Мост

МОСТ Повесть

Сторонний наблюдатель затруднился бы определить его настроение. Не сказать, чтобы прекрасное, но и унылым его не назовешь. Так, серединка на половинку. Внешне он был не так уж прост и ясен. На первый взгляд, сильный, бодрый, энергичный, а приглядишься — одни сомнения да колебания. Губы не то улыбаются, не то кривятся. Только вот глаза… Непроглядной черноты, глубокие — и впрямь зеркало души. Сейчас в этом зеркале отражалась молодость, гордость, и хотя на самом дне проглядывала какая-то растерянность, самоуверенность брала верх. Из-за нее он и пустился в путь раньше времени.

Он сошел с поезда в полдень, автобуса дожидаться не стал. Зашагал, повторяя: «Дорогу осилит идущий». К чему ждать. Кто-нибудь да подберет, а нет — дойду пешком, вещей у меня один «дипломат».

Он не задумывался над тем, что делает, наоборот, ему казалось, что это единственно правильный путь. Кто знает, когда придет автобус — через час, через два? Дорога на Караджар — это тебе не ашхабадские проспекты, по которым машины несутся потоками. Здесь если посчастливится, пройдет грузовик, и ты сядешь, в тесноте да не в обиде, а нет — торчи у обочины и глотай пыль. Ничего, дорогу осилит идущий. Если идти так, то до стройки в Караджаре он доберется.

Довольно скоро он ощутил жажду, пересохли губы. Только теперь он подумал, что, может быть, поторопился. И зачем нужно было идти в такую жару пешком. Еще минута-другая, и он вполне уверился, что совершил ошибку. Чего не сиделось, спешил, как на пожар! Можно подумать, тебя там ждут с распростертыми объятиями! Или станут выговаривать, что опоздал на работу?

Он ругал самого себя, поняв, что сделанного не воротишь. Он встревожился: жара в Каракумах была жестокой, немилосердной. Человек, знакомый с пустыней, не вышел бы в путь без воды. Почему он не подумал об этом раньше? Не зря предки говаривали: «Если не повезет, так не повезет». Все успели сказать предки…

О чем он только не думал, но — удивительная вещь — он не думал о возвращении. И на это была поговорка — «Брошенный камень не воротится», так и он — шел только вперед.

Песчаная дорога — по обе стороны кустарники, колючки — то сбегала вниз, то текла по барханам и, все время извивалась, уходила вперед, вперед. С каждым шагом он острее и острее ощущал жажду. И с каждым шагом понимал, какая опасность надвигается на него. Губы пересохли, по телу струился пот. Солнце стояло в зените и, не зная пощады, палило, словно хотело своими лучами прожечь ему голову. Горячий песок, как раскаленное железо, обжигал даже через туфли на высоком каблуке, жара точила тело. Опасаясь солнечного удара, он накрыл голову пиджаком. Синтетическая ткань давила своей тяжестью, но хоть немного защищала от палящих лучей. Безмолвная пустыня нагоняла тоску. До чего упряма бывает природа! В другой раз легкое дуновение ветерка шевелило бы одежду, а сейчас все сжалось, съежилось, замерло. Суслики, которые и в жару и стужу сновали из норы в нору, словно сквозь землю провалились. Черепахи и те спешили уползти в норы.

— Ну, и молчите себе на здоровье, — сказал он неизвестно кому и вытер лицо платком. Несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, будто духота подступила к самому горлу, потом отошел шагов на пять-десять в сторону, взобрался на бархан и огляделся. Вокруг — одни пески. Вдали он разглядел маленький силуэт водокачки на станции и понял, что ушел очень далеко. Поверни он теперь обратно — едва ли ему удастся дойти до станции. Но он шел только вперед. Нельзя ему задерживаться. Что бы там ни было, любой ценой, выложиться до последнего, но к ночи он должен добраться до Караджара. И он доберется. Ведь как говорится: «По тропке пойдешь — дорогу найдешь. По дороге пойдешь — до людей дойдешь». А останешься здесь, потеряешь дорогу — можешь плохо кончить.

И снова он мерял шагами пустыню. Вдруг сзади послышался шум. Он уже давно утратил надежду, что его нагонит какой-нибудь транспорт, но все же обернулся. Увидел пылящий грузовик и улыбнулся. Вот и экипаж подан. А я торопился. Зря мучался. От рокота грузовика, показалось ему, пустыня ожила. Откуда ни возьмись вымахнул зайчишка. Видно, машины испугался.

— Ах, трусишка несчастный, кто тебя тут тронет, даже если рядом будешь сидеть, — проговорил парень вслед зайцу и приготовился забираться в машину. Вот сейчас машина остановится, и он махнет в кузов. Сейчас.

Однако грузовик пропылил мимо, словно никого здесь и не было. Парень обомлел:

— Да что же это?! Как можно в пустыне проехать мимо? — ругал он шофера. — Что я ему, пугало при дороге? Да хоть бы и пугало — я бы ни за что мимо не проехал! А может быть, он не увидел, просто не заметил? Но если не видит меня, то как видит дорогу?.. Слепая курица!

В отчаянии застыл он на пыльной обочине и не услышал, как кто-то, сидевший в кузове, забарабанил по крыше кабины, не услышал, как загремела арматура в кузове. И только когда рассеялась пыль, он увидел: кто-то в отдалении машет ему рукой. Не понимая, что случилось, он неуверенно двинулся к машине. Еще издали услышал, как шофер, высунувшись из кабины, кричит на сидящего в кузове. А тот и бровью не ведет. Наоборот, обращается к парню, который в нерешительности подходит к машине:

— Ты что еле тянешься? Быстрее давай!

Только теперь он разглядел, что это женщина. Он подошел к грузовику и, не сводя глаз с шофера, заросшего щетиной, полез в кузов. Видно было, что гордости и надменности парню не занимать. В другое время он сказал бы водителю:

— Иди ты со своей машиной! Лучше пешком пойду, а с тобой не поеду!

— Бессовестный, что ты, на своей спине возишь?! Давай поезжай быстрей! — ответила шоферу женщина в его же тоне, после того как парень оказался в кузове. Шофер, словно вымещая свою злость на грузовике, оглушительно хлопнул дверцей и надавил на газ. Машина резко дернулась, и сидящим в кузове показалось, что у них вот-вот оторвется голова.

Наконец задние колеса, скрежетнув о песок, покатили с жалобным скрипом. Шофер обернулся и в заднее стекло посмотрел на пассажиров. Передразнил женщину:

— «Давай поезжай!» Тоже мне начальник отыскалась, вертихвостка безмужняя! — злобно выпалил он и изо всех сил крутанул баранку.

Казалось, он не руль крутит, а в ярости ворочает каменную глыбу. Но и на этом шофер не успокоился. Обернулся еще раз, теперь на парня:

— Ты тоже хорош! Слюнтяй, молокосос, а руку поднять, попросить человека, который тебе в отцы годится, подвезти ниже своего достоинства полагаешь. Все вы, молодые, с гонором. Оставить тебя здесь — узнал бы, как нос задирать, да ладно… Что за времена!.. что за век! — проворчал он, беря в зубы сигарету «Памир».

Парень сел было на длинную арматуру, но это было неудобно, и он заерзал в поисках местечка получше. Но устроится получше здесь было невозможно. Всякий раз, когда машину подбрасывало на ухабах, переплетенная арматура защемляла его тело. Женщина сидела на железобетонной плите, подложив фуфайку, и почему-то молчала. Наконец, видя, как мучается парень, она тихо сказала:

— Садись сюда, я тебя не съем.

Прозвучало это не очень любезно, но парень не обиделся. Сел рядом с незнакомкой. Но и на плите было ненамного удобнее.

Он сидел бок о бок с женщиной и смотрел в пол. А та разглядывала его с ног до головы. Немного погодя она вытащила из хозяйственной сумки горсть семечек и протянула парню. Он поблагодарил и отказался: жажда отбила всякий аппетит. Женщина принялась грызть семечки. И до чего же ловко она их щелкала! Не как все — разгрызая передними зубами, а просто забрасывала их в рот, а оттуда лентой по ветру стремительно вылетала шелуха. В минуту она расправилась с целой горстью. Вытерла руки и снова потянулась к сумке. Поняв состояние спутника, достала яркий термос, налила в крышку холодной газированной воды и предложила парню. Он не заставил себя долго упрашивать. На душе стало легко, прохладно.

Как говорится, «одиночество дано только аллаху». Наверное, женщине надоело молчать. Улыбнувшись, она щелкнула по дипломату, который парень держал на коленях.

— Деньги везешь?

Парень тоже улыбнулся и покраснел. С тех пор, как он сел в машину, его мучил один вопрос, и наконец представился случай спросить:

— Интересно, сколько он с меня возьмет, мы же не договорились!

Женщина то ли в шутку, то ли оттого, что шофер был ей неприятен, кивнула в сторону кабины:

— Кто? Этот? Ого-го! Три шкуры сдерет!

Насмерть перепуганный, парень вскочил, словно собираясь тут же спрыгнуть с машины.

— У меня всего восемь рублей, что же делать?

— Садись, садись, — улыбнулась женщина, — зачем ему восемь рублей? Бутылка, и все дела… Машина-то не его собственность.

— Так-то оно так, но…

— И никаких «но»… Сиди спокойно. Видишь, кабина пустая, а ведь не предложит: «Садись ко мне в кабину». Жлоб!

И правда, только теперь парень увидел, что шофер в кабине один. Почему эта женщина едет в кузове, на бетонных плитах?

— Эх, друг, хуже всего быть женщиной, — вздохнула спутница. — Этот тип за мной бегал. Ворюга окаянный. Шаммы его зовут…

Их сильно тряхнуло.

— Держись покрепче, видишь, нарочно машину трясет, негодяй. Мы его недавно на товарищеском суде судили, пять мешков цемента кому-то продал. Говорит, запчасти для машины купил. Врет, пропил он эти деньги. Он ведь алкоголик…

Парень, которому и в ауле надоели бабьи пересуды, сидел молча. Только чтобы не обидеть спутницу, время от времени кивал. Но женщина продолжала говорить. Женщины, они все такие, дай им только рот открыть, потом никакими силами не закроешь. Наконец, вылив на шофера ведро помоев, женщина, вопросительно взглянула на парня:

— Ты на ПМК? К отцу едешь?

Все, теперь за меня примется, подумал парень. И что я ей отвечу? Она мне в матери годится, а я врать буду? Но почему я должен ехать к отцу? Что я ей, мальчишка?

— В Караджар еду, — сердито ответил он.

Женщина пристально посмотрела на него.

— В Караджар? У тебя там кто? Зачем едешь?!

— Работать, — ответил парень и опустил глаза, давая понять, что на этом можно бы и закончить расспросы. Но женщина не унималась:

— Если ты в Караджар, нам по пути, а ты даже не сказал, как тебя зовут. Я Халима. Ребята на стройке зовут меня Халима-апа.

— Меня зовут Джума, — неохотно ответил парень.

— Славное у тебя имя. И в славный день ты родился. Ведь Джума и Анна называют мальчиков, которые родились в пятницу.

Джума не раз слышал об этом от матери, но сейчас ему было очень приятно, что он родился в славный день. И все же он продолжал молчать. Женщина, чуть улыбнувшись, взглянула на него, сверкнув голубоватыми белками глаз:

— Значит, говоришь, работать едешь?! Не поступил, да? Все денежки истратил, а теперь подработать хочешь… Права я, скажи?.. угадала?

«Эта женщина так любит гадать, что вполне могла бы податься к цыганам», — подумал Джума, искоса поглядывая на нее.

Женщина рассмеялась, а Джума насупился:

— Не верите? Хотите покажу свой студенческий билет? Зачем мне вас обманывать?! — вспылил он. В этой горячности Халима увидела доказательство его правоты. «Разволновался парень, что ж, может, и правду говорит», — решила она.

— Ох, парень, студенты ведь летом приезжают. Или тебя выгнали? — Она вскинулась с такой тревогой, будто ее сына выгнали из института.

Машину снова тряхнуло, на этот раз еще сильнее. Джума невольно ухватился за плечо Халимы-апы, но тут же отдернул руку и покраснел:

— Извините!

— Что, дотронулся до женщины, и сердчишко зашлось? — рассмеялась Халима-апа.

И без того смутившийся Джума от ее слов покраснел еще больше.

— Я пошутила, — и женщина перевела разговор. — Я тоже из Ашхабада еду, в пятницу вечером выехала. Сначала посылку мужу послала, шапку ондатровую положила, то-то обрадуется, как получит. Потом целый день квартиру искала. Квартир много, только очень уж дорогие…

Она продолжала говорить, но Джума уже не слушал. «Что она за женщина?» — подумал он.

— Та-ак, значит, говоришь, работать хочешь? — снова спросила Халима. И опять в голосе прозвучало подозрение. — Хорошо, если привыкнешь… Только одежду береги, костюм у тебя красивый.

Джума хоть и зарекся не разговаривать с ней, но не выдержал:

— А много там народу? — спросил он с тревожным любопытством.

— Да разве поймешь сколько. То бывает, десятки машин понаедут, ужас просто, а то все, как вспугнутые воробьи, раз — и упорхнули, и остается одна наша бригада…

Так, в разговорах, они и коротали путь…

Поздней ночью машина высадила своих пассажиров. И увезла весь свет. Только что лучи фар выхватывали из темноты дома, улицу, а теперь от них снова остался один черный силуэт. Все поглотила тьма.

Халима-апа не торопилась домой.

— Вот эти края и зовут Караджар. Хотела бы я пригласить тебя к себе, да никак не могу…

— Что вы, не беспокойтесь, я до утра здесь похожу, поброжу, — перебил ее Джума.

— Ты слушай: мы с дочерью на одной кровати спим, хоть она уже и взрослая. Это ничего, можно бы тебе на полу постелить, да только не одни живем, там еще три чертовки есть, так они завтра такого наболтают…

— Я ведь сказал, не беспокойтесь, ночь как-нибудь скоротаю, — повторил Джума и пошел было прочь, но Халима не отставала.

— Не глупи, ночь длинная, тебе надо выспаться. Дойдешь до крайнего дома, там была одна свободная кровать. Хозяин сбежал. Ни у кого ничего не спрашивай, ложись себе и отдыхай, а утром с прорабом потолкуешь. Мы завтра, может, уедем отсюда совсем. Так что если больше не увидимся, то прощай. Если надоела тебе своей болтовней, скажи про себя — «безмужняя жена — бесстыдная душа» — и успокоишься.

Джума даже внимания не обратил на ее последние слова. Он пошел в ту сторону, куда указывала Халима, но только чтобы ей угодить. Сам-то он решил провести ночь в одиночестве. Посмотрел вслед женщине, которая словно бы растворилась во тьме, и остановился. Огляделся: стояла какая-то тягостная тишина. Оказывается, самое страшное — остаться одному ночью, в темноте, в незнакомом месте! Он и не заметил, как ноги сами привели его к крайнему дому. Зайти в дом и посидеть в углу, в коридоре… Только где он, этот угол? Хватит ли там места для его щуплой фигурки? В ауле благодать: можно переночевать у кого-нибудь в хлеву или на сеновале.

Джума стоял в узком коридоре. По обеим его сторонам шли комнаты, а коридор, судя по запаху, служил кухней.

В углу он нащупал стол. Сначала под руку попалось полпачки соли. Пошарил еще — коробок спичек. Подхватив «дипломат» под мышку, чиркнул спичкой. Коридор тускло осветился: газовая плита, вся в жире и копоти, на столе изрезанная клеенка, кастрюля с налипшей на стенки вермишелью — да, определенно кухня. И примоститься здесь негде. Нет чтобы скамейку поставить. Что ж делать? Уйти? Но на улицу его не тянуло. Он бросил на пол догоревшую спичку и прислушался. Ох и горазды храпеть. Сейчас он бы и на перине не смог бы уснуть. Если рядом кто-то храпел, Джума, бывало, всю ночь глаз не смыкал. Отец храпел всегда, и порой, когда у них дома бывали гости, ему приходилось спать с отцом в одной комнате. Среди ночи он начинал бродить по дому с одеялом и искать, где бы приткнуться. Мать защищала отца:

— Раз человек храпит, значит, сон крепкий.

А отец отговаривался то спаньем на спине, то низкой подушкой…

Но храп в соседней комнате не был похож на отцовский. Кто-то словно бы вбирал в себя весь воздух, а потом с силой выдувал его. Джуме показалось, что даже стекла позванивают. Позабыв о себе, он стал жалеть тех, кто спал с храпуном в одной комнате. Потом он подошел к двери слева, и остановился на пороге: в комнате была кромешная тьма. Ему показалось — стоит только переступить порог, и он сразу на кого-нибудь наступит. Здесь было тихо, покойно, не то что напротив. Постепенно глаза свыклись с темнотой. Словно слепец, который хочет ступить в воду, он осторожно закинул ногу в комнату и постоял так в надежде, что проснется кто-нибудь из спящих. Однако никто не проснулся. Даже не шелохнулся. Он зажег спичку и сразу же погасил. За этот короткий миг он успел увидеть, что одна из четырех кроватей пуста, и обрадовался.

Джума присел на кровать и принялся осторожно снимать обувь. Теперь он уже не хотел никого будить. И хотя пытался быть тише мыши, старая кровать как на зло заскрипела. На соседней койке кто-то зашевелился и спросил:

— Эй, ты кто такой?

Для Джумы этот голос прозвучал рыком льва. Он вскочил, как вор, застигнутый на месте преступления, и стоя, с трудом, пробормотал:

— Простите, нельзя ли мне здесь переночевать?

— Эхе… — промычал сиплый голос. Человек перевернулся на другой бок, потом через некоторое время, снова промычал: — Ложись, койка свободна!

У Джумы сразу отлегло от сердца. Он снял пиджак и повесил на спинку стула, собрался лечь. И вдруг сосед снова заговорил:

— Ну-ка, зажги спичку!

Джума быстро исполнил приказ. Когда комната осветилась, он почувствовал, как на него навалился огромный детина. Весь его вид говорил, что он вот-вот выбросит Джуму вон, чтобы не врывался в чужую комнату. Но оказалось, тому нужно совсем другое. Он схватил со стула свои брюки и начал проверять карманы. Проверив, успокоился, сложил брюки и, сунув их под подушку, улегся снова. Джума подогнул край матраца, сделал из него подушку и лег прямо в одежде. Он тут же и заснул бы, если б не сосед:

— Сигарет не найдется? — спросил он.

— Я не курю, — словно извиняясь, ответил Джума.

— А… Ну, что ж, придется потерпеть до завтра…

В его голосе, как показалось Джуме, опять прозвучало подозрение.

— А ты кто такой? Как попал в эти места? И отчего так поздно?

Похоже, опять началось, подумал Джума и, преодолевая сонливость, ответил:

— Меня зовут Джума. Профессия… пока студент.

— Кто, кто? — переспросил сиплый голос, и сосед сел на кровати по-турецки. Он, видно, окончательно проснулся. — Студент, говоришь? — И вдруг засмеялся. Потом сокрушенно вздохнул: — Эх, сейчас бы сигарету! Скажи лучше, тебе хочется быть студентом. Знаешь, как говорят — «Голодной курице просо снится». Мы в свое время тоже всем говорили, что мы студенты, учимся. Потом только поняли, не людей обманываем, а себя. Небось тоже провалился на первом же экзамене?

Еще одна гадалка нашлась, ну что за напасть! Этому тоже студенческий билет показывать? Тогда он еще целую кучу вопросов задаст!

— Да ты не стесняйся, говори громче. Когда они заснут, хоть из пушки пали, все равно не проснутся, — сказал парень с сиплым голосом и подергал кровать:

— Рустам, Рустам, проснись, гость приехал. Эй, поэт, проснись, поздоровайся: еще один студент заявился. Надо его чаем угостить.

Слово «студент» он выговорил с иронией.

Поэт, лежавший слева, застонал и проснулся:

— Какой чай, у нас и горстки заварки нет.

Встав с постели, он в темноте подошел к Джуме и поздоровался. Парень по имени Рустам тоже подошел и сжал руку Джумы своей грубой пятерней.

— В таких случаях нам на помощь приходила Халима, но она уехала, — проговорил Рустам с азербайджанским акцентом.

— Халимы нет — дочка есть, у нее попросите, — слова сиплого прозвучали как приказ.

Парни не тронулись с места.

— Знаешь, дорогой товарищ, спи спокойно. Да и вообще у этой дочки ночью не то что чая, снега зимой не выпросишь, — прозвенел голосок щупленького парня.

— Эх, вот я бы сейчас пошел и выпросил, но здесь есть и помоложе меня, — пожурил его сиплый. — С девушками поласковее надо, помягче…

— Да хоть соловьем заливайся. Всю свою зарплату отдам, если Зохра даст тебе хоть горстку чая.

Рустам не присоединился к спору. Джума хоть и не видел в темноте лиц, но различал голоса. Сиплого звали Берды, тонкоголосого — Базар.

— Давайте потерпим до завтра без чая, — сказал Джума и прилег.

Это понравилось и Рустаму.

— Конечно, зачем беспокоить Зохру в такой поздний час? — И потом, как только вернется ее мать, они переедут.

Стало тихо. Джуму неприятно поразили слова об отъезде Халимы-апы. Сразу вспомнилось — «Может статься, завтра и не увидимся» — и сердце у него защемило. Куда они уезжают? Почему? Он не переставал думать об этом, но расспрашивать постеснялся.

— Ей-богу, прораб дурно поступил, — заговорил вдруг писклявым голосом Базар, будто прочитав мысли Джумы. — Ну и пусть она привезла дочь, что тут такого? Как может мать спокойно работать здесь, когда в городе взрослая дочь одна?

— Поэт, с тобой все понятно, — просипел Берды. — Тебя не отъезд Халимы-апы волнует — ты огорчен, что уезжает Зохра.

— Да ладно тебе, — огрызнулся Базар. — Ты лучше скажи, вот завтра уедет Халима-апа — кто на автокране будет работать?

— А нам то что, пусть прораб об этом думает.

— Работник на автокран найдется, об этом ты не беспокойся, — заговорил тихий Рустам. — Я думаю, главное — человеком надо быть. Мне, откровенно говоря, жаль Халиму-апа. Она и работать должна, и дочь растить, и посылки мужу в тюрьму посылать.

— Да, бедная женщина… Сколько всего натерпелась, — отозвался Базар. — И прораб наш тоже хорош, заупрямился. А у них в городе и квартиры-то, кажется, нет.

— Что же прикажешь ей делать — он ведь говорит: или отправляй дочь в город, или увольняйся! Приходится уезжать.

— Говорят, она в город поехала не посылку мужу отправлять, а квартиру подыскивать.

— Все может быть, дружище Берды, — сказал Рустам, — не знаю, конечно, как ты, а я так думаю: прекрасная у нее дочь. Да и поэт наш не прочь стать Тахиром для Зохры, верно, Базар?

— Ты что, не слышал поговорку: «Посмотри на мать, возьми дочь»?.. Так вот, мать мне не нравится, — усмехнулся Берды.

— Ты как та кошка: висит мясо, а ей не достать. Она и говорит со злости, что оно протухло. Приди Зохра и скажи: «Рустам, хочу за тебя замуж» — женюсь тут же, и счастливее меня не будет человека, — выпалил Рустам.

— Ты у нас, Рустам, простачок, а с женщинами надо быть поосторожней, — возразил Берды. — Видали, какая у нее мать — любит языком чесать.

— А я что, на матери женюсь? — разгорячился Базар, словно уже шел под венец.

— Я думаю, и мать бы была достойной женой, — стоял на своем Рустам. — Поговорить Халима-апа любит, это верно. Но ведь она женщина одинокая, ей тоже хочется жить, смеяться…

— У нее ветер в голове. А в женщине хороша серьезность.

— Можно подумать, ты ее на чем-то поймал, а, Берды? — Базар был готов ринуться в драку.

— Чего не видел, того не видел, грех на душу не возьму, — просипел Берды и притих.

— Тогда нечего грязь на нее лить, — на этот раз Рустам опередил Базара. — Мы здесь уже больше двух месяцев, и кто только не пытался к ней подладиться — ведь почти одна среди стольких холостых мужчин, — кто только удочку не закидывал. А у кого клюнуло? Этот Шаммы какие только козни не строил! А чего добился?

Спор о Халиме-апа и ее дочке затянулся, но Джума его уже не слышал — он думал о своем.

Джуме казалось — стоит положить голову на подушку и он сразу уснет, так измотала его двухдневная бессонница. Не тут-то было. Все уже давно спали, а он лежал, глядя в потолок, и думал. Случившееся за последний год разом нахлынуло на него…

Десятилетку он закончил рано. То ли ему очень хотелось учиться, то ли оттого, что школа была рядом с домом, но в первый класс он пошел на год раньше положенного. С месяц его не хотели записывать в школу, но Джума каждый день приходил. Пришлось записать: он оказался самым способным учеником в классе. И школу закончил одним из лучших.

Отец хотел, чтобы он сразу поступал в институт, а мать мечтала, чтоб он отдохнул годик, побыл дома: «Сын наш совсем еще ребенок, не хочешь, чтобы он в колхозе работал, — устрой его в другое место, до будущего года». И уговорили-таки отца. Джуму устроили рабочим в бригаду строителей. Бригадиру родители объяснили: «Джума-джану нет нужды гоняться за рублем, главное, — был бы при деле». И самому Джуме они без конца твердили: «На работе не надрывайся, нам твой заработок не нужен».

На стройке Джума во все глаза следил за рабочими. Подносил раствор и все смотрел, как кладут кирпичи. Однажды решился попробовать сам, пока каменщик отлучился. Когда тот вернулся, Джума со страху спрятался, думал, мастер выбросит его кирпичи. Но тот лишь подстучал кое-где молотком и стал продолжать ряд. Потом Джума не прятался и хватался за кирпичи, как только каменщик садился перекурить.

Точно так же научился и штукатурить. Стоило рабочему отложить инструмент, его тут же подхватывал Джума. Штукатурить было труднее. У настоящих мастеров раствор ложился на стену, а у Джумы ложился по сторонам или шлепался на пол. Мастерок то вяз в растворе, то оставлял полосы. Не скоро, но все-таки стало получаться. И Джума радовался новообретенным умениям.

Отца мало интересовали занятия сына. Он то и дело ворчал на жену: не пустила ребенка учиться сразу после школы. И едва наступило лето, он уехал на пять-шесть дней в Ашхабад, а, вернувшись, объявил:

— Можешь спокойно готовиться — будешь учиться играть на бубне.

— Да ты шутишь, отец, — улыбнулся Джума, но по лицу отца понял, что дело совсем нешуточное.

— Учебой не шутят, сынок! — сказал, довольный собой, отец. — Ты ведь не хуже меня знаешь: в наше время получить институтский диплом — все равно, что мумие со скалы отстрелить.

— Отец прав: сейчас очень трудно поступить, — мать вдруг приняла сторону мужа. — Но Джума-джан… — начала она и осеклась.

— Что же получается, отец, — насупился Джума, — на свете столько профессий, а мне, значит, бить в бубен? Да у нас в роду никто дутара не держал…

— Сынок, не всем же быть народными артистами. Я тебя туда не от хорошей жизни отдаю. Все институты обошел — нигде не нашел поддержки. Радуйся, что хоть туда берут.

Отец настоял на своем, и вскоре у Джумы в кармане лежал студенческий билет. Родители начали ждать возвращения сына с дипломом.

— Ну, жена, замечательные времена пошли! Чуть ли не каждый день свадьбы. Сыну нашему на любой место сыщется! Хорошо будет зарабатывать! — радовался отец. Впрочем, радовался недолго: двух месяцев не прошло, как Джума бросил учебу и вернулся домой.

— Так и знала, что этим кончится, — чуть не плакала мать. А отец долго сидел и молча разглаживал усы. Как всегда, когда злится. Тяжелое это было молчание. И Джума не выдержал.

— Отец, давай я еще год поработаю на стройке, подумаю, осмотрюсь. Если хочешь, чтобы я учился, позволь мне самому выбрать профессию. Только не уговаривай меня — на бубне играть не буду, — решительно выпалил он.

— Эх, сынок, сынок… — смягчился отец. — Слышал такую пословицу: «Пока есть конь, изведай все пути, пока живой отец, выбери себе друзей». Я хотел, пока жив, дать тебе высшее образование.

— Отец, тебе надо, чтобы у меня в кармане был диплом или чтобы я чему-нибудь научился?

Вместо ответа отец только вздохнул: ясно, у него на этот счет свои понятия. Никакие доводы Джумы не помогали. Тогда робко вступила мать:

— Отец, ты бы прислушался к словам сына. Когда верблюд старится, на его место становится верблюжонок…

Но отец все гнул свое:

— Ему через год в армию. Отслужит — семьей обзаведется, какая тогда учеба.

— Бог даст здоровья и долгих лет жизни, только не ссорьтесь, — забеспокоилась мать. — Бог даст, он и без учебы проживет. Пусть делает по-своему, сам профессию выберет, сам невесту найдет…

Отец весь подобрался:

— Да где ему профессию найти, только слоняться будет! И жениться сам не сумеет, так и останется холостяком на всю жизнь, а его позор ляжет на нас с тобой. Вот что из всего этого выйдет!

Джума в сердцах оставил пиалу с чаем.

— Отец, если так пойдет, мы только и будем с тобой ссориться. Но нельзя мне с тобой ругаться. Лучше я попробую пожить сам.

У него хватило духу не поддаться на уговоры матери, он не взял даже денег на дорогу, которые она совала ему тайком от отца.

О своей вспыльчивости он пожалел уже на станции — не хватило денег на билет. Мать-то при чем, мог бы и взять у нее на дорогу…

Впрочем, выход нашелся: ночью разгружал вагон с цементом. Из двадцати заработанных рублей половина ушла на билет, два рубля — на хлеб с колбасой, и вот он в поезде. Не все ли равно, куда ехать — лишь бы на стройку. Еще когда сдавал вступительные экзамены, он несколько раз натыкался на одно и то же объявление: всех абитуриентов, не сдавших экзамены, звали на строительство караджарского моста. И хотя Джума не провалился, но каждый раз, проходя мимо объявления, поглядывал на него.

И вот теперь, пусть с опозданием, он приехал на эту стройку. Снова и снова вспоминая разговор с родителями, Джума мысленно спрашивал отца: до каких пор человек должен ходить за ручку с папочкой? Птицы — и те держат своих птенцов под крылышком, пока они не научатся летать. А там — бог вам спутник — и отпускают их. Почему же совершеннолетний человек не имеет права решать сам, что делать и как жить?

Он знал, что отец желал ему только добра, но обидно, что добро они понимают по-разному. Нет, ему не в чем винить себя. И когда отец остынет, они обязательно помирятся…

Теперь можно бы и спать, но Джума задумался о Халиме-апа. «Чего ради я думаю о едва знакомом человеке? У нее своя судьба, а у меня своя», — пытался он успокоить себя, но ничего не выходило. Хотелось помочь этой женщине; мало того, что муж в тюрьме, так еще и с работы гонят. Она здесь обжилась, привезла дочь, которую растила без мужа, была ей отцом и матерью. Куда она поедет? Не из-за романтики же она подалась в эти края. И не увековечивать свое имя приехала. Хотела побольше заработать, поменьше истратить, накопить денег, чтобы пожить по-человечески, когда муж вернется. Ведь могла бы и в городе устроиться крановщицей. Как это говорят — «Два переезда, как один пожар»? Почему же она должна возвращаться в город? Им там и жить вроде бы негде…

А вдруг она сама во всем виновата? Может, она нелюдимая, эгоистка? Или, как говорит сиплый Берды, легкомысленная? Может, сама испортила себе жизнь?

И тут он вспомнил, как она стучала кулаком по кабине Шаммы, как переругивалась с шофером. Вспомнил весь их разговор. Тогда он не обратил внимания на ее слова — мол, едет из города, отправляла мужу шапку… Теперь, вспомнив все это, он почувствовал уважение к Халиме-апа. Ну и пусть легкомысленная, пусть болтушка, зато как верна мужу в несчастье. И главное, как добросердечна. Это разом перечеркивало все ее недостатки. Разве не могла она, не ругаясь с шофером, проехать в пустыне мимо Джумы? Запросто могла, как могла и не заботиться о нем поздно ночью в Караджаре. Но почему, почему он всю ночь думает об этой женщине?

Чем больше Джума думал о Халиме, тем больше забывал о своих горестях.

«Украшение года — весна, украшение дня — восход» — Джума слышал это много раз и много раз встречал рассвет в ауле. Но аул есть аул. Там за временем следят не по часам, а по солнцу, по восходу и заходу. Хочешь — не хочешь, а вставай спозаранку: накормить скотину, отправить корову в стадо, сходить за водой, за дровами, в общем, дел хватало, и все они были привычными. А собрался в путь — тоже езжай с утра. И работать начинали едва светало. В городе все по-другому. Здесь главное божество — часы, а не солнце. Когда не спишь, то и дело смотришь на часы, а когда спишь, только и ждешь, чтоб прозвенел будильник. По часам спать ложишься и по часам встаешь…

Два месяца прожил Джума в городе и ни разу не видел там рассвета. Поэтому утром, едва забрезжило, он оделся и вышел из дома. Воздух, вчера раскаленный, сейчас был прохладным, бодрил. Все казалось свежим и прекрасным. Но Джуме было не до природы: он искал прораба.

Поселок Караджар — это десять-пятнадцать вагончиков. На крыше одного из них черный бак с надписью «душ», на другом написано «буфет» и «столовая». Остальные вагончики — жилые.

Обеда в «столовой» не готовили, потому что народу в Караджаре осталось совсем мало, и все же Джуме, когда он проходил мимо, почудилось, что из вагончика пахнет вкусной едой. Позабыв обо всем, он облизнулся: у парня со вчерашнего дня во рту не было ни крошки. И опять он вспомнил мать: «Не хочешь молока, так хоть сливок попей. Целый день сыт будешь», — говорила она. И он словно бы увидел, как мать протягивает ему яркую чашку, и понял, до чего голоден…

В поисках прораба он останавливался у каждого домика. И наконец в глубине одного из вагончиков увидел курящего человека в майке и берете, в кирзовых сапогах. Тот с утра пораньше сидел с сигаретой в зубах и, казалось, ничего не замечал. Однако его как будто удивил парень, который подошел и поздоровался. Ответил он кратко, но глаз не отвел, как бы спрашивая: «Ну, какими судьбами попал в эти края?»

— Не подскажете, где найти дом Давида Моисеевича, яшули? — спросил Джума. Яшули улыбнулся:

— Ты на верном пути, говори, я слушаю.

— Значит, это вы прораб?

— Вчера еще был прорабом, если с утра не сняли.

От этой немудреной шутки Джума растерялся. Мозги перепутались, и он словно воды в рот набрал. А прораб сидел и вопросительно смотрел на него.

В таких случаях сельские яшули начинают расспрашивать, всю твою родословную раскопают. И зачем пришел, тоже спросят. А так вот смотреть друг на друга трудно. Ну, допустим, прораб туркменских обычаев не знает. Что же, Джуме так и стоять? Раз тебя не спросили, скажи сам: «Яшули, я к вам на работу приехал». И все пойдет как по маслу. Он интересуется твоей биографией. А какая у молодого парня, который только-только жить начинает, биография? Родился, учился. Он придвинет лист бумаги: «Пиши заявление». Ты напишешь. Он вытащит из нагрудного кармана ручку и начнет внимательно проверять, будто это выпускное сочинение за десятый класс. И в каких-то двух трех предложениях найдет уйму ошибок. Скажет: «Эх, драть надо было вашего учителя! Даже заявление как следует писать не научил, бедные дети!»

Но все это происходило только в мыслях Джумы, а на деле они с прорабом все еще смотрели друг на друга. Надолго затянулось их молчание, ох, надолго. А может быть, только казалось так, потому что тревожно было у Джумы на душе. И не выдержав, он выпалил то, о чем собирался заговорить напоследок:

— Товарищ Церетели, хоть вы… и прораб, но не имеете права выгонять Халиму-апу… Она очень хорошая… — проговорил Джума, запинаясь. И увидел, как спокойно сидевший человек вдруг нахмурился, волосы у него встали торчком, как иглы у ежа, усы встопорщились. Губы задрожали, но не от злости, а от смеха.

Джума собирался сказать ему очень много. Сначала о том, что будет работать у них год. Потом придется попросить аванс, рублей десять. Правда, восемь рублей у него есть, но пять из них надо отдать Шаммы. Хоть шофер и не взял с него ни копейки, Джума решил деньги ему отдать. И в самом конце он хотел просить не выгонять Халиму-апу, готов был даже на колени встать перед прорабом. И в данный момент припомнить кодекс: «Человек человеку друг, товарищ и брат». Но все повернулось иначе.

Прораб сидел молча, ждал, что будет дальше. Но, видя, что парень стушевался, мягко спросил:

— Сынок, а кем ты ей приходишься? Брат, родственник?

— Разве обязательно быть родственником? — с дрожью в голосе ответил Джума. — Люди всегда должны помогать друг другу.

Прораб, стряхнув пепел, улыбнулся:

— Это ты верно сказал.

— Что же ей делать? — торопливо спросил Джума.

Прораб не спешил с ответом. Медленно встал:

— Насчет Халимы-апа разговор окончен. Не знаю, кто она тебе, но если собираешься ее увезти, вон машина, Шаммы мигом домчит до станции, можете собирать вещи.

— Что вы за человек, такой упрямый, — сказал Джума, заслоняя дверь.

— Какой есть, браток. Ты меня выпустишь или нет?

Прораб направился к двери, но Джума схватил его за рубаху:

— Яшули, да поймите же вы, у нее вот-вот муж из тюрьмы вернется. Тогда и выгоните… А сейчас куда она с дочерью пойдет? У них в городе даже квартиры нет.

— Это не мое дело, — произнес прораб и отвернулся. Но на него, видно, подействовало упоминание о муже Халимы. Он смягчился:

— Ты пойми, браток, здесь не детский сад, а строительство. Свои порядки, свои планы…

— Если бы вы беспокоились за строительство, то не выгоняли бы такого прекрасного автокрановщика!

Джума задел прораба:

— А кто ее выгоняет? — почти выкрикнул тот. — Никто ей слова плохого не сказал. Работник она хороший. Но я ей говорил: «Не привози дочь». А что, не прав я? Вокруг полно парней. Один словом обидит, другой руками полезет. А ну как случится что-нибудь? Кто отвечать будет? Знаешь, как говорится: «Палку получает старший верблюд». И ты бы так себя вел на моем месте.

— Нет, — гордо ответил Джума, — на вашем месте я бы и дочь заставил работать. А от разговоров и от рук уберег бы ее. На то вы и прораб, и руководитель.

«Сумасшедший тысячу слов скажет, одно верное будет», — слова Джумы заставили прораба призадуматься. Оба опять молча смотрели друг на друга. И взгляд прораба говорил: «Свалился мальчишка на мою голову, и еще учит». А у Джумы в глазах ясно читалось: «Камень у тебя вместо сердца».

— Эх, браток, пойми ты меня, где я ей с дочерью отдельную комнату найду? — с горечью произнес прораб.

Это Джума понимал. И будь он на месте прораба, тоже ничего не смог бы поделать. Поэтому он торопливо заговорил:

— Если бы вы прочитали хоть одно ее письмо мужу, товарищ Церетели…

Откуда прорабу было знать, что Джума не то что не читал, но и в глаза не видел этих писем? Джума дал волю своей фантазии.

— Ахмедьяр, — пишет она, — мы с Зохрой-джан устроились на работу в Караджаре. Этот мост наш прораб Церетели называет старинными воротами Машат-Мисриана. Он очень добрый, наш прораб, и умный. Если хочешь знать, он оставил высокий пост и добровольно приехал строить этот исторический мост. Как только мост Караджара будет готов, в Мисриане начнут строить жилые дома. И первый дом отдадут нам, строителям. Наш прораб, Давид Моисеевич, сам сказал, что даст мне квартиру в первую очередь. Ты еще только будешь подъезжать к Мисриану, а мы с Зохрой-джан уже будем встречать тебя на этом мосту… Мы станем первыми гражданами Машат-Мисриана… Возвращайся, родной, возвращайся поскорей, мы тебя очень ждем». Вот какие письма она пишет мужу. Как можно лишить такого человека надежды! Убить ее мечту…

Поверил прораб или нет, об этом Джума не думал. Он смотрел в лицо человеку, годившемуся ему в отцы, и нисколько не стеснялся своей выдумки. Потому что эта ложь была справедливой ложью, святой ложью.

— Да ты, оказывается, настырный, — усмехнулся прораб. — Ладно, ступай, скажи им, пусть переезжает в мой вагончик. А я пока в конторе поживу. Но с условием: услышу возле их дома в неположенное время свист — пусть не ждут пощады. Так и скажи.

Джума уже побежал было сообщать новость Халиме-апа, когда услышал оклик прораба:

— Сам-то ты работать к нам приехал или как?

— Конечно, Давид-ага, конечно. Прочел ваше объявление и приехал.

— Халима-апа! Халима-апа! — постучал в окно Джума.

— Пошел к черту, негодяй! — закричал кто-то грубым голосом.

— Будь ты проклят вместе со своей Халимой и с ее дочкой в придачу! Пошел вон, а то позову прораба!

«Ого, они, выходит, намного хуже, чем рассказывала Халима-апа», — подумал Джума и, нарочито смиренно спросил:

— Тетя, простите, мне нужна Халима-апа… Разве она не здесь живет?

— Халима-апа, Халима-апа! — передразнила его женщина. — Ты что, племянничек, не знаешь, где она живет? Всю ночь только и знаете, что свистите под ее окнами, проклятые, и утром от вас покоя нет. Пошел вон, мы спать хотим!

И снова задвинула занавески. Джума, понурившись, пошел прочь. В этот миг открылось другое окно, и в нем появилась кудрявая девушка.

— Зачем тебе Халима-апа?

Увидев девушку, Джума оторопел и, не зная, что сказать, вытаращился на нее. Девушка была в халатике. Нежно поблескивали огромные глаза.

— Халима-апа поздно приехала, спит, — тихо произнесла она, — а если тебе нужны соль или чай, вошел бы и не поднимал такого шума!

Джума вспомнил, что вчера ночью сказал про дочь Халимы сиплый Берды: «Мягче надо быть, ласковее» — и подошел к окну:

— Козочка моя, ты, наверное, дочь Халима-апы?

Молодой парень, почти ее ровесник, а говорит — «козочка моя» — это насмешило девушку. Ничего не ответив, она посмотрела на Джуму долгим таинственным взглядом. На щеках появились ямочки, девушка улыбалась.

— А хоть бы и так. Вы что, решили посвататься?

Если это Зохра, она и впрямь достойна своего имени. Окаянный Базар, видно, понимает толк в девушках. Не зря говорят, что поэты наблюдательны.

— Хотел сказать твоей матери…

— Что сказать-то? — рассмеялась девушка.

Она наполовину высунулась в окно, волосы упали на лоб, платье съежилось, приоткрылась грудь.

— Вы… вы не переезжаете… Нет, переезжаете, только в другой вагончик…

— Как это «переезжаете», «не переезжаете»? — снова рассмеялась она. Но в это время кто-то втянул девушку в комнату.

— Все кокетничаешь, непутевая твоя головушка, ну-ка, марш отсюда!

Вместо дочери в окне показалась Халима-апа.

— А, это ты, Джума, а я подумала, опять какой-нибудь бездельник-арматурщик. Сейчас выйду.

Вышла она в шлепанцах, в наброшенном на плечи полосатом халате и сразу принялась расспрашивать:

— Ну что, нашел, где переночевать? А то я всю ночь тревожилась, вдруг ты на улице остался.

— Нет, у меня все в порядке, — ответил Джума и поторопился сообщить: — Халима-апа, вы никуда не переезжаете, можете спокойно идти на работу.

— Не переезжаем? — переспросила она и прикрыла рукой рот. — Боже мой, а мы уже все упаковали.

— Так распакуйте! Будем работать вместе, пока мост не построим.

Женщина недоверчиво оглядела парня, будто видела его впервые.

— Говори толком, дорогой Джума, что ты затвердил «переезжаете», «не переезжаете!» Кто ты вообще такой, чтобы распоряжаться? Или обманул меня вчера, сказал, работать едешь, а на самом деле ты какой-нибудь начальник?

— Разве обязательно надо быть начальником? Странные вы все какие-то! Люди должны быть друг другу братьями, друзьями, понятно?

Зохра в окне улыбнулась:

— Тоже мне братик нашелся…

— Отойди, я говорю, от окна! — вспылила Халима-апа.

Не сводя глаз с Джумы, она ждала, что он еще скажет. Но Джуме больше нечего было добавить, и, боясь, что снова закричит та грубая женщина, он понизил голос и обратился к девушке:

— А ты поменьше хихикай, ступай-ка лучше в контору к прорабу. Такая здоровая, до каких пор собираешься сидеть у матери на шее? Работать надо! Кончим сегодня работу, соберемся с ребятами и отнесем ваши вещи к прорабу в дом…

Халима-апа забеспокоилась еще больше:

— Ты, парень, в уме? Тебе ли решать мои дела с прорабом?..

— Вы о чем, Халима-апа? — в испуге спросил Джума.

— Почему я должна жить вместе с прорабом? Кто вас об этом просил?

Только теперь Джума догадался, что она неверно его поняла.

— Да нет же, прораб переезжает жить в контору, а вы — в его вагончик. Теперь хоть ясно?

Халима-апа переглянулась с дочерью. Они так и не поняли, что произошло за такой короткий срок. Два дня назад, когда вся бригада просила оставить их в Караджаре, прораб и слышать об этом не хотел, а теперь вдруг отдает им свой дом. Странно!

Джума тем временем подошел к Зохре и сказал:

— Ты на меня не обиделась? В общем знаешь, если ты пойдешь работать, будет лучше. И матери легче и вообще. Одолжи мне горстку чая — у ребят заварка кончилась.

Джума наполнил чайник, поставил на газовую плиту в узком коридорчике и пошел к ребятам. Они уже проснулись, сидели на своих кроватях и переговаривались.

— Сколько можно спать, вставайте, — сказал Джума. И здесь на него смотрели, будто впервые видели. Он был не похож на себя вчерашнего: казалось, с плеч у него свалилась ноша.

Поэт Базар жалобно сказал:

— Помешай-ка бетон с утра до вечера, а потом посмотрим, как ты на другой день подскочишь…

Джума не слушал, все его внимание сосредоточилось на тонких пальцах этого тщедушного парня. Еще ночью по высокому голосу он догадался, что Базар худой, но не ожидал, что настолько. Уж не больной ли, подумал Джума. И как он работает на стройке? С такими руками впору художником быть. И то еле кисть удержишь. Но вслух он ничего не сказал, неловко: подумают, не успел приехать, а уже поучает.

Слова Базара о бетоне всколыхнули ребят. Особенно забеспокоился Рустам:

— Ей-богу, если бетономешалка и сегодня не будет работать, скажу прорабу, что не буду лопатой мешать. Пусть что хочет, то и делает.

— Это еще что, — отозвался сиплый Берды и неприятно засмеялся. — Вот бросит Халима-апа кран и уедет, тогда посмотришь, что будет. Мешать бетон — еще ничего, а вот как придется таскать его носилками на самый верх моста…

Сиплый Берды вытащил из-под подушки брюки, проверил карманы, оделся. Начали одеваться и другие.

— Если хочешь знать, друг Джума, — заговорил Берды, — то, во-первых, я старше их, а во-вторых, я бригадир.

— Верно, временно исполняющий обязанности бригадира, — поправил его Базар.

— Все равно, сейчас я в Караджаре второй человек после Церетели, — засмеялся Берды и, обращаясь к Джуме, добавил, — Если ты приехал работать всерьез, мы тебя, конечно, примем. Но если собираешься сбежать, как тот, на чьей кровати ты спал, скажи сразу, я не пойду к прорабу просить за тебя.

Джума загадочно улыбнулся. Он хотел было сказать: «Я уже был у прораба. Так что не стоит тебе беспокоиться. И Халима-апа с дочерью не переезжают, а дочь ее берут на работу». Но сдержался.

Он обвел взглядом душную комнату. Кроме четырех кроватей, здесь стояли четыре тумбочки, шкаф с оторванной дверцей. На столе посреди комнаты были разбросаны костяшки домино.

Около кровати Рустама лежали гири — хозяин, видимо, занимался спортом, а на тумбочке «поэта» валялась замасленная тетрадь и огрызок карандаша — сразу видно, неспроста получил свое прозвище.

Как только все пошли умываться, Джума заправил постели. Тетрадь Базара положил на шкаф. Гири Рустама задвинул под кровать. Потом взял давно кипевший чайник, бросил заварку, которую дала Зохра, и накрыл, чтоб как следует заварился. Достал купленную на станции колбасу, нарезал, порылся в тумбочках, нашел в одной хлеб, в другой сахар, выложил все на стол.

Вернувшимся хозяевам предстала прибранная комната и накрытый стол.

— Вот это да! — поразился сиплый Берды. Рустам вытаращил глаза, а Базар от радости даже присвистнул.

— Не могу усидеть, когда вижу в комнате беспорядок, студенческая привычка, — Джума словно оправдывался. — И хотя говорят, что только глупый гость предлагает хозяину угощенье, я все же приглашаю вас за стол.

По утрам, когда хлебнув чая, а когда и просто потуже затянув ремни, ребята ополаскивали лицо и бежали на работу. Но сегодня они завтракали с удовольствием и даже разговорились.

— Что же ты вчера не сказал ничего, мы бы тебе чай вскипятили…

— Сразу видно, хозяйственный человек. Даже колбасу прихватил.

— Молодец, Джума-джан, далеко пойдешь…

Сделав каждый по бутерброду, они прихлебывали сладкий чай.

— Джума, а ты правда студент? — спросил сиплый с набитым ртом.

Понеслось, подумал Джума.

— Поступить-то я поступил…

Рустам и Базар так и застыли с полными ртами: в голове не укладывалось, что можно поступить в институт и бросить.

— Лучше скажи правду, — миролюбиво попросил Рустам. — Врать надо умеючи.

— Не верите и не надо, дело ваше, — спокойно сказал Джума. — Я сюда не врать приехал, а работать.

— Да ты не сердись, дружище, — пропищал Базар. — Мне что-то не верится; как это — поступить и бросить. Почему ты ушел?

— Это мой секрет.

— Вот видишь, уже и секрет. Значит, врешь!

Сиплый Берды до поры до времени в разговор не вступал, но увидев, что спор зашел далеко и Джума вот-вот обидится, вмешался:

— А я верю. В жизни чего только не бывает. Но хочу тебе сказать: прорабу не говори, что бросил учебу, понял? Во-первых, все равно не поверит. А если и поверит, то на работу не примет. Скажет: поступил учиться и бросил, значит, и работать будет плохо. Не смог, мол, поступить, провалился, понял? Скажи, в село возвращаться стыдно, хочу, скажи, проработать годик, понял? Не так разве? Базар, если он так скажет, правда ведь, неплохо будет?

— Конечно, — поддержал его Базар и взглянул на часы. И вдруг, размахивая руками, жестикулируя, как артисты на сцене, прочел:

— Видал, а? Не зря мы его поэтом окрестили! Талант! — сказал сиплый Берды и повел Джуму на работу.

Через полмесяца Джума уже свыкся с парнями и работой. Теперь он не волновался, как дотянет до зарплаты: пятерка, которая была отложена для Шаммы, сколько он ни предлагал ее шоферу, осталась при нем. А кроме того, дней пять назад прораб выдал ему аванс — пятьдесят рублей. Джума на радостях рассказал все в бригаде. Ему опять не поверили:

— Уж кто-кто, а Шаммы сроду от денег не откажется, — с сомнением сказала Халима-апа. — А чтобы прораб дал кому-нибудь аванс, такого у нас еще никто не видывал.

И все равно на душе у Джумы было легко. В бригаде его приняли как своего, а вот то, что с ними начала работать Зохра, всех удивило. Оно и понятно: часами они простаивали под ее окнами, радовались, услышав от нее два-три слова, а улыбнется — им казалось, гора сошла с места. И вот она здесь, рядом, в бригаде.

Базар, который и раньше сох по Зохре, преобразился. Он говорил не останавливаясь, чтобы как-то развлечь девушку, а по ночам слагал стихи. Когда ребята угрожали, что перестанут величать его поэтом, будут звать Тахиром, он отмахивался: «А что, неплохо!» и улыбался.

— Девушки не должны нести носилки спереди, — говорил он Зохре и переводил ее назад. А когда та становилась сзади, он отсылал ее вперед, говоря: «Негоже девушкам таскать тяжести».

Рустам, правда, не усердствовал, как Базар, но и он был неравнодушен к Зохре. В отличие от Базара Рустам решил покорить девушку своей серьезностью, молчанием. Пусть Базар разливается соловьем, это все одни слова, главное — сила, а силы Рустаму не занимать. Раньше, бывало, сломается бетономешалка — громче всех возмущается Рустам, а теперь — работает она или нет, он готов в одиночку ломить за всю бригаду.

Даже сиплый Берды, который раньше не брился неделями, теперь каждый день приходил выбритый, благоухая одеколоном, и — самое удивительное — он перестал хвастаться.

Джума наблюдал за товарищами, удивлялся им и ничего не замечал за собой. Чего они суетятся, думал он, а сам не мог оторвать от девушки глаз. Зохра и впрямь была удивительно хороша собой. Впрочем, спроси кто-нибудь Джуму, что в ней такого красивого — он не сумел бы ответить. И верно, что? Может быть, черные, влажные, как у козленка, глаза? Или стройный, тополиный стан и белоснежная кожа? Она вся была красива. И если вправду говорят, что красавицы прибавляют мужчинам мужество, силу, вдохновение, то Базар без сомнения станет поэтом, а Рустам — первоклассным спортсменом.

Сколько Джума ни думал о Зохре, ему хотелось думать о ней еще больше. Он только о ней и говорил. Но вот появился новый бригадир, и все внимание переключилось на него.

День уже клонился к закату. Человек лет шестидесяти, приехавший на мотоцикле «ИЖ-Юпитер», прошел в контору прораба и немного погодя вышел вместе с Давидом Моисеевичем.

— Познакомьтесь, ребята, это ваш бригадир. Зовут его Таган Сахатович. Он человек негордый, можете звать просто Таган-ага, не обидится, — пошутил прораб. Он рассказал, что бригадир участвовал в строительстве мостов Каракумского канала, что он бывший фронтовик.

Джума молча выслушал хвалебные речи прораба, холодно оглядел новичка. У этого человека было все, кроме одного весьма необходимого качества — молодости. Поэтому новый бригадир не заинтересовал Джуму.

Прораб не стал знакомить Тагана-агу с каждым в отдельности, сказал только — прекрасные ребята, а это украшение коллектива — Зохра, а вон там, на автокране, ее мать, Халима, — и торопливо зашагал к арматурщикам.

Все сразу как-то заскучали. Ведь замечательно жили, весело работали, а теперь всему конец, подумал Джума. Старики, они десять раз на дню читают нотации. Меряют всех по своей мерке…

Он исподтишка наблюдал за новым бригадиром, который оставил мотоцикл около арматуры и пошел осматривать мост. Выглядел он тихим, мягким, но Джума подумал — старики, они хитрые, сейчас кажется добреньким, а как освоится, тут-то себя и покажет. И он вспомнил, как встретил его прораб в первый день у себя дома и как в конторе…

Когда после завтрака Джума вошел в контору, за столом сидел совсем не тот человек, с которым он разговаривал два часа назад.

Что, от него убыло бы, если бы ответил на мое «валейкум»? Так нет, в день, говорит, один раз здороваются. Я ему — приехал к вам работать, а он — посмотрим, говорит. А я ведь не милостыню прошу, я ему свой труд предлагаю. Расселся за столом, строит из себя бог знает кого, разглядывает мои документы, внимательно смотрит «особые отметки», будто я прямиком из тюрьмы к нему. Изучил студенческий билет, зачетку, Нет, нет, говорит, не могу я тебя принять, езжай обратно. Какой-нибудь слюнтяй после этого, может, и уехал бы, но не на такого этот прораб напал. Раз приглашали на работу, говорю, придется брать. А он посмотрел и говорит:

— Что-то не припомню, чтобы я тебя приглашал.

— А объявление в университете? Может, я его написал?

— Объявление не про тебя написано, ты в институт поступил, два месяца проучился и бросил. Ты и здесь не задержишься. Я таких, как ты, хорошо знаю. Тебе подавай джинсы за триста рублей с цепочками да железными бляшками. И рубашку на кнопках, чтобы ходить расстегнутым до пупа. И от туфель на высоком каблуке ты бы не отказался. Тебе чего надо? Девушек в кино приглашать, покупать им билеты, мороженое. А на все это нужны денежки. Правильно говорю? Начнешь работать, а как две-три сотни заработаешь, сбежишь в город. Я тех приглашал, кто провалился, чтобы они не шатались зря, не мучились…

Джума хоть и обиделся на Давида Моисеевича, но не забыл его слов, и каждый раз, вспоминая этот разговор, находил сходство между прорабом и своим отцом. И Таган-ага был для него одним из этих взрослых. Но все это он держал при себе, никому из друзей и словом не обмолвился.

Так и пошло. О чем бы ни спрашивал новый бригадир, в ответ звучало односложное «да» или «нет», и Таган-ага должен был почувствовать, что его недолюбливают. Но тот если и чувствовал, то делал вид, будто ничего не замечает. Однажды, деланно улыбаясь, он посмотрел на свою бригаду и сказал:

— Я вам, наверное, кажусь глупым?

И хотя на лицах ребят отчетливо читалось: да, яшули, умным вас назвать трудно: в вашем возрасте торчать в одиночестве в песках, без семьи, это как-то странно — все же Джума деликатно ответил:

— Да нет, яшули, не совсем так…

— Вижу, вижу, — улыбаясь, ответил Таган-ага, — деликатность — это хорошо, но еще лучше прямота. Я все вижу по вашим глазам.

Джуме почему-то стало его жаль. Он хотел было сказать что-нибудь приятное, но Таган-ага опередил его:

— Я сюда не за деньгами приехал. У меня есть сын, дочь. Внуков целая футбольная команда… Одного у меня нет — жены. В прошлом году умерла…

И без того странный, этот человек своей откровенностью удивил ребят еще больше.

— Я сказал своим: не буду вам обузой, успеете еще за мной наухаживаться, когда одряхлею. Я ведь не такой уж старый, как вам кажется. Просто пережил много и выгляжу старше своих лет. Верблюжата мои, вы меня не чурайтесь, если помочь не смогу, так хоть чаю вскипячу. Только послушайте моего совета. Давид сказал, что вы себя считаете несчастными. Это неверно. Счастье не в том, чтобы в институт поступить. Человек сам не знает, когда ему привалит счастье, у вас оно впереди…

Он умолк, посмотрел, как парни работают. Взял пилу у Берды, который собирался пустить на опалубку хорошую доску, отложил ее в сторону. Подобрал обрезки досок, примерил, сколотил. Потом посмотрел, как Базар пытается забить гвоздь, хватая от злости один за другим, подошел, отобрал гвоздь, молоток, топор, гвоздь разогнул и пару раз ударил — гвоздь вошел, как в масло.

Это было испытание. Но и урок. Джума это понял и, как только Таган-ага отошел, сказал:

— Яшули выдержал первое испытание. Видали — инструментом работает как бог.

— Скажи лучше, яшули начал поучать, — недовольно возразил Берды. — Если сначала доски выбирать, потом пилить да согнутые гвозди выпрямлять — ничего не заработаешь.

— И все же, что ни говори, он мастер, — задумчиво глядя вслед Тагану-аге, сказал Джума. — А где, по-вашему, он будет жить?

— Не с арматурщиками же. В своей бригаде будет жить, — безразличным тоном произнес Рустам. — Вот придете домой, в комнатушке и так тесно, а тут он еще лежит. Постелил кошму на пол, откинулся на подушки. И нам скажет: а ну, выкидывайте свои кровати, разве деды-прадеды на кроватях спали?

— Еще и в домино играть запретит, — пропищал Базар.

— Нравится, не нравится — придется помалкивать, — подлил масла в огонь Берды. — Так и знайте, конец пришел нашей свободе.

Джума хотя и не вмешивался в разговор, был согласен со всеми.

Но все повернулось иначе. Ни яшули, ни кошмы в комнате не оказалось. Зато Джуме передали, что Таган-ага зовет его пить чай.

Джума пришел к нему последним. Яшули еще раз доказал, что многое повидал в жизни. Когда прораб сказал, что можно поставить еще одну кровать у ребят в комнате, он не согласился. Не хочу стеснять молодежь, ответил он прорабу, сам найду себе место. Он освободил в вагончике угол, который предназначался для склада, и устроился там. Прибрался, сделал брезентовую перегородку, вот тебе и отдельная комната. Ну и бригадир! — удивился Джума. И позже, когда ребята возвращались к себе, Джума все еще думал о Таган-аге. Так-то вот. А мы кипятились. Есть, есть, чему у него поучиться. И на другой день он еще раз убедился в этом.

Как обычно, до полудня опалубку с застывшего раствора не снимали, а во второй половине дня предстояло снова ставить опалубку и заливать бетон. Тогда-то бригадир и подсказал им не ломать старую опалубку, а осторожно, вынув гвозди, разбирать. Новую опалубку они сколотили из тех же досок, и тут опять встала бетономешалка.

— Ребята, — умоляюще сказал прораб, — мешайте вручную, буду закрывать наряды — учту, — и бригада, уже привыкшая к такому обороту, пошла было за лопатами, как вдруг Таган-ага удивленно спросил:

— Давид, как же так? Это при царе горохе бетон мешали вручную, прошли те времена…

Тут же, почувствовав поддержку, заныл сиплый Берды:

— Да у нас так каждый день, Таган-ага. Ни в жизнь не поверю, что на такой огромной стройке нет исправной бетономешалки. Стыд и позор.

— Не спеши, Берды-джан, идите, ребята, отдохните, попробуем ее починить.

Берды подошел к Джуме, который, прикрыв лицо кепкой, лег возле ручейка, и принялся жаловаться:

— Вот, валяемся без дела. Рано или поздно придется бежать отсюда без оглядки. На кой черт здесь сидеть, если заработаем с гулькин нос.

Но вместо того, чтобы посочувствовать ему, Джума засмеялся.

— Знаешь, ты, по-моему, даже во сне деньги видишь.

Сиплый Берды, который расположился было рядом с Джумой, вскочил:

— Ей-богу, хоть ты меня не заводи, Джума, а то лопну от злости.

— А разве не правда, что ты любишь деньги?

— Еще как люблю! — закричал Берды. — В наше время без них нет счастья в жизни. Ну-ка, скажи, кто откажется от денег? Да никто. Деньги нужны всем, без них и бессребреники не живут. А богатым они еще больше нужны. Да, я не скрываю, что люблю деньги. Ты из обеспеченной семьи, где тебе понять. А поставь себя на мое место: у нас в доме, кроме матери, никто не зарабатывает. Пока я служил в армии, ничем не мог ей помочь. Потом два года ездил в Ашхабад поступать в институт. Все, что накопила, спустил. Хочу последний раз попытаться, не получится — поставлю на этом крест. И без образования люди живут…

Джума пожалел не Берды, а его мать:

— Ну и ехал бы к матери, чего ты тут сидишь.

— Я и поехал бы, да совесть надо иметь. Все ее деньги истратил, и вот явлюсь: опять, мол, провалился! Стыдно ехать с пустыми руками. Я приеду к ней с деньгами и подарками.

Джума прекрасно понимал товарища и не знал, что еще можно к этому добавить:

— Все, что ты говоришь, дружище, верно, только…

Берды решил, что Джума смеется над ним:

— Верно или неверно, но я это так понимаю. А ты не корчи из себя умника. Люди тоже не дураки. Зачем, интересно, ты сюда приехал, если не за деньгами? Небось долгов понаделал или еще что-нибудь натворил, неспроста же ты здесь.

Джума улыбнулся:

— Не ради одной выгоды люди живут. Есть у них и мечта, и надежда, и цель.

— Есть-то есть, да за ними всегда еще что-нибудь маячит.

— А может, я хочу участвовать в покорении земель Машат-Мисриана, а?

— Да будет тебе, — вскипел Берды. — Нашел дурака! Мы хоть университетов не кончали и даже студентами не были, а все-таки за два месяца, пока к экзаменам готовились, столько учебников перечитали да консультаций наслушались, что тоже понимаем, где своя выгода, а где государственная.

— Плохо ты это понимаешь!

Берды приподнялся на локте:

— Зато ты хорошо понимаешь, так объясни мне, глупому, ты, значит, на стройке вкалываешь для государства, а деньги получаешь для себя? Я, например, считаю, что слеп тот, кто не видит за государственной выгодой свою.

Джума задумался. Он не был согласен с Берды, но ему понравилось, что у того есть свои суждения. А ведь сколько таких людей, которые вообще ни о чем не думают, им уже ничего не объяснить, они как глухие!

Сиплый Берды решил, что одержал победу, и пошел в наступление.

— Возьми хоть нашего прораба: грамотный инженер, с двумя дипломами. Сидел в министерстве, на черной «Волге» ездил. Четыре телефона на столе стояли, по одному его звонку сколько начальников в кабинете собиралось. Почему же он приехал в пески и почему работает прорабом? Потому что поскользнулся. Теперь ему надо вернуть почет и уважение. Разве это не выгода?

— Конечно, нет, — решительно возразил Джума. — ошибиться любой может, а он исправляет ошибку, хочет загладить вину трудом. Ты сам подумай — стал бы Давид Моисеевич из одной своей выгоды бегать по институтам и лепить объявления? Стал бы зазывать провалившихся ребят на стройку? Да ни за что! Набрал бы себе умелых строителей и жил припеваючи. А ему жаль, что столько ребят без дела слоняются. Он не то что некоторые: их уволят, а они ходят, жалуются повсюду, изводят себя и других. Прямо больными становятся от своих переживаний.

— Спорим, что стоит ему подняться на ступеньку выше, и только его на твоей стройке и видели…

Но спора не получилось: Таган-ага исправил бетономешалку и подошел к ним вместе с Халимой-апа, Зохрой и остальными ребятами.

— Что, Джума-хан, смотрите на Караджар? — спросил Таган-ага, устало опускаясь на землю.

«На что тут смотреть? — подумал Джума. — На Джар, старое русло?»

— Вы, наверное, слышали, говорят — если раньше текла вода, то рано или поздно опять потечет. Мы с вами еще увидим, как забурлит вода по старому руслу.

— Неужели здесь и правда была вода, Таган-ага? — спросил Базар.

— Еще как текла, дорогой, если б не текла, не сравнивали бы эти места с Египтом.

Базар от удивления округлил глаза.

— Кто же тут жил в те времена? — спросил он.

Сиплый Берды, у которого язык, как известно, без костей, не смолчал и на этот раз:

— Кто бы ни был, уж наверняка не такие хилые, как ты.

И сам громче всех засмеялся своей шутке.

— Обычные люди жили, — ответил Таган-ага. — И зря вы, ребята, дразните Базара. Чем он хуже любого джигита?

— Тоже мне джигит! Поднимется ветер посильнее — с ног его свалит. В нем всего-то 44 килограмма, его из-за этого даже в армию не взяли, — сиплый рассмеялся еще громче.

— Я тоже думаю, что в старину самый маленький человек, и тот был здоровее Базара, — сказал Рустам.

— Еще бы! Если б люди не мельчали, разве земля всех нас удержала бы? Через тысячу лет Базар будет казаться самым здоровым человеком, — сказал Берды. На этот раз засмеялись все. Базар не обижался, видно, привык к подначкам и насмешкам сиплого Берды. Он встал и улыбнулся:

— Раз уж речь зашла о тысячелетиях, у меня есть предложение. Завтра воскресенье, давайте съездим на экскурсию в Мадов. И Таган-ага, и Халима-апа с нами. Там, наверное, сейчас мой дядя Карри.

— А кто такой твой дядя, Базар? — спросила Зохра.

— Археолог, ведет раскопки. В прошлом году они нашли в песках мечеть.

— А внутри был мулла… — не унимался Берды.

И снова все засмеялись.

Восходящее солнце алым светом озаряло безмолвные пески. Машина Шаммы неслась вперед. Погода была по-весеннему теплая, два дня назад прошел дождь, освежил и промыл пески. Вокруг стоял аромат дикой пустыни.

В кузове прикрепили две доски — скамьи. У Джумы, сидевшего рядом с Зохрой, рот не закрывался от счастья. Каждый раз, когда машину подбрасывало, их плечи соприкасались, и у него становилось тепло на душе. А что, собственно, происходило? Подумаешь, плечи касались друг друга. Джуме от этого ни жарко, ни холодно.

Но если бы ему сейчас велели поменяться местами с Рустамом или сиплым Берды, он обиделся бы. И так он побаивался Базара, который всю дорогу без умолку говорил. Он все ждал, что сейчас Базар встанет и скажет: «А ну, друг, подвинься!» и усядется между ними.

Джума не сам выбрал это место. Только очень толстокожий человек может сесть рядом с девушкой без приглашения. А Джума не носорожьей породы — его пригласила Зохра. Возможно, без всякой задней мысли, но ему хотелось видеть в этом особый смысл. Иначе, почему она не позвала сиплого Берды или Рустама? Даже Базара не пригласила, а ведь он ходит за ней, словно тень.

И чем больше Джума думал об этом, тем ближе ему хотелось подсесть к Зохре. Мысленно он взмолился: «Шаммы, тряси машину посильнее, качай! Пусть касаются наши плечи, пусть…»

А Шаммы и дела до них не было. Он о чем-то оживленно беседовал с Таганом-ага и весело смеялся. Он даже машину вел не так, как прежде. Очень спокойно вел.

Вчера Джума убедился, что Шаммы в общем-то неплохой человек. Джуме и Базару выпало просить его отвезти их на экскурсию. Задание обещало быть нелегким, но Джума надеялся на красноречие Базара. Да и сам Базар сказал:

— Ты молчи, ничего не говори, я знаю его слабую струнку, сам все сделаю.

И как пришел, начал:

— Шаммы Овезович, завтра мы поедем на экскурсию в Мадов. Отвезите нас на своей машине, а мы вам с человека по пол-литра дадим за дорогу.

Джума сразу понял, что Базар переборщил. Шаммы так взглянул на Базара налитыми кровью глазами, что тот чуть не убежал из комнаты. Шаммы не произнес ни слова, достал сигарету и дрожащими пальцами стал мять ее. Он делал это с остервенением, будто срывал на сигарете всю свою досаду. Потом закурил, откинулся на подушку и с наслаждением затянулся.

— По пол-литра с человека, говоришь?

Спеси у Базара поубавилось.

— Если до зарплаты подождешь, можем и по литру собрать, — торопливо добавил он.

— Маловато, вот разве что с каждого по бочонку… — иронически произнес Шаммы, продолжая курить.

Базар широко раскрыл глаза и выпалил:

— Да ты никак стыд и совесть проглотил! Ну, разве не говорил я тебе? — обратился он к Джуме. — Пошли, как говорится, у таких зимой снега не допросишься. Лучше пешком идти, чем его упрашивать…

И Базар выскочил за дверь, Джума остался. Ему хотелось поговорить с этим человеком, и он стоял, не зная, как начать.

Шаммы докурил сигарету, потом сказал:

— А ты что стоишь, как истукан? Или уходи, или садись.

— Шаммы-ага, простите его… — произнес Джума и присел на канистру.

Шаммы поправил подушку:

— Ну-ка, скажи правду, кто вас послал ко мне?

Джума молчал. Не хотел он говорить, что послали их сиплый Берды и Халима-апа.

— Мы сами пришли…

— Неправду говоришь, не ваши это слова…

Джума снова промолчал. Молчал и Шаммы. Потом заговорил:

— Обидели вы меня… Но на вас вины нет, вина на тех, кто вас послал.

Он помолчал, потом продолжил:

— Ты уже раз обидел меня. Помнишь, наверное, когда ты в Шехитли остался без глотка воды, а я догнал тебя. Я ждал, ты поднимешь руку, а ты и не подумал. Что же мне, уговаривать тебя надо было? Я со злости взял да и проехал мимо. Только я бы все равно остановился, даже если б эта чертовка не забарабанила по кабине.

Джума поверил Шаммы сразу: так оно и было, он не хотел поднимать руку, не хотел просить. Вспоминая дорогу к Караджару, он всегда краснел. Несколько дней назад Таган-ага к слову сказал:

— Неспроста это место назвали Шехитли — умирающий от жажды. В давние времена такой же молодой джигит, как ты, пустился в путь и умер без воды. С тех пор и осталось это название.

— Я ведь тоже живой человек, — говорил тем временем Шаммы, — могли бы прийти и сказать: «Шаммы-ага, давайте вместе поедем, и вы посмотрите, и мы». Захотел бы — поехал, а не поехал бы — поблагодарил, что и меня вспомнили… А вы с бутылкой лезете. Иди и скажи тому, кто тебя послал, — если у него так много водки, пусть выльет в Джар.

Последние слова Шаммы уже прокричал. Джума сам не заметил, как вскочил, ноги у него дрожали. От стыда он мечтал только скорей добраться до выхода, как вдруг Шаммы уже спокойно спросил:

— Во сколько собираетесь ехать?

Джума не сразу понял. Зачем это ему? Все равно ведь не повезет. Но все-таки ответил:

— Рано утром собираемся.

— Ждите, — сказал Шаммы.

Джума не очень-то ему поверил, но переспрашивать не решился. Выйдя от Шаммы, он пересказал этот разговор Базару, тот, конечно, тоже не поверил. Не поверили и остальные. А Шаммы не подвел. Они еще не проснулись, а он, выбритый, нарядно одетый, сидел в машине и ждал…

Машина поднялась на холм.

— «Мне родные холмы Дехистана увидеть хочется…» — вспомнил Базар и весело произнес: — Дорогие друзья, этот холм и есть Дехистан.

Все завертели головами.

— Я говорю это не просто так, а по историческим данным, — продолжил Базар. — Двадцать пять веков назад здесь было государство дахов. Поэтому холм и назвали Дехистан. А кто такие дахи, что за народ, этого история пока еще не знает. Известно, что воинственный, они сражались даже с самим Александром Македонским.

— Ври, да не завирайся, — проворчал сиплый Берды, но Зохра поддержала Базара:

— Ты, Берды, не трогай его, он интересно рассказывает…

— Туркмены звали его рогатым падишахом, дорогой Берды, — продолжал Базар, окрыленный защитой Зохры.

Завиднелись огромные минареты, в свете утра они казались еще выше. Рустаму почудилось, что они достают до небосвода, а Джума сравнил их с динозаврами. И впрямь, кое-где не устоявшие перед разрушением стены были похожи на этих животных.

— Твое стихотворение? — просипел Берды.

— Ты еще раз доказал, что ничего не смыслишь в литературе, — засмеялся Базар. — Это великий Махтумкули.

— Базар, наверное, всего Махтумкули наизусть знает, — с улыбкой сказала Зохра.

И без того довольный, Базар еще больше заважничал.

— Может быть, ты слышала, а Зохра — есть неписаный закон: если хочешь стать поэтом, нужно обязательно знать тысячу строк Махтумкули. А я знаю больше двух тысяч. Скажите любую строку, и я прочту вам все стихотворение…

Но послушать стихи им не удалось: машина, ехавшая по кирпичам и черепкам, остановилась…

Домой ребята возвращались в самый полдень, под палящими лучами солнца.

Джума не увлекался историей и ее памятниками. История, она и есть история. Хороша ли, плоха — обратно не повернешь. Другое дело изучать свое время, а еще лучше — знать будущее, стремиться к нему. Он и поехал-то только за компанию.

Поехал и не пожалел. Много он увидел за этот день, немало и услышал. Тут было над чем подумать: перед глазами стояли памятники, которые давным-давно были созданы чьими-то руками.

— Молодец твой дядя, какой молодец! — шепнул Джума на ухо Базару. Джуму поразили заросшие щетиной археологи, которые работали кирками, лопатами и щетками под немилосердно палящим солнцем, обнажая старину. Его поразило, что когда-то в Мадове проживало примерно полмиллиона людей, что здесь был крупный город.

«Вы стоите на месте неизвестного вам государства дахов, — вспомнил он слова профессора, дяди Базара. — Вполне возможно, что от дахов произошли народы Средней Азии. Вы стоите на земле, которая некогда переживала расцвет. Здесь кипела жизнь. Потом государство было разрушено, но настанет время, и земля древних дахов снова зацветет. Мост, который выстроите на Караджаре, станет воротами Советского Египта».

На обратном пути Джума решил сразу же пойти к Халиме-апа. Он хотел рассказать ей обо всем, хотел сказать, что напрасно она не поехала с ними и как много потеряла. Но стоило ему увидеть выстиранное белье всей бригады, и он словно язык проглотил. Как отплатить этой женщине за ее доброту, подумал он.

Халима-апа встретила их с засученными рукавами, в переднике.

— С возвращением, мальчики! — сказала она. — Ну, как съездила, доченька, все благополучно? — спросила она Зохру.

— Халима-апа, не тех вы приветствуете, герой дня — сиплый Берды, — ехидно заметил Базар.

— Что такое, Берды? Случилось что-нибудь? — удивилась Халима-апа.

— Да ничего не случилось, просто…

— Давай, давай, не юли, признавайся, какой ты великий грешник, — наседал на него Базар. — Оказывается, Халима-апа, и в том, что бетономешалка барахлила, и что цемента не хватает, — во всем виноват он! Не верите — спросите у Таган-аги!

Ребята засмеялись. Берды хоть и улыбался вместе со всеми, но было видно, что ему не по себе.

А было вот как. Они уже собирались возвращаться, когда профессор подвел их к одной пещере и сказал, что самое святое место в мечети. Оно узнает грешников. Ребята не знали, верить этому или нет, но профессор был убийственно серьезен.

Джума удивился и решил спросить:

— Как это оно распознает?

— А вот как: надо в это отверстие сунуться наполовину, а потом влезть обратно. У кого голова не заденет камня, тот чист, потому что грешника камень непременно коснется.

— И только-то?

— Да, — ответил профессор и оглядел всех по очереди. Ребята не то чтобы поверили, но заинтересовались. Сначала они побаивались, никто не решался испытать свою судьбу первым. Профессор подошел к Базару и сказал:

— Я вижу, мой племянник самый храбрый. Давай, Базар, сунь голову в пещеру!

Базар хоть и не очень охотно, но все же исполнил просьбу дяди. Оглядываясь, подошел к дыре и с опаской сунул в нее голову. Влез туда по пояс, потом легко втащил обратно свое щуплое тело.

— Видали, племянник у меня прямо ангел, — прокомментировал профессор и похлопал его по плечу. После Базара полез Рустам, потом Джума, и они тоже, видно, не грешили. Но вот очередь дошла до сиплого Берды. Он, как все, засунул в отверстие голову, а когда захотел вытащить ее обратно, застрял. Дрыгая ногами, он кричал: «Помогите, помогите!»

Ребята покатились со смеху. Наконец профессор, положив руки ему на спину, помог страдальцу вытащить голову и показал всем, как это надо делать.

Сиплый Берды был весь в холодном поту. Он хотел что-то сказать, но заикался. Ребята опять засмеялись. Профессор подмигнул им:

— Смотри, какой грешник! Придется ему в день получки купить барана, принести сюда, зарезать и угостить всех.

Таган-ага подошел, сел около отверстия и развел руками, как бы говоря — ерунда все это.

— Видите, — с улыбкой сказал профессор, — вверху щель узкая, а книзу шире. Малейшая неосторожность — и голова обязательно ударится о камень.

А ребятам лишь бы посмеяться. Они смеялись, пока не уехали, продолжали смеяться и в пути.

— Нет, надо же, именно твоя голова застряла, — сказала Халима-апа и тоже засмеялась.

В тот день за чаем только и разговоров было, что о Мадове.

— А ты, Джума, говоришь, нет ничего вечного, — сказал Таган-ага. — Сколько лет прошло, а орнаменты живы, а керамика блестит, как эмаль.

— Профессор говорит, эти стены видели сорок поколений. Если б не Чингиз-хан, они бы еще долго стояли целехоньки, — отозвался Джума.

— Так уж устроен мир: одни строят, другие разрушают, — задумчиво произнес Таган-ага. Джума подумал, что бригадиру вспомнилась война; от начала и до конца прошел ее Таган-ага. На Кавказе надел сапоги и снял их только в Албании. Сколько видел взорванных мостов, сколько разрушенных зданий.

Джума сдружился с Базаром. Чем-то они были похожи. Вот и сегодня после работы они сходили погулять к Джару, а вернувшись, решили помыться под душем. Вода в бочке нагрелась на горячем солнце. Раствор, цементная пыль постепенно отмывались, появлялось ощущение легкости, на душе становилось весело.

Намыленный Базар протянул мочалку:

— Джума, потри спину.

Джума тер его торчащие лопатки, ребра, которые легко можно было пересчитать. Он мыл, а Базар все сгибался, потом вообще присел.

— Если больно, скажи, а то у тебя одна кожа да кости, — крикнул ему в ухо Джума.

— Три, три… Знаешь, я хочу у тебя спросить одну вещь, — пропищал Базар.

Его тоненький голосок сливался с текущей водой, и Джума еле слышал друга.

— Что спросить? — прокричал он.

— А тебе можно верить?

Джума кинул в него мочалкой, и во все стороны полетели мыльные брызги.

— Не веришь — не спрашивай.

— Джума, скажи правду, есть у меня талант?

Джума от неожиданности вытаращил глаза:

— Конечно, есть…

— Нет, ты мне правду скажи. Я жду вызова. Хочу в литинститут поступать.

— Раз направляют, езжай, — коротко ответил Джума.

— Я до того, как сюда приехал, целый год в газете работал. Подчитчиком. Знаешь, что такое подчитчик?

Джума не знал, но по тому, с какой гордостью Базар это преподнес, решил, что должность немалая, никак не меньше помощника редактора.

Базар расхохотался.

— Ну, ты даешь, да это самый маленький человек в редакции. Но дело хорошее. Газету, которую все увидят только завтра, ты читаешь первым… Даже раньше редактора. Я бы и дальше работал, но там платят мало. Я два года в институт поступал и оба раза не проходил, а преподаватели, которые принимали экзамены, обещали отправить меня учиться на поэта. Как думаешь, направят?

Базар с надеждой смотрел на приятеля. Джуме стало жаль товарища. Не мог он погасить эту надежду:

— Я думаю, направят. Учиться в литинституте — это не каждый может.

Больше Базар ни о чем не спрашивал. Когда они вытерлись и уже выходили из душа, Джума сказал:

— Знаешь, мой тебе совет — ешь побольше. Тебе надо окрепнуть, поправиться.

— Ты хочешь сказать, что мне не надо ехать учиться?

— Почему, если направят — поезжай. А если и не направят, пиши свои стихи. Тебе есть о чем писать: о Машат-Мисриане, о Зохре. Одних ее глаз на целый сборник хватит.

И Джума исподтишка посмотрел на Базара. Он ждал, что, как только прозвучит имя Зохры, Базар переменится в лице. Он был так в этом уверен, что не заметил, как покраснел сам, как сорвался его голос. Их взгляды встретились, и оба потупились: слишком ясно светилось в них соперничество, ревность.

— Или ты считаешь, что Зохра недостойна стихов? — спросил Джума, подняв голову, и губы его дрогнули, коснувшись дорогого имени Базар этого не почувствовал, да и не мог почувствовать, потому что всякий раз при имени Зохры его сердце тоже щемила сладкая боль.

— Если б мог, я написал бы о ней оду… — ответил он.

Джума почувствовал вдруг навалившуюся на него усталость и перевел разговор:

— Ты слыхал о поэте Кёр-молла?

— Кто о нем не слышал?!

— Так вот, он из нашего аула. Бабушка моя часто его слушала. Он литературный институт не заканчивал и вообще был неграмотным. А ведь какой поэт!

— Это потому, что он слепой, — чуть обиженно произнес Базар.

— Значит, и тебе надо стать слепым.

— А куда я глаза дену?

— В переносном смысле, голова! Хочешь стать поэтом — не видеть должен, а чувствовать, понимаешь? Да-да, так говорит один мой земляк, он кончает филологический факультет в университете.

Базар задумался и вдруг выпалил:

— Если не видеть Зохры — как писать стихи? Сам скажи!

Когда они вернулись в общежитие, сиплый Берды стряпал ужин. Готовил он очень вкусно, раза два даже Халима-апа с дочерью приходили попробовать. Сегодня Берды был доволен собой сверх меры. Он давно мечтал сделать ребятам домашнюю лапшу. Но все никак не мог собрать нужные продукты. Есть чекизе — нет перца, найдет перец — фасоль кончится. Но сегодня он заказал все необходимое ребятам, которые ездили в ближайшее селение. И сейчас Берды замочил в горячей воде два желтых от соления курта, они размокли и стали прекрасным чекизе, потом острым ножом нарезал лапшу из белого-пребелого теста. И вместе со стручком перца и двумя горстями фасоли бросил все в кипящую воду.

Ребята, поди, уже забыли вкус домашней лапши, думал он. То-то накинутся. Но все произошло иначе, и виноват в этом был Базар.

Едва Берды завидел Джуму и Базара, как крикнул:

— Эй, поэт, с тебя причитается! Письмо тебе.

— За что причитается? — спросил Джума.

— Говорю же, письмо ему. Из Ашхабада. Рустам побежал к вам с письмом, чтобы сообщить первым, да, видно, вы разминулись. Не успели вы уйти, Шаммы принес письмо.

— А что в письме? — спросил Джума, вплотную подходя к сиплому Берды.

— Не имею привычки читать чужие письма, — обиженно сказал тот и стал дуть в огонь. Отмахиваясь от дыма, он уже совсем серьезно сказал: — Хлебом клянусь, правду говорю.

— Из редакции, наверное, — равнодушно проговорил Базар. — Я им столько стихотворений посылал, а они затвердили: «Ваши стихи редакцию не удовлетворяют».

Самому Базару его творчество нравилось. Но мало чтоб нравилось самому. И даже если всем вокруг нравится, это еще не значит, что понравится редакции. Кто-кто, а уж Базар знал, как там придирчиво, скрупулезно отбирают стихи. Своими глазами видел, как критикуют каждое слово, каждую строку…

— Что ты стоишь, беги, отыщи Рустама и возьми свое письмо, — сказал сиплый Берды. Но Базар, привыкший к его шуткам, не тронулся с места. Не поверил и Таган-ага:

— Нашел, чем шутить, Берды! Твоя домашняя лапша уже, наверное, в тесто превратилась, — заметил он со своего топчана. — Зачем смеешься над парнем? Да, Базар-джан увлекается стихами, это ведь болезнь, такая же, как в девушку влюбиться. Ни ночью тебе покоя нет, ни днем.

Но тут, размахивая конвертом, вбежал Джума.

— Я первый сказал, с тебя причитается, — весело прокричал Рустам, вбегая следом.

Джума вскочил на топчан, где сидел Таган-ага, вытащил из конверта сложенную газету.

— Я сейчас прочту вам стихотворение, — сказал он и, откашлявшись, важно начал:

— Ну как? — Джума вопросительно взглянул на ребят.

Те пожали плечами. Базар то краснел, то бледнел, ему вдруг показалось — никто не верит, что это его стихи. И он выкрикнул:

— Клянусь, я это сам написал, у меня черновик есть.

Деликатный Таган-ага поддержал его и на этот раз:

— Мы верим, сынок, верим, ты молодец, настоящий поэт.

— Стойте, стойте, — сказал Джума и вытащил из конверта бумажку. — Слушайте дальше.

— «Уважаемый Базар Байханов…»

— Что-что? — закричал сиплый Берды, — уважаемый, говоришь? Ну-ка, прочти еще раз!

— Да слушай ты, Берды, раскрой пошире свои уши и слушай внимательно, — сказал Рустам, которому не терпелось услышать, что в письме.

Но Джума не спешил, он еще больше подзадоривал ребят. Торжественно, сопровождая чтение жестами, он продолжил:

— «Уважаемый Базар Байханов, мы печатаем ваше стихотворение «Вершина» с небольшими сокращениями…»

Базар незаметно для самого себя подошел к Джуме вплотную. Потом обернулся к Берды, как бы говоря: «Что, поверил?» А Джума продолжал читать:

— «Посылаем вам два экземпляра газеты. Желаем успеха. Заместитель главного редактора «Яш коммунист» Мурадов».

Газеты переходили из рук в руки. Таган-ага поднес письмо к самым глазам. Сиплый Берды несколько раз перечитал стихотворение.

Джума схватил одну газету, сказал, что знает, где ее повесить, и убежал.

— Не забудь по дороге показать Зохре! — крикнул ему вслед Рустам. И Джума сник. Он проиграл, а Базар победил, стал первым. Девушки любят поэтов, и теперь она полюбит Базара, — думал он. И все равно радовался за друга. Напечатали в республиканской газете. Заместитель главного редактора пишет «уважаемый»…

Лапша, и правда, стала уже почти тестом, но никто этого не замечал: все только и говорили, что о письме. Так, машинально, ребята и съели всю лапшу.

После ужина Джума решил полежать. И ему приснился сон.

…В Караджаре садится самолет, забирает Базара и взлетает. Вместе со всеми Джума кричит, машет руками, но Базар их не слышит. Самолет доставляет его в Ашхабад — город утопает в цветах. На улицах, на балконах высотных домов — кругом алые розы, весь город благоухает. И все жители города спешат к памятнику Махтумкули: там будут состязаться поэты. Седовласые стихотворцы и юные сочинители — все читают стихи. И еще краше становится город. И Джума тоже будто бы там и очень удивлен. Вдруг все аплодируют кому-то, громко приветствуют. Это народ, подняв Базара на руки, вносит его на трибуну. Базар не похож на себя: солидный, во фраке, с бабочкой, точно дирижер.

Он читает стихи, то самое стихотворение о Машат-Мисриане, напечатанное в газете.

— Слава Базару Байханову!

— Долгих лет жизни тебе, поэт! — раздаются крики.

Джума выдвигается вперед, тянет руку, хочет поздороваться с другом, но ему никак не протиснуться через толпу, он не в силах даже шелохнуться.

— Пустите меня, это мой друг, мы вместе строим мост! — кричит Джума, но его никто не слышит. А голос Базара все громче и громче. Джуме кажется, что вот-вот оживет памятник Махтумкули и скажет: «Ступай, сынок, да будет светлым твой путь!» И тут откуда ни возьмись появляется Зохра с охапкой цветов. Народ расступается перед ней.

— Зохра, Зохра! — кричит Джума.

Но она, не обращая на него внимания, идет к Базару.

— Зохра, я здесь, Зохра!..

Джума просыпается от собственного крика. В комнате тихо. Рустам и сиплый Берды крепко спят. Только Базар полулежит на подушке и при слабом свете пишет стихи…

«Где человек, там событие», — не зря это сказано. В Караджаре тоже не жили без событий. Стихи Базара в газете, экскурсия в Мадов и Машат-Мисриан — разговоров об этом хватило на несколько дней.

Вот и сегодняшний день в Караджаре начался радостной вестью. Близилась зима, а в душе у Халима-апы цвели розы: она получила вызов на переговорный пункт. Десять лет назад разбилась ее семья, и вот вскоре Халима-апа раз и навсегда перестанет слышать упрек «безмужняя». И у Зохры появится отец. Этой надеждой Халима-апа жила почти десять лет. Воскресенье казалось ей страшно далеким. От нетерпения она то залезала в кабину автокрана, то вылезала, каждый час подходила к ребятам. Таган-ага улыбался и сочувствовал ей.

— Халима-апа, а вдруг вы услышите голос мужа и упадете в обморок? — шутил Берды.

А Базар говорил:

— Халима-апа, передайте своему мужу привет от караджарского поэта, он, наверное, читал газету.

— Халима-апа, вы так помолодели, прямо невеста, муж вас и не узнает! — вставлял свое словечко Рустам.

Она не обижалась.

— Думаете, я старая? Вот вернется Ахмедьяр, рожу ему сына, — весело смеясь, говорила она.

Джума не вмешивался в эти разговоры, а про себя думал: эх, если бы все женщины были так верны мужьям!

— Зохра-джан, поедем вместе, поговорим с отцом. Ты, наверное, соскучилась по нему, да и он тоже, — всякий день уговаривала дочку Халима-апа.

— Нет, мамочка, я не поеду. Боюсь, услышу голос отца и заплачу… Скажи за меня, что хочешь, сама, — неизменно отвечала она, и ее огромные глаза наполнялись слезами.

И вот наступило воскресенье. Рано утром Халима-апа пришла, разрядившись в пух и прах: модные сапоги, пальто с норкой, на голове блестящий платок.

Обычно по воскресеньям ребята спали до полудня, но сегодня проснулись рано и пошли провожать Халиму-апа. Даже Таган-ага не смог усидеть дома.

— Счастливо тебе доехать и вернуться, передавай привет мужу, — напутствовал он женщину.

Но подвел Шаммы. Опять заставил себя ждать, а когда появился, взял да и свернул на другую улицу. Халима-апа растерянно опустилась прямо на землю.

— Как говорят, задумал сирота поесть, а у него носом кровь пошла. Вечно мне не везет. Несчастливая моя головушка, — запричитала она. — И почему я пешком не пошла, как только получила телеграмму, уже бы там была…

Зохре стало жаль мать, и тоже заплакала. Ребята не находили слов, чтобы успокоить их обеих, они смотрели вслед машине и недоумевали, в чем же дело, почему Шаммы так поступил.

— Бывают же среди людей такие негодники, — высказался наконец Таган-ага.

Всем было жаль Халиму-апа, но никто не знал, чем ей помочь. Джума сбегал домой, оделся и вышел:

— Таган-ага, дайте мне ключ от вашего мотоцикла.

— Что ты хочешь делать? — сказал бригадир, отдавая ключ. — А может, Шаммы не знает, что он должен ехать?

— Знает. Даже Давид Моисеевич ему сказал. Я своими ушами слышал, — сказал Рустам.

— И я с ним говорила, — всхлипнула Халима, — даже пообещала ему на бутылку, если обратно отвезет…

Джума с жалостью посмотрел на женщину. «Эх ты, оказывается, вся беда в тебе самой. Все-то ты напортила, женщина. Попросила бы Шаммы по-человечески, он бы так не сделал», подумал Джума, подошел к мотоциклу, завел мотор и сказал Халиме-апе:

— Садитесь!

Та села сзади, Джума включил зажигание, завел мотоцикл, попробовал газ. Он обернулся на Халиму-апа, которая судорожно за него цеплялась, и сказал про себя: «Сиди крепко, Халима-апа, или я загоню этот мотоцикл, или посажу тебя на поезд».

Мотоцикл застрекотал, выпустил струю голубоватого дыма и, словно за кем-то в погоню, сорвался с места.

Джума в шлеме и очках кричал:

— Не волнуйся, Халима-апа, ты поговоришь с мужем. — А в душе ругал ее почем зря: «Все-то ты не так сделала, Халима-апа. Не понимаете вы Шаммы. Да, он пьет, но у вас он водки не просит и вам не предлагает. И вы ему не предлагайте, он злится, что вы его на бутылки меряете, а он тоже человек…»

Джума мог бы все это сказать и вслух, да не хотелось ему еще больше расстраивать Халиму. Еще успеется, скажу.

Наконец доехали до станции. Но раз началось невезение, то конца скоро не жди: на перроне им мигнули, удаляясь, огоньки последнего вагона.

— Говорила же я, что невезучая, поворачивай свой драндулет, — горько сказала Халима-апа.

— Нет, Халима-апа, ты еще плохо знаешь Джуму. Если я начал дело, то на полдороги не брошу…

Он зашел в какой-то дом на станции, попросил бензина и снова завел мотоцикл.

— Под лежачий камень вода не течет, Халима-апа, едем в город.

Женщина не поверила своим ушам: нет, каким надо быть нахалом, чтобы решиться ехать на этой тарахтелке в город!

По асфальту мотоцикл поехал мягче. И быстрее. Но Халиме казалось, что они стоят на месте, она то и дело кричала на ухо Джуме:

— Джума-джан, быстрее, быстрее!

— Что я могу поделать, не тянет больше, Халима-апа!

— Тянет, тянет, быстрее!

Джума смотрел то на спидометр, то на дорогу, а думал совсем о другом: мы тут несемся сломя голову, а вдруг там скажут — «Вы опоздали!» Это ведь не обычный разговор мужа с женой. Халима-апа, бедняжка, десять лет ждала этого приглашения, а теперь вдруг не поспеет.

И все же мотоцикл Тагана-ага выдержал все и привез их в город. Они пересекли несколько улиц и наконец подъехали к телеграфу. Джума, не дожидаясь, пока Халима-апа слезет с мотоцикла, ворвался на переговорный пункт и протянул телефонистке в наушниках вызов:

— Девушка, Джезказган должен быть, — сказала у него из-под руки подоспевшая Халима. — Там Ахмедьяр Омаров ждет. Соедините побыстрее!

Дежурная удивленно посмотрела на странную клиентку, взяла телеграмму, отложила в сторону и сказала:

— Ждите, я сама вас вызову!

— Легко сказать «Ждите!» — вздохнула Халима-апа. — Можно врача в поликлинике ждать. Можно в магазине очередь выстоять. Но как ждать сейчас? Она должна поговорить с мужем.

— Почему ждать, зачем ждать? — чуть не влезая в окошечко, запричитала она. — Он сам вызывал, в шесть часов пусть придет жена, сказал. Я Омарова, его жена, не видите разве — уже шесть часов, даже больше. Девушка, вы меня слышите? Я говорю…

— Ждите, тетенька, понятно? Ждите, — повторила телефонистка.

Ничего не было понятно Халиме-апе. Она и так уже десять лет ждет, и опять ждать?

Словно в поисках поддержки она огляделась по сторонам.

— Мы успели, Халима-апа, теперь не торопитесь, — успокоил ее Джума. — Отдохните немного, сейчас вас вызовут.

— Мы-то успели, чего только не натерпелись, чтоб успеть, а ей и дела нет…

— Ничего не поделаешь, раз сказали ждать, надо ждать…

— А я не хочу, почему эта девчонка заставляет меня ждать?.. Я согласна до завтра, до послезавтра ждать, только не из-за этой девчонки, а из-за Ахмедьяра.

Дежурная только улыбнулась. Как ни хорохорилась Халима-апа, пришлось ей подчиниться порядкам. На телеграфе стоял гул, и вдруг все стихло. Радио донесло: Медунцов! Львов — третья кабина… Медунцов! Львов — третья кабина… Оразова! Керки — сорок шестая кабина… Оразова! Керки — сорок шестая…

Каждый раз, когда называли очередную фамилию, Халима-апа смотрела с завистью. Ей все казалось, что сейчас кто-нибудь возьмет да и уступит ей очередь: «Иди, тетушка, поговори за меня». Но телеграф не автобус, свой разговор не уступишь.

И вдруг назвали ее имя.

— Омарова! Джезказган — тридцатая кабина!.. Омарова! Джезказган — тридцатая…

Халима-апа и стояла около тридцатой кабины, но, ничего вокруг не видя, заметалась по залу. Джума, улыбаясь, открыл дверь кабины.

— Теперь не спешите и разговаривайте, — сказал он, закрывая дверь снаружи.

Халима-апа сжала трубку, словно пожала теплую руку мужа и, не поднеся ее к уху, начала кричать:

— Алле, алле, Ахмедьяр!..

— Не торопитесь, сейчас соединю, — раздался в трубке голос дежурной.

— Деточка, да соединяй же побыстрее, что ты мучаешь… Навсегда соедини, — кричала Халима-апа дрожащим голосом. Ее уже соединили с Джезказганом, а она все продолжала кричать:

— Алле, алле… И наконец…

— Ой, как сердце бьется, ничего не слышу, что делать? — крикнула она и позвала Джуму, стоявшего около кабины.

И вдруг в трубке раздался голос.

— Ахмед, Ахмедьяр! Это ты? — закричала Халима-апа.

Ее голос был слышен во всем зале, и Джума, застеснявшись, отошел в сторону. А Халима-апа все кричала в трубку:

— Да, Ахмедьяр, это твоя жена Халима… Халима, говорю… жена твоя… Зохра-джан тоже привет передавала… Сама хотела прийти, да боится, что заплачет, как голос твой услышит… Что? Слушаю, Ахмед… Что?

Хоть Джума стоял в отдалении, но какие-то слова долетали до него. Вдруг лицо Халимы-апа помрачнело и сразу постарело. Джума вскочил. «Кажется, что-то нехорошее случилось», — подумал он. Лицо женщины покрылось потом, трубка выпала из рук, и она, пошатываясь, вышла из кабины.

Подбежавший Джума еле успел подхватить ее и усадить на стоявшую рядом скамейку. Потом побежал в кабину, услышал: «Алло! Алло! Халима!» Он молча послушал, потом не выдержал:

— Тьфу, сволочь! — и повесил трубку. — Еще мужчиной называет себя, подлец!

Когда Джума вышел из кабины, Халимы-апа на скамейке не было. Уйдя с телеграфа, она словно ребенок, только-только начинающий ходить, побрела неверными шагами по огромной улице. Не замечая никого и ничего вокруг, Джума побежал за ней. Резко завизжали тормоза… Джума из последних сил оттолкнул Халиму-апа…

С воем приехала «Скорая помощь», Джуму положили на носилки и увезли.

— И что ты бродишь по дороге? Куда спешила? Не могла по переходу перейти?..

Услышав эти упреки, Халима-апа, сидевшая на тротуаре, обхватив голову руками, спросила:

— Скажите, что случилось?

— Что случилось, спрашивает! Да если бы не тот парень, лежать бы тебе сейчас в морге. Чуть детей сиротами не оставила!

Когда Халима-апа приехала в больницу, она поняла, что Джуме очень плохо. Всю ночь она пробегала около корпуса, где лежал Джума. Что делать? К кому обратиться? Город жил своей жизнью. И всем безразлично, что жизнь молодого парня висит на волоске, а одинокая женщина не знает, куда себя деть.

Бывает, захочется с человеком поспорить, ищешь его, ищешь, а все без толку. Ты уже отчаялся, а он вдруг тебе навстречу идет. Во всем один ты виноват, встреться ты мне сейчас, своими руками твои седые патлы пучками бы вырвала. Все лицо исцарапала бы, и то бы не успокоилась, — так Халима всю ночь проклинала Шаммы, а днем, собравшись обратно в Караджар, натолкнулась на его машину. Она с полным кузовом стояла у тротуара. Халима ее из тысячи узнает: сколько раз своим автокраном разгружала ее, сколько раз загружала. Она уселась в кабину, и Шаммы не заставил себя долго ждать: вышел из магазина с сеткой, в которой лежали сигареты, продукты и две бутылки водки. Ничего не подозревая, он подошел и открыл кабину, тут-то Халима и схватила его за шиворот:

— Добился своего, алкаш несчастный! Сейчас я тебя здесь задушу!

Шаммы испугался не ее рук, а налитых кровью глаз. Он не в силах был высвободиться, не в силах выговорить хоть слово.

— Что, язык проглотил, скотина? — закричала Халима-апа и тряхнула его. — Из-за тебя чуть человек не погиб!

Ничего не понимающий Шаммы наконец собрался с духом:

— Ну-ка, убери руки, женщина! — зло сказал он. — Шаммы не из тех мужчин, которые дерутся с бабами. Всему есть предел! Что за преступление я совершил?

— На таких, как ты, я и слов тратить не хочу. Если едешь в Караджар, езжай быстрее, — сказала Халима-апа, отпуская его.

Машина с тяжелым грузом отправилась в путь. Они оба долго молчали. Наконец, закурив третью сигарету, Шаммы сказал:

— Успокоилась? Что ты там плела? В чьей смерти я виновен?

— Джума!.. Он же твой друг… Еще неизвестно, выживет ли он… И все из-за тебя…

Шаммы резко нажал на тормоза. Вытащив изо рта сигарету, уставился на Халиму. Та не смогла удержать слез и зарыдала.

— Он попал под машину… Я даже адреса его не знаю, чтобы родным сообщить…

Почувствовав ожог, догоревшей сигареты, Шаммы отбросил ее и зло сказал:

— Так я и знал! Очень уж этот парень высовывался…

— До чего же ты жестокий, Шаммы! Бросил одинокую женщину, а если бы не бросил, бедняга Джума не попал бы в аварию.

Шаммы медленно проговорил:

— Откуда мне было знать, что с ним такое случится. От тебя сбежал, это верно, есть у меня причина.

— Знаю я твои причины.

— Ничего ты не знаешь! Ты, наверное, думаешь, все из-за того, что ты на собрании сказала? Что я машину цемента продал?.. Это все не то. И не из-за того, что ты мне бутылку предложила. К этому я уже привык. Как говорится, волк всегда волк: съест — пасть в крови, и не съест — пасть в крови. Другая у меня причина, Халима!

Халима смотрела на него с ненавистью. Но Шаммы, глядя мимо нее, продолжал:

— Я люблю тебя… понимаешь, люблю… Разве нет у меня права любить?

— Нет у тебя права, — произнесла Халима в его же тоне, — я замужем.

Шаммы недобро усмехнулся:

— Ты и сама этому не веришь…

Халима вздрогнула.

— Что? Неправда! Кто тебе это сказал? — она покраснела. На миг ей показалось, что Шаммы подслушал вчерашний телефонный разговор. Перед ее глазами снова встал телеграф… Тесная тридцатая кабина… Но теперь она увидела и Ахмедьяра на другом конце провода.

— Ахмедьяр, это я, твоя жена Халима.

— Ну, что ты заладила, как попугай. У меня каждая минута — деньги… Пришли мне копию метрики дочери… Слышишь, а то придется лишний месяц алименты платить: здесь неправильно отметили день ее рождения, по-моему, она в июне родилась, а не в июле…

Халима вдруг разозлилась и сорвала злость на Шаммы:

— Да, ты угадал, нет у меня мужа. Безмужняя я. Десять лет как развод получила. — Господи, как она смогла выговорить эти слова? И зачем? Кому?

Шаммы не ответил. Да и что отвечать? Все, что хотел, он уже сказал. И все же добавил:

— Знаешь, Халима, по-моему, лучше пока ничего не сообщать родителям парня.

Халима с презрением посмотрела на него, но призадумалась.

Как только приехали в Караджар, Халима-апа, несмотря на поздний час, сразу же отправилась с Таган-ага к прорабу. Давид Моисеевич выслушал ее, стиснув зубы. Посидел молча, потом глубоко вздохнув, коротко спросил:

— Что врачи?

— Одна нога сломана… Есть трещины в ребрах… И, кажется, сотрясение мозга… — Она вытерла глаза. — Он без сознания, врачи сказали, что неделю никого к нему не пустят… Хотела домой сообщить, да не знаю адреса, вот и приехала сюда…

— Можно бы дать телеграмму… Но подождем день-другой, как вы думаете? — Таган-ага опередил прораба. — Сами понимаете, дурная весть долетит быстро. Родные приедут и ничем не помогут, будут только вокруг больницы бродить…

— Это верно, — сказал Давид Моисеевич и вопросительно посмотрел на Халиму. Она колебалась. Всю дорогу она об этом думала, но так ничего и не решила.

Но ни Давиду Моисеевичу, ни через два дня Халиме-апа не удалось навестить Джуму.

— Он все еще без сознания, к нему не пускают.

И все же чуть ли не каждый день кто-нибудь отправлялся в больницу: то Таган-ага, то сиплый Берды, то Рустам с Базаром садились в поезд, и хотя к Джуме по-прежнему не пускали, они по крайней мере узнавали, как его здоровье. В любое время Шаммы был готов везти их на станцию.

На восьмой день в больнице была Халима-апа. И удивительное дело: в этот раз дежурная не отправила ее, как всегда, односложно ответив, а мягко улыбнулась:

— Поздравляю вас, вчера ночью ваш парень пришел в себя. Идите на второй этаж, прямо в тринадцатую палату.

Халима-апа, набросив на плечи белый халат, с колотящимся сердцем шла по длинному коридору. Почему эта грубая женщина сегодня так ласкова? И почему Джуму положили в тринадцатую палату? Эти тревожные мысли без конца мелькали в ее голове, и она то и дело с опаской оглядывалась. Не то чтоб она была суеверной, но сегодня любая мелочь казалась важной. Когда она подошла к палате, ей вдруг послышалось, что кто-то кричит и зовет на помощь.

Больница есть больница. Рано утром все палатные двери были нараспашку, чтобы хоть немного повыветрились запахи лекарств. Халима-апа и не хотела смотреть, а все видела, и сердце у нее обрывалось. Одному несчастному ногу загипсовали и подвесили. А вон еще один, у того обе руки в гипсе, так и сидит, раскинув их по обе стороны, пока медсестра, кормит его с ложечки. Все двери открыты, а тринадцатая палата почему-то закрыта, и она в самом конце коридора. Халима забеспокоилась еще больше. Страшные мысли лезли в голову. Если в палате тяжелобольного тихо, хуже быть ничего не может! Уж лучше бы Джума кричал или хотя бы стонал. Потому что раз стонет или кричит, значит, борется за жизнь. А раз тихо — смерть рядом. Эти неотвязные мысли преследовали Халиму до самых дверей палаты.

С замиранием сердца она потянула дверь на себя. Широко открыв глаза, словно боясь увидеть что-то страшное, заглянула в палату. Лежавший на кровати больной с трудом подняв веки, посмотрел на нее, и от его тяжелого взгляда Халиме как ни странно стало легче.

— Простите, яшули, я ищу одного больного…

Старик, слегка кивнув, снова закрыл глаза. Глухой он, что ли, подумала Халима, и шагнула к нему ближе, но в этот момент маленький мальчик с соседней койки сказал:

— Вы у него не спрашивайте, тетя, он все равно ничего не скажет.

Халима удивленно посмотрела на мальчика, у которого к кровати были прислонены костыли:

— Это почему?

— А он только рот раскроет, и у него челюсть падает.

Халима снова взглянула на старика. «Боже, разве челюсть может падать», — подумала она.

— У вас тут должен быть молодой парень, ты его не знаешь, сынок? — спросила она у мальчика.

— Это я-то не знаю? А ты его мать?

И мальчик на одной ноге соскочил с кровати, допрыгал до койки в углу и затеребил больного:

— Дядя Джума, дядя Джума, вставай, твоя мама пришла!

— Нет-нет, я не мама, — сказала Халима, подходя к кровати Джумы. Но мальчик не расслышал. Он все теребил Джуму, который был весь в бинтах, Тот не пошевелился, и мальчик обернулся к Халиме:

— Семь дней спал… Вчера пришел в себя и затвердил «мама» да «мама». Хорошо, что ты пришла.

У Халимы защипало в горле. Она незаметно отвернулась и вытерла слезы. Ох, зря мы не сообщили его матери, ругала она себя. Мальчик снова взялся за Джуму:

— Дядя Джума, вставай, твоя мама пришла…

Но Джума лежал, не двигаясь. Мальчик оказался упрямым. Видно, ему очень хотелось порадовать Джуму, и он стал кричать ему прямо в ухо. Джума пошевелился, но тело не слушалось его, и он опять притих. Вдруг глухо, словно из-под земли, он проговорил:

— Мама, ты пришла!

«Это я, Халима!» — хотела сказать гостья, но промолчала, только слезы закапали на белую простыню, которой был накрыт Джума. Ох, несчастная мать, ни о чем-то она не подозревает. И Халима, не решилась назвать себя. Потому что человек, которому так худо, всегда ждет мать, и только мать. Пусть он не может говорить, зато верит, что пришла его мама… И мальчик верит, что она мать Джумы. Пусть они порадуются. К чему их огорчать? Больше будут радоваться — скорее здоровье вернется! С тем Халима и ушла. Пришла после обеда, но опять не удалось ей поговорить с Джумой и увидеть его лицо. А когда появилась на другой день, облегченно вздохнула: многое здесь переменилось.

Яшули с двух сторон прикрепили железякой челюсть, и он уже что-то говорил, хоть и невнятно. Мальчик, которому разрешили гулять, ходил взад и вперед по длинному коридору. А Джуме сменили повязку и оставили глаза открытыми. Эти глаза, в которых застыло перенесенное страдание, глянули на Халиму с тоской.

— Как дела, сыночек?

Ее слова вконец расстроили парня, из-под ресниц на подушку скатились две слезы. Сейчас, когда его мать так далеко от него, Джума расплакался от одного этого «сыночек».

— Вчера мальчик сказал: «Твоя мама приходила», я и подумал…

— Ничего, Джума-джан, придет твоя мама, и папа приедет…

Комок подступил ей к горлу, но она мужественно продолжала:

— Мы не стали сообщать им. И Таган-ага сказал — не надо, и с Давидом Моисеевичем мы посоветовались.

Джума долго лежал и молча смотрел в потолок. Потом проговорил:

— Вы правильно сделали. У мамы больное сердце.

— Конечно. У всех матерей больные сердца.

Халима села рядом, помолчали. Она снова всхлипнула.

— Все из-за меня, во всем я одна виновата, будь я проклята. Мало того, что сама несчастная, и других несчастными делаю…

Джума поморщился. «Не нравятся ему бабьи жалобы», — поняла Халима и быстро перевела разговор. Стала рассказывать о Караджаре, о ребятах. А когда заговорили о Шаммы, Джума от удивления чуть не онемел.

— Знаешь, Джума, он, оказывается, неплохой человек. Мы его просто не понимали. Да, — заторопилась Халима, — а Зохра как услыхала про твое несчастье, все плакала, горевала. Скажу ей, что тебе лучше, обрадуется. В следующий раз приведу ее. Только, Джума-джан, прошу тебя, не говори ей про отца, он умер, ладно?

Джума округлил глаза:

— Зачем вы так, Халима-апа?

— Так надо, надо. Один раз поплачет и успокоится. Незачем ей об отце думать.

Халима-апа снова чуть не заплакала, но пересилила себя:

— Джума-джан, открою тебе свое горе. Десять лет его в сердце носила, десять лет себя и людей обманывала. Ахмедьяр в тюрьму попал, Зохра еще в школу не ходила. Я дом продала, заплатила все его долги, и уехали мы с дочкой из села. В городе приютились, Столько лет дочку обманывала: вот придет твой отец. Мне и самой казалось, что он вот-вот придет, скажет: «Меня простили». Потом дошли слухи — и правда, он раньше срока освободился. Только домой не вернулся, остался жить там с другой женщиной. Я этому до тех пор не верила, пока не стала алименты получать. Алименты — копейки, но и они были подмогой — мы комнату снимали. Я все надеялась, что он одумается, вернется. Думала, будет скучать по своему ребенку. Посылки ему иногда посылала. Всех вокруг обманывала. Дочь от его имени с днем рождения телеграммами поздравляла. И она, бедняжка, верила. А ты знаешь, каково без отца ребенка воспитывать?.. Это только матери знать могут. Случалось, поругаю ее, по щеке ударю, а потом сядем и вместе плачем… Слава богу, теперь она человеком стала, совершеннолетняя уже…

Халима замолчала и посмотрела на Джуму загадочным, как ему показалось, взглядом. Почему она так подчеркнула это слово? Джума ждал, что она скажет еще, но Халима молчала. Может, она и заговорила бы, но их прервал мальчик на костылях:

— Дядя Джума, там московское мороженое продают! Тебе купить?

— У меня от мороженого горло болит, вот тетя принесла яблоки, бери самое большое.

В этот, день Халима ушла успокоенная, зато Джума остался наедине со своими нелегкими думами. Ему и без того было тяжко: под гипсом горела нога, от каждого вздоха ребра, казалось, вонзаются во внутренности. Врачи сказали, чтобы он ни о чем не думал, не переутомлял мозг. Но едва Джума закрывал глаза, он видел Халиму. До чего же она несчастная, думал он. И припоминал всех женщин в родном ауле. И замужних, и тех, у кого мужа не было. Каждую он сравнивал с Халимой. Вдов, потерявших мужей на фронте, считают несчастными. Но их не сравнить с Халимой. Они живут памятью о муже, любовью к нему. А у Халимы что? Ничего. Столько лет жила смутной надеждой, а теперь и ее убил Ахмедьяр.

Временами он ругал себя: «Шаммы-то оказался куда умнее. Он, наверное, почувствовал, что этим кончится, вот и не взял ее в машину. Если бы я не вылез с мотоциклом, ничего не случилось бы. Ну, поплакала бы Халима-апа, только и всего. Друзья спрашивают о моем здоровье. Да ведь я не болен, она больна. Моя боль пройдет, раны заживут, переломы срастутся. А сердечная рана Халимы-апа никогда не затянется. Как она, бедная, просила: «Скажи Зохре, что ее отец умер». Да разве так можно? Нет, не скажу.

Зохра стала совершеннолетней. Ну и что? Человек растет, это естественно. Но почему Халима-апа так странно на меня посмотрела? Ну и что с того, что совершеннолетняя? Или она хотела сказать, что Зохра собралась замуж? Тогда остается пожелать ей счастья».

Его словно ножом по сердцу полоснули. Он вжался лицом в подушку, закусил губу. «А чего я, собственно, хочу? Я калека! Зачем Зохре калека? Ну, огорчилась она, добрая душа, за меня. И все! Девушки легко плачут — видно, слезы близко».

Так он уговаривал себя, но знал, что не в этом дело. Знал и старался не вспоминать, и все равно вспоминал.

Халима-апа уехала в город за продуктами и осталась там ночевать. Тогда-то Зохра и пригласила Джуму к себе: «Посидим, поговорим, одной мне скучно будет». После работы Джума поел, весело насвистывая, побрился, надушился одеколоном, пританцовывая, почистил туфли. Берды усмехнулся и просипел:

— Да, брат, крепко ты втюрился.

А Рустам, понимающий Берды с полуслова, подхватил:

— Видишь, Базар-джан, хоть ты и поэт, а Зохру у тебя из-под носа увели. Верно говорят: «Кто смел, тот и съел». — Он незаметно подмигнул Берды. — Так-то, дорогой, — не проглотишь то, что прожевал, изо рта вытащат.

— Джума туда не потому идет, что в Зохру влюбился, — Халима ему поручила за дочкой приглядеть, — пропищал Базар, но было видно, что он ревнует.

— Доверили овечку волку, — сказал Берды. — Чтобы Зохру уберечь, надо было Рустаму ее доверить. Он к ней никого не подпустил бы. И вообще я своими ушами слышал, как Зохра приглашала Джуму.

— Теперь поверил, поэт? — еще насмешливей спросил Рустам.

Но сиплый Берды решил, видимо, не злить Базара и заговорил по-другому:

— Не грусти, Базар-джан, если она тебя не согрела любовью, хотя ты за ней хвостом ходил, то и Джуму не согреет, Стоит Халиме-апа уехать, вечно под их окнами стоят и свистят какие-то Алики, электросварщики, волосатые оболтусы. Кто-нибудь из них и окрутит Зохру.

Джума делал вид, что не слышит, и все же последние слова заставили его призадуматься. Подходя к дверям Зохры, он услышал смех. С кем это она? Тут послышались звуки гитары, и Джума понял, что в комнате мужчина. Он весь сжался, хотел было повернуть обратно. Но ему вспомнились слова Халимы-апа: «Джума, ты из наших самый надежный. Присмотри за Зохрой, пока меня не будет. Мне не очень нравится, что эти бездельники-арматурщики в последнее время крутятся у нашего дома». И Джума постучался.

— Сейчас, мамочка, сейчас, — раздалось из-за двери.

Джума чуть не застонал от досады, увидев гостя Зохры — тощего Алика, того самого Алика, о котором говорил сиплый Берды.

— Пошел вон отсюда, волосан несчастный! — процедил Джума.

Вид у него, судя по всему, был такой, что парень, волоча гитару, потащился к выходу:

— Ладно, мы с тобой еще встретимся…

Проводив гостя брошенным ему вслед тапком, который угодил Алику прямо в спину, Джума очень выразительно посмотрел на Зохру.

— Чтоб его земля проглотила, пришел соли попросить и расселся, что же мне оставалось делать? — оправдывалась она. Но Джуму не проведешь: не умеешь врать — не ври! Кто это приходит за солью с гитарой? За солью с солонкой ходят или с чашкой. И с чего это ты усаживаешь просителей на материнскую кровать?

Все это Зохра прочла в его взгляде и опустила голову, когда Джума выходил за дверь. А уходил он расстроенный. Правильно сказал Берды — девушкам верить нельзя! В лицо тебе улыбаются, соловьем разливаются, а сами?.. «Мне будет скучно, приходи, посидим…» Тоже мне, соскучилась! Нет, надо с ней поговорить. Если она смеется надо мной, пусть скажет прямо, решил он. Но как спросить, с чего начать? Ведь она девушка, не может же она сказать: «Я тебя люблю». Самому начинать надо.

После долгих колебаний он решил для храбрости выпить. Но что? Магазина в Караджаре нет и ресторанов нет. И все же он зашел в столовую: немного погодя у него была бутылка лимонада. В столовой, содрав зубами крышечку, он налил себе полстакана лимонада и выпил. Думая, что скажет Зохра, Джума вдруг услыхал знакомый смех. Смеялся тот самый длинноволосый Алик. Весь дрожа, Джума сжал кулаки и приготовился к драке. Он не думал о том, что противников трое, что последний раз он дрался не то в четвертом, не то в пятом классе. Он знал, что длинноволосый подойдет. И ждал его. Так оно и вышло.

— Я же сказал, что мы встретимся, — еще издали произнес нетвердо стоящий на ногах Алик.

Он придвинулся вплотную к Джуме, но тот схватил пьяненького арматурщика за грудки и отволок к друзьям:

— Заберите своего пса, — сказал он.

Волосатик, и так уже еле державшийся на ногах, тяжело рухнул на стол. Один из сидевших за столиком, дал ему оплеуху:

— Негодяй, ты что не даешь рабочему классу спокойно лимонад выпить?

Джума даже не оглянулся. Отошел к своему столику и залпом выпил еще один стакан лимонада. Тоже мне, рабочий класс! Месяца не прошло, как появились на стройке, а уж опозорились.

Парень, который ударил волосатого, подошел к Джуме, попросил у него прощения:

— Ты, друг, не серчай на этого дурака, выпил он. Знаешь ведь — если козе под хвост водки налить, на волка нападает. Давай руку, познакомимся. Меня зовут Гардаш.

Джума отодвинул его руку. Гардаш не обиделся.

— Я тебе от чистого сердца предлагаю дружбу. Клянусь, с сегодняшнего дня ты этого негодяя не увидишь, и он тебе ни слова не скажет.

То ли Джума помягчел, то ли поверил Гардашу, который говорил так искренне, он подал руку.

Потом они пересели за стол Гардаша, и сколько Джума выпил там и о чем говорил, он уже не помнил…

На следующее утро Джума не вышел на работу.

Как ни хитрил Берды, стараясь уклониться от расспросов бригадира, в конце концов пришлось сказать правду.

— Он… пришел ночью и повалился на кровать. Наутро стали мы его будить, а он спит как убитый. Выпил… Что делать, оставили и пошли на работу.

Таган-ага промолчал. Потом отшвырнул мастерок.

— Хороши друзья! — сказал он. — В одном доме живете, вместе хлеб-соль едите и не знаете, с кем пьет ваш друг, где ночует, что делает. Хороши!

— Напрасно вы нас ругаете, — возразил Базар. — Он сказал, что пойдет к Зохре, а пришел пьяный…

— Он у нас ничего не пил, — крикнула Зохра. — И даже не посидел…

Больше Таган-ага ни о чем не спрашивал. И ребята за работой перестали думать о Джуме. Зато его не забыли новые друзья. Они пришли, когда поднялось солнце. Джума, услышав за дверьми голоса, приподнял тяжелую, словно песком набитую голову и встал. Попробовал вспомнить, что произошло вечером, но так и не уразумел, как попался на удочку.

«Только войди, подлец», — подумал он. Взял из-под кровати гирю Рустама и подошел к двери.

— Джумашка, друг, вставай, опохмелимся! — это был голос Гардаша.

— Колбаска, консервы, кефирчик — все к вашим услугам, — гнусным голосом подхихикнул Алик.

Джума пил очень редко, и ему показалось, что если он опохмелится, голова снова будет работать нормально. Спрятав гирю под кровать, он открыл дверь.

Ввалились новые друзья с кефиром, консервами, с бутылками водки в кармане. И началась опохмелка.

Когда Таган-ага с Зохрой вошли в комнату, дым стоял хоть топор вешай, в нос шибало табаком и перегаром, на тетради Базара лежал толстый слой пепла от сигарет, гантели и гиря валялись по комнате. Кровати были не убраны… Длинноволосый парень при виде Зохры, шатаясь и спотыкаясь, пошел к ней и протянул руки, чтобы усадить девушку. Таган-ага оттолкнул его и присел на краешке кровати пьяного Джумы, который лежал, распластавшись, и уже не вязал лыка.

— Что вы с ним сделали? — спросил он.

— Скажете тоже… — засмеялся длинноволосый Алик. — Джумашка не ребенок, чтобы с ним что-то сделать. У него своя голова на плечах.

— Выпили мы, яшули, выпили, и мы, и Джумашка, ну что тут такого? — добавил парень побойчее.

— В рабочее время? — сдавленным от злости голосом спросил Таган-ага.

— Постарел ты, яшули, постарел! — поддразнил бригадира бойкий парень. — Не понимаешь разве — молодость! Хочется выпить, значит, надо выпить.

— Действительно! — опять подхихикнул волосан. — Надо пить и веселиться…

Теперь они вместе наступали на бригадира, тыча пальцами, уча его уму-разуму.

— Человек, пока молод, должен пожить в свое удовольствие. Что, не так разве? Состаришься — что делать будешь? Молодость вспоминать! Ты, старик, скажешь, что вы другими были. Верно! И мы другие. И времена другие. Лучше оставьте нас в покое, езжайте себе на работу! Старикам только и остается работать!

Одно незаметное движение руки Тагана-аги — и бойкий парень вдруг оказался на полу.

— Значит, состарился я? Вот тебе… На, получай!..

Побледневшая от страха Зохра еле удерживала бригадира. Она боялась, что трое парней могут избить Тагана-ага. Однако, увидев, что их вожаку попало, парни враз протрезвели и, подхватив дружка, отступили.

— Отпусти, доченька. Я хоть и старик, а двоим могу задать как следует, — Таган-ага рвался в бой.

Джума смотрел и желал одного — чтоб это был сон. Он не в силах был подняться, лежал и плакал. Плакал от стыда и позора…

Тем и кончилась их последняя встреча с Зохрой А дальше была авария, больница…

В Мисриан пришла весна.

Уже появилась первая трава на склонах, уже покачивали головками желтые цветы. Широко раскинулись на весеннем приволье долины Мисриана.

Почти месяц прошел с тех пор, как Джума выписался из больницы. Позади остались семьдесят дней боли и лекарств, зарубцевались шрамы, срослись кости. Сегодня они с Зохрой после работы не пошли домой. Сначала погуляли возле моста, полюбовались холмами, природой. Все казалось им странным, не таким, как всегда. Даже мост, который они возвели своими руками, даже ожидавший бурлящую воду Караджар сейчас казался необычным. Они словно не верили, что смогли построить эту громадину — подошли вплотную, долго рассматривали мост и вернулись домой уже к ночи. Джуме показалось, что гуляли они каких-нибудь несколько минут. Да и глаза Зохры говорили, что ей не хочется расставаться. На прощание она пристально посмотрела на него, и этот взгляд приковал Джуму к месту. Зохра, казалось, ждет чего-то, ее ласковые глаза словно говорили: «Ну, скажи, скажи, не стесняйся!» Но слова не шли, он так и не сумел ничего из себя выдавить. Но и уйти не мог.

— Пошли, Джума, к нам, чаю попьем, магнитофон послушаем, — произнесла, наконец, Зохра. — Все равно мама сегодня не приедет.

Джума так давно ждал этого приглашения, что сразу вошел в дом. Зохра стала готовить ужин, а он сел возле двери и смотрел на нее.

Он давно привык к Зохре. И сотни раз наблюдал за ней. Глядел на нее, когда она навещала его в больнице. Всматривался, даже когда впутался в историю с этим Гардашем, и когда она стирала его одежду. И только что, когда они гуляли по мосту, он тоже поглядывал на Зохру. Он гордился ее красотой и никак не мог насмотреться на девушку. Они сам не заметил, как поцеловал Зохру в щеку.

— Что это значит? — отстранилась она.

Джума вскочил.

— Прости, Зохра, клянусь, сам не знаю, что делаю, — стал оправдываться Джума.

Зохра, отвернувшись к стене, заплакала. И Джума испугался. Мало того, что отец ее бросил, еще и я обидел. Как же ее успокоить?

— Не плачь, Зохра! Лучше я уйду!

Зохра со слезами на глазах повернулась к нему.

— Что скажет мама? Я поклялась ей, что пока не выйду замуж, мужская рука меня не коснется…

— Я сам скажу твоей маме…

Но тут Джума запнулся. А что если она на это согласится? Он ведь все равно не сумеет объясниться с Халимой-апа. Джума направился к двери.

— До завтра…

— Нет, не уходи! — схватила его за руку Зохра. — Не уходи, останься со мной!

«Чего бы я не сделал для тебя! Только скажи: «Стань мне другом на всю жизнь!» — мысленно говорил Джума. Он погладил руки девушки, такие нежные, будто не этими самыми руками она таскала носилки и мешала бетон.

Зохра опять повеселела и забыла обиду. Так, за разговорами, они и встретили утро. О чем только не переговорили! И все это была любовь. Пусть они не повторяли каждый миг «люблю», но именно в эту ночь они впервые поняли друг друга.

После этой встречи они не скрывали своей любви. И соперники смирились.

— Ты молодец, Джума, ты выиграл, я преклоняюсь перед тобой, — серьезно сказал Базар.

Но больше всех радовалась Халима.

Между тем, как говорится, сколько ребенок ни плачет, а тутовник в свое время созреет. Строительство моста закончилось. Наступил долгожданный день: государственная комиссия приняла мост Караджара с оценкой «отлично». И Давид Моисеевич, и ребята были на седьмом небе от счастья. Сегодня впервые по мосту пройдут машины. Едва забрезжило, Давид Моисеевич уже ходил по мосту туда и обратно, и все посматривал на дорогу. Чувствовалось — прораб кого-то ждет, но кого? И самое удивительное — он протянул, через мост веревку.

За огромным холмом встало солнце, озарив алым светом всю округу, и вместе с солнцем поднялись клубы пыли. Показались машины со стройматериалами. Именно они должны были проехать по мосту. Это знали все, и никто не понимал, что творится с прорабом. Первая машина доехала до веревки и встала. Водитель замахал руками, как бы говоря: «Что все это значит?» Прораб стоял, скрестив руки: «Путь закрыт». Машины выстроились в цепочку, шоферы, громко ругаясь, выходили из кабин.

Караджарский мост был прекрасен, и все смотрели на него. Одни заглядывали под мост, другие смотрели вдаль, любуясь степными просторами Машат-Мисриана.

Наконец Джума, не выдержав, спросил:

— Что-нибудь случилось, Давид Моисеевич?

Прораб что-то сердито пробормотал и снова стал смотреть на дорогу.

Ничего не поняв, Джума пожал плечами: мост прекрасен, это все видят. Почему же он задерживает машины? И он тоже посмотрел на дорогу, где опять взвились в воздух клубы пыли. Прораб просиял:

— Я же говорил, успеют… Таган-ага и Халима должны подъехать. Без них нельзя начинать.

Давид Моисеевич хотел еще что-то добавить, но тут колеса мотоцикла Таган-ага, будто пролетев по воздуху, оказались совсем рядом с ними.

Джума не без удивления смотрел на Таган-ага и Халиму-апа. И остальные ребята во все глаза смотрели, и даже Зохра. Да и как не смотреть! Таган-ага всегда носил бородку, а сегодня побрился, принарядился…

Сиплый Берды, подбежав первым, схватился за руль мотоцикла.

— Ого, бригадир, тебя хоть сейчас в ЗАГС веди! — засмеялся он.

Но как ни странно, на этот раз шутка попала прямо в «яблочко».

— А может быть, мы прямо из ЗАГСа, парень, откуда ты знаешь?

Вот это да! Неужели правда? Ну и новость! Ребята переглянулись, стали присматриваться к Халиме-апа: и она наряжена, застенчиво улыбается. Кажется, правда.

— Неужели правда? — переспросил Берды, и тут же в своей шутовской манере прошептал Джуме на ухо: — Седина в бороду, бес в ребро!

Прораб, стоявший на мосту, подал команду:

— По машинам!

Водители сели в машины. Прораб подозвал бригадира и потянул его за собой:

— Пошли, пошли, Таган-ага, и так заждались тебя, давай командуй парадом.

Таган-ага с улыбкой посмотрел на Халиму:

— Смотри, Халима, какая честь нам с тобой!

Они убрали веревку, которая перекрывала путь. Два-три КАМАЗа, стоявшие впереди, поднялись на мост и встали. Джуме на миг почудилось, что сейчас под тяжестью грузовиков мост рухнет. Но чем больше груза становилось на мосту, тем огромнее он казался. Джума, который все еще сомневался, что бригадир и Халима-апа поженились, подошел к ним и, взглянув в их счастливые лица, сказал:

— Таган-ага, знаете такой обычай? Когда мастер заканчивает мост, он сажает под него жену и детей. Так проверяют прочность моста. Не посадить ли туда вас с Халимой-апа?

— А что! — отозвался бригадир. — Этот мост не просто перекинулся над старым руслом реки, он и наши с Халимой судьбы соединил.

И он обнял смущенную, покрасневшую Халиму.

У Джумы на душе было легко, и немного грустно. Ах, Таган-ага, отчего ты не сказал, что этот мост — начало жизненного пути Джумы с Зохрой? Скажи, яшули, пусть все услышат, мысленно обратился он к бригадиру. Но бригадир не замечал никого, кроме своей Халимы.

Машины катили по равнине, где веками не ступала нога человека. Грохоча, они уезжали все дальше и дальше. А на мост им на смену въезжали другие. Песчаный Караджар, перекинув через свои безлюдные равнины мост, снова был готов служить людям…

На другой день бригада собралась в путь. Пустые вагончики прицепили к трактору. Чем ближе подходил трактор с вагончиками к мосту, тем сильнее теснило сердце Джумы. Наступала минута расставания, грустная минута. И тут Базар с рюкзаком за спиной с палкой в руке вышел на мост и обратился к товарищам:

— Друзья, вы, наверное, знаете, что я покончил со стихотворством. И что я решил стать археологом. Но сейчас, прощаясь со своим мостом, не могу обойтись без поэтического слова. Здесь, на мосту, я хочу прочесть свои последние стихи.

— Простите, дальше я забыл, помню только, что главное слово там «весна», — сказал Базар.

Сейчас он показался Джуме еще ближе и роднее. Да и остальные, видимо, ощущали то же самое, потому что Базара подхватили на руки и стали качать.

— Ну и не надо последних строк, все равно хорошие стихи, — сказал Джума.

С Базаром по очереди простились все. Он чуть не плакал. И вдруг сорвался с места и направился в сторону старинного Мадова.

Это было первое горькое расставание. Потом подошли прощаться Рустам и сиплый Берды. Следом за ними — Таган-ага с Халимой. Они долго не отпускали Джуму. Объятия, поцелуи, слезы… Когда очередь дошла до Халимы-апа, она, поцеловав обоих в лоб, напутствовала их так:

— Ступайте, дети мои, и будьте счастливы!.. Джума-джан, вручаю тебе Зохру, а тебя поручаю богу…

Как только они вошли в свои вагончики, машина Шаммы поравнялась с трактором, он махнул рукой, не выходя из кабины, и, задымив выхлопной трубой, быстро уехал.

Колонна миновала мост и направилась к Мисриану. Таган-ага с Халимой ехали строить новый Мисриан. Сиплый Берды и Рустам тоже не захотели расставаться со стройкой. На мосту остались только Зохра и Джума. Да, еще мотоцикл Таган-аги — его подарок молодым. Обо всем уже переговорили, все решили: они едут в Ашхабад поступать в университет. Но Джума неожиданно решил завернуть домой — показать родителям свою невесту.

В последний раз они подошли к вагончикам. Старый дырявый таз Халимы-апа, гири Рустама и позабытый им старый ботинок. Даже пустые бутылки, оставшиеся от Шаммы, тоже были памятью.

Никогда им еще не было так грустно. Какой-то странный, непонятный шелест донесся до них. Они прислушались и вдруг увидели ту самую газету со стихами Базара. Она висела на доске, где всегда помещали объявления, и трепетала на ветру.

Необъятна была долина, расстилавшаяся перед ними, но Джума отыскал взглядом маленькую, удалявшуюся точку — Базара. Он уходил все дальше, а газета, словно бы махала ему вслед: «Доброго, счастливого пути!»

Перевод В. и И. Белобровцевых.