Мой Шелковый путь

Глава 8 Франция

С1 января 1993 года я жил во Франции. Помню, что Париж оставил в моей душе печать разочарования в мой первый приезд туда. Я мало что знал о столице Франции да и вообще не мог похвастать хорошим образованием, поэтому был поражен, например, тем, что Елисейские Поля оказались вовсе не полями, а улицей.

И еще меня поразили нищие. Не тем, что они денег просили (в то время этого и на московских улицах можно было вдоволь насмотреться), а тем, что они говорили по-французски. «Попрошайки, а уже французский знают!» — изумлялся я, глядя на них. В голове держался твердый стереотип, что любой говорящий по-французски должен быть чуть ли не аристократом, а тут какие-то попрошайки…

Но следующие наезды в Париж понемногу стали менять мое мнение, город словно распахивал для меня свои объятия, открывался передо мной, показывал себя в своем истинном свете, скрытом от глаз торопливых туристов. Париж оказался душевным и многоликим.

Впрочем, это я понял далеко не сразу. После Германии меня ошеломила прежде всего дороговизна и какая-то разбросанность в ценах. Казалось, что во французском ценообразовании напрочь отсутствует логика и что вообще цены здесь не соответствуют качеству товаров и услуг. В Германии все было четко и упорядочено, цена всегда соответствовала качеству, а во Франции цены всюду какие-то «самостоятельные», непредсказуемые. Приехав во Францию, я обнаружил, к моему неописуемому ужасу, что там каждый ценник живет своей отдельной жизнью. Так, в Париже я отправился в трехзвездочную гостиницу и рассчитывал, что получу номер такого же уровня, какой получил бы в Германии. Однако вселился я, на мой взгляд, в сарай. Я слышал, что в Париже есть где-то приличные «три звезды», но я попал чуть ли не в ночлежку. Это подтверждает мою мысль о том, что за одни и те же деньги во Франции можно получить товар разного качества. В Германии такое невозможно, там есть стандарт.

Я уже упоминал, что в каждой стране долго привыкаю к новой кухне. Во Франции я долго не мог понять, почему нахваливают их еду. Всюду меня кормили какой-то ерундой, но я умудрился наконец отыскать маленькое уютное кафе «Бар де театр», где подавали курицу с рисом — никаких ненужных изысков, просто и со вкусом. Долго я заказывал только это, лишь много позже стал разбираться в тонкостях французской кулинарии.

Но вернусь к разговору о Париже.

Об этом городе нелегко рассказывать: он имеет много лиц, много масок, много оборотных сторон. Он праздничный, но не назойливый. Он многозвучен, но не шумен. Он наполнен таким обилием деталей, что Германия в сравнении с ним кажется серой и бесхитростной, как автобан. Германия скупа на эмоции, а Франция бурлит, словно торопится доказать свою «художественность». Возьмите в качестве примера кинематограф: много ли можно перечислить немецких кинорежиссеров, оставивших заметный след в cinema? Рифеншталь и Фассбиндер, больше никого не назовешь. А Франция переполнена ими: Ален Рене, Жан Ренуар, Марсель Карне, Рене Клема, Франсуа Трюффо, Бертран Блие, Жан Люк Годар… То же самое в литературе и живописи. Германия талантлива в войне, но почти бесплодна в искусстве. А искусство означает прежде всего умение любить и открыто проявлять чувства… Это же относится и к войне. Эдмон де Гонкур написал в своих «Дневниках» в дни Парижской коммуны, что француз отличается от немца прежде всего темпераментом; он не умеет тщательно прицеливаться на войне, ему нужно стрелять наугад, без передышки и бросаться в штыковую атаку. Если это невозможно, то француз парализован; механизмом его не сделаешь…

Кроме того, нельзя забывать, что проживающие во Франции русские коренным образом отличаются от русского сообщества в Германии. Во-первых, русские в Германии — это в основном эмигранты, занимающиеся прежде всего бизнесом, а русские во Франции — люди по большей части творческие. Во-вторых, далеко не все русские, купившие себе квартиры в Париже, расстались с Россией, не все они эмигранты. Многим просто нравится парижский дух, поэтому они живут там по несколько месяцев, уезжают, а вскоре возвращаются на улицы Парижа. Этот город подкупает, он умеет обманывать, создавая ощущение элегантности и легкости. Туда тянутся все, кто имеет отношение к искусству.

Правда, нельзя забывать, что во Франции тоже много эмигрантов, особенно той, первой волны, которая унесла из России тысячи дворян, бежавших от ужасов революции 1917 года и Гражданской войны. Мне довелось общаться со многими из них — со стариками и с их потомками. Сколько страданий выпало на их долю! Сколько несбывшихся надежд! Мне трудно представить, что они чувствовали, попав на чужбину и столкнувшись с необходимостью искать работу, чтобы выжить. Князья шли в таксисты и в швейцары, графини нанимались в швеи и горничные. Некоторые попадали на самое дно. Всякое было. Но те, которые устояли, не согнулись под ударами судьбы, и по сей день выглядят благородно.

Как-то раз, когда у меня гостили Настя Вертинская со Степаном Михалковым, ее сыном, мы отмечали Старый Новый год в одном из ресторанов на Елисейских Полях. Из пятидесяти столов около тридцати было занято русскими — теми самыми русскими первой волны эмиграции.

Как выяснилось, они собирались там ежегодно, их прекрасно знали, для них вызывали русский хор, исполнявший казацкие песни под гармошку и балалайку. В основном там собрались старики, элегантные, подтянутые, без малейшего намека на обрюзглость. Глядя на них, понимаешь, что такое истинный дворянин.

Когда Степа ненадолго вышел из-за стола, кто-то из тех русских остановил его. Вероятно, они прекрасно знали всех «своих», а наши лица были им незнакомы. Но услышав русскую речь, они проявили любопытство.

— Простите, — обратились они к Степе, — вы из России?

— Да, из Москвы.

— Моя фамилия Толстой. Князь Толстой, — представился старичок.

Они разговорились. К немалому удивлению Степана, выяснилось, что Михалковы приходились Толстым дальними родственниками. А уж когда он сказал, что его мама — дочь Александра Вертинского, их восторгам не было конца. Толстые пригласили нас к себе в дом, долго и увлеченно вспоминали минувшие годы и царскую Россию, которую они видели только детьми. В их квартире на стене висели портрет Николая II и две фотографии императорской семьи.

— Мне их жалко, — сказала Вертинская, когда мы распрощались с князем. — Они ведь расспрашивают нас о том, чего не существует. Их интересует Россия их отцов, Россия дореволюционная, добольшевистская. Мы кажемся им выходцами оттуда, хотя они прекрасно осознают, что мы пришли из совсем другого времени. Но осознают это как-то не до конца, словно намеренно обманывая себя. Они ищут контакта с нами, но зачем он им? Россия, о которой они грезят, ушла в небытие. С таким же успехом мы можем расспрашивать нынешних французов о наполеоновской Франции…

Помню и другой случай, когда я водил по магазинам мою знакомую из Екатеринбурга и к нам подошла худенькая бабушка в темно-синем платье, белой шляпке и белых перчатках.

— Вы из России?

— Да, из России, из Москвы, — ответил я, — а моя спутница приехала из Екатеринбурга.

И бабушка чуть не прослезилась. Она выхватила из сумочки носовой платок и промокнула им глаза. Ее руки задрожали.

— Екатеринбург! Боже мой! Я там была однажды, кажется, в девятьсот шестнадцатом… Дивная была поездка, великолепный бал у градоначальника. Я помню еще генерала Чернова!

Она произнесла это имя с расстановкой, со значением растягивая букву «о» — Черно-о-ова! Сказала так, будто мы с ней одного возраста, одного круга и словно для нас имя генерала Чернова значило что-то. А она помнит его, чаепития у него, бывала у него в доме… Она же из другой жизни, другой эпохи! Осколок мира, навсегда канувшего в Лету…

Париж дал мне почувствовать присутствие другого времени. Мне показалось, что он хранил в себе куда больше памяти об ушедшей России, о ее монархическом прошлом, чем наша родная страна.

Париж — особенный город, но, как я уже говорил, поначалу он не понравился мне. Помню, насколько сильно и неприятно поразили меня французы своей бытовой неопрятностью. Их внешняя элегантность и ненавязчивая изысканность никак не сочетаются с их бытом. Для меня это противоречие необъяснимо.

Когда я начал искать квартиру для покупки, я никак не мог сделать выбор. Меня в первую очередь отталкивала грязь в предлагаемых домах. Такой грязи мне не доводилось видеть даже в самых жалких советских «коммуналках». Я просмотрел пятьдесят квартир, и все они были похожи на мусорную свалку. На кухнях по стенам бегали тараканы — не один или два, а полчища. А ведь эти тараканища не только в пустующих квартирах жили, они и к соседям в гости наведывались, питались там, плодились. Значит, они всюду! Даже в элитных кварталах!

Соприкоснувшись с этой стороной Парижа, я пришел к печальному выводу, что французы нечистоплотная нация. Это странно, парадоксально, но это факт.

Квартиру я купил в районе Паси. Мне ее помог найти Аркадий Гайдамак. В том районе живет много известных людей. Богатая жизнь. Там жил Саддам Хусейн. До сих пор живет Арно, один из самых богатых людей Франции, которому принадлежит известная на весь мир марка шампанского «Mort & Chandon», совсем недалеко оттуда живет Спиваков, чуть дальше — метров пятьсот еще — жил Ростропович…

Паси — это уютный район Парижа, где есть шикарный рынок, куда я всегда ходил за продуктами, много ресторанчиков, кафе, магазинов. На Рю-Николо я сразу обратил внимание на ресторан «Регал». Название у него не русское, хозяйка — француженка, но ресторан считается русским. В свое время его владельцем был Добровинский. Насколько я слышал, он просто подарил его кому-то, но, возможно, это пустые слухи. Возле этого ресторана располагался магазинчик, где торговали русскими колбасами, конфетами, икрой, водкой. Этот магазинчик известен тем, что туда продавали продукты русские туристы, приезжавшие в Париж, а магазин продавал русским парижанам.

«Регал» привлек меня скромностью, аккуратностью, он наполнен каким-то интимным настроением: туда ходили люди среднего класса, и все друг друга знали. Я чувствовал себя там как дома. Там часто выступают цыгане, радуя посетителей забористыми песнями, и всегда звучат стихи и музыка. Не знаю, как теперь, но в те годы «Регал» славился своей творческой атмосферой. Поэты, художники, журналисты — они задавали тон всем беседам и общему духу. В этот ресторан по вечерам всегда приходит много русских. Особенно часто там собираются русские артисты, работающие в парижских ресторанах и кафе. А в «Регале» они только отдыхают. Там кормят пельмешками, борщом. Я обычно просил, чтобы мне поджарили котлетки или что-нибудь подобное.

Однажды я обедал в «Регале» с друзьями и обратил внимание на сидевшего в глубине ресторана мужчину. Что-то в его облике привлекло мое внимание, и я несколько раз поворачивался к нему, чтобы разглядеть получше. Он сидел боком, отвернувшись от меня к сцене, поэтому его лицо почти все время оставалось скрыто от меня. Но спина, плечи, руки, контур головы с редеющей шевелюрой — все это казалось знакомым. Наконец он откинулся на спинку стула и подозвал официанта. В эту минуту я увидел его лицо. Азнавур! Великолепный и неповторимый Шарль Азнавур, на песнях которого я вырос! От неожиданности у меня перехватило дыхание. Неужели мой любимый шансонье обедает за столиком в нескольких шагах от меня?

— Поглядите, — обратился я к моим спутникам, — это же Азнавур!

— Брось, Алик, откуда здесь Азнавур?

— Но это он! — настаивал я.

— Мы в русском ресторане, Алик; что ему тут делать?

— Но он же армянин, — твердил я.

— Армянин или еврей, но на самом деле француз, — слышал я в ответ. — Да, похож на Азнавура, но это не он.

Тогда я подозвал официанта.

— Скажите, вон тот человек, это не Шарль Азнавур?

— Да, это он, — подтвердил официант.

— Вот видите! — воскликнул я и бросил победный взгляд на моих спутников.

— Месье Азнавур время от времени заходит сюда, — добавил официант.

— В таком случае отнесите ему от нас бутылку армянского коньяка, — велел я.

— Извините, господин Тохтахунов, но армянского у нас нет.

— Тогда отнесите ему другого коньяка, но только отменного качества!

— Будет сделано.

Официант удалился, а я сидел, с восхищением разглядывая великого шансонье — скромного маленького человечка. Через несколько минут официант вернулся в зал и поставил коньяк перед Азнавуром, что-то негромко сказав. Азнавур внимательно выслушал его, обернулся ко мне, улыбнулся, привстал и чуть заметно склонил голову, выражая благодарность.

Через некоторое время он кончил обедать, расплатился и заказал шампанское. С этой бутылкой он подошел к нам. Оказалось, что у него неописуемо печальные глаза. Он поблагодарил нас за наше внимание, и стоявший возле стола официант перевел его слова.

— Месье, — заговорил я, распираемый неудержимой радостью, — я испытываю огромное счастье, находясь рядом с вами. Судьба подарила мне удивительную возможность выразить вам мой восторг лично.

Шарль Азнавур улыбнулся и сделал знак официанту. Тот ловко откупорил шампанское и разлил его по бокалам.

Сердце мое было растревожено и переполнено. Я попытался напеть «Богему», затем «Изабель», получилось скверно, но Азнавур был тронут.

— Вы знаете эти песни? — удивился он.

— Я знаю все ваши песни, но плохо пою, вдобавок волнуюсь, — признался я. — Вы даже не представляете, месье, насколько вы любимы в России! А уж про Армению и говорить не приходится.

— Про Армению я знаю, а вот о том, что в России меня любят, я не слышал.

— Я вырос на ваших песнях! Мое детство пропитано вашей музыкой!

— Очень приятно слышать это. — Он задумался на мгновение и повторил эти слова по-русски.

— Вы знаете русский язык? — поразились мы.

— Очень плохо, — ответил он, — можно сказать, что совсем не знаю. Отдельные фразы. Но понимаю по-русски гораздо больше, чем могу сказать сам.

Потом он еще раз поблагодарил за коньяк, поклонился с достоинством и ушел неторопливой походкой, — маленький человек необъятного таланта.

— Славный дядька, — сказали мои друзья чуть ли не хором. — И такой простой. А ведь какой величины звезда!

Минуло много лет после той встречи, и Шарль Азнавур приехал в Москву с гастролями. Я не мог отказать себе в удовольствии насладиться его пением и отправился на концерт. Внимая музыке, я невольно возвращался к тому дню, когда увидел Шарля Азнавура в «Регале». Мне даже захотелось пройти за кулисы и напомнить ему об этом, однако я решил, что вряд ли это уместно. Да и о чем, собственно, напоминать? О бутылке коньяка? О том, как мы выпили по бокалу шампанского? Что в этом особенного для него? Это было событием для меня, а не для него…

Париж подарил мне щедрую возможность познакомиться со многими знаменитостями. К некоторым встречам я готовился, потому что ждал их, но многие были случайные, и воспоминания о них окрашены веселыми красками.

Так, отправились мы с друзьями на дискотеку «для черных». Там собирались в основном темнокожие, но это не означало, что белым людям вход туда запрещен. Один из моих приятелей взахлеб нахваливал это заведение, вот мы и решили поглазеть.

Перед входом стоял огромный лимузин, залитый светом рекламных огней.

— О, какая-то черная знаменитость, наверное, гуляет — решил я.

Едва мы переступили порог и погрузились в грохот музыки, я увидел громадного негра.

— Смотрите! Это же Тайсон! — воскликнул я и был, наверное, похож на маленького мальчика, у которого вспыхнули от восторга глаза. В то время имя этого боксера гремело на весь мир.

Возле Тайсона стояли охранники. Он и сам-то не маленький, а они чуть ли не на две головы выше него, настоящие кинг-конги, монстры с бычьими шеями, расплющенными носами, вытаращенными глазами и кулаками размером с боксерскую грушу.

Мы подошли к Тайсону и сказали, что приехали из России.

— О! Россия! — Он широко улыбнулся, раскинул руки и принялся обнимать нас, изображая столько радушия, будто всю жизнь мечтал встретить именно нас. Его черное лицо почти не различалось в темноте, зато белозубая улыбка сияла пуще всякого прожектора.

— Хотите фотографию на память? — спросил Тайсон через минуту.

Как тут отказаться! Конечно, мы хотели бы сфотографироваться.

— Момент, — опять улыбнулся он.

Откуда-то вынырнул фотограф с навостренным «полароидом», готовый сделать для нас моментальный снимок. Оказывается, фотограф находился при Тайсоне постоянно. Знаменитый боксер, получавший гигантские гонорары за свои бои, не брезговал зарабатывать «на карманные расходы» и таким образом.

— Сколько вам нужно? Все вместе будете сниматься или порознь? — затараторил фотограф.

Не помню точно, сколько с нас взяли за снимок. Кажется, долларов тридцать за каждый.

Раз вспышка, два вспышка, три вспышка… Из «полароида» медленно выползли одна за другой фотографии.

— Еще? — спросил фотограф, меняя опустевший картридж в фотоаппарате.

Мы сфотографировались еще. Пока мы позировали, к Тайсону выстроилась очередь других желающих. Думаю, что эти фотосессии приносили боксеру немалый доход. Вокруг него вился целый рой чернокожих прислужников. Стоило Тайсону сделать знак, как они начинали суетиться, что-то приносить, уносить, подавать…

После встречи с ним дискотека уже не производила впечатления. Мы сидели и только разглядывали фотографии, как дети.

— Дай твою, ну-ка… А у тебя как получилось? А ну дай…

Майк Тайсон расположился рядом, буквально за соседним столиком. Вокруг него гудела большая компания.

— Майк! Майк! — кричали мы ему.

Сначала он поворачивался, растягивал на лице широкую улыбку и небрежно помахивал нам рукой, но вскоре ему наскучили наши восторги и он перестал обращать на нас внимание.

Некоторые знаменитости обожают, когда у них просят автографы, лезут к ним с рукопожатием, просят фотографию на память. Другие обливают презрительным взглядом и проходят мимо, словно никто не достоин даже находиться рядом с ними. Третьи надевают на себя маску добродушия, изображают демократичность, с улыбкой выслушивают комплименты и уверяют, что «очень рады знакомству», но через пять минут забывают о вашем существовании.

К третьей категории относился Омар Шариф, прославленный голливудский актер, сыгравший в фильмах, прогремевших на весь мир. Кто может забыть его персонажей из «Золота Маккены» и «Лоуренса Аравийского»?

Омар Шариф всегда играл в казино. Поговаривали, что выигрывал он крайне редко, чаще просаживал все до последнего сантима, но никогда не отказывался от игры. В самом Париже казино нет, но за городом располагается специально выделенная территория Анген, где разрешен игорный бизнес. Вот там Омар Шариф и проигрывался. У него не было даже квартиры. Он жил в одной из лучших гостиниц Парижа, каким-то образом получив там пожизненно номер; возможно, владельцы отеля сделали это в рекламных целях.

С Омаром Шарифом меня знакомили несколько раз, и каждый раз знакомство проходило как бы «с чистого листа». Он никого не помнил. То ли память была плохая, то ли просто не придавал значения факту нового знакомства. Он улыбался, когда я говорил ему, что мы уже встречались и нас уже представляли друг другу. Шариф кивал, мол, да-да, конечно, встречались, но глаза выдавали его — он не узнавал.

Любопытно, что точно такой же рассеянностью отличался и Мстислав Леопольдович Ростропович. Меня представляли ему пять или шесть раз, он с готовностью протягивал руку: «Очень приятно». Когда я напоминал ему, что мы встречались уже там-то и там-то, он соглашался, смеялся: «Привет, привет! Разумеется, встречались». — «Я ваш сосед, мы в Париже рядом живем», — уточнял я. «Да, да, вспомнил, мы соседи!» — улыбался он так, словно радовался близкому товарищу, но на самом деле не вспоминал. А если и вспоминал, то немедленно выбрасывал из памяти, потому что его интересовал только мир, непосредственно связанный с творчеством. Музыка целиком поглотила его, в этом нет сомнения. Наверное, без Галины Вишневской он потерялся бы в жизни. Музыка была для него важнее всего, все остальное, как мне кажется, плавало вокруг него в какой-то дымке, лишь изредка попадая в фокус его зрения.

С Ростроповичем я познакомился в Москве, на дне рождения губернатора Громова. Там мы виделись в первый раз. Потом, той же осенью, нас опять представили друг другу — в «Метрополе». Это случилось вскоре после первой встречи, но он уже забыл и меня, и мое имя. Так повторялось неоднократно…

Однако вернусь к рассказу о Париже.

В районе Паси было несколько известных русских ресторанов: «Никита», «Распутин». Но русским нелегко дается ресторанный бизнес. Почему-то им все время ставят палки в колеса: то не дают разрешения на спиртное, то ограничивают часы работы до полуночи, хотя французские рестораны могут до утра быть открыты.

Однажды я разговорился с французским бизнесменом, и он удивил меня своим объяснением.

— Мы, французы, считаем, что Россия чересчур велика. Мы не можем позволить русским развернуться на нашей земле, потому что тогда сюда хлынет нескончаемый поток эмигрантов.

— Что же тут плохого?

— Вы начнете скупать здесь все — заводы, фабрики, дома, города. Вы станете хозяевами. А что нам делать? Вам прислуживать? Но это наша страна!

— Тем не менее рынок должен быть доступен всем.

— Только не русским. У вас грязные деньги.

— Почему грязные? Я слышу об этом не в первый раз. Всюду нас ругают за наши деньги.

— У вас в России все коррумпировано, все воруют.

— А у вас? — возмущался я. — У вас только честные бизнесмены? Разве в газетах то и дело не появляются разоблачительные статьи о ваших чиновниках? О чиновниках не только правительственного уровня отдельно взятой страны, но и уровня Европарламента! Вы почему-то легко забываете об этом. Вам не нравится признавать, что у вас тоже воруют и обманывают. Вы предпочитаете ругать нас. Причем ругаете всех подряд, мажете нас черной краской. Почему?

Он пожал плечами в ответ.

— Хотите, чтобы я объяснил? — продолжил я. — Совсем недавно в России был социалистический строй. Европа и Америка приложили немало сил, чтобы развалить социализм, подталкивая нас в сторону капитализма. И вот капитализм пришел. Люди ринулись зарабатывать деньги. Вполне понятно, что не каждый способен делать бизнес, поэтому кто-то быстро разбогател, а кто-то остался ни с чем. У вас ведь точно так же обстоят дела. Только у вас это расслоение произошло давно, а у нас только что. Наши богачи бросаются вам в глаза, потому что каких-нибудь пять лет назад у них не было ничего, а к своим миллионерам вы давно привыкли. Вы родились, а они уже были, поэтому вам кажется, что в Европе все упорядочено. Но это иллюзия. Если у нас и есть беззаконие, то это по причине отсутствия вразумительных законов. Наша система только-только устанавливается, ее рано порицать, рано судить. Зато о вашей коррупции можно говорить с полным основанием, что именно она подталкивает многих бизнесменов в России вести нечестную игру.

— Вот вы и сами заговорили о нечестной игре, — обрадовался француз, словно подловил меня на слове. — Ваши деньги грязные, поэтому мы не хотим вкладывать их в нашу экономику.

— Вы просто хотите заполучить их. И нашу нефть, и наш газ, и наши земли. И вы считаете, что ваше желание разбогатеть — законно, а наше — преступно. Мне кажется, что наш разговор не имеет смысла.

Подобные беседы бывали часто. В большинстве случаев мои собеседники ссылались на какие-то газетные статьи, где речь шла о русской мафии, но не могли привести никаких конкретных фактов. Это были пустые слова. Им было выгодно, что вокруг русских, приехавших на Запад, создано отрицательное информационное поле, потому что это давало им право не позволять нам развернуться на их территории.

Но справедливости ради надо сказать, что так рассуждали не все.

Однажды я забрел в ресторан «Фуке», что на Елисейских Полях. Наверное, это один из самых старых ресторанов на центральной улице Парижа. Там всегда собиралась компания стареньких польских евреев, которые с равным удовольствием обсуждали искусство, бизнес и политику Увидев их впервые, я сразу вспомнил странных и смешных старичков из «Золотого теленка», которых Ильф и Петров обрядили в крахмальные воротнички и пикейные жилеты и которых «тянула сюда, на солнечный угол, долголетняя привычка и необходимость почесать старые языки».

Познакомившись с ними ближе, я выяснил, что почти все они прошли через мясорубку сталинских лагерей, поэтому о «прелестях социализма» могли судить по собственному опыту. Но, к моему удивлению, в них не было ни капли враждебности ни к СССР, ни к русскому народу. Все они сколотили свои капитальцы в чисто «еврейских» профессиях: кто-то был часовщиком, кто-то — ювелиром, кто-то — портным. Все хорошо говорили по-русски и живо интересовались новостями из России. Поскольку у меня в квартире стояла спутниковая антенна и я ежедневно слушал новости центральных российских телеканалов, старички справлялись у меня о последних событиях.

Иногда я не появлялся в «Фуке» месяц или два, а когда приходил, то замечал, что кого-нибудь из старичков недоставало в их говорливой компании. «А где такой-то?» — спрашивал. «Умер», — отвечали они. Все старенькие были, лет по восемьдесят каждому, не меньше. За год их ряды редели человека на три-четыре.

Любопытно, что от них, имевших моральное право ненавидеть Россию, я никогда не слышал упрека в том, что Россия — страна бандитов и террористов. Зато другие ругали нас нещадно: нас называли бестолковыми пьяницами, упрекали в том, что мы любим погулять…

В связи с «погулять» вспоминается такой случай. Когда Никита Михалков приехал в Париж на озвучание своего фильма «Сибирский цирюльник», я повел его в ресторан «Никита». Если не ошибаюсь, было 8 марта. Дойдя до ресторана, мы обнаружили, что все места заняты.

— Что будем делать, Алик? — спросил Никита.

— Я договорюсь. Меня здесь знают, — успокоил его я.

И через пять минут нам вынесли отдельный столик.

— Иногда мне кажется, Алик, что тебя знают везде, — довольно засмеялся Михалков, посверкивая своими удивительными глазами, как это умеет делать только он.

Мы сели за стол и в ожидании ужина принялись разглядывать публику.

— А ведь здесь одни французы! — удивился Никита. — Из русских только мы, хотя ресторан-то русский.

К нашему огромному удивлению, ресторан шумел до утра, французы не расходились, веселясь под русскую музыку. С интересом наблюдая за посетителями, Михалков воскликнул:

— Потрясающе! Такое впечатление, что у них завтра выходной. Ну ладно мы, творческие люди, можем ночь напролет пить: нам-то не нужно утром на службу. Им же строго к началу рабочего дня надо явиться, а они рюмку за рюмкой опрокидывают и не намерены, судя по всему, отправляться по домам. Так гуляют!

Ближе к утру в ресторан стали подтягиваться русские, но свободных мест по-прежнему не было. Французы оказались по-настоящему заводными и неугомонными. И выпить они любят.

Не понимаю, почему во всем мире говорят, что пьяницы — это русские. Сильно пьют повсюду, даже в Западной Европе, особенно в Скандинавии. Финны и шведы напиваются по-свински, но несмываемое клеймо пропойцы получили все-таки русские. Для меня это загадка. Единственное разумное объяснение, которое напрашивается, — это страх перед русскими, перед Россией, перед ее потенциалом, поэтому Россию стараются очернить.

Но в действительности Европа живо интересуется Россией. Французы любят не только русские рестораны, им нравятся русская музыка, русский балет, русская живопись, русская литература. И сколько бы они ни говорили про нас гадостей, на самом деле они уважают нашу страну. Их недобрые речи — лишь маска, за которой они пытаются спрятать свой страх перед нашими величием и мощью.

Сегодня французы проявляют неподдельный интерес к любому мероприятию, в котором принимает участие Россия. Близко подружившись со Спиваковым, я получил возможность увидеть, с каким уважением Франция принимает его оркестр, с какими аншлагами проходят концерты его «Виртуозов» в Европе. В бытность мою официальным представителем Ассоциации высокой моды в Париже, я изнутри видел, с каким жадным вниманием французы шли на показы Валентина Юдашкина даже в самом начале его карьеры, не говоря уже о том периоде, когда имя его прогремело на весь мир.

Недели высокой моды проходят в Париже ежегодно и являются большим праздником не только для высшего света, но и для всех французов. Париж преображается в эти дни. Город полон знаменитостей. У каждого модельера есть свои любимые артисты, которые непременно приезжают поддержать его показ. Вокруг этих показов идут непрекращающиеся party, куда невозможно попасть без приглашений, так как там собираются «сливки» общества. Посещение этих вечеринок доставляло мне удовольствие, а имевшиеся у меня именные приглашения позволяли ввести в тот круг кого-нибудь из моих новых друзей.

Представителем Ассоциации высокой моды я стал не случайно. Со Славой Зайцевым и Валентином Юдашкиным, ведущими российскими кутюрье, я дружил давно. Любой приезд Валентина в Париж оборачивался нашим долгим общением. Мне хотелось помогать ему во всем, и я пользовался любым случаем оказать поддержку Юдашкину. Когда я обратился к Алику Достману с просьбой сделать меня официальным представителем ассоциации, тот сразу согласился. Он прекрасно знал, что я включался в работу, как только группа Вали Юдашкина прилетала во Францию. Не осмелюсь сказать, что на мои плечи взваливались невыполнимые задачи, но без ложной скромности могу заявить, что мне, как человеку ответственному, можно было поручить любое дело. В действительности у каждого модельера есть своя команда, свои специалисты: кто-то занимается рекламой, кто-то — моделями, кто-то — художниками и так далее. Эти специалисты прекрасно знают, какого декоратора следует пригласить, какого сценографа, каких журналистов, а для работы с моделями существуют агентства. Обо всем этом команда Валентина Юдашкина знала и без меня. И если уж быть честным до конца, то они вполне справлялись своими силами. Но все-таки постоянно возникали какие-то непредвиденные вопросы, которые надо было уладить быстро и за решение которых я брался с удовольствием, потому что мне очень хотелось помочь моим друзьям. Ну а уж насчет организации банкетов я и не говорю — тут лучше меня вряд ли кто-то мог управиться. Кто-то может сказать, что официальный представитель Ассоциации высокой моды — должность скорее формальная. Что ж, пусть говорят, не стану спорить. Но этот почетный пост позволял мне чувствовать себя членом большой и красивой семьи, которая называется «Высокая мода».

Все показы Юдашкина проходили на высочайшем уровне. Я не помню ни единой накладки. Он — настоящий мастер своего дела, и я горд знакомством с ним. Его шоу всегда отличались пышностью. К Валентину на показ непременно приезжали знаменитости со всего света и обязательно приходили артисты, которым посчастливилось быть в это время на гастролях в Париже. Я видел на его показах разных людей — дипломатов из российского посольства и чиновников из правительства Франции, Микки Рурка, Джину Лоллобриджиду, Аллу Пугачеву, Иосифа Кобзона… Это свидетельствует о громадном интересе к талантливейшему художнику российской моды. Если бы это было не так, то никогда не работали бы у него лучшие модели мира — Клаудиа Шиффер, Линда Евангелиста, Надя Ауэрман и другие. А сколько русских девушек, привезенных Юдашкиным, взлетели после его показов на самые высокие пьедесталы и превратились в топ-моделей мирового уровня!

Подготовка к показам на Неделе высокой моды отнимает много сил. Здесь не допускается никаких «авось», здесь все должно быть отшлифовано, выверено до миллиметра. Каждый модельер выбирает для себя свою площадку. Армани и Гальяно, дабы максимально привлечь к себе внимание, устраивали показы даже на вокзалах и в поездах. Это стоило бешеных денег. Валентин не мог позволить себе таких расходов. Но он, конечно же, снимал прекрасные залы; однажды показ проводился в резиденции нашего посла. Несколько раз мы арендовали под его шоу залы в Лувре, которые специально выделены для показов высокой моды. Я считаю, что Лувр — прекрасное место для таких праздников; сама атмосфера напитана духом искусства. А учитывая те модели, которые делает Валентин — классические, богатые, буржуазные, — залы дворца-музея подходили нам как нельзя лучше.

Многие убеждены, что Дни высокой моды предназначены в первую очередь для любителей «тусовок», но я не могу согласиться с этим мнением. Да, люди приходят туда показать себя, но какое мероприятие, где собираются мировые знаменитости, не ставит перед собой такую цель? Звезды Голливуда, звезды эстрады, звезды политики — они всегда показывают себя. Но Дни высокой моды прежде всего посвящены моде. Разумеется, представленные там коллекции недоступны человеку среднего достатка. Когда смотришь по телевизору, кажется, что такие наряды даже носить нельзя — настолько все вычурно, чрезмерно в роскоши и придумках. Но многие из них ведь покупают прямо на показе. От его платьев сходит с ума вся Европа! У Юдашкина есть свой музей, да какой шикарный! Сегодня он стоит, наверное, десятки миллионов.

Но при том, что я искренне люблю Валентина и его творчество, сам я не шью у него ничего, лишь иногда покупаю пиджаки. Зато моя дочка делает ему заказы, даже платья для балетных спектаклей шьет у него, а это очень непростая работа.

Заканчивая рассказ о праздничной стороне жизни в Париже, хочу вспомнить небольшой эпизод.

Во французской столице находятся два главных музыкально-эротических шоу, известных на весь мир и ставших в какой-то мере визитной карточкой города. Я говорю о «Лидо» и «Мулен-Руж» — «Красной Мельнице», которая прославилась в первую очередь благодаря Тулуз-Лотреку, смешному кривоногому человечку рисовавшему танцовщиц, проституток, афиши для варьете. Это он, бородатый карлик с пенсне на отвисшем носу, увековечил своей кистью отбросы общества, превратив их в легенду. Декоративную красную мельницу танцевального кафешантана с его «неистовой кадрилью» стремятся посетить все. Там, в атмосфере фривольного праздника, среди иллюминированных деревьев разгуливали самые красивые девицы Парижа. Говорят, что когда принц Уэльский присутствовал там на представлении, известная танцовщица Луиза Вебер по прозвищу Ла Гулю высоко вскинула ногу во время танца и осмелилась сбить туфелькой шляпу с головы высокопоставленного гостя, выкрикнув: «Эй, д'Уэльс, угости шампанским». Эта поднятая нога в черном чулке, вскинувшая нижние юбки, стала символом «Мулен-Руж».

Разумеется, я тоже бывал там, смотрел, слушал, вкушал. Попав туда впервые, я не получил сильного впечатления: всеобщие восторги казались мне явно преувеличенными. Но понемногу я проникся своеобразной атмосферой «Мулен-Руж». Конечно, нынче это варьете совсем не похоже на заведение, где сиживал Тулуз-Лотрек; теперь там другая сцена, другие стены, другое все. Даже танцы там изменились, превратившись из разнузданных плясок в элегантное шоу, костюмы стали шикарнее, декорации — качественнее, сам дух «Мулен-Руж» — эротичнее. Впрочем, мне больше нравится «Лидо». Несмотря на более громкое имя «Мулен-Руж», в «Лидо» шоу богаче, да и обстановка кажется более строгой, хотя на сцене все те же голые ноги, те же обнаженные груди, те же павлиньи и страусовые перья.

В «Лидо» я старался занять лучшее место. Первые ряды там опускаются, и зрители попадают как бы в яму, поэтому вынуждены смотреть снизу вверх на спектакль. Когда я выяснил, какие места остаются на уровне сцены, брал только их.

Однажды я решил пригласить в «Лидо» Валентина Юдашкина и Аллу Пугачеву. Они согласились. Там, отлучившись ненадолго, я договорился с администрацией, чтобы после окончания шоу Алле Борисовне принесли большой букет. Пугачева не догадывалась, что о ее присутствии кто-то знает, и была поражена, когда в самом конце представления со сцены вдруг объявили, что «Лидо» радо приветствовать находящуюся в его стенах самую известную певицу России.

— Дамы и господа, у нас в гостях Алла Пугачева! — торжественно прогремело из громкоговорителей.

Зал взорвался рукоплесканиями. «Лидо» всегда на девяносто процентов заполнено туристами. Они всколыхнулись, сорвались со своих мест и бросились к Пугачевой, протягивая ей буклеты «Лидо» и прося оставить автограф на первой странице. Алла Борисовна ошеломленно смотрела на Юдашкина и на меня.

— Надо же! — бормотала она с растерянной улыбкой. — Мы в Париже, а здесь целое море поклонников! Поразительно!

По ее глазам было видно, что она счастлива. Да и кто не был бы счастлив от такого внимания. А уж как я был доволен тем, что сумел подарить Алле Борисовне минуты такого триумфа! Нет ничего приятнее, чем приносить людям радость. Нет больше радости, чем наполнять мир флюидами счастья.