Моя хирургия. Истории из операционной и не только

Переливание крови

Кажется, я в самом деле могу писать мемуары: ведь за те сорок лет, что я провел в медицине, она изменилась неузнаваемо, и сейчас даже трудно представить, какой была медицина прошлого века. Так, я застал еще времена, когда практиковалось прямое переливание крови. И не просто застал, а участвовал в нем. Студент-шестикурсник, я занимался тогда на кафедре хирургии, где в реанимации оказался больной с тяжелой кровопотерей. И как-то запросто преподаватель спросил нас: «Кровью поделиться хотите? У кого вторая положительная?» Я стоял в тот момент ближе всех к вопрошавшему — и потому меня выбрали для прямого переливания.

Тот, кого я спасал, был сильно пьющий мужик средних лет, и его кровопотеря была связана именно с пьянством: это называется синдром Маллори — Вейсса. Помню, как располагались наши с ним койки (меня уложили на соседнюю, пустовавшую), как падал свет из большого окна и как по пластиковой трубке капельницы моя кровь стекала в запотевшую стеклянную банку, стоявшую на полу у кровати. Когда банка наполовину заполнилась, ее перевернули, подняли на штатив — и моя, еще теплая, кровь потекла в вену больного.

Тогда это казалось — и мне самому, и другим — совершенно простым и естественным делом. Подумаешь, эка невидаль: ну сдал полкило крови да и вернулся к занятиям. Голова, помнится, так приятно шумела, как будто я выпил стакан водки, и все время хотелось смеяться. Но сейчас, спустя тридцать пять лет, когда прямые переливания уже давно и строго-настрого запрещены, мне видится тот эпизод в каком-то особом и даже торжественном ракурсе. Ведь как ни крути, делясь своей кровью, я делился в прямом смысле слова собственной жизнью. Хотел бы я, кстати, знать: как тот небритый мужик этой подаренной долею жизни распорядился? Хотя что тут гадать — конечно же, пропил ее, как пропил и все остальное.

Донорство было любимым занятием студентов медицинского института. Тем, кто сдал кровь, полагалось освобождение от учебы аж на два дня и еще выдавались талоны на обед в ресторане — неплохая приманка для наших вечно голодных желудков. А запас крови — как и запас вообще жизни — в каждом из нас казался неисчерпаем; поэтому на потерю каких-то пятисот граммов даже не обращали внимания.

Станция переливания крови располагалась неподалеку от нашего общежития, и туда добирались обычно пешком: мимо старого польского кладбища и костела, а затем мимо готических зданий больницы Красного Креста. И первое, что ощущалось, когда ты входил в двери станции переливания, — это то, что здесь жарко, как в бане. Видимо, так полагалось, чтобы доноры не зябли и не простужались; как полагалось и переодеться в просторные полотняные штаны и рубахи. И в самом деле: не пачкать же кровью собственную одежду?

А когда ты поднимался по железной лестнице на второй этаж, усаживался к одному из окошек в прозрачной стене и просовывал в него свою голую руку, наступал момент странного отчуждения от себя самого. Словно ты — уже и не вполне ты, а всего лишь ходячий источник донорской крови: так бесцеремонно сестра хватала и выворачивала твою руку, так грубо и туго перехватывала жгутом, звонко шлепала ладонью по локтевому сгибу — и не просто прокалывала твою вену, а словно нанизывала тебя, как шашлык на шампур, на толстенную, с хрустом втыкавшуюся иглу. Неудивительно, что у тебя по всему телу бежали мурашки, а кое-кто даже падал в обморок, — и резкий запах нашатырного спирта, ватку с которым то и дело подносили кому-нибудь к носу, был смешан со сладким и приторным запахом крови.

Кровь была здесь повсюду. И в стеклянных банках-флаконах, и в пластиковых корзинах, в которых эти флаконы переносили, и в трубках систем для донорского забора, и в пробирках, и в центрифугах, и на кафеле пола (правда, эти кровавые брызги старались быстрей подтереть), и на тех агитационных плакатах, где в окружении символических алых капель сияли счастьем и гордостью лица доноров. Казалось, стоит открыть кран над фаянсовой раковиной, и из него тоже потечет не вода, а густая и теплая кровь.

Как ни странно, этот мир крови казался как-то по-особенному уютен, и не хотелось быстро его покидать — даже тогда, когда свою дозу ты уже сдал и ее унесли куда-то в корзине вместе с десятками прочих темно-вишневых и запотевших флаконов. Оттого ли, что здесь было тепло, или оттого, что взад и вперед непрерывно сновали молодые медсестры, все в таких же просторных штанах и рубахах, что были на донорах, — рубахах, позволяющих видеть их соблазнительные тела, — ты, присевший на лавочку возле стены, мог долго-долго, в каком-то блаженном оцепенении, наблюдать жизнь станции переливания крови.

Впереди, впрочем, было тоже немало приятного: например, обед за донорские талоны. Тогда доноров кормили в «Смоленске», одном из центральных городских ресторанов. Ирония жизни была еще в том, что здесь же, в «Смоленске», вечерами собирались и проститутки — тоже своего рода доноры, делившиеся с народом собственными интимными местами. Ресторанный обед был, конечно, простым — трюфелями и устрицами нас не баловали, — но вкусным и сытным. И мы выходили из ресторана совсем уже осоловевшими (не забудем, что мы недавно сдали кровь), и видели город, шумевший вокруг, измененным и сонно-благостным взглядом. И этот дремотный и медленный взгляд удивительно подходил дремотной эпохе застоя, в которой мы жили. Можно даже сказать, что мы вполне совпадали с эпохой, лишь когда сдавали кровь и словно бы укрепляли энергией собственной жизни и юной крови тот разрушавшийся мир, который и породил-то нас, может быть, только затем, чтобы мы стали донорами и по мере сил поддержали его обветшалую дряхлость. И все, что нас там окружало, — и площадь Смирнова, и кинотеатр «Октябрь» с его псевдоантичною колоннадой, и часть старой смоленской стены времен Годунова, и лязгавший по рельсам красный трамвай, — все виделось как бы в тающем сне, сквозь пелену то ли сытости, то ли кровопотери, то ли смутной догадки о том, что весь мир, окружающий нас, уже исчезает и скоро исчезнет совсем.