Мой бедный Йорик

Глава 8

В ста метрах от мастерской мужа делил лестничную площадку с агентством недвижимости магазин эзотерической литературы и восточных прибамбасов. Аня частенько заходила туда, чтобы купить какую-нибудь священную безделушку: хрустальную пирамидку, можжевеловые шарики, сандалового слоника, многорукую статуэтку… Ей представлялось, что грозные в прошлом идолы, способные вызывать грозу, прекращать засуху и предотвращать эпидемию, теперь высохли до сувенира и, в лучшем случае, могут облегчить головную боль. На дверях магазина отпечатанные на принтере объявления приглашали в кришнаиты, в школу индийских воинов-кшатриев, в секции группового исцеления.

Аня воображала себя в окружении экзотических адептов. Ей очень пошли бы красная точка на лбу и яркое сари. Хороша бы она была и в китайском костюме на шнурочках. Или в древнеегипетской позолоченной одежде, с удлиненными глазами – вылитая Клеопатра! К тому же она читала в «желтой» прессе, что египетская царица была небольшого роста и с челочкой. А глаза Аня удлиняла себе, сидя на лекциях в университете. Очки она носить стеснялась и, глядя на доску, оттягивала в стороны края век, чтобы сфокусировать какое-нибудь мудреное слово, написанное мелом. «Бихевиоризм», например.

Стать главой секты бихевиористов было бы заманчиво. Надо только придумать красивые одежды, колокольчики-бубенчики, отгоняющие злых духов, и выбрать какую-нибудь историческую праматерь – к примеру, Анку-пулеметчицу. Ане представились хрустальные пулеметики «Максимки», направляющие энергетические потоки в нужном направлении, сандаловые тачаночки и она сама – в развевающемся кумачовом платье прямо на голое тело…

А может, это все от одиночества? Лютого городского одиночества, которое стережет ее и в мастерской мужа за китайской ширмой, и на улице в сырой подворотне или за ярким рекламным щитом?.. С какого времени Аня почувствовала его, ведь она уже успела к нему привыкнуть, свыкнуться, как с неизлечимой болезнью? Наверное, с прошлого лета, с пожара в Комарово, когда сгорел старый неуютный дом. Тогда был первый приступ. Она так сильно горевала о скрипучем старике, как не печалилась о смерти свекра. К одному из стариков она все же привыкла больше, привязалась к нему, как бельевая веревка на веранде. Иероним со странным торжеством в голосе говорил, что не верит жене, считает, что она страдает по сгоревшему наследству, особенно, по «Прыжку пантеры» Таможенника – Анри Руссо. Аня в ответ огрызнулась, сказав, что только Иерониму «дым отечества и сладок и приятен». А потом махнула на него рукой: пусть думает, как ему удобно. Вообще-то, она не верила, что он не верит.

Училась она теперь заочно. Приезжала на факультет только на установочные лекции и экзаменационные сессии. Одногруппников-очников встречала редко, теперь ее окружали на факультете новые люди, все какие-то бывшие: бывшие комсомольские работники, бывшие политруки, был даже один бывший актер откуда-то из Северодвинска. Эти бывшие наперебой принялись за ней ухаживать, отчего Аню невзлюбила женская часть заочного отделения. Но Иероним в дни сессий, как нарочно, вспоминал о жене и заезжал за ней на машине, отсекая любые возможные проводы и ужины. Играл в ревность или действительно ревновал.

Постоянной работы у Ани не было. Писала время от времени в бульварные журналы и газеты, в основном, для предоставления в университет. И вообще, до окончания учебы не стремилась искать приличную работу. В деньгах она и раньше не особенно нуждалась, а теперь и вовсе, что называется, «могла себе многое позволить».

Дело в том, что Иероним Лонгин за этот год стал необычайно востребованным на Западе художником. Никакой Никита Фасонов не мог сравниться с ним по количеству дорогих заказов. Что-то такое Иероним уловил, что-то поймал в своих по-прежнему авангардных работах. Потому что старые полотна, которые, по мнению Ани, были не хуже и не лучше новых, так и пылились в мастерской. Их не брал ни огонь, ни покупатель. Зато новые произведения Лонгина-младшего расходились мгновенно, краска не успевала просохнуть. Иероним купил новенький джип, дал крупную взятку и получил в аренду мастерскую на Австрийской площади, которую ему, не сообразуясь с российским законодательством, завещал отец. Так он мог завещать сыну и саму Австрийскую площадь…

Аня просила мужа купить, а лучше построить загородный дом. Но он сказал, что после пожара в Комарово не может в ближайшее время заводить новый. Нужно время чтобы душевная рана, а вернее, ожог, затянулась. Чтобы жена не расстраивалась, он подкидывал Ане «на булавки», словно она собиралась покупать целый булавочный склад или галантерейный магазин. Чем лучше и благополучнее была Анина жизнь, тем неспокойнее становилось у нее на душе. Какая-то черная кошка царапала ее изнутри – возможно, со сгоревшей картины Таможенника.

В этот день она напрасно съездила в университет, преподаватель прогулял семинар. «Заболел», – сказала методистка с безадресной злобой в голосе. По блестящим носу и глазам руководителя семинара Аня безошибочно могла поставить ему диагноз. Сердитая методистка расписалась в зачетке у всех присутствующих и отпустила их домой.

На радостях Аня решила приготовить «горячий холодный борщ». Этот кулинарный рецепт родился прошлым летом, еще в старом доме. Только она нарезала окрошку для борща и поставила остужаться свекольную воду, как на кухню ворвался Иероним. Он только что выяснил отношения с мачехой, а после скандалов у него просыпался зверский аппетит. Такая у него теперь была особенность – после драки махать ложкой или вилкой.

– Что у тебя там? Наливай!

– Подожди немного. Это же холодный борщ. Ему надо остыть.

– Плевать – наливай! Умираю…

Аня тогда не стала спорить, налила полную тарелку дымящегося холодного борща. Иероним сказал, что ничего в жизни вкуснее не пробовал. С тех пор «горячий холодный борщ» стал ее фирменным рецептом. Готовился он просто, вот подготавливался сложнее. Аня все время что-нибудь из компонентов забывала купить, и приходилось возвращаться. А Петроградская сторона – не самое удачное место для путешествий с продуктовыми кошелками. На этот раз Аня вспомнила уже у самого подъезда про зеленый лук.

«Надо брать мужа с машиной и делать шопинги, – решила она твердо. – Мелкими набегами я уже сыта по горло. Или самой получить права, купить какой-нибудь „гольфик“ или „гульфик“. Вон баба несется по Каменноостровскому на „опеле“, а вон еще одна, еще…» Женщин-водил было так много, что Ане показалось, будто она – последняя из женщин, бредущая по улице с хозяйственной сумкой, из которой торчат перья лука. Ей даже стало как-то неудобно. Но, с другой стороны, мечту она себе придумала хорошую – курсы, экзамены, стрессы, первые вмятины, разборки на дорогах… Это уже какая-то другая жизнь.

Решено! Она вошла в подъезд и стала подниматься по лестнице, вслух перечисляя составляющие холодного борща, словно детскую считалочку. Яйца, свекла, колбаса, лук… На «огурцах» она уже звенела ключами. А уксус? Есть ли у них уксус? Полцарства за уксус! Кажется, Иероним брал зачем-то уксусную кислоту, для каких-то художественных нужд…

Оставив в прихожей сумки, Аня заглянула в мастерскую и тут – словно хлебнула уксуса, может, даже уксусной кислоты. В центре светлой и просторной студии, недавно отремонтированной, еще пахнущей не художественными, а бытовыми красками, прямо на полу сидела незнакомая девица, одетая только в солнечный свет. Иероним стоял перед совершенно чистым листом бумаги, голый по пояс и почему-то согнувшись. Наверное, начал рисовать снизу. Он то поглядывал на девицу, а потом на лист бумаги, то делал какие-то движения рукой, но, к сожалению, в руке ничего не было – ни карандаша, ни уголька.

– Карандашик забыл взять, – тихо проговорила Аня.

Девица сначала испуганно вытаращила на Аню глаза, но, увидев миленькое личико и трогательную челочку, как-то сразу успокоилась. Аня прочитала в ее взгляде что-то похожее на презрение, будто голой среди одетых была как раз Аня. Девица явно сомневалась в скандальных способностях молодой жены.

– Ты мешаешь мне работать с натурой, – проговорил Иероним несколько осипшим голосом.

– Подать тебе карандашик? – таким же тихим голосом спросила Аня. – Или ты чем-нибудь другим теперь рисуешь?

– Оставь свой ернический тон. Сразу видно настоящую журналистку: не понимает ничего, но сразу же делает глупые, поспешные выводы.

– Разве я делаю выводы? Я задаю вопросы, можно сказать, интервьюирую. Иероним Васильевич, что это вас так скрючило? Вы, часом, не карандашик пропавший проглотили? Без комментариев? Хорошо. Тогда такой вопрос: как будет называться будущая картина? «Не ждали»? Где-то я такую картину уже видела…

– Если тебя действительно интересует, я могу тебе сказать. Это будет сюрреалистическая работа…

– Может ню-реалистическая?

– Скорее, в духе постмодернизма, – впервые за два года супружества Иероним давал ей объяснения по поводу своей техники живописи, можно сказать, оправдывался. – Рабочее название картины – «Бритни Спирс – лохотронщица на Апрашке». По-моему, идея неплохая…

– По-моему, тоже. Но только она не очень-то похожа на Спирс.

– Кто?

– Красный конь в пальто! С картины Петрова-Водкина. Все голые, а красный конь один в пальто, как дурак! – Аня позволила себе немного резкости. – Натура твоя – брюнетка, да и фигура… Лохотронщицы, кажется, стоя работают?

– При чем здесь – брюнетка или блондинка? Главное – поймать образ, а в сюрреалистическом сюжете главное – деталь. Вкусная деталь…

– Насчет вкуса, – перебила его Аня. – Ты брал уксусную кислоту?

– Да. Брал, – с показной честностью признался Иероним. Наконец, он выпрямился, сделал пробный шаг, уже смело подошел к полке, взял прозрачную бутыль и подал Ане. Смотреть он еще предпочитал несколько в сторону.

– У меня неожиданно родился еще один сюжет, – сказала Аня, покачивая на руке бутылку и задумчиво глядя на обнаженную девицу. – «Горящая Бритни Спирс». Это будет покруче пылающих жирафов Дали. Жирафов не жалко – их много, а Спирс – одна. Почти родственница. Вот и натура подходящая. Давай обольем ее бензином и подожжем? Сколько она будет гореть? Успеешь набросать?

– Успею, – кивнул Иероним, но тут же взвился: – Ты с ума, что ли, сошла?! Хватит с меня пожаров. Вообще, кто это в доме погорельца говорит о бензине и поджоге? Жена называется!.. А вообще, идея хорошая. Надо подумать. «Горящая Бритни Спирс». Как бы сгорает в творческом огне. Вспыхнувшая поп-звезда на поп-небосклоне. Вспыхнула и сгорела. Ты, Аня, молодец, даже умница!..

Обнаженная натура не разделяла его восторга перед этой идеей. Глаза девицы испуганно забегали, она стала озираться в поисках одежды, которая была разбросана по всей студии. Она, конечно, слышала поговорку «муж и жена – одна сатана», но не предполагала, что до такой степени. Однако путь к отступлению был отрезан – в дверях стояла чокнутая с бутылкой в руках. Возможно, с бензином.

– Зато ты не молодец и не умник, – ответила Аня. – Последнее время ты выпекаешь картины, как блины. Я даже удивляюсь, что тебе понадобилась какая-то натура. Тебе давно пора выкинуть кисточки и взять в руки малярный валик.

– Что ты гонишь?! – воскликнул Иероним, вскидывая порывисто руки и отступая на задний план. Но там сидела обнаженная девица, и его шатнуло обратно к жене.

– Это ты гонишь! Тебе нужно много денег? Нам не хватает? Я транжирю направо-налево, требую бриллиантов, сапфиров? Сейчас идеальные условия для спокойной, вдумчивой работы…

– Ты ничего не понимаешь, – выдохнул Иероним. – Ничего… Ни капельки… Не знаешь и не понимаешь. Потому тебе легко сейчас кричать и размахивать руками. Тебе легко быть правой и умной. Потому что ты ничего не понимаешь!…

Девица вздохнула облегченно. Раз опять началась междоусобица, то поджигать ее в ближайшее время не будут.

– Ты помнишь, что ты обещал в прошлом году на могиле отца? Ты говорил, что докончишь его последнюю работу – «Автопортрет с женой». Это были громкие слова, пустые обещания?

– Ничего я не забыл. Я помню, что я обещал и своему отцу, и твоему тоже. Я все выполню, все сделаю. Дай только мне развязаться… Я все еще сделаю…

– Ты извини меня, Йорик. Мне иногда кажется, что ты все уже сделал, что твоя ария уже спета, а теперь осталась одна только подпевка…

– Что ты сказала? – он подбежал к ней с вытянутыми руками, то ли не умея бить, то ли не зная, куда их девать. – Ты мне это говоришь? Ты же знаешь, как расходятся мои картины на Западе! Их рвут у меня из рук, за них дерутся, платят бешеные бабки…

– Но почему тогда о тебе молчат искусствоведы, серьезные художники? О тебе трубит желтая пресса, считает твои деньги, в Интернете опять появилась твоя фотография с обнаженной девицей…. Правда, не с этой… Но хоть бы одно слово по делу. Не знаю – композиция, краски, оттенки, характеры… Молчание! Ничего! Пустота…

– А ты, значит, шпионишь за мной по Интернету, по страницам газет? Подглядываешь? Это не ты, случайно, фотографию им послала? Больше некому! Папарацци, шпионка…

– Вот как? А я думала, это фотомонтаж.

В этот момент в дверь позвонили. Пользуясь моментом, Иероним выскочил из студии в коридор. Ане показалось, что она услышала его облегченный вздох, когда он проскользнул мимо.

– Неужели нельзя квитанцию сунуть в ящик?.. Зачем тебе понадобилось заказывать отчеты оператора связи с доставкой на дом? – на ходу Иероним послал упреки по двум возможным адресатам.

Пока Иероним открывал дверь, Аня поставила сумочку, достала мобильник. Странная история! Иероним же присылал ей SMS-ку. Она как раз выходила из университета, когда пискнуло в левом боку. Он спрашивал, когда она будет дома, она ответила, что уже едет. Почему же тогда возникла эта сцена с голой девицей, рисованием без карандаша?

Из коридора раздалось такое знакомое «О-о-о-о…», почти как «го-о-о-о-о-л» бразильского футбольного комментатора. Не может быть! Отец в кои-то веки приехал в гости?

В прихожей отца не оказалось. Там обнимался Иероним со своей мачехой Тамарой и Виленом Сергеевичем. Какая идиллия! Трудно поверить, что совсем недавно такие встречи заканчивались скандалами и выяснением отношений. Имя Тамара, даже если оно встречалось в поэме Лермонтова или детском стихотворении про пару санитаров, вызывало у Иеронима приступ ненависти. Упоминание же имени мачехи вместе с Виленом действовало на него, как отвар мухоморов на викинга-берсерка. Теперь он кричал в прихожей «о-о-о-о…» и радовался, как ребенок круглосуточного детского сада редкому появлению родителей.

Как быстро меняются люди! Одна, похоронив мужа, тут же нашла себе спутника жизни. Другой – резко воспылал любовью к ближним, которых вчера ненавидел всей душой. «О женщины, вам имя – вероломство!» Но и мужчины, вы ничем не лучше.

– Анечка! Дочурка моя! – в глазах мачехи насмешка. Неужели придется целоваться с ней? Куда денешься, если муж уже протоптал дорожку к серпентарию! – А мы видели тебя из машины. Хотели подвезти, а потом решили за тортиком завернуть. Вот, держите… Йорик, какая хозяйственная у тебя жена! Чешет по Каменноостровскому, из сумки зеленый лук торчит. Повезло тебе с женой.

– Вы же еще и учитесь, Анечка. Скоро у вас диплом? – подключился к светской беседе Вилен Сергеевич.

– Уже через год.

– На чем решили специализироваться? Радио, телевидение, печать, а может, паблик рилейшенз?

– Решила специализироваться на зеленом луке, холодном борще и котлетах по-киевски, – закрыла Аня тему.

Иероним с гостями прошли в студию, а Аня пошла на кухню, готовить обыкновенный холодный борщ для гостей.

– А ты работаешь! – послышался голос Вилена Сергеевича. Очевидно, гости увидели голую девицу. – Может, мы не вовремя?

– Перестаньте, я уже закончил. Располагайтесь…

Стало быть, муженек успел. Может, поэтому он так вяло защищался?

Холодный борщ как-то не давался. Сначала Аня немного порезала палец. Не страшно, потому что в свекольной воде крови не видно, как на спартанском красном плаще. Пейте мою кровь, гости дорогие! Потом перебухала уксуса и пришлось доливать воду. Хотя мачеха, должно быть, могла пить уксус из горлышка, не морщась. А уж ходить босиком по горящим углям умела наверняка.

Расположившись на антресолях, ели холодный борщ из кузнецовского фарфора и пили ледяную водку из дамских, одноглотковых рюмочек. Пригласили за стол и натурщицу Катю при условии, что она что-нибудь на себя наденет.

– Вспомните знаменитую картину Эдуарда Мане «Завтрак на траве», – кстати заметил Вилен Сергеевич. – Ведь там в окружении одетых мужчин закусывает совершенно обнаженная женщина.

– Композиционно Мане использовал в картине известный рисунок Рафаэля, – заметил Иероним.

– По-моему, Мане вообще несамостоятелен, – включилась в разговор Тамара.

– Искусство вообще несамостоятельно, – неожиданно даже для самой себя высказалась Аня.

– Браво! – Вилен Сергеевич похлопал одними пальчиками. – Мысль очень глубокая. А для такой юной девушки, как вы, просто удивительная.

– Если сама эта мысль самостоятельна, – заметила с усмешкой мачеха Тамара.

– Может быть, вы разовьете эту идею? – поинтересовалось мачехино доверенное лицо.

– Лучше я подолью вам борща, – уклонилась Аня.

– С удовольствием, – Вилен Сергеевич подставил тарелку.

Холодный борщ надо есть очень аккуратно, иначе можно превратиться в вампира. У мачехи Тамары на бледных и тонких губах повисла красная капелька.

– А что если сделать римейк «Завтрака на траве»? – задумчиво произнес Иероним. – Обнаженный мужчина в окружении строго одетых женщин?

– Я бы посоветовала одетую женщину в окружении обнаженных мужчин, – сказала Тамара, а красная капелька сбежала по ее подбородку.

«Разоблачение провинциалки посредством холодного борща», – подумала Аня, но ее опять задел Вилен Сергеевич.

– А какой бы вы, Аня, предложили сюжет на заданную тему? – спросил он.

– «Завтрак на траве»? – задумалась Аня. – Ну, например, так. Все на картине голые, а селедка под шубой…

– Оригинальная у вас супруга, Иероним Васильевич, нестандартно мыслящая, остроумная. У меня племянник работает на Петербургском канале телевидения. Кажется, шефом-редактором информационных программ или что-то в этом роде. Кажется, он там – не последний человек. Могу вас протежировать, если, конечно, захотите.

Вместо ответа Аня посмотрела красноречиво на мужа. Тот не заставил себя ждать:

– Пусть сначала напишет и защитит диплом. Мы уже с ней все обсудили и решили. Надо серьезно сосредоточиться на одном, чтобы получилась стоящая работа. Знаете, Вилен Сергеевич, какую тему выбрала Аня?..

Сейчас у мужа наступит минута гордости. Снимите шляпы! Аня уже научилась предугадывать его актерские приемы. Все-таки больше, чем на любительский спектакль, он не тянул.

– Любопытно, любопытно…

– «Эстетика газетной полосы»! Конечно, этот выбор сделан не без моего скромного участия и влияния. Представляете, взяла у меня Хогарта «Анализ красоты». Изучает основоположников. Она решила выйти из узкопрофессиональных рамок и посмотреть на газетный лист, как на произведение изобразительного искусства.

– Это очень интересно, – согласился Вилен Сергеевич. – Значит, Аню больше привлекает газета. Как раз, накануне очередных выборов в думу, опять начинается передел на газетном рынке. Можно воспользоваться и занять приличное место. Подумайте, Аня… Раз уж вас привлекает печать…

– Вилен Сергеевич, ее привлекает не печать, а собственный муж, – перебил его Иероним. – Это же видно даже из выбранной темы диплома.

– Мне вообще-то больше нравится тема диплома – «Мой любимый муж о печати непечатно», – сказала на все это Аня. – Но тема слишком велика для дипломной работы. Тут надо бы подумать о кандидатской диссертации.

– Бесспорно, – засмеялся Вилен Сергеевич. – К тому же, Иероним Лонгин – это известное имя на Западе. Действительно, впору защищать диссертацию по его феноменальному успеху.

– Главный его феномен, – заметила Аня, – что все пишут о стоимости картин Иеронима, но никто – об их художественной ценности.

Мачеха Тамара и Вилен Сергеевич не просто переглянулись, но обменялись красноречивыми взглядами.

– Ты опять?! – Иероним повысил голос, но Аня успела поймать его тайный взгляд – тихий, печальный и влюбленный.

– А что такое? – Аня округлила глаза. – Разве я что-нибудь лишнее сказала при посторонних? Разве Тамара Леонидовна и Вилен Сергеевич – не родные и близкие?

– Анечка, вы так траурно сказали «родные и близкие», – несколько натужно засмеялся Вилен Сергеевич. – Конечно, мы все свои люди. Какие могут быть недомолвки среди «родных и близких покойного»? – на этот раз смешок у него вышел довольно гаденьким. – Вы же понимаете, Анечка, какое сейчас время. Средства массовой информации идут на поводу у толпы. Никому не интересны искания художника Лонгина, но всем надо знать – с кем он спит, сколько он зарабатывает, где он отдыхает летом, с кем поругался за столом и сколько разбил тарелок…

– Наш Йорик – такая же поп-звезда, раскрученная личность, как Филипп Киркоров, – сказала Тамара, – и тоже с бородой.

– Это Никита Фасонов – поп-звезда, – буркнул Иероним.

– А вы с Никитой очень похожи, – улыбнулась одними губами мачеха. – Я никогда не ревновала Василия Ивановича, несмотря на его чудачества, экстравагантные выходки, не ревную его и после смерти.

– Это потому, что ты никогда его не любила, – сказал Иероним.

– По-твоему, любовь – это сюсюканье, занудство, вздохи на скамейке, демонстрация чувств окружающим? – спросила Тамара, нисколько не меняясь в лице.

– Любовь – это второе рождение. Это – сатори, откровение, открытие третьего глаза. Это обнаружение в себе тех качеств, которых не было в человеке или которые дремали в нем, спали летаргическим сном, – Иероним заговорил быстро, сбивчиво, словно стараясь успеть договорить, будто ему кто-то мешал, оттаскивал его в сторону и зажимал ладонью рот. – Так у муравья вдруг вырастают крылья. Он преображается, по-новому видит мир, себя в этом мире. Окрыленный муравей, вернее, крылатый человек… Он понимает то, что раньше не мог понять. Он видит, что жизнь его глупа, ничтожна, что впереди его ждет дурное, страшное, болото, пропасть. Тогда он приносит себя в жертву, только бы спасти любимого человека, предостеречь любимое существо…

Аня смотрела во все глаза. Перед ней был прежний Иероним, ее суженый. Он выдал себя с головой, и сам почувствовал это. Спохватившись, он повернулся к мачехе. Аня понимала, что сейчас он скажет нечто такое, что должно заглушить его предыдущие слова. Эти новые слова уже висели в воздухе.

– Ты убила отца, – сказал Иероним.

Мачеха позволила себе ради выражения крайнего удивления поднять брови, тем самым некрасиво наморщив лоб.

– Что я говорю?! – Иероним вдруг расхохотался. – Разве может убить чертежный циркуль, калькулятор, компьютер? Тебе незачем кого-то убивать. Ты и так все просчитаешь, все до последней запятой. Ты все учтешь и запланируешь. Достаточно будет просто убить пролетающую мимо бабочку, как в рассказе Бредбери, и разрушится чья-то человеческая жизнь, сгорит дом, сломается судьба, погибнет человек. Ты все подсчитала: и ночь, и пение птиц, и каждую ступеньку, и вес, и пульс отца… И все. Ничего не надо делать. Убийца без ножа, пистолета, яда еще страшнее, потому что он достиг в этом деле совершенства. Куда же ты, Тамара? Искать эту бабочку, чтобы уничтожить еще чей-нибудь мир? Давай, давай, беги, дерзай… У тебя еще так много работы…

Вилен Сергеевич несколько опоздал. Мачеха уже сбежала вниз по лестнице с антресолей. Пафнутьев обернулся на ступеньках:

– Нельзя так, Иероним, у всех нервы, у всех свои скелеты в шкафу. Тамара столько сделала для тебя. Я бы на твоем месте одумался и попросил прощения. Кстати, мы собирались пригласить вас на пикник в эти выходные. Вот тебе и повод помириться.

– Вилен, где ты там? – донесся снизу голос мачехи Тамары. – Оставь этого юродивого в покое. Разве ты не понял? Он специально накручивает себя перед работой, впадает в транс. Это сумасшествие сейчас называется вдохновением, творческим порывом. Как прав был Василий Иванович относительно своего сынка! Надо же! Он отцовский автопортрет уже водрузил на мольберт. Будет, наверное, дописывать? Мне, конечно, он пририсует клыки и окровавленный кинжал. На большее у него не хватит ни фантазии, ни таланта. Йорик, сыночек мой, кровиночка моя! – прокричала она тоненьким голоском. – У тебя ничего не получится, бедненький мальчик! Не порти, пожалуйста, папин портретик. Ведь ты не умеешь рисовать, мальчик мой… У тебя руки из жопы растут! – крикнула она уже своим голосом, заключая все это ведьмовским хохотом.

Иероним вскочил, опрокинув стул, подбежал к перилам лоджии. Но мастерская уже была пуста, хлопнула входная дверь.

Глава 9

Это был первый приступ ревности в Аниной жизни. Была, конечно, когда-то детская ревность к подружкам, девичья – к первым ухажерам из старших классов. Но это были скорее подозрения, сомнения, то есть всего лишь синонимы, отдаленно передающие это сильное и опустошающее душу чувство. Теперь вот впервые ее тряхнуло так, что земля на мгновение ушла из-под ног. Когда же Ане усилием воли удалось восстановить равновесие, она ощутила себя уже другим человеком. Причем была уверена, что теперь она стала хуже, чем прежде.

Ревность ее была не к конкретной девице – натурщице Кате. Если это и была измена Иеронима, то какая-то поддельная, показная, рассчитанная на публику, возможно, нарочная. Поэтому Аня не поверила в эту обнаженную девицу как в достойную соперницу. Ее ревность родилась из каких-то иных, более глубоких источников, а натурщица была только небольшим толчком перед серьезным землетрясением.

Но когда охватившее ее чувство достигло апогея, сработала заложенная в каждом из нас психологическая защита. Аня неожиданно для себя стала припоминать всякие мелкие уколы, которые получала от Иеронима. Она неосознанно пыталась засунуть новое необычное чувство на одну из полок для мелких обид, сделать его обычным, нестрашным.

Когда ей это почти удалось, в голову пришла банальная мыслишка об ответной измене с первым встречным. Рядом с Аней часто тормозят иномарки, через приоткрытые окна и дверцы доносятся торопливые комплименты, переходящие в конкретные предложения. Но у Ани было хорошее воображение. Она быстро прокручивала в голове ситуацию и получала на выходе готовый психологический опыт. Этот опыт говорил ей одно: после будет еще хуже, чем теперь.

База методических пособий университета размещалась в здании исторического факультета. Аня шла в сторону Университетской набережной вдоль дома Двенадцати коллегий. Только что она встретила свою однокурсницу еще по очному отделению и узнала, что, переведясь на заочное обучение и досдав пару экзаменов и зачетов, Аня умудрилась на целый год обогнать свой бывший курс. Это было тем удивительнее, что на заочном учатся на год дольше. Что-то из предметов отменили, какие-то дисциплины зачли ей и так, что-то она сдала экстерном, едва заглянув в учебник, и вот ей пора уже садиться за диплом, а им еще бегать по редакциям на практику.

И все-таки Аня так до конца и не поняла, где же она умудрилась обогнать свое время. Она так задумалась, что как раз на том самом месте, где в фильме «Осенний марафон» Андрея Бузыкина сбила машина, почувствовала толчок в бедро. Толчок был очень аккуратный, но в нем почувствовалась такая нечеловеческая, хотя и дозированная сила, что Аня вскрикнула и обернулась.

Ее толкал серый «мерседес». Машина вела себя до такой степени нахально, но в то же время изящно, что Аня не сразу догадалась взглянуть на водителя. Сначала ей показалось, что за рулем она видит Иеронима – длинные волосы и бородка. Но, шагнув в сторону, она отогнала солнечные блики с лобового стекла и узнала в водителе Никиту Фасонова.

– Анечка! – он высунулся в приоткрытую дверь. – Я вас не слишком напугал? Если слишком, то простите сердечно. Но, согласитесь, такое искушение – наехать на хорошо знакомого человечка. После такого наезда вы вправе требовать от меня женитьбы, но я знаю, что ваше сердце принадлежит другому. Вот подвезти вас я теперь обязан.

Никита вышел, обежал вокруг машины и распахнул перед Аней дверцу. Иероним в лучшем случае открывал ей дверь изнутри. Но пока Аня садилась на переднее сиденье, она чувствовала, что ее тщательно изучают в смысле пропорций и перспектив, и не изобразительных, а самых что ни на есть приземленных.

– Куда прикажете?

Аня ехала домой на Австрийскую площадь.

– Вон там лежат диски, – Никита уже выкручивал руль. – Достаньте, пожалуйста, Deep… такой золотистый.

– Вы хотите сказать: Deep Purple?

– Неужели вы знаете такие реликтовые рок-группы, Анечка? Что это? Продвинутая современная молодежь или влияние вашего умудренного опытом супруга?

– Тяжелая ноша современного образованного человека, – вздохнула Аня. – В средние века можно было обходиться совсем немногим, чтобы сойти за эрудита. Священное писание туда-сюда, и достаточно. Возрождение тут здорово подпортило – сразу надо было и античность вспоминать, и новеньких заучивать. Девятнадцатый век еще стукнул по черепной коробке образованного человека. А сегодня, если руководствоваться Лениным… помните такого деятеля?.. и осваивать «знания, накопленные человечеством», можно вообще перестать жить. Но приходится, хотя бы по верхам. Там-там-трам-тарам… Правильно?

– Точно! Только что вы пропели «Smoke on the water». Думаю, что вот эту вещь вы не слышали. Вставьте, пожалуйста, диск и найдите третью композицию.

У Фасонова была в машине очень хорошая аппаратура. Салон вдруг заполнило виртуозное соло гитары, настраивая слушателей на романтический лад. Но музыка неожиданно сорвалась, разогналась почти до максимальной скорости, как «мерседес» Фасонова на зеленый свет, а потом опять резко сбросила обороты. Нет, современное музыкальное ухо, приученное к примитивным стучалкам, уже не успевало за дерзкими полетами музыкальной фантазии легенд рока. Вдруг Аня услышала собственное имя, которое выпевалось на восточный мотив.

– Ну, как? – гордо спросил Фасонов, словно только что была исполнена его собственная песня.

– Здорово! – согласилась Аня. – Такое ощущение, что мулла с минарета прокричал вместо Аллаха мое имя, да еще виртуозно сыграл на гитаре над мирно спящим Багдадом.

– По-моему, эта песня очень к вам подходит, – сказал Никита на следующем перекрестке.

– Разве во мне есть что-нибудь восточное?

– Не исключено. Ваши глаза могут смотреть смиренно, как из-под чадры, а могут и гневно блеснуть за секунду перед тем, как вы ударите спрятанным в одеждах кинжалом в самое сердце мужчины… Это песня про вас, я вам говорю.

– Ну, уж нет. Покорнейше благодарю, убивать мужчин. Вы уж как-нибудь сами разбирайтесь. «Вонзил кинжал убийца нечестивый в грудь Деларю, тот шляпу снял, сказав учтиво: „Благодарю“…» И конфликт исчерпан. Никогда бы не стала кинжалом тыкать в Марата, который мирно плавает в ванне…

– Это потому вы так говорите, Анечка, что у вас нет врагов, – сказал Никита. – Кому знакомо настоящее чувство вражды, тот нет-нет, да и представит картину Давида, где вместо Марата будет его враг.

– Вы так это сказали, Никита, словно у вас, служителя муз, есть такой враг? Судя по вашим портретам, весь мир состоит из одних ваших друзей: политики, олигархи, звезды шоу-бизнеса… Все вам позируют, целуются при встрече, приглашают на свои презентации… Елена Кронина с вами фотографируется для «Плейбоя»…

– А вы это видели?! – воскликнул Фасонов, будто застукал Аню.

– Видела, – призналась Аня. – Мудрено не увидеть. Спрячешься, убежишь – наши средства массовой информации все равно догонят и все тебе покажут, что им надо.

– И как вам? – эта тема, видимо, доставляла Никите большое удовольствие.

– По-моему, Кронина неожиданно вспомнила, что годы проходят, а она толком еще не успела раздеться. Она буквально впрыгнула в уходящий поезд, а вот грудь свою втащить уже не успела. Время неумолимо…

– Напрасно вы так. Леночка – настоящий друг, хороший, милый человечек, – он сказал это таким приторным тоном, что Аню передернуло.

– Честно говоря, я как-то мало обратила внимания на Кронину.

– Что? Неужели вас больше заинтересовала моя скромная персона?

– Скромная! Вы, наверное, рисуете специальной десятикилограммовой кистью, чтобы заодно подкачивать мышцы?

– Это идея! – обрадовался Никита. – Надо будет попробовать. Все намного проще. Три раза в неделю посещаю спортивный клуб «Вселенная». Прекрасный, современный клуб. Тренажеры, сауны, иглоукалывание, массаж, бассейны, инструкторы… Что там еще? Словом, все, что надо для здоровых тела и духа. А главное, туда ходят известные политики, бизнесмены, звезды… Все первые лица в своих областях. Между прочим, Тамара Лонгина тоже его регулярно посещает. Хотите, я достану вам абонемент, введу в круг первых лиц?

– Что-то последнее время я вызываю у окружающих сильное желание протежировать, – усмехнулась Аня.

– Неужели? – обиделся Фасонов. – И кто же вам еще предлагал свое покровительство?

– Вилен Сергеевич Пафнутьев.

– Пафнутьев?! – воскликнул Фасонов. – Вот вы спрашивали, есть ли у меня враги. Только что вы назвали имя моего злейшего врага.

– Вилен Сергеевич – ваш враг? Не может быть. Ведь это такой интеллигентный, деликатный, обходительный человек.

– Вот именно, что обходительный. Пафнутьев сумеет обойти любую преграду, любое препятствие при достижении своих целей, он переступит через кого угодно. Обходительный… Все будет так, как он захочет. Это Пафнутьевы вращают землю, а не солдаты, не писатели, не художники… Нас они используют. Вот и вашего мужа, Иеронима, он уже обработал и запустил в дело.

– Никита, что вы имеете в виду? Я должна это знать…

– Это одни мои предположения, Анечка. Откуда мне знать! У Вилена Сергеевича не бывает утечки информации. Если бы вы или я что-нибудь узнали, поверьте, значит, так ему было бы нужно. Никаких случайностей, недоразумений у Пафнутьева не бывает.

– Но как он стал вашим врагом?

Никита замолчал. Аня решила, что он выбирает место, где остановиться, потому что они уже подъезжали к Австрийской площади, но Фасонов просто держал актерскую паузу. Припарковался он напротив почты.

– Я стал портретистом с благословения Василия Лонгина. Мой учитель, можно сказать, мой отец в искусстве, просто запретил мне работать в другом жанре. Он говорил, что у меня получаются или плакаты, или откровенная пародия на советский строй. Мое отношение к режиму было не спрятать. Лонгин посоветовал мне серьезно заняться портретом, рисовать людей, характеры, судьбы, отраженные в чертах лица. Я объездил всю страну. Где я только не был, Анечка! Какие лица я видел и рисовал! Египетские пирамиды, римские Колизеи, церкви Спаса на Нерли… Это была архитектура человеческих лиц, глубина характеров! Никогда потом я так не работал. Я стал готовить свою персональную выставку. Вот тут и появился куратор от обкома партии Вилен Сергеевич Пафнутьев… Вы не курите? Я с вашего позволенья закурю…

Никита закурил, держа сигарету изящно, по-женски, как Анна Ахматова на известном порт-рете.

– В последние годы Советской власти появился совершенно новый тип партийного чиновника. Это были интеллигентные, вежливые люди. Они беседовали, расспрашивали, очень всем интересовались, мило улыбались, никогда не отказывали. Время, наверное, потребовало таких. На смену туповатым, громогласным матерщинникам, хозяйственникам, этаким батькам приходили мягкие, тактичные, вежливые чиновники. Вилен Сергеевич был как раз из них. Он принял во мне активное участие, слушал, не перебивая, пытался мягко направлять, в глаза мне заглядывал. Нашел несколько незначительных отклонений, посоветовал кое-что доделать, но все, в основном, одобрил, поддержал. Но выставку все-таки задержали по разным уважительным причинам. Я ходил к нему несколько раз. Он выслушивал меня, соглашался, обещал помочь. По руке гладил, как голубой. А выставка так и не состоялась. Я тогда сорвался, наговорил каких-то глупостей западным журналистам, нарисовал портрет известного диссидента, устроил пару скандалов, ввязался в неприятную историю… Передо мной стали закрываться все двери, меня стали выталкивать, выживать. Вилен Сергеевич умело сжимал кольца, как анаконда. Душил постепенно, интеллигентно, тактично. «Вам неудобно? Тогда поднимите чуть-чуть головку. Так… Я еще, с вашего позволения, затяну колечко. Видите, как вам стало приятно. Глазки закрылись, в сон клонит. Вот и усните, вот и умрите тихонько, по-доброму, по-либеральному…» Вот вам Пафнутьев, как он есть. Спас меня Василий Иванович Лонгин, вечная ему память. Теперь представьте мои чувства, когда год назад я встретил этого мерзавца в доме моего учителя. Не просто в доме, а рядом с вдовой Василия Лонгина. Вы будете смеяться, но я после этого… Нет, не скажу… Ладно, раз уж пошел на откровенность. Будете смеяться, Анечка, над чудаком Фасоновым. Я нарисовал портрет Пафнутьева, а потом протыкал его иголками, вилками, ножами, всем острым, что было в доме. Но, видимо, из меня никудышный колдун. Вилен Сергеевич поступательно богатеет, процветает, никаких разрывов селезенки от моей вилки у него не образовалось. А жаль…

Нет, в Фасонове было гораздо больше сходства с Иеронимом, чем просто у двух худощавых, длинноволосых и бородатых людей одного возраста. В них, определенно, чувствовалось некое душевное родство, конечно, если они не рисовались и не ломались.

– Никита, а не могли бы вы откровенно ответить мне на один вопрос? Как вы относитесь к последним работам моего мужа?

– Откровенная мазня! И дело не в том, Анечка, что мы принадлежим к разным художественным направлениям, Иероним тяготеет к авангардизму, а я продолжаю традиции реализма, унаследованные мною от моего учителя. И я не мщу ему за такую красивую жену. Это был такой комплимент, Анечка… Нет, я признаю многие работы Иеронима в прошлом. Но сейчас он откровенно халтурит, гонит на Запад ужасающую мазню. Они, действительно, там деградировали, зажрались, эти западные интеллектуалы. Европа близка к закату. Все верно… Откровенная мазня и халтура!

Никита был откровенен, но Аня все-таки обиделась за супруга.

– А заниматься пластической хирургией в жанре портрета – это не мазня и не халтура? – спросила она злорадно улыбаясь.

– Не совсем вас понимаю.

– Что же тут непонятного? Когда вы укорачиваете хрящик длинноносой «звездючке», а другой диве из этого же цеха убираете парочку подбородков. Это как называется?

– Это неправда, Анечка, – на Аниных интонационных ударениях голова Никиты дергалась, как от серии боксерских ударов. – Не говорите так, умоляю. Вы мне делаете больно. Но ведь вы не правы, Анечка. Вы видели портрет певицы Ксении Лимановой в бикини? А говорите! Да, я убрал у нее целлюлит, но посмотрите на столик в левом углу картины! Там лежит толстая апельсиновая корка! Это же намек для умного, вдумчивого зрителя. Во всех моих работах, Анечка, всегда присутствует такой… такая…

– Фига в кармане, – подсказала Аня. – Фига на заднем плане.

– Вы меня просто без ножа зарезали, Аня, – сказал расстроенный Фасонов. – Какой у вас острый и злой язычок! Может, это и есть ваш кинжал? А? Но все равно я желаю вам всего хорошего, и передавайте привет Иерониму. Впервые сейчас я ему не позавидовал относительно супруги. А вот когда вы выходили из машины, я опять ему позавидовал, Анечка, – услышала Аня уже за спиной, из покинутого ею «мерседеса». – Счастливчик он все-таки, ваш Йорик. Пусть только подальше держится от господина Пафнутьева.

Глава 10

Когда-то Аню забавляла практика брачных договоров. Как можно начинать семейную жизнь с юридически оформленной фразы: «Когда мы с тобой разведемся, я возьму дачу, а ты забирай свою вонючую машину, только компенсируй мне сначала ее ремонт…»? Не лучше ли сразу все поделить и разойтись, сохранив в неприкосновенности годы, нервы и иллюзии?

Но теперь, имея пусть и небольшой, но все же реальный стаж жизни в супружестве, она стала мудрой, как академик Павлов. Кажется, именно Иван Петрович разрешил сотрудникам топтать институтские газоны, а потом образовавшиеся тропинки навсегда заасфальтировал. Собачкам он вставлял сначала фистулы, а потом, поняв зависимость слюноотделения от электрической лампочки, дал людям законы рефлексов, а собакам – памятник.

Аня тоже поняла, наконец, что брачный договор – это и есть та самая заасфальтированная дорожка. Супружеские же пары стихийно прокладывают в совместной жизни множество тропинок или, говоря иначе, все время вступают в неформальные, неюридические договорные отношения. Чем дольше вместе живут супруги, тем под большим количеством пунктиков они подписываются. Конечно, брачный договор – это только верхушка неформальных договорных отношений, причем не самая интересная. Самые занятные пунктики – под темной водой брачных уз.

Не тискать все пирожки, прежде чем выбрать один себе; не носить капроновые следки даже в зимней обуви; не обнимать во сне за шею и резко не усиливать объятия во время непроизвольного храпа; не заползать на половину кровати партнера без серьезных намерений; не портить яичницу помидорами; не наглаживать стрелок на рубашке; не показываться в соблазнительном белье во время прямой трансляции футбольного матча; не показываться вообще, когда нет настроения; плохое же настроение определяется по звуку шагов и частоте дыхания…

Все это надо не просто знать, потому что ни знание, ни незнание не освобождают от жестокого, оскорбительного семейного скандала. Это надо зазубрить, как устав караульной службы, больше того, сделать своей плотью и кровью, поселиться в этом глуповатом и смешном со стороны мире и дожить до того времени, когда количество договорных пунктиков будет ежегодно, а потом и ежедневно сокращаться. До самых последних – поливка цветочков на холмике и обещание скоро быть, в смысле, не быть.

Аня не знала, как происходит принятие этих пунктиков к действию в других семьях. Возможно, как думские дебаты – с битьем и тасканием за волосы. У них с Иеронимом это происходило молча, на основании закона супружеского неравенства, который гласит, что в определенный момент времени один супруг всегда умнее другого. Равенство же умов возможно только в вакууме. Мудрая русская народная игрушка «Мужик и медведь» – точная модель этого закона. Когда один бьет молотком по наковальне супружеской жизни, другой замахивается и убирает одновременно голову. Зачем же табуретки ломать?

Но в любом законе есть исключения. Супружеская жизнь интересна тем, что именно исключения здесь важнее закона. Молотки мужика и медведя время от времени должны обязательно сталкиваться, а не стучать по наковальне. Асфальтирование семейных дорожек приводит к тому, что супруги, в конце концов, начинают избегать друг друга, превращаясь в интеллигентных соседей. Такими соседями, оказывается, можно быть даже в постели, не мешая друг другу, занимаясь во время исполнения супружеских обязанностей каждый своими делами.

Но на вопрос, который давно используется не по прямому назначению – ты что, впервые замужем? – Аня бы ответила: «Да, впервые». Поэтому она спокойно протаптывала дорожки и все реже ловила себя на мысли, что хорошо бы пробежаться босиком по нетронутому газону.

После того обеда с холодным борщом и скандалом Иероним действительно принялся дописывать отцовский автопортрет. Обычно он работал громко, разговаривал сам с собой, прохаживался взад-вперед по мастерской, песней без слов и мелодии выражая радость и непечатной руганью – ошибки и неудачи. Сейчас же он больше молчал, часами стоял на негнущихся ногах перед мольбертом, напряженно всматривался в отцовскую картину.

Ане он строго настрого запретил смотреть на свою работу, как Синяя Борода заглядывать в последнюю комнатку. Но, как любая женщина, до этого совершенно равнодушная к предмету, после запрета Аня загорелась любопытством. Несколько раз она приподнимала покрывало и разочарованно его опускала. Работа продвигалась медленно, будто Иероним рисовал той самой десятикилограммовой кистью, которую Аня рекомендовала использовать Никите Фасонову.

Изображения испуганного отца и улыбающейся мачехи Иероним не трогал. Никаких клыков и когтей он ей не собирался дорисовывать. Он пытался нарисовать третью, подразумевавшуюся фигуру, вместо невнятной тени, серого пятна, оставленного на картине Василием Лонгиным.

К этому времени Аня уже начала писать первую обзорно-теоретическую главу диплома «Эстетика газетной полосы». По совету мужа, она обложилась фундаментальными трудами по эстетике и композиции. У нее хватило ума не зарываться в «Историю античной эстетики» Лосева, хотя Иероним ей это настоятельно рекомендовал. Зато «Анализ красоты» англичанина Уильяма Хогарта Аня почти выучила наизусть.

Знал бы Иероним, что только ради него она выбрала такую тему диплома и связалась с самой нелюбимой кафедрой оформления и техники печати. Что могло быть скучнее, на ее взгляд, проблемы столбцов и подвалов, клише на открытие полосы, подверстки, разверстки? Хорошо еще – не продразверстки. Ради супруга она отказалась от Петра Яковлевича Чаадаева, его «Философических писем» в свете проблем русской эпистолярной публицистики. Его письма неизвестной даме, на самом деле, были адресованы Ане Лонгиной через полтора века. Только вот ответить на них ей было не суждено.

Когда в Иерониме произошел этот странный обрыв, Аня, хватаясь за соломинку, схватилась за «Эстетику газетной полосы». Еще одна общая тема для разговора, возможность по поводу и без повода обращаться к мужу за советом. Только ради этого и не более того. Какая, на самом деле, в газетной полосе эстетика? Крутая девица на развороте бульварного журнала? Политик, ковыряющий в носу, и соответствующая подпись под фотографией? Окончательная победа компьютерной графики и техники над последними могиканами из ответственных секретарей высокой печати и профессоров с университетской кафедры? Аня прекрасно понимала, что эстетика современной газетной полосы заключена в гвозде, но не в том «гвозде», каким кличут ударный материал номера, а в гвозде поселковой уборной, на который до сих пор накалывают печатные издания. Ей не нравились ни современные газеты, ни ошибочно выбранная тема дипломного сочинения.

Когда она изменила тему диплома, ей даже приснился гусар-философ Чаадаев. Невысокого роста, лысенький, но безупречно одетый, он стоял в ее сновидении около колонны, «средь шумного бала», сложив на груди руки.

– Госпожа Лонгина? – спросил он, глядя на Аню очень умными глазами. – А я, признаться, на вас надеялся. В современном российском Некрополе только женщины еще живы правдой и честностью. Только они говорят, что думают, позволяют себе не лгать и не бояться. Вот почему я написал свое письмо женщине. Мужчины, в лучшем случае, молчат, в большинстве льстят и заискивают. Мне еще позволительно нечто выражать в разговоре или на бумаге, ведь я высочайше объявлен сумасшедшим. Меня теперь принято сторониться, вдруг я выкину какую-нибудь непристойность, буду лаять или кусаться, а хуже того – рассуждать о России. Теперь и вы сторонитесь меня…

– Неправда, Петр Яковлевич, – Аня почувствовала, что краснеет во сне. – С мужем моим происходит нечто странное. Он сильно изменился в последнее время. Он словно примерил какую-то роковую маску из итальянской комедии, маску негодяя, подлеца, а она присохла к нему навсегда. Он отдаляется от меня с каждым днем, каждым часом, а я толком не знаю, что предпринять. Поэтому я решила заниматься эстетикой, композицией. Да я за черную магию возьмусь, если это поможет. Может, вы мне что-нибудь посоветуете, Петр Яковлевич? Ведь вы же мудрец, друг Пушкина и декабристов, Герцен про вас писал уважительно…

– Что я могу посоветовать вам, Анна Алексеевна? Если бы вы спросили меня про Запад и Восток, про католицизм и православие, про нашу историю, про дальнейший путь России, я бы вам ответил, а про семейные узы – увольте. Прочитайте что-нибудь у французов…

– Может, «Крейцерову сонату»?

– Не читал такого романа, – удивился Чаадаев. – Из Жорж Санд?

– Нет, отечественного автора.

– Отечественного не читайте. Лет пятьдесят еще не читайте ничего российского, пока не проветрится.

– Так уже прошло лет… сто пятьдесят, даже больше.

– Неужели? И что же?

– Крымская война, оборона Севастополя… – стала во сне припоминать Аня.

– Это я застал, – напомнил ей Чаадаев.

– Оттуда, кстати, «Севастопольские рассказы» автора «Крейцеровой» пошли….

– А мое-то место в российской истории хотя бы определилось? – осторожно, опасаясь показаться нескромным, спросил философ.

– С вас пошло разделение русской мысли на западников и славянофилов, – сказала Аня где-то прочитанную мысль.

– Разделение, стало быть, – задумался философ. – А еще с меня чуть не случилось разделение в вашей семье.

– Не так, чтобы из-за вас. Сама не знаю, из-за чего.

Чаадаев несколько смутился. Ане показалось, что его задело, что он в ее семейном разладе ни при чем.

– Но вы, как декабристка, ради мужа идете на такую каторжную тему «Эстетика газетной полосы»? – спросил Чаадаев после непродолжительного молчания. – Я был прав в отношении русских женщин. На них держится Россия и еще долго будет держаться. На Олимпиаде вот только за счет женщин и будем брать первые места…

– Простите, Петр Яковлевич, вы это о чем?

– Нет-нет, не обращайте внимания, это я так, пророчествую, сам не знаю о чем… Рад был вас повидать, Анна Алексеевна. Будете в Донском монастыре – заходите ко мне, поклонитесь. Как там у Пушкина нашего? «На этот гордый гроб придете кудри наклонять и плакать…» и это «Я гибну! О донна Анна!»… Что-то велено вам было передать, о чем-то предупредить… Про какие-то пророчества? Только я ведь про великие потрясения могу, про Восток и Запад, а про мелочи всякие быстро забываю. Чего-то вам опасаться надо, какие-то портреты, Шекспир, Гамлет… Тоже сумасшедший принц датский….

– А вот Лев Толстой не любил Шекспира, – заметила Аня.

– Да Бог с ними. Вы-то мужа своего любите? – спросил Чаадаев, и Аня от этого вопроса проснулась.

Иероним мирно посапывал рядом. Рот его во сне открылся, борода торчала вверх, как у царя Додона. Аня подумала, что на спящего, беззащитного перед невольным, естественным безобразием, может смотреть без иронии и отвращения только действительно любящий человек. «Эстетика спящего мужа»… Иероним вздрогнул во сне, словно почувствовал ее взгляд и мысли. В какой-то сказке заколдованный принц был самим собой только во сне. Девушка спросила его, а он ей ответил правду.

– Ты меня любишь? – спросила Аня шепотом, чтобы тихой сапой пробраться в его сон.

Иероним зачмокал губами, а потом вдруг глупо и беззащитно улыбнулся во сне. Нет, жизнь еще продолжается. Еще неизвестно, кто кого – девочка Герда или Снежная королева! Аня припомнила еще какой-то сказочный сюжет и осторожно поцеловала Иеронима. На всякий случай.

У мужа была хорошая библиотека по теории искусств из внушающих уважение томов, правда, покрытых слоем пыли. Сначала в качестве домохозяйки Аня орудовала тряпкой и пылесосом, и только потом превращалась в читательницу. Затылком она чувствовала, что Иероним украдкой наблюдает за ней, что он испытывает почти сексуальный интерес к тому, как Аня трепетно прикасается к трудам великих, как она раскладывает на коленях широкий фолиант, трогательно заправляет волосы за уши, низко склоняясь над пожелтевшими страницами. Ведь это была его жизнь, его работа, почти его тело.

Аня шуршала папиросной бумагой перед цветными иллюстрациями и думала, что, к сожалению, в ее детстве не было таких книг. Непонятные, таинственные тома, которые ребенок с трудом стаскивает на пол, кряхтя, почти роняя. Только маленький, едва умеющий читать человек по-настоящему постигает их душу. Наугад выхваченные непостижимые по красоте слова, по-своему понимаемые гравюры, плоский засушенный цветок за годы, проведенные в бумажной гробнице, тоже исполнившийся таинства и значения… Такая книга оживает благодаря детскому воображению и, в свою очередь, раскрывает удивительную и прекрасную детскую душу. Как жаль, что Аня не познакомилась с ними раньше…

Теперь она уже была пусть не специалистом, но все-таки и не дилетантом. Когда она, наконец, увидела на картине отца первые внятные мазки сына, ей стало понятно, что Иероним не может уловить манеру покойного художника. Как-то он сказал Ане, что в последней работе отец странным образом преобразился. Его техника стала несколько напоминать Эдгара Дега, хотя сам Василий Лонгин ни за что бы это не признал. Но в ней много было и от прежнего соцреалиста, автора портретов вождей на фоне строек коммунизма, демонстраций и развернутых знамен. Иероним не мог повторить этого причудливого сочетания, он понимал это в теории, мог рассуждать об этом, но его кисть почувствовать этого не могла. Видимо, Лонгин-младший слишком далеко зашел по дороге авангардизма и что-то важное потерял на этом пути. Работа давалась ему с трудом, он мучился, чувствуя себя каким-то блудным сыном, словно он работал не с красками, а со своей совестью, своими воспоминаниями, спорами с отцом.

Аня это чувствовала и видела, еще плоховато вооруженная теорией, что художнику Иерониму Лонгину не дается ни композиция, ни перспектива. Третья фигура пока не связывает двух уже существующих на картине. Может мачеха Тамара была права? Или она его просто сглазила, как ведьма, как черный глаз? По крайней мере, было видно, как Иероним пытается красками опровергнуть ее прощальную насмешку, но это у него не слишком хорошо получается.

Однажды утром, когда Иероним уехал по делам в Союз художников, Аня опять подошла к автопортрету Лонгина-старшего. Третья фигура все так же носила на себе следы нервной, непоследовательной работы, но приобрела некоторые узнаваемые черты. Лоб, форму носа, жестковатые волосы уже можно было различить и узнать их живого владельца. Главное, что делало третью фигуру похожей на их общего знакомого – это его партийная выправка, сквозившая во всей позе уверенность, сознание собственной непогрешимости и в то же время мягкость, округлость жеста. Тут Иероним удачно подметил те черты нового партийного чиновника, о которых говорил Ане Никита Фасонов.

Итак, Иероним рисовал на отцовском автопортрете Вилена Сергеевича. Фигура Пафнутьева должна была, по его мнению, вызвать своим внезапным появлением ужас в глазах отца и приветливую, двусмысленную улыбку у мачехи Тамары.

Глава 11

В субботу Аня открыла дверь на ранний утренний звонок. На пороге стоял Вилен Сергеевич, только не в профиль, как на картине, а анфас.

– Вилен Сергеевич…

Аня только что смотрела на его живописную копию, а потому чуть не ляпнула: «…живой». Дверь открылась пошире, и на лестничной площадке показалась мачеха Тамара. Она была в ослепительно белом спортивном костюме и таких же белых кроссовках. Посмотрев на мачеху, Аня вспомнила рассказ Никиты про спортивный клуб «Вселенная» и поверила, что там действительно хорошие инструкторы, тренажеры, массаж и сауны.

– А вот и мы, как договаривались, – почти хором произнесли Тамара и Пафнутьев.

Увидев недоуменное лицо Ани, они совершенно искренне обиделись.

– А пикник в Комарово? Неужели забыли?

Аня хотела напомнить им про последнюю встречу с участием тех же лиц, скандал с тяжелыми, брошенными прямо в присутствующее здесь лицо обвинениями, ответный удар, ведьмовской хохот и громкое хлопанье дверью, но промолчала.

– Где мой дерзкий и невоспитанный сыночек? – спросила мачеха уже в прихожей. – Йорик, не смей прятаться под стол! – крикнула она. – Не делай вид, что ты очень занят и творишь нечто бессмертное! Ты опять там малюешь голых девок? Выходи немедленно и поцелуй свою мамулю!

Из мастерской показался взлохмаченный Иероним, действительно выглядевший по-детски виновато.

– Ну, гадкий мальчишка, – строго сказала мачеха Тамара, – будем мириться? Или так и будешь смотреть на меня букой?

– Плохой мир всегда лучше хорошей войны, – проговорил Иероним.

– Ради тебя я сегодня в белом, как белый флаг, – сказала Тамара. – Ты это оценил?

Она крутанулась вокруг своей оси, как бы показывая, что спина у нее тоже белая. На самом деле было видно, что она с удовольствием продемонстрировала себя со всех сторон.

Уверенным движением руки она притянула к себе пасынка и громко чмокнулась с ним под одобрительные звуки, издаваемые Виленом Сергеевичем. Иероним был явно не готов к такому напору мирной делегации. Ему оставалось только рассеянно подчиняться.

– Анечка, вы плохо следите за мужем, – заметила мачеха Тамара. – Борода торчит, усы не подстрижены, рта не видно. Хотя целоваться с бородатым мужчиной очень приятно, – захихикала она. – Что-то в этом есть первозданное, первобытное. Чувствуешь себя какой-то дикой кошечкой. Мур, мур, мур…

Иероним вел свой джип, пристроившись в затылок «вольво» Пафнутьева.

– В старом «вольво» хотя бы был свой неповторимый силуэт, – говорил Иероним, как обычно говорит водитель любому сидящему справа от него пассажиру. – А последнюю модель уже не отличить от остальных. Какой-то диверсионный проект со стороны конкурентов. Обезличка, потеря бренда…

– Может быть, ты и прав, хотя я в этом ничего не понимаю, – сказала ему Аня и вдруг почувствовала, как она устала от таких странных отношений, от этой постоянно выдерживаемой Иеронимом дистанции, совсем как между идущими сейчас друг за другом машинами. Эта ничем не примечательная фраза, только что произнесенная ею, как ни странно, очень много говорила об их нынешней семейной жизни. Это была некая словесная модель ее отношений с Иеронимом, словесный символ.

«Ты вдруг провел между нами черту, – думала Аня. – Ты словно испугался любви, которой мы только и жили, счастья, в котором мы купались, словно в деревенской речке у самого дома. Ты почему-то решил, что быть любимым и счастливым неприлично, греховно. Нет, не так! Ты словно почувствовал, что слишком красивая любовь и откровенное человеческое счастье недолговечно, случайно. Оно обязательно привлечет темные силы. Мировое зло почувствует где-то торжество света, кусочек голубого среди затянутого черными тучами неба, и пошлет туда свои летучие орды. Ты поверил в эту идею, решил жить в ожидании беды, занялся маскировкой нашей счастливой жизни под убогое, пошлое существование двух едва выносящих друг друга людей?.. Что же, может быть, ты и прав, только я в этом ничего не понимаю…»

Машины текли по транспортной артерии – проспекту Энгельса – медленной, старческой кровью. Потом и вовсе образовался тромб, возникла пробка. Но город не умирал, он, может, давно умер, но никто этого не замечал. «Некрополь», – Аня вспомнила свой сон с философом Чаадаевым, про которого она никогда ничего уже не напишет.

За Озерками, за кольцевой дорогой, Иероним стал маневрировать и вырвался вперед. Вилен Сергеевич не упирался, не лихачил, он приветливо помахал Ане в боковое стекло и пропустил их джип вперед. Иерониму зачем-то понадобилось уйти в отрыв. Он старательно обходил одну за другой самые строптивые иномарки, все дальше и дальше отдаляясь от темно-лилового «вольво» Пафнутьева. Аня не просила его ехать помедленнее, она вдавилась поглубже в кресло и предоставила себя водительскому умению мужа и судьбе. Видимо, Иерониму хотелось приехать к родному дому первым, без мачехи и Пафнутьева.

Мужу удалось создать отрыв минут в двадцать. Они свернули на знакомую улицу и остановились перед родной калиткой, за которой вместо огромного, обветшавшего старика с причудливо нахлобученной крышей, обвешанного множеством необязательных архитектурных деталей, с двумя бельведерами, чернели прокопченные останки и выставленные на белый свет каменные своды полуподвала с металлическими дверями и решетками. Словно какой-то Копперфильд накрыл дом черным покрывалом, чтобы продемонстрировать свой знаменитый фокус с исчезновением недвижимости, но что-то у него не сработало, замкнуло, рухнуло. Фокус не получился, а черное покрывало так и осталось.

Аня подошла к обгорелым останкам. Через еще не выветрившееся удушливое дыхание пожарища она чувствовала запахи комнат, гостиной, кухни, спальни, мастерской… Или ей это только казалось?

– Ты плачешь? – удивился внешне совершенно спокойный Иероним.

– Так, немного… Что-то стало грустно. Старик ко мне хорошо относился.

– Отца имеешь в виду?

– Вообще-то, я говорю про старый дом Лонгиных, – ответила Аня. – Но ты сейчас сказал про Василия Ивановича, и я поняла, что не разделяла их – человека и его дом. Может, это глупости. Ты так, конечно, и подумал. Но я совсем мало общалась с твоим отцом. Он умер через три месяца после нашей свадьбы. Я с ним никогда толком и не разговаривала. Обменялись несколькими фразами и все. Мне потом казалось, что душа Василия Лонгина бродит по дому… Нет, не то. Как бы тебе объяснить? Я их никак не разделяла – твоего отца и твой дом. Я даже не совсем почувствовала смерть Василия Ивановича, потому что его часть была жива. Так говорят, обычно, про произведения художников, их творения. Помнишь? «Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…» Душа твоего отца была в этом доме. Нельзя было ее тревожить, спорить, делить коллекцию. Все должно было остаться как есть. Поэтому такое странное завещание. Василий Иванович чудачил, но он, мне кажется, намекал нам, живущим еще обычной жизнью, чтобы не трогали его душу… А теперь он умер. Душа его умерла.

Иероним сморщился будто от боли. Он, наверное, сказал бы Ане что-то важное, но в этот момент бибикнула машина. Темно-лиловый «вольво» аккуратно развернулся, мягко объехал по траве джип Иеронима.

С появлением на территории Тамары и Вилена Сергеевича сразу бросились в глаза штабеля строительного материала, вагончик рабочих, уже начатое строительство нового кирпичного забора на заднем плане усадьбы. Мачеха не теряла времени даром.

– Йорик, смотри, как обгорела вот эта сосна, – раздался голос хозяйки.

– А рябина сгорела совсем, – отозвался Иероним.

– Надо будет все эти деревья спилить. К тому же там у нас будет теннисный корт. Анечка, вы играете в теннис?

– Если только сильно выпью, – сказала Аня.

– Теннис не терпит ерничества, – наставительно ответила на ее реплику Тамара. – Это игра современных аристократов.

– Я бы вам посоветовал, Анечка, – включился в разговор Вилен Сергеевич, – найти хорошего тренера. Я, например, вышел на уровень не мастера, но гораздо выше среднего любительского. Это дает мне большие преимущества.

– Вы так любите побеждать, Вилен Сергеевич?

– Не в этом дело, Анечка, – Пафнутьев улыбнулся своей обычной улыбкой, то есть растянул губы, нагнал морщинок по углам рта, но глядя на Аню своими стекловидными глазами. – Обладая большим умением, чем партнер, я могу выигрывать или проигрывать в зависимости от ситуации, от человека, моего интереса к нему. Понимаете?

– Еще бы! Это равнозначно тому, что с одними надо выглядеть умным, эрудированным человеком, а с другим – полным кретином, ржать над его тупыми шутками и показанным пальцем. Я правильно поняла?

– Точно, – Вилен Сергеевич не обиделся, наоборот, сделал галантный жест. – Вам бы, Анечка, я проиграл с большим удовольствием. А в разговоре с вами, что мне особенно приятно, требуется выглядеть умным, даже остроумным, начитанным.

Тамара Лонгина, услышав комплимент произнесенный ее мужчиной в адрес другой женщины, забеспокоилась.

– Вилен, – сказала она строго, – строители обещали разобрать пепелище еще на той неделе. Неужели тебе было трудно проконтролировать? Мы же в России… Здесь всегда будет мало одних рыночных отношений. Тебе ли это не знать?

– Но, Тамарочка, мы же решили в первую очередь заняться забором.

– Мы так решили? – удивилась мачеха Тамара. – Ты ничего не путаешь? Ты хочешь сказать, что я планировала пикник с видом на пожарище? Шашлыки на углях от родимого дома? Вряд ли кто-то из присутствующих получит от этого большое удовольствие.

– Я предлагаю расположиться в том конце, где беседка, заросший пруд, кусты крыжовника, – Вилен Сергеевич вытянул руку в нужном направлении. – Там прекрасный вид, только чуть-чуть потревоженный стройкой.

– А крыжовник вы тоже вырубите? – спросил Иероним.

– Еще не решили, – сказала Тамара. – Между прочим, откуда там столько крыжовника?

Иероним улыбнулся какой-то не относящейся к присутствующим улыбкой.

– Я тогда в школе проходил рассказы Чехова. «Ионыч», «Человек в футляре», «Крыжовник»… Отец любил читать вместе со мной по школьной программе, а потом обсуждать прочитанное, вызывал меня на спор, заставлял обзаводиться собственным мнением. Вот и «Крыжовник» он прочитал в один из вечеров, спросил меня после: «Йорик, ты думаешь – это пошлость?» Думал еще пару дней. Опять подозвал меня и говорит: «Это, конечно, пошлость, но… Крыжовник я все равно вон там посажу, потому что это хорошо, потому что после того, как Антон Павлович о нем написал, это уже не только пошлость». Я помню, пришла целая машина с кустами крыжовника. Отец вкапывал кусты и бормотал что-то из Блока. «Пред этой пошлостью таинственной…» Или что-то вроде этого…

Все, замолчав, смотрели на Иеронима. Он спохватился, в глазах его мелькнул испуг, и сразу за этим забегали злые огоньки. Иероним оглянулся по сторонам – он что-то искал или вспоминал. Вдруг он быстро пошел к старому деревянному забору, исчез по пояс в иван-чае. Было видно, как он возится с какой-то длинной палкой, а появился он со старой ржавой косой в руке.

– Крыжовник – это пошлость, – сказал он, а потом подмигнул Тамаре и спросил на особый манер, где-то им подсмотренный: – Что, хозяйка? На бутылку накинешь, так мы его в момент вырубим. Ни прутика не оставим, ни ягодки. Это мы враз, ты только накинь, не жмись…

Он повернулся и широкими шагами направился к зарослям крыжовника.

– Йорик, ты что собрался делать? – окликнула его мачеха Тамара, но он даже ухом не повел. – Не делай глупостей, я еще ничего не решила. Может быть, это действительно неплохо – крыжовник. Северный виноград и все такое… Иероним, остановись! Что ты опять выдумал?

Иероним в это время остановился перед крайним кустом, смерил его взглядом, как противника в кулачном поединке, размахнулся и ударил косой в лиственную гущу что было сил. Куст выдержал, самортизировал и отбросил косу назад. Тогда косарь взялся за древко на самурайский манер и нанес еще несколько яростных ударов. Металлическая часть, то есть сама коса, только мешала ему. Листья летели в разные стороны, но стебли держались.

– Сладку ягоду рвали вместе! – не пел, а орал противным голосом Иероним, не прекращая избиения кустарника. – Горьку ягоду я одна!

– Иероним, это не смешно, – сказала мачеха Тамара, хотела еще что-то добавить, но Вилен Сергеевич ее остановил.

– Я, пожалуй, займусь шашлыками, – сказал он, направляясь к машине. – Вы мне поможете, Анечка?

– Шашлык не терпит женских рук, – ответила Аня.

– А я вам хотел предложить сервировку стола. Ну, в крайнем случае, нарезать лук колечками.

– У меня, кажется, уже есть неотложное дело. Мне бы рукавицы, топорик, нож?

– Посмотрите вон там, возле строительного вагончика…

Глядя, как супруги Лонгины с двух сторон наступают на кусты крыжовника – Иероним яростно и бестолково, Аня же спокойно и сноровисто – Вилен Сергеевич задумчиво произнес себе под нос:

– Не приведи, господи, увидеть вам настоящую русскую семью, бессмысленную и беспощадную….

Так погиб крыжовник на участке Тамары Лонгиной. Иероним после физической нагрузки успокоился, а после глупого, неадекватного поступка испытывал некоторое смущение. Его теперь старались не задевать, мало ли что он еще выкинет, подожжет. За дом, правда, можно было уже не опасаться.

Вилен Сергеевич все-таки привлек освободившуюся от садовых работ Аню к работам кулинарным. В четыре руки они быстро резали, мешали, солили, перчили… Пафнутьев явно получал от этого процесса удовольствие, и у Ани завертелась на языке реплика о его истинном призвании.

– Прошу прощения, что не помогаю вам, – сказала подошедшая мачеха. – Но, как видите, я в белом. Могу только развлекать вас светской беседой, поговорить о театре, кино, книгах. Но только не о живописи, графике. Ни единого слова о виде искусства, которое пачкает и оставляет следы. Анечка, скажите, пожалуйста, что сейчас читает молодежь?

– Думаю, что ничего не читает.

– А продвинутая молодежь? Вы, например?

– Какая же я продвинутая? У меня довольно традиционные вкусы.

– И кто ваш любимый писатель?

– Из отечественных?

– С отечественными все ясно, – мачеха Тамара махнула рукой в сторону комаровского кладбища. – Толстой или Достоевский, Пушкин – наше все… Как говорится, не будем лохматить Ахматову. Кого вы предпочитаете из зарубежных авторов?

Аня вспомнила, как Иероним, указывая своей невесте на стеллажи в доме Лонгиных, сплошь заставленные журналами «Иностранная литература» за многие годы, сказал, что это – любимое чтиво его мачехи. Тамара называла «Иностранку» настоящей энциклопедией нерусской жизни для многих поколений. Она не просто прочитала любимый журнал за все минувшие года, она его регулярно перечитывала и считала себя поэтому большим специалистом по зарубежной литературе. Вспомнив это, Аня немного подумала и сказала:

– Мой любимый писатель – Хенрик Понтоппидан.

– Кто-то из современных постмодернистов? Ультрамодная литература? – поморщилась Тамара. – Вроде этого японца Мур… Мур… Мур…

Второй раз за сегодняшний день мачеха замурлыкала.

– Вы имеете в виду Мураками? Ничего общего.

– Значит, детективщик, – сказала Тамара пренебрежительно.

– Что вы, Тамара Леонидовна, – Аня удивленно развела в сторону две половинки только что разрезанного помидора. – Понтоппидан – известный скандинавский реалист. Между прочим, лауреат Нобелевской премии за 1917 год. Да вы знаете! Просто решили меня разыграть!

У мачехи Тамары как-то быстро испортилось настроение. Ей, видимо, хотелось поговорить о зарубежной литературе с высоты своей журнальной начитанности, но эта девчонка умудрилась поставить ее в неудобное положение. Как в старинной народной игре: кто крикнет первым «Задница!», тот и выиграл. Аня первой успела назвать никому не известное имя и тем самым нанесла упреждающий, победный удар. Мачеха как-то потерялась. Но что делать? Законы светской беседы суровы. К тому же она сама выбрала тему.

– Как имя этого писателя? – спросила Тамара.

– Понтоппидан, – четко произнесла Аня.

– Что-то такое я слышала про него. Норвежский писатель… Друг Ибсена…

– Датский, – поправила ее Аня. – Дания. Андерсен, Кьеркегор, Понтоппидан…

Пусть теперь проверяет. Как удачно она выучила это странное имя, наткнувшись на него в литературном словаре. Тогда еще подумала: «Спросит кто-нибудь: ваш любимый писатель? Я ему так запросто: Понтоппидан». Наверное, большой писатель, так как статья про него была немаленькая, да еще и нобелевский лауреат. Что она еще про него знала? Реалист, мастер психологического портрета, его герои искали смысл жизни и не нашли его. Или нашли? Все из той же короткой биографической справки. Надо будет обязательно прочитать этого Хенрика Понтоппидана. Может, действительно неплохой писатель?

Глава 12

Это был очень странный пикник. Курортный, шашлычный дух мешался с остаточным запахом большого пожара. Мачеха Тамара в белоснежном спортивном костюме контрастно смотрелась на фоне черного пепелища. Всклокоченный и бледный Иероним, оцарапанный крыжовником, который дорого продавал свою жизнь, с ржавой косой в руках был похож на смерть, которая пришла за кошкой, а та решила еще пожить и не далась. Да еще и обходительный, тактичный, улыбчивый Вилен Сергеевич, который все чувствовал, понимал и старался сгладить острые углы, разбавить чьи-то крепкие слова, размягчить насколько возможно ситуацию и успевал еще размягчать при помощи угольного жара куски свинины на шампурах.

Аня чувствовала, что добром все это не кончится, но тут появились дети. Дачная местность сразу приобрела какой-то новый смысл. Даже пепелище отступило на второй план, уже не казалось главным действующим лицом дачного спектакля, а скоро и совсем перестало бросаться в глаза. На старенькой «Волге» приехал скульптор Морошко со своей женой и внуками.

Жена его была довольно полной и очень пожилой. Говорила она много, но спокойно, ненавязчиво – о своем муже, внуках, а больше – о болезнях и врачах. Она сама задавала себе вопросы и сама тут же на них пространно отвечала. Она напоминала старенький отечественный радиоприемник, работающий только на одной волне. Он никому не мешал, создавал фон, заполнял паузы, а Афанасий Петрович Морошко к тому же умел делать его потише или погромче. Жена Морошко была настолько непримечательна, что Аня даже не запомнила ее имени. А может, никто его и не называл?

Другое дело внучата Афанасия Петровича. Их было трое. Старший внук Митя, мальчик лет тринадцати, был уже знаменит. Дедушка увековечил его в фонтанной скульптуре писающего мальчика напротив здания оргкомитета чемпионата мира по хоккею, в котором наша сборная как раз и предстала таким вот мальчиком для битья. Девочка Даша была еще младше и напоминала хвостиками, огромными бантами и удивленными глазами первоклассницу первого сентября. Младше же всех был рыженький Гоша. Даша и Митя были родными и очень походили друг на друга, Гоша был для них двоюродным, и это было заметно. У него был нос картошкой, если можно так сказать о маленьком детском носике, плутоватые глазенки и, что удивительно, большие для худенького тела ладони. Аня не обратила бы на эту особенность малыша внимание, если бы не Афанасий Петрович.

– Вот руки будущего ваятеля! – гордо поднял он ручонку внука, как рефери победившему боксеру. – Такими ручищами лепить только что-то могучее, монументальное, как статуя Свободы или Христос над Рио! Вот в эти руки я передам свое искусство, свое драгоценное наследство.

При упоминании о наследстве все как-то смутились, и возникла бы неловкая пауза, если бы не жена Морошко, которая стала что-то неинтересно, но негромко рассказывать.

– Дедушка, дедушка, – послышался снизу громкий шепот.

Гоша дергал Афанасия Петровича за штанину.

– Ну, что тебе, Георгий? – спросил дед строго, словно он говорил про чьи-то другие руки, а не про эти, теребящие его брючину.

– Что ты мне хочешь передать? Что?

– Не приставай, Георгий, – Морошко отстранил внука. – Еще время не пришло. Я еще поработаю, поживу!

Скульптор глубоко вдохнул, наполнил грудь загородным воздухом и задрал голову вверх.

– И вот, бессмертные на время мы к лику сосен причтены и от болей, и эпидемий, и смерти освобождены, – процитировал он, глядя на подкопченную сосну с наплавленной пожаром смолой. – Мы еще полепим, мы еще поваяем…

– Мы еще повоняем, дедушка? – переспросил Гоша.

– Ты еще здесь?! – Морошко даже испугался, видимо, вспомнив, кто порой говорит устами младенцев. – Нечего тебе здесь! Не приставай! Иди побегай по травке, пособирай камешки, палочки.

Мачеха Тамара вдруг вышла вперед и захлопала в ладоши.

– Дети! Давайте играть в игры! – задорным голосом предложила она. – Есть множество забавных игр. Я в детстве очень любила играть в штандер. Давайте сыграем в штандер!.. Только нужен мячик. Но есть прекрасные игры и без мячика. Ну-ка, бегите за мной!

Мачеха Тамара весело побежала по зеленой травке, высоко вынося вверх колени. Дети нехотя пошли за ней.

– Есть еще одна интересная игра… не помню, как называется, – сказала Тамара, выстраивая детей на дорожке. – Я поворачиваюсь спиной к вам и даю каждому задание. Кто получил задание, тот движется ко мне. Но самое интересное, дети, что двигаться надо не просто так. Вот это «крокодил», – мачеха приняла упор лежа, потом стала прыгать и вертеться, – это «вертушка», «великан», «лилипутики», «лягушки»… Всем понятно? Сейчас я повернусь спиной. Так… Гоше два «великана»!

– А у вас спина белая, – задумчиво проговорил маленький Гоша.

– Разве только спина? – рассмеялась Тамара.

– Не только, – согласился тринадцатилетний Митя, взгляд которого был направлен немного пониже.

– Гоша, тебе два «великана», – в голосе мачехи Тамары послышались первые нотки раздражения. – Что же ты стоишь?

– А в чем смысл этой игры? – спросил старший Митя.

– Как в чем? Ни в чем, – пожала белыми плечами Тамара.

– Какая цель у миссии? – сформулировал Митя вопрос по-другому.

– Кто побеждает? – догадалась мачеха. – Побеждает тот, кто раньше других доберется до ведущего.

– Ага! – вступила в разговор девочка довольно капризным голосом. – Если кто-то не понравится, так ему скажут «один лилипутик», а если кто-то понравится ей, – услышав о себе в третьем лице, Тамара поморщилась, но сдержалась, – так ему скажут «пять крокодилов», и он первым приползет. Ага! Мы с мамой смотрели по телевизору фигурное катание, там тоже так несправедливо. Кто понравится судьям, тому они и дадут…

– Прелесть моя! Ты-то можешь быть спокойна, – заметила ей Тамара. – Ты обязательно мне понравишься.

– А Митя? – спросила Даша. – А Гоша?

– Афанасий Петрович! Любовь Михайловна! – закричала мачеха Тамара, поспешно ретируясь с поля боя. – Откуда вы привезли к нам этих старичков? Какие-то миссии! Какое-то обостренное чувство справедливости!

В этот момент из-за дерева высунулась бородатая физиономия, разрисованная сажей, которой на участке было с избытком. Раздался душераздирающий крик, потом показалась вся худощавая фигура монстра. Он приготовился к прыжку…

Дети замерли от страха и в то же время с восторгом обожания глядели на чумазую морду, как на своего доброго знакомого. Над полянкой повисла напряженная пауза. Чудовище сделало неосторожное движение, и дети с оглушительным визгом бросились врассыпную. Монстр мчался за ними, тяжело дыша и зажимая ладонями уши.

– Начина-ается, – недовольно протянула мачеха.

Сегодня был не ее день. Может, она неправильно выбрала цвет? Белое было несвойственно ее природе? А вот Иеронима Аня никогда не видела таким восторженным. Даже перед картинами великих мастеров он был рассудителен и спокоен, к своим творческим удачам относился и вовсе прохладно. Сейчас же он самозабвенно прыгал, орал, падал, кувыркался в траве вместе с детьми, перепачканный в саже, каких-то строительных смесях.

– А мой пасынок, ваш муженек, Анечка, – заметила мачеха Тамара, – совсем еще ребенок. Он даже младше Мити, Даши. С Гошей они как раз ровесники.

Четыре ребенка, один из которых был взрослым, на время затихли. Собирали перья, мазали лица в саже, делали луки и стрелы, сооружали шалаш из палок и порубленного крыжовника. Но потом опять раздался индейский боевой клич пополам с оглушительным визгом, и опять началась круговерть. Мачеха сначала покрикивала на них, потом перешла на колкие замечания в адрес «сыночка».

– Мальчик мой, Йорик, тебе нельзя столько бегать, – советовала она лисьим голоском, – у тебя остеохондрозик, гипертониечка и другие детские болезни. Половил бы лучше кузнечиков! И это мой наследник, – добавляла она, печально качая головой, – наше будущее. Йорик, сыночек мой, иди к маме переодеть штанишки…

Тут Вилен Сергеевич объявил, что первая партия шашлыков уже готова, и пригласил всех в беседку, где был накрыт стол. Гости и хозяева расселись за столом. Вилен Сергеевич поставил на стол блюдо с дымящимся мясом. «Индейцы» унесли добычу к себе в «вигвам». Оттуда доносилось голодное рычание, шум потасовок из-за куска мяса и застольные индейские песни.

– Жечь города, и в церковь гнать табун, и мясо белых братьев жарить! – услышала Аня известные стихотворные строки, исполненные хоть и знакомым, но уж очень кровожадным для блоковской поэзии, голосом.

– Рыжий Лис очень любит мясо белых братьев! – послышался вслед за этим Гошин голосок и никем не сдерживаемое нарочитое чавканье.

– И нам доступно вероломство! – крикнул опять знакомый голос.

– И мне! И мне! И мне доступно! – послышались более высокие голоса.

– И мне доступно велоломство! – выкрикнул самый тоненький голосок, видимо, Рыжего Лиса.

– Как бы они нас не съели, – сказал Вилен Сергеевич, с опаской поглядывая на индейский вигвам. – Дети…

Аня говорила с Иеронимом о детях, когда они еще только подали заявления. Вернее, говорил он. Они лежали на чужой кровати, в чужой квартире, у каких-то друзей. Ане очень тогда понравилось, что после секса Иероним заговорил о детях.

– Я очень люблю детей, – сказал он. – Ты даже не представляешь, как я их люблю. Что ты улыбаешься? Не веришь? Я иногда мечтаю уехать в провинциальный российский городок, где пьянь, рвань и несчастные дети. Я представляю, как учу их рисовать, понимать искусство, смотреть на мир, различать оттенки разных цветов, где обычный глаз видит только белое и черное. Может быть, так оно и будет потом, когда для меня закончится вся эта суета вокруг искусства, когда душа, наконец, поумнеет и потянется к настоящему, тихому и доброму. Своих же детей я бы любил… Как бы тебе объяснить? Ведь я же не мальчик, я уже знаю себя, не питаю относительно себя никаких иллюзий, не тешу себя несбыточным. Я буду любить своих детей болезненно, так сильно, что становится страшно, когда я об этом думаю. Мне кажется, что я даже не смогу нормально работать. Хуже самой глупой бабы я буду дрожать над ними, ходить за ними с занудными советами и сюсюканьем. Я превращусь в такую отупевшую няню Арину Родионовну. Весь мир для меня перестанет существовать, на все я буду смотреть сначала через пеленки, потом косую линеечку чистописания и так далее. Мое тщеславие будет выражаться в успехах моих детей, мои творческие искания будут воплощаться в рассказанных сказках, играх, шутках с моими детьми. Я умру в своих детях. Не будет уже художника Иеронима Лонгина… Может, я говорю сумбурно, непонятно, но я так чувствую, и это правда. Ты понимаешь меня?.. Вот поэтому я хочу иметь детей, когда у меня будут деньги, успех, слава, когда перемелется эта ужасная мельница, которая называется жизнь в искусстве. Когда все закончится, и я стану обыкновенным человеком, тогда я попрошу тебя… нет, я буду молить тебя – дать мне сына, дочь, еще сына и еще дочь…

Из вигвама опять послышались крики, племя разбирало оружие. Индейцы выходили на тропу войны. Самым первым выскочил их бородатый вождь. Он любил это племя маленьких людей, потому что он был одним из них. Они это чувствовали, верили ему и бежали за ним по траве, пугая и раздражая племя больших людей воем и криками. Аня видела, что он тогда говорил ей правду и сейчас не врал детям. Но закончится этот пикник, и опять начнутся их странные отношения, в которых или нет правды или Аня ее не понимает.

После шашлыков все разбрелись по усадьбе, благо территория была большая и позволяла прогуливаться и уединяться. Среди многих деревьев здесь росла всего одна яблоня. Она была совсем старенькой, но невысокой, с изящно изогнутым стволом. Плодоносила она регулярно, через год. Пока был жив Василий Иванович, он ухаживал за ней, как за женщиной, мазал ствол, опрыскивал, собирал в спичечный коробок божьих коровок, а потом высаживал их на яблоньку, то есть боролся силами природы с тлей. Чтобы яблоки не падали в пруд, он натягивал над ним рыбацкую сеть.

Небольшой пруд, который можно было бы перепрыгнуть с разбега, если бы не кусты черемухи и бузины, Василий Иванович тоже пытался очищать от ряски, чтобы потом при помощи приятеля скульптора Афанасия Морошко соорудить в нем какую-нибудь скульптурную группу. Может, «Союз Земли и Воды»? Или «Царевну-Лягушку»? «Аленушку»? Но пруд не сдавался. Он сердито булькал сероводородом и снова зарастал зеленой ряской.

Теперь он и вовсе заглох. Зарос плотно, беспросветно. Ане казалось, что по нему можно пройти, а зеленая корка будет только прогибаться. Сети на яблоки уже никто не ставил. Прошлогодние темные плоды, будто подгоревшие на пожаре, то ли плавали, то ли лежали на поверхности пруда. С яблоньки свисали обрывки сетей…

Здесь было грустно и прохладно. Аня сидела на маленькой, вкопанной садовой скамеечке, думала и созерцала, как поэт Басё. Прыгнувшая лягушка много веков назад вывела японского стихотворца из задумчивости, и он создал первое легендарное хокку. За спиной Ани захрустели ветки порубленного крыжовника. Это тоже вывело ее из созерцательного состояния, но ничего хорошего она, в отличие от Басё, придумать не могла. Потому что к ней подошел Вилен Сергеевич.

Сейчас спросит…

– Не помешаю? – спросил Пафнутьев, и Аня угадала. – Заросший пруд, как у художника Поленова. Хорошо побыть одной или неторопливо побеседовать с интересным собеседником. Я вас, конечно, имею в виду под этим собеседником.

Он присел на самый краешек скамейки, рискуя свалиться в траву, ноги согнул и соединил как-то по-женски, но не современно, так даже в юбках женщины нашего времени уже не сидят.

– Вас, должно быть, побеспокоил детский крик, и захотелось тишины? – Аня почти физически почувствовала, как невидимыми щупальцами он стал мягко обнимать ее. Но это было отнюдь не сексуальное чувство, его интерес был в какой-то другой области.

– Нет, нисколько. Разве дети могут мешать?

– Не скажите, – усмехнулся Пафнутьев, – вот крыжовник, кажется, тоже никому не мешал… С удовольствием наблюдал за вашей работой. Вы красиво работали, Анечка. Просто профессиональный садовник.

– Я же дремучая провинциалка, Вилен Сергеевич. Грядки, прополки… Разве что гусей не пасла и быкам хвосты не крутила.

– Рассказывайте, рассказывайте, – засмеялся Пафнутьев. – А я вот знаю, что родители у вас люди интеллигентные. Отец, можно сказать, подвижник, известный краевед…

– Известный в нашем поселке, – поправила его Аня. – Но у нас там и всякая старушка всем известна, и всякую курицу все знают в лицо. Так что известность у него небольшая.

– Ну, а матушка у вас – личность и вовсе масштабная, – не сдавался Вилен Сергеевич. – Когда-то комсомольский вожак, задорный активист, человек с активной жизненной позицией. К сожалению, в наше время уже забытый, не востребованный обществом тип.

Аня вспомнила «активную жизненную позицию» матери в отношении своего мужа и усмехнулась.

– Вы собираете на меня компромат или досье? – спросила Аня. – Судя по всему, оно у вас уже достаточно пухлое. Только зачем вам это?

– Ну, вы скажете тоже! – Вилен Сергеевич попытался сыграть голосом легкую обиду. – Машу Гвардейцеву я знал по работе, когда она была еще комсоргом завода ЖБИ имени Серго Орджоникидзе. Мы встречались с ней на комсомольской конференции… Ну, вашему поколению это уже ничего не говорит. Для вас это пустой звук: партия, комсомол, съезд, конференция… Но вот будете дома, произнесите эти слова, и вы увидите, каким блеском и задором загорятся глаза Маши… Марии…

– Петровны.

– Марии Петровны Гвардейцевой… Хотя это тоже ее девичья фамилия… Вы сразу поймете, насколько она еще молода.

– А она и так еще совсем не старая. Она даже очень молодая.

– Ну вот! – обрадовался чему-то Вилен Сергеевич. – Партийная школа, комсомольская выправка. Я в этом и не сомневался, – он задумался, глядя на зеленую ряску пруда, но, видимо, обдумав что-то окончательно, произнес: – Можно ли дочери говорить об этом? Но вы все-таки замужняя женщина, хотя и выглядите совсем юной девочкой…

– Вы так щедры на комплименты, Вилен Сергеевич! Лучше говорите без предисловий. Вы были влюблены в Машу Гвардейцеву, а вам предпочли какого-то студента с истфака?

– Не угадали, Анечка. В нее был влюблен один человек. Непростая личность, неординарная. Влюблен… Ладно, вы взрослая девочка… У них был роман, по тем временам даже очень неприличный, открытый. На конференции они сидели в зале рядом, взявшись за руки, и смотрели друг на друга. Первый секретарь обкома даже послал им из президиума записку: «Смотрите на докладчика, Ромеа и Жульета, мать вашу!». Так и написал «Жульета»… Только не стоит об этом, наверное, говорить маме. Зачем бередить прошлое? У нее совсем другая жизнь. Помните, не знаю чьи, стихи? «Тра-та-та-та, тра-та-та-та, истина проста: никогда не возвращайся в прежние места…»

– Шпаликов.

– Что вы говорите?

– Шпаликов, говорю. Поэт Геннадий Шпаликов. «Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищем, – ни тебе, ни мне…» Наше пепелище тоже выглядит вполне, – неожиданно для себя сказала Аня.

Стихи как-то сами легли, как говорит современная молодежь, оказались в тему. Вилен Сергеевич вздрогнул, или ненадежная скамейка просто качнулась. Он сделал вид, что просто решил поменять позу.

– Только он не прав, этот Шпаликов, – сказал Пафнутьев. – Всегда все можно найти. Кто ищет, тот всегда найдет. Меня, например, так воспитывали. Надо только выбирать правильную цель…

– И средства, – подсказала Аня.

– Возможно, – засмеялся Вилен Сергеевич. – Вы красиво работали сегодня. Я вам уже об этом говорил… Но главное, что вы вообще психологически точно поступили, просто встали рядом с мужем и стали работать, не отговаривая его от глупого поступка, не рассуждая… Мне это очень сегодня понравилось.

– Вы считаете поступок Иеронима глупым?

– Все, что идет не от холодного расчета, по-своему глупо, – ответил Пафнутьев, но тут же поправился: – Но без этой глупости не обойтись. Тут уж ничего не поделаешь.

Теперь уже Аня насторожилась. Пафнутьев каким-то образом подбирался к ее собственным рассуждениям о глупости людей и женщины в частности. Опять она почувствовала его мягкие щупальца.

– А поступок вашего мужа глупым я бы не назвал. Кто-нибудь, но только не я. Я внимательно наблюдаю за ним… Скажите, Анечка, вы счастливы?

– В каком смысле? – спросила Аня и почувствовала, что ей становится слишком душно рядом с этим человеком. Действительно, эпитет «душный» подходил к нему как нельзя лучше.

– В смысле супружеской жизни.

– Неужели, Вилен Сергеевич, вы хотите предложить мне стать вашей любовницей? – Аня решила форсировать события и закончить не совсем приятное общение с этим человеком.

Пафнутьев хохотнул так громко, что кто-то из обитателей пруда шлепнулся в воду.

– Вы ставите меня в очень щекотливое положение, Анечка. Если я отвечу «нет», вы, пожалуй, обидитесь. И вправду, такая женщина, как вы, не может не нравиться и не, прошу прощения, желаться. Отвечу «да», и опять рискую обидеть вас как верную супругу… Поэтому давайте оставим этот вопрос открытым. Хотя вы сами его открыли, заметьте, Анечка… Я хотел поговорить с вами об Иерониме.

– Со мной о моем муже? – Аня хотела уже подняться и уйти, но Вилен Сергеевич мягкой ладонью удержал ее.

– Погодите еще минуточку. Поверьте, что у меня есть цель, и я уже выбрал средства. И если я веду сейчас себя бестактно, значит, так нужно для меня и для вас. Поэтому не сердитесь раньше времени. Меня очень беспокоит Иероним…

– У вас с ним какие-то совместные дела? – спросила Аня, вспомнив свой разговор с Никитой Фасоновым.

– Я буду откровенен, насколько это возможно. Я принимаю в Иерониме активное участие. Упреждая ваше ироничное замечание, скажу, что совсем не бескорыстно. Вы не могли не заметить, что дела Иеронима за последний год стали весьма успешны. Мало сейчас в России таких успешных художников, как Лонгин.

– Вы являетесь его продюсером?

– Неофициально.

– А Тамара Леонидовна?

– Ее можно назвать вдохновителем, идейным лидером нашего предприятия.

– Музой?

– Музой нашего художника являетесь вы, – Вилен Сергеевич легонько, подушечками пальцев, коснулся руки Ани.

– Значит, я тоже являюсь членом вашего совместного предприятия, пусть и в качестве музы?

– Как вы правильно все понимаете, Анечка! – Вилен Сергеевич даже придвинулся к ней несколько ближе. – С вами так легко разговаривать. Вы просто схватываете на лету. Именно поэтому я хочу предложить вам более конкретные обязанности, чем этой самой музы художника, с соответствующей оплатой. Ведь музе, насколько я помню греческую мифологию, ничего особенного не было позволено. Бродили они за своим Аполлоном по Парнасу, пили водичку из этого источника вдохновения…

– Иппокрены.

– Вот-вот. Аполлон, как полноправный бог, закусывал на Олимпе нектаром, а девушки его, то есть музы, перебивались, как придется. Что-то, безусловно, им перепадало, но это крохи. Поэтому они и ходили за Аполлоном таким табуном. Не было у них материальной независимости, отсюда их несамостоятельность, подчиненность…

– Вилен Сергеевич, вы замечательно интерпретируете греческую мифологию, – похвалила его Аня.

– Высшая партийная школа, Анечка. Уроки пропаганды и контрпропаганды. До сих пор помогает мне и выручает. Как журналисту – будущему пропагандисту и агитатору – могу вам дать почитать конспекты. До сих пор храню… Так вот. Я предлагаю музе этот самый нектар…

– …и амброзию, – добавила Аня.

– Что? – не понял Пафнутьев.

– Ну, на Олимпе давали в комплексном обеде нектар и амброзию.

– Первое и второе? Надо запомнить…

– Значит, вы предлагаете ввести меня на Олимп? И что за работу вы мне предлагаете? Нектар так просто не дают.

– И амброзию тоже, – добавил Вилен Сергеевич, повторяя новое для него слово. – Работа ваша будет очень простая. Прямо по вашей специальности. Да вы сейчас уже ее выполняете.

– Каким же образом?

– Говорите со мной. Просто говорите, а за это будете получать хорошие деньги…

Если бы Аня закусывала в данный момент, она бы поперхнулась, даже нектаром или амброзией. Ей пришла в голову неожиданная мысль: а не извращенец ли господин Пафнутьев? Не попросит ли он сексуальных сеансов по телефону? Рассказывайте, Анечка, рассказывайте… Но она ошиблась.

– Я буду платить вам за регулярную информацию, – сказал Вилен Сергеевич и добавил, только выдержав паузу, – о вашем муже…

– Рассказывайте, Вилен Сергеевич, рассказывайте.

Пафнутьев взглянул на нее с подозрением, но продолжил:

– Мы зарабатываем сейчас неплохие деньги, а перспективы сулят нам гораздо большее, несоизмеримо большее…

– Но, простите, Вилен Сергеевич. Ведь вы продаете картины Иеронима? То есть зарабатывает фактически он. Покупают же именно его?

Пафнутьев ответил не сразу. Какое-то время он смотрел перед собой, потом наклонился, поднял с земли камешек и бросил его в пруд.

– Вы видите, Анечка, эту зеленую ряску? Это и есть картина вашего мужа. Если ее собрать в одно ведро, получится немного зеленой тины, грязи. А продается пруд. И этот пруд создал я. Никто не купит ведро вонючей, болотной травы. Всем нужен прохладный пруд, со скамеечкой и красивой женщиной на берегу…

В том месте, куда упал камень, еще покачивалось блюдечко темной, кофейной воды, становясь все меньше и меньше, затягиваясь опять зеленью.

– Все так и должно быть. В этом деле нужна тишина, расчет, спокойствие. А Иероним импульсивен, непредсказуем. Я не знаю, что он выкинет в следующее мгновенье, что взбредет ему в голову. Так работать невозможно, так нельзя просчитать ни одного хода. А я привык играть, заглядывая на несколько ходов вперед. Поэтому вы будете наблюдать за своим мужем и информировать меня о его работе, мыслях, поступках. Я должен знать все: с кем он общается, что читает, что записывает, какие сайты посещает по Интернету, что ел за ужином и, извините, как исполнил свои супружеские обязанности… Любая информация, которая для вас обыденна, мне может сказать очень многое. Вы меня понимаете?

Аня не заметила, в какой момент голос его стал жестким, уверенным, не терпящим возражений, но теперь он говорил с ней именно так. В ней уже закипала буря, ей больше всего хотелось сейчас столкнуть этого мерзавца в пруд и, видя, как он барахтается в тине, забрасывать его с берега камнями. Это желание было настолько сильным, что Аня, понимая, что сил у нее вряд ли хватит, что приемами дзюдо или самбо она не владеет, стала всерьез обдумывать возможность неожиданного толчка. Надо заставить его встать, приблизиться к нему вплотную… Значит, придется разыгрывать сцену соблазнения стоя? Но зато потом толкнуть его что есть силы в грудь и скорее собирать камни…

– Вы предлагаете мне шпионить за своим мужем? – спросила она дрожащим от нетерпения и жажды действия голосом.

– Всякое дело можно назвать по-разному, – ответил Вилен Сергеевич. – Вам ли это не знать? Одно и то же событие две газеты могут подать с диаметрально противоположных позиций. Но это только слова, слова, то есть шелуха. А событие, между тем, состоялось… Что касается шпионства, хотя я бы так не стал называть работу с информацией, то Наталья Гончарова ведь шпионила за Пушкиным?

– Вы дурно знаете Пушкина, Вилен Сергеевич. За Пушкиным одно время шпионил его отец. Жена же его до конца выполнила долг перед своим мужем…

– Я ошибся. Отец поэта докладывал о сыне в Третье отделение? Хорошо. Он так понимал свой долг. Но ведь и я вам предлагаю по-своему выполнить долг перед мужем. Я же заинтересован в его нормальной, планомерной работе, иными словами, я забочусь не только о собственном благе, но и о благе Иеронима, вашем, в конце концов. Теперь вот и о Николае Палкине пишут, что он был радетелем, отцом народа, благодетелем Пушкина. Значит, отец действовал во благо Александру Сергеевичу? Так получается? Что вы молчите? Мне кажется, вы сейчас обдумываете не ответ мне, а какую штуку выкинуть в духе вашего супруга. Столкнуть меня в пруд хотите? Я угадал?

– Бросать черта в омут бесполезно, – сказала Аня.

– Я уже говорил вам о неоднозначности всего сущего, – ответил с усмешкой Пафнутьев. – Черта можно назвать демоном, посвятить ему гениальную поэму, придать его образу прекрасные черты. А после Лермонтова им вдохновился и Врубель, и этот, которого в свое время справедливо выгнали из Союза писателей, а надо было и посадить за его «Доктора Живаго» на старости лет.

– Послушайте, демон, не надоело вам мутить воду? Летели бы вы, демон, к своей Тамаре!

Пафнутьев засмеялся, чтобы сбросить напряжение.

– Мне кажется, Анечка, что вы гораздо талантливее своего мужа. Вы этого пока не знаете, но обязательно узнаете позже, – он перешел опять на свою мягкую, вкрадчивую манеру общения. – Черт не соблазнил вас деньгами, но я могу предложить вам другое, что для вас, конечно, важнее. Я могу вернуть вам… отца.

– Вы хотите меня удочерить при живом родителе? – спросила Аня.

– Нет, у меня есть сведения, которые я на всякий случай уже проверил. Можно, конечно, сделать еще генетическую экспертизу. Но это на ваше усмотрение в будущем… Словом, я знаю вашего настоящего отца.

– Вы все это придумали, – сказала Аня спокойно и твердо. – Вы лжете.

– Лгать я могу, а придумывать – увольте. Вы легко проверите это, поговорив со своей матерью. Но вот найти своего настоящего отца без меня вы не сможете. А вам этого очень сильно захочется, предсказываю вам. Сейчас, когда вам больше всего хочется увидеть меня плавающим в пруду, вам не до этого. Но с каждым днем вам будет этого хотеться все больше и больше. К тому же я сам бы посоветовал вам его найти. Поверьте мне, он стоит хлопот. Но, повторяю, без меня это почти невозможно. Ваша мать помнит того молодого человека, но он давно живет другой жизнью, и его мама родная не узнает. А я его знаю… Но я беру его, если так можно выразиться, пока в заложники. Итак, вы согласны быть моим информатором, работать на меня? Вы согласны…

В этот момент и Аня, и Вилен Сергеевич услышали сзади хруст злосчастного крыжовника. За ними стоял неслышно приблизившийся человек и, видимо, слышал последние слова Пафнутьева. Аня почувствовала, какую напряженную работу совершает сейчас мысль Вилена Сергеевича, как его шахматный компьютер просчитывает все возможные ходы. И в тот момент, когда она поняла, что Пафнутьев, наконец, нашел решение, она почувствовала на своей талии его руку.

– Вы согласны… Вы согласны стать моей любовницей, Анечка? – спросил он с придыханием, как в плохом водевиле.

– Ах, уйдите противный, несносный Вилен Сергеевич! – спародировала его Аня и оттолкнула его, легонько, как барышня из того же спектакля.

– Вы разбиваете мне сердце! – Вилен Сергеевич вскочил со скамейки.

Теперь и он, и Аня позволили себе обернуться. За скамейкой в двух шагах стоял Иероним и внимательно наблюдал за происходящим, можно сказать, из первого ряда партера. Из волос Иеронима торчали два вороньих пера, видимо, атрибуты вождя или старейшины племени. Лицо его было разукрашено боевыми узорами, то есть сажей с пожарища.

– А я разобью тебе морду, – спокойно, как и положено настоящему индейцу, сказал Иероним.

Драться он не умел, поэтому сделал самое простое и эффектное. Он сильно толкнул Пафнутьева в грудь. Вилен Сергеевич откинулся назад, завис на какое-то короткое мгновение в промежуточной фазе, а потом рухнул во весь рост в тихий, заросший пруд. В лицо Ане ударил сильный запах сероводорода. В пруду, даже с зеленым шиньоном из ряски на седых волосах, Вилен Сергеевич остался таким же спокойным и обходительным.

– А водичка холодная, – заметил он, разгребая ряску, на всякий случай, к противоположному берегу.

Но на этом его приключения не закончились. Из-под старенькой яблони вдруг раздался оглушительный боевой клич индейцев. Головы краснокожих воинов появились над травой, и в несчастного Вилена Сергеевича полетели прошлогодние яблоки, правда, довольно мягкие, почти черные.

– Бросать черта в омут бесполезно, – повторила Аня. – Там его дом.

Глава 13

Жизнь Ани, ограниченная мастерской мужа на Австрийской площади и университетом, изменялась так быстро, словно она не сидела над книжками, не говорила с руководителем диплома, не стояла у кухонной плиты, а неслась на реактивном истребителе.

Пафнутьев, конечно, мерзавец, каких мало. Как далеко он раскинул свои невидимые щупальца? Куда только не залезли хоботки этого насекомого? Никита Фасонов считает его своим главным врагом. Каким-то образом он устроил успех Иеронима на Западе, раскрутил как поп-звезду. Но ведь это невозможно! Существуют же вечные законы эстетики, критерии прекрасного. Она сама сейчас их изучает, чтобы перенести на современные газетные полосы. Фасонов уверен, что работы Иеронима – мазня и халтура, а Пафнутьев делает на них деньги, обеспечивая и себя, и Тамару… Но ведь живопись – это не музыкальная попса. Здесь не может быть «фанеры». Почему же тогда Иероним не может быть свободным от этого негодяя? У него все есть, все под рукой: краски, кисти, холст, мольберт, мастерская…. Все понимающая и готовая прийти на помощь жена, наконец. Почему же он зависим, несвободен?

Судя по всему, Вилен Сергеевич так же держит мачеху Тамару. Тоже на мягком, очень удобном и уютном поводке. Но попробуй с него сорваться! Он держит крепче стальной цепи и ошейника с шипами.

Теперь вот Пафнутьев добрался до Ани. Неужели он был знаком с мамой? Или это ложь? Вряд ли он лгал. Это было бы слишком просто и глупо. Пафнутьев знает всех на свете, можно этому верить. Он только не знает, как ему пригодится следующий человек, но уже опутывает его своими щупальцами, заносит его в свой реестр, со всеми его слабостями, дурными привычками, ошибками. Все это пойдет при случае в дело. Кажется, у Толстого в какой-то повести сравниваются смерти человека и лошади. У лошади все идет в дело – мясо, шкура, копыта. Мертвый человек всем в тягость, отвратителен, никому не нужен. Ну, конечно, конюшня! «Холстомер» Толстого. Смерть старого Холстомера и его хозяина. Пафнутьев бы доказал Льву Николаевичу, как правильно использовать человека, чтобы, убив его, уничтожив, все использовать в деле: мясо характера, шкуру его слабостей, копыта дурных привычек…

Но нельзя же поверить, что папа – не папа, отец – не отец. Ни разу он не только не поднял на Аню руки, он голоса на нее не повысил. Правда, он никогда никого не обидел. Он вообще сторонился людей, кивал им издалека и спешил к себе в музей, где не было посетителей. Так ему только этого и надо было. Он тихий, безобидный человек и подходит на роль…

Стоп! Так думать – значит поверить Пафнутьеву. А верить ему нельзя, даже если он говорит правду. Такой парадокс. Древняя китайская мудрость на этот счет говорит: если ложное учение исповедует хороший человек, оно становится истинным. Здесь же – наоборот. Если мерзавец говорит правду, значит, это ложь.

Генетическая экспертиза! Какой бред! Даже если ее настоящий отец… нет, не так… биологический отец – американский миллиардер или султан Брунея, это не имеет никакого значения. Алексей Иванович – ее отец! Почему Алексей Иванович? Что это с ней такое? Не даваться демону, ни на ноготь не уступать ему тела, ни флюида не отдавать ему души. Папа, мой папа. Добрый чудак…

Аня оглянулась в поисках телефонной трубки. Опять куда-нибудь ее засунул Иероним. Можно было нажать специальную поисковую кнопку на базе, но ей надо было позвонить в это мгновение. Она позвонила по мобильнику.

– Алло, мама? Привет. Как ты там?… Ничего у меня не случилось, просто решила позвонить. Как папа? Чем занимается? Не ругайся ты на него. Что он тебе сделал? Ну, конечно! Ничего не сделал – это тоже по нашим временам немало. Я бы памятник поставила человеку, который ничего никому не сделал, не навредил. А потом он же, в конце концов, сделал меня. Или тебе этого мало, мама? Что ты замолчала? Неужели я такая уж плохая дочь? Ой, мам, извини, у меня телефон зазвонил. Отыскался, мерзавец, вот тут, под подушкой. Я потом тебе перезвоню…

Телефон верещал, будто Аня его придушила, облокотившись на диванную подушку.

– Алло! Здравствуйте, Анечка, – в трубке был сладкий и вкрадчивый голос Вилена Сергеевича. – Мое предложение остается в силе. У вас есть время на размышление…

– Звоните в ад! Там вас уже ждут! – крикнула Аня и хотела бросить трубку, но, к сожалению, надо было нажимать на красную кнопку, поэтому до нее успели донестись слова Пафнутьева:

– Хотя бы помяните меня в своих молитвах, нимфа….

Нельзя молиться за Ирода – Богородица не велит. Жаль, что не успела ему это сказать. За Пафнутьевым все-таки осталось последнее слово.

Аня залезла с ногами на диван, обложилась подушками и мягкими игрушечными зверями с глупыми мордами. Из всех ее неживых друзей только старая кукла была с осмысленным взглядом. Брюнетка с короткой стрижкой и темными внимательными глазами. Ее подарил ей когда-то дядя Гена. Мама почему-то назвала ее Гаврош. Может, за стрижку? Но с тех пор так и повелось: «Где мой Гаврош? Мама, сшей платье для Гавроша! Я буду спать с Гаврошем». До сих пор старенький Гаврош женского пола был рядом с ней.

Она взяла с полки умную книгу совсем не по теме диплома. Так было у нее всегда, стоило нагрузиться какой-нибудь важной и необходимой работой, которая требовала всю ее без остатка, и у нее сразу же просыпалась неуемная жажда прямо противоположных знаний. Теперь вот, когда надо было читать общие труды по композиции, специальные работы по оформлению газетных страниц и вырезать для примера эти самые страницы из неподъемной макулатурной пачки, ей мучительно хотелось мудрых мыслей, отвлеченных рассуждений. Дрожащими пальцами алкоголика она листала трактат известного философа-эмигранта и читала наугад, не особенно вникая в смысл написанного, просто слушала музыку чужих мыслей.

«Грехопадение тревожило человеческую мысль с самых отдаленных времен, – читала она, заранее соглашаясь с автором. – Все люди чувствовали, что в мире не все благополучно и даже очень неблагополучно: „Нечисто что-то в Датском королевстве“, – говоря словами Шекспира, – и делали огромные и напряженнейшие усилия, чтобы выяснить, откуда пошло это неблагополучие…»

Книга была достаточно толстая, и Аня заглянула в самый конец, чтобы сразу же узнать, откуда же это неблагополучие взялось.

«…Если разум есть высшее, если мораль есть высшее – Авраам погиб, Иов погиб, все люди погибли: „неизменность“, пропитавшая собой несотворенные истины, как гигантский удав задушит в своих страшных объятиях все живое, даже самого Бога».

Какие-то страшные слова, которые знать человеку не положено. А некоторым людям, вроде Вилена Сергеевича, читать это вообще противопоказано. Они тогда объявят себя не просто демонами, богоборцами, а господними людьми, инквизиторами, будут раскаленными клещами бороться с «неизменностью». А ведь неизменность, застоявшаяся, как темная вода в пруду, истина – это страшно.

Даже в обычной человеческой жизни неизменность мучительна. Вот живет самый мелкий из всех людей в своей темной каморке и боится перемен, изменений, вздрагивает от стука, пугается криков. Но в глубине-то души он верит в чудесную, волшебную перемену, преображение. Даже эти глупые плюшевые морды надеются на изменения. Верят, что в каком-то измерении они свободны, независимы, топают мягкими своими лапами по искусственной траве, совершают хорошие и глупые поступки.

Аню, окруженную сейчас ленью, мягкостью, полудремой, вдруг подхватила какая-то волна. Эта волна забежала далеко вперед от какого-то корабля событий, добралась до Ани и закружила, зашептала. Она не сулила какого-то особенного счастья, а просто обещала перемены, и у Ани от этого чаще забилось сердце, и немного закружилась голова. Она не верила в этот момент в поговорку, что все, что ни случается – все случается к лучшему. Но ее радовало скорее само слово «случается» или «происходит». Одно это казалось ей сейчас чудом.

Щелкнул замок, пришел муж, и в свете ее новых мироощущений это уже показалось ей событием. Чувствует ли он это? Может, предчувствие перемен разлито в воздухе, как молоко, и все люди давно уже пьют его большими глотками.

– Здравствуй. Давай поговорим, как в телевизионном шоу. Глупо и занудно. Я, например, созрела, а ты?

– Здравствуй, – поздоровался он, дав ей закончить, совсем как телевизионный корреспондент на связи со студией. – Ты хочешь поговорить о вчерашнем происшествии в Комарово?

Ну и дела! Аня сейчас только вспомнила, что они до сих пор не сказали друг другу ни слова по поводу эпизода с Пафнутьевым у пруда. Домой ехали молча, слушали музыку. Потом Иероним выполнял какую-то срочную работу для иностранного заказчика. Аня занималась дипломом, то есть пыталась найти в оформлении какой-то бульварной газетенки принцип «золотого сечения». На следующий день они с утра разбежались в разные стороны. Иероним не завтракал, просто собрался и куда-то уехал и только сейчас вернулся. Это было не удивительно. Странно другое: Аня как-то упустила из виду, что такие происшествия надо как-то обсуждать с мужем, расставлять точки, снимать вопросы, заверять, обещать… До чего же докатился клубок их супружеских отношений. На вопрос – ты любишь его? – она, не задумываясь, сказала бы «да». Но вот спроси ее сейчас – а ты чувствуешь себя его женой, а его – своим мужем? – Аня не ответила бы, задумалась. А может быть, ляпнула бы в сердцах: «Да какие мы муж и жена?! Одна видимость!»

– Ты знаешь, что Вилен Сергеевич ко мне не приставал? – Аня решилась довести этот разговор до какого-нибудь результата. – Его последние слова были специально предназначены для тебя. Ты слишком плохо для индейца подкрадывался. На самом деле он спрашивал моего согласия по другому вопросу.

– Это такие теперь хитрые отговорки? – голос Иеронима был довольно равнодушным, но от разговора он не ушел, даже присел в кресло, закурил.

– Неужели ты решил, что я дала ему повод? Постой. Я, кажется, догадываюсь, куда ты клонишь. Тебя версия с приставанием тоже устраивает. Все нормально, жена ответила отказом, а ты проявил себя, как рыцарь, – так ловко отстоял честь семьи, без драки и крови. Все приняли это как забавное происшествие и детскую шалость. Все так здорово!

– Допустим, – Иероним кивнул головой. – Какая же у тебя версия?

– У меня не версия. Вилен Сергеевич говорил откровенно, – Аня увидела, как дрогнула рука мужа, и пепел от сигареты упал ему на джинсы. – Он открыл мне все карты.

– Забавно, – Иероним состроил кислую гримасу. – Что же тебе поведал любезнейший дядя Виляй?

Все-таки он был средненьким артистом. Аня заметила, что этот разговор сильно его интересует, особенно информированность жены об их общих делах с Пафнутьевым и мачехой Тамарой.

– Почему я должна все выбалтывать тебе, если ты ничего мне про ваши совместные делишки не рассказываешь?

Она употребила слово «делишки» просто так, для эмоциональной окраски, но, видимо, попала в точку. Иероним щелкнул зажигалкой, прикуривая уже прикуренную сигарету. Ему нужно было подумать, прикрывшись дымовой завесой.

– Стоп! – сказал он, хлопнув себя по коленке. – Ты совсем меня запутала. Не мог дядя Виляй тебе ничего сказать. Если он тебе сказал, то совсем не то, что есть на самом деле. Это в компьютерной программе может произойти сбой, у Пафнутьева такого не случается. В дяде Виляе можно быть уверенным. Разжевать и выплюнуть человека – это пожалуйста, а вот быть с кем-нибудь откровенным – такого за ним не водится. Давай сначала, – он вздохнул и расслабленно откинулся на спинку кресла, словно только что был на волосок от провала, а теперь счастливо его избежал. – Так ты говоришь, что он не приставал?

– Он меня вербовал в шпионы, – ответила Аня, в душе согласившись с Иеронимом, что касательно подлости Вилену Сергеевичу можно вполне доверять.

– За кем же шпионить?

– За тобой. Он спрашивал: согласна ли я информировать о собственном муже? Причем Пафнутьева интересовала любая информация о тебе. Разговоры, записи, работа, любые мелочи… Вот! Надо будет ему обязательно настучать, что ты пепел стряхиваешь на ковер. Интересно, сколько он за это заплатит? Ты не знаешь его расценки?

– Всего-то! – Иероним разочарованно присвистнул. – Он просто тебя вербовал! Выходит, я зря искупал дядю Виляя и закидал его гнилыми яблоками.

– Конечно! Можно сказать, смешал с грязью такого человека, даже матерого человечищу! Вилена Сергеевича интересовало исполнение тобою супружеских обязанностей, твое пищеварение, моешь ли ты руки перед едой, ковыряешься ли в зубах… Ты не вел в детстве «Дневник наблюдений природы»? Очень жаль. А я аккуратно вела, заносила в графы облачность и направление ветра. Верила, дура, что помогаю этим науке, и мой «Дневник» потом отправят метеорологам. Так что у меня есть определенный опыт. Теперь заведу «Дневник наблюдений мужа». Температура, давление, скандальность, сексуальная озабоченность… Все по графам, по дням, по науке. Ты не против, если уровень твоей сексуальности я буду обозначать стрелочкой?…

– Прекрати паясничать! – не выдержал Иероним.

– Разве это я паясничаю? – удивилась Аня. – Паясничаешь ты! Версия с приставанием тебя устраивала, но и от вербовки меня в стукачки ты тоже не отказался. Нормально, приемлемо… Можно жить дальше. Ведь Вилен Сергеевич уже законченный негодяй, его не исправишь. А совместные дела… делишки у вас очень выгодные. Поэтому ты хоть и ведешь себя экспрессивно, размахиваешь руками, кричишь, обвиняешь, а на самом деле со всем этим смирился, согласился.

– Видишь, как ты все хорошо понимаешь. Прямо, как в фильме с Гибсоном, где он научился читать женские мысли. Ты читаешь мужские. Поздравляю!

– Если бы так! Представляю, какая пытка услышать вдруг все твои сокровенные мысли.

– Неправда! – Иероним вдруг вскочил, и Аня испугалась, что сейчас он выкинет очередной трюк, чтобы избежать откровенного разговора. – Мысли любого человека – это его ад. Но среди всего этого хаоса, путаницы мысли о тебе всегда были святыми для меня! Никогда я не допускал даже оттенка, тени дурного в отношении тебя. Да я на Бога позволяю себе роптать, но только не на тебя…

– Так почему же, Иероним, ты все делаешь для того, чтобы мы расстались?

Иероним заходил по комнате, подбирая какие-то мелкие вещи, зажигалку, сигареты, мобильный телефон. Аня понимала, что от такого разговора он уже не сможет отгородиться своей работой. Ему надо уйти в этот вечер из дома, чтобы отмолчаться, не сказать лишнего, а точнее, главного.

Уже в дверях он остановился и сказал, глядя в сторону, будто говорил не Ане, а кому-то стоявшему в противоположном углу.

– Ты пропадешь со мной, – он замотал головой, как бы отгоняя какие-то мысли. – Но я не могу… Не могу сам… Я слишком слаб для этого…

Глава 14

Для написания диплома Ане приходилось пачками закупать газеты, а потом внимательно их рассматривать на предмет эстетики газетной полосы. Хорошо еще, что не надо было их читать. Но в последнее время в глаза ей бросилось резкое падение оформительской мысли в нашей прессе, хотя она и раньше не высоко летала. Тогда Аня удосужилась, наконец, познакомиться с содержанием. Ей сразу все стало ясно – началась очередная избирательная кампания. Газеты на глазах глупели или прикидывались, и это отражалось даже на их оформлении.

Как будто ничего не случилось несколько дней назад на даче в Комарово, к ним на Австрийскую площадь заехали мачеха Тамара и Пафнутьев. Тамара была на редкость немногословна, а Вилен Сергеевич был так же обходителен и галантен, как обычно. «Как с гуся вода», – подумала про него Аня, хотя ей показалось, что от Пафнутьева слегка попахивает болотной водицей. Но, может, у Вилена Сергеевича просто была такая парфюмерия.

Хотя гости приехали к обеду, но обедать не стали. Тамара сказала, что сегодня они приглашены на светский вечер, а в приглашении, кроме требований относительно одежды, рекомендовано «быть голодными». От кофе не отказались. Вилен Сергеевич тут же стал сооружать комплимент в адрес Аниных кулинарных талантов, но Тамара перебила его. Пусть лучше Вилен сообщит вам одно преприятнейшее для членов семьи Лонгиных известие.

– Эта блестящая идея принадлежит Тамарочке, – первым делом подчеркнул Пафнутьев. – Я всего лишь слепое орудие в этом деле. Как вы, наверное, заметили, началась избирательная кампания в Госдуму.

– В самом деле? – совершенно искренне удивился Иероним. – Как летит время! Совсем недавно я опускал бумажку в урну. И вот опять!

– Наверное, это были не та бумажка и не та урна, – успокоила его Аня.

– Так вот, я, с подачи Тамарочки, разумеется, предложил Российской коммунистической партии в качестве предвыборного мероприятия организовать выставку работ Василия Лонгина «Наше светлое прошлое». Надо сказать, что они не сразу восприняли эту идею. Современные коммунисты уже успели обюрократиться, отвыкли от живой работы с избирателем. Тогда я зашел с другой стороны… Не буду вас утомлять долгим рассказом. Пришлось помахать перед ними палкой, как перед ленивой собакой. Сначала только мордой водит, потом зубами клацает, вот уже побежала за ней, а теперь попробуй – отбери. Вот и мои бывшие соратники теперь вцепились в эту идею, считают своей и только меня поторапливают. Одним словом, работы будут выставлены в корпусе Бенуа Русского музея! Мог ли Василий Иванович мечтать об этом! А ведь он достоин этого! Жаль только, руководство музея отказалось разместить в этом корпусе знаменитое полотно «От Октября до XXVI съезда». Я самолично нашел место, где могла бы висеть работа, но они сказали, что в Русском музее всегда самой большой картиной был «Медный змей» Бруни, весь мир об этом знает, и они не хотят отдавать приоритет другой картине даже на время недельной выставки…

– Есть гораздо меньший вариант этой работы, – сказала мачеха Тамара, – только не помню, в каком ДК. Выборгском или Всеволожском? Где-то в области.

– Поищем, поищем, – Вилен Сергеевич тут же сделал запись в электронной записной книжке. – Имеющихся работ Василия Ивановича явно недостаточно. Работы последнего периода художника сгорели при том ужасном пожаре.

– Самая последняя работа отца сейчас у меня в мастерской… – предупредил Иероним и осекся.

Видимо, он вспомнил свое скромное участие в автопортрете Лонгина-старшего, которое дало сюжету картины явный адюльтерный поворот. Но Тамара и Вилен Сергеевич не бросились тут же к картине, а согласно кивнули. Пафнутьев опять сделал пометку в записной книжке.

– Я уже подключил к поиску Союз художников, моих бывших соратников по партии. Никита Фасонов обещал несколько работ своего учителя. Скульптор Морошко сказал, что знает еще два места. У адвоката Ростомянца есть картина с дарственной надписью… Наберем, наберем. Для корпуса Бенуа наберем, – можно было подумать, что Пафнутьев сейчас говорил про грибы. – Я думаю, что нам необходим оргкомитет выставки, где у каждого члена будут свои определенные обязанности. Председателем предлагаю Тамару Леонидовну как вдову художника…

– Предлагаю Иеронима назначить сопредседателем, – заметила Тамара, с тревогой посмотрев на пасынка.

– Нет, нет, увольте меня от всяких организаций, – замахал руками Лонгин. – Пусть Тамара председательствует. Никакой ревности к памяти отца у меня нет и быть не может. Я и так готов выполнять все от меня зависящее, чтобы выставка состоялась.

– Тогда, с вашего позволения, я займу должность ответственного секретаря, – предложил Пафнутьев, и все согласно закивали. – Анечка, вы не согласились бы взять на себя информацию, рекламу и связь с прессой?..

Подумать только! Раньше картины Василия Лонгина были везде: в альбомах, открытках, календарях, школьных учебниках… И вот… почти ничего. Как быстро исчезает из нашей жизни вчерашняя история. И нет ничего удивительного, что в классический период греки знали про своего Гомера не больше нашего. История недавних времен, наверное, никогда не представлялась людям большой ценностью. Поэтому человечество обречено не только добывать в поту свой хлеб насущный и рожать в муках, но и копаться в земле в поисках черепков и так доподлинно и не узнать никогда, где в действительности находилась древняя Троя…

– Скорее всего, это обычный человеческий страх, – сказал Иероним.

Они ехали с Аней в военный поселок Свербилово, где в Доме культуры когда-то висела картина Василия Лонгина. Ехали на всякий случай, почти наугад. Один знакомый вспомнил, что был в этом поселке на военных сборах лет двадцать назад и видел в местном ДК полотно «Политбюро ЦК КПСС на балете „Лебединое озеро“».

– В России двадцатого века прошлое было слишком опасно, – продолжал Иероним. – Люди старались избавиться от него, как от улик преступления. Забывали предков, уничтожали семейные архивы, зарывали свои корни поглубже.

– А по-моему, в России были просто слишком маленькие жилые площади, чтобы историю превращать в антиквариат, – ответила Аня.

По обеим сторонам шоссе тянулись поля, которые в любое время года, при любом политическом режиме, выглядели запущенно, затрапезно. Не было никакого желания остановить машину, вырвать из земли молодую морковку или оторвать мягкий, незадубелый еще капустный лист.

Направо между полями шла оранжевая, как у Ван Гога, грунтовка. Уходя дальше от шоссе, она постепенно темнела и, подходя к дальней деревеньке, становилась такой же черной, как ее дома. По дороге бежал человек в ватнике и сапогах. Вернее, он пытался бежать, но мешок на плече позволял ему двигаться едва ли не средним шагом. За ним точно с таким же мешком гнался другой человек, в таком же ватнике и сапогах, но в кепке. Второй догонял первого и бил свободной рукой, стараясь попасть по голове. Нанеся один удар, он отставал, но опять нагонял убегавшего и бил опять. Мешки они не выпускали из рук ни на мгновение.

– Мужчина и женщина, – сказал Иероним, когда эта сценка осталась позади.

– Как ты их различил? – спросила Аня. – Тот, кто бил, тот мужчина?

– Почему ты не носишь очки? Стесняешься? Давай закажем хорошие контактные линзы.

– А зачем?

Они разговаривали странно, одними вопросами.

– Что значит «зачем»? Чтобы видеть окружающий мир, чтобы мужчину отличить от женщины, волка от собаки…

– Ты считаешь, очень важно было сейчас рассмотреть, что мужчина бьет женщину?

– Не совсем понимаю твой вопрос, – ответил Иероним, – но, допустим, важно.

– Это может быть важно только в одном случае, – Аня рассеянно глядела вперед на дорогу, но сузила сейчас глаза так, как будто смотрела на доску в университетской аудитории. – Увидев, что бьют женщину, следует остановиться и защитить ее. Вообще же на драку, грязь, убожество и нищету лучше смотреть плохим зрением. Впрочем, для роскоши, излишества, жлобства тоже вполне сойдет близорукость. Близорукий видит слегка размытую картину бытия, границы вещей зыбки и нечетки. Так рисуют мир твои любимые импрессионисты?

– Так, но только они не все и не всегда мои любимые.

Некоторое время они ехали молча. Судя по спидометру, они делали около ста километров в час, но раскинувшиеся по сторонам поля скрадывали скорость. Казалось, они еле тащатся, а спидометр неисправен.

– Ты это на меня намекала? – спросил Иероним, и Аня не сразу поняла, о чем он. – Ну, про мужчину и женщину. Ты считаешь, что я должен был остановиться, бежать за ними, вмешаться в драку? А если это был сторож, который гнался за вором?

– С мешком на спине? – усмехнулась Аня.

– Хорошо. Тогда, предположим, что это какая-нибудь мерзавка, и ее вообще убить мало.

– Конечно, – согласилась Аня. – Может, она ему изменила с бригадиром растениеводов прямо на защищенном грунте.

– На защищенном грунте?

– То есть в теплице.

– А ты откуда это знаешь? – спросил муж.

– Про теплицы я как-то писала в одну районную газету, делала контрольную по «Репортажу».

– Нет, я про секс на защищенном грунте.

– Это я, прошу прощения, нафантазировала, – пожала плечами Аня.

– А-а-а! – протянул Иероним. – Я-то подумал, что у крестьян принято трахаться в теплицах… Ладно. Твоя версия даже ближе к реальной жизни. Может, она ему изменила? А я должен был остановиться и защищать ее от заслуженного наказания?

– А я думала, что женщин вообще-то не бьют даже за измену.

– Бьют, бьют, – авторитетно возразил Иероним. – Всегда били. Отелло – Дездемону, Хосе – Кармен…

– Женщин не бьют, – опять повторила Аня. – Их убивают. Это большая разница.

– Скажешь тоже! – отозвался Иероним. – Поставить под глазом синяк или лишить жизни? Есть разница?

– Разница огромная. Убить, но не оскорбить, не унизить. Вот в чем разница.

– А убийство не оскорбляет?

– Нет.

Опять возникла пауза, которая измерялась не минутами, а километрами.

– Хорошо, – первым ее нарушил Иероним. – Тогда предположим, что мужчина с мешком убивал эту женщину… с мешком. Просто, он делал это неумело, не все сразу у него получалось. Постепенно он ее убьет, без всяких оскорблений. Тебя это успокоило?

– Я и была спокойна, – отозвалась Аня. – Это почему-то тебя так мучило несколько километров.

– Мне показалось, что ты недовольна моими действиями.

– Ты не действовал, а рассуждал, – возразила Аня. – А твоими рассуждениями я вполне довольна.

На развилке их остановил гаишник. Иероним вышел с документами из машины. Аня, не слыша их разговора, пыталась угадать по выражению лица гаишника, когда он попросит денег и сколько. Провинциальный патрульный был толст, видимо, добродушен, с лица его не сходила довольная улыбка. Муж тоже улыбался, правда, несколько потерянно.

– Так, ты говоришь, убийство не унижает? – переспросил Иероним, трогаясь и оборачиваясь по своей дурацкой привычке назад, будто в машине не было зеркал заднего вида. – Убийство не унижает. Что же тогда унижает?.. Но ведь есть на свете такие люди, одно общение с которыми, только разговор с ними уже унизителен, – Аня заметила, как побелели суставы его пальцев, вцепившихся в руль. – Что разговор! Само существование этих людей унизительно, оскорбительно, неправомерно для тех, кто с ними знаком, кто их знает…

– Ты кого имеешь в виду?

– Неважно… Выходит, этот человек, оскорбляющий собой весь божий свет, всех людей, знавших его, даже траву, по которой он ходил, яблоко, от которого он откусывал, не будет унижен никогда. Ведь его невозможно унизить словом, действием. Он скользок, как змея, увертлив, гибок. В крайнем случае, он скинет старую кожу, и оскорбления как ни бывало. Если я… неважно… кто-нибудь другой убьет его. Даже убийство его не оскорбит, по-твоему? Может, для него это еще и большой подарок будет? Шанс на спасение? Ведь так?

– Слушай, Иероним, давай не обсуждать такие вещи сейчас. Никакой достоевщины за рулем. Ты понял меня?

Поселок Свербилово состоял из двух пятиэтажек, нескольких некрашеных деревянных домиков с маленькими огородами, двух ларьков со «Спрайтами»–«Сникерсами», автобусной остановки и желтого здания с колоннами в стиле советского классицизма.

– Дело архитектора Кокоринова живо, – сказала Аня. – Вот отчего он, бедный, успокоиться до сих пор не может, ходит призраком по Академии художеств.

– Помнишь, значит? – Иероним даже руки ее коснулся благодарно.

– Я все помню.

– Я тоже. Наша первая встреча.

– Было жутко мокро и ветрено. Было очень необычно, интересно и… холодно.

– Это у тебя такая первая встреча, – Иероним улыбнулся. – У меня немного другая.

– Неужели два человека встретились друг с другом в разное время? Разве такое возможно? – удивилась Аня.

– Выходит возможно. Я впервые увидел тебя странной девушкой, которая вдруг решила не отдавать пальто клиенту…

– Значит, ты видел эту сцену?

Иероним понял, что проболтался самым глупым образом. Он давно дал себе зарок не говорить Ане, что он стоял тогда у стеночки в полумраке и наблюдал за храброй девчонкой. Он убеждал себя, что ему нечего стыдиться своей пассивной роли, ведь он художник, а не супермен. Его дело смотреть, схватывать пластику, линию, краски, оттенки. Прямолинейные, примитивные поступки не для него. Если бы он был смел, решителен, быстр, силен, он не был бы художником, творцом. Все это Иероним понимал, но решил, на всякий случай, не говорить об этом Ане. А сегодня, когда вдруг вспомнился Дворцовый мост, летящий в лицо ветер с дождем, призрак архитектора Кокоринова, он размяк, рассиропился и… проболтался.

– Я понимаю тебя, – неожиданно спокойно сказала Аня. – Ты подумал: а вдруг девушка не права? Чего ей, собственно, нужно? Вот же номерок, вот пальто, вот стоит клиент. Тычет ей в лицо растопыренными пальцами, сейчас начнет бить. А если она не права? Может, она напутала что-то? Лучше смотреть издалека, не привлекая к себе внимание. Что смог бы написать Верещагин, если бы сам участвовал во взятии Шипки?

– Верещагин, между прочим, утонул на крейсере «Петропавловск» во время русско-японской войны. Подорвался на мине…

– Были, значит, художники, – тихо сказала Аня.

Иероним подумал, что все кончено. Сейчас она выйдет из машины и уйдет на железнодорожную станцию, на шоссе, из его жизни. Произойдет, наконец, то, к чему он стремился все это время и чего он так боялся.

– На здании Дома культуры амбарный замок, – словно не было никакого разоблачения и обидных слов про утонувшего Верещагина, сказала Аня. – Это видно даже мне, с моей близорукостью. Будем ждать вечернего киносеанса? Посмотрим афишу?

– Ну, уж нет. Поищем директора ДК, сторожа. Кто-то должен тут быть? – Иероним решил действовать активно. – Думаю, культработник у них – второй человек в поселке, после продавщицы «Сникерсов». Значит, надо искать его в больших домах. Слава богу, их всего два. Поехали?..

У стоявших окно в окно пятиэтажек не было ни играющих детей, ни орущей молодежи, ни бабулек на скамейках. Иероним притормозил у крайнего подъезда. Аня вышла из машины, чтобы позвонить в первую дверь, а заодно размять занемевшие ноги. Она подняла глаза на фасад дома. У нее после одного случая выработалась привычка вглядываться в чужие окна, складывать из светящихся окон буквы. Но до вечера было еще далеко. Окна не светились электрическим светом. В них не было стекол, а кое-где и деревянных рам. Дом смотрел на Аню пустыми глазницами. Она обернулась. Дом-близнец был также слеп. Ане стало так неуютно, что она поспешила сесть в машину.

– Какой-то Тарковский, – сказал Иероним, которому тоже не очень хотелось выходить из машины. – Какая-то Зона. Где только нам найти Сталкера?

Словно в ответ ему, прокричал петух. На подоконник крайнего окна откуда-то из темных покоев вылетел обыкновенный белый кочет с красным, свалившимся на сторону гребнем, и желтым недоверчивым взглядом.

– Вот тебе и Сталкер, – засмеялась Аня. – Нечисть здесь точно не водится. Интересно, он клюется?

Иероним пожал плечами, вылез из машины, опасливо глядя на петуха.

– Есть кто-нибудь живой?! – крикнул он бойницам окон.

Петух захлопал крыльями и прокукарекал опять.

– Хватит орать, – послышался хрипловатый голос, обращенный не то к Иерониму, не то к петуху.

В том же окне показался серенький и по одежде и по цвету лица старичок, но в ярко красной кепке-бейсболке. Рукой он смахнул петуха с подоконника, будто им двоим не хватило бы места, и приветливо кивнул приезжим.

– Из районной администрации пожаловали? – спросил он.

– Нет, мы из Питера.

– Вот я и смотрю, больно машина для наших богатая. Значит, из области к нам пожаловали?

– Вы не поняли, нам нужен директор Дома культуры или кто-нибудь еще с ключами.

Старичок снял свой причудливый головной убор, провел ладонью по седой голове и надел бейсболку уже козырьком назад.

– Понятненько, будете у нас в Доме культуры казино организовывать, чтобы людей сподручнее обкрадывать.

– Так у вас тут люди есть! – обрадовался Иероним. – А где же они все?

– Где же людям быть? – засмеялся глупому вопросу старичок. – По домам сидят или в огородах стоят копчиками в небо. Известно где! Пашка с Матвеем уже давно на бровях, друг друга подпирают, как две горбылины. Надька ларек свой закрыла, за товаром уехала. А вам Степаныч нужен, наш волостной. Только ему взятку давать бесполезно, он ничего сам не решит. Вам надо в район ехать за разрешением.

– За каким разрешением? – не понял Иероним.

– Ну казино без санкции открыть нельзя. Разве вы не понимаете?

Аня опять вышла из машины, ей тоже захотелось поговорить с забавным старичком.

– Дедушка, вы тут все знаете. В Доме культуры вашем должна быть картина «Политбюро смотрит балет „Лебединое озеро“». Не припомните?

– Ишь, какая пригожая девчушка, – сказал старик, умиленно глядя на Аню. – Жена твоя или по-другому?

– Жена, – ответил Иероним, почему-то печально вздохнув.

У старика была странная манера – на вопросы он отвечал не сразу, попутно сам спрашивал, отвлекался, но все-таки возвращался опять к теме разговора.

– Висела такая картина. В фойе висела, точно помню. Хорошая такая картина. Мордатых этих я не очень жаловал, а вот балеринок хорошо помню. Беленькие такие, аккуратные, как медсестры в центральной районной больнице.

– А сейчас она где? – спросил Иероним.

– У меня в сарае прялка финская стояла. Да не целиковая прялка, а колесо и палка. Думал, в печке ее сжечь, но каждую зиму забывал. А тут приезжали из музея у старух рухлядь покупать. Мне за эту прялку поломанную двести рубликов дали…

– Вы скажите, пожалуйста, где нам директора Дома культуры найти? – перебила его Аня.

– Или другое дело, – продолжил невозмутимый старик, торчащий из своего окна, как пародия на экранизацию русских сказок. Вместо красочных наличников – выбитая рама, вместо платка или кокошника – красная бейсболка. – Жил у нас финн один, Айрикайнен, старый уже был. Так он служил в НКВД, ездил раньше по области, запрещенные картины сжигал, книги. Рассказывал, что картины ничего себе горят, быстренько, а вот книги не больно-то разгораются. Он тогда молодой был, нетерпеливый, а надо было стоять над костровищем и книгу палочкой листать, чтобы она до конца прогорела.

– Рукописи не горят, – согласилась Аня. – Картину эту его отец нарисовал – Василий Лонгин. Сейчас выставка его устраивается.

– Художник этот, отец его, – кивнул старик на Иеронима, – все мордатых рисовал?

– Нашу историю, в основном. Первых лиц… Вот вы бы приезжали на выставку, посмотрели, молодость свою вспомнили.

– Моя молодость не с ними, – нахмурился дед. – Моя молодость с другими. Смотреть мне там нечего. И курей своих я бросить не могу. Видали, какой у меня курятник?

– А что же с домами случилось, дед? – спросил Иероним.

– Известно что. Гарнизон уехал, дома оставил. Отопление и электричество выключили. Люди, правда, тут еще жили. Помыкались они, помыкались, жалобы пописали и перебрались кто куда. Мой дом самый ближний к большим домам. Вот я его под курей и приспособил…

Иероним выругался про себя, сел в машину и махнул Ане рукой, что нечего больше со стариком время терять. Но когда она разворачивался, старик закричал:

– Любовь Михайловна вам нужна! Вон там она живет. Видите, рябина поломанная? Туда и держите, но только у калитки кричите погромче. У нее собака злая, во двор не пустит, а лает громко. Так что вам ее перекричать надо…

Картину нашли на чердаке, под плакатом «Да здравствует социалистическая демократия!» и старыми радиаторами отопления. Брежневу кто-то пририсовал окладистую бороду, Суслову затушевал стеклышки очков, а над примой Большого театра и вовсе поглумился. Но Иероним сказал, что это пустяки и он все подправит. Любови Михайловне он дал за хранение картины двести рублей. Она попыталась поторговаться, но он твердо стоял на своем:

– Я ваши расценки знаю, – сказал он уверенно.

На обратном пути Аня дремала на заднем сиденье или только делала вид. Она вспоминала неуютный фасад заброшенного дома, пустые глазницы, смотревшие на нее странно зловеще, и повторяла про себя:

– Вот и все… Свет погас. Круг замкнулся.

Глава 15

В этой поездке Аня все для себя решила. Вернее, у нее было странное ощущение, что все решено без нее. Каждая влюбленная пара, супруги, просто люди, живущие какое-то время вместе, окружены вещами, словами, привычками, воспоминаниями, понятными только им одним, значимыми исключительно для них. Вот это окружение Ани и Иеронима, их особый мир, давно начал трансформироваться, изменяться. Ане казалось, что мир любви меняется на что-то другое, осталось еще несколько красок, оттенков, и скоро все сложится заново, как в калейдоскопе.

Конечно, пустой дом находился в Свербилово, а реальный «корабль» стоял на улице Кораблестроителей в Петербурге. Но в их с Иеронимом мире у них был один общий фасад. Только теперь на нем не горело, высвеченное теплым домашним светом, ее имя. Лишь темные квадратные дыры, сквозняк, сырость и запустение. Все сложилось по-новому, и любви больше здесь нет.

Иероним это тоже понимал. Он был растерян, как нескладный папаша, прищемивший пальчик своему малышу. Что-то нужно было делать: лить холодную воду, мазать йодом, заговорить, отвлечь, взять, наконец, ребенка на руки… А он растерянно хлопал глазами и ждал, чем все это кончится.

Правда, еще над ними висела выставка Василия Лонгина. Совместная работа не сближала Аню и Иеронима, а, наоборот, уводила их отношения в другую область, где они словно репетировали новый вид общения друг с другом. Любовь уходила, но взаимопонимание осталось. Не сказав друг другу ни слова о предстоящем разрыве, они поняли, что все закончится после выставки.

Работы оказалось на удивление много. С трудом удалось набрать картин Лонгина даже для небольшого флигеля. Пришлось заполнить некоторые пустоты графическими работами Василия Ивановича. Многие полотна нуждались в быстрой реставрации, например, «Политбюро» из Свербилово. Этим занимались Иероним с Никитой Фасоновым. Аня бегала по редакциям, договаривалась с телевидением, радиостанциями. Суетились, хлопотали и скульптор Морошко, и адвокат Ростомянц. Но вся эта беготня никогда не превратилась бы в реальную работу, если бы не Вилен Сергеевич Пафнутьев. Он мягко, ненавязчиво направлял, подсказывал, контролировал. Как-то он позвонил Ане во втором часу ночи, минут пять извинялся, расшаркивался в трубку, а потом напомнил ей, что хотя редактор вещания отказался с ней встречаться, но ему уже позвонили, и, значит, он готов принять ее.

Коммунисты особого участия в организации не принимали. Но ближе к открытию выставки активизировались. Накануне вернисажа они устроили последний смотр картин. Приехало несколько очень вежливых господ, видимо, из плеяды Вилена Сергеевича. Экспозиция была ими, в основном, одобрена, за исключением двух полотен: «Никита Сергеевич Хрущев во время дружественного визита в Афганистан» и автопортрет художника с женой. По поводу первой картины они заметили, что роль Хрущева в истории России по преимуществу отрицательна и деструктивна, а вторая картина написана в иной художественной манере, к тому же не закончена – Иероним замалевал третью фигуру серым пятном, неотличимым от прежнего.

Тут оргкомитет выставки из родных и близких художника принял боевую стойку. Фигуру Хрущева взяли под защиту, как одну из страниц отечественной истории и зрелого творчества Лонгина. К тому же всем было жалко изображенного на полотне афганского слона. Он очень живенько смотрелся среди представленных на выставке граненых физиономий.

В защиту автопортрета резко выступил сын художника. Он заявил, что автопортрет венчает собой все творчество Лонгина-старшего. Это художественный итог, его творческое завещание. Незаконченность последнего полотна сама по себе замечательна и художественно оправдана. Если кому-то не нравится последний штрих художника, тот может быть в срочном порядке заменен другим политическим спонсором, который и к Никите Сергеевичу относится лояльнее.

Тамара Леонидовна Лонгина горячо поддержала пасынка. Она сражалась за свое собственное изображение, а потом у нее уже все было продумано, начиная от фотографии на глянцевой обложке до интервью телевидению возле последней картины мужа.

Как обычно, Вилен Сергеевич всех успокоил, каждому нашел нужные слова, к каждому подобрал ключики, примирил позиции, нашел массу аргументов. Все остались довольны, и выставка состоялась.

– Мачеха пыталась у меня выведать, как ты будешь одета на вернисаже, – сказал с утра Иероним. – Откуда мне знать? Особенно ее интересовало – не будешь ли ты в красном? Я так понял, она хотела оставить этот цвет за собой.

У Ани было приготовлено для этого случая простое с виду, но дорогое платье темно-лилового цвета. Но, услышав про такие светские тонкости, она метнула его обратно в шкаф, натянула красную футболку и черные джинсы.

На канале Грибоедова с утра толпился народ. Раньше всех подтянулись старички и старушки с красными бантиками на груди. Они вели себя активно, но организованно. Но привычка к пикетам и группам протеста скоро дала о себе знать. С проплывавшего мимо прогулочного катера невыспавшийся моторист громко помянул их коммунистическое прошлое, и в ответ ему грянул залп береговых орудий, правда, давно уже снятых с вооружения.

Джипу Иеронима тоже досталось под горячую руку. Но кто-то из информированных подсказал старикам, что это сын художника Лонгина. Тут же старушка в берете вспомнила, что у Маяковского тоже была иномарка, а он был лучшим пролетарским поэтом, по мнению Сталина. Это был серьезный аргумент, и на выходящего из машины Иеронима первые посетители выставки смотрели уже поприветливее. Аня вообще своей красной футболкой сошла за свою. Но вдруг огромные двери чуть приоткрылись, и на крыльцо вышла вдова художника. Она была встречена несколько скрипучим возгласом всеобщего восхищения и резким подъемом коммунистических настроений.

Дело в том, что мачеха Тамара была в ярко красном, ниспадавшем свободными складками, платье. Одно плечо ее было обнажено, как на картине «Свобода на баррикадах», и переходило в одностороннее, глубокое, на грани риска, декольте. Утренний ветер, гулявший по каналу Грибоедова, развевал ее алое платье, как пролетарское знамя. Платье реяло на ветру в сторону Казанского собора, со стороны же Спаса на Крови оно обтекало ее недурную фигуру. Какому-то старичку стало плохо, к нему подбежали сразу несколько бабулек и насовали ему в открытый от изумления рот валидол, нитроглицерин и еще какое-то новое импортное средство, которым бесплатно снабжала их партия.

Если бы Тамара произнесла с крыльца: «Братья и сестры! Я поведу вас на Восток, в Индию духа!», они безропотно пошли бы за ней, легко умирая в пути с ее именем на губах. Но она косо поглядела на них и неприветливо пробормотала:

– Где эти козлы-телевизионщики? Обещались, как минимум, три канала, а не видно ни одной ср… камеры…

– Кто это? Кто? – прокатилось в маленькой толпе. – Вдова?.. Сама вдова?… Наша… Как она телевизионщиков!… Наша… Она в партии состоит?… Надо принять… Наша…

– Пойдем, они, кажется, очень неудачно разместили автопортрет отца, – сказал Ане Иероним. – Я в прошлый раз с ними ругался. Называется – музейные работники! Мачехе и дяде Виляю на это наплевать, а мне нет. Пойдем, посмотрим…

Аня и Иероним прошли внутрь. Недалеко от входа стояли Никита Фасонов, скульптор Морошко, адвокат Ростомянц и еще какой-то музейный работник. Они заметно нервничали, озирались по сторонам и машинально жались к портрету Леонида Брежнева, целующегося с бородатым Кастро. Аня тоже ощутила себя не совсем уютно, когда почувствовала себя в перекрестье взглядов-прожекторов Иосифа Сталина и Феликса Дзержинского. Только музейный работник был спокоен и деловит.

– Мы давно пришли в нашей работе к правилу «обратной статистики», – говорил он голосом профессионального экскурсовода. – Чем большую площадь занимает выставка, тем меньше картин должно быть на ней представлено. И наоборот… Это особенности человеческого восприятия…

Опять появилась краснознаменная мачеха. На этот раз она искала Вилена Сергеевича.

– Не видно телевизионщиков, а теперь пропал Пафнутьев. Вы его не видели?

– Только что с ним разговаривал, – ответил Никита Фасонов. – Он, кажется, пошел за каталогами выставки.

– Боже мой, их еще не привезли?! Какой ужас! – воскликнула Тамара. – Я думала, все уже на месте. Этот день мне слишком дорого станет!

– Тамарочка, не нервничайте, – попробовал успокоить ее Афанасий Морошко. – Нервные клетки не восстанавливаются.

– По последним научным данным, восстанавливаются, Афанасий Петрович, – поправил его адвокат Ростомянц. – Так что нервничайте, Тамара Леонидовна, на здоровье!

– Спасибо, – мачеха сделала реверанс юристу.

Аня впервые видела Тамару такой порывистой, динамичной. Мачеха суетилась, кружила по залу, опять подходила к беседующим мужчинам. Вот что одежда делает с человеком! Мачеха в красном колыхалась во все стороны, как костер на ветру. Партия руководит народными массами, а платье – женщиной.

– Но где же наш Вилен Сергеевич? – опять спросила мачеха Тамара. – Куда он запропастился? Кто-нибудь поищите его! Без него же никак нельзя! Кто последним видел Пафнутьева?

– Тамарочка, Вилен всегда там, где надо, – опять попытался успокоить ее Морошко. – Не заблудился же он. Сейчас появится…

– А где Иероним, Анечка? Теперь этот куда-то исчез, – опять раскапризничалась Тамара, прохаживаясь под портретами великих мира сего. – Следите, пожалуйста, за своим мужем. Как бы он не выкинул чего!

– Разве я сторож мужу моему? – отозвалась Аня.

Мачеха Тамара, наверняка, оставила бы последнее слово за собой, но что-то стукнуло в дверь. В щель проскочил сначала яркий солнечный луч, а потом просунулась тощая спина, бритый затылок и камуфляжное кепи. Человек вошел вперед спиной, а его кепи – вперед козырьком. Без всякого почтения к историческим дверям, он опять стукнул их чем-то длинным, некомпактным. Наконец он продрался через тяжелые створки и втащил внутрь лампу и штатив.

– Трудно дверь подержать? – спросил он кого-то, еще невидимого.

Дверь опять открылась, на этот раз шире, и в дверном проеме показалась девушка и человек-камера. За ними тут же сунулись старички с красными бантами, но кто-то невидимый сдержал их сердитым окриком, обычно адресуемым к несовершеннолетним, – «Вам еще рано!» – и плотно затворил дверь.

Телевизионщики поднялись по лестнице, глядя глазами-объективами мимо толпившихся людей. Но мачеху Тамару они не могли не заметить.

– Ее обязательно сделай, – сказала девица оператору, указав пальчиком на красную вдову.

– Между прочим, я – Тамара Лонгина, – сказала обиженная сугубо профессиональным вниманием мачеха.

– Очень приятно, – сказала девица, быстренько пробегая глазами картины. – Пятая кнопка. Милютина.

– Кеша! Сталин, Ворошилов, Молотов… А Берии нигде нет? Жалко. Хрущев? На слоне? Рядом? Поглядим…

Милютина была остроносенькой, темненькой, ничем особым не примечательной девицей, если бы не подкрашенная красная прядь волос. Сегодня все были в красном.

– Кеша! – журналистка ткнула пальцем в грудь вождя народов. – Наезжай на Сталина!

– На него наедешь, – проворчал оператор. – Лера, давай Котовского снимем. А что? Хорошая картина! Котовский в тюремной камере делает гимнастику.

– Кеша! Не будь уродом! У нас сюжет на три минуты. Какая гимнастика? – тут Милютина увидела двойника Котовского скульптора Морошко. – Глянь! У этого с Котовским общий визажист. Молодой человек! Можно вас на минутку?

– Я, вообще-то, не такой уж и молодой! – запротестовал Афанасий Петрович. – У меня, слава богу, внуки уже.

– В ящике будете молодым, – сказала журналистка, подводя скульптора к картине с Григорием Котовским.

– Простите, не понял? – побледнел Морошко то ли от возмущения, то ли от страха.

– Я имею в виду, в телевизоре, – поправилась Милютина. – Телевизор ящиком называют. Впервые слышите, что ли? Вы как его зовете?

– «Панасоником», – растерянно пробормотал скульптор.

– Тяжелый случай, – сказала журналистка оператору. – Ладно, потом его порежем.

Бедный Афанасий Петрович вытер платочком лысину и посмотрел на картину, где герой гражданской войны сам себе выворачивал ногу, совершая последний подвиг в японской гимнастике.

– Кеша, готов? Поехали!.. Здравствуйте, представьтесь.

Милютина сунула Афанасию Петровичу микрофон. Он тут же попытался схватить его, но получил от опытной журналистки по рукам:

– Лапки убрали, мысли достали, – сказала она спокойным голосом. – Поехали!.. Здравствуйте, представьтесь…

– Афанасий Петрович Морошко, скульптор, лауреат…

– Вы случайно зашли на эту выставку?

– Дело в том, что Василий Иванович Лонгин был моим лучшим другом на протяжении многих лет. Вместе с ним мы…

В этот момент Морошко встретил исполненный злобы и ревности взгляд Тамары Лонгиной и запнулся.

– В прессе Василия Лонгина назвали придворным живописцем…

– Это в высшей степени оскорбительно, – возмутился Афанасий Петрович за друга. – Василий Иванович был замечательным мастером, реалистично отражал эпоху… Вообще, это вечная тема – художник и власть. Но Василий Лонгин никогда не уходил от острой критики режима. Например, в колонне демонстрантов на Красной площади пятым слева виден диссидент Буковский. Все машут флажками, а он машет Политбюро кулаком. Только возьмите картину самым крупным планом, а то не рассмотреть.

– А правда, что у Лонгина были серии эротических гравюр «Фурцева с Зыкиной в бане» и «Паша Ангелина в поле»?

Морошко захихикал и совсем по-западному сказал в камеру:

– Без комментариев.

– Научился, старый пень, – в сторону буркнула Милютина.

К скульптору она потеряла всякий интерес, покрутила головой и остановилась на самом ярком пятне среди всех посетителей, то есть Тамаре Лонгиной.

– Есть еще что-нибудь стильное, вернее, сильное? – спросила ее Милютина.

– Уж не знаю, чем вам угодить. Брежнева с Тэтчер в сауне, к сожалению, нет, – язвительно заметила Тамара.

– Жаль, – равнодушно ответила тележурналистка. – А из живчиков? Я имею в виду, здравствующих политиков тут не представлено?

– Из здравствующих на выставке…. – мачеха задумалась, – только я одна. Вам, наверное, нужно начать с автопортрета художника. Он в самом дальнем углу. Пройдемте?

Милютина поморщилась, посмотрела на оператора, вздохнула и пошла за Тамарой. Следом потянулись все остальные.

– Там не очень хорошее освещение, – говорила Тамара, взяв, наконец, на себя роль хозяйки, – но это на совести музея.

– Ничего, у нас все с собой, – ответила Милютина. – Кеша! Где он все время ходит?

– Где ты все время ходишь?! – крикнул Кеша через плечо. – Тащи сюда!

Последний автопортрет Василия Лонгина, действительно, висел крайне неудачно. Его запросто можно было не заметить за колонной. То ли коммунисты каким-то образом повлияли на размещение экспозиции, то ли у картины была такая нелегкая судьба, но рассмотреть ее как следует было сложно. На изображение художника падала тень, на белых руках вдовы играли блики от электрического света.

– Вот, полюбуйтесь сами. Разве так… – Тамара простерла руку к портрету, повернувшись к нему вполоборота, но фразу не закончила.

Глаза всех стоявших перед ней и портретом людей смотрели куда-то вниз, словно в ее одежде был какой-то шокирующий беспорядок. Тамара обернулась. Прямо на полу, у стены, под портретом, лежал человек. Можно было подумать, что он упал с картины, а на его месте осталось только серое пятно.

– Что это? Кто? – пробормотала мачеха Тамара, еще не успевшая опустить протянутую к портрету руку.

Адвокат Ростомянц первым нарушил всеобщее замешательство.

– Кому-то плохо или пьяница? – он сделал два уверенных шага и склонился над лежащим. – Вилен Сергеевич? Не может быть!

– Врача! – крикнула Тамара. – Позовите врача!

– Милицию, – добавил Ростомянц, – он мертв и, по-моему, убит.

– Свет! – теперь крикнула очнувшаяся от дремы Милютина. – Кеша, работай! А потом меня крупным планом… Быстрее делай, Кеша! Где этот опять ходит? Будет свет или нет? Наезжаешь на труп. Все как обычно. Культурная неторопливая хроника резко переходит в уголовную. Ты понял жанр? Кеша, это будет супер!…

Вспыхнул яркий, направленный свет. Пафнутьев лежал на боку, странно выгнув шею, словно пытался положить голову поудобнее. На пол и стену легла узкая ломаная тень от стоявшего вертикально небольшого предмета. Из головы Пафнутьева торчала темная рукоятка, а залитое черной кровью ухо представляло собой подобие ее гарды.