Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки

Глава 6. Первые гастроли

Ещё только готовилась к выпуску Hey Joe. Час вписал Джими в гастроли по рабочим клубам севера Англии. Он хотел избежать маленьких клубов, ему было очевидно, что Джими мог бы выступать перед большей аудиторией и на других площадках, но контракты были подписаны и ничего мы уже не могли сделать, так что он был благодарен и этому. Джими тоже это не беспокоило, он с радостью играл везде, где были слушатели.

У нас был роуди, его звали Джерри Стикеллз, которого привёл Ноэл Реддинг, потому что тот был хорошим механиком и у него был старый фургон, куда поместилось всё наше оборудование. Джерри был большим обаятельным медведем и в будущем, именно благодаря ему, с успехом осуществились многие мировые грандиозные рок–гастрольные проекты. Сейчас у него своя фирма, которая осуществляет грузоперевозки, а в тот день он запихнул весь наш скарб в помятый синий фургон. Он объединил наши жизни в одно целое, стал надолго нам другом и помощником в несчётных переездах в следующих друг за другом годах. Лучше узнаёшь людей, когда проводишь с ними недели в тесном фургоне. У Мича была машина и он возил Ноэла, Джими путешествовал в фургоне с Джерри, я же сандвичем сидела между ними.

Джими не водил машину, в некотором смысле он был за бортом — у него и прав не было. Уже позже обнаружилось, что он ужасный водитель, возможно из–за своего зрения, настолько насколько всё остальное уже было неважно. Надо сказать, когда он купил себе машину в Америке, он даже не побеспокоился узнать, зачем ручка переключения передач, он брал взаймы очки Ноэла и вёл машину, прижавшись носом к ветровому стеклу, пытаясь увидеть впереди дорогу. Это был ни с чем несравнимый опыт. Он был слишком ленив, чтобы заказать себе очки.

Когда мы путешествовали, у нас всегда было включено радио. Нам всем нужна была музыка, куда бы мы ни направлялись, обычно настраиваясь на ту или другую пиратскую радиостанцию, предшественницу Радио-1, нелегальные радиопередатчики которых были установлены на небольших рыболовецких судах вдоль побережья.

Однажды одним на редкость пасмурным днём мы гнали на Север, как всегда со мной, зажатой между Джерри и Джими, и с моими ногами, задранными на приборную доску. Как вдруг передали Wild Thing в исполнении Troggs. Джими тут же вскочил, как если бы наш старый грузовик, перепрыгнув перила моста, полетел со всем нашим барахлом.

— Вау! — засмеялся он, — кто это?

— Tрогги, — ответил Джерри.

— Трогги? — удивился Джими. — Что это за имя такое?

— О, это такие маленькие человечки, — постаралась я объяснить самым невинным образом, — они живут в саду.

— Вот что, — сказал он. — Вы, англичане, смешной народ. Вы что, на самом деле верите, что есть маленькие люди, которые живут в саду?

— Ну, — произнесла я, стараясь защитить их, — ты же веришь, что если будешь втыкать иголки в чучело врага, то сможешь принести ему вред.

Как только мы вернулись в Лондон, он купил пластинку, проиграл несколько раз и решил взять её себе в репертуар.

Час с нами не ездил и я подозреваю, что он добирался до следующего места нашего выступления поездом. Это было более умно, чем наш грузовик, такой ужасно ненадёжный и не раз мы в конце пути выскакивали из него прямо на сцену в наших сценических одеждах, а я в своих модных босоножках, как ни старался Джерри упростить нашу жизнь. Было холодно и у меня всё время мёрзли ноги, но я так и не собралась себе купить подходящую обувь.

Один раз Час поехал с нами, это было в Ньюкасле, мы выступали недалеко от его дома.

— Так мы сэкономим на гостинице, — сказал он, — мы остановимся у моих родителей.

Он привёз нас к узкому, зажатому между другими домами фасаду, в доме даже не оказалось водопровода.

— Парни будут спать здесь, Кати, — предупредил меня он. — Ты с Лоттой наверху, а я с Джими.

Думаю, Лотта вообразила, что я буду к ней ночью приставать, потому что она прыгнула в постель одетой, но впрочем, может быть это просто из–за холода. Час взял с нас слово, что мы никому не расскажем, что он будет спать с Джими Хендриксом.

— О, конечно, никому не расскажем, — пообещали мы хором.

Посетители мужского клуба, где мы играли, были больше увлечены своей жизнью и не стали отвлекаться от своего пива ради того, чтобы послушать каких–то нескольких молодых хиппи. Ничего общего с той внимательной публикой, перед которой обычно Джими играл в Нью–Йорке или в Лондоне, где обычно собирались и друзья–музыканты, и приходили дельцы музыкального бизнеса. Ни один из них не понял, что перед ними вышел на сцену величайший рок–гитарист нового поколения, они даже не побеспокоились повернуть головы в его сторону. Пара клубов вообще оказались пивными заведениями с ярко освещёнными столиками из огнеупорной пластмассы и стульями, составленными друг на друга вдоль стены. Дым плавал слоями и мужчины, сидящие за столиками с закатанными рукавами, говорили громко, стараясь перекричать друг друга. Многие даже так и не сняли своих фуражек. Джими попросил их не курить во время выступления, некоторое даже услышали его просьбу и притушили свои папиросы. Он вывел усилители на полную, чтобы привлечь к себе их внимание, но привлёк только внимание владельца заведения, который подошёл и вернул ручки громкости в прежнее положение.

Он всегда играл громче, чем это позволяло оборудование и усилители к концу вспыхивали или взрывались. От этого Час с Майком сходили с ума, так как они были вынуждены срочно искать им замену. Думаю, Час или Джерри собирали 20 фунтов за вечер, их едва хватало, чтобы покрыть наши расходы. Для нас было странно, что у Джими уже была успешная сорокопятка, а деньги до нас не доходили. Хватало только на ежедневные расходы, да и жили мы в уютном месте, когда бывали в Лондоне, и ничего более. Но мы были счастливы, перемены ещё только наступят — кто интересуется музыкой, все теперь знают Джими. Уже впереди замаячили слава и известность, но гастрольная жизнь это ежедневная тяжёлая работа и немного лишних денег делало этот ад заметно легче переносимым.

Один раз мы приехали в какой–то город, а в гостинице нас не ждали, забыли заказать номера заранее. В другой раз, это было в Ноттингеме, мы добрались, наконец–то, до одной убогой старой гостиницы, название её было «Чёрный парень», Джими не мог в это поверить.

— Я не останусь в этом месте, которое называется «Чёрный парень», — запротестовал он, но выбора не было.

Ему действительно было не всё равно. Он действительно думал, что это чья–то ошибка.

— Откуда англичане взяли такое название? Попробовали бы они так назвать гостиницу в Штатах!

Если в Лондоне он привлекал к себе только любопытные взгляды, то на Севере его вид вызывал гнев и возмущение. Может быть они и были наслышаны о Карнаби–Стрит и Кингс–Роуд, благодаря передачам мод по телевидению, но сама одежда определённо ещё не достигла их главных улиц. Мужские стрижки были предельно короткие, с выбритыми затылками и висками, а одежда серо–коричневых тонов, какие носили их отцы. Где бы мы ни появлялись, мы слышали приглушённые голоса: «Это что, девка что ли?», но Джими не обращал на это никакого внимания. До тех пор пока они не стали представлять реальную опасность, ему нравилось их гневить. Были такие, которые считали его голубым из–за его поведения (хотя понятие «голубизна» не было так широко распространено, и заменялось словом «извращение», особенно на окраинах страны), и слова «педик» и «гомик» слышались и тут, и там. Скорее всего, Джими даже не знал, что они значат, а если и знал, то это его совершенно не трогало, ведь в нём сексуальности было больше, чем во всех мужчинах, которых я знала.

Час, со всей своей чувствительностью парня из рабочих районов Севера и выросшего в 50–е, не всегда мог сдержаться. Одним лондонским вечером он взорвался. Досталось двум парням из Глазго доставших нас с Джими в одном пабе в глубине какой–то боковой улицы от Тоттнем–Курт-Роуд,–куда мы зашли выпить по пути в клуб Hundred на Оксфорд–Стрит. Помнится, мы шли встретиться с Брайаном Огером и Джоном Майаллом.

— Эй ты, ты парень и ли девка? — хотели посмеяться они, при этом один из них пнул его пальцем и дёрнул за волосы.

Мы попытались игнорировать их выпады в надежде, что им надоест и они заткнутся, но они продолжали распалять себя. Последнее, что нужно было Джими в его положении, так это драка в пабе, которая неминуемо попала бы в газеты.

— Идём отсюда, — сказал Час, осушив свой стакан, — допивай и уходим.

Мы последовали его примеру и вышли на улицу, но те двое тоже вышли. Мы пошли быстрым шагом, один из них стал нас нагонять, выкрикивая язвительные насмешки, в то время как его приятель немного замешкался. Полагаю, они подумали не упустить такого развлечения, как избить педика.

— Ты, чёртова цыпочка, — кричал он, — почему бы тебе не помочиться сидя? Или ты гомик и не хочешь в этом признаться себе?

— Просто иди вперёд, — сквозь зубы сказал мне Час.

Он резко повернулся и быстрыми шагами направился навстречу крикуну и, подойдя вплотную к нему, произнёс:

— Кончай сам, мужик, или мне придётся тебя усмирить.

Мы не могли устоять, чтобы не обернуться и не посмотреть, что там происходит. Мужик ткнул Часа пальцем — самый глупый поступок пьяного по отношению к бывшему докеру из Ньюкасла шести футов и трёх дюймов роста. Час отошёл на шаг, резко развернулся и ударил его ногой так, что тот кубарем покатился по тротуару. В ярости он продолжал избивать его ногами, в то время как второй поспешил скрыться в пабе. Час бил его, пока тот не затих окончательно.

— Чёрт побери, — бросился бежать Джими по направлению к Оксфорд–Стрит, увлекая меня за собой, — почаще напоминай мне, чтобы я не раздражал Часа.

Весь остаток вечера Джими не мог успокоиться, оглушённый увиденным. Впервые он увидел своего защитника в деле. Такая наглядная демонстрация поддержки и самопожертвования заставила Джими начать прислушиваться к советам Часа, как к никому другому. Он чувствовал, что Час искренне преследует его интересы и их отношения продлились дольше всех.

Если даже лондонскую еду Джими ненавидел, то что говорить о придорожных кафе и дешёвых северных гостиницах. К счастью, ему нравилась рыба с жареной картошкой, и мы везде её заказывали, но он постоянно жаловался на то, что худеет.

— Почему обязательно надо есть жареную картошку с чем–то? — иногда ворчал он.

Еда никогда не была самоцелью для меня, но для Джими она представляла источник сил и пресная английская кухня сводила его с ума. В клубах всегда можно было утолить голод пивом с сандвичем, но поесть после концерта нам удавалось не всегда, к этому времени всё уже было закрыто.

От голода мы понемногу начали курить траву, нас часто угощали, хотя стоила она недорого и мы могли позволить купить её для себя. В гостиницах нас беспокоило, как бы запах не проник под дверь в коридор, хотя я сомневаюсь, что кто–нибудь из служащих понял бы, чем это пахнет. Трава помогала нам расслабиться, «развинтиться», но определённо она не могла приглушить наш голод, напротив, она вызывала в нас страшный аппетит. Я всегда сама делала самокрутки для Джими, потому что его пальцы почему–то в такие моменты переставали его слушаться.

С первого дня наших отношения я поняла, что Джими ужасная кокетка и мне нужен глаз да глаз за ним. Однажды после нашего выступления в Манчестере я вошла в дамскую комнату, даже не заметив, что Джими куда–то исчез. Это был обычный дешёвый клуб с сырыми стенами и дамской комнатой с рядом кабинок, разделённых друг от друга тонкими перегородками и встроенным рукомойником с грязной полкой для мыла и никаких признаков полотенца. Когда я поправляла шпильки перед зеркалом, я услышала шёпот в одной из кабинок. Невольно прислушавшись, я узнала голос Джими. Под дверью были видны их ноги. Я рванула дверь кабинки. Он стоял там с какой–то девицей, полураздетые, очень испуганные и виновато смотрели на меня.

— Какого чёрта ты думаешь, что ты здесь делаешь? — завизжала я на Джими, вселяя ужас в бедную девушку.

Джими булькал и заикался, лихорадочно ища подходящее объяснение.

— Мы всего лишь болтали, — наконец выдавил он из себя. — Она хотела взять у меня автограф…

Я была в ярости, я кричала и визжала на него, он ненавидел такие минуты. Его раздражало, что его обнаружили в таком неудобном положении и он не знал как выпутаться из него. Я не разговаривала с ним, по крайней мере, следующие 24 часа. Он, должно быть, решил быть впредь более осмотрительным, потому что он больше ни разу не попадался, хотя я знала, что он с радостью раздавал наш номер телефона всем девушкам, с которыми знакомился.

Ближе к концу гастролей я сдалась и осталась дожидаться их в Лондоне, неспособная дольше развеивать его скуку. Тем самым я на время предоставила ему свободу поболтаться с кем ему захочется, но вдали от дома. Любой музыкант расскажет вам похожую историю, насколько утомительно выступать в каком–нибудь убогом месте, возвращаться в гостиницу среди ночи, а с первыми лучами солнца бросаться в другой город, и так изо дня в день, одно и тоже. Поэтому многие музыканты спасаются, обращаясь к выпивке, наркотикам и случайным перепихам, в попытках убить свободное между выступлениями время. Очень скоро я поняла, что не буду больше ездить с ними и предпочитаю тепло дома и общество Энджи.

Джими, однако, казалось был в своей тарелке, не обращая внимания ни на дискомфорт, ни на всё остальное, вызывающее только раздражение. Думаю, это было самое счастливое его время, когда всё только начиналось и он на всё бурно реагировал. Не было ни давления, которое пришло вслед за славой, его ещё не узнавали на улице, не было сопровождающих его повсюду толп льстецов и лизоблюдов, подогревающих его аппетиты в сексе, наркотиках и, в конечном счёте, сведших его с ума.

После нескольких месяцев мы снова переехали. Час всё время твердил нам, что нам следует съехать с Монтегю–Сквер, потому что требованием съёмщиков было — никаких чёрных, и на Ринго сыпались бесконечные жалобы соседей. Думаю, это касалось больше того шума, который мы производили, когда вваливались домой под утро. К тому же я часто забывала ключи дома и однажды, когда Джими был на гастролях, я попросила Джона Энтвистла взобраться на карниз. По нему он добрался до окна, влез в него и открыл мне дверь изнутри — так что я уверена мы будили соседей не один раз. (Хорошо помню, как Джон наделал много шума пока балансировал на карнизе, притворяясь, что падает и цепляется за страховочный канат.)

Час нашёл всем нам четырёхэтажную квартиру в современном доме на Аппер–Беркли–Стрит, совсем рядом с нами, и помог перенести наш скудный скарб через улицу — в основном одежда, гитары и пластинки. Это была очень уютная квартира. Видимо Часу к этому времени удалось скопить денег. И снова, и это уже похоже вошло в правило, что они с Лоттой заняли лучшие комнаты, а мы с Джими что осталось — в те дни менеджеры считали себя главными в поп–партнёрстве. Мы прожили там год или около того.

Ронни научила меня готовить пару несложных блюд, которые любил Джими, такие как рагу по–шотландски и картошку, которые сделали домашнюю жизнь заметно более мирной. Джими часто оставлял меня одну, уходя на концерт или уезжая на гастроли. И я решила не сидеть в одиночестве, а отправлялась время от времени посмотреть их выступление, не замечая, как сотни часов я проводила слушая их обсуждения планов, споры и джемы. Я приходила со своими друзьями. Иногда приходила к Часу с Лоттой, посидеть перед телевизором, в те дни они готовились к свадьбе.

Джими часто мне говорил, что хотел бы завести собаку. В детстве у него была собака и он вспоминал её с большой нежностью. Приближалось его 25–летие и я решила, не задумываясь о последствиях, купить ему щенка. Мне сказали, что бассет много спит и с ним не так много возни. Мы с Барбарой поехали к одному собаководу, он жил в северной части Лондона, и выбрали одного миленького щеночка с намерением сделать Джими сюрприз.

Джими был в восторге и Этель Флюн стала членом нашей семьи. Он прозвал её «королевой ушей». Все полюбили Этель, несмотря на то, что она оказалась совершенно неподдающейся воспитанию — мы застелили из–за неё пол и теперь нам приходилось всё время следить, чтобы не было открытых мест. Никто не предупредил меня, насколько глупы бассеты и что они не поддаются тренировке, но она весело носилась по квартире с развивающимися следом за ней ушами. Иногда она спотыкалась о свои уши и тогда катилась кубарем. Я выгуливала её в Гайт—Парке, а многочисленные наши друзья забирали её с собой загород. Дома у неё был любимый крутящийся стул, точно такой же, как в телешоу Mastermind, на котором ей нравилось лежать пузом к верху и расслабляться, пока мы вращали стул. Один раз Джими так его раскрутил, что она не удержалась и пролетела через весь ковёр.

Со временем она выросла в огромную собаку, такую громадную, что я не могла её обхватить. Один наш друг, Тревор Бёртон из группы Move, предложил взять её к себе в загородный дом. Мы обрадовались, понимая, что там ей будет лучше. Покупка щенка была с нашей стороны очень глупым поступком и это оказалось для нас тогда непосильной ответственностью.

Когда Джими уезжал на гастроли, начало проявляться чувство независимости и мне это стало сильно нравиться, я гуляла с другими, но Джими об этом ничего не знал. Мне было всего лишь 20, а мир был наполнен такими интересными и замечательными людьми, о которых мне хотелось знать всё. Я ещё не была готова к семейной жизни, какую хотел он.

Джими был ужасно ревнив и не доверял мне ни в чём — полагаю, наследие тех дней, когда его мать убегала с другими мужчинами — так что я держала рот на замке о том, чем я занималась, когда его не было, это означало и то, что я должна была держать это в секрете и от Часа с Лоттой, поскольку они сразу бы рассказали Джими, если бы догадались о моём плохом поведении. Джими бы очень не понравились мои приключения, тем не менее невинность нашей дружбы продолжалась.

Однажды ужасная ссора разыгралась на ступенях клуба Bag O'Nails, он застал меня, разговаривающей по телефону, и решил, что я треплюсь с каким–то парнем, но спасли меня Джон Леннон и Пол МакКартни и попытались усмирить его. Джими всё ещё пылал от ярости, так что я ушла и села за столик под защиту Леннона и МакКартни.

Я просто болтала с Энджи, но Джими всегда был готов поверить в худшее. Всегда, когда я говорила по телефону с друзьями, независимо от их пола, он становился сумасшедшим. Когда мы сидели с ним в каком–нибудь клубе и я встречала знакомых, я могла пересесть к ним за столик, но Джими это не нравилось, думал наверное, что я останусь с ними навсегда.

В тот вечер Пол много говорил о Джейн Ашер. Она только что уехала в Америку продолжить свою карьеру актрисы и он никак не мог понять, зачем ей нужна была эта работа, ведь он мог совершенно спокойно обеспечить и себя, и её. Я тоже не поняла зачем ей это, ведь можно же не работать, если есть такая возможность, но я была слишком молода и не понимала, как много это значило для Джейн. Ничего значительного не произошло больше в тот вечер, но всё равно я вернулась домой позже обычного. Но когда вернулся Джими, то все черти ада пришли посмотреть на нас: он никак не мог понять, как это я просидела с кем–то весь вечер и отказывался выслушивать мои объяснения.

Хотя от меня он ждал поведения святой, для себя же хотел полной свободы. Мне нравилось, когда он дома, мне никто не нужен был, с ним я была счастлива. Он же заигрывал со всеми, даже если я была рядом, без разницы, какие планы у них были, я находила это возмутительным. Если же я ему на это указывала, он просто всё отрицал, делал невинные глаза и изображал замешательство, что я могла так про него подумать.

Меня не беспокоило, что он увлекался другими женщинами, поскольку я этого не видела — несмотря на то, что даже до его смерти я обнаружила насколько неразборчив он был. Мне нравилась моя жизнь и как только я видела, как Час заправляет своё грузное тело в машину на заднем дворе и направляется в аэропорт, я бежала к телефону, звонила Энджи или другой моей подруге:

— Они уехали, — ликующе кричала я, — давай прошвырнёмся!

Летом 1968 года имя Джими уже возглавляло афишу фестиваля Woburn Music, состоявшегося в Woburn Abbey. Сумасшествие проводить такое большое событие на открытом воздухе и организаторам ещё многому нужно было научиться. После того как Джими сошёл со сцены, все мы отправились в его вагончик немного выпить. Охранялось всё очень плохо и поклонники прорвали временные заграждения, которые конечно не могли сдержать толпу. Мы узнали об этом, когда они обрушились на стену вагончика, как приливная волна. Налегая на него всё больше и больше, они стали раскачивать его из стороны в сторону, вопя: «Джими, мы любим тебя!»

Внутри мы все курили и, когда вагончик стал раскачиваться особенно сильно, пепельница соскользнула со стола на сиденье из пено–пластмассы. Мы все так перепугались за судьбу Джими, что не заметили, как загорелось сиденье и вагончик начал наполняться дымом. Перед нами встал выбор — задохнуться и сгореть заживо внутри или быть разорванными на кусочки снаружи. Мы предпочли бегство. Наши роуди подогнали машину к двери и, сдерживая поклонников, пропихнули нас внутрь, а сами бросились сражаться с огнём.

В те дни почти не осуществлялась охрана поп–звёзд и нам часто приходилось после выступления самим пробиваться в машине сквозь плотное кольцо поклонников, в то время как они продолжали стучать в окна и крышу машины. Водители медленно оттесняли их вперёд, в душе надеясь, что им не удастся никого задавить. У меня до сих пор стоят перед глазами разбитые о стёкла машины налегающей сзади толпой лица и до сих пор удивляюсь, как никого тогда не убило.

В те дни мы все много курили. Никто не думал, что это опасно для здоровья. Когда не было денег, мы курили самые дешёвые, но зато, когда они у нас появлялись, мы покупали самые дорогие «кинг–сайз». Джими нравилось курить элегантные ментоловые Сент–Мориц с белым фильтром и золотым ободком — далеко от его имиджа дикаря. С ним всегда была пачка лёгких золотых Данхилл, которую он всюду терял, впрочем как и всё остальное, так что у нас у кого–нибудь для него всегда была одна в запасе. Я тоже курила, но никогда не попадала в зависимость, так что могла бросить, а потом начать снова, когда захочу.

В одни из американских гастролей я поехала тоже и договорилась встретиться с ним в Нью–Йорке. Терпеть не могу сидеть круглые сутки в гостинице, как иждивенец. Всё вокруг казалось таким назойливым, таким противным. Мне было так неуютно вдали от дома, среди незнакомых лиц.

К счастью я позвонила одному из Traffic, кого хорошо знала, и Дейв сказал мне что завтра они возвращаются в Лондон. Я сказала, что хочу лететь с ними. Джими от этого известия пришёл в полное расстройство. Мы приехали в аэропорт и тут Дейв обнаружил, что забыл паспорт в гостинице, пришлось вернуться на Манхэттен со всем нашим багажом и инструментами, оставшимися в машине. Чтобы как–то убить время до следующего самолёта, мы все отправились в клуб Scene, но когда мы были внутри, кто–то разбил стекло и украл наши вещи из машины, включая военную куртку Джими. Было холодно, мне было нечего одеть и все, кто был в клубе, сбросились, чтобы купить мне пальто. После этого эпизода я с трудом дождалась возвращения домой и встречи с Энджи.

То, что у нас была большая квартира в лондонском Вест–Энде, было удачей для меня, особенно когда я оставалась одна. В те дни, когда Час с Лоттой надолго уезжали вместе с Джими, я могла после клуба пригласить к себе кого–нибудь, кто мне особенно понравился, послушать пластинки, поговорить, покурить травки. Иногда всё завершалось постелью. Но всё это никак не отражалось на Джими. Он ничего не знал, для него было главное то, что я дома и терпеливо жду его возвращения. Однажды, когда у меня в гостях был Пол МакКартни, позвонил Джими и спросил, чем я занимаюсь, я сказала, что читаю книгу и собираюсь лечь спать. Я боялась, что Пол чем–нибудь себя обнаружит и раскроет наши карты.

После того как я познакомила Брайана Джонса с Джими, они стали большими друзьями и Брайан стал часто к нам заходить. Когда Джими уезжал он первым мне звонил. Иногда его эксцентричные просьбы приводили меня в замешательство.

— Кати, ты должна мне помочь, — еле слышно прошептал он в телефонную трубку однажды ночью.

— Что случилось, Брайан?

— Я познакомился с девушкой, она здесь, но она не собирается уходить, — сказал он. — Приди и помоги мне.

— Что?

— Прямо сейчас. Я оплачу такси.

В то время он жил в квартире с видом на Кингс–Роуд. Когда я вошла, там была девушка и по её виду можно было сказать, что она собирается остаться здесь жить. Брайан тут же обнял меня и стал тискать, как если бы покинувшая его любимая вернулась через много лет.

— Что ты делаешь, Брайан? — хотела я знать, отталкивая его и смеясь.

— Просто иди со мной и всё, — прошипел он.

Я позволила ему усадить меня к себе на колени и шептать всякую милую чепуху, пока в конце концов, бедная сконфуженная девушка не чиркнула что–то на листке бумаги и не ушла. Мы смотрели в окно, как она остановила полицейского на Кингс—Роуд и что–то ему говорила. Паранойя Брайана взяла своё.

— Она сообщает ему о наркотиках, — истерически захохотал он, — она рассказывает ему обо всём.

— В таком случае нам нужно прибраться.

Мы провели следующие несколько минут, обшаривая всю квартиру и смывая всё в туалет. Но полицейский так никогда и не пришёл. Я ушла когда рассвело, Брайан должно быть решил, что всё в порядке и принялся за прежнее. Полиция всё же нагрянула, но позднее, и Брайан попал на первые страницы всех газет.

От таких ситуаций мы все бывали в ужасе. В те дни хранение наркотиков было серьёзным преступлением — за крошечные количества сажали в тюрьму и кончалась карьера человека. Брайан во всём винил бедную девушку, которую подцепил в магазине, но я часто её встречала с тех пор и я уверена, что это чистейшее совпадение. Более правдоподобно, что за ним уже давно следили и взяли с новой партией.

В это время у нас ещё был один близкий друг, это Джорджи Фейм. Он делил внутренний флигель с Мич Мичеллом. Однажды поздно вечером я была у него, мы уже залезли в постель, когда раздался стук во входную дверь внизу. Джорджи запаниковал, когда выглянул из–за занавески и заметил Нико Лондондерри, с которой у него была секретная связь. Он бросился вниз по лестнице задержать её, пока я, затаив дыхание, оставалась наверху, мне казалось, что прошла вечность. Но вот, наконец, я услышала, как закрылась входная дверь и Джорджи вернулся весь бледный. В конце концов они поженились, о чём я прочла среди кричащих заголовков газет, и много позже трагически окончилась жизнь Нико прыжком с висячего моста Бристоль.

Я всегда боялась разоблачения, так как чувствовала, что Час только ждал повода, чтобы убедить Джими выгнать меня прочь и найти для него не такую независимую особу.

Как только Джими приезжал домой, моя тайная жизнь прекращалась на несколько недель, потому что этого срока было достаточно перед следующими гастролями, и начиналась для нас обоих тихая домашняя жизнь. Я была счастлива в эти короткие перерывы, за которые он успевал перезарядить свои батареи и быть готовым снова бросаться в свою общественную жизнь.

В музыкальной среде каждый начинал когда–то курить траву, теперь они стали более удачливыми, мы же страшно боялись облав. Это была какая–то сплошная паранойя. Все ею страдали, все кроме Лотты, которая никогда не притрагивалась ни к чему подобному. Джими всегда нервничал, где бы он ни был, боялся забыть в каком–нибудь из карманов, где бы с лёгкостью обнаружили это полицейские. Бывало я находила за диваном большой пакет травы, о котором он, конечно, напрочь забыл, и таких было много.

В 1967 году кислота только проникала в Лондон, больше было разговоров о ней, слышимых от таких людей, как Джими и Брайан. О том, как раздвигается пространство, о новых взглядах на смысл жизни. О том, что появляется смысл в бессодержательной психоделической музыке и как прочитать закодированные в ней послания. Я слушала их фантазии и удивлялась тому, о чём они говорят, стоя на земле или сидя в кресле. От этих разговоров у меня разболевалась голова, но однажды мне дали попробовать, что сделало меня больной и потерявшей над собой контроль.

Чем дальше он углублялся в наркотики (а мне приходилось сидеть и слушать интервью, которые брали у Джими), тем нелепее становился поток навеянной кислотой чуши, которую журналисты впитывали, как если бы это было божественным откровением. Как и у большинства путешествующих у него были видения и, естественно, он хотел воплотить их в музыку. Он старался объяснять их, но его не понимали, потому что нет слов в человеческой речи, описывающих их. Это разочаровывало его и он ещё глубже погружался в кислотный мир в попытке приблизиться к оживлению этих видений, но только опускался дальше на дно. В 1983 слышится странный напряжённый гул, что–то из тех звуков, которые вас окружают в путешествии. Он также много говорил о другой стороне, о смерти, которую люди называют самоубийством, но на самом деле являющейся только другим состоянием разума.

Мы сидели на кровати, он читал мне стихи, которые написал для 1983.

— Так моя любовь Катерина и я решили отправиться в последнюю прогулку сквозь шумы моря, нет, не умереть, но переродиться вдали от этих земель, таких сплющенных, в клочья порванных, навсегда… Что ты думаешь об этом? — спросил он когда кончил читать.

— Я не хочу туда, — ответила я, заставив его рассмеяться, — можешь отправляться на дно морское сам, если хочешь.

Когда я впервые нашла его LSD, это была маленькая коричневая склянка, стоящая в холодильнике у нас на Аппер–Беркли–Стрит. Он был опять где–то и я не знала, что это. Запаха не было и я решила вылить содержимое в раковину, но Барбара, подруга, с которой я познакомилась в одном из клубов, заметив, что я делаю, остановила меня и сказала, что прежде мы должны попробовать её содержимое. Мы полили им кусочек сахара и съели. Только я проглотила примерно четверть, как кто–то завладел всем, ненавижу, когда реальность ускользает от меня. Мне нравится, когда я чувствую и знаю, что со мной происходит.

Но это не сравнить с тем, что произошло однажды в Speakeasy. Джими пошёл на сцену, оставив свой Скоч и Коку на столике. Ничего не подозревая, я пропустила стаканчик Джими. Вдруг мне показалось, что я увидела, как музыка носится по залу и становится всё громче и громче, ещё чуть–чуть и лопнут барабанные перепонки. Лица людей вокруг меня пришли в движение и ужасно исказились, на меня напал страх, я стала с усилием дышать. (Сколько себя помню, всегда страдала от астмы — помню, как однажды, мы с Брайаном вырывали друг у друга из рук ингалятор.) К тому времени, когда вернулся к столику Эрик Бёрдон, я уже сползла под стол. Он признался, что подсыпал LSD в стакан Джими, так, ради смеха. Я поднялась и пошатываясь шаг за шагом двинулась к выходу, следом шла всё понимающая Энджи и следила, чтобы на меня не упал потолок.

Кто–то вызвал скорую и меня отвезли в больницу Св.Георга, недалеко от Гайд–Парк–Корнера, где я увидела саблезубых львов и тигров соскакивающих со стен. Всюду куда бы я не повернулась, видела их, направляющихся прямо ко мне. Сёстры повесили на кровать боковинки и, прячась за ними всю ночь от оживших с потолка и стен вампиров, пытающихся сдержать моё дыхание, я тихо страдала от завладевшей моим сознанием паранойи. На следующий день полиция была у моей постели и они стали допытываться, кто так «меня зарядил», но не смогли от меня ничего добиться и продвинуться в своём расследовании. После этого случая Джими взял меня под свою защиту и стал следить, чтобы никто не дал мне чего–нибудь лишнего.

В основном это коснулось только безвредных весёлых поездок, таких, какие совершили мы однажды с Джоном Ленноном, удрав из Bag O'Nails. Мы решили покататься по улицам на его Роллсе, курили травку, хихикали. Всё шло хорошо, но меня шокировало то, что он вдруг остановил шофёра и, добежав до телефонной будки, пописал в ней. Под каким наркотиком он был, не знаю, но это было отвратительно и он упал в моих глазах как человек.

На другой вечеринке, на квартире какой–то девицы в Южном Кенсингтоне, Терри по прозвищу «Пилюля», роуди Animals и большой друг Эрика, заснул с открытым ртом. Мы с Ленноном, как пара грязных школьников, капнули LSD ему прямо в горло из пипетки. И стали с нетерпеньем ждать, когда же Терри проснётся и отправится в путешествие по потолку, но похоже, что он накачался чем–то более сильным. И когда, наконец, он зашевелился и встал, он не проявил никаких признаков действия LSD. Его организм, видимо, был настолько напичкан наркотиками, что наш вклад прошёл незамеченным, как укус блохи дикому слону.

Леннон часто заходил к нам, особенно когда Джими не было, обкуренный и заваливался спать. Однажды он несколько часов подряд ползал перед диваном, ни с кем не разговаривал и что–то там искал полностью во власти паранойи и напуганный странным местом, в котором оказался. С Джоном можно было и посмеяться, и выпить, но он всегда был слишком эгоистичен, чтобы действительно понравиться.

Героем Джими был Боб Дилан. Думаю, в Нью–Йорке они раз встретились, но были оба так обкурены, что только могли улыбаться друг другу. Когда он привёз из Америки его новый альбом John Wesley Harding, мы его не снимали с проигрывателя. Особенно Джими нравился номер, начинающийся словами: «Я спал и во сне увидел Святого Августина, такого же живого, как ты и я», сначала он хотел сам спеть её, но почувствовал, что это слишком личное для Дилана, для того, чтобы кто–нибудь её спел. Поэтому он решил сделать для себя All Along the Watchtower, но ужасно боялся, что Дилан засмеёт его и будет критиковать.

— Просто делай, — успокаивала я его, — у тебя получится, и ни о чём не думай.

Собрав музыкантов, пришли и Дейв Мейсон, и Брайан Джонс, ставшие одними из самых знаменитых звёзд, мы все толпой отправились на студию в Барниз. Как только туда добрались и стали играть, Джими понял, что захватил с собой не ту гитару и послал меня на такси за другой. Когда он окончательно углубился в музыку, цветок стал распускаться в его руках, и даже Дилан, прослушав окончательный вариант, сказал, что именно Джими её автор.

Когда Джими бывал в Лондоне, он часто записывал студию на себя и мы ехали туда с музыкантами, которых могли добудиться. Скрутив самокрутку, я ложилась на длинный кожаный диван за микшерским пультом и проваливалась в сон. Они джемовали вместе пока у них получалось. Временами Мич и Ноэл были там, если конечно, Джими удавалось их вызвать, но чаще он с не меньшим успехом играл с кем–нибудь другим. Я же, слившись с диваном, просто сидела там, пока они часами играли какую–то мешанину.

Мы почти всё время пропадали в Барниз в студии Olympic. Я договаривалась о времени, звонила звукоинженерам, одного из которых звали Эдди Кремер, просила предоставить нам столько времени, сколько возможно. Со многими можно было договориться, но только не с Эдди, он нас недолюбливал, он вечно нас торопил, ссылаясь на то, что ему уже пора домой, и он очень возмущался, когда мы курили траву в студии. Он всегда считал, что нас слишком много и говорил, что студия не место для вечеринок. Часто бывало так, что Джими оставался в студии один и занимался наложениями. Студийное время было дорогое — 30 фунтов в час. Мы обычно оставались там часа на три или около того, потом я выписывала чек, Джими оставалось только подписать его.

У меня не было собственного счёта в банке, но мне он и не нужен был, везде расплачивались тогда наличными или записывали в долг. У нас был кредит в Speakeasy, так что мы ели и пили там когда и сколько угодно, а счёт отсылался в контору. Тоже происходило и с телефоном, и с оплатой за квартиру. У Джими были деньги, только тогда, когда ему приходилось расплачиваться наличными. Однажды он послал меня в банк Св.Мартина на Эдгвер—Роуд снять 3 тысячи фунтов (по сегодняшним (на 1997 год) деньгам это что–то около 60 тысяч). Менеджер банка разволновался, что такую сумму придётся нести по улице несколько кварталов такой хрупкой девушке и послал со мной охрану, которая проводила меня домой.

Какое счастье забыть о деньгах, и заниматься только тем, чем хотелось. Изредка, когда мне требовались наличные, мне достаточно было только позвонить в контору. Они связывались с Джими и, получив его подтверждение, выдавали мне необходимую сумму. Если же его никак было не найти, я шла к Гарольду Дэвидсону, импресарио Джими, и его люди снабжали меня деньгами.

Для Часа было удобно, что мы жили на Аппер–Беркли–Роуд, частью из–за того, что мы почти перестали ссориться, частью из–за того, что не нужно теперь так экономить и всё стало много доступнее. К тому же, Часа с Джими часто не было дома. Мы купили стерео, более лучшую модель, и Час стал постоянно колотить в дверь нашей спальни, чтобы мы сделали музыку потише, но во всём остальном мы жили очень дружно.

Час начал подозревать, что я совершенно не приспособлена к тихой домашней жизни какую он хотел бы видеть, приезжая с гастролей. До него доходили кое–какие слухи и его стало очень беспокоить, что, оставаясь предоставленной самой себе, я устраивала в квартире бедлам.

— Я уступил нашу комнату Тони Гарланду и Мэдлин Белл, пока мы будем в Штатах, — предупредил он меня, отправляясь с Джими на трёх–месячные гастроли по Америке.

— О, как это здорово, — произнесла я, стараясь, чтобы это прозвучало наиболее беззаботно, и скрыло весь мой ужас перед такой перспективой. Тони Гарланд являлся одним из менеджеров Джими, ответственным за пиар, а Мэдлин уже была известной певицей. Я не была с ними знакома, но была уверена, что Час их попросил приглядывать за мной с тем, чтобы быть спокойным, что я веду себя примерно. Всё выглядело так, как если бы птичке подрезали крылья.

Когда Тони и Мэдлин приехали, моя подруга Барабара уже была там и знакомство прошло довольно прохладно. Я не хотела начинать с ссоры и постепенно, день за днём Мэдлин, оказавшаяся такой приветливой, сблизилась со мной. А в конце мы уже вместе сходили с ума.

Не прошло и нескольких недель, в течение которых мы приглядывались друг к другу, как Мэдлин стала моей лучшей подругой. Она отлично готовила и мы ели лучше, как никогда. Наша квартира превратилась в постоянное место обитания большинства музыкантов, таких ребят, как из Procol Harum и Move, приходил народ и из нашей прежней команды, Брайан Джонс, Кит Мун. Однажды двое музыкантов остались у нас на ночь и отправились наверх немного поспать, перед тем как вылететь в Брест на концерт. Он уехали в три утра, чтобы успеть на самолёт. После того как мы их проводили, мы с Барбарой решили их разыграть и встретить их во Франции. Мы сорвались в аэропорт, сели на самолёт, прилетели в Брест и стали мирно дожидаться их у выхода. Не только мои крылья не были подрезаны, я летала дальше, выше и быстрее как никогда.

Когда пришло время Тони и Мэдлин уезжать, было пролито море слёз и грустных минут расставания. Мы не знали точно, когда Час с Джими намеревались вернуться, поэтому они возвратились в своё прежнее жильё и Тони попросил меня сообщить ему, как только они появятся.

В шесть утра раздался звонок. Мы с Барбарой только что легли. После короткой борьбы с постелью — мы легли всего час или два назад — я подняла трубку. Звонила Мэдлин.

— Я только что узнала, — сказала она, — они летят домой, будут через 4 часа.

Мэд спросила надо ли помочь прибраться. Я сказала, что справимся сами — пустые бутылки, полные пепельницы, пакет заплесневевшей жареной картошки — чтобы не готовить самим, мы обычно всё покупали в Уимпи.

За полчаса она, Барбара и я накрутили по квартире около сотни миль, пылесося, чистя, подметая, собирая в мешок пустые бутылки, и даже помыли стены и окна. За несколько минут до их прихода Мэдлин улетела домой, Барбара исчезла, а я прыгнула обратно в постель, сладко потягиваясь и делая вид, что только что проснулась. Я услышала, как открывается входная дверь и голоса послышались совсем рядом с дверью в спальню.

Голос Часа звучал удивлённо.

— Здесь даже чище и уютнее, чем когда мы уезжали. Видно Тони и Мэдлин хорошо за ней присмотрели.

Я не знала, что произошло за эти несколько месяцев, я не знала, что он стал одной из самых величайших звёзд, я не знала, что с Джими стало ещё труднее договариваться, что он отметал все точки зрения и не принимал советы ни от кого.

Я не знала, что после окончания американских гастролей Час прилетел домой один. Я была в постели, когда он вернулся.

— Кати, — спокойным голосам произнёс он, в глазах же сверкали молнии, — собирай вещи. Вы с Джими здесь больше не останетесь.