Моя хирургия. Истории из операционной и не только

Тело

Помните, у Мандельштама: «Дано мне тело — что мне делать с ним?..»

И в самом деле: что делать? Этот вопрос встает перед нами ежедневно и чуть ли не ежеминутно. Тело всегда, днем и ночью, требует своего: то как добрый приятель — то как властный хозяин. Желание поесть и поспать, отдохнуть, предаться плотским утехам — желание, в конце концов, сделать вдох и выдох — это все желания нашего тела, которое иногда нехотя подчиняется нам, но чаще проявляет неукротимое своеволие.

Больше того: когда мы произносим, вслух или мысленно, слова: «Я хочу…», — чье желание мы выражаем? Порой невозможно понять, разделить, кто же именно «хочет» — я сам или та оболочка из кожи, фасций и мышц, в которую я заключен?

С одной стороны, то неуловимое «я», которое каждый из нас в себе чувствует и сознает, не сводится только к телу; но, с другой стороны, разделить нас с ним почти невозможно. И хочешь не хочешь, но каждому приходится вступать в непростые отношения с собственным телом. Можно, конечно, во всем ему подчиниться, следовать его воле и прихоти или даже подобострастно служить ему, как верный раб служит своему господину. И что греха таить, каждый из нас бывал таким верным рабом: кто не заискивал перед собственным телом и не старался ему угодить? И, казалось бы, в этом служении нет ничего постыдного: что же еще нам любить и лелеять, как не то, что нам ближе всего и что можно отнять у нас только с жизнью?

Но, во-первых, раболепное подчинение телу и исполнение всех его прихотей вредит прежде всего ему самому. Все мы знаем, во что превращаются наши тела, если им во всем потакать, если не ограничивать их ни в еде, ни в питье и давать им полную волю лениться. Очень скоро наше поджарое и мускулистое тело, которое не стыдно при случае обнажить на пляже или стадионе, превращается в жирную, потную и одышливую обузу. Недаром порой само тело как будто просит нас: «Не давай же мне воли, держи меня в рамках, в узде — иначе и мне, и тебе будет плохо». А во-вторых, наше тело, как за ним ни ухаживай, все-таки бренно. Время, старость и смерть никто еще не победил — в лучшем случае чуть отодвинул, — и самое безупречное, сильное и неутомимое тело все равно рано иль поздно станет прахом и пищей могильных червей. Поэтому слишком заботиться о собственном теле, посвящать ему все свои силы и мысли, время и жизнь — то же самое, что вкладывать все свои деньги в банк, про который точно известно: этот банк в недалеком будущем лопнет.

Так что же — следует относиться к телу с презрением? Мучить его, истязать, унижать — чтобы оно не смело и пикнуть, не смело и думать о собственной выгоде и интересе? Существует и такой взгляд; и как есть гедонисты, что превращают тело в кумира, — так есть и аскеты, для которых цель жизни состоит в обуздании и подчинении тела.

Но бог с ними, аскетами и гедонистами: мы с вами, надеюсь, находимся где-то меж ними, и нам нужно пройти некой средней тропой. Нам нужно не впасть в поклонение телу — но и не опускаться до прямой вражды с ним. Все же тело есть дар, врученный нам свыше. Вот как бы вы сами отнеслись к тому, кто нарочно испортил или на ваших глазах выбросил в мусорное ведро подарок, который вы ему с любовью вручили?

Мне кажется очень удачным сравнение тела с одеждой. Стали бы вы уважать человека, который к собственным брюкам или пиджаку относится с трепетом, переходящим в благоговение: сдувает с них пылинки и боится лишний раз сесть, чтобы не измять и не испачкать костюм? А как бы вы посмотрели на того, кто, напротив, изгваздал всю одежду в грязи, изодрал ее в клочья и думать не думает о том, чтоб привести ее в божеский вид? Вряд ли бы вы и к нему отнеслись хорошо: ведь такая небрежность оскорбительна прежде всего для того, кто изготовил и подарил неряхе одежду. Вот и с телом хорошо бы держаться в отношениях уважительно-доброжелательных, не переходящих ни в унизительное поклонение, ни в презрительное высокомерие. Тело, как и одежду, стоит держать в порядке, чинить, когда это необходимо, — и, главное, быть благодарным ему за ту защиту от бед и напастей, за ту возможность существовать в этом мире, какую оно нам обеспечивает.

Я потому с таким увлечением рассуждаю о человеческом теле, что посвятил ему почти всю свою жизнь; правда, служил я не только собственному, но и тысячам чужих тел. Эта служба длится почти сорок лет: как же теперь не задуматься о ее смысле? И как мириться с печальной мыслью, что все, кого мы лечим и оперируем, в конце концов умирают? Утешает лишь то, что мне кажется: лечил я людей не только ради их тел — но и ради чего-то другого. Как раз с телами я обращался достаточно бесцеремонно: протыкал их иглами, резал скальпелями и порой удалял части тел, угрожающие жизни больного. Это было не столько заботой о теле, сколько напряженной и драматической борьбой с ним — за возможность продлить земное существование человека. А само тело, случалось, этой возможности сопротивлялось: невзирая на наши, хирургов, потуги, оно все же упрямо двигалось к смерти.

Получается: с нею-то, смертью, ты и боролся всю свою жизнь. А тело, лежавшее перед тобой на столе или койке, было одновременно и полем сражения, и главным трофеем в этой борьбе. И ведь иногда, после долгих усилий, нам удавалось-таки удержать очередное тело на берегу — а угрюмый гребец-перевозчик отчаливал с пустой лодкой, так и не получив ожидаемой драхмы за переправу…