Моя история русской литературы

Глава 28 Жизнь после смерти

Когда-то в далеком прошлом — правда, это было уже очень давно, и сегодня мне даже как-то странно об этом вспоминать, — мне было очень жалко Зайцева, Шмелева, Цветаеву, Бунина да вообще практически всех писателей-эмигрантов, я чуть не плакала над их участью! Как это ужасно — вдали от родины, вдали от любимых, от отеческих гробов, от родного пепелища! А у Шмелева и сына еще к тому же расстреляли, и он от этого удара вообще оправиться не смог. Потом, уже во Франции, он, кажется, постепенно и вовсе утратил способность писать: какие-то обрывки фраз, отдельные слова и многоточия, как будто он задыхался вдали от России, без которой просто не мог жить. И вот эти обрывочные слова, как глотки воздуха, которые он судорожно в себя втягивал, как будто в последнем усилии, в последнем порыве устремляясь к жизни…

Должна признаться, в первый раз я увидела не какого-то одного белого русского, а сразу целую толпу — когда мой знакомый повел меня в церковь Сен Серж, и я была даже немного разочарована, потому что оказалось, что они ничем особо не отличаются от французов, по крайней мере, на первый взгляд, внешне — ну разве что более белесые, бледные и засушенные, — засушенные потому, что в основном там были люди весьма преклонного возраста. Один из них дышал очень громко, с хрипами и переливами, и даже как будто подхрюкивал периодически — звуки его дыхания напоминали сильный храп, но он не спал, а просто так дышал… Другой, трясущийся старичок, удивительно похожий на жабу, вцепился в меня двумя своими иссохшими лапками и, оживленно тряся мою руку, стал приглашать в гости, при этом у него на губах запузырилась слюна, я постаралась поскорее отойти, чтобы он меня, не дай Бог, не обрызгал.

Мой знакомый шепотом называл мне их имена и фамилии, а меня буквально трясло от возбуждения — боже мой, да я же про них столько слышала, читала, а теперь вижу воочию, это же просто невероятно! Я внимательно смотрела на них, стараясь запомнить, кто есть кто, но мне это так и не удалось — чем-то все они неуловимо были похожи, или же сливались для меня в одно целое…

Вероятно, поэтому всякий раз, приезжая в Париж, я до сих пор невольно чувствую себя тоже чуточку эмигранткой… Впрочем, наверное, это все равно что примерять на себя чужое платье. Все-таки, я никуда никогда всерьез не эмигрировала — скорее, просто путешествовала. А несколько моих школьных подруг так и исчезли в этом безумном городе — «безумном», потому что тут чуть ли не на каждом шагу попадаются сумасшедшие, и это сразу бросается в глаза, даже после Петербурга! Один гордо шествует по улице, обнажившись по пояс, другой, наоборот, натянул на уши дубленку, третий идет по мостовой прямо в носках… И все, как это и положено безумцам, громко разговаривают сами с собой. Нет, что бы там ни говорили, а сумасшедших в Париже гораздо, гораздо больше, чем в Петербурге! И когда я впервые приехала в Париж, то этот город, подобно горячечному бреду безумца, меня как-то целиком охватил, окутал, и я вообще перестала что-либо соображать. Я сама на какое-то время превратилась в такого же безумца, мечущегося по этим пыльным магическим улицам в поисках неизвестно чего и даже не пытающегося присесть хоть на минуту — все равно будто ветром сдует, и тут же бежишь дальше, не в силах справиться с внутренней нервной дрожью…

Хотя, в сущности, Париж не такой уж и плохой город, как об этом теперь все долдонят. Обидно, что многие сочли мой роман «Домик в Буа-Коломб» франкофобским — я не заслужила подобных обвинений! Но эмигрировать?! Мне всегда казалось, что в этом желании так вдруг взять и покинуть своих друзей и близких есть нечто от того, что должен испытывать самоубийца. Помню, в детстве, получив плохую оценку в школе, я часто понуро тащилась домой, где меня ждало неизбежное наказание. В такие мгновения мне порой даже хотелось, чтобы на меня вдруг случайно наехал автобус или же троллейбус, но не по-настоящему, а как бы понарошку, во всяком случае, не до конца, не насмерть, и главным образом потому, что мне было очень интересно посмотреть, как там все будут после по мне горевать и плакать, и как я всем таким образом досажу, особенно родителям, за то, что они меня постоянно достают с этими отметками.

Вот нечто подобное, по-моему, и должен испытывать эмигрант, которому удается для всех, кто его знал, вдруг как бы умереть и при этом со стороны понаблюдать, как они там без него. Стоит ли говорить, что большинство эмигрантов в результате этого эксперимента над собственной жизнью постигает ужасное разочарование, ведь окружающие, как правило, и не думают ни о ком особенно горевать, даже о покойниках. Только покойники об этом уже никогда не узнают, а вот те, кто решился на подобный фокус, имеют возможность в этом убедиться на собственной шкуре, так что им, на мой взгляд, потом умирать по-настоящему вдвойне тяжелее. Вот поэтому мне всегда было ужасно жалко эмигрантов! И моих школьных подруг, растворившихся в этом безумном Париже, тоже! Большинству смерть сулит самые радужные перспективы и массу удовольствия от сознания, как все вокруг по ним будут рыдать и сокрушаться, а эмигрантам от смерти, в сущности, нечего и ждать: она у них, если так можно выразиться, уже позади, полностью отрепетирована.

Помню, еще в девяносто первом году, когда я впервые приехала в Париж, я встретила там одного жирного и полностью заросшего густой курчавой бородой писателя, который принадлежал к последней, так называемой «третьей», волне эмиграции. Так вот, этот писатель буквально трясся всем своим жирным телом и едва не топал ногами от злобы, стоило ему хотя бы издали заметить своих бывших соотечественников. Он даже запретил переиздавать свои книги в России и вообще упоминать собственное имя в печати. Но все напрасно! Его бывшие сограждане всем скопом нахлынули в Париж, и теперь он вынужден был постоянно натыкаться на знакомых, родственников и друзей, которым он так хотел досадить своим исчезновением, наподобие того, как я в далеком детстве тайно желала попасть под троллейбус или же автобус, чтобы досадить папаше и мамаше.

Вообще, я думаю, что не только непосредственно окружающий человека мир достаточно просто устроен — и я, кажется, уже об этом писала, — но так же и все то, что принято называть громким словом «Вечность», то есть и мир потусторонний, при желании не так уж и сложно понять. Для этого достаточно самой минимальной сообразительности и наблюдательности. Например, наблюдая за поведением этого моего парижского знакомого, довольно просто смоделировать поведение самоубийц, если бы их кто-нибудь когда-либо вдруг решил воскресить, желая, к примеру, воплотить в жизнь прозрения Николая Федоровича Федорова о научном воскрешении предков. Начав клонирование, человечество, кстати, уже вплотную приблизилось к решению этой проблемы.

Причем я почти не сомневаюсь, что писатели, наряду с кинозвездами, окажутся в числе первых, кого благодарные потомки пожелают видеть рядом с собой.

Другое дело — кого именно и в какой очередности! Это, видимо, будет зависеть от сложившейся к тому моменту конъюнктуры. Если бы воскрешение проводилось во времена расцвета сюрреализма, то наверняка настаивали бы на воскрешении в первую очередь личностей, вроде Сада, Лотреамона или Гойи; в наши дни, скорее всего, предпочтение было бы отдано Борхесу… Впрочем, если подобные вопросы будут решаться на референдуме, то самыми первыми могут воскреснуть Донцова, Кристи и Митчелл. При этом возможны и парадоксальные ситуации, когда жители России через сотню лет пожелают видеть во плоти Франсуазу Саган, которая и сегодня-то, при жизни, у себя на родине во Франции уже почти забыта. Очнувшись от долгого сна, она в первый момент даже не поймет, на каком языке вокруг нее говорят все эти радостные и улыбающиеся люди. А если этот референдум будет к тому же еще и тайным, то лично я бы не удивилась, если бы кандидатура Пушкина на подобных выборах вообще с треском провалилась, так как у нас его уже давно никто не любит и не читает, а во всем остальном мире практически никто и не знает… Так вот, возвращаясь к теме самоубийц: я очень хорошо себе представляю, как какой-нибудь там Добычин или же Мисима будут недовольно брыкать ногами и выворачиваться, когда благодарные потомки будут доставать их из огромной пробирки специальными гигантскими заранее продезинфицированными щипцами. А вот мой парижский знакомый, если очередь вдруг когда-нибудь дойдет и до него, наоборот, скорее всего, отнесется к такой процедуре вполне стоически, так как нечто подобное ему уже пришлось пережить еще при жизни, после крушения Советского Союза… Хотя, конечно, снова увидеть все эти рыла своих соотечественников, да и вообще людей: разных там соседей по коммунальной квартире, критиков и т. п. — перспектива для писателя не из приятных!

Однако все, что я тут говорю, включая мое глубокое сочувствие эмигрантам, ни в коей мере больше не относится к русским эмигрантам «первой волны», хотя бы потому, что, если хорошенько вдуматься, большинство из них покинули свою родину не по своей воле, то есть и этот опыт «смерти при жизни», и мои детские переживания им, в сущности, глубоко чужды. Поэтому в данном случае, по-моему, и вовсе не о чем особенно говорить — все предельно просто и банально!

Художники, оказавшиеся по разные стороны баррикад, возможно, сами о том не подозревая, заложили бомбу с двойным детонатором под будущее России! Нет, под мое будущее — пожалуй, так будет точнее! Одни создавали монументальные произведения, вроде «Кубанских казаков», в которых столы ломились от виртуальных яств, а другие — вроде Бунина, Зайцева и особенно Шмелева, — с тайным наслаждением и сладострастием, видимо, желая таким образом досадить своим оппонентам (и у них были для этого серьезные причины), подробно живописали всевозможные разносолы, маринованные грибочки и блинчики с черной икрой, которые они, якобы, только и делали, что пожирали в огромном количестве в своем счастливом прошлом… А в результате, лично я сегодня уже абсолютно не понимаю, с чего это вдруг я взяла и сожгла свой диплом, что это мне взбрендило в голову, причем как раз тогда, когда мой отец уже работал в Посольстве в Никарагуа, при котором, кстати, в качестве корреспондента какой-то газетенки ошивался Ампилов. И Проханов, между прочим, уже тогда спокойно печатался себе в «Литгазете»!.. Не сомневаюсь, что, если бы не эти вот подробные описания разных там блинчиков и особенно пирожных, моя судьба могла бы сложиться совсем, совсем иначе!

Об исторической роли русской философии я уже написала!

Кстати, совсем недавно я узнала, что все посаженные Лениным на корабль философы оплачивали дорогу за свой счет. Если это действительно так, то Ленин был и вправду гением. Напрасно я его всегда недооценивала! Но подлинная гениальность никогда сразу и не бросается в глаза — это такой совсем маленький, крошечный нюанс, отделяющий великое от смешного. Вот простоватые последователи Ленина, которые сажали диссидентов на самолет и доставляли их в Париж за счет государства, только этим крошечным нюансом и отличаются от своего великого предшественника. Поэтому они, в конце концов, все и развалили!