… я тоже пару раз дал, но по лицу не бил – никаких знаков не оставил. Ещё Жжёнова привезли… он сразу согласился… устроили очную ставку… Чаганов всё отрицает. Следователям пытается угрожать, а мне…

– Что такое? – Фриновский оторвал подбородок от спинки стула.

– Не знаю откуда узнал, но Чаганов в курсе моих личных дел. Что жена с падчерицей хочет в Германию на лечение выехать, – Люшков впился глазами в начальника. – что будто бы вы, Михаил Петрович, резолюцию на мой рапорт наложили – отказать.

– Врёт он! – Взорвался Фриновский, вскакивая со стула. – Поссорить нас хочет… Рапорт твой я в бухгалтерию передал, там тормозят… наркомфин валюту не выделяет.

– Помогите, Михаил Петрович, – подчинённый готов упасть на колени, отросшая щетина поглотила, скользнувшую из глаз слезу. – операция нужна дочке, срочная.

– Ну что ты, Генрих, вставай… чем смогу… – Помогает Люшкову подняться. – только и ты уж, друг, расстарайся.

– Думаю надо его пугнуть основательно, – в голосе подчинённого сквозь слёзы зазвучало ожесточение. – час назад из Бутырки привезли троих бандитов из банды Креста, пусть они займутся Чагановым, а то наши тычки для… как с гуся вода.

– Нет, сам пока пытайся его расколоть… и без мордобоя, – в голосе комкора послышалась неуверенность. – тут я должен с наркомом согласовать. Ты уже слышал, что жена у него отравилась?

– Женя? Как? Почему?

– Да хрен её знает. – Досадливо отмахивается Фриновский. – Ежов расклеился, а на пленуме непотнятно что происходит. Неизвестно чья в конце концов возьмёт, поэтому поосторожней тебе надо…

– Как же поосторожней? Не простит, ведь, мне Чаганов если их сторона возьмёт!

– А мне думаешь лучше будет? – Кричит комкор. – Мы одной верёвкой связаны. В общем так, оставь этих бандитов на крайний случай: если начальству нашему дадут по шапке, то подсадишь их в «воронок» к Чаганову и отошлёшь его отсюда подальше. Понял меня?

Люшков согласно кивает и в этот момент раздаётся звонок телефона.

– Фриновский слушает…секунду. – Зажимает рукой микрофон (и подчинённому). – Давай, давай… на службу, быстро.

Тот неохотно снимает со спинки рядом стоящего стула поясной ремень и бредёт к двери.

– … да, товарищ Косиор… пьёт на даче… есть время, буду через полчаса.

Быстро одевшись, Оля направилась прямо к тропе, по которой недавно прошёл дозор, пересекла её, прошла дальше на десяток метров до прибрежных кустов, повернула и двинулась вдоль них, вернулась к воде метрах в ста правее. По песчаному берегу пошла к начальной точке, выходя из воды и входя в неё снова, сделала пару ложных входов – выходов: получилась классическая петля для сбивания собаки со следа. Повторила путь в обратном направлении, сошла с «петли» и тщательно обрызгала землю из небольшого бутылька, оставляя за собой лёгкий запах керосина. Углубившись в кусты, остановилась, достала из кармана небольшой бумажный пакетик и высыпала его содержимое, каенский перец, в траву.

Затем уверенно прошла сквозь небольшую рощицу и безошибочно вышла к закрытым воротам усадьбы Мещерино, погружённой в темноту. Небо затянули чёрные тучи, верхушки деревьев закачались от поднявшегося ветра, поэтому, особо не прячась, Оля перемахнула через ажурную железную ограду и подошла вплотную к дому. Прислушалась, обошла его вокруг – всё тихо, если не считать богатырский храпа, раздававшегося из открытого окна маленького флигелька неподалёку, похоже – смотритель дачи умаялся за день. Стремительно взлетела по пожарной лестнице, мягко ступая по железной крыше, осторожно подобралась к закрытому слуховому окну прислушалась и заглянула внутрь.

– Странно, тоже никого, – подумала она. – а где же «слухачи»? И никакого оборудования…

Прямо перед ней, метрах в стах по прямой, располагался двухэтажный особняк дачи Ежова и как на ладони – залитая огнями гостиная. Мысль связаться с Кировым через «слухачей» ведущих с чердака пустующей соседской дачи прослушку Ежова, особо доверенных его людей, пришла ей после того, как по пути в Чурилково она попыталась наудачу заглянуть в Горки: Сергея Мироновича на даче не оказалось. Ждать у моря погоды было глупо, а вот попытаться поговорить с ним по радио, той что ретранслировала звуковой сигнал прослушки на дачу Кирова, стоило: да и система охраны Мещерино, в отличии от Горок, была знакома, и местность вокруг хожена-перехожена, с пионерами и без. И вот облом – усадьба пуста.

Вдали у горизонта на западе полыхнула зарница, осветив крышу. Достав из кармана маленький складной нож, она легко отковыряла засохшую замазку, отогнула шпильки, удерживающие оконное стекло (оно мягко вывалилось ей в руки), открыла защёлку, откыла раму и ногами вперёд скользнула в темноту чердака. В лицо пахнул горячий воздух, нагретый за день железной крышей. И вовремя! Буквально через минуту по железной крыше забарабанили крупные капли дождя.

– Ну хоть одной заботой меньше, ливень смоет все следы и уничтожит запахи…

Быстро пробежав по пустым крмнатам, девушка вернулась на чердак, тут уже почувствовала страшную усталость и прилегла на тюфячок у окна, обдуваемая прохладным ветром (устроила сквозняк, открыв дверь на чердак и форточку в окне на втором этаже).

– Что же у них произошло? – Подумала Оля. – Бежали, заметая следы, когда увидели что микрофон обнаружен? Судя по всему, спецы из техотдела не разобрались в его устройстве, поэтому и не стали проверять близлежайшие дома… но что-то заподозрили, стали плясать от герба и вышли на меня. Тогда выходит, что обнаружение прослушки и подстава Чаганова произошли одновременно.

– Одновременно или вследствии?…Разницы в общем-то никакой.

От дачи Ежова послышался шум подъезжающего автомобиля, Оля как пружина подскочила к слуховому окну. Из первой машины, остановившейся у бокового входа, вышел плотный невысокий человек в военной форме, с силой грохнув за собой дверцей и уверенно зашагал ко входу, за ним засеменил порученец.

– Здравия желаю, товарищ Фриновский! – Гаркнул охранник, дежуривший у входа.

– Начальника охраны ко мне! – Скорее угадала, чем разобрала фразу Оля.

«Интересно, стоит подобраться поближе»…

Худенькая фигуры девушки мелькнула в окне.

– … Что ж вы так, Николай Иванович? – Ласково корит, невидимого с точки, где затаилась Оля (за деревом метров в двадцати чуть сбоку от гостиной) Ежова, обливающийся потом Фриновский, нервно открывая французскую дверь на балкон. – Вам же завтра на пленуме выступать…

– … – тот бурчит в ответ что-то нечленораздельное.

– Коля, ты сегодня, это хорошо… – Палец комкора упирается в сержанта госбезопасности, появившегося в комнате. – Беритесь, уложим товарища наркома отдыхать. Вдвоём с порученцем они легко выносят из гостиной тщедушное тельце Ежова, комкор – замыкает процессию. Улучив момент когда охранник у бокового входа подошёл к поболтать к водителю Фриновского, Оля, скрываясь за кустами сирени, продвигается к балкону, два внешних угла которого подпираются каменными колоннами и заходит в его тень. Расположенный под балконом парадный вход – заколочен. Подняться на балкон – проще простого, но он – как на ладони со стороны бокового входа. Вот, наконец, охранник наклоняется чтобы прикурить и оля как стрела взлетает по колонне, мягко перемахивает через балюстраду и отступает в тень открытой двери.

Минут через пять, Фриновский в сопровождении порученца и начкара вновь появляется у бокового входа, за руку прощается с ним и охранником и, сев в свою машину уезжает.

– Зови сюда всех прикреплённых, отдыхающих тоже. – Начкар, проводив взглядом машину начальства, поворачивается к охраннику.

Через минуту перед входом выстроились шестеро охранников.

– Подфартило нам ребята, – командир одёрнул гимнастёрку. – сейчас укладывали Николай Ивановича спать, так он говорит: «Я ложусь отдыхать, вызывать вас не буду и вы можете спать. Трудный и для вас день был».

– Неужели так и сказал? Не бывало такого никогда…

– Молчать! – Повысил голос начкар. – Так и сказал… мне и порученцу товарища Фриновского. Слушай приказ: в доме остаётся связист, на входе – Кузьмин. Остальные в казарму. Разводящий, сменишь его через два часа.

Дождавшись ухода охраны, Оля прошмыгнула в гостиную. Неплохо ориентируясь в доме, она сразу нашла дверь в спальню наркома, осторожно приоткрыла её… ворвашийся в комнату сквозняк качнул тёмный, на фоне подсвеченного уличным фонарём окна, силуэт висящего на верёвке маленького тела.

– Ничего Ежов не отвечал, только тихо…

Возле одной из двух низких деревянных кроватей, разделённых тумбочкой с ночником, стояли, выровненные по линейке как в казарме, сапоги тридцать шестого размера. Подняв руки, Оля постучала по карманам гимнастёрки и галифе повешенного, вынула связку ключей. Подняла голову на потолок и крюк для люстры, через которую была перекинута верёвка: «Как же ты, дружок, закинул её на такую высоту? А, вот и половая щётка на длинной ручке скромно прислонилась к стенке».

Огляделась по сторонам: тусклый огонёк светильника выхватывает из темноты четвертушку косо оторванного терадного листа, неведомо откуда взявшегося на тумбочке.

Одна фраза, размашистый небрежный почерк: «В моей смерти прошу никого не винить. Ежов»…

– Универсальненько… Давно, похоже, готовились, а удобный случай подвернулся неожиданно. «Убить и унаследовть». – Записка перекочевала в её карман. – Не бывать этому!

На секунду задумавшись, Оля добавила хаоса в картину происшествия – отодвинула ногой опрокинутое кресло на метр подальше от висящего тела и протёрла ручку щётки рукавом. Неслышно ступая по широкой ковровой дорожке девушка подходит к полуоткрытой двери, из-за которой раздаётся спокойное ровное дыхание связиста. Дальше по коридору – кабинет, дверь не скрипнула, привыкшие к полутьме глаза помогли сразу найти искомое – сейф наркома внутренних дел.

– Удача! – Слабого фонарного света из окна хватило чтобы разобрать надписи на папках: «Сталин», «Киров», «Жданов». – Компромат готовил, коротышка… А это что? Вскрытый пакет.

Подошла к окну, достала из конверта несколько листков.

– Вот это настоящая удача! Выписки из дела Чаганова и информационное сообщение для пленума!

Всё обнаруженное перекочевало в пустовавший на спине самодельный рюкзачок (полотняный мешок с двумя верёвочными петлями для рук), тихо щёлкнул замок сейфа и – в обратный путь: мимо начавшего похрапывать связиста в спальню (ключи на место), затем в гостиную… Вдруг одна сумасшедшая мысль остановила её в полушаге от французской двери, увесистая поклажа шлёпнула по спине. Оля сорвала со спины заплечный мешок, достала из узкого внутреннего карманчика стеклянную пробирку, обёрнутую в кусок марли и вернулась в коридор.

– По какому звонить? – Оля обводит взглядом телефонные аппараты, тесно сгрудившиеся на столике в комнате связи.

Рядом с ним у стены на небольшом диванчике отвалился на спинку связист: лицо накрыто куском марли, край которой вздымается от каждого его вздоха, в комнате витает эфирный запах.

– Понятное дело, что по «вертушке»! – Её глаза останавливаются на единственном аппарате с номеронабирателем.

Это сейчас единственная связь с автоматическим соединением абонентов, любая другая – требует вмешательства операторов. Она, конечно, не защищена от прослушивания, но вот определить номер звонящего до появления АТС нового поколения – невозможно. Возле «вертушки» добротно переплетённая книжица-справочник для служебного пользования, изданная тиражом в тясячу экземпляров. Без труда находится нужная строчка: «С.М.Киров, Кремль (квартира)», затарахтел эбонитовый диск и в трубке послышались длинные гудки.

– Слушаю, Киров. – Раздаётся сонный голос секретаря ЦК.

– Здравствуйте, товарищ Киров! – Восторженно зачастила Оля, копируя интонации артистки Рины Зелёной. – Уж вы меня простите за поздний звонок, знакомая одна ваша звонит. Я уж не знаю помните ли вы меня… мы разговаривали, когда вы к нам приходили недавно на работу… я беленькая, а моя подруга – чёрненькая… вы ещё шутили…

– Девушка, – повысил голос Киров. – кто вы? Это – правительственная связь!

– Серёжа, – в трубке раздался скрипучий истерический женский голос. – с кем это ты говоришь?

– Спи, Маша, это по работе… – Раздражённо кричит он, прикрывая микрофон.

– Ты что меня совсем за дуру держишь? – Женский голос окреп, в нём послышались слёзы. – Девушки ему звонят домой в три часа ночи…

На заднем плане слышится грохот закрывающейся двери.

– … мне передали, что вы, товарищ Киров, интересовались мной. – Оля начала нервно крутить, выбившуюся из-под завязанного на затылке платка, русую прядь. – Я – Нюра из картотеки, вы спрашивали обо мне у начальника моего. Он мне рассказывал про это, правда арестовали его недавно. Так вот, звоню вам сказать, что согласная я. А «вертушка» эта – мужа, подружки моей, чёрненькой, от неё звоню, он у неё тоже большой начальник, но не такой, конечно, как вы, товарищ Киров… боится она его. А я не боюсь, я своему добра желаю…

– Бойкая ты, Нюра… – Усмехнулся он. – А как начальника-то твоего звать?

– Его все зовут «Спотыкач». – Оля затаила дыхание («Спотыкач» – пароль Чаганова, для связи со Свешниковым, помощником Кирова).

– Знаю такого… – Задумался Киров. – Как же найти тебя, красавица?

– Ой, на работу лучше не надо, – покусывает губы девушка. – а давайте там где вы с моим начальником встречались два месяца назад на аллее, я тогда ещё у него в машине на заднем сиденье пряталась. Не знаю только как там эта церковь называется…

– Да, припоминаю… в то же время устроит?

– Устроит.

– А я смотрю ты ещё и умница, Нюра.

– Скажете тоже, Сергей Миронович. До свидания. Трубку кладу.

Оля аккуратно протирает все поверхности, к которым прикасалась, забирает марлю и бросает взгляд на часы на руке: надо поторопиться, впереди – двадцать километров до Коломенского и два с половиной часа на всё-про всё.

Она улыбается: «Вот это – настоящая жизнь! Корпеть над лабораторным столом – не моё»!