Мост через овраг

Шпага

Только в марте, когда студёно, и солнечно, и ростепельно, нарастают на балконах, на карнизах киосков такие стеариновые, слитные, как бы припаянные, сосульки.

Шёл Олег со связанными коньками, перекинутыми через плечо, размахивая большой, как шпага, сосулькой, которая холодила руку сквозь варежку, и воображал себя мушкетёром. Мушкетёры сражались за честь, за добро, мушкетёры презирали слабодушие, мушкетёры казнили подлость — о, какие это были настоящие ребята, как понимал их Олег и как воинственно посматривал вокруг!

Смешной человек, зачем ему благородная шпага в двадцатом веке? Навстречу шли весёлые люди, потому что весел был Олег, шли беззаботные люди, потому что сделаны уроки на завтра, — и некого колоть, не с кем сражаться.

— Ух, сталактиты! — изумлённо сказал Олег, заглядевшись на частокол сосулек, и вдруг кинулся в атаку.

Шпага его рубила направо и налево, осколочки льда стреляли по лицу, со стеклянным звоном рушились ему под ноги. А он всё воевал, воевал, всё не уставала его мушкетёрская рука. И когда кончилось ледовое побоище и Олег вышел из битвы невредимым, то увидел, что в пылу боя изломал и своё оружие: в ладони осталась лишь рукоятка. Рукоятка напомнила ему капустную кочерыжку, а он любил капустные кочерыжки и, разгорячённый, жарко дышащий, весь охваченный ощутимым, как нагретая вода, теплом, стал кусать обломок сосульки.

Люди посматривали на него с доверчивым удивлением, а он ел сосульку. Людям свойственно изменять самим себе, забывать своё мушкетёрское детство и удивляться, когда человек ест сосульку. А может, их радовала эта пора года, когда сегодня зима, а завтра — ледоход, радовало апельсиновой яркостью шаровое солнце, радовал человек, подкрепляющийся сосулькой: у него сделаны уроки на завтра, а у них выполнены заботы дня.

Когда он подходил к гудящему разноголосицей катку, то сказал себе, что сейчас увидит Яшку, и точно — увидел. Яшка скребком разбивал на асфальте наледь, потом подгребал фанерной лопатой к бровке. Каждый день Олег видел одноклассника на этой улице и полагал, что тот по-тимуровски помогает дворникам. Они с Яшкой не были приятелями. «Привет!» — говорили друг другу, приходя в школу. «Пока!» — говорили, расходясь по домам. И весь разговор.

— Привет! — сказал Яшка и теперь, опираясь на свой скребок, который тоже напоминал древнее загадочное оружие. — Ты чего без соли жрёшь?

Он всегда был неинтересный, Яшка, и оттого, что вдруг сказал весёлую шутку, Олег ещё шире улыбнулся:

— Ха, и без сахара! Ледовый салат — мечта эскимосов!

И повернулся, зашагал опять, доедая сосульку, помахивая рукой: привет — привет, пока — пока! Леденцы всё ещё таяли во рту, в горле, где-то в груди. Олега слегка передёрнуло, он остановился, ощущая зябкость во всём теле. Но остановился он ещё и потому, что почувствовал другой, душевный холодок: вот он ходит на каток и там выписывает на льду белые линии, а Яшка всё скоблит, скоблит — чего ради возится Яшка с этим скребком?

Он вернулся к однокласснику и спросил, заглядывая под отогнутый козырёк его шапки:

— Ты что, не умеешь кататься?

— Нет у меня коньков, — даже не выглянул Яшка из-под мохнатого козырька. — Да и некогда мне.

Быстро-быстро начал таять тот, другой, внутренний холодок, и Олег переложил связку коньков со своего плеча на чужое:

— Иди катайся, а я — за тебя.

Выхватил из Яшкиных рук скребок и, отчаянно дробя наледь, снова почувствовал себя мушкетёром — только с иным, загадочным оружием. Осколки клевали ноги, Олег сражался — прочь, прочь, зима, и снег, и лёд этой зимы, пускай созревает апельсиновое солнце!

Яшка не уходил, Яшка щурился, стоял освобождённый и щурился, и Олег сгоряча бросил к его ногам горку ледяшек:

— Иди, тебе говорят! Знаешь, как здорово гонять по льду! Конечки острые, недавно наточил…

— Нельзя мне, — сказал Яшка и повёл рукою на ту сторону улицы, — матери помогаю, видишь?

И ещё раз в Олеговой груди зашевелилось и улеглось что-то тёплое, когда он разглядел на той стороне женщину в сером платке, такая знакомая женщина, ведь Олег всегда проходил мимо неё.

Будто призвал её молчаливый взгляд к доверчивости и дружбе, Яшка приблизился к Олегу и, покачиваясь, оступаясь, потому что мешали скользкие, как обмылки, ледяшки, стал наговаривать, обдувая Олегово ухо:

— Мамка сама гонит погулять, я не могу уйти. Мне надо сказать этому Саватееву, я скажу ему, не побоюсь, всё скажу!

— Какому Саватееву? — невольно подделываясь под Яшку, прошептал Олег. — Из восьмого «Б», что ли?

— Да нет, Саватеев — бригадир треста благоустройства города. Мордастый мужик, всегда красный. Так он знаешь, чего требует от мамки и от других работниц? Чтоб с каждой получки ему гнали по трёшке. Все хотят работать на своей улице, поближе к дому, — вот он и требует с получки… А не то загонит на кулички.

Олегу сразу представилось круглое красное лицо Саватеева.

— А что же они молчат — и твоя мамка, и другие? — едва выдохнул Олег, как новая жаркая волна сдавила ему грудь.

— Боятся, я понимаю. Только сегодня скажу Саватееву, скажу! Он приедет на снегоочистителе — он всегда приезжает на этой машине, — и тут я скажу. Гляди, вон уже едет снегоочиститель! — Яшка уцепился за Олегову руку и почему-то не отпускал её.

С того конца улицы, где снизилось к городу апельсиновое солнце, показалась необычная, как броневик, машина, задвинула собою солнце и приближалась, приближалась. Олег почувствовал, что вот теперь он не имеет права бежать на каток, что теперь он должен пойти в сражение против Саватеева с таким же бесстрашием, с каким рубил направо и налево сталактиты сосулек. Тогда он дрался с воображаемыми врагами, а если ты настоящий рыцарь, то встань на пути краснощёкого, невыдуманного Саватеева и сделай всё, чтобы никогда не были в обиде ни Яшкина мать, ни другие работницы, расчищающие от снега тротуары и открывающие людям чистую дорогу. И Олег высвободился из Яшкиной цепкой руки, шагнул к бровке и сказал воинственно:

— Только не шепчи, Яшка, надо вслух говорить правду!

Машина остановилась как раз возле них, из кабины проворно выпрыгнул рослый и краснолицый мужчина во всём тёплом: фуфайке, ватных штанах и валенках с галошами. И как только спрыгнул и намерился перейти на ту сторону улицы, в грудь ему ударил звонкий Олегов голос:

— Саватеев, подойдите сюда!

Человек во всём тёплом поглядел как-то поверх их голов и снова пошёл, огибая свой броневик, но Олег опять крикнул:

— Я прошу подойти к нам, Саватеев! — И этот крик словно заставил и самого Олега сделать шаг вперёд.

И вот он уже стоял перед ним высокий, плечистый человек.

— Вы как же смеете трёшки вымогать у женщин? — напряжённым голосом спросил Олег у Саватеева. — Вы знаете, что вам будет, если государство узнает об этом?

Саватеев словно пробудился, или выскочил из-под горячего душа, или перебежал дорогу перед самыми колёсами бешено мчавшейся машины, глаза его заблестели панически, и пухлое, сырое лицо внезапно оживилось. Он даже оглянулся, точно не веря, что удачно перебежал дорогу перед лихим водителем, но увидел свой броневик, стоящий на месте, и как-то сразу пришёл в себя, лицо стало неподвижным, только в глубине глаз что-то злое всплывало и как будто бурлило, кипело.

— Вы из какой школы, подростки? — спросил он тихо. — Вы почему не на катке, вон как гремит каток, идите, бегайте и не лезьте поперёк батьки в пекло! Не лезьте, пока не позволяют вам глупые ваши годы. Вы оскорбили меня, и я хочу знать: из какой вы школы?

Олег и Яшка оробело переглянулись, и это позволило Саватееву грозно подступить к ним вплотную. Если бы Олег стал оправдываться, называть свою школу, Саватеев сумел бы сгрести их за воротники и призвать на помощь граждан. Но Олег сказал такие слова, что Саватеев как будто вздрогнул, и Олег сам внутренне вздрогнул от значимости их. И уже потом, после этого происшествия, Олег удивлялся, как удачно пришли к нему эти слова и какая сила была в них:

— Мы из контроля.

Саватеев словно бы вздрогнул или отмахнулся, на несколько секунд онемел, и Олег с ещё большей убеждённостью и правотой произнёс:

— Мы из контроля. Мы убедились в вашем обмане и запрещаем обманывать людей!

Но тут Саватеев вновь стал непроницаем, глаза сошлись щёлками — не узнаешь, о чём думает человек, — и злым горловым голосом он произнёс:

— А вы не стращайте разными выдумками. Ишь, пионерия, глаза колет!

— А раз так, — непослушными губами вымолвил Олег, — раз так, я буду звонить.

И он пошёл, не чувствуя под ногами тверди, к телефонной будочке и распахнул дверцу. Саватеев метнулся было за ним, но Яшка встал на пути Саватеева. Олег сначала узнал в справочном нужный телефонный номер, набрал, а ему не отвечали, потому что кончился рабочий день, но он уже не мог не говорить — и говорил громко, кто такой Саватеев.

И когда он покинул телефонную будку, то заметил, что к машине подошла уже и Яшкина мать, напуганная и ошеломлённая, заметил её и Саватеев.

— Ну, Фомичёва! — метнул Саватеев лютый взгляд на Яшкину мать.

Саватеев быстро бросился к бронированному снегоочистителю, обогнул машину, слышно было, как дверца кабины клацнула, но смотреть на машину больше никому не хотелось, и все трое отвернулись.

— Натворили делов! — будто не веря в происшедшее, испуганная и неудержимо радостная, сказала Яшкина мать. — Ладно, кончили работу, вечер уже, пойдёмте к нам домой, ты, Яша, и ты, хлопчик. Ты очень хороший хлопчик, хоть ни разу у нас не был, — говорила она Олегу.

И Олег пошёл, держа скребок на плече, и Яшкина мать пошла, держа скребок на плече, — точно с поднятым древним оружием войны.

Они пришли, и Яшкина мать заставила их есть. Яшка принялся за еду, а Олег не хотел, сидел так, смотрел, как ест Яшка, как поднёс он ложку ко рту и вдруг пригнулся с нею к столу, весь сотрясаемый смехом.

Яшка смеялся, а Олег сидел, подперев щёку, и думал, постигая что-то. Шёл он на каток весёлый, а на каток не попал, и теперь ему совсем не весело и на каток не хочется. Почему все дни, думал он, катятся похожие один на другой, а потом вдруг приходит сегодняшний день, изменяет твои планы, и ты забываешь похожие друг на дружку дни, а этот день будешь беречь сердцем и памятью как необычный и пока самый главный день?

— Ты чего не ешь? — спросила Яшкина мать, — Сосульками разве сыт?

— Сосульками, — засмеялся Яшка.

— Сосульками, — согласился Олег, вспоминая городскую улицу, когда и не зима, и не весна, вспоминая каток и то, что ни разу на этом катке за всю зиму не побывал Яшка, ни разу. И ни разу он, Олег, не подумал об этом как о несправедливом, а теперь не хочет мириться с такой несправедливостью.

Он поднялся, взял с пола сухие коньки, спросил:

— Какой у тебя размер?

— Тридцать шестой, — ответил Яшка с полным ртом.

— Накрутишь две пары носков — и будут в самый раз. Это теперь твои коньки, понял?

— Ну да, — диковато посмотрел Яшка, — что у меня, день рождения?

И тогда Олег поднёс Яшке на ладонях коньки, не знакомые сегодня со льдом, попросил:

— Бери.

— А может… может, пускай у тебя лежат, а я иногда возьму покататься? — не осмелился Яшка сразу принять подарок.

— Тогда мне будет жалко давать. А так будут конечки твои.

— Спасибо! — восхищённо сказал Яшка, принимая коньки на руки, как дрова. — Это большой подарок!

— Ну ла-а-адно… — протянул Олег и произнёс на прощание то знакомое, привычное слово: — Пока!

— Пока! — попрощался Яшка лишь одним словом. Руки у него были заняты, а то бы мальчишки как следует распрощались. Но Олег слышал в этом старом слове совсем новый, добрый зов.

Он пошёл, представляя, как Яшка лелеет в руках коньки, как рассматривает с улыбкою шрамы на ботинках, боевые шрамы, как ощупывает зазубрины на носках коньков, как пересчитывает заклёпки — по десять заклепочек на каждом коньке. Потом он стал думать, что мать сама спросит его, где коньки, и что он ей ответит, а если она закричит на него, то и он закричит, потому что катался каждый день на коньках и теперь они ему не нужны, а Яшка всю зиму жил без коньков, и пусть он теперь катается.

Медленно шёл он по хрустящим осколочкам, шайбочкам и ледяным волоконцам, всплывал у него перед глазами этот день, когда он воевал за справедливость. И казался Олег себе не таким, немного другим, будто в новой одежде, — а ведь и правда, была на нём удивительная одежда: изогнутая шляпа, шелестящий плащ за спиной, лёгкие ботфорты выше колен, и пояс оттягивала ему несокрушимая мушкетёрская шпага.