Мой разрыв с сектантами-трясунами

Я ВЫХОЖУ ИЗ ТЕМНИЦЫ

Незаметно летели месяцы и годы моей проповеднической деятельности. Я усердно изучал библию, подолгу просиживал над конспектами «божественных» бесед. Руководители секты с похвалой отзывались о моих проповедях. Казалось, ничто уже не заставит меня свернуть с этой узкой тропы.

Но в июне 1950 года пришла повестка из горвоенкомата. Она была громом среди ясного дня: меня призывали на службу в ряды Советской Армии. Неожиданная весть мигом облетела общину. Что делать?

«Братья» и «сестры» пали на колени. Они молились ожесточеннее прежнего, чтобы бог отвел меня от службы. Но не надеясь, видимо, на всевышнего, они стали давать мне практические советы: усиленно молиться и поститься, по три-четыре дня ничего не есть. Все припоминали, что именно таким образом Николаю Лунину удалось избежать службы.

Поститься я не стал. Но молился днем и ночью, отчаянно взывая к богу.

— Если не оставишь меня, и я тебя не оставлю, защищу и сохраню, — отвечал мне бог устами «пророчицы» Нюры Котелевич.

Моему отъезду было посвящено специальное собрание общины. «Братья» и «сестры» сокрушенно молились и заливались слезами. Потом, подняв глаза к потолку, долго пели:

В этом нестройном хоре громче всех раздавался мой жалобный голос:

…С самого утра на многолюдном перроне гремел оркестр. Новобранцы шутили, обнимали невест, обещали старикам не забывать дома.

Меня пришли провожать хмурые «братья». Они негромко молились, чтобы господь дал мне силы устоять перед соблазнами, которые меня ожидают, и ускорил бы час моего возвращения к «народу божьему». На нас обращали внимание, но мы невозмутимо молчали и продолжали тихо молиться.

— По вагонам! — раздалась команда.

Последние напутствия и горячие поцелуи, обрывки песен, слезы и смех — все слилось в многоголосый вокзальный шум. Я поднялся в тамбур и молча смотрел на перрон.

Поезд тронулся. Моих печальных «братьев» оттеснили сотни провожающих, которые долго махали нам руками.

Когда вокзал скрылся за поворотом, я влез на третью полку, заплакал и начал молиться.

Молодые ребята, ехавшие в нашем вагоне, решили коллективно купить баян, но я не хотел иметь с ними ничего общего. Они не обиделись на мой отказ. Потом позвали меня играть в домино, но я снова отказался.

— Не болен ли ты, товарищ? — спросили у меня.

— Не болен.

На меня махнули рукой.

В вагоне было весело, шумно.

Ребята быстро перезнакомились друг с другом, уже знали, кто где работал, показывали фотографии знакомых девушек, родных. Я почти не покидал третьей полки.

Через несколько дней поезд подходил к Сталинграду. Стоянка была долгой, поэтому нам предложили познакомиться с городом. Все высыпали на перрон. Я тоже спустился со своей полки, потому что оставаться весь день в вагоне одному не хотелось.

— Смотри-ка, Федор Мячин! — послышался чей-то голос. Я обернулся.

Ко мне бежал высокий, худощавый парень. Я сразу узнал его. Это был Виктор Манечкин — мой однокашник, товарищ по школе.

— Ты в каком вагоне?

— В третьем, а ты?

— А я в пятом. Со мной в вагоне Ваня Аношко, Валя Сытых — помнишь?

Здесь оказались многие мои товарищи по школе. Они хлопали меня по плечу, и мы вместе направились в город.

В Сталинграде я впервые увидел следы недавней войны: руины домов, сожженные и изуродованные орудия на берегу Волги, бесчисленные могилы солдат. «Наверное, где-то здесь похоронен и дядя Максим», — подумал я.

Мы стояли перед могилой Неизвестного солдата. Чьи-то заботливые руки положили здесь букеты цветов.

— Вечная слава героям, павшим в боях за освобождение нашей Родины, — тихо прочитал Виктор надпись на сером камне.

Мы молчали. Потом Ваня Аношко поднял голову:

— Мы тоже будем служить на совесть! А если начнется война, не дрогнем. Верно, ребята?

Я вспомнил, как часами молился, чтоб освободил меня бог от службы, и низко опустил голову.

Потом Виктор сказал:

— Айда, ребята, в центр города, там, говорят, такие дома построили, как на картинке!

Мы сели на трамвай и поехали.

— Видал, что наделали фашисты? — возбужденно говорил Виктор, показывая на развалины. — Между прочим, мои родственники тоже участвовали в Сталинградской битве, — с гордостью произнес он.

Мне тоже хотелось сказать, что здесь пал смертью храбрых мой дядя. Но подумал, что это грешно. Ведь не надо было дяде брать в руки оружие — так говорили в секте о его гибели. Я промолчал.

Вечером наш поезд тронулся дальше. На другой день мы прибыли в часть. Нам выдали воинскую форму, пилотки со звездочками, портянки, сапоги.

Трудно было привыкать к незнакомой армейской жизни. Но я старался все делать добросовестно. Одинаково усердно занимался строевой и огневой подготовкой, выслушивал и запоминал все то, что нам говорили на политических занятиях. Старший лейтенант Щербаков однажды отметил мое усердие, и мне было это очень приятно.

После отбоя, когда солдаты в палатке начинали засыпать, я накрывался одеялом и тихонько молился.

— Что-то не пойму я тебя, — сказал мне как то Виктор. Он был избран членом комитета комсомола нашего полка. — Вроде, солдат ты исправный, а какой-то не от мира сего. Ну, пожалуйста, улыбнись хоть для меня!

Виктор, конечно, знал о том, что я был верующим. Я ждал, что он начнет упрекать меня, ругать бога, как это делают многие другие, вызывая у верующих чувства, как правило, противоположные тем, которые они хотели бы вызвать своими поверхностными нравоучениями. Виктор не навязывался ко мне с этими разговорами. Он просто старался втянуть меня в солдатский коллектив, приобщить к общественной жизни.

Однажды он попросил меня дойти с ним до гарнизонной библиотеки. Здесь было так много книг, что у меня разгорелись глаза. Но записываться в библиотеку я не стал.

— Рядовой Мячин желает получить книгу, — вдруг услышал я голос Виктора. Молоденькая белокурая библиотекарша повернулась ко мне:

— Какую книгу он желает?

Ну что мне оставалось делать? Я посмотрел на Виктора, он улыбнулся и развернул газету.

— Вон… ту, — указал я на первую, которая бросилась мне в глаза. Это оказался роман Александра Фадеева «Молодая гвардия».

Я читал роман запоем. А потом, не дожидаясь Виктора, сам побежал в библиотеку, чтоб взять почитать еще что-нибудь. Примерно через месяц, другой меня уже считали одним из самых активных читателей.

Однажды я увидел на полке толстую книгу. Ее заглавие очень заинтересовало меня: «Библия для верующих и неверующих».

— Можно… эту? — спросил я и покраснел до ушей. — Конечно, можно, Мячин, — улыбнулась девушка. Вечером я раскрыл книгу Емельяна Ярославского. Ее страницы, исполненные глубоких мыслей и трезвой, умной критики религиозных заблуждений, пугали и влекли меня одновременно.

«Нельзя читать эту греховную литературу, немедленно отнеси ее обратно», — вертелось у меня в голове. Я захлопнул книгу и стал собираться в библиотеку.

«Но ведь ты же проповедник! Этой книге все равно не сбить тебя с толку, зато ты узнаешь, наконец, доводы умного безбожника», — думал я и снова садился за нее.

Книга Емельяна Ярославского так увлекла меня, что я осмелился в следующий раз снова попросить в библиотеке антирелигиозную литературу.

Не все прочитанное удовлетворяло меня. Прямо скажу, что некоторые популярные брошюры атеистического характера рассчитаны на малоубежденных верующих. А тех, кто верит серьезно и глубоко, они только удивляют и раздражают весьма наивными, поверхностными рассуждениями.

В одной брошюре, например, автор глубокомысленно ставит вопрос: если, мол, бог мудрый, то зачем он выдумал войны? Или еще: почему, дескать, бог не наказывает «безбожников»? И сам себе отвечает, что верующих эти вопросы ставят в тупик, а потому, значит, бога нет. По-моему, нельзя так упрощенчески подходить к этому сложному делу. Ведь любой верующий, читавший библию, убежден, что войны посланы богом на землю для наказания за грехи, а безбожников господь покарает на том свете.

Атеистическая литература, на мой взгляд, должна содержать более существенную и глубокую критику религиозных заблуждений. В библии немало действительных противоречий и уязвимых мест. Но об этом следует говорить в полный голос, серьезно и со знанием дела, так, как это мог делать Ярославский и другие деятели Коммунистической партии, с трудами которых я познакомился позднее.

Книги из гарнизонной библиотеки я поглощал одну за другой. Теперь я уже не стеснялся сам поговорить с Виктором Манечкиным и Валей Сытых о своих сомнениях. Но ребята не были сильны в области атеизма и разубедить меня в вере было им не под силу.

Зато они усиленно тянули меня в солдатский хор, на волейбольную площадку и в сельский парк на день увольнения.

Мучительными были для меня вечера, когда в солдатском клубе демонстрировали очередной кинофильм. Каждый раз мне приходилось придумывать какой-нибудь предлог, чтобы избежать «греховного игрища». Я говорил, что плохо себя чувствую, занят интересной книгой, даже просился во внеочередные наряды. В течение года мне удавалось избегать искушения.

— Пойдем, Федор, — тянули меня в кино Виктор и Валентин.

— Нельзя, грех.

— Что ты! Ведь там показывается вся жизнь, чему мы должны учиться и от чего отказываться. А разве грех — учиться хорошему?

Я не устоял и вместе со всеми отправился в солдатский клуб. Будь что будет! Еще в школьные годы, зазывая меня в кино, ребята рассказывали, что на белом экране появляются люди «совсем, как живые». Я нетерпеливо мял в руках пилотку и не сводил глаз с таинственного четырехугольного полотна.

Солдаты, сидевшие вокруг, говорили о посторонних вещах, шутили, торопили киномеханика. Кто бы из них поверил, что в наши дни возможна такая дикость: городской парень за двадцать два года жизни никогда еще не был в кино и сейчас не может спокойно сидеть на месте, раздумывая, не уйти ли от греха подальше. Наверное, если бы они знали в этот момент мои мысли, то смотрели бы на меня как на музейную редкость. А ведь и сегодня в молельном доме можно встретить молодых людей, которые все еще не решаются переступить порог кинотеатра.

Когда погас свет, у меня тревожно забилось сердце. На полотне вспыхнули слова: «Богдан Хмельницкий». Начался кинофильм, посвященный освободительной борьбе украинского народа. Через несколько минут я уже был всецело поглощен событиями, развертывающимися на экране. Особенно мне запомнился такой эпизод. Дьякон спрашивает:

— В Христа веришь?

— Верю.

— Горилку пьешь?

— Пью.

— Истинно христианская душа! — восклицает грузный дьякон.

Я хохотал вместе со всеми.

Ночью мне не спалось. В голове теснились сомнения и страхи. «Не накажет ли меня господь за такой грех? Но ведь это так интересно было!.. Не могу же я еще целый год выдумывать причины, чтобы избегать кино», — оправдывал я сам себя. Но тут же приходила другая мысль: «Ты поддался козням сатаны и должен устоять перед ними».

«Устою, клянусь тебе, господи, устою», — плакал я и засыпал.

Но в кино я все-таки стал ходить.

Однажды меня пригласил к себе подполковник Колесов. Заместитель командира по политической части был широкоплечим великаном, чуть тронутый сединами. Он поинтересовался моими воинскими успехами, похвалил за отличную службу. Потом посмотрел в глаза и тихо сказал:

— Мой Юрка был такой же, как ты, смирный, со спокойными голубыми глазами. А когда началась война, он ушел на фронт добровольцем. Мать — в слезы, а он сказал: «Когда в дом лезут бандиты, нужно брать в руки оружие».

У меня горели уши. Значит, есть и другая правда: оружие брать в руки нужно, когда в опасности дом?

Я спросил:

— А где он сейчас, ваш сын?

Подполковник как будто не слышал вопроса, отвернулся от меня и стал рассматривать большую карту полушарий, висевшую на стене. Потом снова поднял голову:

— Сейчас… он строил бы большие дома, как мечтал в детстве. Только не пришел Юрка с войны. Под Берлином убили Юрку…

…После беседы с подполковником Колесовым я долго не мог уснуть. Но в эту ночь я уже, кажется, не молился.

Замполит часто стал приглашать меня к себе, осторожно заводил речь о религии. Он очень спокойно, толково указывал мне на бессмысленность священного писания.

— Ты только посмотри, Мячин, на тех святых, которые должны быть образцом для подражания. Помнишь рассказ о праведнике Ное, который напился до такого состояния, что развалился голый рядом со своим жилищем? Или вот другой тип из библии — премудрый Соломон. Помнишь, у него было 700 жен и 300 наложниц. Библия нигде не указывает, что эти. женщины были такими же живыми и равноправными существами, как и Соломон. Ну скажи, разве могут быть образцами для подражания такие святые?

— Нет, — признался я.

— А ведь библия считается божественной книгой, словом божьим. Между тем, учит она не совсем хорошим вещам. Наверное, все-таки ее писали люди, как ты думаешь? — спокойно продолжал Колесов.

Возражать ему было трудно, потому что помимо религиозных знаний, которыми обладал я, он знал еще многое такое, о чем я вообще слышал впервые.

Мы засиживались до поздней ночи. Я возвращался в палатку и думал: «Господи, не вводи меня во искушение, дай силы устоять против сомнений, за что ты так мучаешь меня?! Я твой, я весь твой, господи, верни мне прежнее усердие!»

Но прежнего усердия давно уже не было.

Однажды после беседы с подполковником я сел за письмо к руководителю объединенной секты баптистов и пятидесятников в Токмаке Николаю Александровичу Ядыкину. Я спрашивал, можно ли, оставаясь верующим испытывать желание учиться и стать офицером Советской Армии.

Через несколько дней пришел ответ. «Такие желания отделяют человека от бога», — писал мне Ядыкин.

«Где же правда? — ломал я голову. — У подполковника, который гордится сыном, взявшим в руки оружие, или у секты, которая уговаривала меня поститься, чтобы избежать службы?» После долгих раздумий я решил, что спокойно жить и молиться, когда другие платят головой за твою свободу, — это совсем не по-братски. Наверное, подполковник прав.

В то время у меня появился новый друг Ваня Сербин, до армии работавший трактористом под Челябинском. Я давно приметил задумчивого папенька, который тоже проводил ночи над книгами, очень редко ходил в кино. Я не сомневался, что встретил единомышленника.

Однажды, когда он склонился над толстой книгой (библия — мелькнуло у меня в голове), я подошел к нему.

— Что ты читаешь, Сербин?

Он спокойно показал мне книгу. Это был «Капитал» Карла Маркса.

— Интересная? — спросил я.

— Интересная, только трудная, — устало улыбнулся он, — а мозги развивает здорово. Да ты возьми, посмотри, — пододвинул он ко мне том.

Я начал читать первую страницу: «Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, является огромным скоплением товаров, а отдельный товар — его элементарной формой. Наше исследование начинается поэтому анализом товара».

— О чем это? — спросил я.

Сербин задумался, потом неторопливо сказал:

— Эта книга о законах развития общества. В ней рассказывается, почему один строй сменяется другим, почему капитализм рано или поздно отживет свой век и обязательно уступит место социализму…

Меня это заинтересовало.

— Дашь мне потом почитать?

— Пожалуйста, только ты сам не разберешься. Если хочешь, давай читать вместе.

С тех пор мы стали строчка за строчкой овладевать «Капиталом». Это было невероятно трудно. Мы листали философские и экономические словари, обращались за разъяснением к подполковнику Колесову.

Постижение великих мыслей, заложенных в этом труде Карла Маркса, так захватило нас обоих, что мы отдавали этой книге каждый свободный час.

Прошел еще год, прежде чем я решился написать родным о своем сомнении в истинности сектантского учения.

Что было потом! Ко мне посыпались письма. «Ты не достоин называться сыном, — писала мне мать. — Жаль мне тебя, зачем ты оставил бога живого и истинного? Как жестоко твое сердце, опомнись и вспомни Христа!» Подобные письма я получал и от «братьев».

Эти письма разрывали мне сердце на части. Я с ужасом думал о приближающемся сроке окончания службы. Что делать дальше?

Как-то собрались солдаты, разговорились о будущем.

— Я вернусь в свой техникум, буду сельским механизатором, — улыбнулся Виктор.

— А я буду сдавать в индустриальный, — сказал Иван Аношко.

— Мы с Аней решили махнуть на Иркутскую ГЭС…

— А ты куда, Мячин?

«В самом деле, куда? — вертелось у меня в голове. — Снова в общину, простаивать жизнь на коленях, пугать и обманывать доверчивых молодых людей?»

— Я еще не знаю, — ответил я ребятам, но сам уже твердо знал, что возврата к прошлому нет. Разве я не могу приносить пользу, как эти ребята, быть всегда жизнерадостным, чувствовать удовлетворение от работы? Но если вернуться домой, от общины не уйти…

Я попросил оставить меня на сверхсрочную службу.

Демобилизовался я только в 1957 году. От прежнего сектанта во мне уже ничего не осталось. Я выехал в Барнаул, где тогда жила наша семья. На станции меня встретили члены общины Александр и Римма Лоренц, которую я когда-то вовлек в секту. Они не подали мне руки и молча провели домой.

Родные встретили меня холодно и настороженно. В дом стали приходить сектанты. Николай Фортуна, Александр Булгаков и руководитель общины Николай Горетой подолгу беседовали со мной, внушая, что господь простит отступничество, если я раскаюсь.

— Ты был хорошим проповедником, ты должен по-прежнему возвещать людям слово божье, — твердил Горетой. Наверное, раньше мне было бы это лестно слышать, но теперь похвала не трогала меня.

Однажды в наш дом пришел Александр Булгаков.

— Весь день я думал о тебе, — возбужденно заговорил он. — Собрался было уходить с моления домой, но вот как будто ноги мои, помимо воли моей, направились к твоему дому. Неспроста это, Федор!

— Не валяй дурака, говори, зачем пришел? — ответил я Булгакову.

— Скажу. Хочу помочь тебе вновь обрести веру христову и избавиться от грядущих страданий.

— Не старайся напрасно, — ответил я.

— Испытай бога еще раз, он вернет тебе веру, приди на собрание, — присоединились к Булгакову и мои родные.

Ну что ж, я решил посетить собрание. При моем появлении вся община поднялась и громко запела псалом:

Я только улыбался про себя. Потом все плакали и шумно, с криком и воплями, тряслись и молились — так же, как шесть лет назад, когда меня провожали в армию. Я сидел и думал о том, как трудно открыть глаза этим обманутым людям, которые смотрят на жизнь только через занавеску окон молельного дома.

Видя, что я не поддаюсь ни на угрозы, ни на уговоры, сектанты постарались вмешаться в мою личную жизнь и принесли мне немало горя. Когда и это не помогло, они стали преследовать моих родных, думая тем самым образумить их сына.

Недавно мне в руки случайно попало письмо моей матери, адресованное ее сестре Вере. Оно было написано как раз в те дни. «Я тяжело устала, ты должна это понять, — писала мама. — Хочу ясно сказать тебе, хоть ты, наверное, отчасти и знаешь, что Федя приехал к нам, за это не приветствуют меня, даже на собрании не хотят садиться рядом со мной. Выходишь — полна грудь скорби и горести в душе. Община большая, но любви среди нее мало. Что будет дальше, не знаю…»

А дальше было вот что. Из Барнаула наша семья вслед за Николаем Горетым и другими членами общины выехала в Находку.

Через некоторое время выехал туда и я, чтобы поддержать больную мать и начать на новом месте новую жизнь.