Сэм Хайес Моя чужая дочь

Терри, Бену, Полли и Люси — с любовью.

Держитесь друг друга.

Глава I

Молоко потекло секунд через тридцать после того, как я осознала, что моего ребенка украли. Помню, на ум пришла глупейшая мысль о белесых пятнах, которые неизбежно затвердеют на блузке к моменту встречи с родителями мужа. Перед еженедельным визитом к свекру со свекровью я завернула в супермаркет за фальшивым домашним пирогом. Рассчитывая убедить Шейлу, будто вынула чудо выпечки из собственной духовки, я даже захватила блюдо и нарядную салфеточку. А когда вернулась к машине (я и отошла-то на две минуты, клянусь, на две минуты, потому что езда убаюкала мою горластую Наташу), детское креслице на заднем сиденье было пусто. Теплая вмятина от ее тельца да след детской отрыжки на обивке — и все.

Уронив коробку с пирогом на заиндевевшую землю, я обыскала машину, отметая одну бестолковую мысль за другой. Что, если я все же взяла Наташу с собой и забыла в тележке супермаркета? Или какую-нибудь чувствительную старушку умилили розовые щечки и пухлые губки? Неужели у меня настолько ранняя дочь, что, когда я ее найду, все вокруг поразятся, как это младенец восьми недель от роду выбрался из машины и отправился на прогулку? А может, Энди по пути к родителям заметил мою припаркованную машину и где-нибудь поблизости тетешкает Наташу? Ему-то разрешено, он ведь отец.

Машину я точно закрыла.

Я сильно стукнулась макушкой о крышу, когда выбиралась из салона, наконец признав, что Наташи там нет. Сколько драгоценных секунд потрачено зря.

В следующий миг потекло молоко, в ноющей груди вспыхнул пожар, затушить который можно, лишь покормив ребенка. Вот только ребенка я потеряла. По-зимнему низкое солнце слепило глаза, пока я прочесывала взглядом окрестности в поисках Наташиного личика, выглядывающего над плечом ее отца. Сейчас… вот сейчас нахлынет волна облегчения, потому что моя дочь нашлась. Сейчас я пойму, что с ней не случилось того, чего я так боюсь, потому что моя искаженная реальность вовсе не реальна.

В этой части парковки было до странности безлюдно, лишь пожилая пара возилась у машины, складывая пакеты с продуктами в багажник.

— Энди… — просипела я, будто внезапно сраженная бронхитом.

Густая слюна комом стала в горле; хватая ртом ледяной воздух, я с каждым вдохом обжигала глотку. Нужно осмотреть всю площадку, заглянуть во все уголки… Но стоило только повернуть голову, как глаза застилал туман, а в ушах раздавался пронзительный свист. И тогда я превратилась в разъяренную самку.

— Таша!

На этот раз горло мне подчинилось, издав звериный рык. Я застыла, широко расставив ноги, стиснув кулаки, выдвинув вперед плечи. Миг спустя я уже металась между машинами, вытянув шею, на пределе голосовых связок взвизгивая имя дочери. По дороге напала на стариков-супругов, те в ужасе вскинули руки, — теперь-то ясно, что они приняли меня за грабителя.

— Вы не видели мою дочь?! Ребенка не видели?!

Вряд ли они поняли хоть слово из моего змеиного шипения, а если и поняли, то ответить не рискнули. Я кинулась дальше — инстинкт подсказывал, что каждая секунда на счету. Я выкрикивала Наташино имя, пока голос не отказал. Я наматывала круги по парковке, между машинами, пока не поскользнулась на замерзшей луже и не рухнула ничком на бетон. На плечо мне легла ладонь. Я подняла голову, наткнувшись взглядом на флуоресцентно-яркий жилет, что навис надо мной… и услышала детский плач.

Вскочив на ноги, вытянувшись, я вся обратилась в слух. Где-то скулила собака, видно изнывая без хозяев в машине; урчал и постанывал автопогрузчик, вынимая контейнеры с товаром из фургона; бряцали друг о друга магазинные тележки, которые подросток в униформе неуправляемым составом увозил с парковки. Все пять моих чувств пришли в боевую готовность. Снова детский плач.

Сквозь наслоения других звуков я отчетливо слышала, что ребенок вопит, визжит, надсаживается криком, требуя маму. Такой же грудной ребенок, как Наташа. Звук сомкнулся в круг, раздирая мой и без того воспаленный череп в шелуху. Плач, визг, крики моей малышки. Я не знала, в какую сторону бежать.

Я поставила ногу на бампер, сделала еще один шаг наверх и выпрямилась в полный рост на капоте синего «форда-универсала», совсем новой модели, — помню, я еще подумала, не осталось бы вмятин. Боже, до чего четко все сохранила память. Как сейчас вижу перчатки на приборной доске, освежитель воздуха в форме елочки, болтающийся на зеркальце заднего вида. Вскарабкавшись на крышу «форда», я смогла увидеть не только всю парковку целиком, но и территорию за ограждением. Гладкая поверхность металла чуть прогибалась под моим весом.

— Мисс! — сказал человек в пронзительно-желтом жилете. — Успокойтесь, мисс.

Глаза у него были черные и очень круглые: он наверняка считал меня сумасшедшей.

— Тихо! — взмолилась я в отчаянии, что он заглушит голос Наташи.

Плач доносился со стороны выезда на автостраду. Щуря глаза от слепящего солнца, я всматривалась вдаль, кажется, годы, но на деле прошло лишь секунды две — и я увидела бегущую фигуру.

Через парковку супермаркета бежал человек с ребенком на руках.

— Наташа! — завопила я, не отдавая отчета в собственной глупости, — как будто грудной младенец способен отозваться!

На землю я спрыгнула прямо с крыши машины — неловко спрыгнула, подвернув ногу — и ринулась к воротам. Я довольно высокая, но все же на земле существенно ниже, чем стоя на крыше машины, так что уследить за бегущим человеком поверх голов несметных субботних покупателей оказалось делом почти безнадежным. Но я была не матерью, а монстром, в моих глазах плескалась чистая, ничем не разбавленная паника, и я прорвалась сквозь толпу к дороге, откуда просматривалась вся улица.

Мне не хватало воздуха, истекающие молоком груди тяжело прыгали вверх-вниз под зимним пальто, по спине ползла струйка пота. Я вертела головой, простреливая улицу лихорадочным взглядом. Знакомые магазины, куда я заходила едва ли не каждую неделю своей жизни, вдруг расплылись в бесцветные иноземные лавки. Весь город с этого момента стал для меня чужим, а я заблудилась на его улицах, как турист, не знающий языка.

Человек с младенцем на руках — длинный шарф вокруг шеи, зимняя шапка, ладонь в перчатке поддерживает крохотную детскую головку — мелькнул в конце Холтс-аллеи. Нырнув в автомобильный поток, лавируя меж гудящих машин, я устремилась в проулок. Годы спустя мне кажется, что я опоздала всего секунд на пятнадцать-двадцать. Годы спустя мне кажется — я вообще не соображала, что делаю.

Холтс-аллея насквозь провоняла картошкой фри, пивом и мочой. На углу вечно крутились подростки, и тот день, 4 января 1992 года, не был исключением. Во время беременности, когда приступ обжорства брал верх над благоразумием, я пару раз прерывала экскурс по магазинам, чтобы втихаря улизнуть в забегаловку «У Эла» на Холтс-аллее. Юные аборигены, как правило, ловили шанс подпустить шпильку-другую в мой адрес: мисс что-то округлилась в талии, и не знает ли мисс, что от жареных сосисок ее разнесет как на дрожжах. С осторожной улыбкой, чтобы не раздражать шайку, я проскальзывала в кафешку, где уминала вредные деликатесы Эла, чувствуя себя виноватой, как кормящая мать, которую застукали с сигаретой в зубах. Но чипсы все же не табак, и поскольку я всегда думала о пользе для ребенка — почти всегда, — то и уговаривала себя, что картофель фри и запах мочи большого вреда не нанесут.

Я врезалась в группку праздного молодняка, выбив банку с пепси из чьей-то руки.

— Ой!

— Кто-нибудь видел ребенка? Человека с грудным ребенком на руках видели? — Я брызгала слюной во все стороны. — Только что… здесь… кто-нибудь пробегал? — Пытаясь отдышаться, я согнулась, вытирая влажные ладони о колени своих черных вельветовых слаксов с резиновым поясом — единственной относительно нарядной шмотки, в которую мне удалось влезть ради приема у свекрови.

— Не-а.

— Пожалуйста! У меня украли ребенка!

Что с юнцов взять — сплошь прыщи и бравада. Я их не виню. По крайней мере один из них, спустя несколько недель увидев объявление о пропаже ребенка, сам пришел в полицию и подтвердил мои слова. Я ринулась дальше прочесывать улицу за улицей. Человек с длинным шарфом исчез. Вместе с Наташей.

На обратном пути к парковке я убедила себя, что найду Наташу в машине, накрепко привязанную к детскому креслицу. Совершенно очевидно, что паника неопытной мамаши застлала мне глаза. Я никогда не слышала о синдроме материнской слепоты, но это не значит, что такого не существует… А это что? Посреди дороги белела крохотная пинетка, на вид ручной вязки. Я ее подняла. «Вполне могла быть и Наташина» — подумала я, вспомнив горы вещичек, связанных Шейлой для внучки. Находку детской обувки я восприняла как счастливое знамение. Кто-то подавал мне знак, что все будет хорошо, вот только моя глупость не позволила мне проникнуть в суть этого знака.


Дорогая Наташа!

С днем рождения, солнышко. Моя маленькая Наташа теперь подросток…

Не годится. Звучит так, будто она все еще грудной ребенок. Я скомкала листок и начала письмо заново. Для меня она и есть грудной ребенок…

Дорогая Тата! (Уже лучше, менее официально.)

Даже не знаю, с чего начать, — ведь столько лет прошло. Ты, должно быть, считаешь, что я могла бы и раньше написать. По правде говоря, мне было очень страшно. Я вздрагиваю, даже услышав имя Наташа по телевизору. Понимаешь, я люблю тебя так же сильно, как в те несколько коротких недель, когда ты у меня была. Любить человека, которого у тебя отняли, — такая боль…

Я смяла и этот листок. Вздор. Она поднимет меня на смех.


Я мчалась к парковке, вновь терзая свое измученное недавними родами тело: не так это просто — нести перед собой живот, который ходит ходуном, будто ты влила в себя литров пять свежего апельсинового сока пополам с молоком. До машины я добежала, но салон был пуст. Наташи не было. По-прежнему не было.

Моя дочь исчезла. Человек в слепяще-желтом жилете и пожилая пара с покупками — тоже. А я до боли в сердце жаждала чего-то знакомого, поддержки хорошего человека, доброго голоса, проникновенно обещающего, что все будет в порядке. Дверца моей машины, по-прежнему распахнутая, царапала глянцевый бок соседки, и фальшивый домашний пирог лежал все на том же месте, куда я его уронила.

Внезапно в голове прояснилось, словно спринт по улицам вернул мне толику здравомыслия. Нужно вернуться в супермаркет, обратиться за помощью и позвонить Энди, — возможно, он еще на работе. Мы должны встретиться у его родителей, но ужин подождет, хотя Шейла наверняка разозлится из-за погубленных блюд. В супермаркете мне, скорее всего, предложат чашку кофе — совсем не лишнее в этом моем новом бесцветном, сереньком мире, где нет ни звуков, ни чувств, ни времени, ни единого шанса на возвращение нормальной жизни.

Я подобрала пирог и обтерла упаковку, подумав, что менеджер магазина запросто примет меня за воровку, учитывая, что товар не в пакете. В супермаркет я вошла с уверенностью, что вот-вот проснусь. Мне нужны были люди вокруг. Бесконечно добрые люди.


Дорогая Наташа (снова официальный тон, но мы ведь довольно давно не виделись).

Ты должна знать — последние тринадцать лет не было ни дня, чтобы я не думала о тебе. Вспоминая о тебе, я всякий раз рисую в воображении образ девочки чуточку выше, чуточку старше, а теперь, по прошествии стольких лет, и чуточку взрослее, даже женственнее. Я перебираю собственные детские фотографии, чтобы представить, какой ты могла теперь стать. Ты родилась моей копией, это все признавали, — те же ямочки, те же длинные ресницы. Глаза у тебя по-прежнему синие? А месячные уже начались? Или ты давно мертва и превратилась в прах?


Еще один листок отправился в мусор. На улице моросит, точнее, с небес сыплет мелкая, матово-белая, как жемчуг, крупа. Четыре часа дня, но уличные фонари уже включены. В их свете тротуар красиво отливает металлом, а деревья с давно облетевшими листьями, несмотря на унылый ноябрь, кажутся по-весеннему полными жизни.

Я включила электрический камин и телевизор: в слащавом шоу удачливые семейства выигрывали холодильники и машины. Заварила себе чаю — позже его разбавит джин или водка, смотря на что сегодня скидка в «Спар», — и, завернувшись в плед, прихватив блокнот и ручку, с ногами забралась в кресло. Я и пинетку взяла, ту самую Наташину пинетку, которую нашла на дороге, — мне вернули ее, в пакете, запечатанном пластиковой молнией, когда полиция прекратила поиски моей дочери.

Ритуал этот я исполняю каждую субботу января — Наташа исчезла в январе — и шестого ноября, в день ее рождения. А в остальное время стараюсь быть нормальным человеком. Глядя на меня, и не скажешь, что я была мамой и потеряла ребенка.


Дорогая Наташа Джейн Варни. (Таково ее полное имя — если на то пошло, откуда еще она его узнает?)

Рада сообщить тебе, что твоя мама, миссис Черил Сьюзен Варни, жива и здорова, чего и тебе желает. Она молит Господа о спасении тела и души твоих; печалится и горько сожалеет о том, что так и не пришлось ей качать тебя на качелях, печь именинные пироги в твою честь, готовить тебе сосиски с фасолью…


Нет, и это не пойдет. Скомкав листок, я запускаю бумажный шарик в корзину. На экране — рекламная пауза. Не люблю рекламу: нам ведь вовсе не товары предлагают, а образ жизни пытаются навязать. Кто сказал, что принимать душ нужно непременно в ванной с прозрачными стенами и видом на вечно залитый солнцем пляж с нежнейшим песком, а шампунем пользоваться исключительно «Спиффо», чтобы волосы стали длинными и блестящими, как у нагой красотки из ролика? Может, и мне прикупить «Спиффо» — вдруг моя гнилая, насквозь проплесневевшая ванная завертится волчком и нарисуется на Бермудах, едва я вылью шампунь на голову? Вдруг с этим разрекламированным чудом и жизнь моя засияет, а Наташа вернется? Вдруг я получу еще один шанс…

Я знаю точно: дверь машины была заперта.

Пока телевизор орет рекламой, я обшариваю кухню в поисках чего-нибудь спиртного. Попытки написать письмо дочери проваливаются одна за одной, и я удручена. Другие матери наверняка пишут своим детям легко и непринужденно.

Из алкоголя обнаружились лишь остатки сладкого хереса, которым я пропитывала коржи. Осторожно пробираюсь обратно в гостиную, сунув липкую бутылку под затасканную домашнюю кофту, в комнате же припадаю к горлышку прямо перед окном, так что с улицы меня могут видеть все кому не лень.

Да, я живу будто под непрерывным надзором. Почему? — спросите. На то есть несколько причин. Возможно, за мной следит око Всевышнего, поскольку Он жалеет меня и опекает, вкупе с такими же потерянными, никчемными тварями земными. Или это мой ангел-хранитель не спускает с меня глаз, и тогда это определенно Наташа: кто еще может знать меня настолько хорошо? Или же — и скорее всего, третий вариант единственно верен — я просто-напросто не в форме. Кто-то скажет — чувство вины. Для меня это жизнь.

Потому я и сажусь лицом к окну, глотая херес прямо из бутылки, — в надежде, что меня увидит кто-нибудь реальный. Уж лучше пусть в окно глядят, иначе можно и впрямь свихнуться — под вечным присмотром неведомо откуда.

Вот! Из киселя сумерек выплыл силуэт: женщина выгуливает собаку. Глянула прямо в мое окно и застукала меня за пьянством. Я редко задергиваю шторы, так что прохожие могут мельком увидеть кусочек моей жизни, да и мне они дают пищу для размышлений: кто они такие да как сложились их судьбы. Есть и постоянные, и у каждого своя причина проходить мимо моей застекленной веранды в строго определенное время. Некоторых я наделила именами, характерами и судьбами, включив в круг моих незнакомых друзей.

Марджори появляется раньше всех — покупает газету. Как-то она попыталась бегать трусцой — я впервые увидела ее в розовом велюровом костюме, — но обратный путь проделала уже шагом, отдуваясь, вся взмокшая и багровая. Утром, ровно в восемь двадцать пять, и днем, без десяти четыре, ежедневно, кроме выходных и каникул, пробегают школьники. Наташа сейчас училась бы в шестом классе, и потому я не в восторге от шастанья подростков у моего дома. В окно я в это время стараюсь не смотреть, но куда денешься от следов их присутствия: мой садик, размером с наволочку, юнцы регулярно используют как урну — банки из-под колы, целлофановые пакеты, окурки. Зато я обычно стучу по стеклу, привлекая внимание, и улыбаюсь Фредерику, когда он идет за говяжьим языком, — без сандвича с языком он себе обед не мыслит. Фредерик числится среди постоянных гостей у моих окон, хотя на несколько месяцев пропадал. С тех пор как умерла его жена, ему постоянно слышатся стуки.


Вернувшись в супермаркет, я не могла сообразить — то ли мне вновь встать в длиннющий хвост к кассе, то ли мчаться сразу к главному менеджеру, которого в субботу тоже атаковала толпа покупателей. Выбрала промежуточный вариант и заняла очередь к экспресс-кассе. Здесь оплачивали не более десяти покупок — все, кроме тетки прямо передо мной, с доверху набитой тележкой.

Кто-то, казалось мне, постирал красочный мир при слишком высокой температуре, превратив его в отвратительно, однообразно серый. Мир стал еще и плоским, как кукольный картонный театр: дунь посильнее — и магазин вместе с людьми-фигурками полетит вверх тормашками.

Моя паника, ослепительная, как вспышка на Солнце, к этому моменту отгорела; мне хотелось только одного: чтобы обо мне позаботились, кто-нибудь, кто угодно. Лишь бы выстоять очередь и поделиться своей трагедией с девушкой за кассой, а там уж меня окружат теплым участием, без которого мне не выжить. Шажок за шажком я продвигалась к цели, прижав к груди пирог, раздирая ногтями упаковку, а как только смогла дотянуться, бросила его на ленту конвейера, чтобы не измусолить окончательно. Во мне все еще жила надежда поразить свекровь собственной выпечкой.

Женщина передо мной, расплатившись наконец за всю свою бакалею, еще миллион лет потратила на то, чтобы рассовать продукты по пакетам, а остатки пенсии — по кармашкам кошелька из фальшивого крокодила. Все пять органов чувств ловили мельчайшие нюансы, излишние, но отчетливые детали — тем самым, наверное, спасая меня от убийственной реальности. Мне бы взвинтить себя до предела да вспыхнуть факелом посреди торгового зала — магазин вмиг затопили бы специалисты всех сортов; нашлось бы кому броситься на поиски моей дочери. Ведь Наташа была где-то совсем рядом. А я просто раскисла. С величайшим трудом, едва волоча ноги, как калека, я продвинулась вперед и остановилась напротив полусонной прыщавой кассирши. Привычным жестом та подставила руки, принимая подъезжающий на ленте пирог.

— Видите ли, я ничего не брала… Вообще-то я хотела спросить: у вас тут случайно…

Поздно — пирог уже пискнул под сканером.

— Два девяносто девять, пжалста. Щас заменим. Этот всмятку. — Наклонившись к микрофону, она закрыла глаза, будто собралась исполнять караоке. — Сандру к кассе номер три. Клиент ждет. Касса номер три.

— Но я уже один раз…

Объяснять не было сил. Я пыталась открыть сумочку. Неужели это моя? А может, чужая? Тем более что руки, бессильно ковырявшие замок, я абсолютно точно видела впервые в жизни. И голос на мой нисколько не похож… Все предельно ясно: я больше не Черил.

Дрожащая рука протянула кассирше кредитную карточку. Наличные я истратила на оплату пирога в прошлый раз.

— Проверьте и подпишите, пжалста.

Сандра принесла замену изувеченному пирогу, и я молниеносно отметила дату изготовления: на целые сутки раньше моего!

Помню, я подумала: меня волнует свежесть пирога — значит, мою малышку не украли. Ну никак не могли украсть. Если бы Наташа действительно пропала, то я не топталась бы у кассы супермаркета и не платила за товар, который уже один раз купила. Нет, конечно! Я требовала бы полицию, визжала, рыдала, выла, металась бы между покупателями, умоляя о помощи.

Я расписалась в квитанции и рассмеялась — невыразимое облегчение затопило меня, и я выплескивала его с хохотом, безмерно счастливая. Разумеется, Наташа не исчезла; я оставила ее в запертой машине, где она по-прежнему мирно спит. Я собралась к Шейле и Дону, туда же приедет Энди, и мы прекрасно проведем вечер за насущными беседами (о детях) и чаем с шоколадным пирогом, за который я только что расплатилась.

Шейла — большая любительница поговорить о малышах, поскольку в детях она дока. Сама троих вырастила, ей ли не знать, что к чему. В вязании она тоже виртуоз — уж в вязаных вещах ее дети нужды не знали — и мастер давать рекомендации. В каждый свой визит я получала сотни полезных советов по воспитанию здорового и счастливого ребенка — словно я не дочь родила, а взяла в дом экзотического зверька.

— Когда младенец насытится, легонько оттяни мизинцем уголок ее рта, чтобы освободить сосок, иначе проблем с трещинами не оберешься, — наставляла Шейла в дни моего привыкания к грудному кормлению. — Меняешь подгузник — сразу не пеленай ребенка, пусть с полчасика поболтает ножками-ручками. Потница нашей куколке совершенно ни к чему! А непременный сон на свежем воздухе зимой и летом — основа здоровья ребенка. Главное — не забывать о сетке, не дай бог, вывалится!

Словом, не женщина, а телефон доверия по вопросам материнства, номером которого я не пользовалась.

— Вы спрашивали — у нас тут случайно — что? — Кассирша расплылась в ухмылке. Не так уж она и плоха, в конце концов.

— Ой, да ничего! — Я тоже улыбалась, засовывая пирог в пакет.

К выходу из картонно-кукольного супермаркета я шла, убыстряя шаги; проскочила струю горячего воздуха в дверях и нырнула в холод стоянки. Я бежала к своему «рено».

Идиотка. Полоумная. Безответственная, невменяемая, психованная мамаша-новичок. Как мне вообще могло прийти в голову, что моя девочка пропала?! Зрение вкупе с прочими чувствами определенно решили меня разыграть. А ведь доктор предупреждал, что хронический недосып чреват. По ночам Наташа — принцесса капризная, до рассвета проплачет, зато уж днем выспится на славу. Вот и довела меня до ручки своими играми — ровным счетом ничего не соображаю!

Я от всего сердца надеялась, что после кросса по окрестным улицам не появлюсь пред очи свекра со свекровью в слишком уж растрепанных чувствах.

Я долетела до машины. Салон был пуст.

Наташу украли. Никаких сомнений.

Я обмочилась, дико завыла — и лишь потом рухнула на землю.


Дорогая Наташа,

Когда тебе было полтора месяца, тебя украли. Я по глупости оставила тебя в машине, а сама пошла в магазин. Наш папочка Энди ждал нас с тобой у бабушки Шейлы, где мы должны были пить чай с шоколадным пирогом. Я очень старалась тебя найти, но нашла только вязаную пинетку, она валялась посреди дороги. Потом было много полицейских, они долго-долго тебя искали, проверили всех преступников, расклеили объявления о твоей пропаже и по телевизору сообщили. А потом перестали искать. Твою папку переложили к делам «почти безнадежным», вернули мне пинетку и сказали, что делают все возможное.

Хочу, чтобы ты знала, Наташа, — я тебя любила, как люблю и всегда буду любить. Иногда мне кажется, что ты жива и здорова, тебя растят добрые люди, которые любят тебя как родную, терпят твою хандру и вспышки гнева — подростки всегда то хандрят, то огрызаются, — понимают твою страсть к мотоциклам, принимают твоих друзей и наотрез отказываются разрешить тебе проколоть пупок. Но в иные дни правда обрушивается на меня так же беспощадно, как в ту секунду, когда я поняла, что тебя больше нет в моей жизни.

Каким ты видела мир в свой последний миг? Смотрела в лицо своего убийцы, пока тот душил тебя? Таращила на него глазенки с тем же доверчивым обожанием, от которого млело мое сердце, когда я тебя кормила? Или после долгих часов крика ты забылась голодным сном и незаметно угасла? Был ли твой уход безмятежным — или после многих недель страданий ты покинула нас с жаждой мести в сердце?

Где бы ты ни была, жива ли ты или мертва, я каждую секунду ощущаю тебя. Я тебя чувствую и мечтаю вернуть.

Ты удивительная, моя Наташа. Я люблю тебя, и мне очень плохо.

Твоя мама.


Сегодня мне ее не найти. Я знала это наверняка и сочла достаточной причиной, чтобы прикончить херес. В итоге вечер был потерян, я отключилась и пропустила любимую телевикторину.

Загрузка...