Моя хирургия. Истории из операционной и не только

Планерка

Правда, неплохо звучит: «Я помню планерки еще времен Клеопатры»? Это не значит, конечно, что я современник античности; просто так звали главного врача больницы, где я работал. Но сама она, Клеопатра Николаевна Шевченко, на планерках бывала редко; как учил Лао-цзы, наилучший правитель — тот, о котором известно только одно: он существует. Проводили утренние планерки заведующие отделениями — например, Юрий Степанович Фирстов, наше рыжее солнце. И шли на планерку — сейчас в это трудно поверить — охотно и с радостью. Ведь мы ощущали врачебное наше сообщество именно как большую семью, и планерки были для нас утренним сбором этой семьи, неизменно живой и веселой. Даже те, кто заканчивал дежурство — а отчету дежурной бригады в основном и была посвящена утренняя конференция, — даже они выглядели свежо. Понятно, что их бодрость носила оттенок болезненного возбуждения — но и вправду казалось, что бессонная ночь, проведенная за операционным столом или в залах реанимации, не измотала, а оживила людей. И если бы не осипшие голоса и не характерно темнеющие подглазья, дежурных врачей было бы не отличить от всех прочих, веселых и бодрых.

Вообще, на тех давних планерках царила удивительная атмосфера. Не было ни особого чинопочитания, ни желания унизить других ради собственного самовозвышения — но было свободное и живое общение уважавших друг друга людей, которые вместе делают интересное, сложное, нужное дело. В обсуждении больных принимали азартное участие все — от заведующих до молодых интернов, и никто не боялся разгневать начальство или показаться смешным. Каждый знал настоящую цену себе и своим коллегам (в хирургии человек виден, как на ладони), и поэтому особенно не стремился ни самоуничижаться, ни задирать носа. А уж то, с каким живым юмором руководил планерками Фирстов, помнят, увы, лишь старожилы больницы. Тогда дружный хохот чуть не каждое утро сотрясал стены конференц-зала. Не забуду, как к нам привезли с аппендицитом правнука знаменитого Циолковского. Его, как положено, прооперировали; но спустя пару дней поступает уже внук Циолковского — с ущемленной, кажется, грыжей. «Ну и ну, — сказал, хмыкнув, Фирстов, — Если так пойдет дальше, мы скоро дождемся и самого Константина Эдуардовича».

А как выступали на тех планерках доктора старой школы! Вставал, например, дородный красавец Лепилов (Валерий Федорович много лет заведовал отделением реанимации) и своим глубоким бархатным баритоном начинал не просто рассказ о больных, а целое театральное представление: со вздохами, паузами, модуляциями голоса и риторическими вопросами. Если даже он не дежурил, а всю ночь спокойно спал дома, то все равно, начиная доклад, он отирал платком лоб и трагическим голосом произносил:

— Да, это была чудовищная ночь…

Выждав паузу, чтоб все прониклись должным уважением к реаниматологам, Лепилов начинал живописать обстановку в самом серьезном из отделений больницы. И его слова рисовали душераздирающие картины минувшей ночи. Причем он любил выражения старые, ветхозаветные — нередко звучало «засим», «житие» и «доколе», — и обыденный медицинский доклад напоминал в его исполнении чуть ли не шекспировский монолог. А завершая рассказ о каком-нибудь из особо тяжелых больных, Лепилов нередко переходил на классическую латынь. «Prognosis pessime!» — грозно звучало в притихшем зале.

Да, были люди… И была, им под стать, какая-то крупная — или крупнозернистая, как сказал поэт, — жизнь. И вот планерки, которые в ней проходили каждое утро, как раз задавали тон, характер и настроение всего нашего медицинского существования: они заряжали нас светлой, живой, позитивной энергией. Ведь что, в конце концов, исцеляет больных? Их лечат не столько лекарства и руки хирургов, сколько поток добра и сочувствия, что перетекает от доктора к пациентам. Лечит энергия жизни, которой врач делится с теми, в ком этой энергии стало недоставать.

И наши планерки — те, давние, что буквально искрились умом, дружелюбием, радостью, смехом, — были словно сеансами энергетической подзарядки. Посидев на них какие-то полчаса (долго никто не рассиживался: работы было невпроворот), мы, молодежь, расходились по отделениям, по палатам и операционным, неся в душе тот запас жизни и радости, которым могли теперь поделиться с больными.