Мой русский любовник

Орли, три часа дня

Чемодан становится все тяжелее. Таскаю его за собой, перенося с места на место. Петляю, будто хочу запутать следы. А ведь никто не знает, что я здесь и никто меня искать не будет.

Может, мне все-таки удастся провязать спустившиеся петли. Может, сумею наконец быть просто бабушкой для своих внуков. Мои внуки росли где-то далеко от меня. Я не видела их первых шагов, не следила за важными для любого ребенка этапами в жизни каждого из них. Первый зуб, первое слово, неверная поступь еще не окрепших ножек. Все это у детей Эвы было уже позади, но я не была свидетелем их роста и развития. И этого мне уже никогда не восполнить… Почему я добровольно отказалась от той роли, которую с радостью принимают другие женщины? Потому что никогда не была такой, как они. Что правда, то правда, ребенка я родила, но мое материнство не приносило мне радости, не было для меня ожидаемым, осознанно ожидаемым. Ни разу за все эти годы я не подумала о том, что могла бы родить еще раз. Впрочем… иметь ребенка мне было не с кем, так же, как и воспитывать Эву. Она была безотцовщиной. О том парне, с которым я пошла в постель, после чего родилась Эва, как об отце своей дочери я никогда не думала. Его семя оказалось во мне случайно. Рождение ребенка было случайным. Просто я залетела. Роль матери была навязана мне. Я должна была перенести беременность. И роды. Как большинство женщин. Но это было единственное сходство с ними. Мое материнство не развилось до сложной философии. Оно стало проблемой, с которой я так и не сумела справиться. Возможно, поэтому каждая очередная беременность моей дочери пробуждала во мне неприязнь, даже страх. Скорее всего, я боялась, что она не сумеет освоить этого материнства, так как когда-то не сумела я. Всякий раз, когда мне доводилось видеть ее в роли матери, я приходила в изумление. Было в этом что-то неприличное, как будто я подсматривала за своей дочерью в замочную скважину… Но кажется, из нее получилась хорошая мать. Ее первенец, сын Янек, явно был Эвиным любимцем. Впрочем, он больше всех походил на нее. Но такой же заботливой она была и по отношению к двум другим своим детям, особенно к младшенькой. Пожалуй, в худшем положении оказался Эвин средний сын, Марек, который был, кстати, жутко плаксивым ребенком. По любому поводу и без повода он начинал реветь белугой. Всегда плелся в самом конце, часто останавливался, его вечно приходилось ждать. Та же история повторялась за столом. Другие дети уже приступали к десерту, а он только заканчивал есть суп. Этого ребенка трудно было любить. И мне казалось, что Эва любит его меньше других. Но я очень ошибалась, может быть, просто не могла понять, что мать способна одинаково любить всех своих детей. Ну что ж, мне не с чем было сравнивать… Я училась этому у своей дочери. Однажды на прогулке я думала, что Эва, занятая разговором со мной, не замечает, что ее средний сын отстал, но она остановилась, даже не оглянувшись, и ждала, когда он нас догонит. Как будто невидимая нить связывала мать с ее капризным и трудным ребенком… Вообще семейная жизнь дочери стала для меня откровением. Настолько разным было мое и ее поведение. Ну откуда, откуда она знала, как надо поступать в той или иной жизненной ситуации? Я, например, не ведала.

Она, скажем, умела хлопотать в кухне с ребенком на руках — носила его на бедре, чуть отклонившись в противоположную сторону. Открывала кухонные шкафчики, закрывала, переставляла кастрюли, доставала сковороду, потом шла в комнату старшего сына проверить, как он готовит уроки. И все это с младенцем на руках.

В одно из моих нечастых посещений, сидя у стола, я смотрела на нее, и чувство пустоты в моей груди разрасталось.

— Подожди-ка, мама, — сказала она. — Выставлю коляску на террасу и уложу малышку спать — сможем с тобой поболтать спокойно…

Мне казалось, что все эти проблемы меня уже не касаются — навсегда ушли в прошлое, но именно здесь, на Майорке, во время моих вечерних прогулок по берегу потемневшего моря я вдруг осознала… что тоскую по материнству. Не потому, что оно не было до конца осуществлено и вместо нескольких детей у меня только одна дочь. Это была тоска по материнству в пределах моего тела. Это оно ее пробуждало. Акта физической любви ему стало недоставать, тело нуждалось в чем-то большем. Оно требовало акта оплодотворения. Поначалу это была всего лишь несмелая мысль, которая становилась все более настойчивой. Чувство полного слияния с другим телом, получаемое благодаря ему наслаждение — этого, казалось, уже мало. Первое открытие, что лоно играет такую важную роль, потянуло за собой другое — там может обосноваться семя, из которого зародится новая жизнь. Мое желание было настолько сильным, что вызывало тревогу. Мне захотелось вновь испытать те чувства, которые я не очень-то запомнила, — зарождение новой жизни и ее развитие внутри тебя. Когда начинаешь ощущать тяжесть ребенка в себе, а потом его шевеление. Это мое желание было таким неожиданным, что помимо замешательства я стала испытывать страх. Что-то опять ускользало из-под моего контроля, и это могло привести к катастрофе. Претензия к собственному телу из-за того, что оно уже неспособно выносить плод, превратилась в претензии к самой любви. Уж если мне удалось наверстать упущенное в любви, почему это было невозможно в случае с материнством?.. Неожиданно невозможность зачатия ребенка приобрела в моих глазах род увечья, которое я начала осознавать только теперь. А может, подсознательно чувствовала это всегда, хотя внушала себе, что вполне могу обходиться без этого. Кем бы я себя ни воображала, но, по существу, оставалась самкой, у которой до этого не было условий для размножения, а стоило только появиться самцу… Быть может, моя затаенная обида на Эву была следствием совершенно других чувств, чем те, на которые я прежде грешила. И дело было вовсе не в том, что она, рано выйдя замуж и нарожав кучу детей, погубила свою жизнь и лишила себя — в моем представлении — лучшего будущего, а в зависти, обыкновенной бабской зависти… Кто мне скажет, что со мной? Возможно ли такое, чтобы я не умела определить и назвать свои чувства? Неужели я оказалась настолько эмоционально ограниченной? И кого в этом винить? Мать, с ее вечно отсутствующим видом, которая отдала мое воспитание на откуп деду? Деда? Ведь это он учил меня не поддаваться эмоциям и относиться с презрением к любому проявлению чувств. И я оказалась на редкость способной ученицей.