Мова

Часть вторая

Второй раз я попробовал мову только через год. Потому что, voyez-vous[11], наркотик, за который можно получить десять лет тюрьмы — не та вещь, которую будешь искать в отделе экзотических блюд гипермаркета «Корона». Это произошло на музыкальном фестивале на Боровой. Боровая — бывший полевой аэродром, который сейчас по кругу застроен семидесятиэтажными небоскребами социального жилья.

Стояло на удивление жаркое лето после очень холодной зимы, и весь город будто сошел с ума — тутэйшие люди, как чокнутые или хронические торчи, не спали круглыми сутками, ходили по улицам по ночам, танцевали, устраивали в парках кинопросмотры и массовые игры в XBOX5760, короче, пробовали урвать свою частичку тепла перед тем, как мимолетное русское лето сменится нашей лютой, как приговор наркоману, зимой. Казалось, что если жара продержится еще пару месяцев, то тут просто грянет культурная революция и массы либо свергнут правительство, либо узнают, кто такой Марсель Дюшан, и перестанут заправлять свитер в джинсы. Что в плане эстетическом — почти одно и то же.

Электронная музыка всегда шла в плотной связке с наркотиками. Но на Боровой в тот июнь было хорошо и без психотропов. Есть что-то крышесносительное, когда двадцать тысяч человек двигаются в одном ритме, будто пробуждая таким образом древних богов. Все магические ритуалы аборигенов строятся вокруг танца. Музыка, темнота, танец — сами по себе наркотики.

Но я все никак не мог раскрепоститься — вы знаете это ощущение, когда ты буквально в одном шаге от того, чтобы подхватить волну и начать колбаситься, не зацикливаясь на том, насколько красиво и технично это у тебя получается. Но что-то мешало, и я из-за легкой ночной прохлады оставался в байке изумрудного цвета. Играл китайский micro-trip-trap, и, может быть, дело было именно в этом — попробуй, расколбасься, если из колонок по звуку в секунду цедятся синтетические басы и аскетичные барабаны.

Но люди вокруг шпарили так, будто FJ жарил dug-out-funk. Время от времени я отходил от dance floor, чтобы остыть. В воздухе клубился красный туман — можно было различить даже его привкус. Это была земля, вспененная и сбитая в пыль ногами танцующих. Я облизывал губы — мне казалось, что на них осела корица. А рядом извивались и безумствовали в танце разгоряченные тела девушек. От них исходил пьянящий запах полевых цветов, будто у каждой внутри было по цветущему полю. Сухие полуоткрытые губы, огромные зрачки, расширенные то ли разрешенными препаратами, то ли витающим в воздухе сексом. Я снова и снова пытался влиться в танец, но расслабиться все не получалось.

И вот, пока я прохаживался вокруг, ко мне подошел вихлястый человек, напоминающий насекомое. Он возник рядом со мной лишь на несколько мгновений, ничего не спрашивал, просто на долю секунды показал мне «знак мовы», который каждый знает со школы, где нас учили, увидев такой знак, сразу же звонить в милицию. Знак этот подается так: символ «Victory» правой рукой (кулак с распрямленными указательным и средним пальцем), над ним — изображающий «галочку» большой палец левой руки, таким образом, вместе все это выглядит, как буква «Ў». Я испугался, но кивнул. Потому что уж очень у меня были позитивные воспоминания о моем первом опыте с мовой, if you know what I mean. Он показал — снова жестами, раскрыв всю пятерню — 500 юаней. Это был откровенный грабеж, но я тогда об этом не знал и недолго думая, позволил себя обобрать. Он положил в карман моей байки нечто и через мгновение исчез.

Я же, по горлышко заполненный адреналином, вернулся к сцене и там наконец поймал волну танцевального кайфа. Подошел вплотную к колонкам, туда, где басы будто перебирали внутренности в твоем животе, и там дал дуста ногам. Помню, довольно долго я просто дергался на одном месте изо всех сил, ощущая чистое, дистиллированное упоение. Байку, насквозь пропитавшуюся потом, пришлось снять, я остался в красной тишотке. По лбу стекала соленая влага, я весь пропитался соком собственного тела, волосы прилипли к голове, а джинсы — к ногам. Я отполз, чтобы отдышаться, и стоял в сторонке, рассматривая чудесное звездное небо, которое еще можно было видеть тут, на Боровой, глубокой ночью, когда в окнах небоскребов гаснет свет. И тут я услышал, как пацан с подкрашенными ресницами и в клубном slim-fit пиджачке напряженно кричит куда-то в пустоту, прижимая динамик к уху правой ладонью и пытаясь перекричать грохот музыки:

— Повторяю ориентировку! Рост метр семьдесят — метр семьдесят пять, волосы длиннее среднего, одет в широкие джинсы и байку с капюшоном зеленого или темно-синего цвета.

У меня все внутри сжалось, но я продолжал рассматривать звезды, будто мне до происходящего никакого дела не было. Потом быстрое движение справа привлекло мое внимание, я невольно повернул голову и увидел, как два парня в плюшевых масках белых кроликов на головах, тянули куда-то подростка в темной байке. Да, можно сказать, что подросток чем-то был на меня похож.

— Седьмой, седьмой, продолжаем работать! Ты давай их пакуй, а там если что, мы и в жопе эти свертки найдем. Расширяй круг подозреваемых! Что? Мест больше нет? Если места закончились, вторую коробочку подгоняй! У тебя — ситуация Дельта Черемуха Восемь! Ты понимаешь? Мне тебя, бля, учить или что?

Он еще некоторое время послушал наушник и заговорил несколько другим голосом.

— Повторяю всем подразделениям, задействованным в операции «Боровая». У нас — Дельта Черемуха Восемь. Было продано восемь свертков двести шестьдесят четыре, найдено только семь. Восьмой исчез. Объявлен розыск. Ориентировка! Рост метр семьдесят — метр семьдесят пять, волосы длиннее среднего, одет в широкие джинсы и байку с капюшоном зеленого или темно-синего цвета.

Я больше не мог это слушать. Мне очень хотелось не просто уйти — убежать прочь, но я держался. «Байка с капюшоном зеленого или темно-синего цвета» была накручена у меня на поясе, будто патронташ. Интересно, когда до них дойдет, что во время танца людям свойственно снимать теплую одежду? Когда они изменят критерии поиска? Стараясь изобразить самую обычную беззаботную походку посетителя музыкального фестиваля, я пошел прямо в сторону агента. Он во что-то внимательно вслушивался по своему наушнику, но, увидев меня, на секунду — буквально на секунду — насторожился: его глаза прищурились. Еще немного, и он бы меня задержал.

Может быть, они, как звери, физически чувствуют человеческий страх. А страха в моем лице, в спине и под коленями было больше всякой меры. И тут он внезапно безразлично повернулся ко мне спиной. Я понимаю его логику: он понял, что я понял, что он агент Госнаркоконтроля. Мой страх объясним, а поэтому на изумрудного цвета байку, завязанную на поясе, можно не обращать внимания.

Прошел мимо аттракционов, мимо будочки Genes for Fun, где можно прикупить себе 15 минут жизни в образе Эйнштейна или Пресли, мимо активатора счастливых воспоминаний, мимо уменьшительной машины, в общем, мимо всего этого шарлатанского хлама, которым забита площадка любого музыкального фестиваля. Иногда возникает ощущение, что единственное, что производит современная наука — это вот такой коммерчески привлекательный, но совершенно ни для чего серьезного не пригодный хлам: сотовые телефоны, 3D, 5D, 7D-аромавизоры, еще чуть более быстрые машины, на которых все равно можно приехать только из унылого офиса в унылый дом. Причем по пробкам. Да. И рак они, кстати, лечить так и не научились.

В темноте блеснул проем одного из боковых выходов: фонари, два одиноких мента и охранник, который, увидев меня, оживился:

— Уже уходите, молодой человек? Давайте я сам поставлю на роговицу, чтобы вы вернуться могли!

— Спасибо, не стоит, — я улыбнулся и махнул рукой — я совсем ухожу, сам себе зрачки маркируй, идиот.

Я успел отойти буквально на несколько метров, когда увидел впереди, в низком чахлом ельнике, который отделял аэродром от высоток, дюжину темных фигур. Первой моей мыслью было: и тут нашли. Но фигуры были какие-то не такие — худощавые, какие-то скрюченные. Может быть, если бы я шел через главный выход, этого бы не произошло, но кто его знает: Минск — город жестокий. Короче, я понял, что намечается заваруха только тогда, когда бежать было уже поздно.

Они обступили меня, будто те противные шестиэтажки, в которых такие, как они, и живут, обступили площадку Боровой. Но все не решались подойти ближе, поскольку бандерлогам в принципе свойственна боязливость. Когда глаза привыкли к темноте, я рассмотрел их неброскую красоту: отвисшие вьетнамские треники, кепки-семки, латунные перстни на пальцах — все то, что у них уже лихорадочно перенимала клубная молодежь, которая танцевала буквально в ста метрах отсюда. Но на этих все это выглядело тру. И потому — страшно.

Наконец из группы выделился один, немного менее горбатый и худой, и, сплюнув, задал мне какой-то вопрос. Остальные переминались с ноги на ногу и ждали. Я не услышал, что он спросил, потому что было довольно шумно — Боровая всегда отличалась тем, что после фестивалей возрастало число посетителей лор-кабинетов.

Тогда он подошел совсем близко, положил мне руку на плечо и закричал, прямо в ухо, потому что иначе он сам бы себя, вероятно, не услышал:

— Зачем ваши Белого покатили?

— Что? — из этой фразы я понял только слово «зачем». Ну и вопросительный знак в конце.

— Белого! Ваши! Белого! Покатили! Зачем? — спросил он.

Я до сих пор подозреваю, что, может быть, на этот вопрос и существовал некий правильный ответ и что, крикнув ему: «Потому что Белый с цыган не откатил!» или «Потому что братва ему маляву кинула!» или «Потому что двадцать восемь», — можно было избежать махача. Но все, что я сделал — это просто еще раз спросил:

— Что?

И он меня ударил — кулаком в зубы. Я покачнулся, но не упал и получил еще под дых и по голове. И вот, уже глотая пыль, щедро политую кровищей из носа, я услышал, как они подбегают со всех сторон. Кто-то бьет меня с размаху по спине так, что отдает аж в ноги. Чьи-то быстрые руки вынимают из карманов кошелек и телефон. Губы покрываются каким-то буграми, набухают и немеют, немеют… Глаз заплывает, в общем, я, прямо как в Genes for Fun, становлюсь другим человеком, значительно менее поворотливым, чем я сам. Человеком с широченными скулами, огромными губами, узкими китайскими глазками и соленым привкусом во рту.

Вот тут, где-то на грани полной бессознанки, я с удовлетворением ощутил поднимающуюся изнутри меня ненависть. Набрав в пригоршню земли, я сыпанул ею в глаза тому, кто был ближе. С оттяжечкой и удовольствием саданул ему по яйцам ногой так, что тот аж завизжал, как поросенок — крик прорвал даже грохот фестивальных басов. Со всей силы, которая еще оставалась в теле, брыкнулся куда-то в темноту, и нога попала в мягкое, хрюкнувшее от боли. Движимый пульсирующим безумием, встал на колени, готовый грызть, жрать, разрывать шеи зубами. Но нападающие уже скрылись — вот даже такого придушенного сопротивления оказалось достаточно, чтобы их напугать. Постоял так, покачиваясь на коленях, и упал на землю, ощущая, как голову изнутри разбивает камнебойный молот боли. Засмеялся, выхаркивая кровь: что за штука жизнь! Минуту назад меня чуть не арестовали, а теперь — еще чуть-чуть и вообще замочили бы. Просто так. Я потерял сознание, а когда включился, увидел над собой ноги милиционера — он озабоченно меня рассматривал, и на его лице читалось: «Нападение! Ограбление! Это же дело надо возбуждать! И это будет еще один “висяк” в нашем Советском РОВД!». Из-за забора доносились звуки того же трека, под который я вырубился.

— Парэнь, ты как? — спросил он меня, наклонившись.

Какое-то акустическое чудо позволило мне услышать его вполне разборчиво. Даже через басы.

— Хорошо, дяденька милицанер! — прокричал я ему в лицо. — Все хорошо! Не стоит беспокоиться!

— Сколько их было? Приметы помнишь?

Каждая черта его лица молила, чтобы я не помнил приметы.

— Не знаю! Со спины напали!

Он благодарно кивнул. Я улыбнулся разбитыми губами и прокричал, преодолевая тошноту:

— Спасибо за беспокойство, товарищ милицанер! Я сам справлюсь! Возвращайтесь на пост!

Милиционер вежливо махнул рукой, его лицо стало светлым, будто лик ангела.

На его поясе лихорадочно мигал красным индикатор мова-сканера. Писка сканера не было слышно из-за музыки.

На Логойке я взял такси и вскоре уже отлеживался дома. Самое смешное, что сверток с мовой бандерлоги не нашли, он все еще лежал в кармане байки, а обчистили они штаны. Листок оказался необычный: это был не фрагмент, взятый из бумажной книги, но и не обычная кустарная рукопись. Больше всего она напоминала распечатку текстового файла на казенном принтере. В шапке распечатки стоял номер — то ли копии, то ли фрагмента — «22993\СП».

Мне показалось логичным, что этот казенный наркотик не вставит, потому что его задачей было исключительно подвести меня под статью. Я думал, что тут в принципе будет не настоящая дурь, а только какое-то плацебо. Но до меня быстро дошло, что, если бы они мне передавали просто невинную бумажку с буковками, не было бы никаких оснований для возбуждения уголовного дела. Так что госнаркоконтрольский стафф должен был вштырить сильно и держать по-взрослому.

Текст на свертке был странноватым — перевод какого-то европейского средневекового фрагмента, может быть — фейк или mockumentary. Потому что написано было от имени женщины, а во время Османской империи, когда правил янычар-ага, — женщинам не то что путешествовать и приключенческие тексты писать не позволялось, они даже из дому без разрешения мужа выйти не моли. Вот что было на листке:

«Ён меў дыяментавы гадзіннік, і аздоблены дыяментамі нож, і пярсцёнак, і футра сабалінае на сабе. У другой калясцы былі дзве яе нявольніцы і яе малыя дзеці, і ўзялі мы з сабою шмат добрых страў і цукровых сіропаў для піцця вады. А я загадала свайму лёкаю, каб дзеля мяне ўзяў дзве маленькія пляшачкі віна, і каб схаваў іх у калясцы, і каб мая кадыня не бачыла. Мы былі ў садзе, а каляскі стаялі ля саду. Я пасля частавання выйшла нібыта па нешта і сказала майму лёкаю: “Дай мне адну пляшачку віна”. І я выпіла яе, а другая, поўная, засталася. Але ў Стамбуле існуе забарона піць і прадаваць віно, і таму частая і строгая варта ходзіць. І наткнулася варта на наш поезд, і знайшлі яны пляшку віна, і другую, выпітую (але з вінным пахам), і пыталіся, хто гэта піў? Фурман сказаў: “Не ведаю”. Пыталася варта, што гэта за белагаловыя з мужчынамі? Фурман сказаў: “Гэта яны нанялі ў мяне каляскі”. Варта толькі кепска пра нас падумала, мяркуючы, што той сын Фейзула — кепскі чалавек і мы, белагаловыя, людзі распусныя і дурных паводзінаў. Дык без цырымоніі пачалі яны яго, небараку, тармасіць на вачах у маці і адабралі гадзіннік, нож, сабалінае футра, а яго цапамі ўзяліся біць, і ён пад вартаю пад арышт за тую правіну пайшоў. Гэты Фейзула быў пакаёвым пахолкам у стамбульскага янычар-агі, гэта значыць, што ён клапоціцца пра турбаны янычар-агі. А мяне выратаваў Бог ласкаю сваёю»[12].

Короче, странный сверток, хитровывернутая история его обретения, и крышу у меня от него сорвало тоже как-то странно: я весь вечер с торжественной миной телезвезды расхаживал по квартире с ощущением, что участвую в кулинарном шоу на стамбульском телевидении. Под аплодисменты невидимых телезрителей я готовил люля-кебаб, куриную шаурму и чечевичную похлебку, уверенный в том, что рассказывая по-турецки все эти анекдоты и байки, я владею умами обожествляющих меня миллионов.

Больше я на телевидение с собственной программой не попадал.

Утомленный событиями последних двух дней, я проспал весь день до вечера. Проснулся я с голодухи — в животе урчало и завывало, будто стая котов решила разобраться, кто из них главный. Я проснулся в отличном настроении с мыслью о банановых блинчиках, которые обычно жарил себе на завтрак на арахисовом масле, но какой день — такой и завтрак. Дома не было ни бананов, ни молока, ни муки — полный голяк! Так что пришлось выскребаться за продуктами, даже не перехватив обычного утреннего чайку: что за чаек без блинчиков!

Открыв дверь, я вздрогнул от неожиданности. Дверь у меня открывается на ту самую площадку с Шишкиным и креслами, на которой Дядя Саша любит покурить по вечерам. Рядом со столиком, Шишкиным и остальными прелестностями Сан Саныча, недвижимый, как столб, стоял молодой китаец. Тип личности — Adidas Basics, одет в белую узкую рубашку Lanvin, черный галстук Lanvin, пиджак Gucci, серый плащ Paul Smith, ботинки Grenson. Сложно объяснить, почему, но у меня сразу возникло ощущение, что я его совсем недавно где-то видел. И это ощущение было иной природы, чем обычное впечатление от китайцев, которые друг от друга неотличимы — ну, вы понимаете. Меня особенно удивило, что он очевидным образом стоял тут уже давно, но на кресло не присел, а вытянулся в стойку, будто оловянный солдатик. Но что тут удивляться — это Китай! Увидев меня, он поднял голову и оттарабанил медленно, почти по слогам:

— При-вет-ствую вас. С ва-ми хо-тят. Встре-ти-ть-ся. Мо-же-те ли. Про-е-хать со мной? Про-шу вас.

В этой фразе не было вопросительной интонации. Каждый слог он выговаривал в разном тоне. Может быть, так ему было проще запомнить.

— Куда проехать? Кто хочет встретиться? — удивился я.

Он поднял палец, привлекая мое внимание, и снова начал стрельбу заученными слогами.

— При-вет-ствую вас. С ва-ми хо-тят. Встре-ти-ть-ся, — он, видимо, решил, что я не понял его произношение, и поэтому на этот раз произносил громче и выразительнее, как будто это могло мне помочь понять, кто его послал и чего они от меня хотят.

В конце он ускорился, будто школьник, который заканчивает чтение стихотворения наизусть:

— Мо-же-те ли. Про-е-хать со мной? Про-шу вас.

Стало очевидно, что он не понимает, что произносит, и его просто заставили заучить этот меседж, не объясняя его смысл.

— Хорошо, хорошо! — я поднял большой палец, демонстрируя интернациональный знак согласия.

До меня дошло: гонец, конечно, послан триадами. Со мной хотят обсудить мой бизнес и, может быть, предложат крышу. Год назад, когда четырех моих постоянных клиентов взял Госнаркоконтроль, у меня зависла крупная партия, которую я купил, взяв небольшой «продуктовый» кредит в «Русско-Китайском банке». Чтобы поднять клиентскую базу и поскорей погасить кредит, я был вынужден немного снизить цены на свертки, которыми торговал. По наркотской тусовке пошел шепоток про чувака, который продает стафф по 30–40 юаней вместо 50 (такова минимальная цена у остальных барыг).

Я только-только успел погасить кредит и шел из банка, когда на улице рядом со мной остановился китаец на скутере с фантастически незапоминающимся лицом. Он протянул мне бумажку, на которой было накорябано явно нерусской рукой: «Садись на этот скутер, есть разговор». Скутерист отвез меня аж в Смолевичи, в китайскую промзону, на большой пустой склад. Посреди этого гулкого «ангара» стоял столик с термосом и табуретка, на которой сидел пожилой китаец. Я подошел к старику, он улыбнулся, кивнул и сказал так:

— Обычно китайцы предупреждают два раза. Но это пока даже не предупреждение. Мы знаем, что у тебя были временные проблемы, поэтому тебе пришлось снизить цены. Но мы советуем тебе подумать о своей выгоде. А также о тех, кто торгует рядом с тобой, — и налил мне чая из термоса.

Это был чудесный японский чай, настоянный на лотосе. Он спросил, собираюсь ли я и далее демпинговать, потому что его это очень волнует. Я поклонился ему и сказал, что понял его озабоченность и с этой минуты буду просить за сверток не менее 50 юаней. Он снова любезно улыбнулся и пожелал моему бизнесу расцвета, а мне лично — здоровья.

То, что это был серьезный и опасный наезд, можно было понять только по одной маленькой детали: старик не предложил мне присесть. Он сидел, я — стоял. Но, как он сказал, он меня не предупреждал, а просто высказывал озабоченность. Потому что китайское предупреждение стоит ста русских. И обычно тех, кто не слышит китайские предупреждения, находят задушенными собственными кишками.

И вот, когда я понял, что мы договорились и угрозы жизни нет, когда расслабился и уже собирался прощаться, он снова заговорил:

— То дело, которым ты занимаешься, весьма небезопасно для одиночки. Одну чахлую веточку сломать просто, а вот пук таких веточек может переломать только настоящий силач. Тебе пока очень везет, но удача — капризная штучка. К тому же ты чист сердцем и не знаешь, как использовать свою удачу. Присоединяйся к нам, среди друзей ты быстро сколотишь настоящее состояние.

Он сделал паузу, чтобы я успел обдумать сказанное. Предложение работать на триады — редкий шанс. Даже китайцам такие предложения делают только в исключительных случаях. Круг людей, которые задействованы в триадах, сложился еще сто лет назад, ключевые позиции там передаются по наследству, просто прийти туда и сказать, что ты хороший торговец или хороший стрелок, поэтому претендуешь на дружбу — невозможно. Потому что ты банально не будешь знать, куда к ним прийти. О таком предложении мечтает любой минский барыга. Потому что оно гарантирует безопасность и благополучие. И уважение, кстати. Но если бы я хотел работать на корпорацию, я бы устроился в офис. А триады — та же корпорация, только с большей ответственностью за ошибку. И оттуда, кстати, невозможно уволиться.

Более того, старик не знал про мои сверхспособности, голубые глаза и лицо отличника, которые гарантируют безопасность лучше, чем членство в триадах. И потому я очень вежливо отказался, сказав, что «волк может работать только в одиночку». Дедуля тогда очень громко рассмеялся, заметив, что моя метафора неудачна, потому что волки как раз сбиваются в стаи, ведь так проще охотиться. И что худой и побитый жизнью волк — это последний зверь, которого я мог бы ему напомнить. Тогда я спросил, кого же я ему напоминаю. Он подумал и сказал: «Красную панду». Подумал еще и продолжил: «Такой же беззащитный и добрый сердцем». Далось ему мое сердце. На прощание он сказал, что они будут наблюдать за моими успехами. Что ж, похоже, триады созрели для нового предложения, от которого невозможно отказаться.

И потому я быстренько оделся, закинул за плечи рюкзак и спустился по лестнице. На улице меня ждал первый сюрприз. Я думал, что, как и в прошлый раз, меня повезут аж под Жодино на каком-нибудь двухколесном драндулете, и мне придется всю дорогу закрывать глаза, чтобы в них не надуло мусора. Но под подъездом стоял огромный бензиновый Toyota Land Cruiser Max — автомобиль, на котором ездят арабские шейхи, русские дикари-олигархи и тот загадочный человек, который послал за мной. За рулем сидел китаец в строгом костюме и белой рубашке, типаж — Agent Smith by Zara. Я залез внутрь и поздоровался с водилой, надеясь хотя бы от него узнать, куда мы едем. Но тот не отреагировал на мой вопрос — то ли понимал только по-китайски, то ли был инструктирован не вступать в контакт с пассажирами. «Гонец» сел рядом со мной и, как казалось, углубился в себя. На его лице почему-то застыло виноватое выражение.

Мы медленно, задевая крышей ветви деревьев, выползли из двора — стандартный проезд у моей хрущевки был слишком мал для этого здоровяка. Я отметил, что чудак в костюме с отливом продолжает топтаться под деревом. Заостренные носы его туфель «Марко» были слегка закручены вверх. «Успокойся, — сказал я сам себе. — Как можно бояться человека в туфлях “Марко” с задранными носами?»

Мы вырулили на Колоса и поплыли в центр, с грацией крейсера рассекая транспортный поток, состоящий из крохотных, в сравнении с этим бугаем, электрокаров, скутеров и байков. Мы заняли полторы стандартных полосы, и машины перед нами расступались, инстинктивно давая дорогу более крупному существу. Кто же послал за мной эту машину?

У площади Мертвых мы вырулили на проспект, немного постояли в пробке, которая поднималась от Октябрьской, продрались сквозь хаотичный кольцевой перекресток возле ГУМа, по которому все перемещались, как хотели, в том числе — по встречной, задом наперед (сказывалась близость Шанхая), и, наконец, оказались у подножия гигантского муравейника чайна-тауна.

Какая же в нем красота и извращенность одновременно, в этом конгломерате лишь бы как построенных из картона, металла, цемента и дерева зданий, загонов для скота, китайских храмов, офисов, вок-закусочных! Как спотыкается на нем тутэйший глаз, привыкший к ровным перекресткам, прямым углам, ясной структуре этажей и ровным улицам! Как прекрасно он горит в ночи миллионами огоньков китайских фонариков, которые освещают дома и домишки, поставленные один на другой, будто в сказочном городе на дереве. При всей своей жути, антисанитарии, скученности, про которые вы, конечно же, слышали по net-визору, Шанхай оставляет ощущение места обитания каких-то сказочных персонажей — фей, хоббитов или гномов. Именно потому он просто не может не нравиться.

Двадцатиполосная улица Комсомольская забирала тут резко в сторону и вверх почти на пятьсот метров, чтобы обогнуть муравейник и связать Центральный район с Фрунзенским. Отсюда, с перекрестка у «Центрального книжного», где размещается один из лучших в городе рынков специй, особенно хорошо были видны тысячи домиков, которые прилипли к огромным распоркам моста, по которому ползла улица Комсомольская. Кажется, даже если бы тут была проложена канатная дорога, китайцы нашли бы способ понастроить своих избушек и на ней, будто на жердочке. Мне на минуту представилось, как живут люди в таком домике под мостом, постоянные вибрации от колес автомобилей, мчащихся по Комсомольской… Бррр! Все же китайцы не такие, как мы! Машина остановилась. Мой провожатый снова начал стрелять заученными словами:

— На ма-ши-не даль-ше не пое-дем. Сле-дуй-те за мной!

Они тогда сказали китайцам: вот вам площадка в городе, километр на километр, неровный прямоугольник, который накрывает Немигу вдоль улицы Ленина, тянется до Шпалерной, включает все то, что когда-то называлось Верхним городом, над Немигой идет до перекрестка с Мясникова и тут возвращается снова к проспекту. Они дали согласие на строительство, но с одним ограничением: никаких разрушений существующих построек, поскольку они признаны историко-культурным наследием.

Они думали, что обвели китайцев вокруг пальца, потому что чего ты тут настроишь, если свободных площадей физически не осталось, все было «уплотнено» еще во Времена Скорби, которые предшествовали созданию Союзного государства Китая и России.

Они как думали: ну приедет десять тысяч человек. Ну поселятся в этих домах. Ну пооткрывают свои лавочки. Что еще может случиться? Но как говорится в классике кинематографа: «Chinese reaction is pretty fucking thing»[13]. Китайцы и правда ничего не разрушали. Они просто понастроили свой трындец поверх существующих построек. Они насадили на бетонные новостройки в стилистике агроклассицизма, которые появились во Времена Скорби на Немиге, еще сто этажей деревянных, картонных, шиферных изб. Они проложили искусственные улицы из досок, устроили что-то вроде проспектов, на которых едва-едва могут разминуться два мотоцикла, не зацепив друг друга зеркалами. Не зря все это называют муравейником — это и есть муравейник! Если хотите понять, что там внутри, но боитесь зайти, найдите в лесу муравьев и разворошите их домик. Вы увидите тот же хаос и ту же геометрию, то же отсутствие системы и тот же сверхпорядок.

Потому что, согласитесь, выстроить общий дом для миллионов жителей из одного лишь мусора (китайцы, как муравьи, пользовались практически исключительно тем, что можно было найти под ногами) — задача для гения. Когда мне доводится прогуляться по Шанхаю, осматривая его изогнутые стены и улочки, лестницы, которые часто просто нависают над головой, все эти скворечники, в которых живут люди, те «соты», которыми обросла старомодная высотка у «Торгового дома на Немиге», я вспоминаю Пиранези и его нездоровые архитектурные фантазии[14].

Ну и, естественно, вместо десяти тысяч в Шанхае поселился миллион китайцев. Миллион — это по официальным данным, которые непонятно, откуда берутся, потому что никаких социологов на эту территорию никогда не проникало, а если бы и проникли, они не зашли бы дальше поясных дорожек, которые пересекают эту вавилонскую недобашню, не углубляясь внутрь трущоб. Потому что, сойдя по тем мосткам, настильчикам, дощечкам, часть из которых — только для пешеходов, часть — для скутеров, а часть — для стока канализации в Свислочь, можно и не вернуться.

Шанхай регулярно сдувает, смывает, он промерзает, время от времени — горит, но китайцы быстро и эффективно, как муравьи, застраивают поломанное, шпатлюют, подклеивают, прикручивают скотчем.

Сколько этажей у самого высокого строения в чайна-тауне? Дело в том, что чисто математически ответить на этот вопрос невозможно. Каждый жилой «кубик» тут имеет уникальные размеры, в одном месте видим двадцать этажей старинного офисного здания (в каждой комнате этого здания сейчас живет по пять семей, не меньше), на ней — еще пятьдесят этажей самопальной постройки, а после — нахлобучка из замысловатых коммуникаций, от вида которых застрелился бы любой инженер, следом — храм, потом — еще десять этажей, а на них — искусственный парк с привезенными из Китая дешевыми бонсаями. А рядом, на той же высоте — восьмидесятый уровень узенькой бетонной башни, которую кинулись было возводить, когда муравейник только строился, прямо на том месте, где раньше была улица Немига, но — со всей обаятельной непоследовательностью китайцев, они что-то перерассчитали и решили не достраивать. Поэтому с восьмидесятого уровня башни начинается «любительская» картонная постройка. Полный писец, как говорит Писецкий по ящику.

Есть такая шутка: когда идешь по всем этим узеньким проходам и тротуарчикам на восьмидесятом уровне и боишься посмотреть под ноги, тебе в действительности ничего не угрожает. Потому что по прямой ты пролетишь только два — три метра. И обязательно наткнешься на очередной переходик, чей-то «козырек», мостик или еще что-то в этом роде.

И это мы еще не погружались в недра!

Потому что если китайцу нужно что-то построить, а никакой возможности задействовать уже существующие дома нет, будьте уверены: он начнет строить под землей. На подземных уровнях, которые возникли под городом, не был никто из моих знакомых. Но говорят, что там находятся вполне приличные клиники, рекреационные зоны и даже — представьте себе — стадион. Я, правда, не знаю, зачем китайцам стадион. Разве только для того, чтобы превратить его в рынок.

Мой проводник шел за мной — может быть, потому, что хорошо понимал, что если первым пойдет он, я могу отстать и потеряться в том лабиринте, по которому он меня вел. Наш путь в сердце квартала начался забавно — мы подошли к административному зданию, по виду — школе или, скорее, ее остаткам, которые успели обрасти четырьмя дополнительными этажами. И вот, сверху, с уровня крыш, спускалась лестница из бамбуковых жердочек. Я полез наверх по этой хлипкой лестничке, ступеньки которой были где-то прибиты гвоздями, где-то примотаны лоскутами ткани, где-то — уже шатались и обещали вот-вот сломаться под твоим весом. Метров через пятнадцать — двадцать лестница кончилась.

Оказавшись под сводами этого старого здания, я даже охнул от красоты: внизу настоящей небесной симфонией догорал закат. Солнце уже зашло, но небо было окрашено бесчисленным количеством цветов и оттенков, от желтовато-красного до бархатисто-зеленого. Апельсиновый перламутр облаков отражался в оббитых жестью крышах домов центра, по улице Кирова плавно, будто времени для него не существовало, полз трамвайчик, слева торчала игрушечная телевышка, справа горделиво высились башни вокзала, похожие то ли на кремовый торт, то ли на сувенир с собственным изображением. Мне стало тоскливо — Ирка, Ирочка, если бы ты могла вместе со мной увидеть это, милая моя. Осматриваясь вокруг, я чуть не попал под движущийся на большой скорости велосипед: как я понял, весь уровень, на котором я остановился, был предназначен для велосипедистов.

Китаец уже махал мне рукой — мол, отойди! А в сторону вела даже не дорожка — перекладина шириной в две доски. Она соединяла «велосипедную» дорожку с чем-то вроде улицы: домишки, лавочки, а рядом с ними — тротуар, который без всяких перил, обрывался в бездну: двадцать метров лететь, если вдруг оступишься. Я совсем взмок и жалобно улыбнулся своему проводнику: смилуйся! Но он на мою улыбку не ответил. Он не мог понять, почему я застрял и не двигаюсь дальше. Ступая маленькими шажками, я пересек эту перекладину и, все время оборачиваясь — туда ли я иду? — протиснулся по опасному узенькому тротуарчику. Все время держался за стены домов по левую руку, чтобы случайно не покачнуться и не свалиться в пропасть. Тротуар уперся в стену, к которой была прислонена еще одна лестница. На этот раз лезть было не высоко, буквально метра два — и открылась оживленная пешеходная улица, которая шла под большим наклоном вверх, а нам нужно было подниматься туда, еще выше. Вокруг были десятки тысяч лиц, равнодушных, раздраженных, задумчивых, и я ощутил, что кто-то быстро ощупал мои карманы, но я, наученный вчерашним происшествием, надежно придерживал кошелек рукой.

Через двести метров мой проводник меня окликнул и показал снова жестом: сворачиваем. Тут был темный переулок. Под ногами гремел металлический настил. Я с удивлением обратил внимание, что настил состоял из больших железных щитов, из которых раньше делали коммерческие киоски. Из той же жести были построены и косые домики, в которых тут жили и торговали. Как они зимой в них не дубеют?

Это была гастрономическая улица: по обе стороны тянулись прилавки со свежим карпом, среди огромных кусков льда отдыхали сомы, извивались похожие на мелких ужей угри. Рядом размещались передвижные кухни — большой поднос на колесах, газовая горелка, много масла и копоти, — и живые глазки поваров: попробуй, не пожалеешь! Тут пекли рыбу, коптили свинину, жарили картошку. Ароматно тянуло от торговцев мома[15], скворчала соевая лапша. Рядом, под целлофановым навесом, — целый амфитеатр белых пластиковых табуреток, усевшись на которые жадно поглощали еду клиенты кухни.

Мы прошли насквозь этот импровизированный ресторан, свернули в тупичок, и тут мой проводник поднял лист жести, под которым оказалась неосвещенная лестница. Мы полезли по ней вниз, я очень боялся упасть, поскольку не видно были ни зги, и вот впереди стал различим свет лампочки, а за ней — еще одна. Перпендикулярно от лестницы открывался проход, что-то вроде коридора. Он был освещен цепью разноцветных лампочек, свисавших с электрического провода. Коридорчик был узенький, а его «стены» представляли собой груды коробок с товаром, похоже — чаем, женьшенем, какими-то травами. Странно, но даже на этой скрытой подземной «улице» нам встретилось несколько «прохожих». Здесь появление белого уже было встречено с удивлением — они вежливо улыбнулись и шутливым тоном сказали что-то моему сопровождающему.

Проход вывел нас к круглой площади метров пятнадцати в диаметре. «Крыши» и каких-либо надстроек над ней не было, над головой мерцало уже ночное небо, и гулял студеный высотный ветер. Я поднял голову, увидел в прорехах туч блеклое из-за городского засвета созвездие Медведицы, а также дюжину далеких, и потому выглядящих будто сделанными из соломки, переходиков и мостков между уровнями где-то наверху. Они были так высоко над головой, что, казалось, предназначены для того, чтобы ходить от одного созвездия к другому.

Посредине площадки был маленький прудик с золотыми рыбками — и скоро, если начнутся ночные заморозки, их нужно будет переселять в аквариумы, но Шанхай — место чудес, и потому нельзя исключать, что вода в прудике подогревается. Провожатый отрыл дверь одного из домиков, окруживших площадь, и, войдя в дом вслед за ним, я снова охнул от удивления.

Это была чайная, причем, судя по всему — не из дорогих. Обои с золотым тиснением, низкие деревянные сидения без спинок. За ближайшим ко входу столиком (красное дерево, витиеватая резьба — драконы и волшебные птицы), сидел китаец лет сорока. Лицо немного одутловатое, одет в стилистике бренда Jesus Christ: широкая льняная рубаха или хламида сероватого цвета без ворота, просторные штаны. Ладонью он указал мне место напротив, и я присел на неудобный низенький табурет. Парню, который меня сопровождал, мужчина отдал несколько отрывистых команд на китайском, и тот встал у двери.

Перед человеком на небольшой горелке закипал терракотовый чайник. Он налил сначала мне, потом — себе. Это был китайский жасминовый чай. Мы сделали по глотку, и только тогда он заговорил. Без свойственной китайцам вежливости, даже наоборот — с подчеркнутым нажимом. И что странно, говорил он на мове и очень чисто. Без всякого акцента, значительно лучше меня самого.

— Вы никогда не будете хозяевами собственной земли! — выдав это, он еще раз глотнул чая, внимательно всматриваясь в выражение моего лица.

Может быть, на это нужно было что-то ответить, но я не знал, что и как. Поэтому просто сделал глоток — причмокнув, поскольку в китайской традиции это означает, что питье нравится гостю. Моего собеседника, судя по всему, отсутствие реакции раздражило еще больше. Он продолжил.

— Не пришли бы мы — пришли бы русские. Или литовцы! Или венесуэльцы! Или катарцы! Вы, — он защелкал пальцами, пробуя подыскать верное слово, — вы просто ге-не-тически неприспособлены к достойной жизни. Исторически вы всегда были рабами. Вами заправляли то поляки, то русские. И вы привыкли. Терпеть и повиноваться. А когда есть седло, найдется и всадник!

Я пожал плечами — может, так и есть, если он так говорит. Мне хотелось как-то перейти к делу, но я знал, что именно таким образом китайцы обычно к делу и переходят. Правда, начинать с оскорблений не входит в их обязательную программу.

— Вам нравится, когда вами помыкают, — продолжил он. — Раньше я думал, что это такой общенациональный мазохизм. Но, повоевав тут, я понял, что это всего-навсего лень, — испытывающе разглядывая меня, он глотнул еще чая. — Вы неспособны отстаивать свое. Столкнувшись с мало-мальски серьезным вызовом, вы прячетесь. Когда вам наносят оскорбление, когда надо либо погибнуть самому, либо уничтожить того, кто вас унизил, вы просто бежите, замираете, думаете, что надо переждать. Всех ваших героев убили. Предали, обманули. Может быть, честь не позволяла им давать отпор теми же средствами, которые пускались в ход против них. Может быть, они в чем-то даже стоили нас. Может быть, нам они дали бы бой. А вы… — он снова с ненавистью блеснул глазами, — вы никогда не поднимете головы. Об этом свидетельствуют Времена Скорби — чего тогда с вами только ни делали, а вы все терпели и ждали. Вы — не люди. Вы… — он снова не находил слов и замолк, обдумывая метафору.

Я глотнул еще раз, снова со звуком, думая, этот этой вежливый жест заставит его немного успокоиться и перейти к делу.

— Вы — вода! — крикнул он. — Вы не люди, вы — вода. Схватишь вас, попробуешь удержать, а вы просачиваетесь сквозь пальцы. Я оскорбляю тебя. Почему ты меня не ударишь? Почему продолжаешь пить чай с человеком, который тебя оскорбляет?

Я пожал плечами. Поскольку он явно ждал ответа, я выдавил из себя:

— Мне интересно вас слушать, — я сказал это без всякого вызова, просто чтобы дать понять, что драться я с ним не собираюсь.

Сложно придумать что-то более глупое, чем влезть в драку с генералом триад на территории, которую они же и контролируют. Но мой собеседник услышал в этом ответе больше запала и достоинства, чем я вкладывал.

— Вот это — именно то, о чем я говорю! Это и есть вода! «Мне интересно вас слушать!» Воду невозможно уничтожить! Стреляй в нее, режь ее — она останется водой. Даже если выпарить ее, как вас выпарили в советское время, вы все равно выпадете дождем и останетесь водой. Немцы, русские, советы, китайцы — все пробовали с вами бороться. Уничтожили лучших. Думали, что победили! А воде не нужны герои. Сопротивление воды — сама ее природа.

Он налил мне еще кипятка с жасминовым ароматом и сказал, на этот раз — вежливо и спокойно:

— Мое имя Чу Линь. Я четыреста тридцать два[16], моя позиция — Мастер благовоний в братстве «Светлый путь», которое контролирует Минск.

— «Светлый путь?» — переспросил я и хмыкнул.

— Да, «Светлый путь». А что?

— Да просто странно звучит для тутэйшего уха. Как название… — я хотел сказать, «как название колхоза», но понял, что после такой фразы могу погибнуть на месте, — как название населенного пункта.

— Да, «Светлый путь». Мы одна из древнейших триад Гонконга. Здесь же нам сначала противостояли «Красные драконы» из Тайваня, но они проиграли войну и ушли с этой территории. Это — наша земля, — последнее он произнес очень веско.

Ну да, с этим не поспоришь. Конечно, это их земля. Не наша же.

— Но за что я удостоился встречи с Мастером благовоний? — спросил я, продемонстрировав знания, почерпнутые из одного глянцевого журнала. — Вы предложите мне выпить вина, смешанного с кровью у статуи Guan Yu, принести клятву «синего фонаря»[17], а потом пройти под аркой из сабель?

Мой собеседник поморщился. Я сразу вспомнил фразу из того же журнала — о том, что триады внимательно следят, чтобы в СМИ попадала информация только о тех церемониях инициации, которые уже не практикуются. Наверное, я сказал несусветную глупость или бестактность, потому что Мастер благовоний замолчал на несколько минут, а потом неожиданно выдал:

— Мы пьем зеленый чай уже несколько тысяч лет. Значительно дольше, чем вы пьете свою водку. Дополнять вкус зеленого чая допустимо только двумя вкусами. Первый — жасмин. Второй — лотос. Все остальное — для лаоваев. У вас же чай — это какой-то компот. Куда крошат лимонную цедру, сушеные фрукты, ромашку, даже розы. Когда хочешь понять какой-то народ, посмотри, какой чай он пьет.

Его взгляд снова стал жестоким. По какой-то непонятной для меня причине, он все время упрекал нас, русских, во всех возможных грехах. Как будто мы ему лично что-то плохое сделали. Или это снова была какая-то проверочка?

— Но пойдем, — он три раза хлопнул в ладони и встал из-за стола, — чай пьют, чтобы познакомиться. А чтобы подружиться — вместе ужинают.

Он распрямился и по-военному обтянул свой костюм, который больше напоминал наряд хиппи, чем одежду руководителя триады уровня трех чисел[18]. Я понял, почему до сих пор не определил тип его личности. Выражение его лица менялось каждую минуту. Он напоминал то отстраненный портрет Мао Цзэдуна, то становился агрессивным и напористым, как герой Dino Bigioni, то загадочным, как персонаж Tru Trusardi.

Молодой Adidas Basics, который сопровождал меня сюда, распахнул обнаружившиеся в глубине чайной торжественные двустворчатые двери из золотистой рисовой бумаги, где танцевали создания, в которых любой читатель русских сказок безошибочно опознал бы жар-птиц. За дверьми была темнота. Мы вошли в нее и через несколько метров остановились. Зрение привыкло к тьме. Мы стояли посреди уютного дворика у искусственного водопада. Крыши домов тут были крыты настоящей керамической черепицей, той самой, слово для обозначения которой составляет один из иероглифов слова «мо-ва». На коньках крыш виднелись расписные фаянсовые фигурки божеств, и все это великолепие загадочно искрилась в темноте. Над головой снова было звездное небо. Только китайцы могли создать такое чудо на высоте семидесяти метров над уровнем города, в котором появились совсем недавно.

— Вот дом, в котором я вырос, Сережа, — сказал Чу Линь очень тепло. — Ему шестьсот лет, когда-то он находился в провинции Шаньси. Его разобрали, по бревнышку переправили сюда. При этом каждый столб, каждый чайничек, каждое живописное полотно и фрагмент каллиграфии на стенах, даже те столики из чайной — настолько старинные и ценные, что находятся под охраной китайского государства. А мы без всяких проблем перевезли его в Минск, укрыли в чайна-тауне, вознесли на высоту, ориентировали по сторонам света и восстановили в точности в его первоначальном виде. А они говорят, что контролируют перемещение товаров через границы, — он рассмеялся — так легко и беззаботно, будто был совсем другим человеком, чем тот, который последовательно оскорблял русских в своих едких рассуждениях.

Мы прошли дальше, и оказались в очень колоритном домике, освещенном десятками свечей. Благодаря их трепещущему свету акварели на стенах казались подвижными. Туманы плыли над горами, на крючковатых деревьях, росших на скалах, трепетала листва. Мы прошли мимо кровати, вытесанной из огромного отполированного столетиями дерева, и каменного стола для семейных трапез. Мастер благовоний зажег ароматные палочки перед алтарем предков и быстро о чем-то спросил у юноши, который все это время молча следовал за нами.

Тот обогнал нас и с мягким шорохом распахнул перед нами двери, прошел в другую комнату, быстро вернулся и ответил Мастеру с легким поклоном. Чу Линь со вздохом объяснил.

— Там, за этими дверьми, должна быть река. Но понятное дело, что реку у порога родного дома здесь обустроить не можем даже мы. А если бы реку и организовали, всю провинцию Шаньси сюда не притащишь.

Вместо реки «за порогом» оказалась довольно скромно обставленная комната: стены из бамбука, большое зеркало (зачем оно здесь?). Освещалась она тоже свечами и потому утопала в полумраке. В ее центре стоял низкий стол, накрытый холодными китайскими закусками. Табуретов не было — есть нужно было сидя на циновках.

— Любой человек, который скопил денег в галимый Таиланд, — Чу Линь действительно сказал слово «галимый», — знает, что hot pot — это когда пища готовится непосредственно на месте, в специальной кастрюльке.

Я уже привык к тому, что разговора как такового мы не ведем, просто он говорит, а я слушаю и в лучше случае мычу в знак согласия.

— Но мало кто знает, что hot pot — это одна из четырех основных черт эротической кухни Китая. Приятного аппетита!

Он сел, поджав под себя ноги, взял палочки и принялся уплетать нарезанные пластинами огурцы со свиными ушами. Я присмотрелся и заметил, что тарелок на столе не было, еда была просто навалена на него плотными слоями. Более того, он казался подвижным. Когда я пристроился рядом с Мастером, подрагивания стола стали более частыми, и только тогда с немым удивлением я заметил среди блюд в торце стола красивое женское лицо. Глаза были закрыты — девушка, очевидно, стеснялась. Чу Линь заметил, как меня передернуло, когда я понял, что это за стол, и еще больше смутил меня, подхватив палочками нарезанные соломкой ананасы, прикрывавшие грудь девушки. Оголился сосок — коричневый и напряженный. Мне стало совсем неловко.

— Чего не ешь? Брезгуешь?

Он снял кусочек манго рядом с пупком, и красавица подернулась от щекотки. Ее губы тронула улыбка — ей было смешно, а мне — странно, странно до потери сознания. Я взял палочками кусочек персика и неуверенно положил в рот. Персик был теплый. А еще у него был аромат, нет, даже не аромат, а скорее легкий привкус молодого цветущего тела. Я раздавил фрукт языком, загипнотизированно глядя на ее грудь — ощущение было скорее эротическим, чем гастрономическим. Как поцелуй при cold sex, который мы практиковали с Иркой.

Красавица ощутила, что к трапезе подключился я, и снова стала дышать чаще и глубже. Я густо покраснел и, может быть, почувствовав, что я смущен, она перестала смущаться. Открыла глаза и снова улыбнулась, уже именно мне. Я снял дольку апельсина с ее бедра — снова ощущение поцелуя во рту — теплая сочная плоть, взрывающаяся на языке тысячей разных вкусов. Нет, этот процесс был не таким вульгарным, как мне показалось поначалу.

Я подобрал виноградину с ее плеча и еще одну — с шеи. Там, где мои палочки снимали с нее закуски, открывалась кожа. Я будто поедал платье, охраняющее ее наготу. Она смотрела на меня во все глаза — с жадным интересом, возможно, потому, что в таком ритуале впервые участвовал тутэйший. Я не мог выдержать ее взгляд, но рассматривать ее обнаженное тело тоже казалось чем-то неуважительным, потребительским, животным. Ну и, конечно, я ощутил сильное сексуальное желание, и в этом было что-то вдвойне извращенное, поскольку рядом со мной «с девушки» ел какой-то хмурый мужик.

— Давай, давай. Не стесняйся! — командовал он с набитым ртом.

От еды его губы лоснились. Каждый вдох порождал жадное сопение — если бы я не знал, что в Китае прожорливость и громкое чавканье за столом считаются проявлением уважения к повару (в этом случае, может быть, еще и к «столу»), я бы подумал, что он — не очень воспитанный человек.

Скрипнула дверь, и в помещение вошел весьма примечательный тип. Личность — помесь рекламы Hummer и Camelot. Волосы стрижены под «бокс», бугристый лоб с выразительными надбровными дугами. Скулы — как у винтажного актера Арнольда Шварценеггера. Даже под камуфляжем, в который он был одет, были заметны мышцы. Все его тело будто состояло из корней деревьев — таким иссушенно-перекачанным был мужик. И самое главное — он был местным! Русским! Не китайцем. Когда этот тип зашел, Мастер благовоний лишь сухо кивнул. Но через секунду — поднялся и низко поклонился зеркалу, висевшему на стене. А камуфляжный стал на стражу у зеркала, буквально превратившись в статую.

Появление третьей персоны, которая не участвовала в нашем ужине, еще больше меня смутило. Я отложил палочки и спросил:

— Правду ли говорят, что весь наркотрафик в минских триадах контролирует некая Элоиза?

Чу Линь поднял голову от еды и громко рассмеялся. На мой взгляд, смеялся он немного дольше, чем того требовала вежливость. Страшный камуфляжный, кстати, нарушил неподвижность и тоже хмыкнул. Во рту у него промелькнула стальная фикса. Эта цаца, наверное, нужна ему, чтобы рвать жилы врагам, которых он не смог задушить голыми руками.

Хозяин заметил, что я закончил есть. Несколько секунд он вдумчиво ковырялся у себя во рту, а потом будничными тоном сказал, кивнув на девушку:

— Ну что, давай.

— В смысле? — переспросил я.

Он смахнул с живота красавицы закуски и небрежным жестом, будто кукле, развел ей ноги. Девушка снова закрыла глаза.

— Ужин по ритуалу hot pot обычно заканчивается тем, что все, кто в нем участвовал, по очереди выказывают благодарность хозяйке. Гости — первыми.

— Нет, нет! — я напуганно замахал руками.

— В чем дело? — жестко спросил он. — Тебе не понравилось угощение?

— Нет, мне было вкусно, — поспешил уверить его я.

— Тебе не понравилась девушка? — с нажимом уточнил он.

— Нет, она очень красивая, — я хотел как-то выказать почтение ее красоте и поклонился, но ее глаза все еще оставались закрытыми.

— Тогда в чем дело? — он снова взял тот прокурорский тон, которым начал встречу. — Тебе понравилась еда. Тебе понравилась девушка. В чем проблема? Ты, Сережа, что, импотент? Может, принести тебе змеиной настойки?

Я виновато молчал. Он ждал ответа.

— Ну просто… Неудобно. Мы же с ней незнакомы. Как так можно?

— А, так вы с ней незнакомы! — продолжил он и быстро повернулся к зеркалу, будто бы объясняя именно ему: видишь, какой ты чудак, тутэйший! Какой, понимаешь ли, невинный мальчик! — А мне казалось, что вы тут, будто кролики, совокупляетесь! Что это у вас вроде философии? Нет?

Я молчал, но камуфляжный тихо сказал ему что-то по-китайски. Тот, услышав эти слова, быстро изменил линию. Чу Линь крикнул, и из-за дверей вяло-напуганной походкой вышел молодой Adidas Basics. Мастер протянул ему палочки, которыми ел. Юноша сделал странное: он засунул палочки себе в ноздри, стал на колени и оперся на кулаки, наклонившись вперед. Он стал похож на египетского сфинкса, у которого из носа внезапно выросли бивни. Проделав все это, проводник закрыл глаза и весь как-то сжался, будто ожидая удара.

— Знакомься, — сказал мне Чу Линь, небрежно указав на юношу. — Это — Цинь. Он — сорок девять[19], солдат, синий фонарь, вчера получил задание. Он должен был сорвать с тебя рюкзак, в который мы положили очень ценный для нас предмет. По какой-то причине он не смог этого сделать. А потерпев поражение, он, вместо того, чтобы вытащить пистолет, подойти к тебе и отнять наше сокровище, просто сел на мотоцикл и уехал. Он повел себя, как трус. Этот шаг непростителен и карается смертью. Но он частично исправил ситуацию. Он выследил тебя и привел сюда. Теперь, собственно, выбор.

Мастер благовоний вытянул вперед кулаки, затем потянулся вверх, до хруста в суставах.

— Первый вариант. Мы сейчас едем к тебе. В твою квартиру в Зеленом луге на улице Колоса. Ты там передаешь ту вещь, которая тебе не принадлежит. И тогда Цинь останется жить. Второй вариант. Ты отказываешься ехать с нами в твою квартиру в Зеленом луге на улице Колоса. Что мы будем делать с тобой, пока ты не вернешь вещь, которая принадлежит нам, я тебе расскажу чуть позже. Пока же я объясню, что такой твой шаг будет значить для Циня. Смотри! — Он пощелкал пальцами по палочкам, вставленным в ноздри сорок девятому. Тот дернулся. — Я сожму его голову левой рукой, а правой ударю по этим палочкам. Они, смазанные его соплями, легко, будто на саночках, въедут ему в мозг. Примерно на десять сантиметров. По прошлому опыту могу сказать, что будет дальше. Цинь вскочит, уже слепой, потому что зрение у него отключится в первую очередь. Сделает несколько шагов, перепугает нашу красавицу, — Мастер по-хозяйски похлопал девушку по бедру, — упадет где-то вот там, а потом начнется его агония, которая будет выглядеть очень неаппетитно. Но трусость надо наказывать. Что скажешь? Жить Циню или умирать? Тебе достаточно сказать «едем» или «не едем».

«Едем», — ответил я, хотя ситуацию можно было решить и иначе, быстрее и проще. Но категоричный тон Мастера благовоний не оставлял мне времени для объяснений: любая потеря времени могла убить — сначала Циня, потом меня. К тому же искать книгу в доме у свежеиспеченного покойничка для этих решительных людей, как мне казалось, было более привычно, чем о чем-то «договариваться» с лаоваем и предлагать выбор. «Едем», — повторил я, и хозяин одним движением вырвал палочки из носа сорок девятого. Тот облегченно поник.

Мастер достал маленькую рацию и по-беларуски приказал приготовить транспорт и сопровождение. По топоту и лязгу оружия, которые долетали со всех сторон, я понял, что «поезд» за книгой собирается основательный. Когда мы покидали комнату, мне захотелось сказать девушке что-то хорошее. Проходя мимо нее, я наклонился и с теплотой сказал.

— Спасибо! Ты очень красивая, — но, конечно, она не поняла ни слова.

Я хотел добавить еще что-то, но осознал бессмысленность слов. Она — существо из другого мира, света безмолвной красоты. Для нее мои попытки рассказать ей о ее утонченности — бессвязное рычание. Совершенно ненужное, лишнее. В принципе, примерно нечто подобное я ощущал и с Иркой, и со всеми немногими девушками, которых знал.

Три шага отделяют обычного котлетного быдло-гражданина от конченых мова-наркотов, которыми вас пугают по сетевизору:

- первое употребление;

- второе употребление;

- самостоятельный поиск и приобретение мовы.

Si vous voulez, это идеальная схема любой привязанности — от так называемой, описанной в старинной литературе «любви» до зависимости от курения. Сначала пробуешь. Потом пробуешь еще раз, случайно. Потом понимаешь, что понравилось. И хочешь повторить. Пропаганда говорит, что есть еще четвертый шаг — зависимость. Но мы договорились, что от мовы зависимость не наступает, поскольку она имеет несубстанциальную форму. От любви — может, потому что совокупление является физическим процессом. А мова — это чистое, дистиллированное искажение сознания. Это как торчать от иного способа мышления. А вы говорите — зависимость.

Так вот. Как я искал? Я начал, как любой тупой новичок, с сайтов объявлений. «Продам Ауди 100», «Котята говорящие, ласковые», «Медали Второй мировой войны, с ветеранами. 2-я генетич. копия. Расскаж. про войну интересн.», «Продам карту чайна-тауна с обознач. кладами», «Телескоп, пианино “Львив”, форма для запекания керамическая. Вместе дешевле», «Окажу услуги сексуального характера. Китайцев просьба не беспокоить».

Я начинал с раздела «Строительные материалы» и внимательно вчитывался в частные объявления «керамическая плитка», «черепица» или «металлочерепица». Я искал любое совмещение этого слова со словом «чернила». Что интересно, я действительно нашел одно объявление, где в долгом перечислении встретились «строительные чернила» (интересно, что это), кирпич и черепица. С замирающим сердцем, я набрал номер, взволнованно ждал ответа. Но попал на диспетчера крупной торговой сети, которая действительно торговала всем. И чернилами, и черепицей. И гашишем для строителей-узбеков, которые без гашиша не работают.

Время шло, а желание повторить нарастало. Идти в Шанхай я боялся. И тогда что-то подтолкнуло меня изучить не раздел «Строительство», а раздел «Разное». Как я до этого дошел — разговор отдельный. Вы меня знаете: более циничного и прожженного типа вы не найдете на этой хемисфере. Но время от времени даже я в том, что касается мовы, становлюсь когнитивно диссонированным мистиком.

Я понимаю, почему, например, валенки-укурки, которые висят на каннабисе, выдумали себе бога Джа. Который якобы является «душой» травы и при должном к себе уважении всегда убережет от копов (когда-то каннабис еще был под запретом), а также не обделит разумом, счастьем и под занавес — раком легких. Так вот, подобная «душа» есть и у мовы. Потому что были, абсолютно точно были ситуации, когда мне что-то помогало на нее выйти. Или, наоборот, берегло от негативных последствий. И да, это говорю я, человек с отличным образованием, полученным в престижных университетах Китая.

Так вот, фильтруя шлак в «Разном», я наткнулся на режущее глаз, даже вызывающее: «Чернила, черепица, курсы изучения иностранного языка». И — адрес в сети. Я быстро накропал приветствие — мол, здрасьте, я тут ищу чернила для черепицы, не много, только для одной крыши. Мне долго не отвечали, и я начал было параноиться. Подумал, достаточно ли одного такого запроса в comm-программе, чтобы закрыть человека на десяточку по подозрению в употреблении?

Но через день в ответ мне пришел какой-то странный текст, с ошибками и повторами, что-то вроде:

«Ты хочешь чернил ты черепицы Хочешь? Тогда прихади давай тада сиводня сечас через пятнадцать минут приходи на вокзал старый вокзал под часы где под ними встречаются люди. Стой пад часами, стой, двести это будет».

Я быстро собрался, взял такси, полетел на вокзал. На горизонте, у нового вокзала, ходит печальный мент. Скучает. По походке заметно, что мне ничего не угрожает. Вообще, лучшее средство от паранойи — наблюдение за походкой милиционеров. По тому, как они ходят, сразу можно понять, произойдет ли вскоре что-то существенное или нет. Если да — походка их становится упругой, энергичной. Именно так они вышагивают в роликах социальной рекламы. А в повседневной жизни они волокут ноги, как зомби, ищут, что б где у кого отжать.

Короче, я простоял где-то полчаса, уже хотел уходить, как молодая мамаша с ребенком в коляске, которая кого-то ждала рядом, спросила меня:

— Это ты чернилами интересовался?

Я присмотрелся к ней: одета она была характерно. Шерстяной свитер, черная юбка, крашеные волосы медного цвета. Лицо по фактуре и оттенку, как чернозем. Цыганку можно было, пожалуй, спутать с русскими из Краснодара и Кавказа, которые торгуют дынями и арбузами на рынках. Я достал приготовленную купюру в 200 юаней, но она меня остановила.

— Не тут давай. Иди за мной давай.

Вместе мы прошли в скверик у трамвайного кольца, она достала из коляски ребенка и начала его перепеленывать.

— Деньги в коляску положь, — скомандовала мамаша, и я кинул купюру младенцу на подушку.

Женщина быстро перетряхнула пеленки, и из них выпал маленький цветной сверточек. Я нагнулся, чтобы его поднять, а молодая мать швырнула ребенка в коляску и мгновенно рванула с места.

— Каждый вторник и четверг я тут, вторник и четверг, — сказала она, не поворачиваясь ко мне. — Хочешь чаще — покупай больше, чтобы чаще. Мне не пиши, ищи тут, вторник и четверг.

Я остался с десятью годами тюрьмы в кармане. Как описать вот это ощущение, что у тебя есть предмет, с которым тебя возьмет любой милиционер, любой народный дружинник со сканером? По уровню адреналина это — как прыжок с тарзанки. Тебе сразу становится тесно, где бы ты ни находился. Движения становятся быстрыми и нервными. Не того ли мы все ищем? Приключений на ровном месте? Ведь кайф как таковой можно получить и с помощью легальных веществ.

Да что там! Хочешь попрощаться с крышей — не поспи сутки, будешь удолбанный, как после хорошей ходки за сто юаней. Полностью безопасно и не вредно для здоровья. Нет, ну вы скажите! Есть у них вообще совесть или нет? Какой-нибудь менеджер по сбыту, который клепает полугодовой отчет и из-за этого сидит на спидах и «Берне», кидается на всех, кто подрезает его на дороге, ходит всклокоченный, с красными, как у кролика, глазами, он — нормальный, а мы — нет?

Так вот, ощущая острую необходимость как можно быстрее избавиться от сверточка, я бодро направился в Александровский сквер, сел на скамейку и развернул листок. Тут было что-то весьма необычное, что-то вроде фрагмента из Ильфа и Петрова, или Зощенко, такая же тяжеловатая сатира, то же подражание нечеловеческому казенному языку всех этих райисполкомов, комиссий и больших начальников с серпом и молотом вместо мозга. Вот этот фрагмент.

«Як скончылася праца ў выканкоме, я самую пільную ўвагу звярнуў на тое, каб ісці дадому, разам з Крэйнай. У дачыненнях да яе я меў пэўную мэтавую ўстаноўку. Я трымаў курс бліжэй пазнаеміцца з ёю. Ідучы па вуліцы, я загаварыў з ёю ў самых вытрыманых тонах. Я жаліўся ей, што новаму чалавеку вельмі цяжка наладзіць жыццё ў мястэчку, і прасіў яе параіць мне што-небудзь добрае ў гэтым кірунку. Яна ўважліва слухала мяне, а я ў свой голас уліў ўсю пяшчотнасць і мужчынскае зладзейства, насколькі мог. Яна спачувальна паставілася да мяне: пачала апавядаць пра мястэчка, пра тутэйшых людзей, іх звычаі, думкі, плёткі, забавы. Мы не прыкмецілі, як падышлі да яе кватэры. Я ўжо хацеў развітацца з ёю, але яна параіла мне кватэру тут жа, у доме, дзе жыла яна. Даю фактычную даведку, што такі зварот справы вельмі узвесяліў мяне, бо відавочным зрабілася, што я пачаў весці на яе правільную атаку і адразу для мяне вызначыўся шэраг дасягненняў. Вызначыліся і шляхі далейшага развіцця нашых узаемаадносін: кажны дзень, жывучы побач з ёю, я павінен паступова апрацоўваць яе думку наконт правільнасці і натуральнасці маей асноўнай вытворчай лініі. Ідучы ад Крэйны ў заезджы дом, я быў у такім узнятым настроі, што адным махам пераскочыў на рынку шырокую яміну з гразнай вадой. Гэта выклікала нязвычайнае здзіўленне хлапчукоў, якія бегалі тут. Некаторыя з іх паспрабавалі быць маімі паслядоўцамі, але, нягледзячы на свой юнацкі запал і спрытнасць, свістарэзнуліся ў самае балота пад смех сваіх таварышаў. Я пайшоў далей, а ўслед мне глядзелі з захапленнем вочы хлапчукоў»[20].

Все эти странные словоформы закрутились в моей голове, еще на предпоследнем предложении я ощутил приближение прихода и понял, что необходимо осуществить ликвидацию дискредитирующего меня документа, и порвал его на маленькие, малюсенькие, махонькие кусочки, следя за тем, чтобы на каждом из них по отдельности не осталось никаких признаков мовы, сочетаний знаков, запрещенных согласно действующему законодательству. И думал даже сжечь эти куски, кусочки, чтобы обеспечить их полное уничтожение, но сознание уже вознеслось в горисполкомовские дали, и я увидел, что одет в рубашку «Элиз», коминтерновский костюм с искрой и такие примечательные своими узкими носами франтоватые туфли.

Стало понятно, что мне нечего бояться, потому что я превратился в одного из государственных людей, что сейчас такой же, как они, что у меня такой же способ мысли и что я целиком осуждаю наркоторговлю и наркопотребление. Я медленно, как это и положено государственному человеку, поднялся со скамейки, запахнул пиджак и, посматривая по сторонам, пошел по улице Маркса. Вокруг было довольно много подозрительных типов. Вот идет девочка — слишком уж худенькая, очевидно, студенточка, а студенты все имеют склонность к нарушению правопорядка и асоциальному образу жизни. Отметил, что на перекрестке у Нархоза сразу два человека перешли улицу на красный свет, не дождавшись разрешающего сигнала светофора, как того требуют правила дорожного движения. Я хотел сделать им замечание, но понял, что я не на службе, а в гражданском и без удостоверения.

Я шел и отмечал подозрительные проявления общественного поведения — вот мужчина прикладывается к бутылке с пивом, которую только что приобрел в магазине, распитие спиртных напитков в общественных местах — нарушение статьи 24 кодекса об Административных правонарушениях. Карается штрафом от 70 до 120 юаней. Вот прошел интурист из «Кроун Плазы»: страшно подозрительная личность. На вид похож на гусака, обросшего рыжей немецкой шерстью, и при этом клетчатая кепка, и при этом очки — плюгавый шпионишко, что он делает тут у нас, стоило бы внимательно проверить его паспорт на предмет поддельной визы. Гусак вел под руку совсем еще юную девочку, совсем молодую, глупенькую. Ножки, как спичечки, по всему видно — несовершеннолетняя, ребенок, ей бы в школе учиться, а она со шпионами гуляет. Налицо нарушение статьи 124 Уголовного кодекса, растление, склонение к интимной близости, карается от 4 до 8 лет лишения свободы.

Проехали велосипедисты, не спешившись на пешеходном переходе — 98 статья Административного кодекса, штраф от 30 до 50 юаней.

Далее — кофейня, на террасе которой китайцы курят кальян, а что в этом кальяне? Разрешенные ли вещества? Да, государство разрешило, для привлечения инвестиций, употребление марихуаны и опиатов, но это все временно, временно. Необходимо все отмечать и фиксировать, кто, что и где курил. Чтобы составить базу данных. Всех — на учет! Чтобы потом, однажды, накрыть всех, всех до одного!

Вот какой-то человек в хорошем костюме, стоит на перекрестке и просто смотрит на меня, будто следит, пытается вникнуть в суть моих дел, а я человек государственный и даже мысли у меня государственные! Чего это он смотрит? С какой целью? Имеет ли на это право?

Я обратил внимание, что на лавочке у памятника Дзержинскому — в этом святом месте Минска, в этом месте памяти, куда возлагают цветы! Вот прямо тут, в тени памятника Феликсу Эдмундовичу, сидит скрюченный худощавый тип в шортах, вот главное — в шортах, в подозрительных шортах. Он только что сунул в карман шортов какую-то маленькую записочку, очевидно, что это сверток с мовой! Я сел на скамейку напротив, имея своим планом установить визуальное наблюдение за потенциальным нарушителем Уголовного кодекса, употреблятором, мова-наркотом. Настолько уже ополоумели, что даже не прячутся, в центре города, среди белого дня, в тени Феликса Эдмундовича употребляют предусмотренное статьей 264!

Меня понесло мыслью о мове, и я даже оставил наблюдение за джанки, потому что мысль была великая и вдохновенная. Сейчас, сделавшись человеком государственным, ответственным за безопасность и чистоту города, я осознал тот вызов, который бросает нам мова и те, кто ее распространяют. Торговлю мовой держат под своим контролем триады — это отлично заметно по оперативной ситуации, цыгане просто наживаются на перепродаже, а триады — это транснациональная преступность, терроризм, это human traffic, взрывы в Гонконге и Москве. Это сепаратизм, который поднимает голову, чтобы развалить Союзное государство Китая и России. Каждый, кто хотя бы раз передал деньги дилеру, финансирует международный терроризм, войну в Чечне, убийства, захват заложников. Таких людей, этих столпов преступного мира, их мало просто бросить за решетку! Ведь на их руках — слезы матерей, кровь невинных жертв, пыль, вздымающаяся от взрывов.

Я аж замычал от этой невыносимой, страшной мысли, которую никто — по недосмотру или из-за засилия мелких текущих дел — еще не понял и как следует не осмыслял. На мне лежала ответственность за государство, за покой и благоденствие народа. За то, чтобы дети ходили в школу, чтобы над страной было голубое, ничем не омраченное небо… И вот тут, в этот возвышенный момент, ко мне пришла еще более ужасная мысль.

Мысль о том, что я же тоже употребляю. Я тоже финансирую терроризм. Я же и есть тот самый кровожадный преступник. Bad trip накрыл меня, будто могильная плита. Я схватился за голову, запустил ногти в волосы. Так я сидел битый час, покачиваясь, пока меня не окликнул девичий голосок:

— Молодой человек, с вами все в порядке?

Я напряженно поднял лицо и увидел миловидную, подозрительно миловидную и потому наверняка втянутую в порно-индустрию и проституцию, личность женского пола, но внезапно меня начало отпускать — приход был сильный, но быстрый. И вот действительно передо мой стояла вполне подходящая для быстрого и яркого cold sex молодая черноволосая пышка, la femme fatale из агрогородка, первый вечер в Минске, ищет кавалера с пропиской, ресторан (20 юаней), бутылка «Советского шампанского» на двоих (4 юаня), беседа об отличиях столицы от Торгачева[21].

Мы отлично попрактиковались с той сдобной булочкой, to end properly. Настолько отлично, что было даже немного жаль выставлять ее через неделю, когда мне наскучила ее татуированная попка, пухлые грудки и полная дезориентация в понимании столичной жизни. Она цеплялась за мою жилплощадь клятвами каждый божий день готовить мне завтраки, колхозница.

Я привык ходить на вокзал «под часы». В переводчицкой конторе, с которой я работал, чтобы сшибить немного денег на стафф, мне неплохо и своевременно платили, так что проблем с финансированием моих игр разума не было. Я даже научил ту цыганку улыбаться. Приучить ее к этому было так же сложно, как очеловечить таракана. Но однажды она исчезла.

У меня был выходной, и я просидел целый четверг на скамейке в парке у трамвайного кольца, ожидая властелиншу страны Оз. Время от времени наблюдал, как под часы приходили хорошо одетые (мова — забава не для бедных) нервные человечки и уходили с таким трагическим выражением на физиономиях, что за один этот разочарованный вид можно было арестовывать. Очевидно, что лет на десять о молодой матери и ее аппетитном младенчике можно было забыть.

Месяц прошел без употребления, и я даже как-то отвык от своих веселых приключений между двумя реальностями. Однажды я шел мимо вокзала без всякого особого расчета, просто прохаживался с какой-то тайной надеждой на чудо (тот, что употреблял, любил или пробовал купить сигареты после закрытия всех магазинов, отлично знает это состояние бессознательного поиска и неистребимой надежды). Внезапно я увидел там же, под часами, цыганенка. Лет пять или восемь — я в этих детях не разбираюсь. Он стоял, хлюпал чумазым носом и внимательно всматривался в лица прохожих. Наши глаза, конечно же, встретились. И мои были жаждущими, а его — ищущими. Случился один из тех чудесных контактов, о которых я вам тут уже распрягал. Я направился прямо к нему и спросил:

— Сколько?

— Двести, — ответил мелкий кровопийца.

Я протянул ему купюру, он своей крохотной липкой ручонкой вложил мне в руку сверточек со сказкой и быстро исчез. Поднял, гаденыш, двести юаней на ровном месте! Чтоб ему те юани вышли кровавым поносом! И тут — буквально через секунду после того, как я засунул бумажку в карман, меня с силой схватили за локоть, сперва я ощутил властную настойчивость этого жеста, испугался и только потом увидел, кто меня схватил. Оказывается, рядом нарисовался тот самый травоядный милиционер, который обычно топтался вокруг вокзала и пытался стрясти себе на пиво со старушек, которые торговали китайскими сигаретами и пинским контрафактным трикотажем. Не Госнаркоконтроль! Фуф, пронесло!

— Минуточку, гражданин! — сказал милиционер угрожающим тоном.

Я присмотрелся к нему. Вид у него был такой потрепанный жизнью, что весь мой страх мгновенно улетучился. Несвежая рубашка, погоны топорщились, будто на пугале, кадык ходил вверх-вниз. Было заметно, что милиционер волнуется, причем значительно больше меня самого. Его цену я вычислил мгновенно, а он мои реакции предсказать не мог, потому что одет я был прилично, да и мои образование и IQ значительно превышали его.

— Сколько? — сразу спросил я его, не скрывая пренебрежения.

— Что у вас в кармане? — попробовал он включить прокурора.

— Сколько? — переспросил я и посмотрел ему прямо в глаза.

В глазах его были голодное детство, силиконовые сиськи, разлезшиеся макароны на завтрак, обед и ужин, мечта полететь в Крым на самолете, постоянные унижения и лихорадочные попытки выбраться из того говна, в котором он родился. Ему было лет сорок пять, в общем, он многого уже нахлебался.

— Вы подозреваетесь в хранении вещества, предусмотренного статьей 264 Уголовного…

— Вещества? — перебил я его. — Ты кодекс почитай, служилый! Там черным по белому написано про несубстанциальные психотропы.

— Несубстанци… — попробовал он повторить, но у него не получилось. Поэтому решил немного сократить программу вымогательства. — Сейчас пройдем в участок и проведем обыск с понятыми!

— Какой обыск? — засмеялся я ему в лицо. — С какими понятыми? Тебе же потом придется еще и с понятыми делиться, с коллегами-сержантами, которые случайно в каптерке окажутся и увидят твой «обыск». Делиться теми пятьюдесятью юанями, которые я тебе сейчас дам.

— Нет, ну пятьдесят юаней — слишком мало, — он наконец перешел к деловой части. — Хотя бы сто! Вам десять лет тюрьмы угрожает, товарищ гражданин.

— Пятьдесят, товарищ милиционер, — издевательски повторил я, поскольку видел, что и пятьдесят для него — многовато, что это четверть его месячной зарплаты. — А если сейчас не отпустите, я начну кричать, что вы мне наркотики в карман подкинули. И тогда делиться вам придется со всей толпой, которая сюда сбежится.

— Ну, зачем делиться, — задумался он. — Пятьдесят, так пятьдесят.

Я открыл кошелек, демонстративно отсчитал стопочку самых мелких купюр, сунул ему в руку.

— На. Тут даже больше. Пива себе купи, самурай правопорядка.

— И чтобы это больше не повторялось! — попробовал он вернуть себе подорванный авторитет.

Я хмыкнул и хотел добавить, что если такого никогда не повторится, ему придется жить на зарплату милиционера, а на это способны только аскеты и святые. Но мне стало обидно за него. Ходит чувак, с преступностью борется. Как-никак. И вдруг — такое падение. Хуже Кисы Воробьянинова из Ильфа и Петрова. Ругают сейчас Времена Скорби, но тогда хотя бы милиция не нищенствовала. Это происшествие подарило мне несколько минут ощущения неуязвимости и вседозволенности. Меня даже арестовать не могут: отбрехался и глазом не моргнул! Я на ходу развернул бумажку и прочитал. На ней было что-то непонятное:

«Березень у циганських районах. Синя олійна фарба на стінах шкільних їдалень. Ще вві сні у жінок шкіра тепла й солона і підіймається дим шляхами систем опалень. Циганські родини останні згустки шанхаю приносять додому харчі і збіжжя готове — строкаті густі килими які вони розпинають. Цвяхами на голих стінах ніби тіло христове. Легкі наркотики отче що ростуть на їхніх городах. Русла які вони правлять на передмістях, усе замішано мудро на свіжих розталих водах. На втоплених перехрестях і добрих вістях цим чеканням і сміхом столоченою травою. Порнографічним світлом на тихих дитячих обличчях тримається небо рухається низько над головою. Оббиваючи гнізда і гостре нічне паліччя втрачаєш відлигу наче важливу ланку. Навіщо тобі ці смутки які ніхто не поверне. Ще дивиться богородиця як до самого ранку в крихкій березневій тиші ростуть конопляні зерна»[22].

Я прочитал и ничего не разобрал (как будто я что-то понимаю, когда читаю на мове!), перечитал внимательнее, почти по слогам. Торч не начался. Это была какая-то абракадабра! То есть полная абракадабра, без всякого смысла и прихода. Обычное, знакомое тело мовы тут было, как оспинами, побито чужеродными знаками «и», «ї», «є». Цыганенок продал мне бредовую считалочку, которую, видимо, сам же и написал на какой-то смести русского, наркотического и еще какого-то им же придуманного языка. Меня только что кинули на 250 юаней.

Я выучил стихотворение наизусть, и, после нескольких повторов оно мне даже начало нравиться. Цыганские килимы, талая вода, распятие, синяя школьная фарба. It's my life, как пел когда-то Доктор Албан. Вспомнить бы еще, что такое распятие.

Я никогда, никогда, прости господи, не видел триады на боевом выезде. Как и для большинства тутэйших, само слово «триада» ассоциировалось у меня с одной фотографией из net-визора, на которой через бесконечный поток китайцев идет несколько десятков фигур в черном, наводящих ужас не меньше, чем воины-статуи терракотовой армии. Такое впечатление они и оставляют — глиняных големов, которые будут неистово биться, пока тело способно двигаться. Впереди, крупным планом, — бригадный офицер в очках Ray Ban и с таким лицом, что сразу становится как-то не по себе. Он смотрит в камеру взглядом гадюки перед броском, и еще больше не по себе становится, когда читаешь, что автора фотографии, какого-то неосмотрительного голландца, ликвидировали сразу после появления этого изображения в эфире, потому что фотографировать триады нельзя.

Мы продвигались именно таким образом — через огромную толпу китайцев. Меня с Мастером благовоний окружало кольцо сорок девятых в гражданском, и на каждом большом перекрестке он останавливался и получал по маленькой рации команду «можно» или «ожидай, коридора нет» — кто-то обеспечивал безопасность нашего движения. Что примечательно, команды подавались на мове — может быть, чтобы их не поняли остальные китайцы, потенциальные члены конкурирующих триад.

Люди узнавали одутловатое лицо Мастера благовоний и шарахались с нашего пути. Тех, кто задерживался или не успевал заметить нашу процессию, грубо отталкивали прочь солдаты сопровождения. Я заметил, что, хотя на сорок девятых нет никакой униформы, одеты они похоже. На всех были или спортивные костюмы Adidas Basics, или свободные полуспортивные куртки Reebok со штанами для джоггинга, которые не стесняли движений. Внимательного наблюдения за манерами одного или пары солдат было достаточно, чтобы без проблем распознать их в толпе.

Мы довольно быстро спустились, причем все время двигались по основным крупным улицам. На этот раз обошлось без акробатики и прыжков над бездной по жердочкам. Мы вышли из чайна-тауна в районе улицы Немига. Тут нас уже поджидал камуфляжный с двумя дюжинами бойцов. Рядом стоял огромный представительский «Мерседес», принадлежащий Мастеру благовоний. Интересно, что среди китайцев по сей день считается крутым покупать немецкие автомобили, несмотря на их признанную ненадежность, на то, что они часто ломаются и тарахтят по время движения, как старый трактор. Но это дань традиции: когда-то триады работали только в Юго-Восточной Азии, европейские автомобили стоили там значительно дороже японских и были признаком статуса (к тому же в те далекие времена, до Скорби, европейские автомобили были еще относительно качественными). Сейчас, когда триады контролируют европейскую территорию, они продолжают считать признаком статуса рассыпающиеся немецкие драндулеты. И кто после этого скажет, что китайцы — не консерваторы?

— Едем по Богдановича к Бангалор, там сворачиваем у Макдональдса и по Мао Цзэдуна — к Колоса, — объяснял камуфляжный своим подчиненным. — По пути туда ЧС возникнуть не должно, всем готовиться к ЧС на обратном пути. Стволы иметь под рукой, обоймы полные. Проблемные места: перекрестки с Варвашени, Колоса, Чернышевского, Волгоградской — там могут работать снайперы и с крыш тяжелое оружие. Объект будет вот в этой машине, — он кивнул на «Мерседес». — Она бронированная, но два попадания из «Мухи», и все внутри салона превратится в chiсken wok.

Камуфляжный быстро повторил то же самое по-китайски, видимо, далеко не все бойцы понимали запрещенную мову. После скомандовал: «По коням!», — вскочил на мотоцикл, сухо кивнул Мастеру благовоний и умчался в окружении своих демонов обеспечивать нам «коридор». Я обратил внимание, что к его сидению был прикреплен винтажный автомат Калашникова, а сзади на байк был прилеплен небольшой белый флажок с красной полосой посередине — может быть, символ спортивного клуба или футбольной команды, за которую он болел.

Мы подождали с минуту и двинулись за ним, а вслед за нами пристроился джип Geely с пацанами из охраны Мастера. Они немного опустили стекла и выставили стволы — берегись армии императора! Вопрос, есть ли у них разрешения на все это оружие, был бы риторическим, потому что невозможно было представить того, кто мог бы им этот вопрос задать.

Был ли я готов отдать им книгу? Я этого не хотел. Представьте: вы нашли на дороге миллион юаней. И уже успели распланировать, как вы эти деньги потратите. А тут появляется хозяин миллиона и требует его вернуть. Как бы вы себя ощущали? Хотелось бы вам бросить последний взгляд на свое сокровище, перед тем как с ним распрощаться? Книга была моим шансом — на современное жилье, на счастливую беззаботную жизнь. Я не очень умен, и вы это видите. У меня нет модного сегодня образования в области чартерного финансового анализа. Все мое богатство — мое наивное лицо и честные голубые глаза. Поэтому и остается либо наркоторговля, либо работа в мелкой китайской лавочке у хозяина-скупердяя. Книга была моим последним шансом на Ирку. Да, на Ирку.

Мы мчались по Колоса, когда машину обдала ревом сирены опередившая нас «скорая» со включенными проблесковыми огнями. «О, интересно», — только успел подумать я, как на перекрестке с Волгоградской сбоку с надрывным гулом вырулила гигантская машина «чрезвычайников» с красной сиреной. Лицо Чу Линя содрогнулось, и он что-то сказал по-китайски. Я переспросил, и он рявкнул: «Что-то случилось. Это ненормально». Достал рацию, нажал кнопку, спросил:

— Что там?

Несколько секунд длилось молчание, потом, через шум и помехи, голос камуфляжного:

— Неясно. Что-то непонятное впереди. Какой-то бардак. Погоди.

Чу Линь опустил стекло и пальцами показал сложную последовательность знаков водителю джипа, следовавшего за нами. Возможно, это была команда «тревога», потому что парни в джипе вернули пушки в салон и начали прикреплять к ним магазины. Я вот только одно понять не мог: они — из триады. Чего им вообще бояться? Чу Линь мусолил в руках рацию, ожидая выхода на связь камуфляжного. И все-таки не выдержал и снова спросил:

— Ну! Что там? Докладывай!

— Мы на месте. Тут жопа. Полная жопа. Пожарные, «чрезвычайники», дым. Пока непонятно.

Водитель «Мерседеса», услышав слова из рации, замедлил скорость, но Мастер благовоний наклонился к нему и быстро помахал перед его лицом ладонью — едь, едь быстрей! Рация ожила:

— Четыреста тридцать второй, это Красный столб[23]! — нервно, на каком-то пределе напряжения проговорил голос камуфляжного. — Я не даю разрешения на приближение! Держитесь поодаль! Тут небезопасно! Был взрыв! Я не полностью понимаю ситуацию! Я не даю разрешение на приближение! Как поняли?

У меня на голове волосы встали дыбом. Что там происходит, в моем тихом дворике, в котором уже пятьдесят лет подряд захирелые алкоголики мирно резали друг друга? Водитель, услышав рацию, затормозил, но Мастер благовоний повел себя непредсказуемо:

— Чего тормозишь? Вперед!

— Но ка-ман-да бы-ра… — с сильным китайским акцентом возразил водитель.

— Какая команда? — выпалил Чу Линь и выключил рацию. — Я даю команду — вперед! На всей скорости!

Лимузин заревел двигателями, с присвистом включилась турбина. Мастер приподнял половичок под своими ногами, открыл выкрашенный в цвет кожи салона люк и достал оттуда здоровенный Desert Eagle с золотым барельефом Guan Yu на рукояти. Взглянул на меня и быстро бросил мне антикварный Colt Python 357 с инкрустацией из слоновой кости.

— Знаешь, как пользоваться?

Я оружием пользоваться не умел да и не собирался. Более того, я не понимал, в кого он собирается стрелять. И кто собирается стрелять в нас. Мне хотелось сию же секунду испариться из этого уютного кожаного салона, несмотря даже на то, что он был защищен пластинами брони. Я попробовал представить, что происходит, когда в такой салон попадает гранатометный снаряд «Мухи», и мне показалось, что chiсken wok — это неподходящее сравнение. Сгоревший chiсken wok, который держали на огне до тех пор, пока он не превратится в угольки — скорее так. Мы повернули в переулок, ведущий в мой двор.

Первое, что убили китайцы, — это время. Ощущение времени — конвенциональная категория. Сейчас 18.04 только потому, что мы, люди, договорились считать это время как 18.04. Когда в Минске появилась толпа понаехавшего народу, которая ощущала время совсем иначе, наши отношения с будущим, прошлым и настоящим стали быстро меняться.

Сейчас четыре тысячи семьсот сорок первый год по китайскому календарю. Сейчас год Свиньи. Сейчас две тысячи восемьдесят шестой год по тайскому календарю, по которому тут живет все тайское комьюнити из Дроздов. Сейчас две тысячи какой-то там год по григорианскому календарю — если кто-то еще про такой что-то помнит. Сейчас пятьдесят пятый год Эры установления мира по японскому календарю, по которому жить считается очень модным среди китайцев upper-middle. По тому же календарю сейчас пятьдесят пятый год правления супердолгожителя Хэйсэя, да наделит его Будда добрым здоровьем. Сейчас три тысячи шестьсот третий год от основания Дзимму — по старому японскому календарю.

Раньше, когда мы жили в 1991 или 2014 году, все было просто и понятно. Ты родился в 1977-м, ты умрешь не позднее 2077-го, потому что мы не японцы и дольше ста лет жить не научились. Двадцатый век — прошлое, двадцать первый — будущее. Время было линейным и монолитным. Человека, который бы в 2013-м говорил, что сейчас 4711-й, просто бы сдали бы в дурку. Но сегодня мы в этой дурке живем. У Минска больше нет монолитного времени, а понятие «истории» размылось, превратилось в миф. Когда был подписан Союз? В каком году? По какому календарю? Когда мы построили стену с Евросоюзом?

При отсутствии времени природа событий искажается, остаются только события как таковые. Имена, фамилии. Подвиги, которых всегда на этой земле не хватало. Мы живем не в четыре тысячи семьсот сорок первом. Мы живем — сейчас. Все, что было до сегодняшнего дня — прошлое. В случаях, когда конвенциональным образом сложно определить даже смысл слова «сейчас», разобраться с прошлым становится в принципе неподъемной задачей: когда оно наступает? Какие темпоральные градации имеет? Все, что впереди — будущее. Неясное, зыбкое, не связанное с нашей «теперешностью» простой системой математических координат. Так рождаются драконы и волшебные змеи, так появляются богатыри и витязи, так начинают двигаться холмы и говорить горы. Потому что прошлое становится локусом мифа.

Время, обжитое время, время повседневности, живет в цикличном повторении. Оно больше не луч, направленный из прошлого в будущее. Это барабан. Колесо Дхармы. Это Дао. Это вечное чередование фаз Луны, дней недели. Это чередование имен года (я родился в год Дракона).

Что представляет собой смерть в ситуации, когда на могильном камне уже не напишешь «1920–1984»? Ты уходишь прямо в легенду. Туда, где живут волшебные змеи, живые деревья, витязи-герои, которые могли в одиночку перебить целые армии. И это хорошо. Потому что миф — единственное пространство, где смерть может быть комфортной.

На въезде во двор мы наткнулись на машину «скорой помощи». Она ревела сиренами, но не могла протиснуться дальше — впереди был затор.

— Выходим. Осторожно, — приказал Мастер благовоний и приоткрыл свою дверь.

Из джипа высыпали сорок девятые, еще несколько взводов подъехали следом на байках. Я не знал, что делать со стволом. Светиться с оружием в толпе солдат триады не очень-то хотелось. Но кидать пушку было страшновато, потому что это, скорее всего, строго карается по их законам. Я сунул кольт под мышку, а сверху накинул рюкзак. Краем глаза заметил, что водитель остался за рулем и не выключил зажигание, судя по всему, инструкция предписывала ему обеспечить в случае ЧС быструю эвакуацию. Нам навстречу вырулил наш камуфляжный с бригадой на байках — они легко объехали «скорую».

— Быстро уходим! — скомандовал камуфляжник, приблизившись к нам.

— Что случилось? — спросил Мастер.

— Быстро! — тот повысил голос.

— Объект у тебя? — уточнил Чу Линь.

— Нет, не у меня! — крикнул Красный столб. — Эвакуация! Это приказ!

— Рог, да объясни ты, что случилось! — уже каким-то другим, неформальным тоном спросил Мастер.

— Случии-и-и-илось! — передразнил его Красный столб. — Просрали мы объект! Просрали! — он скривил рот. — Они говорят: взрыв бытового газа.

— Где? — уточнил Чу Линь.

— Да вот там! У него! — он ткнул в меня пальцем. — Говорят, квартира выжжена полностью. Только бетон почерневший. Еще две просто сгорели. Я туда сунулся, на этаж, посмотрел. Там не то, что книжка, там ручки дверные все поплавились!

— Так что случилось? — тупо повторил Мастер благовоний.

По всему было видно, что даже для его психики это было слишком тяжелым ударом.

— Взрыв! Бытового! Газа! — камуфляжник сплюнул. — Какой, нахер, газ! Хомячкам из сети это расскажите! Там по всему подъезду запах артиллерийского пороха с пальмитиново-полистерной отдушкой! Как будто они фугас с напалмом шарахнули! Давай полную эвакуацию и три дня из чайна-тауна носа не высовывать, всем. Потому что сейчас приедет «Альфа» с Госнаркоконтролем и криминалистами, дело переквалифицируют и еще на нас этот взрыв повесят. Будут плести, мать их, про «китайских сепаратистов»! Все прочь отсюда!

Мастер благовоний ватной походкой отошел в сторону, присел на корточки и несколько раз изо всех сил ударил кулаком в асфальт. Донесся хруст сломанных костяшек. Встал с бледным омертвелым лицом и пошел к лимузину. Про меня он, казалось, просто забыл. Меня для триад больше не существовало. Но я успел вернуть пушку водителю его «Мерседеса».

Дальше все помнится эпизодами. Провал, какие-то события, снова провал. Вот я иду мимо машины «скорой» и слышу разговор санитаров. «Жертв вроде нет», — а другой ему: «Только тот, в наколках, с первого этажа, сложный. Что думаешь?» И первый ему: «Не знаю, шансы есть, но сильно надышался, ожог легких, на аппарате». И второй: «Чего он в подъезд полез? Нужно было дома сидеть и окно открыть. И через окно прыгать». И первый: «Интересно ему было!»

Дальше помню, как шел через толпу зевак, каких-то женщин в банных халатах и тапочках, несмотря на октябрь, одна с явным наслаждением сказала: «Видишь, какой пожар! Шесть пожарных машин!». И ей кто-то отвечает: «Не шесть — восемь!», — а она в ответ: «Видишь, какой пожар!».

Снова провал, милицейское оцепление, сержант с усталым лицом, мне: «Нельзя. Туда нельзя. Там опасно. Работают пожарники». Я ему: «Я с этого подъезда». И он тогда: «Ну, проходи». А в глазах — жалость. Дальше — все в копоти, дыма уже нет, только резкий горький запах. Я не ощущаю никаких оттенков пороха, просто дым, едкий дым. Когда сгорает человеческое жилище, дым всегда очень горький. Пропитанный горем. Далее — дядя Саша, в одной майке, стоит посреди газона, подсвеченный уличными фонарями и сиренами, и кричит: «Га-ли-на!». И в другую сторону: «Га-ли-на!». Изо рта его идут клубы пара. Это значит, что сейчас где-то три — пять градусов по Цельсию. Но инея не видно. «Теплая октябрьская ночь», — ловлю я себя на глупых мыслях. Увидев меня, Сан Саныч подходит: «Сережка, слушай, ты Галину не видел? Я в гараже был, когда взорвалось. А она, может, в магазин за кефиром пошла?». Я кручу головой: не видел. Бреду дальше. А сзади — его крик: «Га-ли-на! Га-ля! Где ты?»

У подъезда много пожарных машин. Одна из них стоит там, где раньше был куст сирени. Его больше нет, он смят многотонной техникой. Открытый канализационный люк. Из него торчит какая-то сложная металлическая конструкция, к которой приделаны шланги, идущие от пожарных брандспойтов. Какой-то мужик в форме чрезвычайников отсоединяет один из шлангов этой конструкции и начинает скручивать. С улыбкой говорит милиционеру, дежурящему у входа в подъезд:

— Слышь? Иди подсоби!

— О, а что, демонтируете уже? — спрашиваю я.

— Так пожар уже погасили, — объясняет чрезвычайник. — Да там и гореть уже нечему было. Сколько часов тушили… Шесть? Восемь?

Ему радостно. Для него закончилась работа на сложном объекте.

— Туда можно? Я с третьего, — говорю я милиционеру.

Тот кивает. Протягивает мне мощный фонарик.

— Держи. На третьем может пригодиться. Там в одной квартире даже проводка сгорела, не говоря уже про лампочки.

Я открываю двери подъезда, и мои ноги до колен обдает волной теплой воды, которая льется по ступеням. В воде — какие-то мелкие предметы, куски обгоревших обоев, столярки. Тут очень тепло, и все еще полно дыма. Двери квартиры зека Вити широко открыты — наверное, санитары, которые его спасали, искали и паспорт, без которого не госпитализируют.

«Галина! Галина!» — с улицы слышны крики дяди Саши.

На площадке между первым и вторым этажами — пожарный в полной амуниции, в оранжевом термокостюме и с закопченными баллонами. Он устало прислонился к стене. Говорит в трубку: «Нет, ну я же видел. Я видел, как выглядит взрыв бытового газа. Я видел. А тут — какая-то херня. Два наших чуть не сгорели. Херня какая-то. Полная херня. Струей под напором бьешь, а оно водой не сбивается. Ну! Хер знает, что такое! И температура выше обычной, мы полчаса после ликвидации очага воду лили, чтобы железные конструкции в бетоне остудить, чтобы не поплавились. И искусственная вентиляция, потому что запах какой-то… Хер знает. Три квартиры, одна — в ноль, до коробки!».

Я поднимаюсь выше и вижу, что уголок Сан Саныча не тронут огнем, что Шишкин даже не закоптился, только листья растений пожелтели, увяли и поникли. «Га-ли-на! Га-ли-на!» — кричит на улице хозяин этого уголка. Вижу свою железную дверь, осевшую, с огромным пузырем посередине — то ли от взрыва, то ли от высокой температуры. Берусь за дверную ручку и с криком отдергиваю руку, потому что пальцы чуть ли не влипают в раскаленный металл. Замок выбит, я толкаю металлическое полотно ногой в промокшем ботинке, и оно медленно открывается.

Я вхожу внутрь, межкомнатных дверей нет, спеклась даже ДСПшная дверь в туалет. Стекла в окнах разбиты, и даже рамы выжжены, косяков не осталось. Луч фонаря высвечивает ровные прямоугольники в бетоне. «Галина! Галина!» — без окон крики дяди Саши исключительно хорошо слышны.

Каждый мой шаг по полу вызывает какое-то шипение — набравшие воды ботинки оставляют мокрые следы на бетоне, которые мгновенно испаряются. Наверное, тут все было залито водой, но вода быстро сошла вниз, а влага испарилась. В комнате не сохранилось даже остатков деревянного пола, а я все надеялся найти глобус, в который я, дурак, еще подумывал спрятать книгу. Нет и шкафа с одеждой — его просто нет, от него не осталось даже пепла! Ни полочек с сувенирами, ни обоев, ни дивана, ни антресолей.

Я завороженно зашел на кухню — тут, очевидно, был эпицентр, поскольку значительной части стены между моей и дядисашиной квартирой не было, бетон раскрошился, металлический каркас погнулся и прогорел. Через дыру я увидел, что на кухне дяди Саши горит свет, возможно, огонь там лютовал не так яро.

У меня же там, где раньше стояла газовая плита, — просто ничего больше не стоит, только черная поверхность бетонного пола. На месте холодильника — оплавленный сталагмит из железа, который продолжает источать жар. Двери балкона выбиты и повисли на ветвях соседней липы. Висят они почему-то вверх ногами, может, потому что от удара о перила их перевернуло. Что интересно, мой бардак на балконе частично сохранился, видна треснувшая от температуры банка, обгорелые останки старой табуретки. Я вернулся в комнату. Огонь уничтожил все мои журналы с распиханными по ним свертками мовы. Сгорели носки с заначкой в две тысячи юаней, хранившиеся в кокетливом комоде «Пинскдрев». Соответственно, сгорел и сам дубовый комод «Пинскдрев». «Га-ли-на!» — срывающимся от горя голосом кричит Сан Саныч внизу. Куда, интересно, она пропала? Пожарный, кажется, сказал, что тушили тут часов шесть, не меньше. Где она может пропадать шесть часов? Я вернулся на кухню и проверил место, где спрятал книгу. Книга на месте. С ней все в порядке. Я улыбаюсь: все-таки я выбрал для нее самое надежное место на земле. В коридоре послышались шаги (я едва успел спрятать книгу туда, где она хранилась до этого). В квартиру по-хозяйски вошел мужчина в костюме Slonimskaja Fabrika и галстуке Eliz. В руке мужчина держал какую-то грязную тряпку.

— День добрый, — сказал он и его металлический взгляд впился в меня. — Пройдемте со мной.

— А что я сделал? — успел я спросить у его спины.

— Ничего вы не сделали, — ответила спина безразлично. — На опознание. Паспорт с собой?

Паспорт у меня был с собой. Мужчина через тряпку взялся за металлическую ручку двери Сан Саныча. Почему-то Сан Саныча. Она пострадала значительно меньше моей — в прихожей даже сохранились обои. Тлеет обувь. От высоких ботинок Галины идет дымок. Следователь проходит в спальню, приостанавливается. Тут стоят двое пожарных. Смотрят.

— Вот. Ознакомьтесь. Внимательно, — говорит мне следователь.

И кивает на какой-то большой почерневший рулон, наверное, дядя Саша собирался выбить ковер и свернул его. Я рассматриваю рулон. Черное, продолговатое. Дымится. Пахнет как-то странно.

— Га-ли-на! — кричит дядя Саша во дворе.

— Главное, понимаешь, он сюда уже заходил, — говорит один пожарный другому, и я уже начинаю понимать, ноги мои подкашиваются. — Зашел, посмотрел, говорит: «Нет, и тут ее нет».

— Ну а ты бы узнал? Разве по этому можно человека узнать?

Я смотрю на этот почерневший тлеющий предмет и начинаю различать руку. Ногу. Тут, наверное, голова. Прижатая к плечу. Почему-то.

— Видишь, — тихо рассуждает один из пожарных, — к окну ползла.

— Ну логично, что? Правильно ползла, — отвечает ему другой пожарный. — Задохнулась. Видишь, в плечо дышала. Может, руки уже не двигались.

— Вы ее узнаете? — спрашивает у меня следователь.

— Галина! — кричит мой сосед снизу.

Я молчу, смотрю на это почерневшее нечто. Я ничего не могу ответить.

— Пожалуйста, сконцентрируйтесь. Это процессуально важный момент, — настаивает следователь.

— Можно я выйду? — спрашиваю я.

— Позовите этого, — говорит следователь, кивая вниз, где надрывается Сан Саныч.

Возможно, скоро необходимость во мне для опознания исчезнет. И возникнет потребность в бригаде психиатрической «скорой помощи» для дяди Саши. Бреду в свою квартиру, механически открываю дверь за ручку, сильно обжигаюсь, она же раскаленная. Захожу. Прислоняюсь к теплой стене. Тетя Галя умерла. Надо позвонить Ирке. Но она просила ей не звонить. Нужно просто постоять вот тут, и все наладится. Потом снова провал. Потом… Я стою у той же стены, на улице светает. Где-то рядом ясно слышен медвежий рев, не прекращающийся, на одной ноте. Рядом со мной — интеллигентное лицо мужчины в очках. Он наклонился ко мне, внимательно смотрит в глаза. Он медленно, почти по слогам, что-то говорит мне, и его слова сливаются в одно, превращаются в фон, потому что я перестаю концентрироваться на том, что он говорит, а говорит он монотонно:

— Вам не о чем беспокоиться. Абсолютно не о чем. Вам поставят новую дверь. Я психолог из Центра медицинской реабилитации при чрезвычайных ситуациях. У вас абсолютно нет поводов для беспокойства. Взрывы газового оборудования случаются, поскольку оно давно устарело. В вашем доме оно будет полностью демонтировано. Ничего страшного не произошло. Ваша квартира была застрахована. Государство вас поселит в приличную гостиницу и отремонтирует все за две недели. Вам поставят новую дверь. Да, согласен, дверь сильно пострадала. Железо погнулось от взрыва. Но государство вам поставит новые двери, за которыми вы будете ощущать себя полностью защищенным. Вы получите компенсацию. Серьезную компенсацию. Потому что ваша квартира застрахована. А дверь вам поставят новую, металлическую, с защитой от взлома. Я лично прослежу. Надежную, отличную дверь.

В коридоре слышатся шаги, появляется еще кто-то, одетый в белый халат, лицо его поцарапано.

— Слышь, Петрович, вколи ты этому психу что-нибудь! — задолбались уже его вязать.

— Он не псих! — доктор отворачивается от меня и спокойно, тихо говорит санитару. — Он потерпевший. Который пережил серьезный морально-психологический стресс. И поэтому с ним надо вести себя деликатно, Миша. Вот нахера ты его вообще собрался вязать?

— А что, оставить его, чтобы он стоял посреди квартиры и ревел? А если он вообще не заткнется?

Потом — снова провал и розовый интерьер гостиницы «Турист», в которую меня поместило государство на время, пока за казенный счет во всем доме будут делать ремонт. В номере розовые обои, скромная, я бы сказал, солдатская кровать. Подушка ночью, когда не спалось, казалась то слишком мягкой, то слишком твердой. Серое покрытие на полу. Когда ходишь из угла в угол босиком, ощущение, будто ступаешь по наждачной бумаге. Панели ПВХ с лампочками на потолке. Душевая кабина. Талоны на завтрак. Стол с настольной лампой с обшарпанной дешевой позолотой поверх пластмассы. Лампу можно включить и выключить, больше от нее пользы никакой. Все это в совокупности оставляло такое концентрированное ощущение беды, что я сутками не находил в себе сил выйти из комнаты. Сидел и наблюдал за тем, что происходило на площади возле универсама «Беларусь». Изредка возвращался мыслями к тому, что произошло. Если это был не просто взрыв газа, а спланированный взрыв — то зачем? Какие-то загадочные враги триад искали книгу? В таком случае зачем уничтожать полдома? Искали и не нашли (потому что мое потайное место фиг найдешь) и просто сожгли дотла? Значит, им была нужна не книга! Им нужно было, чтобы книга не попала в руки к триадам. Но почему? Что в той книге, кроме напечатанных офсетом слов?

Время от времени ко мне стучался грузин Вано — тоже погорелец, на государственном содержании. С ним мы играли в домино. У него на пожаре погиб маленький сын. Женщина, которая родила мальчика, сейчас хорошо зарабатывала и потому могла себе позволить встречаться с более молодыми, чем Вано, мужчинами. «Скажи, друг Серго, почему наша жизнь — такая задница? — спрашивал меня Вано. Причем спрашивал, и когда проигрывал, и когда выигрывал. — Почему наши женщины больше не с нами? Почему никто никому не нужен? Почему никому не интересно, что ты за человек? А только есть ли у тебя бабло? Почему так, друг Серго? Когда так случилось, когда мы все проиграли?» Я молча пожимал плечами. Я не знал, что ответить. Я же говорил, я не философ. Я в принципе не очень умен, вы же видите.