Мой бедный Йорик

ПРОЛОГ

Если, пройдя через улицу, двор, вестибюль, прихожую, оказаться в большой зале с камином, то не сразу сообразишь, в какой исторической эпохе ты находишься. Даже будучи специалистом в стилях и умея по узорной ножке столика определить, например, неоклассицизм, о времени, которое стоит на дворе, ничего толком не скажешь. Компетентный человек может только констатировать, что эпоха сейчас никак не раньше Людовика XVI. А дальше можно только гадать на антиквариате.

В этой гостиной у камина, расположившись в креслах, вполне могли бы распутывать очередное дело Шерлок Холмс и доктор Ватсон, а в центре залы стоял круглый дубовый стол в окружении массивных стульев с высокими спинками, будто из времен короля Артура и его рыцарей. На причудливой этажерке, выполненной в так называемом стиле Регентства, привлекала взгляд темная ваза с высоким горлышком, напоминающая древнегреческую амфору.

Таинственность и неопределенность обстановки нарушали люди. Если бы даже они были без одежды, по их языку, мимике, жестам можно было признать наших современников, жителей России на перешейке XX и XXI веков. Их было семеро. Люди сидели вокруг стола, и у всех у них было одно общее впечатление, что они являются действующими лицами какой-то пьесы. Причем режиссер, как им казалось, был известен. Все свершалось сейчас по его желанию. По его карандашному эскизу они расположились вокруг стола. Самого же режиссера не было ни в этой зале, ни в этом загородном поселке, ни в России, ни вообще в мире. Он умер ровно год тому назад. Его последнюю волю с годовой отсрочкой и собирались узнать в этот вечер присутствующие.

Действующие лица по своему участию в пьесе всегда неравноценны. Так и сидевшие за столом люди рассчитывали на разную степень участия в дележе наследства. Ситуация была плохо предсказуемой, что вполне отвечало характеру покойного. Поэтому лица собравшихся были напряжены и сосредоточены, как у бегунов на старте олимпийского забега.

Среди всех действующих лиц лишь одно было по-настоящему действующим, то есть реагировало на происходящее непосредственно, легко и непринужденно. Это была девушка лет двадцати, темноволосая и темноглазая. Ее можно было бы назвать даже красивой, но что-то в ее внешности, может наивная челочка, может простота манер, просили более подходящего эпитета. Девушка была хорошенькая.

Она толкнула локтем сидевшего с ней рядом бородатого длинноволосого мужчину, похожего на художника, и показала вырезанную на столе букву «И».

– Твоя работа? – спросила она.

– Этой моей работе уже четверть века, – ответил ее сосед.

– Давай я вырежу рядом букву «А», – предложила девушка. – Две наши буквы будут рядышком: «ИА». Нет, так будет крик бедного ослика. Лучше наоборот: «АИ». «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи…» Давай вырежем! У тебя нет случайно за поясом финского ножа или бандитской заточки?

– Аня, ты ведешь себя, как шаловливый ребенок за взрослым столом, а не мужняя жена, – наклонившись к ней, строго заметил мужчина.

– Послушай, а эту рожицу, очень похожую на череп бедного Йорика, тоже ты изобразил на антикварном столе, мой серьезный муж?

– Я прошу не называть меня Йориком, – шепотом возмутился бородатый мужчина. – У меня достаточно редкое имя, и нет никаких причин искажать его.

– Вообще-то я так назвала череп, – пожала плечами Аня. – Я не знала, что это твой автопортрет.

– Тебе не кажется, что сейчас не время для дурацких шуточек? – закипел ее муж.

– Извини, Иероним, что нарушила ритуал. Умолкаю и ухожу на дно…

Прозвучало странное имя, больше подходящее не современному человеку, а старинным вещам этой гостиной.

Замолчав, Аня не стала мучиться ожиданиями, как остальные. Она занялась важным делом – размышлением и разглядыванием присутствующих.

Над столом повисла пауза, как говорится, пролетел тихий ангел. Каждый из присутствующих задумался о своем. Аня, например, подумала, как странно все устроено в этом мире. Вот человека уже год, как нет, а его воля жива, и чудачества его, если не сказать, глупости, живы тоже. Зачем их всех собрали, рассадили строго по местам? Кому нужен этот ритуал? Вскрыли бы завещание у нотариуса на девятый или сороковой день, как там положено? И все бы разошлись, как водится, обиженные и недовольные. Зачем, вообще, ее свекор, Василий Иванович Лонгин, собрал здесь столько людей? Например, что она, Аня, здесь делает?

Ну, вдова Василия Ивановича, мачеха ее мужа, понятно. На табличке рядом с ее восковой фигурой в паноптикуме было бы написано: «Такие дамы получают все» или «Возможного она не упустит, а невозможного для нее мало». Трудно поверить, что она тоже из провинции, как и Аня. Даже не из областной, а самой дальней – то ли Приуралья, то ли Зауралья. Такое впечатление, что перед вами аристократка в десятом поколении. Как писал Толстой про Наташу Ростову, «откуда всосала она…»? Слишком сильный глагол для Наташи, но в самый раз для Тамары Лонгиной. В ней нет ни грамма провинциализма, ни одной случайной детали. Шея от Вагановского училища, красивая сильная рука от Консерватории, точеная нога от модельного агентства, а холодный взгляд… холодный взгляд… от Холодильного института, что ли? Все это она «всосала».

По возрасту они с пасынком почти ровесники, даже одного знака Зодиака. Женой Василия Лонгина она стала лет семь-восемь назад, когда старику было уже за семьдесят. Молодая супруга была такой же блажью богатея, художника, фантазера, как и этот дом, и эта коллекция картин, и это отсроченное завещание. А вот для нее художник Лонгин был точно рассчитанным ходом. Это у Ани все было случайно…

Рядом с Тамарой сидело ее доверенное лицо, хотя Аня такому лицу не доверила бы даже свои детские секреты. У Вилена Сергеевича были волевые черты, смуглая кожа, высокий лоб, серебристый бобрик. Он вполне тянул на постаревшего Бельмондо, если бы не его неприятные глаза. Как зеркальная колба просвечивает из дырявого термоса с красивыми цветами и бабочками, так и глаза смотрелись на таком благородном лице, как фрагмент чего-то чуждого, может, злой воли.

Вилен Сергеевич был в прошлом то ли партийным функционером средней руки, то ли работал в органах. Сейчас он консультировал коммерсантов по вопросам внешней торговли, часто бывал за границей. Если раньше он изредка появлялся в доме Лонгиных, то после смерти Василия Ивановича стал постоянным спутником ее вдовы, ее правой рукой или еще чем…

Слева от Тамары сидел «двойник» мужа Иеронима. Длинные волосы, бородка, темные быстрые глаза. Но волосы тщательно уложены, бородка аккуратно подстрижена, брови… выщипаны… Нет, конечно, брови как брови. Просто Никита Фасонов похож на «отмытого», ухоженного Иеронима. И не только внешне. Он, в отличие от родного сына мастера, стал достойным учеником Василия Лонгина. Так многие считали. Его реалистическая кисть перенесла на холст почти всех известных россиян современности, начиная от олигархов и кончая девочками из «Фабрики звезд». Никита Фасонов обещал, как и его учитель, перерисовать и пережить многих президентов, а уж про «звезд» и говорить нечего.

Аня сейчас впервые рассмотрела Никиту Фасонова внимательно. Действительно, он был внешне похож на Иеронима. Не зря, видно, поговаривали, что Никита – внебрачный сын Василия Ивановича. От художников всего можно ожидать. Вскрытие конверта покажет…

Рядом с Аней сидел, конечно, муж Иероним, а по другую руку скульптор Афанасий Морошко. Лысина Афанасия Петровича по случаю была тщательно выбрита, хорошо отражала свет люстры, поэтому на скульптора было больно смотреть.

Морошко тоже был в свое время лауреатом какой-то премии. Иероним рассказывал Ане про его художественный метод. Афанасий Петрович не разменивался по мелочам и ваял целыми скульптурными группами. Своих героев он исполнял обязательно в обнаженном виде. О социальной и профессиональной принадлежности их говорили только головные уборы, единственная одежда, которую Морошко позволял своим работам. Аня даже вспомнила одну такую композицию, видимо, руки Афанасия Петровича. Где вот только она ее видела? Так сразу и не вспомнить… Несколько обнаженных мужчин застыли в двусмысленных позах. Под определенным углом зрения они даже вступали в интимные отношения. Но выручали монумент от скандала реалистично выполненные головные уборы. Бескозырка, буденовка, шлемофон, шахтерская каска… Они придавали работе надлежащий идейно-политический смысл и не позволяли зрителям подозревать героев в непристойности. Разве мог, например, буденовец домогаться стахановца-шахтера? И летчик не дает волю рукам, а просто тянется по привычке к штурвалу.

Теперь для Морошко настали тяжелые времена. Нет, заказы ему поступали. Но какие? Города хотели видеть на своих бульварах и площадях фигуры нейтральные, памятники работникам сферы быта и представителям городских служб: фотографам, сантехникам, дворникам, продавцам. Поначалу Афанасий Петрович взялся за дело с энтузиазмом и вылепил совершенно голого сантехника с разводным ключом и запасным смесителем, и уже готовился к работе над таким же дворником с метлой, но сантехника забраковали. На старости лет Морошко пришлось лепить ненавистные пиджаки, ботинки, сапоги и особенно не принимаемые его художественной натурой брюки и шаровары.

Сидеть во главе круглого стола нельзя. Но если бы скульптору Морошко позволили вылепить эту сцену, то всех присутствующих он, конечно же, изобразил бы в голом виде, а одного человека ему пришлось бы изваять с конвертом в руке. Этим человеком был адвокат Павлин Олегович Ростомянц, старинный приятель Василия Ивановича. Перед ним на столе лежал заветный документ, который он должен был обнародовать.

– Что-то вы припозднились, дорогой Павлин Олегович, – заметила ему Тамара Лонгина, изгоняя из гостиной тихого ангела.

– Ах, Тамара Леонидовна, адвокат в наше время… – вздохнул Ростомянц, но решил вздохнуть еще раз и начать заново: – Ах, дорогая Тамара Леонидовна, адвокат в наше время работает как пожарник. Уже ехал к вам, как позвонил мой клиент. Милиция задержала его прямо у ресторана, да еще нашли у него… Впрочем, это вам не интересно.

Он достал большой платок, расправил его, как полотенце, вытер красное лицо, а потом аккуратно сложил по линиям сгиба. Присутствующие внимательно следили за его движениями, будто он был фокусником. Платок исчез в брючном кармане, и все тогда посмотрели на руки Павлина Олеговича. Надо сказать, что из всех собравшихся за столом только у Ростомянца руки были такие некрасивые – полные, короткопалые, с надувными ладошками пупсика. Но эти руки должны были сейчас извлечь счастливый билет, а потому приковывали к себе все взгляды.

– А потом, уважаемые господа, до полуночи остается еще десять минут. А согласно воле покойного Василия Ивановича…

– Павлин Олегович, прошел уже год со дня смерти моего мужа, – Тамара слегка откинула назад голову, при этом оставив веки на прежнем месте, отчего глаза закрылись как бы от движения ее головы. – Эти минуты не имеют ни для кого из нас никакого значения.

– За себя… Говори, пожалуйста, за себя, – услышала Аня справа нервный голос супруга. – Для меня все, что связано с отцом, имеет значение. Даже эти секунды, которые надо подождать!

В глазах Тамары отразилось презрение, слегка разбавленное насмешкой.

– Действительно, давайте подождем, – Морошко послал лысиной светового зайчика в глубокое декольте вдовы, но Тамара не удостоила скульптора даже взглядом.

Зато Аня почувствовала этот взгляд на себе, как легкий толчок. Странное явление человеческой природы – ледяной взгляд обжигающих угольных глаз. «От вас, матушка, не только младенцев надо прятать, но и телят, и цыплят, – подумала Аня. – Глаз-сглаз, не смотри на нас. Посмотри туда, где бежит вода. Ну, а за водой уходи домой».

– Виля, будь так добр, – Тамара красивым жестом коснулась плеча Вилена Сергеевича, – принеси мне какой-нибудь воды из холодильника. Желательно негазированной…

Аня усмехнулась. Заговоры бабы Матрены действовали. В холодильнике, правда, кроме «Кока-колы», напитков не было. Поэтому Вилен Сергеевич вернулся с пустыми руками. Видимо, он слишком хорошо знал вкусы Тамары Лонгиной.

В этот момент будто издалека донесся мелодичный перезвон. Он стал приближаться, и к маленьким бубенчикам подключились колокольчики побольше. И когда уже затеялась разноголосица, ударили большие колокола, подчиняя единому ритму эту звонкую россыпь. Так отбивали полночь любимые каминные часы Василия Лонгина.

– Прошлое прошло, и его уже нет, а будущее еще не наступило, то есть оно тоже призрак, – говорил покойный Василий Иванович. – В настоящем есть только одно ускользающее мгновенье. Времени вообще нет. Одна часть времени убивает другую, тихо, незаметно, как будто топит в воде. Время – это самоубийца, утопленник. В старину верили, что под колокольный звон всплывают утопленники. Когда бьют мои каминные часы, время всплывает, как утопленник, и я чувствую, что оно не призрак, а реальность…

Насколько Лонгин отличался прямолинейностью в своей партийной живописи, настолько же чудаковат он был в личной жизни. Он разукрасил простые бытовые вопросы, подвел под них философию, подпустил поэзии. Все это был дом художника Лонгина.

– Я полагаю, пора приступать, – Павлин Олегович поднялся со стула, потер потные ладошки. – Господа, пришло время исполнить последнюю волю покойного, нашего любимого Василия Ивановича.

В руке Ростомянца блеснули ножницы. Он отрезал тончайшую полоску, испытывая величайшее почтение к конверту. Потом долго высвобождал из узких стальных колец свои полные пальцы. У вдовы грудь стала подниматься выше обычного, а сын покойного принялся нервно покашливать. Наконец адвокат извлек из конверта листок бумаги, синевший штампами и круглыми печатями, и начал чтение.

Вступление было достаточно пространным, в стиле покойного художника и интерьера гостиной. Фактическая же часть оказалась и оригинальной, и скандальной одновременно.

По завещанию жене Тамаре Лонгиной отходили половина дома в Комарово и квартира в Петербурге. Сыну Иерониму – вторая половина дома и художественная мастерская в доме на Австрийской площади…

– Прошу прощения, – отвлекся от бумаги в этом месте адвокат. – Я говорил Василию Ивановичу, что эта мастерская находится в собственности Союза художников, а он ее только арендует, но Василий Иванович меня не послушал…

– Дом – старая рухлядь, мастерская в аренде, – шептал, теребя бороду, Иероним. – Не представляю, что старик учудит с коллекцией. Отдаст ее дому престарелых или завещает сжечь, а кучку пепла поделить на равные части…

Он почти не ошибся. Когда Ростомянц дочитал завещание до конца, все недоуменно уставились на адвоката.

– И все? Должны же быть к этому конкретные распоряжения?

– Абсолютно все, – развел руками Павлин Олегович. – Такова воля покойного…

Согласно этой воле, Тамара Лонгина получала «произведения реалистической школы живописи», сын Иероним – «работы импрессионистов и постимпрессионистов». Картины других художественных направлений, не подпадающие под вышеперечисленное, должен был унаследовать ученик Василия Ивановича Никита Фасонов. Только скульптору Морошко отходили совершенно конкретные статуэтки, которых было совсем немного, и невестка Аня Лонгина получала картину некоего Таможенника…

– Бред! – первым опомнился Иероним. – В коллекции вообще нет реалистов. Например, Борисов-Мусатов – это наш российский импрессионист, у Серова, у Левитана тоже есть черты импрессионизма…

– Только черты, – мачеха Тамара говорила, как всегда, спокойно, но с металлическими нотками в голосе. – Никто из искусствоведов никогда не отнесет их в твою часть наследства, дорогой пасынок. Даже твой любимый Эдвард Мунк перерос импрессионизм и стал экспрессионистом…

– Браво, милая матушка! – тряхнул головой Анин муж. – Вы, оказывается, кое-что переняли из наших споров с отцом.

«Всосала», – мысленно поправила его Аня.

– Бесспорно, он – экспрессионист и, следовательно, переходит в мою долю наследства, – мило улыбнулся Никита Фасонов. – С позволенья дам, я закурю…

Только сейчас присутствующие поняли, какую комедию разыграл с ними Василий Лонгин, трезвенник в живописи, но большой оригинал в жизни. Аня даже подняла голову и посмотрела под потолок. Ей казалось, что Василий Иванович, косматый и огромный, как облако, сейчас смотрит на них сверху, сотрясаясь от смеха. На чопорную мачеху и расхристанного Иеронима, которые в этот раз оказались «одинаково небрежны», было смешно смотреть. Вдруг люстра стала гаснуть, а когда мерцала уже одна ниточка накала, вспыхнула опять. Аня решила, что Василий Иванович так подмигнул ей.

Что же такое этот странный «Таможенник», который ей достался по завещанию? Тоже прикол оригинала-покойника? Вот устроил, смешной старик! Вот медведь! Всех переполошил, отдавил всем ноги, растолкал, запутал, поссорил, а сам, наверное, доволен. И что теперь будет?

А за столом в этот момент горячо спорили, уже переходя на личности. Но все чаще и чаще ими произносилось слово «суд».