Моя мать смеется

Ребенок родился сразу стариком, ребенок так никогда и не стал взрослым. Он развивался в мире взрослых как ребенок-старик, и у него плохо получалось. Ребенок-старик говорил себе, что если его мать умрет, ему будет некуда вернуться.

В отрочестве ребенок пустился во все тяжкие, затем, повзрослев, занимался черт знает чем, но всегда знал, что может вернуться.

После того как умер отец, он мог вернуться к матери.

Когда ребенок возвращался, всегда измученный взрослой жизнью, которая давалась ему с трудом, он ложился на диван и несколько часов спал. Потом, чуть менее измученный, он ел.

Ребенок – девочка, то есть я. И теперь я старая, мне исполнится шестьдесят. Даже больше. А я всё там же. У меня нет детей. Ребенок-старик не завел ребенка. Что потом будет удерживать меня в жизни?

Смогла бы я жить, чтобы спать, вставать, есть, ложиться. Я забыла о радио. Я слушаю радио. Время пускаться во все тяжкие прошло. И я рада, что солнце садится, тогда я ложусь спать.

До операции остался месяц.

Так она вчера сказала.

Но сегодня она устала уже утром после завтрака.

И легла на диван.

Когда я зашла посмотреть, она сказала, я устала от еды.

Но разве я не имею права отдохнуть? Я сказала ей, это не право, это обязанность.

А я? Продержусь ли я здесь месяц?

Меня держит только то, что я пишу. Жить здесь или в другом месте – какая разница. Моя жизнь? У меня нет жизни. Я не сумела себе ее устроить. Поэтому здесь или где-нибудь еще – неважно. Но где-нибудь еще всегда лучше. Поэтому я всё время приезжаю и уезжаю, и снова возвращаюсь.

Сначала я уехала в маленькую белую комнату в Париже, где было холодно.

Потом в другое место, где было жарко. Затем еще дальше, в очень большой город по ту сторону Атлантики, где мне удалось наконец отдышаться.

Мне было хорошо. Я жила. Открывала жизнь и других людей, хотя, бывало, бродила по улицам ночи напролет, потому что мне было негде спать. Хотя большую часть времени было где. Люди принимали меня у себя, и я могла спать, мыться и даже есть. Я навестила этих людей в этом году, они не изменились. Такие же гостеприимные. До сих пор спрашивают себя, как я к ним попала. Я тоже спрашиваю. Это остается загадкой.

Там, где было жарко, я чуть не вышла замуж из-за жары и потому что не знала, куда себя деть, и была ни на что не годна, поскольку сняла плохой фильм. Тогда почему бы не выйти замуж? По крайней мере, сделать кому-нибудь приятное, моему отцу, например.

Когда я спросила отца, почему он так хочет, чтобы я вышла замуж, он сказал, чтобы за тобой ухаживали, когда ты заболеешь. Откуда он узнал, что я буду болеть, сильно болеть, спрашивала я себя.

Может быть, он это говорил просто так, потому что сказать было нечего. Но он ухаживал за своими больными сестрами, поэтому думал, что все женщины болеют. Однако его мать была сильной. Только после войны она не выдержала. Всю войну мой отец выходил из погреба, в котором они прятались, шел на работу, не носил желтую звезду, знал, что лучше не носить, и она держалась.

Когда война закончилась, всё изменилось. Словно во время войны она исчерпала все свои силы. Так, по крайней мере, я себе это представляю. Никто мне этого не подтвердил. Но, видимо, так и есть. Мне говорили о климаксе, о диабете. Но это было другое.

Мой отец не говорил о своей матери, одна из его сестер говорила, чтобы подчеркнуть, что она ее обожала. Это единственная сестра в семье, вышедшая замуж не за еврея, у нее были на то свои причины. Она его любила. И продолжает любить. И они друг друга лечат. Это моя молодая тетя и мой молодой дядя. У них полно всяких болезней, но каждый раз они справляются, потому что лечат друг друга.

Моя тетя обожает свою внучку. И та ее тоже обожает. Она недавно вышла замуж и родила ребенка. Моя мать показывала мне фотографии. Она вышла замуж за вьетнамца, и это немного заметно в ребенке, но все очень довольны.

К счастью, я не вышла снова замуж, потому что уже давно овдовела бы, а вдовство – это навсегда. Так мне сказала мать, сама вдова, она заявила однажды, ни в коем случае не выходи за кого-то старше тебя, даже если это хороший и честный человек. Я осталась одна, и так и будет. Мне нравятся молодые, и я не хочу замуж за старика, чтобы стирать ему носки. Это такое выражение, у меня теперь есть стиральная машинка, чтобы стирать белье. Но страшно себе представить, каково это: очутиться ни с того ни с сего в одной постели с немолодым мужчиной, с которым вы не старели вместе. Мне бы хотелось иметь просто друга. Кого-то, с кем выходить, ходить в театр, даже на танцы, почему нет. Молодежь любит танцевать, я тоже. На свадьбах, да где угодно, мне нравится танцевать, а когда я танцую, я чувствую себя собой. Особенно если танцую часами. Это полезно. Я бы хотела быть танцовщицей или певицей, или даже пловчихой, или музыкантом, но я никогда ничем таким не занималась.

Поэтому я рада, что моя внучка занималась этим, и мне хотелось бы, чтобы она что-то сделала со своей жизнью и особенно чтобы не осталась вдовой. У нее еще есть время, но кто знает.

Кто знает, что может произойти, а я знаю даже меньше других, потому что то, что со мной произошло, уже произошло, и кто вообще мог выдумать такое. Ну, кто-то должен был выдумать, иначе этого бы не произошло, это было хорошо организовано. Всё это было хорошо продумано и осмыслено, поэтому я себе иногда говорю, что осмысление – не всегда решение вопроса, даже если оно окончательное.

Моя взрослая дочь всегда просит меня об этом рассказать, но я не хочу. Знаю, что если расскажу, мне конец. Так мне, по крайней мере, кажется, моя взрослая дочь говорит, нет, наоборот. Нужно об этом говорить. Но она тоже ничего не говорит, я хочу сказать, о своей жизни. Как будто то, что она может рассказать, не рассказывают такой матери, как я.

Иногда я говорю себе, что это из-за того, что со мной произошло. Иногда – что совсем наоборот. Не знаю, что думать, и поэтому не думаю.

Впрочем, то, что со мной произошло, может снова начаться.

Ничего не кончилось. Всё может начаться снова. Как-то иначе, но всё равно начаться, особенно когда видишь, как люди спят на улице, и их всё больше и больше, я всегда отворачиваюсь, когда их вижу, отворачиваюсь, потому что не могу это видеть, и, хотя у меня большая квартира, я их к себе спать не позову. Иногда я думаю, что это было бы решением, но их слишком много, и они всё прибывают и прибывают. И они грязные, грязь – это нормально, но меня трясет от грязи, поэтому тоже я их не приглашаю. Хотя и знаю, что после хорошей ванны, в чистой одежде, поев хорошего супа, они снова будут чистыми, и что они не всегда были грязными.

Но я не выношу эту грязь. Мне это знакомо, и я не хочу больше об этом слышать. Тем более видеть, ни у себя дома, ни у других.

Это разрывает мне сердце, и, даже не задумываясь, я отвожу глаза, когда вижу такое на улице и когда захожу в некоторые кварталы, особенно в тот квартал в Париже, где живет моя дочь, и когда я вижу грязные матрасы на улице, у меня сердце разрывается, и я спрашиваю дочь, как только она может выносить такое. Она отвечает, что она тоже с трудом это выносит, старается не смотреть, особенно когда идет дождь и серо. Когда светит солнце, на это легче смотреть, потому что матрасы залиты солнцем и пятна не так заметны. Да, говорю я себе, не так, но запах-то остается. В жизни есть не только зрение, но и запах. И запах иногда еще хуже. Кроме запаха цветов. Но только не когда их надолго оставляют в воде, не меняют ее и забывают их. Цветы забывают, а они начинают как-то странно пахнуть. Тогда их выбрасывают без сожалений. Или вот мясо. Иногда запах мяса тоже вызывает тошноту. В этом случае его нельзя есть, даже если вы страшно голодны. Ни в коем случае нельзя есть, даже если вы умираете от голода, и это ужасно.

Теперь она редко хочет есть, но она знает, что должна есть, чтобы набрать вес и поддержать здоровье, тогда мы часами говорим о том, что она могла бы съесть для аппетита, и всегда приходим к одному и тому же заключению: нужна селедка с луком или селедка в масле, или соленая селедка, неважно что, лишь бы селедка. Она также любит маленькие серые креветки, но в салате, под легким майонезом и со свежим луком, и чтобы майонез был соленый и перченый, а то у нее не будет никакого аппетита. А еще есть мягкий сыр. Она не знает, что бы она делала без мягкого сыра, и в списке покупок первым пунктом всегда идет мягкий сыр.

Я тоже люблю мягкий сыр, но из-за постоянных разговоров о нем почти разлюбила. Больше всего я люблю то время дня, когда я чувствую, что у меня есть жизнь, когда я быстрым шагом иду купить сигарет. Внезапно я становлюсь человеком. Свободным человеком, у которого есть дело. А сегодня особенно, потому что после стольких серых дней выглянуло солнце.

А еще мне нравится записывать то, что происходит, даже если не происходит ничего. Тогда я тоже чувствую себя человеком, у которого есть дело, даже если ничего не происходит.

Но что-то всё же происходит, всякие мелочи.

Телефон звонит. Звучат слова, пара слов. Тишина. Иногда раздаются вздохи. Шум соседей. Лифт застрял. Мусор убирают. И опять слова, мы перекинулись парой слов.