Мой дядя Бенжамен

XI. Как мой дядя помог суконщику описать его имущество

Бенжамен, вернувшись в Кламеси, не был уверен в том, что его дерзкий поступок по отношению к маркизу пройдет для него безнаказанно. Однако, на следующий день слуга из замка передал ему от имени господина де Камбиза деньги и письмо следующего содержания:

— Вот как! — воскликнул дядя. — Этот милостивый сеньор хочет купить мое молчание, и у него даже хватает совести уплатить за него вперед! Жаль, что он не поступает так по отношению ко всем своим поставщикам. Если бы я без всяких предварительных переговоров просто вытащил бы у него из гортани застрявшую кость, то он, приказав накормить меня у себя на кухне, сунул бы мне два экю по шести франков. Мораль отсюда такова, что лучше заставить сильных бояться тебя, чем любить… и пусть меня поразит небесное проклятие, если я когда-нибудь изменю этому правилу. Но так как молчать я не намерен, то, говоря по совести, не имею права взять от него эти деньги, посылаемые мне как плата за скромность: надо быть либо честным по отношению ко всем, либо держаться от всех в стороне. Посчитаем-ка денежки, сколько он дает за операцию и сколько за молчание… Пятьдесят экю! Здорово! Камбиз расщедрился. Своему молотильщику зерна, работающему цепом с трех утра и до восьми вечера, да не без риска быть избитым, он жалует двенадцать су, а меня за четверть часа оплачивает пятьюдесятью экю: вот это щедрость!

«За такую операцию господин Менкси потребовал бы сто франков, но у него дело поставлено на широкую ногу, он должен прокормить четверку лошадей и дюжину музыкантов, мне же хватит и двух пистолей, так как мой расход — это ящик с инструментами да возможность прокормить собственную особу, правда, вышиной в пять футов девять дюймов. Итак, из ста пятидесяти экю отнимите двадцать экю, остаются тринадцать пистолей, которые и надо вернуть маркизу. Я испытываю некоторые угрызения совести, когда беру у него эти деньги. Но мы с вами еще не рассчитались, маркиз. Не пройдет и трех дней, как об этом происшествии узнает судья, я даже попрошу поэта Милло-Рато, автора рождественского гимна, увековечить это для потомства, написав полсотни александрийских стихов, а что касается этих двадцати франков, то это прямо находка, только бы они не попали в руки моей дорогой сестрицы. Завтра воскресенье, завтра я так угощу на эти деньги своих друзей, как не угощал еще ни разу, и за все расплачусь наличными. Надо показать им, как умный человек, не прибегая к шпаге, умеет отомстить за себя».

В то время когда дядя писал письмо, к нему вошел поставщик его красных камзолов с бумагой в руках.

— Что это? — положив перо на стол, опросил дядя. — Опять вы с вашим счетом, господин Бонтэн, с вашим вечным счетом. Боже мой, вы его мне уже столько раз предъявляли, что я знаю его наизусть: десять метров алого сукна двойной ширины, десять метров подкладки и три набора пуговиц. Правильно?

— Совершенно правильно, господин Ратери, итого сто пятьдесят ливров, десять су и шесть денье. Пусть я, как последний грешник, не попаду в рай, но, клянусь вам, что теряю на этом, по меньшей мере, сто франков.

— Если это так, то зачем вы тратите еще время на писание этих пакостных бумажонок. Мы же знаете, господин Бонтэн, что у меня никогда нет денег.

— Наоборот, господин Ратери, я вижу, что попал как нельзя более кстати. У вас на столе лежит кошелек, в котором, по всей вероятности, находится как раз сумма долга, и если вы позволите…

— Постойте, — быстро схватив со стола кошелек, сказал дядя, — эти деньги не мои, господин Бонтэн. Смотрите, вот письмо, в котором я как раз сообщаю о возврате этих денег, и вот из-за вас я только посадил на него кляксу. Прочтите, — протягивая письмо суконщику, сказал он.

— Бесполезно, господин Ратери, совершенно бесполезно, единственное, что меня интересует, — это когда у вас будут собственные деньги?

— Увы, господин Бонтэн, кто из нас может угадать будущее, меня этот вопрос интересует не менее, чем вас.

— В таком случае, не сетуйте на меня, господин Ратери, если я прямо отсюда пойду к Парланту подать на вас иск о взыскании.

— У вас просто скверное настроение, уважаемый господин Бонтэн, какая вас муха сегодня укусила?

— Согласитесь, что мне трудно быть в хорошем настроении, уже три года, как за вами числится этот долг, вы каждый месяц откладываете уплату, ожидая наступления какой-то эпидемии, я из-за вас ежедневно ссорюсь с госпожой Бонтэн. Она упрекает меня в том, что я не умею получать с должников деньги, и иногда так расходится, что называет меня болваном.

— Госпожа Бонтэн, безусловно, очень симпатичная дама, и вам выпало редкое счастье быть ее супругом. Прошу вас засвидетельствовать ей мое почтение.

— Благодарю вас, господин Ратери, но моя жена немного, как говорят, корыстолюбива и предпочитает деньги всяким любезностям, утверждая, что если бы вам пришлось иметь дело с моим собратом Грофе, то вы давно уже сидели бы в долговом отделении.

— Что за черт! — вскричал дядя, взбешенный такой настойчивостью Бонтэна, — это ваша вина, что я до сих пор еще не расплатился с вами. Ваши собратья либо были больны, либо хворают сейчас. Дютерон был два раза болен воспалением легких, а Тишо злокачественной лихорадкой, Сержифер ревматизмом, Ратин уже шесть месяцев, как страдает поносом. У вас просто железное здоровье, и нет никакого способа прописать вам лекарство. Ваше лицо блестит, как новенький нанковый материал, а госпожа Бонтэн похожа на фигурку из свежего сливочного масла. Вы не оправдали моих ожиданий, я думал, что вы будете украшением моей клиентуры, и если бы я знал, что так обманусь, то не сделался бы вашим клиентом.

— Позвольте, господин Ратери, мне кажется, что мы с женой не обязаны хворать ради того, чтобы дать вам возможность расплатиться с долгами.

— А я вам заявляю, что это — ваша нравственная обязанность. Как могли бы вы расплачиваться с вашими кредиторами, если бы не снашивались платья ваших заказчиков? Такое упорное нежелание болеть с вашей стороны просто отвратительная ловушка. Вам следовало бы по сей день задолжать мне не меньше пятидесяти экю. За болезни, которые вы должны были перенести, я сбрасываю с вашего счета сто тридцать франков, десять су и шесть денье. Согласитесь, что я скромно назначаю цену. Ваше счастье, что вы можете расплатиться с врачом, не прибегая к его услугам, я знаю многих, которые позавидовали бы вам. Итак, если мы из ста пятидесяти франков десяти су и шесть денье вычтем сто тридцать франков десять су и шесть денье, то я должен вам двадцать франков, если вы согласны — вот они, дружески советую вам взять их, второй такой случай вряд ли скоро подвернется.

— Я охотно возьму их в счет частичной уплаты, — сказал Бонтэн.

— В окончательный расчет, — сказал дядя, — и то для этого я напряг всю силу своей воли, так как эти деньги предназначались мной на холостяцкую пирушку, на которую, несмотря на то, что вы человек семейный, я хотел пригласить и вас.

— От вас, кроме шуток, ничего не добьешься, господин Ратери, а между тем вы прекрасно знаете, что у меня есть на вас исполнительный лист и я могу потребовать вашего ареста.

— Вот это-то и досадно, господин Бонтэн, у вас нет доверия к своим друзьям. Зачем зря тратить деньги, когда вы можете притти и сказать мне: «Господин Ратери, я хочу описать ваше имущество», — на что я вам отвечу: «Пожалуйста, описывайте, для этого вам нечего звать судебного пристава, если вам угодно, то я даже сам могу вам помочь. Но эта возможность еще не упущена, описывайте меня сегодня, сейчас же, не стесняйтесь, разрешаю вам уложить, увязать и унести все, что вам понравится».

— Как, господин Ратери, вы так добры…

— Ну, еще бы, господин Бонтэн, я буду польщен, что вы лично будете описывать мое имущество, и готов вам в этом всячески помочь.

Дядя открыл старый шкап, в котором на гвозде висели позолоченные лохмотья камзола, и вытащил две-три старых ленты от косы, сказав:

— Держите, Бонтэн, это я отдаю вам бесплатно, сверх полагающегося вам по счету.

— Неужели? — удивился Бонтэн.

— А вот этот футляр из красного сафьяна, в нем лежат мои инструменты.

Бонтэн протянул за ним руку, но дядя удержал ее, сказав:

— Нет, этого вы по закону не имеете права описывать, это орудие моего ремесла.

— А я все же хотел бы… — сказал господин Бонтэн.

— Вот пробочник из слоновой кости с серебряной отделкой, его я стараюсь всегда спасти от своих кредиторов, так как мне он нужнее, чем им.

— Но если вы собираетесь оставить себе все, что вам может понадобиться, то я, пожалуй, ничего не смогу увезти отсюда.

— Будьте покойны, — сказал дядя. — Вот видите, на полке стоят несколько старых пузырьков из-под лекарства. Правда, некоторые из них треснули, и за целость их я не ручаюсь, забирайте их со всеми ютящимися в них пауками. А вот другая полка, на ней чучело ястреба, выставите его у себя на окне, оно будет служить вам вывеской.

— Господин Ратери! — воскликнул Бонтэн.

— А вот свадебный парик Машкура, но его я вам не предлагаю, так как знаю, что пока вы носите только накладной вихор.

— А вы почем знаете! — вскричал Бонтэн, все сильнее и сильнее раздражаясь.

— А вот в этой банке, — с невозмутимым хладнокровием продолжал Бенжамен, — находится ленточный глист в спирту, вы можете сделать из него подвязки госпоже Бонтэн и вашим детям. Конечно, жаль уродовать такой прекрасный экземпляр, вы могли бы хвалиться, что владеете самым длинным на свете существом, не исключая даже змеи боа. Цену назначьте сами.

— Да вы издеваетесь надо мной, господин Ратери, все эти вещи ничего не стоят.

— Знаю, — ответил дядя, — но зато вы ничего не платите судебному приставу. Держите, вот, например, вещь, которая покроет весь мой долг. Это почечный камень, извлеченный года два-три тому назад из мочевого пузыря господина мэра. Вставьте его в табакерку, оправьте золотым ободком и несколькими драгоценными каменьями, и можете сделать прелестный подарок ко дню рождения госпоже Бонтэн.

Разъяренный Бонтэн направился к двери.

— Еще минутку, — удерживая его за полы, сказал дядя, — куда вы так торопитесь, господин Бонтэн? Я показал вам только незначительную часть моих сокровищ. Вот старинная гравюра, изображающая Гиппократа, отца медицины, ручаюсь вам за сходство, вот три разрозненных тома «Медицинского вестника», они помогут вам скоротать долгие зимние вечера.

— Повторяю вам, господин Ратери…

— Боже мой, да не сердитесь, папаша Бонтэн, ну вот, наконец, мы добрались до самого ценного в моей комнате.

И, открыв старый шкап, дядя вытащил из него и бросил к ногам суконщика два старых камзола. Из них вырвалось облако пыли, от которой тот раскашлялся, и потревоженная стая пауков разбежалась по комнате.

— Держите! — сказал дядя Бонтэну. — Вот два последних сшитых вами камзола, вы постыдно обманули меня, не прошло и двух дней, как они полиняли, поблекли, как лепестки розы и ни на что больше не пригодились, как только на окраску пасхальных яиц детям моей дорогой сестры. За это с вас следовало бы еще вычесть.

— Довольно! — Закричал возмущенный Бонтэн. — Это слишком, никогда еще никто не издевался так над своими кредиторами, как вы. Завтра утром вы услышите обо мне, господин Ратери.

— Тем лучше, мне всегда будет приятно узнать, что вы находитесь в добром здоровьи. Кстати, господин Бонтэн, вы забыли старую ленту от моей косы.

Не успел Бонтэн уйти, как вошел адвокат Паж и застал дядю хохочущим во все горло.

— Что ты сделал с Бонтэном? Я встретил его на лестнице красным от гнева и в таком исступлении, что он даже не поздоровался со мной.

— Этот старый дурак рассердился на меня за то, что я сижу без денег, точно меня это меньше огорчает, чем его.

— Так у тебя нет денег? Жаль, жаль, а я пришел предложить тебе золотое дельце.

— Все равно, предлагай.

— Викарий Джиаркос хочет отделаться от бочонка бургундского, который ему подарила одна из его почитательниц. Доктор Арну нашел у него катар желудка и запретил ему на некоторое время спиртные напитки, и он боится, что вино прокиснет, и хочет его продать, а на вырученные деньги приобрести обстановку одной молоденькой сироте, недавно потерявшей тетку, и таким образом ты можешь сделать одновременно и доброе дело и выгодную покупку.

— Да, но доброе дело сделать без денег очень трудно, добрые дела дороги и не каждому по карману. А каково вино?

— Изумительно, — прищелкнув языком, ответил Паж, — он дал мне испробовать — это первосортное бургундское.

— Сколько же он хочет за него, этот трезвенник Джиаркос?

— Двадцать пять франков, — ответил Паж.

— У меня есть только двадцать; если он согласен продать за эту сумму, то я покупаю у него вино, а угощение закажем в кредит.

— Нет, надо брать либо за двадцать пять, либо отказаться от него совсем. Согласись, что спасти от нищеты и предохранить от порока сироту, заплатив за это всего двадцать пять франков, не дорого.

— А не можешь ли ты, Паж, добавить своих пять франков, и мы купили бы вино вместе?

— Увы, вот уже пятнадцать дней, как я сижу без гроша. Можно подумать, что звонкая монета боится господина Каллона и куда-то скрывается.

— Тогда не будем больше говорить об этом.

В ответ Паж только тяжело вздохнул.

В это время в комнату вошла бабушка, держа в руках сверток белого холста, запеленутый наподобие младенца Иисуса.

— Возьми, Бенжамен. — Обратилась она к дяде, — какая удачная покупка! Я еще сегодня утром приметила этот холст на ярмарке, вспомнила, что у тебя нет сорочек, и решила купить его для тебя. Госпожа Авриль давала за него торговцу семьдесят пять франков. Торговец не согласился и ушел, но по тому, как она смотрела ему вслед, я поняла, что она его окликнет. «Покажите-ка мне ваш холст», — сказала я крестьянину и предложила ему восемьдесят франков. Я не думала, что он согласится на эту цену: этому холсту цена сто двадцать франков, и госпожа Авриль очень рассердилась на меня за то, что я перехватила у нее покупку.

— И вы купили этот холст? Купили его, купили…

— Ну, да, купила, — совершенно не понимая возбуждения дяди, ответила бабушка, — невозможно теперь от него отказаться, крестьянин стоит внизу и ждет денег.

— Да убирайтесь вы к черту! — заорал дядя, бросая через всю комнату сверток с холстом, — вы… то есть, простите, дорогая сестра, простите и не убирайтесь к черту, это слишком далеко, но идите и отдайте ваш холст торговцу, у меня нет денег.

— А где же деньги, полученные сегодня от маркиза де Камбиза? — спросила бабушка.

— Боже ты мой, но они не мои, господин Камбиз прислал мне слишком много.

— Как это слишком много? — с недоумением переспросила бабушка.

— Ну, да, слишком много, дорогая сестра, слишком много, слышите вы, слишком много. Он прислал за операцию вместо двадцати франков — пятьдесят экю.

— И ты такой дурак, что собираешься вернуть ему эти деньги. Попробовал бы мой муж сыграть со мной такую шутку.

— А я такой дурак, что поделаешь, не всем быть такими умными, каким вы желаете, чтобы был ваш Машкур. Да, я — дурак и не раскаиваюсь в этом, я не желаю из угоды вам сделаться шарлатаном. Боже мой! боже мой! как трудно оставаться честным в этом мире, когда даже самые близкие и дорогие готовы ввести нас в искушение.

— Но, несчастный, ты совершенно гол и бос, у тебя нет ни одной приличной пары шелковых чулок, твои рубашки, когда их чинишь с одной стороны, расползаются с другой.

— И вы считаете, что это достаточно уважительная причина, чтобы я поступал нечестно, дорогая сестра?

— Но когда же ты расплатишься со своими кредиторами?

— Когда у меня будут деньги, вот и всё. Предлагаю любому богачу поступить честнее.

— А что сказать торговцу холстом?

— Все, что вам взбредет в голову. Скажите ему, что я не ношу сорочек или что у меня лежит их в шкапу три дюжины, разрешаю ему примириться с любым объяснением.

— Бедняга Бенжамен, — сказала, унося сверток холста, бабушка, — при всем твоем уме ты все же на всю жизнь останешься дураком.

— А ведь твоя сестра права, — добавил адвокат Паж, — ты доводишь честность до глупости, бургундское нам все равно не достанется.

Дядя быстро встал и, стиснув своей сильной рукой руку адвоката Пажа, сказал:

— Слушай, Паж, ты знаешь, как я люблю бургундское, ты только что со слов сестры услышал и узнал, как мне нужны сорочки, но никакой ценой, ни ценой всех виноградников Золотого берега, ни ценой всех льняных полей Нидерландов я не согласен, чтобы в этой округе нашелся бы хоть один человек, перед которым мне пришлось опускать глаза. Этих денег я не оставил бы себе даже в том случае, если бы от них зависела моя жизнь. Но успокойся, пьяница, ты ничего на этом не потеряешь. В воскресенье я угощаю вас всех на извлеченные из гортани маркиза Камбиза двадцать франков и расскажу вам за десертом их историю. Сейчас напишу господину Менкси. Артуса я, к сожалению, не могу пригласить, так как у меня всего только двадцать франков, или же ему придется умерить свой аппетит. Если ты до меня встретишь Рапэна, Парланта и других, то предупреди их, что я прошу их в этот вечер не принимать других приглашений.

Должен тут же присовокупить, что этой пирушке не суждено было состояться, потому что господин Менкси был занят, а затем она была, отложена на неопределенный срок, так как дяде пришлось расстаться со своими двадцатью франками.