Мозаика

1

19.58. ПЯТНИЦА, 3 НОЯБРЯ

ЛОНДОН (АНГЛИЯ)

Джулия Остриан потеряла зрение несколько лет назад. Это случилось после концерта, ночью, пока она спала. Словно чья-то могущественная рука (Бога? Или Сатаны?) выключила свет в ее глазах. Никаких физических причин доктора не нашли. Подсознательное самовнушение — вот как они это назвали. Страх перед слушателями, перед этим многоликим чудищем, взиравшим на нее из зрительного зала.

Джулия так и не свыклась со своей слепотой. Воспоминание о зрении, как воспоминание о волшебном сне, не покидало ее. Она страстно желала вернуть себе способность видеть. И поэтому лгала. Она уверяла в своих интервью, что слепота дает пианисту преимущество. Родным она говорила, что недуг позволяет ей сосредоточиться на карьере. Трое мужчин, которых она любила, слышали от нее, что секс вслепую гораздо лучше — сохраняется чистота эмоций и физического контакта.

В этой лжи была доля правды.

Она много гастролировала по Штатам. Европе и Азии. Мать была ее менеджером и ее глазами, вместе они путешествовали по миру музыки — от огромных концертных залов до камерного исполнения для узкого круга друзей, от роскошных дворцов в стиле рококо до концертов под открытым небом в глубинке. Критики восторгались мощью ее игры, красотой стиля, полным владением инструментом и ее темпераментом — этим неуловимым качеством, которое, казалось, одушевляло каждую ноту. Клан Острианов считал не совсем разумным выбор такой профессии, но слушатели любили ее повсюду. Странный поворот судьбы — она питала душу слушателей, а они питали ее, но именно из-за них она и ослепла.

Мать, Маргерит Остриан, защищала дочь от всего. Джулия была ее единственным ребенком, и у них выработались те необычайно близкие отношения, какие бывают между взрослыми людьми одной крови. Они разделяли любовь, понимание и острое чувство незащищенности, коренившееся в семейной трагедии. С матерью она могла позволить себе быть слабой, сентиментальной. Джулия понимала, что заботы о ней заставили Маргерит отказаться от легкой и красивой жизни, какую сулило богатство семьи.

В конце концов, Джулия могла бы нанять кого-то, чтобы вести ее дела. Она не стеснялась пользоваться деньгами семьи, когда в этом была нужда. Но мать была больше чем менеджер, никто не мог бы ей дать такую моральную поддержку. Быть зрячим компаньоном своей дочери — это все, чего желала Маргерит.

Все в ее жизни вело к музыке. Отец, который распознал в ней талант и послал учиться в Джульярдскую школу[6]. Мать, которая умела превращать в цветы тернии на пути становления музыканта. Упражнения, концерты, мужчины, гастроли, постоянные тренировки с поднятием тяжестей и пробежки, укрепившие ее мышцы настолько, что она могла играть так же мощно, как музыкант-мужчина. С годами уверенность Джулии в себе росла. Теперь она чувствовала, что ей все по плечу.

В эту пятницу они готовились к вечернему концерту в лондонском Ройял-Альберт-холле. Би-би-си должно было транслировать его в прямом эфире. В зале царила атмосфера возбуждения и предвкушения, остро приправленная ароматом дорогих духов. Ей не терпелось начать играть. Еле доносившийся до нее шепот рабочих сцены за кулисами стих. В зале переговаривались и рассаживались слушатели, беспокойные, как только что укрощенный зверь. Джулия ожидала выхода, музыка пульсировала в мозгу. Пальцы истосковались по клавиатуре.

Она улыбнулась. Пора.

— Давай, дорогая.

Джулия отпустила руку матери и двинулась вперед. Перед концертом она заучивала на память путь к своему роялю и могла пройти его в одиночку без чьей-то помощи. За несколько лет она выработала внутреннее чувство направления, как это бывает у слепых. Слепота ослабляет одни возможности, но многократно усиливает другие.

Но сейчас ее чуткость уснула, утонув в парящих нотах и сложных темах этюдов, которые она собиралась играть. Поглощенная зовом своего «Стейнвея», она шла вдоль кулис.

И упала.

Внезапно и грубо вырванная из мира, где царила музыка, она налетела на что-то, споткнулась и с грохотом упала, полностью потеряв ориентацию. Правое бедро и кисти рук заныли от ушиба. Она с трудом вдохнула воздух.

Раздался звук шагов, спешащих к ней.

— Джулия!

Мать уже была рядом и подхватила ее под мышки.

— Кто оставил здесь этот табурет? Ведь всех предупредили, чтобы сюда ничего не ставить. Уберите его отсюда! Джулия, ты цела?

Мать помогла ей встать на ноги. Страх пронзил Джулию. Обычно ее лицо как бы видело низко висящую ветку впереди, предупреждало о мягком стуле или табурете на ее пути. И теперь она была потрясена не столько падением, сколько исчезновением своего внутреннего зрения. На лбу выступил пот. Когда живешь в море черноты, без этой обостренной чувствительности все выворачивается наизнанку, и голова трещит от хаоса.

Теперь нить исчезла.

Она должна взять себя в руки.

Запястья болели. Должно быть, она приземлилась на руки резче, чем ей показалось. Страх опять охватил ее.

Руки.

Ей никак нельзя повредить руки. Это было бы концом музыки, а значит, и жизни.

— Ты ушиблась! — Шепот матери набатом бил ей в уши.

— Вроде все цело.

Она с облегчением вздохнула и сказала громко, чтобы ее слышали рабочие сцены и служители зала, которые толпились вокруг (доносились их тихие, озабоченные голоса):

— Все в порядке. Спасибо. Все в полном порядке.

Кисти рук болели. Похоже, она сильно ушибла их.

Но ее наполняла решимость играть, несмотря ни на что, не менять ничего в намеченных планах.

— Что у нас завтра? — тихо спросила она у Маргерит.

— Мы летим в Вену. Два дня никаких концертов. Почему ты так спокойна? Ведь речь идет о твоих руках. Ты сильно ушиблась, Джулия? — Голос матери звучал сдержанно, но в нем чувствовалось беспокойство.

— Кисти немного болят. Все обойдется. Отыграю сегодня, а потом несколько дней отдохну.

— Может быть, сразу обратиться к доктору? Сделать рентген?

— Нет, не надо, мама. У тебя в сумочке не найдется аспирина? Это на случай воспаления и отека.

Как только мать ушла, Джулия вслушалась в напряженную тишину вокруг. Ничего страшного не случилось, говорила она себе. Она просто отвлеклась из-за музыки. Раньше, в начале слепоты, она постоянно натыкалась на стены, дверные косяки и дорожные знаки. То, что зрячие люди воспринимали как должное, могло стать для нее источником опасности.

Она вполне может упасть в открытый люк и сломать себе шею. Она может шагнуть с балкона и пролететь восемьдесят этажей.

Опасность появилась одновременно со слепотой, с ней же пришли травмы тела и самолюбия. Но сейчас ею владел больший страх. Она попыталась отогнать его, но он был похож на огромное облако тревоги, давившее ей на плечи. Страх лишиться возможности играть.

Пот градом катился по лицу. Дыхание превратилось в череду испуганных вздохов. Тишина вокруг ждала, волновалась, смущалась. Нельзя позволить запугать себя этому запаху унижения, обволакивающему ее.

Кто-то случайно оставил табурет у нее на пути. Ничего более.

— Вы можете играть? — возник рядом голос Марши Барр, ее антрепренера.

— Думаю, ей не следует играть сегодня, — вмешалась мать. Она вложила Джулии две таблетки аспирина в одну руку и стакан воды — в другую.

— Конечно, могу, — сказала Джулия, проглотила аспирин и запила водой.

— Джулия!

— У меня правда все нормально. — Она не могла разочаровать своих зрителей.

— Как руки? — настойчиво спрашивала мать.

— Немного болят, — Джулия криво улыбнулась. — Но думаю, ампутировать их не стоит.

Шум голосов вокруг вдруг затих, потом все облегченно засмеялись ее мрачноватой шутке.

Марша Барр тоже смеялась и похлопывала Джулию по руке.

— Да, похоже, все будет нормально. — Она собралась уходить. — Надо пойти сказать залу о задержке на пятнадцать минут.

Как только она ушла, мать Джулии сказала:

— Да уж, ампутация — это несколько слишком. Представь себе — ведь это был бы срыв гастролей.

Она усмехнулась, но под покровом шутливого тона Джулия услышала мучительную материнскую тревогу.

Кроме внутреннего зрения, Джулия обладала способностью слышать и ощущать движение. Все это было возможно благодаря мышечным рецепторам — крошечным датчикам, которые находятся в мышцах, сухожилиях и в подкожных тканях у всех людей. У зрячих они работают в контакте со зрительными сигналами, но у слепых их функции значительно шире. За несколько лет она научилась ощущать перемены в воздухе при любом движении и слышать самые незначительные звуки: шаги по ковру, скрип суставов проходящего мимо человека. Джулия чувствовала тепло приближающегося живого существа.

В этот вечер что-то очень мешало внутреннему зрению, и она врезалась в табурет. Что-то дало сбой. Это внушило страх, что она может потерять свои обостренные ощущения подобно тому, как она потеряла зрение...

Она попыталась успокоиться и сосредоточиться. Вдруг снова ощутила движение воздуха, неожиданно быстро распознав его. Сердце забилось быстрее от возбуждения, когда она почувствовала, что загадочная сила, которую она никогда не могла понять, снова обволакивает ее. Она ощутила, как мать потянулась к ее рукам.

С вспыхнувшей радостью Джулия протянула их ей навстречу.

— Джулия! Каждый раз, когда ты предугадываешь мои действия, ты пугаешь меня! — Мать возмутилась, но в ее голосе слышалось облегчение.

Джулия улыбнулась:

— Это всего лишь мои проприоцепторы.

Мать придирчиво ощупала ее пальцы, кисти и запястья.

— Думаю, что ничего серьезного, но все-таки надо бы обратиться к врачу, — сказала Маргерит.

Другими словами, мать подтвердила ее собственный вывод.

Теперь Джулия хотела остаться наедине с собой, чтобы вновь подготовиться к выступлению. Стать спокойнее, сдержаннее, уйти в себя. Она быстро сказала:

— Ничего не сломано, доктор мама. Ты и сама поставила этот диагноз. Утром, если не станет лучше, ты можешь позвать кого-нибудь из своих коллег.

— Ты — храбрая девочка.

Ощутив еще один прилив радости, Джулия подставила щеку.

— Черт возьми, Джулия! — Мать еще только собиралась поцеловать ее, но внутреннее зрение Джулии поведало ей об этом раньше.

— Я люблю тебя, мама, — с улыбкой сказала она.

— Знаю, дорогая. — Мать вздохнула и нежно поцеловала ее в подставленную щеку. — И я люблю тебя.

— Я готова играть. Отведи меня на то место, с которого мы начали, чтобы я могла сосчитать шаги и повторить.

— Ты уверена?

— Табурет убрали? — спросила Джулия.

— Да.

— Тогда я уверена. Совершенно уверена. Полный вперед.

Джулия решительно шла сквозь абсолютную тьму. Длинное платье от Версаче шелестело вокруг ног. Еще раз этюды Листа наполнили ее своей потрясающей красотой.

Вступив на сцену, она как будто ощутила вдалеке неожиданное тепло света и океана людей. Ее встретили восторженные аплодисменты, словно раскаты грома. Рояль, ее «Стейнвей» ожидал на сцене в десяти шагах. Она вынуждена была возить его с собой на каждый концерт. Его поставили в центре сцены, настроили и отрегулировали в соответствии с ее указаниями. В этот день она уже репетировала и знала, что инструмент настроен, быстр, звук как всегда мощный и богатый. Одно удовольствие играть.

Восемь шагов. Сегодня она представит слушателям кое-что европейское — «Трансцендентные этюды» Листа. Этюды различались между собой по технике и стилистике, а вместе все двенадцать составляли памятник эпохе романтизма. Первый этюд «Прелюдия» отзывался резонансом во всем теле, звал начать этот замечательный цикл.

Шесть шагов. Она была слепа уже десять лет, всю свою профессиональную жизнь со времени дебюта в восемнадцать лет на сцене Карнеги-холла. Как быстро прошли эти годы! Ее мир не был мрачен и безнадежен — он блистал, как и раньше, но теперь запахами, контурами, вкусами, текстурами. И, самое главное, звуком — музыкой.

Четыре шага. Кожу стало покалывать от напряжения, сердце заколотилось.

Два шага. Она уже почти на месте. Она знала, что рояль рядом.

Один шаг. Она глубоко вдохнула. Она превратилась в музыку, которая только и имела смысл.

И тут в абсолютной темноте она увидела луч света.

Шок поразил ее, как удар молнии. Она чуть не споткнулась. Свет? Опять? Два вечера тому назад, в Варшаве, свет на мгновение появился, когда она только собралась играть. Но тот свет был подобен мысли — пришел и ушел слишком быстро, чтобы его можно было заметить. Потом она даже усомнилась, видела ли его на самом деле.

Сегодняшний же свет не исчезал. Глаза ощутили тепло. Можно ли поверить в это? Глазное дно пронзила боль, на которую она так страстно надеялась.

Да, это правда. Она быстро заморгала. Стены холодной черной пещеры, в которой она так долго жила, вдруг стали отступать. Сердце зашлось от восторга.

Свет был прекрасен. Он горел, он был бледен, как кожа ребенка. Потрясенная, она замерла.

Нарастая, свет вызвал пульс жизни в ее глазах. Мир становился нарядным, сверкающим, а предметы обретали очертания. Ее глаза ощущали радость и...

Она может видеть!

С ясностью, от которой зашлось сердце, она в тот же миг увидела свой «Стейнвей». Его красота завораживала — прекрасный строй черных и белых клавиш, похожая на арфу крышка, открытая, как сундук с сокровищами. Пока зрители, затихнув от предвкушения, ждали, она скользнула на свое место и провела пальцами по обольстительной клавиатуре. Она так долго дожидалась этого. Целую вечность.

Неизмеримо счастливая, она впитывала образ сложного, красивого инструмента, ставшего ее жизнью.

Трепет прошел. Она знала, что должна начать играть, но...

Она жаждала увидеть больше и посмотрела на кулисы. Техники с удивлением наблюдали, не понимая причины задержки. Она смаковала выражение их лиц, неожиданную массивность фигур, тускло-коричневый цвет их спецодежды, который, как подсказывала ей память, на самом деле был в данном зале зеленым. Но в тот момент на темной, неопределенного цвета сцене блекло-зеленый казался самым ярким, самым привлекательным цветом из всех виденных ею.

Она снова видит. Неужели это правда?

Она повернулась к залу, к этому тысячеглазому существу, которое она одновременно любила и боялась. Она заметила блеск бриллиантов и золота, шелк и атлас с богатой отделкой, гладко выбритых мужчин в вечерних костюмах и женщин с дорогой косметикой и тщательно уложенными волосами. Она осторожно любовалась восторженным выражением их лиц. Они пришли сюда послушать ее.

Зал начинал волноваться. Она слишком долго не начинала. Она чувствовала, что готова радостно засмеяться. Они думают, что она все еще слепа! Откуда им знать...

Она готова была смотреть во все глаза, смотреть... доказывая себе, что зрение вернулось... наслаждаясь самыми мельчайшими подробностями этого прекрасного мира, который казался навсегда потерянным.

Но она призвала на помощь самодисциплину. Настало время вернуть все, чего ей недоставало, говорила она себе. Теперь зрение вернулось к ней.

А здесь был амфитеатр, полный людей, томящихся в ожидании. В приподнятом настроении она подняла руки и сделала паузу достаточно длинную, чтобы ощутить свой восторг от этого великого момента. Затем начала играть, и жизнь потекла дальше.

В тот вечер торжество и радость поддерживали Джулию Остриан. Радость обретенного зрения придавала ей силу, и эта сила широкой и глубокой рекой изливалась в этюдах Листа. Для нее творить музыку означало многое, но сегодня это был еще и способ выразить восторг сбывшейся надежды.

Опускавшиеся на клавиши пальцы были сильными, как первые крупные капли дождя, и нежными, как крылья бабочки. Она заставляла звуки танцевать, парить, кричать, плакать, смеяться. В четвертом этюде, «Мазепа», где музыка изображала казака, привязанного к дикому жеребцу, когда сумасшедшие ноты Листа требовали колоссальной нагрузки рук и запястий, она забыла о прошлом и будущем, о зрении и слепоте, о боли и одиночестве.

Взмокшая, напряженная, она ушла в тот возвышенный мир, где ее уже нельзя было отделить от музыки. Она превратилась во все ее неотразимые эмоции, во всю ее величественную поэзию, во все ее мифы. И уже не имело значения, удался ли концерт или провалился.

Ее игра обретала собственную жизнь. Мышцы, которые она так трудолюбиво укрепляла, которые были тяжко доставшимся призом за годы упражнений и поднятия тяжестей, дали ей упругость силы, позволявшую играть на уровне величайших маэстро. Дойдя до последнего этюда, «Метель», она где-то в глубине души поняла, что дала просто захватывающее представление.

Но ее заботила утонченность, с которой нужно было играть сейчас, чтобы иметь возможность уравновесить мелодию и тремолирующий аккомпанемент. Она вложила все сердце в величайший этюд Листа, в его рвущее душу отчаяние. Она видела, как снежинки падают повсюду, окутывая мир белизной, засыпая людей, диких зверей и памятники Богу, воздвигнутые природой, слышала, как вздыхает и стонет ветер.

Когда она играла последние ноты, музыка почти ощутимо висела в воздухе. Как призрак.

Далее последовала приглушенная пауза. Затем — полная тишина.

Зрители вскочили с мест. Овации.

Они хлопали, они звали, они кричали. Шум не стихал.

Она кланялась, играла на бис, вновь кланялась и еще раз играла на бис. Еще и еще. И наконец, стояла на этой сцене, смирившись, склонив голову перед таким оглушительным признанием, почти забыв о том, что она больше не слепая.

2

22.32. ПЯТНИЦА

— Viva! Viva Julia Austrian![7] — это по-испански.

— Браво, Джулия! Дивный концерт! — тоже иностранец, хотя акцент она не сумела распознать.

Полная радости, Джулия наконец покинула сцену Альберт-холла, а вокруг не прекращался гул поздравлений и восторгов, который сопровождает любой артистический успех. Ее слушатели были возбуждены, да и она тоже. Но это было не просто удачное выступление. Важнее всего то, что вернулось зрение.

Но навсегда ли? Так хочется верить!

Хотя все может исчезнуть в одно мгновение, как в Варшаве.

Пусть лучше никто не знает, что она прозрела. Столько горя она вынесла за эти десять лет, с того злосчастного дня, когда поняла, что ослепла и узнала, что умер отец. Маргерит не сломалась, спасение дочери стало для нее главным делом жизни. Она звонила нужным людям, водила ее по врачам, чтобы определить причину, вызвавшую столь внезапную слепоту. Бесконечные обследования — офтальмоскопия, тонометрия, опыты со щелевой лампой, периетрия, флюоресцентная ангиография. У нее выработалось личное отношение к аппаратуре — томографам, магнитно-резонансной и ультразвуковой технике. Но признаки каких-либо физических нарушений отсутствовали.

Когда ее дядя Крейтон Редмонд порекомендовал одного из лучших в мире психиатров, она отказалась, а Маргерит была вне себя от самой идеи, что причину слепоты Джулии нужно искать в эмоциональной сфере.

Но время шло, всех сводила с ума неизвестность, и великодушное предложение Крейтона осталось единственным вариантом. Тем психиатром оказался д-р Уолтер Дюпюи, известный не только в Соединенных Штатах, но и в Европе, где он открыл новую клинику в Париже. Стоимость консультации была такой же внушительной, как его репутация, но семья Остриан без труда могла позволить себе эти расходы. И вот Джулия отправилась к нему. Д-р Дюпюи терпеливо задавал вопросы и слушал, пока наконец не поставил диагноз. Он назвал ее слепоту конверсионным нарушением. И это было официальным диагнозом Ассоциации американских психиатров.

Джулия всегда боялась своих зрителей, иногда даже испытывала ужас от их взрывного восторга. В вечер ее дебюта море ожидающих и нетерпеливых лиц пронизывало ее молниями страха. Боязнь сцены, нервное возбуждение и даже тошнота перед каждым концертом были нередки среди исполнителей, но, по мнению д-ра Дюпюи, у нее состояние тревоги зашло на шаг дальше. В тот вечер боязнь того, что это чудовище, состоящее из лиц и голосов, будет преследовать ее всю жизнь, привело к защитной реакции психики, к бегству от монстра. Во мрак слепоты.

Видя, что его слова вызывают шок и недоверие, д-р Дюпюи прочитал официальное клиническое объяснение, приведенное в диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам: «... реакция... пациента представляет собой символическое разрешение подсознательного психологического конфликта, уменьшающее страх и служащее для вывода этого конфликта из сознания... Симптомы возникают непреднамеренно...»

Она «конвертировала» свой страх перед аудиторией в слепоту. В ту ночь Джулия отправилась спать и проснулась с уже решенной проблемой. Она сделала это неумышленно, затронув лишь зрение. Осталась тем же человеком, с теми же талантами и с тем же интеллектом, могла выполнять любые физические действия по своему выбору. Не могла лишь видеть.

Д-р Дюпюи понимал все их сомнения. Он отправил мать и дочь к двум своим коллегам — в Вену и Лос-Анджелес. Оба обследовали ее, и, несмотря на то что каждый пытался найти ошибку, подтвердили диагноз Дюпюи. После этого Джулия стала часто посещать д-ра Дюпюи, ее встречи с ним приурочивались к концертам. Но после многих лет разговоров, лекарств и отсутствия прогресса она решила, что лучше дать времени шанс исцелить ее. Доктор говорил, что, поскольку какие-либо физические изменения отсутствуют, возможно спонтанное возвращение зрения.

Теперь, после всего случившегося, Джулия не могла давать матери ложную надежду. Поэтому она пока держала свою радость в тайне, храня, как сокровище, все, что видела.

Улыбаясь и не снимая темных очков, она приветствовала поклонников, столпившихся в ее гардеробной. Она была окружена восторженными разговорами, ароматом тонких духов и дорогих сигар. Пока она разговаривала с каждым, хранимое в тайне зрение с упоением впитывало цвета, формы, контуры.

Лица. Движения.

Небрежный поцелуй в подставленную щеку.

Улыбка, излучающая понимание.

Джулия не видела ничего более десяти лет. И красота всего того, на что она бросала взгляд, была настоящим чудом.

И тут ее пронзила боль. Она вспомнила, как быстро и как легко зрение исчезло в Варшаве.

Один миг, и она вновь может ослепнуть.

Джулия позволила матери увести ее от восторженной толчеи Альберт-холла на обычный прием, который устраивается после концерта. Многие исполнители недолюбливали эти приемы, но они являлись важной частью международной музыкальной жизни, местом, где любители музыки имели возможность встретиться с артистом, а продюсеры — поискать спонсоров для организации будущих концертов. Джулия приучила себя к этим приемам, но ее вновь обретенное чудом зрение придавало особенный характер сегодняшней вечеринке.

Парад представителей высшего общества, промышленников и профессионалов, пришедших поздравить ее...

Женщина, источавшая запах духов «Уайт-Даймондс»:

— Какая музыка! Вы подписали контракт с Люцифером? Если да, то он держит слово!

Веселый адвокат из Кента:

— Мисс Остриан, знаете ли вы, чем отличается «Тойота» от рояля? — Когда она призналась, что не знает, он весело рассмеялся: — Сыграть на рояле под силу многим, а вы могли бы извлечь дивные звуки даже из «Тойоты»!

Засмеявшись, Джулия увидела, как Маргерит направилась к прибывшему посыльному забрать доставленный пакет. В благодушном настроении она расписалась в получении и сунула пакет в свою большую сумку от Луи Вюиттона. Как только посыльный ушел, она снова окунулась в водоворот вечеринки.

Жадно вглядываясь в лицо матери, Джулия молча ждала ее приближения, скрывая свои зрячие глаза за темными стеклами очков. Она вдруг увидела, как сильно изменилась мать за годы ее слепоты. Когда-то это была элегантная, изысканная женщина с упрямым подбородком, красивыми скулами и уверенным взором, который не опускался ни в споре, ни при ошибке. Теперь то, что было холодным и твердым, смягчилось и утратило однозначность. Сочувствие сплавилось с железной силой. Прибавились годы, мудрость и многое другое. Красота. Чувственность. Человечность.

Джулия улыбнулась в глубине души.

— Странно, — сказала ей Маргерит, — я только что получила пакет, кажется, от своего отца.

Она похлопала по своей сумке и улыбнулась. Многие годы она держалась на расстоянии от своей семьи, избегая постоянного контроля, но испытывала глубокую привязанность к отцу, который теперь пребывал в интернате для престарелых.

— Имени отправителя или адреса нет, но по штемпелю можно определить, что пакет пришел из Армонка. Почерк неустойчивый, что на отца похоже. Мы откроем его в гостинице. Может быть, ему стало лучше.

Она сделала паузу, ощущая вину за то, что в заботах о Джулии не сразу заметила превращение отца из сильного и здравого мужчины в немощного слобоумного старика.

— Тебе здесь хорошо, дорогая?

Джулия усмехнулась, будучи не в состоянии сдерживать свою радость. Иметь возможность говорить с матерью и при этом видеть ее — это было чудесно.

— Все прекрасно, мама.

— Ну и хорошо. — Глаза Маргерит цвета лазурита сузились. — Как твои руки?

Джулия подняла их:

— Обе на месте, и я рада сообщить, что они чувствуют себя нормально. Уже не болят. Должно быть, помогло упражнение на клавиатуре.

Маргерит улыбнулась. Это именно то, что она надеялась услышать. Она не была музыкантом, но достаточно хорошо знала, что ни один пианист не смог бы сыграть двенадцать этюдов Листа из-за сильной боли, если бы воспалилось хоть одно сухожилие. Перелом кости или ушиб мышцы быстро остановили бы концерт. Этюды Листа — нешуточная нагрузка.

Глядя на дочь, Маргерит вдруг испытала ностальгическое чувство. Оглядываясь назад, она без восторга думала об ушедших годах. Тем не менее ей нравилась такая жизнь. Если бы можно было выбрать только одно чудо, она бы хотела возвращения Джонатана. Каждой клеточкой своего существа она желала, чтобы он услышал сегодняшнюю игру дочери.

Она часто ощущала утрату, ей не хватало его по ночам, и он все еще мерещился ей в темных уголках их квартиры. Поговорить с ним всласть и по душам было бы счастьем, о котором она тосковала. Жизнь не была бы пустой, если бы в ней был Джонатан, несущий радость в большом и малом.

У нее были родственники в Нью-Йорке — Редмонды, большая ирландская католическая семья, — яркие, своевольные, горячие люди, беззаботно распоряжающиеся своим огромным богатством. Она уже давно стала держаться от семьи на расстоянии — единственный ребенок, Джулия, стала всей ее жизнью. Но она готова уступить свое место рядом с Джулией, если та найдет хорошего человека, которого сможет полюбить. Маргерит желала ей радости и счастья, которые были у нее с Джонатаном. Каждый заслуживал этого.

Приглядываясь к своей дочери — длинные каштановые волосы, отливающие золотом, голубые, глубоко посаженные глаза, цвет которых был такой же, как у нее, овальное лицо, тронутое печалью гораздо сильнее, чем следовало бы, — она часто думала о будущем и молилась, чтобы Джулия смогла победить злого духа, поразившего ее слепотой.

Она улыбнулась:

— Мне понравилось твое падение, дорогая. Наверно, одно из самых грациозных.

— Спасибо. Благодаря тренировкам.

Маргерит громко засмеялась, довольная тем, что дочь в хорошем расположении духа.

Стоя с матерью вдвоем, на мгновение отгородившись от бушевавшего вокруг них веселья, Джулия впитывала облик Маргерит — мягкие линии, изящный наклон головы и масса темных волос, высоко поднятых прической сзади. Ее маяк в ночи. А затем с ледяным ознобом она вспомнила...

Один миг, и ее зрение может исчезнуть так же быстро, как оно вернулось, а мать вновь растворится во мраке.

Учтивый итальянец в дорогом вечернем костюме низко склонился над рукой Джулии. У него были горящие шоколадно-карие глаза, и он был богат, судя по ухоженной внешности и тщательно подобранным драгоценностям. Он оценил ее с той беззаботной похотью, которая порой бывает очаровательной, но чаще вызывает у женщины непреодолимое желание долго мыться в горячем душе с большим количеством мыла.

Но этот был добродушным, а у нее теперь имелось преимущество зрения. Ловелас решил приударить за ней. Темные горящие глаза раздевали ее. Он полагал, что она ни о чем не догадывается, и явно получал от этого удовольствие.

— Замечательно, синьорина! — восторгался он. — Даже Тосканини был бы рад видеть вас на своей сцене.

Щедрый комплимент, и ее жизнерадостный потенциальный соблазнитель понимал что говорит. Тосканини был требовательным человеком, сурово обращающимся со своими музыкантами. Он умер со словами на устах, что никогда не слышал пяти минут настоящего исполнения музыки.

— Grazie[8],— вежливо ответила она. — Ваши слова — это честь для меня.

Она собралась уйти.

— Но, синьорина... — Он пошел за ней, взял за руку, повернул лицом к себе. От него пахло хорошим одеколоном. — Может быть, вы выпьете со мной бокал вина? Или рюмку отличного коньяка? Delizioso[9]. Я знаю, что у вас был триумфальный концерт в Варшаве. Мы могли бы поговорить. Вы такая прекрасная. Такая талантливая. Sensazionale![10]

Она замерла. Весь вечер она наслаждалась всем, относившимся к музыке и своему зрению. Прошлое и будущее вряд ли существовали для нее. Но когда этот красивый чужак стал упрашивать, она не могла оторваться от его ненасытного взгляда. Он сжимал ее обнаженную руку, прикосновение обжигало кожу. У нее появилось острое ощущение, что с нее снимают одежду. И это все потому, что она могла видеть его.

Он, вероятно, ничем не привлек бы ее еще вчера. Но зрение показало, что его заигрывание слишком значительно, интимно, оно испытывает ее характер.

И явилось воспоминание...

Эван. Ее приятель в Джульярде — скрипач с сильным телом, полный энергии. Магнетическая притягательность его блестящего таланта и огромной жизненной силы. Эван любил ее, и она тянулась к нему, как молодое животное к солнцу. Она наслаждалась его восхищением. Его бесконечными разговорами о музыке и будущем. О великих концертах. Его руками, блуждающими по всему ее телу.

Она попыталась отбросить воспоминания... но именно сейчас, в эту самую минуту, пришло ощущение его гибких пальцев под одеждой, воспламеняющих одним своим, прикосновением.

Эван.

Дыхание ее участилось. Она любила его. Всякий раз, когда уезжали родители, она украдкой проводила его мимо служанок прямо к себе в постель. Прохладные простыни и его горячее тело.

Секс, подобный взрыву...

Как колотится сердце!

Не нужно думать о нем. Она прогнала его, когда ослепла...

Потому что в жалости нет места для любви или уважения. Она не вынесла бы его жалости.

Эван нашел другую возлюбленную и женился на ней. Переехал с ней в Чикаго и был до крайности счастлив, как с усмешкой сообщил ей общий знакомый.

И она нашла другого мужчину — человека с прекрасной, доброй душой, который влюбился в ее музыку, а не в нее. Он стал последним мужчиной, который хотел превратить ее в явление национального масштаба с появлениями на телеэкранах, плакатами, футболками и со съемками в кино. «Великая слепая пианистка».

Это вызывало у нее спазмы в желудке, и она избавилась от него. Мужчины в жизни ей были не нужны.

Она решительно сняла руку итальянца со своего локтя:

— Синьор, вы хотите другую женщину. Не меня.

Алчущие темные глаза сверлили ее насквозь, тянули к себе, уже страстно целовали ее. Он облизнул губы, и всякий намек на добродушие исчез.

— Здесь никто не может сравниться с вами, Джулия. Могу я называть вас «Джулия»? Вы очаровательны, желанны и сладостны...

Она отвернулась:

— Возьмите фотографию. С ней это будет длиться дольше.

Она двинулась к группе коллег-музыкантов, стирая из своей памяти потрясение, отразившееся на его лице. Это был человек, привыкший получать все, что хотел, и любую, которую желал.

Она не будет одной из них. С облегчением она улыбнулась. Затем вспомнила.

Один миг, и, будь она слепа, сверхсексуальный напор вполне мог бы пленить ее. Улыбка исчезла с лица.

Самое время. До сих пор она не осмеливалась смотреть на стекла или в зеркала, но теперь это необходимо. Особенно сейчас. Особенно после итальянца. Прошлое обволакивало ее слишком плотно.

Пот выступил на лбу. Она должна посмотреть на себя.

Знакомство с собственным лицом — не просто с костями и плотью, унаследованными от родителей, а с тем, как сформировали его время и жизнь. Зрячие люди воспринимают многое как должное, наблюдая каждодневные перемены в зеркалах, и не замечают своего счастья. Десятилетие за десятилетием лица всегда с ними, находясь не дальше биения сердца.

Но ее лицо может принадлежать незнакомому человеку. После стольких лет будет ли оно похоже на нее? Узнает ли она себя?

Оставшись в туалете одна, Джулия подбежала к обрамленному золотом зеркалу. Сердце глухо билось в груди. Она сняла очки, наклонилась вперед и посмотрела.

Вначале ее ничего не удивило. Белая кожа, глубоко посаженные голубые глаза лазуритового оттенка.

Она потрогала губы, обратив внимание на их полноту и округлость. Нос прямой и тонкий, он придает чертам совершенную симметрию, которой она не помнила. Ее волосы, медово-каштанового цвета, густые и блестящие, вьются по плечам. Она смотрела, потрясенная. Это лицо вполне подошло бы для фотографии на обложку журнала «Космополитен». Большие голубые глаза, тонкий нос, полные и эротичные губы, точеные скулы. На мгновение показалось, что это не она, что эта красивая женщина не может быть Джулией.

Но имелось и еще кое-что... В восемнадцать лет, когда она ослепла, Джулия еще не сформировалась, холст еще ожидал последних прикосновений кисти художника. Теперь, в двадцать восемь, она, как на полотне да Винчи, была полна потаенного знания. Это сквозило в высоких скулах и чистой линии лба, в чуть полуоткрытых губах и обманчиво широко открытых глазах.

Собственное лицо удивило. Она увидела в нем больше боли, чем, как она помнила, ей когда-либо пришлось испытать. Как она стала обладательницей болезненных тайн, о которых ей не известно? Озноб прошел по коже. Воспоминания, казалось, мерцали на периферии ее зрения, они словно обладали странным и сильным запахом. И этот запах был знаком ей. Она вздрогнула и вновь стала изучать себя. Неожиданно она испугалась. Но чего?

0.01. СУББОТА

Когда прием окончился, мать вывела Джулию в чистую и холодную лондонскую ночь к похожему на таракана такси, которое должно было отвезти их в гостиницу в Белгравии[11]. Задрав голову. Джулия смотрела на черный свод, усыпанный мерцающими звездами. Она упивалась этим великолепием. Потом стала разглядывать улицу, исполосованную огнями движущихся автомобилей. Тени, как эльфы, метались вдоль бордюров, среди деревьев, кустов и пешеходов.

Сейчас, купаясь в великолепии этого замечательного вечера, она дала себе клятву всегда помнить о хрупкости жизни, наслаждаться, пока это ей даровано, закатами и восходами, улыбающимися лицами и всем остальным, чего ей так долго недоставало. Сердце переполняла благодарность.

Но как только они подошли к такси, на Джулию обрушилось чувство вины. Уже четыре часа, как к ней вернулось зрение. Она больше не могла убеждать себя, что это была счастливая случайность или злая шутка судьбы. Она должна рассказать матери.

— Мама...

— Осторожно, дамы, здесь ступеньки. — Таксист открыл настежь дверь и коснулся пальцами фуражки.

Джулия погрузилась в кожаный аромат салона, мать села рядом. Водитель поднял стеклянную перегородку между передним и задним сиденьями. Они были одни.

— Мама, дай мне посмотреть на тебя.

Маргерит Остриан не поняла смысла слов Джулии.

Она повернулась с легкой улыбкой на губах:

— Это опять был просто божественный концерт. Замечательно, Джулия. Что-то в тебе переменилось. Пожалей меня. Я старая и невежественная. Поделись со мной своей тайной.

— Какая же ты старая и невежественная? — ухмыльнулась Джулия. — Я же вижу.

— Что? — В полумраке было видно смятение на лице матери. — Что ты имеешь в виду?

— Я могу видеть,— засмеялась от избытка чувств Джулия. — Вначале это произошло в Варшаве, в тот вечер, когда я играла сонату Бартока. И сегодня снова, перед тем как я начала играть этюды. Не знаю, в чем тут дело. Но ведь именно об этом говорил психиатр, помнишь? Если зрение вернется, это может случиться неожиданно. Точно так же, как явилась слепота. Первый раз, в Варшаве, оно тут же исчезло. А сегодня нет. Я все еще вижу!

Маргерит была поражена. Это был единственный дар, который она пыталась купить дочери, но не смогла. Пока такси дергалось в поисках промежутка между движущимися машинами, а затем вливалось в их поток, эмоции ураганом проносились в ее душе — шок, недоверие, беспокойство. Она давным-давно перестала верить в чудеса. И все-таки...

— Ох, Джулия! — Она трепетала от надежды. — В это трудно поверить...

Джулия сдвинула на лоб темные очки:

— На тебе серебристое платье и изумрудные сережки, подарок дедушки Остриана. Твоя губная помада стерлась, но остальной макияж выглядит потрясающе. Прямо от Шанель. Впрочем, дай-ка мне взглянуть, который час.

Пока Маргерит смотрела в изумлении, пытаясь переварить все это, Джулия повернула ее запястье и поглядела на часы:

— Что-то я таких не помню.

Это были часы от Картье.

Голос Маргерит звучал слабо, бессвязно в попытке понять и поверить:

— Они у меня пять или шесть лет. Ты никак не могла видеть их.

Прядь волос выбилась на лоб.

— Ну, уже за полночь. Я устала. А ты? — Джулия спрятала повисшую прядь в мягкий пучок на затылке матери. Пальцы на мгновение застыли. Ее взволновала мысль о том, что она могла теперь оказать матери столь элементарную услугу — поправить прическу.

Глаза Маргерит становились все больше. Пришло осознание случившегося.

— Боже мой, дочка. Как поверить в это!

Она охватила лицо Джулии теплыми ладонями. Ее глаза сияли.

— Ведь это настоящее чудо, не так ли? — прошептала Джулия.

— Не плачь, дорогая. А то я тоже расплачусь.

Пока такси неслось по Пимлико-роуд, они сидели, обнявшись. Затем отпустили друг друга и улыбнулись, словно деля между собой тайну.

Слеза сползла по щеке Маргерит. За ней другая.

Джулия проглотила комок в горле, взяла руку матери и сжала ее.

— Ты видела весь вечер? — Мать нашла платок в сумке и промокнула глаза. Она засмеялась: — Не могу поверить, что ты уже несколько часов можешь видеть. Какую радость ты, должно быть, испытывала!

— Я ничего не хотела говорить, пока не убедилась, что это надолго.

— Конечно, надолго. — Мать схватила дочь за плечи, в ее взгляде читалась решительность.

Джулии показалось, что она смотрит в собственные глаза, в ту же синеву драгоценного камня. То же твердое желание идти вперед несмотря ни на что... но теперь в них была радость от исполнения долгожданной, невозможной мечты.

К ней вернулось зрение!

— Джулия, как несправедливо, что все эти годы ты не могла видеть, — упорно твердила мать. — И ведь ни одна косточка твоего тела не изменилась.

При этих словах Маргерит Джулия заметила за окном такси какое-то резкое движение. Они стояли перед светофором в Белгравии.

Прежде чем кто-либо в такси смог понять, что происходит, раздался выстрел, направленный в замок двери рядом с Маргерит. Пуля пролетела через машину и вылетела со стороны Джулии, пробив металл и разорвав ткань. Зловоние горячего металла наполнило воздух, дверь распахнулась настежь.

Все в такси замерли от страха. Сердце Джулии колотилось. Она схватила руку Маргерит и потянула ближе к себе, потому что пистолет теперь был направлен на них. Одетый в черное человек, чье лицо было скрыто лыжной маской, переводил свое оружие с них на таксиста и обратно, тем самым безмолвно предостерегая от лишних движений. Глаза таксиста были полны ужаса.

Человек с пистолетом один раз кивнул, одобряя их повиновение. Затем схватил вюиттоновскую сумку Маргерит, резко открыл ее одной рукой и вывалил содержимое прямо на асфальт. Из нее выпал пакет в оберточной бумаге, полученный Маргерит в театре.

Человек снял с нее кольца, сорвал часы, подобрал пакет и бросил все в сумку.

Потянулся к изумрудным серьгам.

Маргерит вдруг пришла в себя.

— Нет! — воскликнула она. Гневный румянец вспыхнул на ее щеках. — Только не серьги!

Взгляд Джулии за темными стеклами застыл от ужаса.

— Мама, отдай их!

Перепуганный водитель прохрипел с переднего сиденья:

— Не сопротивляйтесь, мэм.

Но на лице Маргерит была та решимость, которую Джулия помнила с детства. Мать не отдаст эти серьги — драгоценный подарок тестя Даниэла Остриана в день ее свадьбы.

Человек схватился за левую серьгу.

— Я сказала — нет! — Маргерит вцепилась в его запястье.

Джулия сделала быстрое движение, чтобы сдержать ее:

— Мама! Делай, как он говорит!

Человек с пистолетом ударом отбросил Джулию назад. Боль пронзила плечо.

Неожиданно Маргерит схватилась за его маску. Внезапным движением грабитель оттолкнул ее. Маска осталась в руках Маргерит.

Джулия замерла. Человек с пистолетом оказался женщиной. Она не пользовалась губной помадой и косметикой, чтобы кто-нибудь не заметил их в прорезях маски. У нее были короткие черные волосы и черные глаза, которые прищурились, просчитали и приняли решение...

И она выстрелила прямо в грудь Маргерит.

3

В тихой лондонской ночи раздался крик Джулии: «Мама!» Грабительница ловко, как на шарнирах, повернулась и выстрелила в лоб водителю. Кровь забрызгала потолок, сиденья, Джулию, убийцу, жертв. Крови было так много, что она залила все, включая лампу на потолке, придав всему вокруг отвратительный бледно-розовый цвет.

Потеряв голову, Джулия рванулась к грабительнице. Она схватила женщину руками за горло и ощутила такую ярость, что поняла, что сможет убить.

Но грабительница оказалась быстрой и необычно сильной. Она ударила пистолетом Джулию снизу в челюсть. Боль пронзила голову Джулии раскаленной ослепительно-белой молнией. Оглушенная, она упала на спину. Она не могла двигаться. Обезумев, она смотрела, как кровь потоком выливается из груди матери и заливает серебристое платье ужасным ало-красным цветом. Водитель упал на переднем сиденье, и, судя по тому, что затылок был снесен пулей, был мертв.

— Мама! — умоляла Джулия. — Держись!

Убийца выбросила сумочку Джулии на улицу, схватила ее правую руку и сорвала кольцо с александритом, которое дед подарил ей в день дебюта. Ярко-зеленый камень выпорхнул из такси, как перепуганный светлячок.

Взгляд Джулии сосредоточился на кольце.

Слабость овладела ею. Она яростно заморгала, пытаясь сдержать тошноту. Она должна запомнить лицо этого чудовища — дугообразные брови, впалые щеки, короткие, черные как смоль волосы, холодные глаза...

Головокружение выбило ее из колеи. Она ловила ртом воздух, стремясь прийти в себя.

Но с ужасающей быстротой холодное, чернильно-черное море обрушилось на нее со всех сторон, стирая свет вслед за собой. Джулия ощутила в мозгу странный, почти тошнотворный запах. Тот самый, который она почувствовала в туалетной комнате, когда, наконец, посмотрела на собственное лицо...

Мучительный стон вырвался из ее груди. Она понимала, что происходит, и сжала кулаки, пытаясь остановить это.

Один миг, и она ослепла. Свет — жизнь — исчез.

Все это заняло какие-то секунды. Мать тяжело дышала. Пыталась говорить, но только задыхалась от этого.

— Мама!

Как только шаги грабительницы затихли в ночи, Джулия быстро зашевелилась. Она нащупала рукав пальто матери. Затем ее лицо. Гладкую кожу...

И горячую, липкую жидкость.

Ее пальцы неистово обследовали щеки, рот, подбородок и шею матери. Кровь сочилась изо рта Маргерит и стекала по шее к плечам. Она захлебывалась собственной кровью.

— Мама! Нет!

Она притянула мать ближе к себе и стала убаюкивать, как ребенка.

— Помогите! Помогите кто-нибудь! — кричала она в ночь. — Позвоните девять-один-один! Помогите!

Горло матери пульсировало и сжималось, словно внутри бился маленький зверек.

Мама не должна умереть. Это невозможно. Сама мысль об этом невыносима.

После этого волшебного вечера, когда вернулось зрение, и она через много лет смогла увидеть мать, порадоваться переменам, произошедшим с ней, со всей любовью наглядеться на нее, подумать о будущем, захотеть будущего, увидеть, как глаза матери сияют от мысли о том, что долгое сражение окончилось, и они победили...

И теперь мать может умереть?

— Нет, — простонала она в забрызганные кровью волосы матери, — нет.

Она подняла голову и еще раз выкрикнула призыв о помощи.

Мать теряла силы. Джулия баюкала ее на сиденье такси...

Она вспомнила, как еще ребенком, завернутая в мягкое одеяло, лежала у матери на руках, так близко, что слышала биение ее сердца. Она помнила, как прижималась ухом к груди матери, а та читала вслух. Слова звучали ритмично и музыкально, словно шли из какого-то расположенного внутри матери рояля, голос тек по рекам ее вен и изливался из причудливого ландшафта пор ее кожи.

Она вспомнила приготовление банановых сплитов[12], радость рождественских покупок в магазине «Сакс» на Пятой авеню и восторг от беготни в купальниках сквозь брызги дождевальной установки в долгие летние дни в Коннектикуте. Мать обожала сшитые на заказ костюмы, дорогие ювелирные украшения и циннии — за то, что их шероховатые лепестки могут по количеству оттенков перещеголять все другие цветы.

Это заставило Джулию вспомнить и отца. Его гибель не смогла разрушить эту любовь. Однажды она слышала, как мать говорила подруге: «Зачем мне новый брак? Я любила Джонатана так сильно, что не смогу полюбить кого-то другого. Зачем мне довольствоваться меньшим, когда у меня было так много?»

Она вспомнила об отце... об их еженедельных увеселительных поездках в Центральный парк, о катании на коньках в Рокфеллеровском центре, о каникулах на островах Си-Айлендс и о его терпеливой помощи в выполнении домашних заданий. Он любил печенье с шоколадной стружкой, теннис и свою семью. Худой и добродушный, он был музыкантом-любителем, который так же, как и она, тосковал без музыки. Почти каждую субботу вечером он брал ее в Метрополитен-опера. Благодаря его поддержке она попала в Джульярд, а его неожиданная гибель разделила ее земное существование пополам.

Если в жизни предсказуемость и безопасность стали привычными, одно неожиданное бедствие создает хаос. Сразу две беды опустошают и разрушают. Смерть отца в тот вечер, когда она ослепла, сделали именно это. Прошлое превратилось в коллекцию фотоальбомов, которые она не может увидеть. Настоящее было темным тоннелем. А будущее делало сомнительной любую попытку идти вперед. Но, несмотря на ужас и одиночество, они с матерью создали новую жизнь. Вместе.

Джулия слышала, как какая-то машина проехала через перекресток. И снова тихо. Мать слабо боролась за жизнь. Ее дыхание стало хриплым. Грудь тяжело вздымалась. Тело сотрясалось от боли, отчаянно борясь за кислород.

— Мама, я люблю тебя. Прошу тебя, постарайся выдержать. Помощь уже близко. Осталось уже недолго. Держись.

Вдруг руки Маргерит оказались на глазах Джулии, словно она поняла, что та вновь ослепла.

— Не беспокойся. — Джулия еле сдерживала слезы. — Я вижу тебя, — солгала она. — Все будет хорошо. Я везу тебя в больницу. Я отлично все вижу. Не бросай меня. Ты должна держаться, мама.

Она опять кричала в темноту. Кричала и требовала помощи.

И мысленно проклинала себя за слепоту, за неспособность просто добежать до ближайшего дома и попросить телефон, доехать до улицы с оживленным движением, найти телефонную будку, включить уличный сигнал пожарной тревоги... сделать что-нибудь, что-то более существенное, чем беспомощно умолять и произносить пустые слова, не зная, ответит ли окружающая пустота.

Мать стала вздрагивать. Слабые руки упали с лица Джулии.

В неистовстве и смятении она гладила ее спутанные волосы, целовала лоб. Опять звала на помощь. В горле стало першить, а секунды казались часами. Вечностью.

Наконец она услышала. Голоса. Крики.

— Помощь близко, мама! Уже скоро!

Надежда заставила ее воспрять духом. Теперь она сможет доставить мать в больницу. Доктор наверняка спасет ее. Там обязательно должен быть специалист с ловкими руками и с огромным опытом в неотложной помощи, который сумеет спасти ей жизнь.

— Быстрее, быстрее! — прокричала она на звук бегущих шагов.

Маргерит сжала руку Джулии. Сквозь море боли она пыталась выплыть наверх к дочери. Рука у Джулии сильная. Она подумала о Джонатане и решила, что, если умрет, встретится с ним. Маргерит родилась в католической семье, но до сих пор не была убеждена в существовании рая. И вдруг подумала о том, чем обернется для Джулии еще одно несчастье. В ту ночь, когда дочь ослепла, Джонатан погиб в огне автокатастрофы. Одна трагедия вслед за другой. И теперь она чувствовала, что Джулия вновь потеряла зрение. Это было очевидно по уже знакомым движениям рук, ощупывающих, восполняющих то, на что не способны глаза.

Вдруг новая боль пронзила мозг Маргерит. Мысли исчезли. Внутри нее что-то рвалось и раскалывалось, как ствол дерева под ударом молнии...

Джулия почувствовала укол страха. Она потрогала потную щеку матери и почувствовала, что у той начинается агония. Затем услышала тихий и зловещий отрывистый звук.

Она быстро передвинула пальцы ко рту матери, и на них извергся кровавый гейзер. Горячая и вязкая, кровь вырвалась наружу, склеивая все, на что проливалась. Запах свежей крови не был похож ни на что — металлический, жесткий, мощный запах рождения и... смерти. Мать истекала кровью.

— Быстрее! — вне себя кричала Джулия. — Быстрее!

Рука Маргерит ослабла и упала. Полный мрак охватил ее. Как ни странно, боль исчезла. В момент полной ясности она поняла, что ее жизнь заканчивается. Она разозлилась. Ведь столько еще осталось несделанного. И ей еще раз хотелось сказать Джулии, что она ее любит. Она с усилием попыталась заставить губы двигаться, донести слова из сердца до слуха Джулии, но...

Вместе с кровью из нее ушла жизнь.

С трудом дыша, Джулия пыталась почувствовать биение сердца матери, но не услышала ни одного толчка. Это было немыслимо.

— Говори, мама! — рыдала Джулия. — Мама, скажи мне что-нибудь. Мама!

В ответ лишь тишина.

Джулия поцеловала окровавленный лоб матери. Рыдая, она пыталась разгладить ее спутанные волосы. Привести их в порядок, чтобы она была красивой, когда подоспеет помощь. Она понимала, что это глупо, но не могла ничего с собой поделать, потому что, казалось, она на самом деле видит лицо матери... ту доброту и любовь, которую она излучала. Слышит ее смех.

На мгновение ей показалось, что они едут на следующий концерт и она поправляет матери прическу. Теперь она может видеть, и у них столько планов...

Потому что мать жива...

Она проглотила комок в горле. Ведь это, конечно, неправда? Все умерли.

Что-то тонкое разбилось внутри нее. Дрожа, она прижалась щекой к мягким волосам матери:

— Никогда не забывай, что я люблю тебя.

Один миг. Она слепа.

Ее мать умерла.

Она никогда ее больше не увидит.

4

ДНЕВНИК СВИДЕТЕЛЯ

Вы думали, что скроетесь. Но я знаю, где вы находитесь. Я следую за вами повсюду, так же, как Остриан и Редмонд следовали за стариком Маасом. Богатство оказалось огромным, о таком они и мечтать не могли. Но у Мааса были свои планы на него. Всю дорогу он оглядывался назад, но они его настигли.

Сокровища Мааса создали вас, мои воспоминания погубят.

РАНЕЕ — 12.14. ПЯТНИЦА

В ВОЗДУХЕ НАД ВОСТОЧНОЙ ЧАСТЬЮ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ

Солнце оранжевым шаром висело над Адирондакскими горами, когда самолет устремился к международному аэропорту имени Кеннеди после пяти насыщенных дней безостановочной предвыборной кампании. Кандидата в президенты вырвал из сна виброзвонок мобильного телефона. Веки его слипались, а тело отчаянно протестовало, но он тут же проснулся и достал телефон из внутреннего кармашка пиджака. Привычное гудение двигателей самолета почти не доходило до сознания. Усилием воли он прогнал остатки сна и сосредоточился. Он ждал отчета и надеялся, что все благополучно.

Его звали Крейтон Редмонд, и он недавно ушел в отставку с поста члена Верховного суда Соединенных Штатов.

Редмонд научился прекрасно разбираться во всех хитросплетениях американского законодательства, сражаясь с лучшими, наиболее подготовленными и хитрыми адвокатами мира, и выигрывал столь часто, что одного этого было достаточно для создания репутации. Весь этот опыт — контакты, победы, редкое, но всегда точное применение силы — теперь приносил плоды. Он сражался в битве за дело всей жизни. До выборов оставалось лишь четыре дня, а его отставание было все еще слишком велико. Но у него был некий план...

Он слушал отчет сына. Слава богу, все в порядке.

— А как насчет двух почтовых отправлений? — спросил он.

Порядки в приюте под Армонком были нестрогими, и наглый старик одурачил их, послав по двум адресам выдержки из своих записей. Подобное не должно повториться.

Из далекого Лэнгли Винс Редмонд ответил:

— Его бандероли прибыли по назначению. Мы заберем их сегодня же, пока они не причинили вреда.

Компьютерные системы слежения — обоюдоострое оружие. С одной стороны, они облегчали сопровождение почты. С другой стороны, незаметно изъять ее из системы было трудно. Бандероли в Лондон и Лэнгли ожидают получателя. Это рискованно, но все пока под контролем.

— Что с санитаром? — спросил кандидат в президенты.

— Нам удалось организовать все так, что его убийство восприняли как результат сорвавшейся сделки по продаже наркотиков. — Далекий голос равнодушно хмыкнул.

Как только ответственный за безопасность интерната прослушал запись разговора старика с санитаром, были посланы двое караульных, чтобы перехватить его. Они опоздали. Парень успел отправить пакеты. Именно тогда был дан приказ уничтожить его как свидетеля — никто не должен знать о существовании записей старика.

— Рядом с телом оказались следы наркотиков. Шериф счастлив; теперь на его счету раскрытие такого важного дела. Это доказывает его нюх на преступления и ответственный подход к работе. Ему в этом году предстоит переизбираться.

Крейтон Редмонд облегченно вздохнул и подавил зевок. После короткого сна энергия уже бурлила в нем. Только четыре дня до выборов. Время подгоняло, и это накладывало отпечаток на все, что он говорил и делал.

— А полицейские протоколы, которые наша женщина добыла в Монако?

— Сегодня утром они были доставлены нашему человеку в Лондоне. Он связался с репортером из «Санди таймс». Ты его помнишь — это тот алкоголик, которого мы нашли.

Из-за пьянства репортер был на грани увольнения.

— Его это устроило?

— Можно уверенно сказать, что да, — он чуть ли не на колени упал и исходил слюной. Новость настолько сенсационная, что купит ему, по крайней мере, еще полгода работы.

— А твой человек в Компании? Тот, к которому по ошибке попали копии измененных данных, полученных от Иржи? Ты уверен, что он не встрянет в это дело? Мы не можем выдать эту информацию, пока не настанет время!

Голос в далекой Вирджинии вдруг стал решительным.

— Килайн под контролем. О нем не стоит беспокоиться. И я послал зашифрованное сообщение в Берлин — если художница опять продублирует информацию по неверному адресу, с ней будет покончено.

— Великолепно, — кивнул Крейтон Редмонд. — Она уже достаточно давно в этом деле, чтобы сориентироваться.

Оба они, отец и сын, обладали властью и мыслили трезво. Бывало, что отношения между ними становились натянутыми. Но не сегодня. Оба тихонько посмеивались, предвкушая будущее. Всему миру казалось, что они проиграли. Но весь мир ошибался.

13.14. ПЯТНИЦА

ВАШИНГТОН

В современном офисном здании на окраине столицы тридцать молодых соискателей слушали наставления сотрудника ЦРУ, проводившего собеседование по поводу приема на работу. Здание было очищено от «жучков» и полностью защищено от электронного шпионажа. Молодые люди оказались здесь разными путями: одни — потому что подали заявки на работу в качестве разведчиков прямо в Компанию, другие были взяты на заметку вербовщиками в университетах.

За этим следовало тяжкое испытание — заполнение шестнадцати страниц анкеты. Сотрудники Компании, ведавшие отбором, провели месяцы, стараясь оценить их, найти в их биографиях что-то предосудительное, например столкновения с законом, финансовые проблемы или какие-либо намеки на то, что кандидат мог оказаться иностранным агентом.

Сегодня с утра соискатели провели три утомительных часа, выполняя тесты на сообразительность. Теперь они проходили собеседование.

Старший ведущий аналитик Сэм Килайн раздраженно наблюдал через прозрачные с одной стороны зеркала и слушал, как серьезные выпускники колледжей борются за право на жизнь, которую многие ошибочно считают романтическим приключением.

— Готовы ли вы к жизни в стране с длительным сезоном дождей? С долгой и суровой зимой?

Соискатель должен уметь приспосабливаться к невзгодам нелегальной работы.

— Спокойно ли вы спите ночью?

Для страдающих бессонницей работа разведчика может оказаться слишком большим стрессом.

— Опишите ваших родителей.

Избалованные дети, как правило, вырастают в своевольных взрослых, которые открыто не повинуются начальству или меняют работу как перчатки.

На самом деле Компания выясняла: насколько аккуратен этот кандидат, как быстро он или она соображает. Шпионаж похож на блиц-сражение — мгновения ужаса в море скуки. Сможет ли этот человек не только бороться с ней, но и преуспеть?

Сэм шагал по коридору, наблюдая и слушая. Он больше любил думать и не любил действовать. Сэмьюэл Килайн, доктор философии. И все-таки... честно говоря, он ощущал странный трепет, вспоминая свои первые годы в Компании, когда сам был полевым агентом — шпионом.

Он вошел в комнату отдыха персонала, втиснул два доллара в автомат и подхватил сэндвич с тунцом еще до того, как тот упал в приемный лоток. Потом разорвал упаковку и отхватил зубами приличный кусок.

— Чем-то недоволен? — Это был голос Пинка. Сэм повернулся:

— Ты подлый тип. Я не слышал, как ты открыл дверь.

— Конечно, не слышал. Такая у нас работа. Вот почему вы, умники, называете нас призраками.

Честер Пинкертон по прозвищу Пинк с ухмылкой до ушей стоял в дверях, заполняя собой дверной проем.

— Какого черта ты делаешь здесь? Только не говори мне, что хочешь получить эту работу!

Пинк покачал массивной головой. Он был крупным человеком — два метра роста и больше центнера мышц. Такие габариты не годились для тайного агента — его легко можно было запомнить, и ему было трудно скрыться в толпе. У него были другие таланты. Он располагал к себе, быстро заводил друзей и очаровывал клерков, секретарей и больших шишек, заставляя их разглашать тайны, о которых они уже и забыли. Нелюдим из романа Роберта Ладлэма — это не единственный тип шпиона, который нужен Компании.

Пинк сказал:

— Редмонд сообщил мне о твоем переводе сюда для руководства этим «детским садом». Я удивлюсь, если через три дня тебя не доведут до белого каления.

Сэм числился сотрудником разведки по России и Евразии, а Пинк был местным агентом за рубежом, и в данный момент одна миссия у него закончилась, а другая не началась. Ходили слухи, что Пинк сделал что-то не по правилам, и ему больше никогда не доверят работу полевого агента. Причина, по которой Сэм находился здесь, заключалась в ссоре с боссом. Тот приказал изменить — «подогнать», как любил говорить босс — самый последний тщательно, любовно, одержимо точно произведенный Сэмом анализ, касавшийся известного в Праге секс-антрепренера, чьи щупальца прочно захватили новую восточноевропейскую криминальную сцену. Наиболее ценные фотографии и документы прислал один из низших подчиненных этого антрепренера, которому также тайно платила Компания. Этого типа звали Иржи.

Сэм пригляделся к одной из фотографий. На ней был изображен лидер президентской кампании США Дуглас Пауэрс, садящийся в лимузин с антрепренером и одной из его секс-бомб, а группа маленьких мальчиков наблюдала за этим с тротуара. Там были также копии страниц из досье, на которых имя кандидата стояло напротив дат, сумм выплат и имен проституток. Но начальник Сэма решил не включать эти страницы из досье и фотографии в отчет, потому что его отец — Крейтон Редмонд — был другим кандидатом в президенты, и могла произойти утечка сведений. Если бы это попало в газеты, то легко можно было бы сказать, что сын предоставляет сведения, которые могут помочь его отцу выиграть выборы.

Сэма беспокоило, что эти факты станут опасным орудием в руках врагов президента, если лидер гонки, Дуг Пауэрс, будет избран. Когда-нибудь в будущем шантаж против президента может поднять свою гнусную голову. С другой стороны, у Сэма было какое-то внутреннее чувство, что эти данные могут быть подделкой, о чем он без всяких обиняков сказал начальнику.

Так что у Сэма остался неприятный осадок — не только его анализ был «подогнан» и смягчен, но и данные, требовавшие расследования, были положены на полку.

Пару раз уже случалось подобное, и это сильно тревожило Сэма. Управление по разведке было первостепенным источником информации для президента, конгресса и сотен правительственных служащих. Если аналитические выводы Компании будут неверны, то политика США может пойти по ложному пути.

Без особой дипломатии Сэм объяснил все это своему начальнику Винсу Редмонду, заместителю директора по разведке, или ЗДР. Тут-то Редмонд и вышел из себя. Он отправил Сэма сюда, в отдел, который Компания любовно называла «отпуском в аду».

Сэм мерил шагами комнату для отдыха, наблюдая за своим другом Пинком. При большом росте Сэм был сильным и мускулистым, не зря же по выходным дням он отдавал столько сил и времени тренировкам. К тому же он давно решил про себя, что хорошая спортивная форма — напоминание о тех временах, когда он сам был агентом. Когда тебе приходится шастать по темным закоулкам и притонам всего мира, приходится постоянно быть начеку.

— Ерунда все это. А чем ты здесь на самом деле занимаешься? — проворчал Сэм.

Пинк взял чашку кофе — своего любимого, почти белого от сливок и пенистого, вероятно, от избытка сахара.

Он пил, а Сэм наблюдал.

— Ладно, ты меня поймал. Просто чтобы продемонстрировать, как я тобой восхищаюсь, расскажу правду. Предполагается, что я уговорю тебя вернуться в Лэнгли и хорошо себя вести. Редмонд меняет свои решения. Он чувствует, что вы оба поступили опрометчиво. Ничего не обещает, но если ты послушный сынок, делай что тебе говорят, и не порти все своими химерами. Тогда сможешь сохранить свою кабинетную работу, хотя бог тебя знает, почему ты так за нее держишься.

— Смогу сохранить?

Пинк пожал плечами, и его широкая грудь колыхнулась.

— Долг платежом красен, Сэм. Никаких обещаний. Редмонд делает тебе навстречу один шаг и ожидает от тебя два. Это называется отношениями начальника с подчиненным.

Сэм сверкнул глазами:

— Это вопрос принципа, черт подери.

— Ну что ж, — Пинк почесал голову, — поскольку я не знаю подробностей, то не могу и судить об этом. Но мне сдается, что если ты с ним повздорил, то выиграет он. Еще одна привилегия начальника. Слушай, ребята хотят, чтоб ты вернулся. То, что он послал меня вернуть тебя обратно, — одна из форм извинения. Огромный комплимент, но все потому, что ты — одна из его звезд. Не будь таким болваном, Сэм. Дай бедному парню отдохнуть.

Сэм еще раз подумал о том, что произошло между ним и Винсом Редмондом. Его голос стал холоднее.

— Нет, за этим кроется что-то еще.

Пинк был по-настоящему озадачен, его широкое и красивое лицо поморщилось от удивления.

— Не знаю, о чем ты.

Сэм наклонился вперед, и рыжеватые волосы упали ему на глаза. Указательным пальцем он ткнул Пинка в грудь и повысил голос:

— Редмонд знал, что я никогда не соглашусь на постоянную работу в этом «детском саду». Почему же он послал меня? Это не было вызвано всего лишь одной стычкой. Нет, он хотел, чтобы я испробовал на себе чистилище. Теперь он рассчитывает на то, что я буду послушным, — перестану докапываться, буду соблюдать хорошие манеры и пахать без передышки. Он послал тебя, чтобы ты дал мне под зад в случае, если я этого не пойму.

— Звучит остроумно. Не пойму, что тебя беспокоит?

Сэм откусил огромный кусок от сэндвича и отступил назад:

— Вся проблема в том, что этот гад не сказал мне все напрямик. После того как я тринадцать лет из кожи вон лез ради Компании, жил впроголодь в квартире без мебели, играл в баскетбол или бейсбол по выходным с кем придется и в конце концов получил отдых от всех этих чудаков шпионажа, которые населяют наш мир... Он думает, что должен хитростью добиться от меня выполнения того, что, может быть, будет хорошо для меня и для Компании.

При этом Сэм подумал, но не сказал, что Редмонд не любил никого увольнять, поскольку рассерженные изгнанные работники могут разболтать секреты. «Детсадовская» работа идеально выводила Сэма из информационного потока, но давала ему высокую зарплату. А со временем пройдет и злость.

— Сэм, я бы больше сочувствовал тебе, если бы не знал обо всех твоих женщинах. Они, наверно, служили тебе неким утешением.

Пинк никогда не упоминал подругу из Восточного Берлина. Никто не упоминал. После того как ее убили, Сэма перевели с работы полевым агентом на аналитическую службу в Лэнгли. Это было очень плохо. Он мог бы стать великим агентом.

— Не в этом дело...

— Правильно. Я просто пытаюсь сделать все, чтобы оставаться честным.

Пинк одарил Сэма одной из своих грандиозных обаятельных улыбок, которые обнажают около шестидесяти сверкающих белых зубов и разоружают граждан иностранных государств, заставляя их выдавать секреты. При условии, что это их стремление подмазывается зелеными купюрами. Он усмехнулся:

— Сэм, дорогой друг, твои видавшие виды серые клеточки, как всегда, крайне проницательны. Уверен, что ты прав насчет Редмонда. Жаль, что я сам об этом не подумал. Впрочем, думать — это твоя специальность. По крайней мере об этом заявляют все эти дипломы в твоем кабинете. Однако я все-таки считаю, что тебе надо принять предложение Редмонда.

Сэм моргнул, а потом вздохнул:

— Может быть, я так и сделаю.

Пинк широко и победно улыбнулся:

— Он сказал, что ты должен начать работу на старом месте в понедельник, но ты можешь удивить его. Тебя, наверно, разозлила эта стычка. Действуй, Сэм. Иди скорее. Блудный сын возвращается в гнездо. Он примет тебя если не с распростертыми объятиями, то, по крайней мере, с чем-то вроде «сейчас самое время». Это же лучше, чем вообще ничего. Я здесь прикрою тебя.

Сэм засунул остатки сэндвича в рот:

— Конечно, почему бы и нет?

— Твой энтузиазм исцеляет шрамы на моем старом и измученном сердце.

Впервые Сэм улыбнулся. Он зашагал к двери, поражаясь самому себе. Винс Редмонд был хитер, и он в совершенстве просчитал Сэма.

— Ах, Пинк, — сказал Сэм, — ты такой же нехороший, как я сам. Мы слишком долго были в Компании, чтобы заниматься чем-то другим. Я, может быть, не прыгаю от радости по поводу такого возвращения, но, черт возьми, Компания все еще наш дом. И никакие мои самоуверенные выпады не изменят этого. И ты прав — Винс Редмонд знает об этом. Он тоже достаточно хитер, чтобы этим воспользоваться. Он получил от меня то, чего добивался, — уступчивость. По крайней мере до следующего раза.

ЛЭНГЛИ (ШТАТ ВИРДЖИНИЯ)

Сэм, насвистывая, возвращался обратно в свой кабинет в комплексе ЦРУ, находившемся всего в тринадцати километрах от Белого дома. Он остановился только, чтобы купить пакетик конфет «M&M's» в продовольственном магазине и открыть его. Он обожал голубые шарики, в пакетике их было необычно много.

Сэм направился в свой кабинет, запуская то и дело руку в пакетик с драже. Мальчик, развозящий почту, толкал тележку в зале, Сэм подхватил пачку своих писем и двинулся к кабинету. Он насвистывал «Знамя, усеянное звездами», что казалось весьма уместным в данных обстоятельствах. На ходу он просмотрел свою почту. Это была обычная корреспонденция, брошюры и журналы от университетских преподавателей и других людей по своей специальности — российские и восточноевропейские дела.

Плюс маленький пакет.

Он был упакован в оберточную бумагу и заклеен скотчем. Сэм заинтересовался, и он стал рассматривать адрес. Почерк был неразборчивый — будто написано пьяным или руки у человека дрожали. Обратного адреса не было, но согласно штемпелю пакет был отправлен из Армонка, что в штате Нью-Йорк. Первоначально он был адресован так:

Д-ру Сэмьюэлу Килайну

Центральное разведывательное управление

Лэнгли (Вирджиния)

Никакого почтового индекса. Сэм заметил, что «Лэнгли (Вирджиния)» было зачеркнуто и другими чернилами и твердым почерком вписано «Вашингтон (округ Колумбия), 20505». Не иначе, постаралось почтовое ведомство США.

Но это означало, что пакет, возможно, был задержан или на время потерян, поскольку скромное местечко, известное как Лэнгли, не имело своей почты. Сэм прикинул, что он вначале мог быть отправлен в близлежащий Маклин, но, так как отделение в Маклине было слишком маленьким для обработки почтовых отправлений ЦРУ, его послали в Вашингтон, где всю почту ЦРУ проверяли рентгеновскими лучами. Затем его на грузовике привезли в приемное отделение Лэнгли, где вновь просветили рентгеном уже под руководством сотрудника ЦРУ, отвечающего за безопасность.

Сэм открыл его, и на ладонь выпал маленький желтый камешек. Он нахмурился и поднял его повыше к лампе дневного света. Камень был полупрозрачным с теплым золотистым отблеском. Сэм в задумчивости попробовал его на вес. Потом вновь посмотрел на просвет. Он был отполирован до зеркального блеска.

Как только он понял, что это янтарь, его бросило в жар. Он прочитал:

Уважаемый д-р Килайн!

Вы меня не знаете, но захотите узнать. Нас объединяет кое-что важное — Янтарная комната. Возможно, Вам захочется узнать, где она находится...

Сердце Сэма забилось от восторга. Во рту пересохло. Легендарная Янтарная комната! Он-то думал, что она навсегда исчезла из его жизни. Она была уникальным и бесценным сокровищем искусства — сверкающая комната, выложенная таким количеством редкой окаменевшей смолы, что стоимость одного лишь янтаря невозможно оценить. Все это исчезло более чем полвека тому назад, заинтриговав целые народы и приведя к появлению в России и Восточной Европе глупых историй о «тайне Янтарной комнаты».

Он дошел до своего кабинета и открыл дверь, думая только о том, чтобы быстрее прочитать остальное.

— Господи боже, Килайн, ты открыл его! — прогремел чей-то голос.

Его крохотный кабинет был завален бумагами, книгами, газетами, журналами, магнитофонными кассетами, фотографиями и длинными рулонами снимков со спутников, которые занимали все свободное место. С полок все переливалось, как водопад Виктория, прямо на пол, именно так, как ему нравилось. Он знал, что где находится и к чему относится.

Только теперь посреди всего этого сидел пятидесятилетний Дик Урбански, весьма осведомленный помощник Винса Редмонда.

— Я возьму его. — Урбански перегнулся через стол и схватил пакет. — Что ты здесь делаешь? Ты должен быть в «отпуске в аду». Боже мой, Килайн, ты опять играешь не по правилам, но я не буду принимать на себя удар, слышишь?

— Постой-ка. — Сэм начал терять самообладание. — Что это ты делаешь в моем кабинете? С каких это пор Редмонд посылает людей перехватывать мою почту?

— Не твою почту, а только этот пакет.

— Зачем?

— Откуда я знаю? — Урбански, худой человек с большим носом и озабоченным выражением на лице, встал и направился к двери. — Я собираюсь доставить пакет Редмонду.

— Не ты. Мы. Вот что, приятель. Я пойду с тобой.

5

Сэм был вне себя. Он шагал по холлу за Диком Урбански, который нес пакет, прижав его к себе. Лишь огромным усилием воли Сэм заставил себя отдать кусочек янтаря и не выхватил у него пакет, чтобы прочитать остальное. Он хотел знать все, что там содержится. Любую догадку, ложь, слух и сомнительную истину. Может быть, там и реальные факты. При мысли о подобной возможности Сэм беззвучно застонал. Он должен забрать пакет у начальника.

Встречая аналитиков, агентов, научных сотрудников, техников и секретарш, спешивших по широкому коридору, он мог думать только о Янтарной комнате. Она проплывала перед его глазами, мерцая как сон. У него дома была старая книга, которую ему подарил дед, там была напечатана единственная сохранившаяся цветная фотография этой комнаты, представлявшей собой настоящую шкатулку с драгоценностями. Более сотни свечей освещали помещение, свет отражался в золотистой поверхности множества кусочков янтаря и переливался в зеркалах, позолоте и мозаиках.

Дед говорил ему, что в лучах заходящего солнца необычная комната горела каким-то тайным внутренним светом. Сэму всегда хотелось увидеть это.

Почти два столетия она была венцом красоты Екатерининского дворца под Санкт-Петербургом. Многие прославляли ее как восьмое чудо света. Но во время Второй мировой войны, в 1941 году, нацисты украли ее. Они разобрали ее и отправили по частям далеко в свой тыл, в крепость Кенигсберг — нынешний Калининград, — где всего четыре года спустя, в хаосе конца войны, она исчезла. Очевидно, навсегда.

Сэм впервые услышал историю Янтарной комнаты от своего деда, которого в детстве, еще до русской революции, не раз водили в Екатерининский дворец — теперь музей. Мальчика заворожили красочные рассказы старика о давно ушедших днях, когда знаменитости толпами съезжались со всего света, чтобы посетить бесценную комнату. С тех пор ему не давала покоя мысль о дальнейшей судьбе сокровища. Вероятно, это было впечатляющее зрелище, потому что панели пятиметровой высоты вместе весили около пяти с половиной тонн.

Для перевозки нужны были огромные грузовики.

Сэм покачал головой. Большая часть его карьеры прошла в исследованиях, он несколько раз серьезно пытался искать Янтарную комнату. Хотелось восстановить справедливость. Он был уверен, что Янтарная комната до сих пор существует. Если он прав, то мир должен увидеть ее. Но ему ни разу не удавалось и близко подойти к находке. Теперь эта возможность чудом представилась ему Но она, похоже, исчезала на глазах.

Сэм, опередив взмокшего Дика, вошел в просторный кабинет Винса Редмонда. Из широких окон открывались виды как на сельскую местность Вирджинии, так и на серо-голубую ленту реки Потомак. Панорама голых деревьев, бурой земли и пожухлой травы, унылая и пустынная. Внутри кабинета атмосфера редко бывала теплее. На опрятном столе Редмонда бумаги и папки разложены в стопки с армейской аккуратностью. На безукоризненно белых стенах фотографии в подобранных по цвету рамках ни на дюйм не различались по размерам. В воздухе витал слабый запах дорогих сигар, усиливая аромат власти и силы, который, сам того не осознавая, источал Редмонд.

— Я принес пакет, сэр, — объявил Урбански.

— И именно поэтому я здесь. — Сэм спокойно посмотрел на начальника. — Он адресован мне.

Они стояли перед столом Редмонда, но Винс Редмонд смотрел только на Сэма, и его брови мгновенно вздернулись от удивления. Он быстро вернул их на место.

— Вижу, что Пинкертон поговорил с вами, Килайн. Рад, что вы решили снова быть с нами.

Эти приятные слова были сказаны тоном, который напомнил Сэму, что его возвращение в Лэнгли было молчаливым признанием того, что он соглашается соблюдать субординацию.

Затем Редмонд снял очки для чтения и улыбнулся:

— Прошлое забыто. Начнем все заново, а?

— Хотелось бы, сэр, — искренне ответил Сэм. Он все еще был раздражен тем, что его почта была изъята без разрешения, и он все еще определенно хотел получить сведения, содержавшиеся в пакете. Но в данной ситуации лучше все-таки предпочесть дипломатию.

Поэтому его голос прозвучал бесстрастно:

— Однако речь идет о моей почте.

Взгляд Редмонда переместился на Урбански.

— Это тот самый пакет? Дайте его мне.

Редмонд обладал крепким телосложением и резкими чертами лица. Подобно своему предшественнику Роберту Гейтсу Редмонд занял пост замдиректора по разведке в достаточно молодом возрасте, всего лишь тридцати трех лет от роду. У него были бледно-голубые глаза, а кожа такая гладкая, как будто он только что побрился. Костюмы, сшитые на заказ, были бы слишком дороги для его правительственной зарплаты, но он происходил из богатой семьи. Каждый раз, когда Сэм забывал об этом, ему было достаточно взглянуть на стены кабинета. Взятые в рамочки фотографии Редмонда с бывшими президентами и прочими высокопоставленными личностями висели повсюду, включая снимок, помещавшийся прямо за большим столом, на котором он, его отец и бывший президент Буш[13] стояли на ступенях обшитого деревом сельского дома.

Нарочито простое строение напоминало всем о простых отцах-основателях, предках Редмонда. Люди, стоявшие перед ним, демонстрировали власть этого семейства.

Урбански скривился и передал пакет.

В Компании сдержанность высказываний была нормой, а способность скрывать свои эмоции являлась своего рода искусством, так что Винс Редмонд просто воззрился на взятый им пакет. Руки у него при этом не дрожали, и на его отполированных щеках не выступил гневный румянец. Но Сэм чувствовал, что ярость так и выплескивается из него, как жар из печи.

И все-таки, когда Редмонд поднял взор, его лицо не выражало ничего. Гранит.

— Он был открыт. Я особо оговаривал, что мне нужен невскрытый пакет, Урбански. Вы знаете, что такое служебный приказ? Это непростительно.

Урбански сглотнул:

— Извините, сэр. Но это сделал не я, а Килайн. Я ждал почту в его кабинете, но он взял ее у рассыльного в коридоре. Вы сказали, что Килайн был в «отпуске в аду». Как я мог предположить...

Он не договорил, потому что внимание Редмонда уже переключилось. Он изучал Сэма пристальным взглядом бледных, проницательных глаз.

— Я жду объяснений.

— Пинк застал меня в «отпуске в аду», и я смог вернуться на работу. А теперь скажите мне, зачем вы перехватываете мою почту?

Редмонд проигнорировал вопрос.

— Как много вы успели прочитать?

— Пару предложений. Достаточно для того, чтобы узнать, что пакет адресован мне, и...

Редмонд, казалось, чуть-чуть расслабился.

— Выкиньте их из головы. Вы слышали, как я сказал Урбански, что это — служебный приказ. Даже я не могу читать это. Теперь пакет пойдет прямо самому ДГР.

ДГР означало — директор главной разведки, император всей разведки США.

— Вы даете слово, что это все, что вы прочитали?

Его взгляд так глубоко пробуравил Сэма, что и впрямь заставил ощутить некий привкус вины за желание прочитать больше.

— Да, даю, — угрюмо сказал Сэм, стараясь скрыть бешенство.

Редмонд посмотрел на Урбански. Тот кивнул лысой головой. Ему не терпелось убраться из кабинета Редмонда.

— Я не представляю, как Килайн до нашей встречи мог прочесть больше пары предложений.

— Хорошо. Я принимаю ваши объяснения. Хочу, чтобы вы оба забыли о случившемся. Забудьте и наш разговор. Забудьте, что когда-либо видели этот пакет и слышали о нем. Уяснили? Отлично. До свидания.

Урбански с облегчением исчез за дверью, как хорошо дрессированный пес.

Сэм закрыл дверь и сел напротив Редмонда:

— Нам нужно поговорить.

На Редмонде как на заместителе директора по разведке, лежала тяжкая обязанность контролировать сбор, оценку и сведение воедино необработанной информации из всех открытых и тайных источников и готовить ежедневные отчеты Компании об исследовательской и разведывательной работе, а также ежедневный краткосрочный и долгосрочный анализы ситуации для президента. Редмонд был переведен на этот высокий пост из Оперативного управления и занимал его всего год, но успел создать широкую базу поддержки, предоставляя информацию в срок и без жалоб.

Сэму было трудно с Редмондом не из-за количества информации, а в связи с ее качеством. Но Редмонд был непрост. Он знал, что в любой бюрократической машине плавно вращающиеся колеса придают всему благопристойный вид, даже если результат будет не самого высшего качества. Поэтому он выдавал оценки и отчеты точно в нужные сроки, словно старался выиграть кубок мира. Как следствие, его сотрудники постоянно получали похвалы как перворазрядные, одержимые своей работой государственные служащие, на которых можно рассчитывать, что нечасто встречается в коридорах власти. А если в их отчетах обнаружатся погрешности, что ж, они вернутся к своим столам и придумают что-нибудь еще. И снова точно в срок.

У Сэма никогда не было проблем с предшественниками Редмонда. По-видимому, они высоко его ценили, поддерживали, давали полную свободу и возможность следовать своей интуиции. Вот почему он сейчас возглавлял всю разведку в России и Евразии. Вот почему он работал дольше и усерднее, чем большинство. И вот почему женщины в его жизни играли важную, но весьма эпизодическую роль.

С приходом Винса Редмонда все изменилось. Философия Редмонда заключалась в придании управлению новой формы, и он, казалось, находил себе друзей повсюду — от самого ДГР и ниже, тогда как Сэму приходилось пробивать одну кирпичную стену за другой.

Для Сэма работа во многом потеряла интерес и перестала приносить удовлетворение. Но сейчас, несмотря на бешенство, ему приходилось смотреть в будущее. Он все еще не хотел покидать Компанию.

Нужно быть тактичным.

— Приказ о моем пакете пришел от самого ДГР?

— Да, — спокойно ответил Редмонд. Но затем он выдал что-то новенькое. Он смягчился: — Рад видеть вас, Килайн. Надеюсь, наши разногласия позади. Мы оба не хотим ничего иного, кроме наилучшей работы для Компании и страны. Мы здесь работаем как одна команда, и я доволен, что вы еще с нами, надеюсь, что могу рассчитывать на вас. А вы можете рассчитывать на меня.

Сэм боролся сам с собой. Он хотел получить сведения о Янтарной комнате. Лишь с очень большим усилием он усвоил урок, который Редмонд хотел преподать ему отправкой в «отпуск в аду», — он не может бороться с Винсом Редмондом и победить.

Поэтому он как можно равнодушнее спросил:

— И вы совсем не знаете, что такого в этом пакете? Кому он на самом деле нужен?

Редмонд сохранял дружелюбие.

— Строго между нами, я думаю, что приказ пришел из самого Белого дома. Вероятно, какой-то скандал, подробности которого мы никогда не узнаем. Если бы это зависело только от меня, я бы дал вам взглянуть.

«Правильно, — подумал Сэм. — Конечно, всего три дня назад ты не дал мне проверить те сведения о проститутках и лидере президентской гонки Дуге Пауэрсе».

— Но почему пакет был адресован мне? И почему сейчас? Во что это меня втянули?

Улыбка Редмонда стала угасать по краям.

— Хватит об этом, Килайн. Кто-то взял ваше имя с потолка, и теперь все вышло из-под нашего контроля. Я не стану запрашивать ДГР и уж точно не собираюсь допытываться в Белом доме, чтобы удовлетворить ваше любопытство. А сейчас мне надо идти. ДГР ждет пакет, и я сказал, что принесу его ему лично. Вас ждет работа.

Он встал и обошел вокруг стола. Крепкое тело двигалось с тяжеловатой грацией. Он открыл дверь, Сэм не вставал с места. Ему хотелось вырвать пакет из рук Редмонда, но он не смог бы сохранить его у себя. Тогда у него с Редмондом будет столько проблем, что работа в «детском саду» покажется отдыхом.

— Да. — Сэм встал. — Хорошая мысль. Вернуться к работе.

Направляясь к выходу, он вдруг усомнился, что отправитель взял его имя с потолка. Слишком многие знали о его интересе к Янтарной комнате. Пославший пакет, вероятно, знал о его прошлых расследованиях. Сэм сомневался, что Редмонд тоже верит в эту историю со случайным выбором имени. Плюс удачно подвернувшаяся Редмонду перепалка с ним по поводу анализа и ссылка в «отпуск в аду», которая давала Редмонду прекрасную возможность спокойно получить пакет. Вот только пакет был неверно адресован и задержался, а Сэм чуть раньше вернулся в Лэнгли.

Все это может быть совпадением. Намерения Винса Редмонда могли и не быть коварными, и все, что он сказал о пакете, могло быть правдой. Но Сэм должен знать наверняка.

Раздумывая над странным поворотом событий, Сэм вернулся в свой кабинет и вытащил из стола пакетик «M&M's». Он сел, сдвинул гору бумаг на одну сторону, вывалил конфеты на стол и разделил их по цветам — красные, зеленые, желтые, коричневые и голубые.

Потянулся.

Он съел все красные «M&M's», а затем взялся за зеленые, что тут же навело его на мысль о деньгах. Здесь он был в пролете. Достал бумажник и разложил наличность, как любил, — двадцатки внизу, затем десятки, пятерки и однодолларовые купюры сверху. Он сложил их так, чтобы все деньги смотрели темно-зеленой стороной вверх, а макушки портретов были на одной стороне, слева от него. У него возникло желание разложить купюры еще и по номерам, но потом прошло. Наваждение зашло бы слишком далеко. Теперь он успокоился.

Он убрал бумажник и съел коричневые и желтые драже. Затем сгреб кучку голубых в ладонь, задрал ноги на стол и откинулся назад. Одну за одной он отправлял свои любимые голубые в рот и, пока шоколад таял, вновь обращался мыслями к Янтарной комнате.

Появится ли она когда-нибудь вновь? Почему все-таки у него изъяли пакет?

Он посмотрел на свою спортивную куртку, брошенную на стол. Придется исчезнуть на несколько дней, чтобы смотаться в Армонк, где, очевидно был запечатан пакет или, по крайней мере, откуда он был отправлен.

Кто послал его?

Он подумал о Винсе Редмонде. Редмонд хотел, чтобы Сэм был в Компании, но он уже доказал, что хотел этого не очень сильно, не желая бесконечно терпеть советы и споры Сэма. Сэм не знал, что сделал бы Редмонд, если бы он, Сэм, нарушил прямой приказ, но был уверен, что это было бы что-то нехорошее. Может быть, похуже отправки в «отпуск в аду». Может быть, Редмонд уволил бы его.

Но он просто не в состоянии был забыть о Янтарной комнате. Несколько десятилетий он ждал подобного поворота событий. Хотелось вернуть эту комнату на достойное место в ряду мировых шедевров. Подобно утонченной «Моне Лизе», великим египетским пирамидам, замечательной статуе Давида работы Микеланджело или незабываемому американскому Великому каньону. Янтарная комната должна быть доступна всем мужчинам, женщинам и детям, которые смогли бы насладиться ее красотой и досконально осмотреть каждый дюйм великолепной резьбы по янтарю. Сэм был убежден, что шедевры подобно воздуху, которым мы дышим, должны принадлежать всем.

Он поджал губы, размышляя над этим.

Нужно придумать, как обойти Редмонда. Сэм хотел остаться в Компании.

Он съел последнюю голубую конфетку.

И вдруг понял, что должен делать. Редмонд очень любит, чтобы приказы выполнялись, и Сэм станет исполнительным подчиненным. Он не будет даже думать об этом священном пакете. Он притворится, что никогда его не видел и не слышал о нем. Вместо этого он обратится к началу — к Дэниэлу Остриану. Интересно, как теперь поживает бывший посол?

Радостное возбуждение охватило его. Он спустил ноги на пол, наклонился и взял телефонную трубку. Усмехнулся. Умение найти обходной путь явно принадлежало к его лучшим качествам.

6

20.05. ПЯТНИЦА

ОЙСТЕР-БЭЙ (ШТАТ НЬЮ-ЙОРК)

Кандидат в президенты Крейтон Редмонд ожидал телефонного звонка. Утром он проводил кампанию в Чикаго, затем побывал в Денвере и, наконец, в Сиэтле. Теперь, вконец вымотанный, он находился дома, и нервы его были на пределе. Время, казалось, хотело выйти из-под контроля. Всего лишь четыре дня до выборов. Все-таки он заставил себя поработать с бумагами, лежавшими на столе. Затем стал ходить взад-вперед перед огромным камином, откуда вырывались высокие языки пламени. Уютно пахло горящими сосновыми поленьями.

Ему нужно было принять решение. Но слишком многое зависит от ситуации в Лондоне. Все, чему он посвятил жизнь. Он был человеком огромного таланта и ума, разумным и образованным, мыслящим реально.

Иногда необходимо прибегнуть к насилию.

Он был «на волоске от президентства», от обретения всего, о чем мечтал. Ничто не должно помешать этому.

Когда зазвонил телефон на его частной, защищенной линии, он схватил трубку.

— Пакет у тебя?

— Да, — ответила женщина из Лондона. — Но есть одно затруднение...

Редмонд слушал. Ярость подкатывала к горлу.

— Ты убила ее? Кретинка! Как ты могла это сделать?

Его охватило чувство вины.

— Она видела мое лицо. Его видел и таксист. — Женский голос звучал спокойно, совершенно профессионально. — Так как вы сказали мне, что молодая женщина слепа, устранять ее не было необходимости.

Потрясенный, Редмонд сделал паузу, чтобы подумать о возможных вариантах. Маргерит убита! Но менять решение бесполезно. Эта женщина была с ним многие годы и всегда оправдывала ожидания. Она выудила нужную ему информацию у полицейского инспектора в Монако, а теперь забрала пакет у Маргерит в Лондоне. Она выполнила свою работу. И выполнила хорошо.

Он уже не мог возвратить Маргерит к жизни.

Один, не видимый никем, Редмонд пожал плечами. Да, это большое несчастье. Но что случилось, того уже не изменишь. С Маргерит всегда были проблемы, и теперь она поплатилась за свой характер.

— Это было в Белгравии, как и планировалось? — спросил он.

— Конечно.

— Отлично. Я сделаю так, чтоб там все и закончилось.

— Вы это можете?

— У меня есть способы. Я жду пакет здесь завтра.

— Ваша воля. — В ее голосе появился новый оттенок.

В трубке зазвучали гудки. Он посидел и немного подумал. Смерть Маргерит ничего не изменила, и, какие бы угрызения совести он ни испытывал, это была просто трата энергии. Теперь он должен сделать так, чтобы убийств больше не было. Он повесил трубку и посмотрел на часы. Здесь было чуть больше восьми часов, а значит, в Лондоне суббота, час с небольшим пополуночи. Если повезет, им хватит часа, а то и меньше, чтобы сделать нужные звонки и прислать сведения по факсу. Он позвонил в Лэнгли.

1.05. СУББОТА

ЛОНДОН (АНГЛИЯ)

Полиция записала первые показания Джулии Остриан, затем ее увезли. Она все время плакала, не могла остановиться. Слезы, казалось, вытекали из бездонного колодца скорби и боли. Джулия все еще видела окровавленную грудь матери с ужасной смертельной раной. У нее в мозгу отпечаталось лицо Маргерит, исказившееся от боли, когда пуля поразила ее в грудь, и предсмертный хрип жестокого удушья.

Но было кое-что еще. Ее вина. Которая вонзалась в сердце и перехватывала горло. Если бы она не потеряла зрение, то смогла бы выскочить из такси, смогла бы найти телефонную будку и вызвать помощь. Если бы врачи подоспели быстро, мать была бы спасена.

Она пыталась не думать об этом, но не могла.

2.10. СУББОТА

ЛОНДОН (АНГЛИЯ)

Звонок телефона пробудил главного суперинтенданта Джеффри Стаффилда от крепкого сна. Было два часа ночи. Стараясь не проснуться окончательно, рассчитывая, что это обычный срочный полицейский вызов, он отодвинулся от жены и схватил трубку:

— Стаффилд слушает.

Он лежал с открытыми глазами и слушал. Проведя тридцать лет в Скотланд-Ярде, для таких атак среди ночи он научился использовать только часть мозга. В удачном случае проблема легко решалась, и он мог вернуться ко сну.

Но тут он широко раскрыл глаза:

— Что вы сказали? Кто это? Вы что, рассчитываете, что я...

Голос в телефоне — спокойный, интеллигентный и твердый. Он уловил американский акцент. Восточное побережье.

— Я говорю, что вы в большой опасности, Стаффилд. У вашей двери лежит конверт, который убедит вас действовать быстрее. Изучите содержимое и, если вам дорога ваша репутация, ваш брак, ваши дети и ваша карьера, наберите номер, указанный на конверте. А потом уничтожьте все. Уверяю вас, вы очень этого захотите.

Затем гудки.

Стаффилд сел и отбросил одеяло. В бешенстве он пошел по полу босиком. За его спиной проснувшаяся жена пожаловалась, что он не накрыл ее одеялом.

— Прости, девочка, — но не вернулся. Причиной гнева было мрачное предчувствие.

Он открыл входную дверь. Большой конверт из оберточной бумаги был прислонен к косяку. Он взял его и по пути открыл, выдернув один лист.

Его лицо побледнело.

— Черт подери!

Он вывалил остальное на стол. Это были факсы документов, написанных на английском, французском и чешском языках. Там были факсы проклятых фотографий. Все было здесь в словах и в картинках. Все, что он так старался скрыть. Все, что могло погубить его. Подробность за подробностью настолько частной, настолько тайной стороны его жизни, что ни его жена, ни кто-либо во всей Англии — и уж точно в Новом Скотланд-Ярде — ни капли не знал о ней. Монако! Прага! Намеки на другие места, где он бывал в командировках за последние двадцать с лишним лет.

Стаффилд медленно опустился на стул. Кожаная обивка неприятно холодила, но он этого не заметил. Его взгляд блуждал по старинным стенным панелям и по свинцовым переплетам окон особняка, построенного еще во времена Уолсингэма, первого великого шпиона и полицейского страны.

Был только один выход — он должен найти способ остановить все это, защитить себя. Все эти годы он не смог бы удержаться, если бы проявил мягкость. Он не поднялся бы до поста главного суперинтенданта, если бы бросался наутек при первом признаке опасности. Многое зависело от того, кто послал конверт, чего они хотят и зачем.

Он снял трубку и набрал номер:

— Турков, будь наготове. У меня тут заваривается препротивная каша...

В новом полицейском участке в Белгравии полиция допрашивала Джулию, и она, запинаясь, повторила описание событий в такси. Доктор осмотрел ее челюсть, куда убийца ударила ее пистолетом, а медсестра смыла кровь с лица, шеи и рук. Испачканные кровью вечернее платье и пальто оставались на ней.

Доктор сделал укол и прописал противовоспалительное лекарство и мышечный релаксант. Он сказал, что челюсть еще поболит, но повреждение незначительно.

Его слова глубоко проникли в душу. Дело было не в челюсти. Какая нелепость: «Незначительное повреждение».

Борясь с холодом, беспокойством и злостью, главный суперинтендант Джеффри Стаффилд прибыл в полицейский участок Белгравии, чтобы принять дело о двух недавних убийствах — лондонского таксиста и матери знаменитой американской пианистки.

Пианистка, слепая женщина, осталась в живых.

— Что, мы не обсудили еще какие-то тонкости ситуации? — спросил дежурный старший инспектор, когда Стаффилд вошел. Он не пытался скрыть свое раздражение тем, что его дело забрал старший по званию.

— Всемирно известная американская пианистка и два убийства, — безучастно ответил Стаффилд. — Мы с помощником комиссара сходимся во мнении, что это несколько выбивается из ряда уличных нападений. Мы должны изобразить высшую степень озабоченности, не так ли? Ты занимайся делом, а я прикрою уязвимый угол.

Стаффилду было под шестьдесят, несмотря на дородность он был энергичен и подвижен. Его высоко ценили. Он был известен своей добротой к детям. Главный суперинтендант сунул в рот ментоловую таблетку, мечтая о сигаретах «Плейерс». Он прочитал отчет о нападении в Белгравии. Дочитав до конца, поднял удивленно брови. Тот, кто шантажировал его, испытает неприятное потрясение...

Как, черт возьми, слепая женщина могла видеть нападавшего?

Он взял коробку с матерчатыми салфетками и направился в комнату для пострадавших, уют которой придавали мягкие стулья и низкий столик. Там, конечно же, была обычная записывающая аппаратура, с которой управлялась скромная женщина в штатском.

В первый момент Стаффилд с трудом узнал Джулию Остриан. Сегодня она уже не была той красивой молодой пианисткой, выступление которой он видел пару лет назад. Сейчас ее лицо отекло от слез, а глаза распухли и покраснели. Она постоянно сцепляла и расцепляла дрожащие пальцы, как будто пытаясь осознать случившееся.

— Я хочу описать внешний вид убийцы, — таковы были ее первые слова. — Я хочу, чтобы вы ее поймали. Кажется, в вашей стране нет смертной казни?

— Нет, мисс. Мы считаем, что она бесполезна в качестве сдерживающего средства. К тому же это варварство.

— Очень жаль. — В ее голосе прозвучала ярость.

Стаффилд часто наблюдал подобное. Самые мягкие люди могли стать хладнокровными мстителями после убийства любимых людей. В большинстве случаев злоба и ненависть проходили. Лично он был не против, чтобы все эти сволочи-убийцы подрыгали ногами в воздухе, но добрая старая общественность предпочитала выглядеть благородно и очень даже цивилизованно.

Стаффилд сохранял беспристрастность.

— У нас есть ваше описание убийцы, мисс Остриан. Говорили ли вам, что modus operandi[14] кражи указывает на ее сходство с серией подобных преступлений, совершенных в Лондоне в последние три месяца?

— Да. Другие офицеры упоминали об этом, что весьма неутешительно.

— Конечно. Я понимаю. Но вы добавили деталь, которая наверняка может нам помочь, — наш серийный вор оказался женщиной. Спасибо. И ваше описание очень точное, но как вы можете объяснить, что смогли ее вообще увидеть? Ведь вы же... слепая?

— Сейчас да. — Ее руки сжались, словно при rigor mortis[15]. — Опять.

— Вы можете пояснить?

— У меня конверсивное нарушение. Мой психиатр объяснил, что это иногда происходит с людьми, у которых имел место внутренний конфликт, не получивший разрешения. Или они получили травму, от последствий которой не могут избавиться. У некоторых людей такое нарушение принимает форму глухоты, паралича или хронического головокружения. В моем случае это слепота. Этот симптом — в данном случае моя слепота — становится символическим разрешением ситуации. Он уменьшает страх и защищает человека от настоящего конфликта.

— А у вас был конфликт или травма?

Стаффилд заметил, что на ее лице появился испуг, словно ее впервые об этом спросили. В этом выражении было что-то тревожное.

Вопрос удивил Джулию, и она тут же подумала о кольце с александритом, которое украла убийца. Это был камень зеленого, как трава, цвета с прожилками красного. С одного края кольца крошечные багетки бриллиантов и сапфиров были расположены так, что создавали впечатление блестящих колокольчиков, растущих на сочном зеленом лугу. Кольцо было необычное, исключительное, настоящее произведение искусства. Она любила его за красоту, но также, и более всего, потому, что любила своего деда. Непроизвольно в ее памяти ожил тот давний вечер дебюта, когда он подарил ей это кольцо... огромное, шумное множество зрителей... какофония аплодисментов, сотрясавших крышу Карнеги-холла и захлестнувших сцену, на которой она стояла в оцепенении и неподвижности.

Она сделала глубокий вдох.

— Психиатр сказал, что это вызвано моим страхом перед аудиторией. В вечер моего дебюта толпа просто сошла с ума. Она казалась мне каким-то чудовищем. Неуправляемым и огромным. И в ту ночь во сне я ослепла.

— Думаю, что я понял. Когда вы ослепли, вы больше не могли видеть зрителей и уже на следующем концерте имели возможность сдерживать свой страх.

— Так сказал мой психиатр.

— Но сегодня вечером зрение самопроизвольно вернулось к вам?

— Да. Не знаю почему. Доктор сказал, что это может произойти, но после десяти лет слепоты я уже не надеялась. И затем оно так же быстро исчезло.

Она вновь представила сцену в такси. Грабительница срывает у нее с пальца кольцо с александритом и...

— Мой мозг инстинктивно переключился на вечер дебюта и на эту ужасную толпу.

Чувство горечи пронизывало ее. Джулия не могла избавиться от мысли, что в какой-то степени это была ее вина... Если бы она сохранила зрение, она могла бы спасти мать.

— Г-м-м-м. И сейчас вы совсем ничего не видите?

Она сделала над собой усилие, чтобы голос прозвучал твердо.

— Нет.

— Очень жаль. У нас есть художники, которые могли бы воссоздать лицо убийцы.

На самом деле не жаль, подумал он. Если она сможет опознать убийцу, шантажист, которого он не видел, захочет заставить ее замолчать. Собравшись с силами, он спросил:

— Как я понял, убийца не сказала ни слова, так что вы не слышали ее голоса?

— Нет.

Ее руки, стиснувшие темные очки, лежали на коленях, а воспаленные глаза были обращены прямо вперед.

— Она забрала ваши с матерью сумочки и драгоценности?

— Да.

— Вы хотите, чтобы я зачитал список вещей, который вы продиктовали ранее?

— Нет. Мне нечего добавить.

— Можете ли вы вспомнить что-нибудь еще, что может помочь найти ее? Запах. Духи, например?

— Я не уловила. Я очень хорошо чувствую запахи. Человек, обращающий на это внимание и имеющий здоровое обоняние, может различить до десяти тысяч запахов. Например, я могу уловить ваш запах ментола. И вы курите, или курит кто-то рядом с вами. Это пахнет ваша одежда.

Стаффилд поднял брови:

— Вы правы. Я простудился и, перед тем как войти, положил в рот ментоловую таблетку. Но я не курил в течение двадцати четырех часов.

Он бросил в рот еще одну таблетку. Хорошо. Она не может опознать убийцу по виду, голосу или запаху.

— Подтвердите, что я правильно понимаю очередность событий. Грабительница выстрелила в вашу мать после того, как та сорвала с нее лыжную маску?

Она с трудом сдерживалась. Ее плечи резко опустились. Он догадался, что она опять вспомнила об убийстве. Слезы вдруг вновь полились по ее лицу. Он вздохнул и вложил ей в руки салфетку.

Он терпеливо ждал, скрывая раздражение. Когда наконец она высморкалась, голос прозвучал слабо, но решительно:

— Мне нельзя терять голову. Я должна взять себя в руки.

Она обратила свой невидящий взгляд в его сторону. Глаза пылали голубым огнем, разжигаемым изнутри каким-то бесом. Она прочистила горло:

— Так о чем вы спрашивали?

— О последовательности событий...

— Да. После того как убийца выстрелила в маму, она застрелила водителя. Но не меня. Почему? Вы думаете, она узнала меня и, зная о моей слепоте, решила, что я не опознаю ее?

Стаффилд мысленно кивнул. Несмотря на горе, голова у Джулии Остриан хорошо работала. Стаффилд знал от шантажиста, что ее догадка была правильной, и ему нужно было удержать ее от слишком пристального внимания к тому, что это могло бы значить.

— Мы уверены в этом, — солгал он. — Мы имеем дело с преступницей, которая, похоже, знает кое-что о пианистах и читает музыкальные колонки газет. Сейчас мы просматриваем все уличные кражи, совершенные таким же способом, чтобы проверить, не выбраны ли остальные жертвы из расписаний концертов.

Он увидел перемену на ее лице. Она перестала слушать и возбужденно сказала:

— Если убийца узнает, что я на самом деле видела ее, то мне может угрожать опасность, да?

— Боюсь что да. Именно поэтому мы должны уберечь вас от нее.

— А что если мы не будем?

— Если мы не будем что? — Стаффилд вздрогнул. Неужели она считает?..

— Уберегать меня от опасности! — Ее слепые глаза вспыхнули. — Что если мы расскажем прессе о том, как зрение возвратилось ко мне, и о том, что я видела убийцу? Расскажем всему миру! Пусть убийца знает, что я видела ее, и мы скажем, что зрение не исчезло. Что я могу опознать ее и опознаю!

Встревоженный Стаффилд чуть не выронил ручку. На самом деле он с трудом сдерживал свои эмоции, чего Остриан не могла заметить, но он совсем не хотел, чтобы женщина, которая записывает разговор, заметила что-либо необычное. Потому что Остриан действительно говорила о том, чего он боялся. То, что она видела убийцу, теперь было несущественно, поскольку она вновь ослепла. Но кое-кто может узнать подробное описание, опубликованное в бульварных газетах и журналах, а этого меньше всего хотел бы шантажист. Эта свинья захочет устранить слепую пианистку, и Стаффилд должен будет решить, насколько далеко он может зайти, чтобы сохранить ей жизнь.

Он должен убедить эту молодую женщину, что молчание было бы лучшим выходом. Но она уже закусила удила, и все ее тело, казалось, было наэлектризовано открывающимися возможностями.

— Она придет за мной! Она не может не прийти. А когда придет, вы поймаете ее! Стоит рискнуть! Всем чем угодно, чтобы найти мамину убийцу!

Стаффилду говорили, что она очень тихая, деликатная, с ней легко иметь дело. Вместо этого перед ним сидела смелая до безрассудства женщина.

— Я не могу вам это позволить, мисс Остриан. Это было бы ужасной ошибкой. Никто другой не видел ее. Если что-нибудь случится с вами, наши шансы арестовать ее сведутся к минимуму, не говоря уж о возможности вынести ей приговор. Она будет безнаказанно убивать дальше. Я думаю, неосведомленность убийцы в том, что вы видели ее, дает нам огромное преимущество. Она совершит ошибку, считая себя в безопасности. И тогда-то мы поймаем ее. Мы не хотим говорить никому, что вы дали нам описание убийцы.

— Но как же вы собираетесь взять ее? — сердито настаивала она.

— Дорогая моя, доверьтесь нам хоть немного. Ведь мы занимаемся этим уже почти два столетия, не так ли? Мы будем искать ваши драгоценности в ломбардах и в других подобных местах. Я полагаю, вы сможете опознать какие-то из них на ощупь?

— Да, мое кольцо. И мамины серьги. Они ведь единственные в своем роде.

— Хорошо. Таким образом мы получим свидетельство, которое приведет нас к убийце. Мы пошлем наших людей, чтобы они проверили все двери по соседству с местом преступления. Убийца ведь как-то скрылась... пешком, на велосипеде или машине. Мы разыщем всех, кто мог оказаться в тот час поблизости. Англия очень маленькая страна и, осмелюсь сказать, очень защищенная, совсем не то, что ваши Штаты. Поверьте мне, отсюда дьявольски трудно скрыться. Нет-нет. Мы поймаем ее, и тогда ваше опознание станет очень важным.

Она молчала, обдумывая его слова, но все еще сомневаясь.

Он чувствовал, что близок к успеху. Теперь нужно окончательно закрепить его. Он заставил свой голос звучать серьезно и искренне:

— Если вы заставите нас тратить свои силы на то, чтобы охранять вашу жизнь, пока будем устраивать ловушку, вы замедлите расследование и, может быть, дадите убийце возможность скрыться.

— А вашим способом вы будете заниматься этим вечно и вряд ли добьетесь чего-то.

— Это наш самый надежный способ. Вы хотите добиться результата. Того же хотим и мы.

Она подумала и вздохнула.

— Хорошо. Полагаю, ваши аргументы разумны. Но я хочу объявить о награде. Как вы думаете, пятисот тысяч долларов хватит?

— Более чем. Отличная идея.

Он облегченно выдохнул.

Она была в своем мире.

— Если вы ее быстро не поймаете, я вернусь и мы сделаем по-моему. Я найму людей, которые будут охранять меня, если вас действительно беспокоит этот вопрос. Я могу все устроить. Могу купить что угодно. Кроме маминой жизни.

7

За дверями полицейского участка в Белгравии Марша Барр с беспокойством дожидалась Джулию Остриан. Затхлый ночной воздух пробирал до костей. Марша как антрепренер славилась своей способностью все организовывать. Сегодня перед ней стояла гнетущая задача — разобраться с личной трагедией одной из ее артисток. Иногда случается какое-то происшествие, из-за которого человек не может выступать. Тяжелая болезнь или старческая слабость. Случалась и смерть исполнителя или близкого ему человека.

В данном случае человек был близок и ей. Она работала с Маргерит Остриан много лет, любила и уважала ее. Маргерит как львица оберегала свое дитя, но вместе с тем была умной деловой женщиной. Марша восхищалась обоими качествами, хотя про себя думала, что Маргерит зашла слишком далеко, принося личную жизнь в жертву карьере дочери.

Она переступила с ноги на ногу. Вздохнула. В груди кольнула резкая боль. Она ненавидела слезы и надеялась, что этой ночью не заплачет. Завтра, когда будет светить солнце и она сможет сесть за стол, работать с телефоном, вести бизнес, ей станет лучше. Или, по крайней мере, терпимо.

— Мисс Барр? Спасибо, что пришли. Я главный суперинтендант Джеффри Стаффилд.

Дородный и энергичный человек, и с ним Джулия.

— Здравствуй, Марша. — Кожа Джулии была бела как мел, лицо опухло от слез. Голубое вечернее платье от Версаче, пальто и туфли были покрыты кровавыми пятнами цвета ржавчины, недвусмысленными и ужасными. — Тебе уже сказали... о маме?

Марша сглотнула, борясь со слезами:

— Мне так жаль, Джулия. Очень жаль.

Джулия просто кивнула. Она была без темных очков, и покрасневшие глаза, казалось, излучали какое-то неземное сияние. Нет уже той восхитительной живости, которая обычно окрыляла ее. Но теперь явно добавилось нечто новое — решительность, которой Марша раньше никогда за Джулией не замечала.

Главный суперинтендант вложил ладонь Джулии в руку Марше:

— Ее дядя устроил так, что она полетит завтра на «Конкорде» в Нью-Йорк. Он хочет, чтобы она прекратила гастроли. Как только будут выполнены необходимые формальности, мы известим его, и он организует доставку тела на родину для погребения. Еще раз спасибо за вашу помощь.

Марша кивнула и посмотрела на Джулию:

— Мы поедем в отель и соберем твои вещи. А затем ко мне домой. Сегодня ты не можешь быть одна.

У Джулии было другое мнение.

— Сначала нам надо сделать одну остановку.

Главный суперинтендант вернулся в свой кабинет и включил верхний свет. На стене рядом с картотеками висели фотографии в рамках, изображавшие его с королевой, с премьер-министрами — Тэтчер, Мэйджором и Блэйром, с несколькими лорд-мэрами Лондона, с комиссарами полиции, с семьей и с молодежными группами. Уверенный в себе мужчина с чувством собственного достоинства. Популярный шеф полиции.

Он запер дверь и в холодной тишине набрал номер. Шантажист уверил его, что отслеживание телефонных звонков покажет соединение с номером на Багамских островах. Электронная дезинформация была преимуществом его нового хозяина, кем бы он ни был. Каждый раз набор этого номера включал современные компьютерные системы, которые перенаправляли звонки с номера на номер и шифровали разговоры так, что никто не мог засечь другого собеседника или прослушать его.

Когда на том конце взяли трубку, он не стал терять времени:

— Джулия Остриан видела вашу женщину. Киллера.

Пауза, вызванная шоком, доставила Стаффилду определенное удовольствие, особенно в связи с тем, что он придержал хорошие новости.

Голос был тот же, что и раньше, — образованный, культурный. Он принадлежал человеку, привыкшему добиваться своего.

— Это невозможно. Она слепа!

— Это я уже слышал. Но вы не правы. Есть, правда, и хорошая новость — зрение вновь покинуло ее.

Он повторил рассказ Джулии.

— Она возбуждена, — заключил он. — Плачет легко и много. Она отчаянно хочет, чтобы мы поймали убийцу. Ясно, что она была очень близка с матерью, и убийство страшно потрясло ее. Она в гневе и ощущает вину. Я бы назвал это виной выжившего. Она предлагает награду в пятьсот тысяч долларов. Сюда придут все дураки и мошенники, которые вылезут из всех щелей, и замедлят расследование. Кроме того, она добровольно вызвалась быть приманкой. Но мне удалось убедить ее не говорить никому, что она является единственным свидетелем.

Нет нужды объяснять, что эта проклятая Остриан оказалась намного крепче, чем казалось. Личная трагедия может погубить, сделать ни на что не способными одних людей, но другие ожесточаются и находят в себе внутренние силы, о существовании которых и не подозревали. Ему показалось, что Джулию Остриан можно было отнести к последней категории. Только время покажет, а этот чертов шантажист уж больно хорошо все просчитал.

— Хорошо, — холодно сказал голос. — Полагаю, вы сделали все, чтобы она завтра оказалась на борту «Конкорда»?

— Да. Я сказал ей, что позвоню, когда она нам понадобится.

— Но она не понадобится.

Это был приказ.

Рискованно было менять направление официального расследования, но, если он не может замедлить его или просто закрыть, придется сделать это. Он мог бы снять своих людей с опроса всех возможных свидетелей и перебросить их на обычные разговоры со служащими ломбардов. Если это нужно, он мог бы проследить, чтобы бумаги попали не по назначению. А то и были бы уничтожены.

Одна часть его сознания жаждала использовать Туркова, чтобы тот свернул шею этой американской обезьяне, но другая, более опытная и менее импульсивная, призывала к благоразумию. Пока можно и посотрудничать.

— В самом деле, — заверил он собеседника, — я не могу представить, что полиции вновь могли бы понадобиться услуги Джулии Остриан. Но ее неожиданно проявившееся зрение прибавляет мне работы, намного больше, чем я ожидал. И с ней оказалось гораздо труднее иметь дело...

Далекий голос был подобен кнуту, бившему на расстоянии многих миль в цель с пугающей точностью.

— Не мельтешите, Стаффилд. Если вы хотите, чтобы ваши грязные мелкие тайны не выплыли наружу, просто выполняйте приказы. Запомните, что я делаю вам одолжение.

Стаффилд вытер верхнюю губу:

— Верно. Я больше не буду вам звонить.

— Неверно, главный суперинтендант. Совершенно неверно. — В голосе неожиданно прозвучала жестокость. Его обладатель пользовался своей властью намного более, чем следовало. — Вы еще понадобитесь. Я ожидаю, что вы останетесь во главе расследования сегодня вечером, а затем вам нужно будет совершить путешествие. Постарайтесь освободиться на эти выходные. Вы полетите в Нью-Йорк...

— Послушайте, я согласился на это, поскольку это не слишком противоречило исполнению моих обязанностей. Но я говорил вам, что я не стану заходить слишком далеко!

На мгновение в голосе Стаффилда прозвучала угроза. Он имел достаточно жизненного опыта, чтобы сейчас не превратиться в жертву.

— Вы поняли это? Будьте осторожны, — сказал он твердым голосом.

— ...А за это я положу для вас один миллион долларов США на номерной счет в Уругвае. Он будет в вашем распоряжении, когда ваши услуги нам больше не будут нужны.

Стаффилд беззвучно свистнул. Ну вот и морковка появилась рядом с плеткой, подумал он с мрачной улыбкой. Сколько раз он сам применял эту древнюю тактику? И она всегда срабатывала — близость богатства усиливала способность человека быть жестоким, предавать и рисковать.

Стаффилд любил деньги, но холодно сказал в трубку:

— Я не сделаю ничего, что подвергло бы опасности мою работу и семью. Ничего.

В голосе собеседника послышалась властность и холодная решимость, не оставлявшая места несогласию или недоверию:

— Нет, Стаффилд. Вы не понимаете. Вы добились успеха. Вы помешали Джулии Остриан и отправляете ее домой. Вы не позволите выйти на след киллера. Меня это устраивает, потому что вполне достаточно в нынешней ситуации. Но у нас с вами есть еще одно дело. Вы получите инструкции. Следуйте им. Не проявляйте небрежности или излишнего любопытства. Иначе вы не только останетесь бедным, но и умрете.

Телефон отключился.

Джулия настояла, чтобы Марша Барр отвезла ее снова в Альберт-холл. Охранники не хотели пускать женщин, особенно когда увидели засохшую кровь на одежде Джулии. Она убедила их пойти посмотреть программу прошедшего вечера, на обложке которой была ее фотография.

Ей нужно было войти внутрь, она хотела вернуть зрение.

Двое охранников исчезли внутри, а Джулия и Марша остались ждать их в морозной ночи. В воздухе витал запах приближающегося снегопада. Джулия почувствовала, как холод щиплет ей щеки и обжигает нос. На мгновение она задалась вопросом, видны ли сейчас звезды во всей их красоте. Как жаль, что она не видит их. И как жаль, что она больше не увидит мать...

События этой ночи вновь пролетели перед ней с отвратительной ясностью. Жестокое убийство повторялось в ее незрячем мире... лицо матери... тщетные вдохи... страшная боль... отчаянная борьба матери за жизнь... и неспособность Джулии спасти ее.

Слезы обожгли ей глаза. Мозг хотел постичь главное. Она сделала над собой усилие, чтобы сосредоточиться. У нее была цель — когда Скотланд-Ярд поймает убийцу, она должна иметь возможность опознать ее. Если же Скотланд-Ярд не сможет этого сделать, она возьмет дело в свои руки.

До сегодняшнего дня она просто хотела видеть. Теперь она должна видеть. Но она не могла никому сказать, что видела убийцу. Она дала обещание главному суперинтенданту.

— Не понимаю, что мы здесь делаем. — Марша от холода стучала зубами.

— Извини, Марша. Я знаю, что это не имеет смысла. Но мы с тобой проработали много лет, поэтому я прошу тебя об огромном одолжении. Пожалуйста, помоги мне с этим. Не спрашивай почему.

Зубы Марши, казалось, застучали еще громче. Джулия смогла уловить смирение в ее голосе:

— Как я могу отказать, когда ты так ставишь вопрос?

Охранники вернулись, опознали Джулию и впустили обеих женщин внутрь. Марша шла впереди, а Джулия, как обычно, сзади держала ее за руку, чуть повыше локтя.

— Ты хоть знаешь, что делаешь? — озабоченно спросила Марша.

— Я должна попытаться. Приведи меня туда, где мы с мамой стояли за кулисами перед тем, как я пошла на сцену.

— Я не уверена, что точно помню это место.

— Знаю. Приведи как можно ближе.

Оказавшись на месте, Джулия услышала, как Марша отошла назад.

— Что-нибудь еще? — Голос Марши, казалось, отзывался эхом в огромной пустоте амфитеатра.

— Я собираюсь восстановить все, как было сегодня вечером перед тем, как я начала играть. Мне нужна тишина.

— Как хочешь.

Как только Марша замолчала, Джулия закрыла глаза и уронила свою трость. Без всякого усилия в ее мозгу внезапно ожили потрясающие этюды Листа. Музыка, казалось, росла внутри нее, порождая всепоглощающее нетерпение. Она пошла, считая каждый шаг. Представила себе свой «Стейнвей», вызвала в воображении восторженный шорох зрительного зала, смогла услышать музыкальное крещендо. Ее обнаженные нервы затрепетали от нетерпения, а пальцы потребовали прикосновения к клавиатуре.

Восемь, семь. Она слышала, как зрители затихли от напряжения.

Шесть, пять. Огромный инструмент дожидается ее, живой, как любое дышащее существо.

Четыре, три. Ужас сдавил горло.

Два... один. Она не увидела света.

Ее плечи упали. Слезы наполнили глаза. Ничего. Все та же темнота, хотя теперь и не бархатная. Холодная, как Антарктида, и оттого неприступная и черная.

Я не могу — не должна — жить так. Я обязана опознать убийцу матери, когда ее поймают.

Она сдержала стон разочарования и неистово протянула руку туда, где, как она ожидала, должен стоять рояль. Его там не было. Застигнутая врасплох, она, пошатываясь, двинулась вперед.

Она вытянула другую руку и споткнулась. Едва устояла. В безумии руки хватали пустоту в поисках ее друга, ее опоры — ее рояля. Вновь она нерешительно двинулась вперед. Но нашла только холодный, пустой воздух. Слезы закапали на пол.

Ничего-ничего-ничего-ничего.

Она не может найти свое зрение. Не может найти рояль. Не может найти убийцу...

— Джулия! Остановись. Ты сейчас упадешь!

Марша схватила ее за руку.

Отчаянным толчком Джулия отпихнула ее.

— Отведи меня обратно за кулисы, — потребовала она. — Я повторю еще раз!

— Нет. Сейчас ты отправишься со мной в мою квартиру. Тебе надо поспать. Отдохнуть. Ты сегодня получила страшный удар, потеряв мать. А завтра утром тебе предстоит долгий перелет в Нью-Йорк. Там тебя будет ждать пресса, готовая съесть заживо. Пожалуйста, Джулия. Пожалей себя. Все это совершенно бессмысленно!

Джулия взяла себя в руки. Неожиданно она поняла, что ушла далеко в сторону, полностью полагаясь на свою способность ориентироваться во тьме, как на автопилот. Но Марша, вероятно, не запомнила точного места, с которого ее отпустила мать, потому она и не смогла найти «Стейнвей». Как только ее наполняла музыка, места ни на что другое не оставалось. Вот почему она накануне натолкнулась на табурет. И вот почему она сейчас не смогла найти рояль.

Она вытерла глаза и покачала головой:

— Отведи меня обратно за кулисы. И опять направь к роялю. Только так я смогу вернуть чувство ориентации. Пожалуйста, Марша. Если ты не поможешь, я буду спотыкаться повсюду, пока не сделаю все сама.

Марша колебалась.

— Боюсь, ты покалечишься. Упадешь, как вчера. Не дай бог, сломаешь палец или кисти рук. Можешь навсегда остаться инвалидом и больше никогда не будешь играть.

Джулия почувствовала, как ужас охватывает ее. Ни отца, ни матери уже нет в живых. У нее нет ничего, кроме музыки.

Но она не могла себе позволить пугаться.

— Я не упаду. Просто укажи мне направление.

Марша вздохнула, отвела ее обратно за кулисы, затем к роялю и обратно.

Казалось, что ноги Джулии запоминают путь. На ходу она чувствовала все неровности деревянного пола. Уши слышали, как звучат шаги, — иногда чистый перестук каблуков, иногда глухой, но чаще нечто среднее. Она прислушивалась к звукам, отражающимся от близкой стены, оборудования или пустой эстрады. В одном месте звуки поглощались, значит, справа от нее толстый занавес. Равновесие тела зависело от мельчайшего поворота или неровностей пола.

Эта опытность органов чувств была сродни привычке к использованию шариковой ручки. Когда в ней много пасты, строчка гладко ложится на бумагу. Но как только паста начинает иссякать, писать становится труднее, пока голый шарик не станет царапать бумагу. Большинство людей думает, что перемены происходят мгновенно. Что паста только что исчезла. Но это не так. Переход к пустоте никогда не бывает мгновенным. Это едва уловимая череда крошечных толчков и трений, которые можно почувствовать и услышать, если вы достаточно чувствительны. То же относится и к ходьбе. Дорога только кажется ровной, и зрячие люди, полагаясь исключительно на свои глаза, не обращают внимания на подсказки, встречающиеся на пути.

После трех попыток Джулия изучила путь. Вернувшись в исходную точку, она вновь воспроизвела в голове великие этюды Листа. Они пришли, как приходит взволнованный друг, их сила и роскошная красота находили отклик во всем теле.

Марша оставила ее, и Джулия пошла одна. Погруженная в музыку, она считала шаги, отсчитывая их по два в сторону убывания.

Потом по одному.

Слезы обожгли глаза. Сердитым движением она смахнула их. Не было ни малейшего проблеска света.

Она вытянула руку и ощутила холодную, гладкую поверхность своего рояля. Наконец-то она выполнила все правильно. Но где же зрение? Боль пронзила сердце. Добрый ангел, который, вероятно, дал ей зрение в Варшаве, а затем еще раз этим вечером, покинул ее. Она не знала, почему зрение дважды возвращалось к ней. Все, что она могла «видеть» теперь, — ужасная тьма. Вечная ночь обволакивала и душила ее.

Прерывающимся голосом она сказала:

— Отведи меня обратно, Марша.

Джулия повторила путь четыре раза. Зрение не вернулось. Давясь слезами, она беззвучно признала правду — слепа. Может быть, навсегда.

— Джулия? — мягко и тревожно спросила Марша.

— Все в порядке. У меня все в порядке. Можно уходить.

Мозг Джулии лихорадочно искал разгадку. Что-то еще не так... что-то не сошлось...

Марша взяла Джулию за руку и быстро повела ее вдоль сцены.

Идя за ней, Джулия снова прокручивала в голове события этой ночи в поисках источника тревоги. О чем она вспоминала у главного суперинтенданта, когда рассказывала о том, что ей говорил психиатр о происхождении слепоты? Накануне вечером, когда зрение возвратилось, она смотрела на зрителей без страха. Она вспоминала о публике не как о великане-людоеде, а как об источнике радости. И зрение тогда не исчезло, она продолжала радостно смотреть на них.

Что же заставило ее ослепнуть вновь?

Если это не был страх перед зрителями, то, может быть, ужасная смерть матери? Она заставила себя восстановить последовательность событий, которая привела к потере зрения в такси...

Тогда ее взгляд был сосредоточен на кольце с александритом, которое грабительница снимала у нее с пальца.

И тут же в мозгу она ощутила странный запах.

Она почувствовала озноб. Кольцо с александритом, которое дед дал ей в вечер дебюта, могло стать «выключателем». Взгляд на него напомнил ей о том, что вызвало слепоту. Это не смерть матери. И не зрители. Многие годы тому назад психиатр, скорее всего, ошибся.

Когда они выходили наружу, в холодную лондонскую ночь, она дала обет довести дело до конца. Запрокинула голову, закрыла глаза и в душе поклялась, что посадит убийцу матери за решетку. Чего бы это ни стоило, куда бы ей ни пришлось поехать, что бы ни пришлось сделать, с какими бы реальными или воображаемыми опасностями ей ни пришлось столкнуться... она сделает все, чтобы остановить женщину, которая жестоко убила ее мать.

Горячая ярость подступила к горлу. Она может убить эту женщину.

Но она подавила злость. Нужно все обдумать. Спланировать...

Чтобы найти убийцу, она должна видеть. Чтобы видеть, нужно излечиться от конверсивного нарушения. У нее не было другого способа, кроме как выяснить, что же нанесло ей тяжкую травму, лишившую возможности смотреть на мир.

8

8.30. СУББОТА

ОЙСТЕР-БЭЙ (ШТАТ НЬЮ-ЙОРК)

Под холодным и синим небом обширный клан Редмондов собирался в семейном гнезде, ожидая Джулию Остриан, чтобы разделить с ней скорбь. Они приезжали в лимузинах, седанах и спортивных машинах, пробираясь сквозь строй журналистов, которые настойчиво совали микрофоны в любое открывшееся окно автомобиля. Из-за того что перед внушительными коваными железными воротами репортеров и просто любопытных собралось великое множество, дорогу пришлось частично перекрыть ограждениями. Местная полиция и полиция округа Нассо регулировали перемещения толпы.

Представители прессы все прибывали, разгружались фургоны, громоздилось оборудование. Прошлой ночью в поздний час новость об ужасном убийстве сестры кандидата в президенты Крейтона Редмонда громом разнеслась по всей стране. Пресса заранее заготовила передовицы и с нетерпением ждала пресс-конференции, запланированной на полдень. Надеялись, что она будет драматичной, со сбивчивыми речами и бурными рыданиями, может быть, и единственная дочь убитой, слепая пианистка, поделится подробностями своего горя. А может, повезет, и она грохнется в обморок.

С дороги внизу фешенебельное поместье не было видно. Его территория простиралась по склону вдоль залива Остер-бэй на престижном северном берегу острова Лонг-Айленд — ветер, солнце и вечно меняющийся вид на залив. На двадцати пяти гектарах разместился особняк в стиле средиземноморского ренессанса с двумя выдержанными в том же стиле домами для приезжих, домом для детей размером в три раза меньше, с чайным домиком в духе палладио[16], с гаражом на двенадцать машин, теннисными кортами, бассейном и посадочной площадкой для вертолетов.

Обширный комплекс демонстрировал богатство и привилегированность, безмятежность и безопасность. Он назывался Арбор-Нолл[17], поскольку на рубеже столетий, до того как известный архитектор Эддисон Мизнер построил пятидесятикомнатный особняк, весь склон был покрыт вековыми деревьями. Вскоре после Второй мировой войны основатель благосостояния семейства Редмондов, Лайл Редмонд, купил это имение с особняком из камня и мрамора. Ему требовался величественный стиль, шестиметровые потолки, огромные комнаты (одна гостиная занимала сто сорок квадратных метров), массивные камины, изысканные цветочные клумбы и бордюры, зеркальная гладь бассейна, который был бы центром внутреннего двора... все, что давало бы уют и удовольствие, но более всего демонстрировало бы миру его недавно обретенное богатство.

За последние полвека Арбор-Нолл почти не изменился, лишь иногда подвергаясь обновлению для поддержания изысканного вкуса полного благополучия. Он до сих пор охранялся частными охранниками, но теперь они подчинялись секретной службе, которая получила в свое распоряжение больший из двух гостевых домов в качестве командного пункта.

Когда кандидат в президенты находился в резиденции, около тридцати агентов прочесывали берег и леса, с трех сторон окружающие поместье. В обычной одежде и с наушниками раций агенты секретной службы также стояли на посту в будках на въезде для посетителей и у служебного входа.

Это величественное поместье с предметами роскоши и замечательной историей было живым сердцем семейства Редмондов. Данные опросов были против кандидата в президенты Крейтона Редмонда, но если бы он достиг успеха, Арбор-Нолл мог бы стать сердцем Америки.

9.30. СУББОТА

Предвыборная команда Крейтона Редмонда из десяти человек и дюжина его родственников — все влиятельные лица в юриспруденции и большом бизнесе — торжественно прошли в библиотеку главного дома. Он старался не привлекать родню к избирательной кампании, кроме, конечно, жены и детей, чтобы свести к минимуму неизбежные обвинения Редмондов в семейственности. Они поддерживали его, собирая средства и внося пожертвования. Для того чтобы собрать всех сегодня, у него была особая причина.

Библиотека была обставлена в мужском вкусе — богатая отделка из орехового дерева, мебель, обитая кожей, и огонь в большом камине. Аромат горящих поленьев наполнял воздух. Утренний свет проникал через высокие окна и отражался от переплетенных в кожу книг, к которым многие годы прикасались разве что с целью вытереть с них пыль. Дух власти заполнял комнату, и, как только предвыборный штаб и Редмонды нашли места, где сесть или встать, они глубоко вдохнули его, как можно дольше задержали в легких и с готовностью приняли важный вид, когда она потекла по их артериям.

Большая политика входит в привычку, даже когда отстаешь в предвыборной гонке.

— Вы прибавили целый пункт! — Это был специалист Крейтона по средствам массовой информации Марио Гарсиа, худой, жилистый человек с незапоминающейся внешностью и мозгами, не уступающими компьютеру. Он обратился ко всем собравшимся, но его глаза не отрывались от кандидата в президенты, ища одобрения.

Винс Редмонд, старший сын кандидата, пил коктейль «отвертка» и смотрел на отца. В тридцать с лишним лет острыми чертами лица и черными волосами он напоминал Крейтона в молодости. Он любил и боялся отца, но более всего его наполняла энергией мысль, что когда-нибудь он превзойдет нынешнего кандидата в президенты.

Занимая пост заместителя директора ЦРУ по разведке, Винс не годился для участия в отцовской кампании, поэтому он был одет неофициально — хлопчатобумажные брюки на фланелевой подкладке и простая рубашка. По той же самой причине он старался находиться на заднем плане. Джордж Буш (старший) тоже был директором ЦРУ, и, когда он шел на первый срок, горячо обсуждался вопрос о том, следует ли делать президентом бывшего шпиона. Кампания Буша успешно ответила на этот вопрос, но Крей-тон Редмонд не видел причины повторять аргументы.

Винс редко выступал на публике, но сейчас взял слово:

— Вы хотите сказать, что это вызвано убийством Маргерит?

— Совершенно верно, — ответил Марио Гарсиа с другого конца библиотеки, высоко подняв свою папку. — Ее смерть дает нам «фактор сочувствия». Это убийство освещается во всех новостях.

Он повернулся к кандидату, сидевшему за массивным ореховым столом:

— Мы начали опросы два часа назад. Предварительные результаты показывают, что вы поднялись до сорока процентов. Если повезет, мы получим еще пол-очка после пресс-конференции. Убийство в семье затрагивает чувствительные струны в душах избирателей. Это никого не оставляет равнодушным.

Лицо Крейтона Редмонда исказилось.

— Ее смерть — трагедия.

Но президентская кампания — это война, и, как только команда избавилась от шока, вызванного смертью Маргерит, они быстро стали придумывать, как использовать ее. Отеческое выражение, которое так ободряет избирателей, вернулось на его лицо. Обладая в свои пятьдесят с лишним лет средними ростом и комплекцией, в консервативном темном костюме, с начавшими седеть волосами и неиссякаемой энергией, он пользовался успехом среди электората, ориентированного на молодежь. В нем не было ничего выдающегося, пока он не вставал перед слушателями. Харизма превращала его в гиганта.

— Она делает вас обыкновенным человеком в их глазах, судья, — сказал человек из отдела массовой информации. — Убийство миссис Остриан было ударом, и мы все просто в ужасе от него. Но оно, по крайней мере, приносит хоть какую-то пользу.

— Понимаю, Марио. Спасибо вам. Вы отлично работаете.

Взгляд бывшего судьи Редмонда был решителен, и комната согревалась в лучах его непоколебимой уверенности. Он отметил успехи Марио. Это принесло удовлетворение лишь на один миг. Он выработал манеру одновременно хвалить и осуждать, высказывая похвалу, но при этом давая понять, что нужно сделать гораздо больше, чтобы ей по-настоящему соответствовать. Отличное средство для тех, кто, обладая талантом, энергией и умом, может идти до самого верха, но сомневается в себе.

— Но тебе нужно больше полутора пунктов.

Очевидная истина прозвучала из уст самого младшего брата кандидата, Брайса. В его голосе была нотка презрения. Всем известно, что его мало интересовали политика и политики.

Другой брат, Дэвид, пропустил шпильку Брайса мимо ушей.

— Правильно. Нам нужно намного больше, — выразил он озабоченность. — Дуглас Пауэрс все еще на пятнадцать пунктов опережает нас. Пятьдесят пять процентов, а до выборов всего три дня. Что у нас есть такого, что могло бы сбросить его с вершины? Мы ведь не хотим уподобиться Бобу Доулу в девяносто шестом году!

— А как насчет средств, которые вложили в платные средства информации? — спросил один из племянников. — И что пишет бесплатная пресса о вас и вашей программе?

Оплаченная реклама называлась платными средствами информации, а новости — бесплатными.

Крейтон Редмонд кивнул и повернулся к человеку, сидевшему справа от него:

— Уолт, что ты можешь ответить на это?

Главный стратег Уолт Миллер сказал:

— Мы нажимаем на все кнопки. — Усталость избороздила его лоб и щеки, забытая сигарета жгла пальцы. — Снижение налогов. Яростные протесты против раннего секса среди подростков и наркотиков. Защита прав собственности. Больше оружия для укрепления нашей роли единственной сверхдержавы в мире. Эта программа должна заинтересовать всех американцев и при этом не лишить нас базы поддержки. Она срабатывает. Но бесплатные средства информации соблюдают свой чертов нейтралитет, а мы опоздали купить эти выборы через обычные платные средства. Мы не подозревали, насколько далеко вперед ушла команда Пауэрса.

Он посмотрел на Крейтона Редмонда и выдавил из себя улыбку. Взгляд Крейтона дал разрешение на оглашение других плохих новостей. Стратег глубоко затянулся сигаретой, погасил ее, медленно выпустил облако дыма и подался вперед. Все взгляды обратились к нему. Сейчас наконец прозвучит то, чего многие боялись...

— Люди Дуга Пауэрса в течение года скупали по всей стране рекламные места на рынках среднего размера, обходя крупные города, где мы заметили бы подвох. Если бы мы увидели рекламные объявления, мы бы ответили своими. Но не только мы дали промах. Общенациональные средства массовой информации тоже не обратили на это внимания. Теперь мы знаем, что они давали объявления по телевидению и радио три-четыре раза в неделю, и их каждый раз видели и слышали около ста двадцати пяти миллионов американцев. Только представьте себе эти цифры! Они приберегали это для решающих колеблющихся штатов, причем без всякого ответа с нашей стороны. Они потратили десять миллионов долларов и создали мощный фундамент поддержки, а потом сохранили эту поддержку, продолжая промывать мозги с помощью своей рекламы.

Потрясенные, все хранили молчание.

— Жаль, что мы не догадались раньше, — пробормотал кто-то.

— Да уж. Сейчас мне только и остается, что промыть мозги, — согласился кто-то другой.

По библиотеке пронесся злой смешок.

Самый младший брат Брайс вдруг вышел из своей задумчивости и с возмущением воскликнул:

— Вы хотите сказать, что у них не было соперников? Вы не просто позади! Вы даже в игру еще не вступали!

— Я не верю, — проворчал его старший брат Дэвид. — Откуда вы знаете, что опросы точны? Они могут быть и неверными.

Дэвид был главным исполнительным директором гигантской сети «Глобал банкинг». Он построил финансовую консультационную корпорацию с нуля, начав с маленького нью-йоркского банка. Впоследствии он развил в себе такую хватку, что даже смерть мог превратить в прибыль или убыток. Цифры были его страстью.

Специалист по информации изложил Дэвиду краткие сведения об опросах и сделал вывод:

— Итак, мы опрашиваем восемьсот избирателей по всей стране. Выбираем их наугад, но пропорционально доли их штата в коллегии выборщиков. Я понимаю, что это выглядит нелепостью, но опрос всего восьмисот человек действительно в точности отражает мнения двухсот пятидесяти миллионов остальных — с погрешностью в три-четыре процента. Это было уже много раз доказано.

Брайс сделал выдох, его равнодушие к политике и усталость от хронической депрессии уступили место соревновательному инстинкту. Впервые за год он почувствовал всплеск интереса к жизни.

— Реклама Пауэрса обращалась к половине граждан страны трижды в неделю при полном отсутствии реакции с вашей стороны. Немудрено, что вы в проигрыше!

— А что если потрясти подноготную Пауэрса? — поинтересовался другой племянник. — Что-нибудь нехорошее в его прошлом наверняка найдется. Невозможно стать международным бизнесменом, а затем сенатором США и ни разу не замараться. Аферы. Проститутки. Взятки. Злоупотребление алкоголем или наркотиками. Неаккуратное присвоение чужой собственности.

— Мы ничего не нашли, — ответил им руководитель предвыборного штаба Джек Харт. — Был ранний брак и развод, но без детей. Они с бывшей женой остались друзьями. А теперь у него классическая американская семья — прелестная жена, двое малышей, собака, кошка, прицеп для семейного отдыха. В общем, мистер Непорочность.

Харт был ровесником Крейтона Редмонда и его одноклассником в Андовере и в юридической школе Гарварда. Угрюмо озираясь, он пил «кровавую Мэри».

— В любом случае я сомневаюсь, что это поможет. Многочисленные слухи о любовнице не повредили Джорджу Бушу, а претензии Полы Джонс во время выборов девяносто шестого года скатились с Билла Клинтона, как с гуся вода. Афера «Иран-контрас» не воспрепятствовала Бушу выиграть первый срок. Рассматривая все в комплексе, я не вижу ничего, что могло бы остановить Дуга Пауэрса за то время, что у нас еще осталось. — Он посмотрел на часы и уныло покачал головой: — Меньше семидесяти двух часов.

В библиотеке воцарилась тишина. Предчувствие неизбежного поражения накрыло всех словно саваном.

Руководитель штаба сделал большой глоток «кровавой Мэри» и вынес вердикт, который они уже много дней тайно обсуждали друг с другом:

— Мы проиграем.

Вспыхнули взаимные обвинения. В голосах все более слышались гнев, упреки и разочарование.

Комната, казалось, сотрясалась от эмоций, пока все вдруг не услышали странный звук. Он начался как глухой гул, а затем превратился в сдавленный смех.

Мрачные, злые, унылые, все обратили взоры на кандидата, сидевшего за большим столом. Крейтон Редмонд смеялся.

Все еще смеясь, он встал и оглядел их — штаб и семью. Они были верны ему, и многие из них несколько месяцев работали по двадцать четыре часа в сутки. И все-таки сейчас они смирились с поражением. Он знал, что их отчаяние не лишено оснований, и нужно было дать ему выход, высказать худшие и сильнейшие страхи. Ужас сковывает в темноте, но при свете дня уже не кажется таким непреодолимым.

Нарыв был вскрыт, и Крейтон должен убедить их отбросить пораженческие настроения. Перед ними стоят монументальные задачи, о которых они еще не знают. Ему нужно, чтобы они были умными, энергичными и верными. У него был план, который приведет его в Белый дом. Он навечно останется секретом, но благодаря команде он сработает.

Кандидат в президенты громко смеялся.

— Посмотрите на себя! Армагеддон еще не наступил! Мы не собираемся поднимать лапки вверх! — Он запрокинул голову и засмеялся еще громче.

Его братья Дэвид и Брайс ошарашенно наблюдали за представлением. Точно так смеялся их отец, запрокидывая голову с гривой седых волос, смеялся с таким же полным презрением к реальности.

Кулак Крейтона Редмонда обрушился на крышку стола.

— Вы не сдадитесь! Я знаю, что не сдадитесь. Посмотрите на себя, на эти вытянутые лица. Ведь вы не такие, вы — лучшие...

Брайс почти видел за этим столом старого Лайла Редмонда, слышал его страстные речи, видел суровое лицо. Все возможно, если много работать и дерзать. И все они — три брата — так и поступали.

Недоверчиво, но с восхищением Брайс смотрел, как Крейтон взывал к теням Оливера Уэнделла Холмса[18] и Авраама Линкольна, чтобы вдохновить всех на продолжение борьбы. Нахмурясь, он расхаживал вдоль стола, с силой сжимая руки за спиной. Все в комнате с ошеломлением слушали, а он напоминал о том, как его кандидатура, выдвинутая в идеально выбранное время, прошла первичные выборы и партийные собрания, вкатившись на съезд, как разогнавшаяся колесница, которую уже невозможно остановить.

Хотя и раньше некоторые члены Верховного суда подумывали над этой перспективой, но в двадцатом веке лишь один ушел в отставку, чтобы выдвигаться в президенты, — судья Чарлз Эванс Хьюз. Он совсем чуть-чуть проиграл Вудро Вильсону в 1916 году. Крейтон Редмонд со своей командой не собирался проигрывать. Не для того он покинул пожизненное место в высшем суде страны, чтобы оказаться неудачником. Избиратели изголодались по незапятнанному скандалами главе исполнительной власти, который повел бы государство в новое тысячелетие, и он был именно таким человеком.

Его голос звенел, когда он заканчивал свое выступление:

— Помните, что сказал Анвар Садат: «Нельзя быть реалистом, не веря в чудеса». Но чудеса также связаны с упорством и точным выбором времени. Мы прошли вместе долгий путь, и у нас еще есть три дня, чтобы повернуть ситуацию вспять. Никто не знает, что может произойти в эти три дня, но я верю — что-то произойдет. Если сейчас мы выйдем из гонки, у нас уже не будет возможности воспользоваться удачным моментом. Мы должны продолжать борьбу. Не останавливаться ни на минуту. Подумайте о том, что принесет победа на этих выборах стране и вашему будущему. — Он остановился, чтобы широко развести руки, как бы охватывая всех. — Будущему всех нас. Мы можем использовать наши идеи и, между прочим, извлечь из этого выгоду. Пропорциональный налог. Открытые рынки. Сокращение числа министров в правительстве. Строго конституционное толкование закона...

Волна оптимизма накрыла комнату. Люди ответили аплодисментами и приветственными выкриками. Сидевшие вскочили на ноги. Они помнили, что значили эти выборы. Значили для них... для всех них, для будущего. Плечи выпрямились. Сердца стали биться чаще. Крейтон Редмонд был их президентом. Человеком, который стоит выше других. Он хотел повести их в Белый дом, и они были с ним на каждом этапе борьбы за это.

9

Атмосфера в библиотеке была насыщена аурой победы, и Крейтон намеревался поддерживать ее в таком состоянии. Он дал возможность информационной команде изложить план последнего стремительного рекламного наступления — мощного и, с чем все согласились, потрясающе эффективного.

Секретарь Крейтона объявил программу его завтрашнего предвыборного турне по Калифорнии. Нужно максимально привлечь прессу и одновременно польстить избирателям этого важного штата. Крейтон должен был лететь на запад следующим вечером. Запланированное на целый день воскресное мероприятие будет демонстрировать приверженность семейным ценностям, при этом двое его младших детей и несколько кузенов должны будут собираться у заднего вагона на каждой остановке. Кандидат в вице-президенты Артур Фридман, находившийся в поездке по югу, должен присоединиться к Крейтону в Лос-Анджелесе к концу турне.

Наконец, ближе к окончанию утреннего собрания, Крейтон предложил руководителю своего штаба изложить переходный план, который должен был привести их к власти. Слушая его, собравшиеся улыбались. Они говорили о Белом доме с решительностью в голосе. Их страхи и сомнения улетучились — их лидер заслуживает победы. Он был лучшим. И поскольку он выбрал их, они были лучшими. Им оставалось только убедиться, что это подтвердят выборы.

Со своего места у стены Брайс Редмонд продолжал наблюдать за происходящим. Его обычная болезненная депрессия была несколько рассеяна возбуждением, царившим на встрече участников кампании, на лице появилась озадаченная улыбка. У него были редеющие рыжие волосы, умные голубые глаза и рот, который при необходимости мог выражать непреклонную решимость.

Брайс не был похож ни на одного из своих братьев с их быстро седеющими, по-ирландски черными волосами, карими глазами, ястребиными лицами и широкими плечами. Он был на пятнадцать сантиметров выше, одет в джинсы «Ливайс», голубую рабочую рубашку и серый пиджак «в елочку». На братьях — Крейтоне и Дэвиде — были дорогие костюмы и шелковые галстуки, подходящие для полуденной пресс-конференции.

Когда собрание разошлось, он остался. В глубине души Брайс был растерян. Убийство их единственной сестры Маргерит поразило его. Он был самым младшим из родственников, на два года моложе Маргерит — ему исполнилось сорок пять. Когда-то они были очень близки. Смерть сестры потрясла его не только потому, что он любил ее, — впервые смерть перестала быть чистой теорией.

Они с Маргерит были бунтарями, тогда как Крейтон и Дэвид избрали стези, которые приготовил им отец: Крейтон пошел в юриспруденцию, а Дэвид — в банковское дело. Старый Лайл решил, что каждой семье нужны юрист и банкир. С другой стороны, врачи были просто наемными работниками. Ни один врач не смог заработать приличного состояния, законно занимаясь медициной. Еще хуже дело обстояло с учителями, учеными, преподавателями и артистами всех мастей. Лайл был в этом твердо уверен.

И все-таки Брайс пошел своим путем. Двадцать пять лет назад он разглядел будущее в компьютерах. Отец и братья говорили, что он сошел с ума. Его заело, и он, опустошив свой небольшой доверительный фонд, собрал звездную команду молодых компьютерных гениев и основал программистскую фирму. Два года он вел дела с прибылью, а через пять лет образовал отделение, занимающееся компьютерным оборудованием.

Теперь его компания «Редмонд системз» конкурировала с «Майкрософт» и «Ай-би-эм», и он получал столько денег, что не знал, куда их деть. К несчастью, у него при этом пропала любовь к жизни. Фирме «Редмонд системз» теперь нужны были менеджеры, а не предприниматель. Это угнетало его. Он жаждал новой задачи, за решение которой стоило бы браться, встав утром с постели.

— Бедная Маргерит, — сдержанно покачав головой, сказал Крейтон Редмонд, выходя с сыном Винсом и Дэвидом из библиотеки. — Ужасная смерть. Такая трагедия. Нам всем ее будет недоставать. Ты идешь, Брайс?

Брайс оторвался от стены.

— "Нам ее будет недоставать"? «Такая трагедия»? И это все? Крейтон, ты чертовски бесчувственный человек. Наша единственная сестра? Умерла? Бог ты мой — убита.

— Не богохульствуй, Брайс, — шутливо пожурил его Дэвид. — Никто не знает, когда нас слушает кардинал.

Крейтон ответил, и голос его звучал искренне:

— Прости, Брайс. Я потерял контакт с Маргерит, когда она с головой погрузилась в карьеру бедной Джулии, но это не оправдание. Я не так выразился. Это все из-за напряжения последних дней. Потеря Маргерит велика, и мне действительно ее будет ужасно не хватать. И всем нам тоже. Но тебе более всего. Может, тебе не стоит идти с нами в бар?

— Мне нужно выпить.

Дэвид ослабил узел галстука:

— Поддерживаю.

Помирившись так же быстро, как поссорились, братья двинулись к дверям.

Крейтон разглядывал Брайса.

— Ты сбросил вес, братишка?

— Немного. Думаю, в самый раз.

Потерял он много — почти четырнадцать килограммов. Вес исчезал вместе с аппетитом. Брайс слышал, что это следствие депрессии.

Крейтон улыбнулся:

— Тебе скучно. И больше ничего. Поговорим об этом в баре. Сын, пойдешь с нами?

Винс почтительно слушал, но, как обычно, говорил мало.

— Я лучше свяжусь с офисом. Отец, я обойдусь без бара и встречусь с тобой, как договорились, в убежище.

— Я там буду, — кивнул Крейтон.

Винс взял сигару и вернулся обратно в библиотеку, где на столе стоял телефон и горел свет. Братья двинулись в соседний зал — двое меньших ростом в своих костюмах с Сэвил-роуд[19] и Брайс в джинсах и пиджаке «в елочку». Каждый из них источал один и тот же запах власти и своего высокого предназначения.

— Сколько еще осталось до прилета Джулии? — спросил Дэвид.

Крейтон посмотрел на свой «Ролекс».

— Ее «Конкорд» прибывает в аэропорт Кеннеди в девять двадцать. Я послал двоих агентов забрать ее. Они должны встретить ее на посадочной полосе и привезти прямо сюда. Журналисты не смогут взять у нее интервью, так как она будет надежно укрыта за тонированными стеклами одного из семейных лимузинов.

— Неудивительно, что ты любишь секретную службу, — хихикнул Дэвид. — Это так удобно.

Они проходили по коридору мимо комнат, стены которых украшали живописные полотна стоимостью в миллионы долларов. Музейные статуи и вазы стояли на столах и в сводчатых нишах. И везде были цветы — большие и маленькие букеты от множества друзей и сочувствующих.

В фойе и в длинных коридорах играли и шумели дети, а в гостиной собрались взрослые — семья, близкие друзья, а также члены местного прихода: преподобный Джером О'Коннел, отец Фехтман, сестра Мэри-Маргарет и сестра Мэри-Элис. На высоком диване в окружении родственниц сидела Алексис, жена Крейтона. Ее опрятные седые волосы были уложены в виде шлема, в руках она держала чашку кофе, в который почти наверняка была добавлена, как обычно, капля бурбона.

Алексис рассказывала о своих недавних благотворительных мероприятиях в различных фондах, школах и больницах. Она показала на свои туфли от Феррагамо:

— Эти туфельки, дорогие дамы, прошли больше миль, чем любой ваш автомобиль!

Братья миновали зал, направляясь в западное крыло, где располагался главный бар со слугой-барменом в белом пиджаке, который стоял за высокой стойкой из красного дерева, до блеска натирая и без того сияющие стаканы. Стены, потолок и пол бара были отделаны камнем, возраст которого, казалось, измерялся столетиями. Камень был искусственный, его изготовили в начале 1900-х годов. К известково-цементной смеси добавили двууглекислый натрий, чтобы получить царапины и выемки, характерные для камня почтенного возраста. Это была искусная работа, посетителям казалось, что в атмосфере витает запах английского мха и боковым зрением можно уловить блеск рыцарских доспехов.

Из окна бара было видно, что во дворе под дубом стоял агент секретной службы, внимательно оглядывая окрестности. Темные очки подчеркивали его суровую бдительность.

Брайс смотрел на него, размышляя о том, что Редмондов, при всем их благосостоянии и привилегированности, пугало присутствие среди них кандидата в президенты. Им казалось, что сама атмосфера вокруг Крейтона была какой-то разреженной. От него веяло чем-то королевским, словно горностаевая мантия окутала его будущее... и их тоже. Секретная служба была словно дворцовая стража, она проверяла во имя безопасности даже бакалею, доставлявшуюся в поместье. Когда Крейтон во время своей кампании ездил по стране, агенты опечатывали уже за неделю целые этажи в гостинице. Где бы он ни был, каждый день ему звонили из Овального кабинета так же, как и другому кандидату, чтобы держать в курсе текущих событий.

Человек, не вовлеченный в это ревностное служение, быстро начинал понимать, насколько высоко страна ценит президентскую должность. Даже мультимиллиардер не может купить ее. Власть нужно заслужить. В деяниях Крейтона было нечто, чем не мог не восхищаться даже Брайс.

Братья заказали по «кровавой Мэри». Как только выпивка была готова, Дэвид попросил бармена выйти. Предстоял деловой разговор.

— Я думал о доверительных фондах, — сказал Дэвид, когда дверь закрылась, — которые мама дала нам. Я буду настаивать, чтобы Джулия вернула нам управление фондом Маргерит. Маргерит никогда ничего с ним не делала. Ее лишь забавляла мысль, что она может что-то сделать, если захочет. Какой дрянью она все-таки порой была! — Он выпил свой коктейль и посмотрел на младшего брата: — Пойми меня правильно, Брайс. Мне будет не хватать сестры, как и всем нам. Воспоминания о детских забавах и прочее. Ты был слишком молод, чтобы знать, что у нее были недостатки.

— Пусть все поймут тебя правильно, — холодно сказал Брайс. Дэвид никогда не менялся. Все вокруг существует для Дэвида и его денег.

— Джулия не должна повредить тебе, — поспешно сказал Крейтон, упреждая очередную сердитую реплику Брайса, который, казалось, вышел из подавленного состояния, одолевавшего его столько месяцев. — Ее заботит только рояль. Видимо, она унаследовала это чудачество от Джонатана. Старый Дэн Остриан любил свою «культуру» и не дал Джонатану стать бизнесменом. Поэтому имеет смысл взять на себя управление ее деньгами. И я планирую держать ее здесь, пока она не придет в себя. Маргерит превратила ее в беспомощного младенца. Оставить ее жить одну опасно. Девчонка может упасть с каких-нибудь ступенек и сломать себе шею. И любой мошенник в городе сможет держать ее в своей власти.

— Очередная смерть может сильно снизить твою популярность, — в полушутливой манере сделал вывод Дэвид. — Слишком много несчастных случаев — и кандидат уже выглядит слабым. Кажется, что он притягивает беду.

— Спасибо, — закатил глаза Крейтон. — Это, конечно же, утешает.

— Очень рад. Луч света в темноте.

Но Крейтон знал, что Дэвид прав. Оставив Джулию здесь, он надеялся предотвратить новые проблемы, потому что, скорее всего, их, в отличие от смерти Маргерит, не обернешь себе на пользу. Братья обменялись улыбками. Они поняли друг друга.

Дэвид опустил стакан, и его голос стал жестким.

— Если, допустим, ты победишь, нужно будет сразу же провести законопроект, чтобы помочь семье. Боже мой, какие с нас будут драть налоги за имение, когда старик уйдет! Клинтоновский законопроект о землевладении лишь обозначил проблему. Это будет удар по всем нам, когда придется платить налоговой службе, по крайней мере, восемьсот миллионов долларов.

Крейтон сразу посерьезнел.

— Знаю. Это стоит во главе моей повестки дня. Сенатор Бивер готовит черновой вариант...

Брайс лениво слушал. Но теперь, когда Крейтон рассказывал о своих планах и приводил подробности других законопроектов, которые он планировал протащить, Брайс вдруг понял, что Крейтон говорил так, будто знал — действительно знал,— что выиграет. Это было видно по его уверенной манере держаться. Крейтон был прагматиком. Он доказал это в Верховном суде и на кровавых полях сражений Вьетнама...

— Крейтон?

Крейтон нахмурил брови:

— Что, Брайс? Тебе еще что-то не нравится?

Брайс возбужденно подался вперед. Он ощутил озноб, как будто снова стал ребенком, а его старшие братья просто заперли его в чулане.

— Твой специалист по опросам сказал нам, что победа на этих выборах для тебя невозможна. — Он сделал паузу, пытаясь найти правду в темных глазах брата. — Ведь твоя зажигательная речь в библиотеке, вернувшая войска в окопы, не была пустым сотрясением воздуха, так? Ты рассчитал способ, который приведет к победе. — Неожиданный прилив самолюбия охватил Брайса. — Сукин сын! Как ты собираешься вытянуть все это? Может, расскажешь?

Крейтон хихикнул:

— Есть кое-что такое, чего тебе знать не положено, братишка. Правильно, Дэвид?

Дэвид прогрохотал в ответ:

— Он и мне не расскажет, Брайс. Сукин сын, он держит весь план в секрете. Если все получится, новое столетие станет свидетелем политического переворота. — Он улыбнулся. — И я держу пари, что получится.

Беседа продолжалась; Крейтон не отступал от собственного правила не обсуждать любые свои планы. По сути дела, он вообще не признал, что у него есть в запасе какие-то ходы. Каждый раз, когда Крейтон делал паузу, Дэвид бранил старшего брата в своем циничном полушутливом тоне.

Наблюдая за их разговором, Брайс ощутил странное беспокойство. Он размышлял о братьях и удивлялся. Вместе с Маргерит, единственной сестрой, они выросли в этом поместье, бродили по его лесам и плавали в заливе. Здесь же они вырастили своих детей и внуков. Именно здесь умерла их мать после рождения Брайса. И здесь в детстве они пытались скрыться от тирании отца, а затем молча соглашались с ним и созидали себя и свои богатства.

Отец был осью, на которой вращался мир детства. Он был богом и демоном, и его влияние на них проявлялось на генетическом уровне.

Атмосфера дома или сходство Крейтона с отцом подействовали, но только Брайс вдруг почувствовал укол давнего страха за старого Лайла. Этот страх был совершенно нелогичным, и он быстро его отбросил.

В конце концов, отец больше ничем не управлял. Они взяли в свои руки его богатство и его власть. Так было нужно. Старик выжил из ума.

Перелом приближался постепенно. Вначале Лайл просто передал деревья в дар Освенциму. Затем было строительство здания для Университета Мира недалеко от Сан-Хосе в Коста-Рике, а также изрядные денежные подарки для благодетелей человечества в лице общественных организаций вроде Редмондского Фонда разрешения конфликтов. Лайл был готов подписать последние бумаги, отдающие половину их состояния — около десяти миллиардов долларов — для учреждения этого Фонда, когда один из слуг шепнул об этом на ухо Крейтону. Фонд стал бы вторым по величине в мире, пропустив вперед только Эли Лилли и Фонд Компании с ее почти двенадцатью миллиардами долларов, но оказался бы предвестником потери оставшейся части наследства — их денег.

Старик отступил от всего, во что учил их верить.

У них не оставалось выбора, и братья стали действовать. Дэвид без особого шума нашел доктора, который накачал старика наркотиками и поставил ему диагноз — болезнь Альцгеймера. Крейтон позаботился, чтобы дело попало к дружественно настроенному судье, который вынес желательный вердикт — недееспособность. Когда Маргерит ненадолго заезжала в город, они показали ей отчет врача, и, напичканный лекарствами, старик оказался невменяемым в полном соответствии с их описанием. Даже она была вынуждена согласиться. Брайс организовал покупку приюта престарелых в округе Вестчестер. И они заперли там своего отца.

Атавистический инстинкт выживания говорил Брайсу, что это было необходимо. Все, чем он был, все, во что верил, все, ради чего работал всю жизнь, оказалось бы под угрозой, поддержи он безответственное отношение отца к семейным богатствам.

Но когда он слушал братьев, сердце сжала тревога. Потом он твердо сказал себе, что никто больше не должен бояться старика и даже памяти о нем.

10

9.30. СУББОТА

ОКРУГ ВЕСТЧЕСТЕР (ШТАТ НЬЮ-ЙОРК)

Лайл Редмонд в свои восемьдесят пять был дряхлым и немощным. Его одолевали старческие недуги. Донимал мочевой пузырь. Лежа на узкой кровати в приюте для престарелых, он слушал биение своего сердца. Оно выстукивало слова, объясняющие прошлое и смывающие его вину. Все это серое субботнее утро он слушал и слушал, зная, что его опять постигнет неудача. Зная, что ему нужно придумать какой-то иной план, чтобы остановить сыновей и завершить свой грандиозный замысел. Но что потом? Был ли во всем этом какой-то смысл?

Существовал только один выход. Он должен выбраться из этой дыры.

Проблема заключалась в том, что предыдущий план был сорван. А он никак не мог придумать другой.

С начала этой недели всякое приходило ему в голову. Начальник охраны Джон Рейли мрачно сообщил, что его любимый санитар погиб, продавая наркотики:

— Он торговал понемногу. Устроил поножовщину с одним из клиентов. Его нашли в переулке разрезанным на несколько кусков. Мертвым. Плохо. Я знаю, вы любили его.

Старик был потрясен и напуган.

— Чушь! — разбушевался он. — Вы убили мальчишку!

— Это ваши фантазии, мистер Редмонд, — вежливо сказал Рейли. — Вы просто бедный больной человек, страдающий галлюцинациями.

Его лицо было похоже на кусок непрожаренного мяса. Как и все, кто работал здесь, он был нанят сыновьями Лайла Редмонда.

Чтобы наказать старика, один из медиков сделал ему укол пентабарбитала. Как только яд стал распространяться по кровеносной системе, три человека перевернули вверх дном его комнату. Несмотря на одурманенность, он вскоре догадался: они раскопали, что мальчишка по его заданию послал пакеты дочери в Лондон и этому пронырливому типу из ЦРУ в Лэнгли. Они вытащили фотографии из рамок и отодрали все паспарту. Они порезали мебель. Повсюду валялись куски ватина. Они вывалили все ящики из письменного стола. Шкаф. Аптечка. Рылись, как свиньи, в одежде и вещах. Не было ничего, к чему бы они не прикоснулись, не проверили, не разорвали, не испачкали и не осквернили.

Он был потрясен своей реакцией. Его все еще волнуют бесполезные вещи, он ощущает вину за смерть парнишки. Значит, он действительно стар.

Когда клад — его записи и бриллианты — был найден, он застонал. Записи, над которыми он работал целый год, были единственным способом вырваться из этого паршивого приюта, а бриллианты — его последним богатством. Он спрятал их и кусок янтаря в вентиляционной шахте. Когда раздались их победные вопли, его глаза медленно наполнились влагой, а к горлу подступил комок.

Так погибло его будущее. Он почувствовал себя настолько беспомощным, что, если бы в этот самый миг Бог позвал его к себе, он умер бы с готовностью.

Но Бог не позвал. Старик продолжал жить, болезненно осознавая свою беспомощность: пентабарбитал и прошлые ошибки пригвоздили его к кровати, как Христа к кресту.

Шли дни, и медицинский персонал внимательно следил за его здоровьем. Ему казалось, что он плывет по морю нечистот. Когда сознание было ясным, чаще всего приходили мысли о дочери, Маргерит. Он любил ее всеми фибрами своей неуживчивой души. Она была единственным светлым пятном в его жизни, она даже, несмотря на то что братья обманом заставили ее поверить в его дряхлость, навещала его всякий раз, когда оказывалась в стране. Часами сидела у его кровати, когда он бредил в лекарственном безумии. Все остальное время он страдал, тоскуя по ней.

Должно быть, она уже получила пакет. Сейчас она должна сражаться против братьев за то, чтобы вытащить его отсюда. Или, может быть, человек из ЦРУ уже проверил сведения из своего пакета. Возможно, он уже едет сюда, чтобы спасти его и восстановить истину.

Но где же они? Почему не здесь?

Три дня спустя врачи перевели его на фенобарбитал. Менее опасно, но все же рискованно. Если введут слишком много, дыхание станет поверхностным, и он умрет. Он знал, что сыновья не заинтересованы в его смерти, по крайней мере сейчас. Не потому, что они ощущали какую-то привязанность к нему. Он не питал иллюзий. Согласно правилам хорошего бизнеса, которым научили их он сам и система налогообложения США, отец для них более ценен живой, чем мертвый. Поэтому они распорядились, чтобы его пичкали лекарствами до возможного предела, но не до смерти.

Вчера врачи вновь сменили лекарства, на сей раз на еще менее опасный хлорпромазин. Они начали с двадцати пяти миллиграммов, а час спустя вкололи ему еще двадцать пять. Это были маленькие дозы, слишком большие первые инъекции могут вызвать остановку сердца.

Вскоре они увеличат дозу. Но лекарства были ему знакомы. Он заставлял себя сосредоточиться, когда доктора давали предписания. Он знал, сколько ему вводят. Поэтому изобразил медикаментозное повиновение. Это успокоило проклятого доктора, и он, передумав, перешел на хлорпромазин.

Субботнее утро. За неделю, которую он провел в забытьи, кто-то покрасил, прибрал и привел в прежнее состояние его комнату — белые стены, набивные портьеры, деревянные полы, лоскутные коврики, опрятная новая мебель и огромные окна, полные уныло-серого сияния холодного ноябрьского неба. В комнате пахло лимонным воском.

Они также установили две миниатюрные камеры по углам напротив кровати. Это сказало ему больше, чем он хотел знать. Его не вывозили из приюта, и сыновья не беспокоились, что сюда явится полиция. Это также означало, что они каким-то образом перехватили пакеты. Может быть, отняли их у санитара, прежде чем он смог отправить их по адресам. Или обманом заставили Маргерит и Сэма Килайна, парня из ЦРУ, отдать их.

Робкая надежда, поддерживавшая дух старика, испарилась. Он проиграл. Закипали раздражение и гнев, но вместе с ними он ощутил такую сильную тоску, что не было сил даже двигаться. Он еще дышал, но жизнь уже кончилась.

Львиная грива седых волос обрамляла его восковое лицо, ослабевший, он лежал в постели, натянув простыни до подбородка, словно защищаясь. Когда-то это был крупный человек с мускулистыми плечами и широкой грудью, теперь под простыней он казался тонким и беспомощным, как собственная тень. Звуки включенного радио казались ему просто успокаивающим гулом. В дремотном состоянии он слушал свою любимую музыку — Гершвина и мелодии тридцатых и сороковых. Они возвращали его в то время, когда вся жизнь была еще впереди.

В новостях вдруг прозвучало имя «Маргерит Остриан». Он застыл. Пока диктор читал сообщение «Ассошиэйтед-пресс», словно удар молнии прожег его насквозь.

Маргерит убита. Застрелена в Лондоне.

Горло перехватило. Сердце, казалось, разбилось на куски. Слезы хлынули у него из глаз. Он издал стон, полный такого страдания, что Джон Рейли ворвался в комнату с половиной своих подручных.

Два часа спустя он сидел в кресле на колесах в вестибюле. Они хотели оставить его в комнате. Но он угрожал вколоть себе смертельную дозу. Он задушит сам себя, говорил он им. Повесится. В его возрасте нельзя держать его без сознания целую вечность проклятыми лекарствами, потому что рано или поздно это убьет его. Он знал, что им приказано сохранять ему жизнь.

Они обменялись обеспокоенными взглядами. Джон Рейли позволил одному из них выкатить его сюда, как он того требовал.

— Он приедет, — не переставал повторять старик, глядя через двойные стеклянные двери на вымощенную кирпичом подъездную дорогу. Возможно, один из внуков приедет утешить его, но он сильно в этом сомневался. Для них он старик в маразме. Он подумал о Джулии, дочери Маргерит, и его губы тронула легкая улыбка. Обычно она приезжала вместе с Маргерит.

В холле стояли плюшевые стулья и диваны, выдержанные в пастельных оттенках серого и розового. Он не переносил ярких цветов.

Джон Рейли пожал плечами.

— Как скажете.

Он сел на стул в холле и стал читать «Плейбой». Иногда поднимал глаза, чтобы убедиться в том, что старик еще здесь и жив. Дочитав журнал, он ушел, явно томясь от скуки.

Старик пытался остановить слезы, сочившиеся из глаз. Он не мог полностью поверить в гибель дочери, но понял, что ничего уже не изменить.

Это была его ошибка. Обратившись к Маргерит, он стал причиной ее смерти.

Он попытался проглотить в горле комок размером с бейсбольный мяч. На мгновение увидел ее девочкой, почувствовал, как она тянет его за штанину, заметил, как она подняла свои ручонки, чтобы он посадил ее на плечи. От нее всегда так приятно пахло. Словно тальком. Она любила спагетти. Она брала каждый раз по одной макаронине своими пальчиками, и, сделав торжественно-сосредоточенное лицо, засовывала ее в свой красивый ротик с алыми губками. Он не мог поверить, что этой девочки уже нет.

Это он убил ее. Скорбь и вина пронзили его.

Дрожащей рукой он вытер глаза. Заставил себя посмотреть, как снаружи один из охранников прошел мимо, делая обычный обход. Его сыновья напичкали это место охраной не столько для того, чтобы не пустить посторонних снаружи, сколько для того, чтобы удержать его внутри. Эта мысль привела его в ярость.

Гнев сопровождал его всю жизнь. Знакомый, утешающий. Он немного успокоился. Почувствовал себя моложе. Он знал, что может избавиться от слабости. Это было необходимо, потому что он ни на минуту не поверил, что Маргерит была убита в результате неудачного исхода простого ограбления. Он нутром чувствовал, кто стоял за этим.

Когда потрепанный фургон «Фольксваген» вывернул на подъездную дорогу, Лайл резко покатился в кресле к автоматическим дверям. Персонал сбежался к нему отовсюду, демонстрируя, насколько он важен и как он их раздражает. Джон Рейли возник ниоткуда. Лайл его недооценивал. Куда бы Рейли ни отошел, слежка продолжалась.

Рейли остановил движение Лайла к входной двери.

— Куда это вы направились, сэр? — Его лицо не выражало ничего.

— На тротуар, жопа. Спусти меня туда.

Начальник охраны посмотрел через стеклянную дверь на деревья и кусты с опавшими листьями, на стоящую впереди будку, в которой проверяли всякого, кто въезжал и выезжал отсюда, на дорогу, которая была пуста, если не считать приближавшегося фургона, и на стоянку направо, где персонал оставлял свои машины. Двое других обитателей этого так называемого дома отдыха были на «прогулке» в своих креслах на колесах, которые толкали служители. Кроме них и нескольких воробьев, прыгавших в пожухлой траве, движения не наблюдалось.

— Десять лет назад я бы взял тебя к себе на работу, Рейли, — съехидничал Лайл. — Я бы сделал тебя богатым за твои природные таланты. Как это получилось, что мои сыновья держат тебя в этой Богом забытой провинциальной дыре?

— Вы можете здесь подождать его. — Рейли немного выкатил кресло за дверь.

Он решил еще подшутить над Рейли.

— Все в порядке. В любом случае, он уже здесь. Но я предупреждаю тебя. Мы с ним пойдем на одну из наших прогулок. Я собираюсь выбраться отсюда. Он — единственный человек, который еще приезжает ко мне. А вы все сводите меня с ума.

Сразу после этого фургон остановился, открылась водительская дверь. Монах выпрыгнул на закругленную дорожку. На нем было длинное до земли одеяние с капюшоном, перепоясанное на талии узкой крученой веревкой. Когда он быстро шел по дороге и вверх по ступенькам, коричневые шерстяные полы хлопали его по ногам. Ему было около шестидесяти пяти лет, почти на двадцать лет меньше, чем старику. У него был двойной подбородок и мешки под глазами. Он излучал доброту и заботу.

Монах увидел Лайла и улыбнулся. Лайл был католиком-мирянином — крещеным и выросшим в вере, подобно своим родителям, детям и внукам. Несмотря на то что он редко посещал мессу и не проявлял искренности в служении Богу, о котором не мог всерьез думать больше пяти минут подряд, с тех пор как он был мальчиком, прислуживавшим в алтаре, церковь оставалась его частью, подобно руке или ноге. Он никогда не поворачивался к ней спиной. Не мог. Кроме того, что-то во всем этом было, и только идиот не стал бы подстраховываться.

Теперь, увидев знакомое лицо священника и его энергичный шаг, он понял, что может рассчитывать на дружбу отца Майкла, как он рассчитывал на дружбу очень немногих людей. Он почувствовал, как слезы благодарности подступают к глазам. Убийство Маргерит окатило его холодной волной скорби и горького сожаления. На краткий миг он подумал о собственной смерти и о том, что тогда произойдет. Ему не хотелось бы попасть в черную дыру небытия или, что более вероятно, поскольку он был католиком, в ад. Маргерит там не будет и его дорогой жены Мэри тоже.

Дверь дома для престарелых распахнулась, и монах стремительно шагнул внутрь:

— Я очень сожалею о смерти вашей дочери. Я приехал, как только услышал об этом. Вы же знали, что я приеду, не так ли, сын мой?

— Можете ставить свою задницу на кон, вы правы, — твердо ответил старик.

11

9.30. СУББОТА

МЕЖДУНАРОДНЫЙ АЭРОПОРТ ИМЕНИ КЕННЕДИ

Вентиляция «Конкорда» гудела, воздух был слегка влажным. Полет из Лондона, к счастью, длился недолго, и Джулия, обессиленная рыданиями, большую его часть провела в дреме.

Ко времени, когда самолет должен был коснуться земли в аэропорту имени Кеннеди, разум начал брать верх над чувствами. Смерть матери по-прежнему отзывалась в ней острой пульсирующей болью, с нею невозможно было смириться, но Джулия понемногу успокаивалась и начинала приходить в себя. Нужно было сосредоточиться и подготовиться к тому, что может ее ждать в Арбор-Нолле.

Четкое понимание обстановки пришло, когда элегантный лайнер остановился. Стюард наклонился, чтобы сообщить ей, что они остановились на посадочной полосе и сейчас будет подан трап. Она была единственной пассажиркой, которой позволено выйти прежде, чем лайнер войдет в терминал.

— Два агента секретной службы ждут вас.

Он помог ей встать. Его голос звучал обеспокоенно, как будто Джулия могла быть гангстером или тайным убийцей.

Но она знала истинную причину внимания со стороны спецслужб и заставила себя улыбнуться:

— Это, должно быть, из-за моего дяди. Он баллотируется в президенты.

Он повел ее к открытому люку:

— Как замечательно! И кто же он?

— Крейтон Редмонд.

Джулия спускалась по трапу, и в ней нарастал гнев. День был холодный. Слабый солнечный свет едва согревал ее лицо. Ей нечасто приходилось иметь дело с семьей с тех пор, как она начала ездить на гастроли. Она особо не думала об этом, и все же власть клана Редмондов могла помочь ей в поисках убийцы.

Когда Джулия ступила на дорожку, заговорил человек справа:

— Пожалуйста, пройдите с нами, мисс Остриан. Я агент Файрстоун. Мы отвезем вас в Арбор-Нолл.

Он коснулся ее, и она взяла его за руку чуть выше локтя. Крейтон позаботился проинструктировать всех по поводу ее слепоты.

После того как она села в лимузин, агент поддерживал вежливый разговор ни о чем, она была столь же вежлива. Он и его партнер были отличными профессионалами. Она испытывала чувство благодарности за предоставленные охрану и комфорт. И все-таки...

В Редмондах многое вызывало восхищение и гордость. Они были единственной семьей, которая у нее осталась, и она любила их. Ее мать не была близка со своими братьями, она не захотела следовать семейной традиции, предписывавшей подчинение каждого общему делу. Джулия сохранила с детских лет воспоминания о жестоких конфликтах между Маргерит и братьями, причем Джонатан, отец Джулии, взирал на это с безучастным и оскорбленным видом. В результате Маргерит отдалилась от семьи, даже от отца, а они в ответ отстранились от нее.

Но сейчас все по-другому. Крейтон уже обо всем позаботился. Он был добр, однако если она уступит, то запутается в щедром, но удушающем гостеприимстве Редмондов и полностью подчиниться им. Ей нужно было использовать Редмондов, но не позволить им использовать себя. Если она была права и ее слепота происходит из-за какой-то травмы, которую она получила в вечер своего дебюта, они могли бы рассказать, что же все-таки тогда случилось. Если бы она могла видеть, шансов найти убийцу матери было бы гораздо больше. И вновь боль от воспоминания о внезапной слепоте в такси охватила ее. Если бы она тогда могла видеть...

Пока лимузин несся на северо-восток, по направлению к Остер-бэю, Джулия боролась с этой болью. На заднем сиденье она нашла сотовый телефон и начала набирать номера. Она была богата, а деньги могут решить массу проблем.

11.00. СУББОТА

ОКРУГ ВЕСТЧЕСТЕР (ШТАТ НЬЮ-ЙОРК)

Солнце проглянуло на унылом небе, нерешительный свет пытался согреть холодный воздух. Парк приюта для престарелых посерел с наступлением осени, трава пожухла, деревья избавлялись от листьев. Монах катил кресло Лайла Редмонда по одной из дорожек. Они говорили о Маргерит. Монах пытался утешить его. Лайл всеми своими чувствами ощущал ее присутствие. Приступы боли при каждом сотрясении кресла напоминали о безжалостности ее смерти... и о его ответственности за нее.

Его глаза увлажнились; он стал направлять монаха к своему любимому месту под старым платаном. Его посетила неожиданная мысль — а вдруг в ветвях дерева скрывается подслушивающее устройство. Вероятно, с его помощью Джон Рейли и узнал о двух пакетах, за отправку которых он заплатил санитару.

— Отвезите меня туда.

Сдерживая голос, он кивнул в сторону другого места рядом с прудом. Там не было деревьев над головой, приют располагался ниже по склону и отсюда был не виден. Здесь их никто не услышит. Вода с ритмичным плеском набегала на топкий берег.

Отец Майкл остановил кресло около гранитного валуна. Одинокая дикая утка плыла по гладкому, как стекло, пруду. Монах поставил кресло на тормоза и сел на валун напротив так, чтобы оказаться лицом к лицу со стариком. Он был в лоне матери-церкви уже около сорока лет и хорошо разбирался в человеческой природе. В некотором отношении он знал Лайла Редмонда лучше, чем Лайл мог когда-либо знать себя сам. С остальной своей паствой он предпочитал в таких случаях совместную молитву, но Лайл никогда не пошел бы на нее.

— Я согрешил, — вздохнул Лайл.

— Я умею слушать, — сказал священник. — Может быть, сейчас самое время рассказать мне все.

Он говорил со слабым немецким акцентом.

Лайл разглядывал доброе лицо отца Майкла. Круглое, с пухлыми щеками, под глазами бледно-синие мешки. Нос у него был острым, а волосы редеющие и седые. В его чертах ощущалась сила, решил Лайл, как будто под тучностью скрывалась закаленная сталь. Ему нравилось, что священник не был слабоумным добряком, который ни на что, кроме сочувствия, не способен.

Он подался вперед и заговорил тихо и доверительно:

— Мой партнер Дэн Остриан двадцать лет назад ушел на покой с половиной миллиарда долларов. Он решил, что имеет достаточно денег, и настало время занять подобающее место в обществе. Он стал большим филантропом и послом. — Лайл помедлил, ощутив стыд. — Но я прикинул и решил — а на черта мне это надо? Денег никогда не бывает достаточно. И продолжал работать, пока не увеличил первоначальный капитал, равный состоянию Дэна, в сорок раз. О здоровье я никогда не думал, оно не подводило. Но в какой-то момент я вдруг понял, что уже не так силен. Ну, примерно, как если бы у старого мотора бензин кончился.

Священник понял.

— Боли и недомогания возраста.

Лайл кивнул белой головой.

— И вот я оглянулся и подумал — а что же я получил за шестьдесят лет непрерывной работы? Состояние, которое превышает то, о чем Мидас мог только мечтать, трое сыновей, которые смертельно ненавидят меня... — Он сделал паузу, сглотнул и признал правду: — И груз вины.

Монах заглянул в слезящиеся глаза старика, пытаясь представить себе, кем он себя ощущает. Никогда прежде Лайл не был настолько откровенен.

— Именно поэтому вы пытались основать свой фонд?

— Да. — Он закрыл глаза.

Может быть, сказались последствия пребывания в этом адском приюте. А может быть, дело было в ужасном убийстве Маргерит и его собственной причастности к нему. Он не мог точно сказать почему, но когда открыл глаза, то сказал всю тяжкую, тайную правду.

— Я пытался купить покой обычным способом — благотворительностью. Я видел, как теды тернеры и биллы гейтсы всего мира поступают так, и подумал — а почему бы и нет? Жертвуешь на гуманные нужды, и чем больше, тем луxше. Такой была линия моего поведения. И подобно Теду и Биллу, я никогда не планировал отказываться от всего, несмотря на то что именно этого испугались мои мальчики. Я не был настолько глуп. Посчитал, что если я внесу в фонд половину того, что у меня было, то у меня останется уйма денег на пожертвования и на то, чтобы получить от множества людей благодарность, то есть то, ради чего я работал до седьмого пота. И все это без особого ущерба для моего личного счета.

— То есть ваши деньги продолжали бы расти?

Лайл угрюмо кивнул:

— Я все равно оставался бы чертовски богатым, но при этом загладил бы свою вину. И тогда я обнаружил то, чего никак не ожидал. Мне действительно нравилось помогать людям. Я оглядывался вокруг и видел, что повсюду одна нужда. Я попытался как можно быстрее создать фонд, чтобы можно было делать что-то доброе. Но при этом я был настолько занят, что забыл основы войны и бизнеса. Упустил из виду тыл. — Он ухмыльнулся. — Мои мальчики испугались, что потеряют свои «наследства». Они провернули переворот и заставили суд признать меня невменяемым и не способным позаботиться о себе. Бум! Ушли мои деньги. Мои дома. Мои машины, семья и...

Его голос прервался.

— И потом они послали вас сюда, чтобы им было спокойно.

— Да. Они все еще боятся меня, — тихо сказал старик.

Отец Майкл разглядывал его, думая о своем прошлом. Ему не была дарована благодать легкой веры. Десять лет назад, несмотря на францисканские обеты, у него случился кризис веры, который чуть не погубил его. Он замыслил убийство. Но с помощью Божьей милости, терпения коллег-священников и неустанной молитвы он прошел через все это, вновь пылко поверив, что Бог существует и что он справедлив и милостив. Лайл Редмонд не знал этого, но у них было много общего.

В результате он пришел к тому, чтобы вновь посвятить себя делу святого Франциска Ассизского, для которого не было ничего важнее спасения душ. В конце концов, Иисус позволил убить себя на кресте ради любви ко всем душам — как добрым, так и злым. И теперь отец Майкл отыскивал самых худших и самых упорствующих грешников. С добротой Руфи и терпеливой решительностью Иова он работал, чтобы спасти их и к тому же успокоить свое сомнение в том, что он достоин такого жизненно важного дела. Лайл Редмонд был мерзким грешником, одним из наихудших из тех, с кем приходилось встречаться священнику. Вот почему он стал терпеливо посещать Лайла.

Улыбаясь, он подался вперед:

— Очень рад слышать ваш правдивый рассказ. Но мне кажется, что вы сейчас не без причины заговорили об этом.

— Вы правы. — Во взгляде Лайла мелькнула настороженность. — Давайте поговорим об аде.

Лайл был старомодным католиком, отец Майкл был старомодным священником. По этой причине Лайл решил говорить с ним прямо, чего он за собой не мог припомнить с детства.

— Я помню катехизис. Я помню, что «жизнь сладка, а смерть горька». Поэтому напомните мне, что с нами происходит после смерти.

Все это явно неспроста.

Отец Майкл разглядывал старика, венец его белых волос, широкое лицо, кожу, похожую на папиросную бумагу. Когда они впервые вышли из приюта на улицу, тело старика, казалось, утопает в тяжелом пальто и пледе, но сейчас в нем чувствовался некий намек на силу. Его обнаженные руки лежали на пледе, разминаясь, словно после пробуждения от долгого сна. Когда-то широкие плечи, казалось, вновь обретали свои очертания, а тело как будто пульсировало от новой энергии.

Это озадачивало монаха, но он не хотел упускать свой шанс.

— Почему смерть так ужасна? Да потому что душа должна оставить тело. Церковь учит, что тело и душа были сотворены друг для друга, что они накрепко связаны между собой, и всякая попытка разделить их представляется абсурдной, невозможной. И потом, тело знает, что, как только душа уйдет, оно рассыплется в прах. А душа, если она не была достаточно смелой, чтобы искать Божьей благодати и использовать те средства собственного спасения, которые предлагает Он... эта душа отправится в ад.

Старик жадно слушал. Самое лучшее в католической церкви — это то, что она дает точные ответы. Черное и белое. Никакой новомодной болтовни о душах, побывавших там и вернувшихся.

— Что происходит с душой, которая отправляется в ад? На что это похоже?

— В Евангелии от Матфея, глава двадцать пять, стих сорок один. Иисус говорит нечестивым людям: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его». — Отец Майкл доверительно понизил голос. Он любил борьбу за спасение, потому что у него была чистая цель и его ожидала вечная награда. — В своих «Откровениях» святая Бригитта[20] говорит: «Жар адского огня столь велик, что, если бы весь мир был объят пламенем, жар от такого пожара был бы ничто по сравнению с ним». И потом в Евангелии от Марка, девять, стих сорок три, Иисус говорит: «И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый».

Старик кивнул. Он наклонился, закрыл лицо ладонями, как будто в сосредоточенности.

— "Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь".

— Исайя, тридцать восемь, стих первый, — пробормотал монах. — Смирение — это единственный способ обрести покой, сын мой. Вы страдаете, потому что ваша душа подвергается опасности провести вечность в аду.

Старик поднял голову:

— Скажите мне, что я должен сделать, чтобы попасть в рай?

— Вы действительно хотите попасть в рай?

— Просто я не хочу попасть в ад, — искренне признался старик. — Он меня пугает до чертиков, — он поднял глаза. — И там не будет ни Мэри, ни Маргерит.

Монах подавил улыбку.

— Полагаю, что сам Господь воспринял бы это как шаг в правильном направлении. Но я не знаю, хватит ли вам смелости сделать то, что Он требует для обретения вечности блаженства и света с ангелами.

Старик, казалось, сидел еще более выпрямившись, и вновь у монаха появилось впечатление, что он сильнее, чем хочет казаться перед людьми.

— Я сражался с тиранами Уолл-стрит, — проворчал Лайл, — с этими мелкотравчатыми императорами из Белого дома, с глупейшими из нью-йоркских бюрократов, и побеждал. Если я решу сделать что-то, вы, черт подери, можете быть вполне уверены, что я сделаю это.

— Вам нужно прекратить чертыхаться.

— Я попытаюсь. Что еще? — подмигнул старик.

— Покайтесь в ваших грехах. Искренне исповедайтесь. Ведите себя лучше. Уладьте все, что можно, из прошлого. И живите в такой чистоте, чтобы при смерти в любой момент вы могли бы предстать перед вашим Создателем с чистым духом. Вы должны хотеть избавиться от всех грехов.

Старик сглотнул.

— Вы чертовски много просите. — Он понял, что опять чертыхнулся. — Извините.

Отец Майкл выпрямился, сидя на валуне:

— Это ваше решение. Вы хотите услышать о рае?

— Я еще думаю об аде.

Старик устремил невидящий взгляд куда-то сквозь по-зимнему пустынный приютский парк. Странно, в этот холодный день кости не ныли как обычно. Он оглянулся вокруг и никого не увидел. Одна мысль стала овладевать его разумом.

— Помогите мне.

Он попытался встать.

Пораженный священник схватил его за руку и поддержал.

— Я снова стал хорошо ходить на прошлой неделе, до того, как они начали накачивать меня этими чертовыми... извините... лекарствами. Давайте посмотрим, как у меня теперь получится.

Он попробовал сделать шаг. Слабость одолевала его, но он упорно продолжал. После нескольких шагов он смог двигаться вперед уже самостоятельно.

— Пойдемте, отец Майкл. Давайте погуляем.

В сопровождении монаха Лайл пошел по ровной дорожке над прудом. Его шаги становились все увереннее.

— Я понимаю: исповедь, покаяние и избавление от пороков. Но где гарантия, что я все-таки не попаду в ад?

— Все не так просто, это же не торговая сделка, — улыбнулся монах. — Всемогущий не занимается бизнесом и не дает гарантий. Никто из нас... даже папа римский... не может быть уверен в том, что достаточно раскаялся для получения прощения. Но Бог щедр и милосерден. Он испытает ваше сердце любовью. Обратитесь к Нему в молитве.

— Но я не помню, как это делается, — признался старик.

На мгновение им овладели приятные воспоминания о тех временах, когда он был известен как великий Лайл Редмонд, Мидас недвижимости. Разве великий Лайл Редмонд склонял голову и бормотал заученные обращения к Богу, которого нельзя увидеть и в которого он не верил более чем полвека?

— Во-первых, вам нужно устранить в разуме два препятствия для молитвы — грех и тревогу, — сказал отец Майкл. — Затем вы должны не жалеть времени. Будьте терпеливы. Это диалог, но он должен быть и молитвой о свершении Божьих замыслов. Если они вам понравятся, вы возрадуетесь. Если нет, то обретете утешение.

Лайл взглянул на монаха. Что-то послышалось в его тоне.

— У вас были свои сомнения, так ведь?

Широкое лицо монаха погрустнело.

— Да. То было черное для меня время. Я страдал. В сердце моем поселилась ненависть, и я потерял Бога. Он никуда не девался, но я думал, что не смогу его найти. И действительно многие из нас вынуждены блуждать по пустыне, пока не найдут свои пути.

Он улыбнулся при виде белки, которая бежала по лужайке к дальней сосне. Ее рыжая шерстка уже стала густой в преддверии зимы. Мех блестел и переливался, как шелк, в тусклом солнечном свете.

— Мы все творения Божьи, Его слава и торжество Его благости, и при этой мысли меня охватывает огромная радость.

Раз уж сыновья сорвали его первый план побега, Лайл мучительно изыскивал иной способ. Теперь, как никогда раньше, важнее всего стало то, что Маргерит погибла. И тут еще Крейтон. Он мог стать следующим президентом. Лайл не собирался допустить это.

Будущее уходило из-под контроля. Ему пора было обратиться к своим обязанностям. Кроме того, языки пламени адского огня сверкали слишком близко.

Думая на ходу, он продолжал разглядывать монаха. Может быть, в нем были ответы на многие вопросы. В его хитром мозгу начал обретать свою форму некий план.

Отец Майкл запахнул свое коричневое одеяние. Его седые брови нахмурились.

— У вас есть что-то еще, о чем вы хотели сказать мне, сын мой? Может быть, вы уже готовы к исповеди?

И тогда Лайл Редмонд решился:

— Пока нет, отец Майкл. Но скоро. Сначала нам нужно будет сделать кое-что другое. Нам с вами. Я знаю, вы хотите помочь спасти мою душу, поэтому я могу вам довериться, — его бледное, морщинистое лицо стало суровым. — Я собираюсь бежать из этой чертовой тюрьмы. И вы мне поможете.

12

11.05. СУББОТА

ОЙСТЕР-БЭЙ, ШТАТ НЬЮ-ЙОРК

У опушки леса, не видимый из особняка и других зданий в Арбор-Нолле, стоял обшитый красным деревом небольшой дом, который Лайл Редмонд построил для себя в качестве символа своей семьи. Прежде чем сюда переехали жена и дети, Лайл распорядился построить простой деревянный дом. В последующие годы он использовал это однокомнатное убежище не только для работы и размышлений, но и как постоянное напоминание семье и всему миру о гордом прошлом бедного мальчика, скромно начинавшего свою жизнь в Хеллз-Китчен[21]. И именно на ступенях этого дома Крейтон объявил о вступлении в президентскую гонку.

Идя к убежищу. Крейтон рассеянно смотрел вокруг. Подавали голос зимние птицы, а в отдалении приглушенно рокотал пенящийся залив. Но его вниманием владели отнюдь не тучи, собирающиеся на небе. В течение двух дней шторм трепал северное побережье Лонг-Айленда, и после него соленый воздух стал морозным и встревоженным, а море неспокойным. Но в это субботнее утро холодное голубое небо было ясным и солнечным.

Это было хорошо. Ему еще предстояло провести пресс-конференцию, и он хотел, чтобы она состоялась за главными воротами поместья, где его уже подстерегало большинство корреспондентов. Дождь мог загнать мероприятие под крышу, и репортеры получили бы возможность долго терзать Джулию, а этого нельзя допустить. Он шел быстро, поглощенный мыслями о своем деле. Время настойчиво подгоняло его. Всего три дня до выборов.

Крейтон кивнул агенту секретной службы, который на мгновение вышел из леса. С винтовкой наперевес, этот человек осмотрелся и вновь растворился среди деревьев. Подойдя к убежищу, Крейтон ощутил прилив гордости. Обойдя забор из кованого железа, который защищал этот рай от случайного проникновения детей, он запер ворота и поспешно вошел в домик.

В семье ходило много рассказов об этом изящном строении. В юности он слышал, как один из деловых знакомых отца сравнивал его с главарем разбойников, который, попав под иго богатства и обязанностей, создал пасторальное убежище, чтобы восстанавливать силы после жестоких вылазок в мир. Вероятно, тот человек был прав, потому что дом был личным убежищем Лайл а, куда он приходил, чтобы принять трудные решения, чтобы в покое почитать отчеты компании и посидеть в одиночестве на закате, попивая бренди, куря лучшие кубинские сигары и вслушиваясь в безмятежные звуки природы.

Президенты от Эйзенхауэра до Клинтона посещали Арбор-Нолл, и каждый из них приглашался в убежище на краю леса, чтобы выпить и поговорить без помех. Лайл всегда фотографировался вместе с ними на ступенях, иногда вместе с сыновьями и внуками. Случалось, что эти фотографии появлялись в газетах, журналах или на телевидении.

Ходили слухи, что здесь он иногда встречался с женщинами. Крейтон никогда не видел явных доказательств, но помнил, что персонал шушукался о том, как старик приезжал сюда в безупречном костюме с галстуком и несколько часов спустя уезжал в помятой одежде и с губной помадой на воротнике. Но в убежище не было кровати, а узкий диван вряд ли можно было приспособить для романтических отношений. И никто не видел, чтобы чужая женщина выходила на территорию имения.

Когда Крейтон вошел. Винс был уже здесь. Сын дожидался его в любимом кресле Лайла — мягкая кожа цвета сливочного крема, потемневшая до коричневого за те годы, что поддерживала тяжелое тело старика. Винс читал журнал «Форбс» и курил «Кэмеллайт 100». Им нужно было обсудить множество насущных дел.

Увидев отца. Винс сразу же отложил журнал:

— И что ты на самом деле думаешь о смерти Маргерит?

Крейтон закрыл дверь. На его ястребином лице появилось выражение меланхолии.

— Прискорбная ситуация, но, боюсь, это было необходимо. Она видела нашу женщину. И ты знаешь Маргарет. Она бы все перевернула, всех собак спустила, пока не нашла бы ее. — Он упал в кожаное кресло рядом с сыном. — Маргерит не знала пощады. Ее смерть мне меньше всего нравится. С другой стороны, представь, какой ущерб она смогла бы нанести, если бы прочитала содержимое пакета. Все деньги тут же ушли бы к отцу, а он их промотал бы. В том числе и твое наследство.

Винс скрестил ноги, и его летние брюки из бежевого хлопчатобумажного твида сложились модными складками. Он затянулся сигаретой. Нечто в нем радовалось этому убийству. В семье раньше не случалось ничего похожего, и ему было очень любопытно наблюдать.

— Ты прав. Я думал так же. Но когда мне позвонили сегодня утром, я был потрясен до глубины души...

— Извини, что не мог тебе позвонить. Твоя мать хотела сама сообщить тебе и другим детям. Я не мог делать исключения.

Он перешел к сути дела:

— Где пакет отца? Ты уверен, что Килайн не прочитал его? Это могло бы погубить нас.

Когда Крейтон сказал своему брату Дэвиду о наглом поступке старика, пославшего пакеты, Дэвид пришел в ярость: «Я говорил тебе, что нужно было убить эту старую сволочь. Мне совершенно наплевать, что он наш отец. Надо кончать с этим, Крейтон. Он опасен для нас. На приют для престарелых мало надежды». Но Крейтон повторил ему то, что сказал, когда они объявили Лайла невменяемым: «Если ты хочешь убить его, флаг в руки. Но тогда будешь платить налог на наследство за всех нас». Дэвид слишком любил деньги, чтобы пойти на это, так что Крейтон просто распорядился усилить охрану в приюте, а Джона Рейли и его персонал предупредили, что, если старый Лайл вновь выйдет из-под контроля, они будут уволены, а то и похуже.

Винс вытащил пакет в оберточной бумаге, который взял у Сэма Килайна, и протянул его отцу:

— Все под контролем. Килайн слишком дорожит своей работой, чтобы причинить нам серьезный вред.

— Ты уверен? Разве он не был когда-то одним из лучших агентов Компании?

— Это было давным-давно. Все кончилось, когда его подружку убили в восточном Берлине. С тех пор он похоронил себя в аналитической работе. Он боится сильно рисковать. Не стоит беспокоиться. — Винс сделал паузу. — Майя Стерн везет тебе тот пакет, который пришел к Маргерит?

— Да. Тебе надо будет договориться с ней о доставке пакета сюда во второй половине дня.

Крейтон ослабил узел галстука и расстегнул воротник. С сыном он освобождался от публичной маски. Его взгляд стал ровным и жестким.

— А как насчет новости, которую ты подбросил в лондонскую «Санди таймс»?

— Она должна появиться завтра утром.

Винс источал удовлетворенность. Он любил, когда хорошо смазанные колесики бюрократии обеспечивают исполнение задуманного в срок, ему доставлял радость хорошо реализованный план.

— Их репортер проверял источники за границей и здесь, случилась утечка. Как я понимаю. «Вашингтон пост» и «Лос-Анджелес таймс» сейчас как раз этим и занимаются, то есть американские репортеры, возможно, тоже учуяли запах. Разницы в часовых поясах вполне будет достаточно, чтобы наши газеты могли поместить новость в утренних изданиях. Америка будет полностью готова к той бомбе, которую Стаффилд взорвет утром.

Главный суперинтендант Скотланд-Ярда Стаффилд невольно оказывался стержнем, на котором держался их план завоевания президентской должности.

Крейтон усмехнулся:

— Завтра вся грязь этой кампании вылезет наружу.

— Твои телефоны раскалятся от звонков, и твои люди приведут тебя к победе. Ты их отлично подготовил. Они будут деликатными и не станут отчаянно трепать имя Дуга Пауэрса. Тебе нужно выглядеть великодушным. По-президентски. И когда международный коп калибра Стаффилда подтвердит открывшуюся информацию о Пауэрсе, ты выиграешь с огромным преимуществом.

Крейтон выглянул на улицу через окна, обращенные на запад. Он вдыхал аромат деревянных панелей. Сколько он себя помнил, ему страстно хотелось сделать это изящное строение своим, потому что отец так сильно дорожил им. В нем еще чувствовалось присутствие Лайла. Он занимал площадь около ста квадратных метров, а стены возвышались почти на шесть метров. Здание было величественно, как и старик с его честолюбивыми замыслами. Неудивительно, что оно стало символом семьи.

Крейтон оставил все без изменений — слишком большое кресло цвета сливочного крема, диван ему в пару. Простой письменный стол с ящичком для сигар, инкрустированным слоновой костью. Деревянный буфет с цветными стеклами. Полдюжины кожаных капитанских кресел — он сидел в том, которое было ближе всего к Винсу. Он мог бы настоять, чтобы его сын пересел с почетного места главы семейства, но Крейтон гордился тем, что он велико душнее отца. Кресло было всего лишь символом. Ибо только власть имела значение. Это напомнило ему о предстоящем прибытии еще одного источника возможной проблемы — Джулии.

— Мы должны оставить Джулию здесь, — сказал он сыну. — Однажды к ней уже вернулось зрение. Мы не можем допустить, чтобы это повторилось еще раз. Может быть, она ничего и не сделает с нашей женщиной, но только дурак может так рисковать.

— Ты думаешь, она сможет снова прозреть?

— Так мне сказал доктор Дюпюи. Я звонил ему в Париж. Он сказал, что это наверняка может случаться вновь и вновь, пока зрение не вернется к ней окончательно. С другой стороны, один приступ в Лондоне мог быть просто помрачением ума. Но мы не можем уповать на случайность.

Винс кивнул. Он затушил сигарету в пепельнице на столе. Он был главным доверенным лицом и советником отца. Они понимали друг друга и доверяли друг другу. Когда отец станет президентом, Винс будет назначен директором главной разведки, ДГИ, и станет одним из самых молодых в этой должности. У него есть все необходимые дипломы и нужный опыт, и он пройдет собеседование без сучка и задоринки.

В должности ДГИ у него будет более свободный доступ в Овальный кабинет, чем у Билла Кейси при Рональде Рейгане. Вместе с отцом они от имени Соединенных Штатов будут реагировать на все зарубежные выборы, технологические скачки, жестокие столкновения, убийства и войны. Они будут контролировать действия иностранных правительств, манипулировать целями всех мировых лидеров. И они смогут быстро действовать в интересах страны.

— От Джулии не должно быть никаких неприятностей. Ей нужно помочь остаться здесь.

Винс колебался. Все утро он думал о помощи, которую оказывал отцу. Прочитав содержимое пакета, который его дед послал Сэму Килайну, он едва сдержал злобу. Но резкие черты его красивого лица оставались невозмутимыми, а голос был совершенно спокоен, когда он сказал:

— Я и не знал, что у нас была Янтарная комната. Где же она теперь?

Крейтон разглядывал сына, сидевшего на троне своего деда. Винс мог одурачить кого угодно, даже свою мать, но не Крейтона. Они слишком похожи. Он чувствовал злобу и разочарование, которые Винс пытался скрыть.

— Так ты читал письмо отца? — сказал он мягко.

Винс взорвался:

— Конечно, читал! Как еще я мог узнать о Янтарной комнате? Ты мне ни слова о ней не говорил!

Крейтон подался вперед, его лицо было серьезным. Он мысленно контролировал все свои движения, следя за тем, чтобы жесты и мимика лица не выражали ничего, кроме доверия и спокойствия, источником которых была абсолютная искренность.

Он сказал:

— Сынок, до меня тоже доходили слухи о ней, когда я был в твоем возрасте. Я не знаю, что ты прочитал, но могу сказать, что если Янтарная комната еще существует, то у меня ее нет. Я не могу представить, что отец мог скрывать от меня ее местонахождение. Много лет назад я подслушал разговор между ним и Дэном Острианом. Отец никогда не проговорился бы — ты знаешь, какой он молчун, черт его дери, — но, судя по тому, что он сказал, она могла быть у Дэна Остриана. Вот и все. Больше я не слышал ни слова.

— Тогда почему старик написал, что она у него?

— Чтобы привлечь внимание. Он не хочет оставаться в приюте для престарелых. Мы оба это знаем. Он хочет, чтобы кто-нибудь «спас» его, и будет говорить все что угодно, и делать все что угодно, чтобы только выбраться оттуда. И тогда он попытается вернуть себе право распоряжаться своими деньгами.

Винс кивнул:

— Отдаст их первому страдальцу, который появится на горизонте. Он всякое может выдумать, чтобы выйти из приюта.

Крейтон улыбнулся. Винс был хорошим сыном, и он доверял ему почти во всем.

— Что-нибудь еще на повестке дня?

— Пока нет. Все время держи меня в курсе, где бы ты ни находился. Я буду делать то же самое. Вечером ты летишь в Калифорнию?

— Да. Завтра опять предвыборные речи. — Он посмотрел на свой «Ролекс». — Пойдем. Джулия должна уже быть здесь. Буду рад держать ее под нашим контролем.

13

Лицо Джулии было напряженно-строгим, когда роскошный лимузин прибыл в Арбор-Нолл. Губы были запекшимися, а глаза горели от яростного желания вновь обрести зрение. Она опустила веки и прижалась лбом к холодному стеклу. Длинные волосы упали вперед, и она заправила их за уши. Она готовила себя к встрече с Редмондами.

С момента пробуждения в Лондоне «Реквием» Моцарта звучал внутри нее, наполняя торжественной печалью каждую клеточку ее тела и болезненно напоминая о потере матери. В Джульярде она узнала, что «Реквием» играли в 1849 году на похоронах Шопена в Париже. Он скончался совсем молодым. Ее мать тоже погибла молодой.

Страстная музыка подняла ее дух, когда она выходила из лимузина в Арбор-Нолле. Здесь она надеялась найти то, что нанесло ей травму в вечер дебюта, выяснить причину своей слепоты, обрести зрение и привести убийцу матери к правосудию. Она подавляла постоянно появлявшееся желание самой убить эту женщину.

Столпившиеся вокруг члены семьи выражали сочувствие. В ее представлении все они — дяди, жены, дальние родственники — были красивым кланом. Сообщество энергичных и сильных людей с общим генетическим кодом и ощущением права на свое место в мире. Каждый из них был умным и вызывал интерес.

В то же время они могли быть эгоистичными и целеустремленными до жестокости. Но сейчас был момент, когда проявились их самые лучшие черты — осознание общей цели и истории, уверенность в том, что удар по одному является ударом по всем.

Все Редмонды собрались вместе ради нее, Джулии. Она была тронута.

— Я скорблю, — сказала одна из кузин. — Какая страшная потеря.

— Это ужасно, Джулия, — сказала другая кузина.

Один за другим они выражали свои соболезнования, пока ее вели в особняк с запахом холодного мрамора, старого дерева и ароматом печенья, доносившимся с кухни. И цветы. Она повсюду улавливала запах траурных букетов.

Джулия поблагодарила их и сказала в ответ, что тоже скорбит. Им хотелось знать подробности. Вспоминая историю убийства, она чувствовала, как злость, которую она с трудом сдерживала, вспыхивает вновь. Они также возмущались, их понимание на мгновение успокоило ее.

Подошел и представился священник. Хотя Джулия не была католичкой, ее мать принадлежала этой церкви. Комок подступил к горлу Джулии, когда он рассказывал ей о том, какой замечательной женщиной была Маргерит. Он пригласил в любое время заходить в церковь.

Жена Крейтона предложила ей поздний завтрак.

— Нет, не надо, — сказала Джулия. Она не могла есть. — Спасибо.

Она решила перейти сразу к делу.

— Вы помните вечер моего дебюта, Алексис?

— Я никогда не забуду его, дорогая, — мягко сказала Алексис и взяла Джулию за руку. — А почему ты спрашиваешь?

— Произошло ли тогда что-то необычное? Что-то, что могло бы вывести меня из равновесия?

Алексис Редмонд до сих пор говорила с легким южным акцентом, выдававшим ее происхождение из аристократических кругов Джорджии.

— Дорогая, это был великолепный вечер. Ты перед этим немножко волновалась, и потом зрители были слишком возбуждены, что было им на пользу... или тебе. Вот все, что я помню. Конечно, потом, когда мы все спали, погиб твой отец. Вплоть до этого момента вечер был очень успешным. — Она помолчала. — Думаешь, ты не выдержала, нервничая из-за зрителей? Конечно, ты дорого заплатила своей слепотой...

Разочарованная Джулия поблагодарила Алексис и направилась к своим двоюродным родственникам. Почему многие люди думают, что отсутствие физических травм должно было привести ее к смирению с недугом? Она продолжала спрашивать кузенов и кузин о вечере своего дебюта. Они вспоминали музыку и прием в Арбор-Нолле, но не могли добавить ничего нового. Некоторых этот вопрос смущал, вероятно, из-за того, что все происходило накануне смерти ее отца.

— Если я что-нибудь могу сделать, Джулия, прошу тебя, звони мне.

Это был ее кузен Мэтт. Она узнала его голос и вспомнила живого молодого человека аристократичной внешности, с ранней сединой на висках. Он был сыном Дэвида, юристом с Уолл-стрит и баллотировался в сенат США от Нью-Йорка. Мэтт пожал ей руку.

Она пробормотала слова благодарности.

Голос дяди Дэвида возник сбоку:

— Похоже, что место от Нью-Йорка уже у Мэтта в кармане, Джулия. У нас будет президент Крейтон и сенатор Мэтт. Неплохо для семьи, которая только что подалась в политику.

Он гордо захохотал. Конечно, эта семья уже давно оказывала влияние на политику штата и страны, но до сих пор делала это неофициально.

— Думаю, вас беспокоит нынешний сенатор, с которым Мэтту предстоит бороться. Он очень популярен... — сказала Джулия.

— И прекрасно сходит с дистанции, — засмеялся Дэвид. — Похоже, ему сделали предложение стать главным исполнительным директором большой фармацевтической компании в Сан-Диего. У него будет много-много привилегированных акций и контракт с огромным возмещением в случае отставки. Конечно, если он выиграет повторные выборы, такая сделка не состоится. Пытаясь решить эту дилемму, он так растерялся, что не смог провести убедительную выборную кампанию. Так что Мэтт выиграет без труда.

— Спасибо, папа. — Голос Мэтта завибрировал от удовольствия.

— Это все вы сделали. Дэвид? — спросила Джулия, хотя и знала ответ.

Семья всегда получала желаемое. Деньги — это еще не власть. Важным было то, чего они помогали добиться.

— Это все ваши связи?

Она услышала довольный ответ Дэвида:

— Недавно мы взяли на себя долг фармацевтической компании по очень выгодной для них процентной ставке. Администрация была рада выслушать мое предложение о новом исполнительном директоре, особенно с учетом компетентности сенатора.

Но Джулия знала — у Дэвида была еще масса вариантов, для того чтобы выманить сенатора подачкой, на случай если бы тот оказался «не компетентен» для фармацевтической должности. Ее всегда ошеломляло циничное использование Редмондами своей власти, но для семьи это было обычное дело.

К ним присоединился дядя Крейтон. В его голосе звучала доброта и забота.

— Ты, должно быть, устала, Джулия. Пошли в рабочий кабинет, там тихо. Нам нужно поговорить о будущем. Дэвид, хочешь с нами? Брайс уже ждет.

Он взял ее под руку и повел к дому.

В дверях Джулия остановилась. Она смогла ощутить знакомый прямоугольник света справа от себя, который подсказал ей, где она находится. Импульсивно она выпустила руку Крейтона:

— Я сама.

Подобно тому, как сталь притягивает магнит, ее влек большой «Стейнвей». Может быть, произойдет чудо...

Но нет. Мрак не рассеялся, а его покров стал болезненным. На мгновение она испугалась, что это навсегда. Подавив разочарование, она сосредоточилась на рояле. В семье больше никто не играл, но управляющий следил за тем, чтобы его регулярно настраивали.

Колено коснулось стула. Она села.

— Джулия, — спросил Крейтон. — Ты уверена, что можешь играть?

— Я ценю вашу заботу. Вы очень добры.

Она смогла уловить, как ее дяди в нерешительности уступили ее желанию. И тогда она поняла, что нужно играть. Прекрасный фрагмент. Он без слов расскажет им все о матери.

Пальцы вспорхнули над клавишами, и живое начало шопеновского ноктюрна си бемоль минор хлынуло в комнату. Тихая сила и мягкость засверкали в музыке. Вскоре она перешла к средней части с ее красочными хроматическими нотами, великолепным языком, выражающим жизнелюбие и обаятельность Маргерит. Она ясно увидела мать, ее высоко поднятый подбородок, искрящиеся глаза и естественность, с которой та создавала вокруг себя атмосферу непринужденности.

Играя, Джулия могла слышать, как люди, тихо переговариваясь, собирались в кабинете. В финале она увидела смерть. Смерть матери. Ноты взмывали ввысь от страсти, скорби, любви и неукротимости человеческого духа. Ноктюрн превращал трагедию одновременно в смерть и рождение, в инь и ян, в полноту человеческого опыта. В жизнь.

Как только руки вновь застыли на коленях, она ощутила снизошедший на нее покой.

В кабинете стояла тишина. И вновь она почувствовала тепло солнца.

— Это было прекрасно, Джулия, — сказал Крейтон. — Очень красиво.

— Да, великолепно, — добавил Брайс.

Она повернула голову и сразу поняла, что комната полна людьми. Потрясенная, она на мгновение закрыла глаза. Как? Потом она поняла, что все эти люди собрались, пока она играла.

Мысль, что она начала терять остроту восприятия и не слышала, как люди входили в комнату, испугала ее. Она больше не могла позволить себе роскоши полностью уходить в музыку. Ей нужно найти убийцу матери, а это означало, что придется использовать любое свое умение. Всегда и всюду.

Она изобразила на лице улыбку, когда семья поздравляла ее, благодарила за выступление экспромтом в этот особенный момент, когда все они собрались для скорби.

— Прекрасно. Джулия, — сказал ей Дэвид. — Но теперь возьми меня за руку. Давай сядем здесь. У нас есть что обсудить.

Когда они сели, Брайс закрыл дверь. Они спрашивали о последних днях Маргерит, о турне, о Лондоне. Она отвечала со спокойствием, которое удивляло ее саму. Даже Брайс, похоже, не понял, что ноктюрн был данью памяти Маргерит. Музыкальный язык Джулии их совершенно не тронул. С таким же успехом он мог быть греческим, сербским или марсианским.

Огорченная, она спросила их:

— Расскажите, что случилось в день моего дебюта.

— Что? — Она услышала удивление в голосе Крейтона.

— Я не уверен, что понял, — сказал Дэвид.

— Вы ведь все были здесь, не так ли? — настаивала она. — Я вышла на сцену в восемь часов. Программа закончилась в десять. Что случилось потом?

Крейтон прочистил горло. Своим судейским голосом он осторожно сказал:

— Конечно, дорогая. Ну, там были все эти люди, которые пришли за кулисы. Когда ты поприветствовала их, мы пошли к лимузинам, помнишь? Затем приехали сюда. Праздновали. Поздно поужинали. Шампанское. Никто не думал, что ты так талантлива...

— Только потому, что она никогда раньше не давала настоящего концерта, — поправил его Дэвид.

«Только потому, что никто из вас не удосужился раньше сходить на мои концерты», — подумала Джулия. Редмонды любили тех, кто побеждает по-крупному. Теперь они «любили» ее, хотя и не понимали того, что она делает, а поскольку они не видели пользы в музыке, им совсем не интересно было узнать ее ближе.

Крейтон добавил:

— Кажется, Дэниэл Остриан сделал тебе подарок. Он обычно делал подарки по таким поводам. Кольцо. Одно из колец его жены...

— С александритом, — согласился Дэвид. — Сейчас оно, наверно, стоит сто тысяч.

Крейтон продолжил:

— ...так что мы задержались. Конечно, утром мы узнали о двойной трагедии — твоей слепоте и гибели Джонатана в аварии.

Джулия кивнула. В горле першило от близких слез.

— Была ли в ту ночь ссора?

— Ссора? — Крейтон удивился, на мгновение задумался и заговорил медленно и осторожно: — Никакой ссоры не было. Все прекрасно провели время, насколько я помню. Оживленные разговоры. Как всегда, хорошая еда и выпивка.

Она почувствовала в своем старшем дяде что-то странное. Джулия давно научилась различать нюансы тональности речи говорящих, слышать паузу и тишину, обращать внимание на подбор слов. Иногда слова несли простые истины, иногда за их простотой пряталась неумышленная ложь. Сейчас ей особенно не хватало зрения, она могла бы увидеть на лице дяди что-то, что проявило бы истинный смысл его слов. Она вспомнила бабника-итальянца, чья двуличность могла бы ее обмануть, но тогда глаза помогли ей во всем разобраться.

Она услышала, как Дэвид барабанит пальцами по столу.

— Может быть, ты думаешь о смерти отца, Джулия. Помнишь, он отвез Дэниэла в Саутгемптон и один возвращался в Арбор-Нолл около четырех... или пяти часов утра, когда все это произошло. Ужас.

Дэниэл Остриан был отцом Джонатана Остриана и дедом Джулии.

Брайс быстро подтвердил:

— Да, так оно и было. Не зацикливайся на этом. У тебя и так было достаточно горя. Отбрось эти мысли.

— И тебе пока совершенно не нужно возвращаться в город, — продолжал Крейтон рассудительным тоном. — Я распорядился доставить твой «Стейнвей» сюда, чтобы ты могла заниматься на нем. Большой коттедж заняла секретная служба. Ты можешь поселиться в маленьком. Там мы и поставим тебе рояль. Или расположись в нескольких комнатах здесь, в большом доме. Можешь поселиться, где хочешь, — добавил он великодушно. — Отказов мы не принимаем.

По голосу она поняла, что он улыбается своей обаятельной улыбкой.

— Тебе ведь нужна забота. Не так ли Дэвид?

— Совершенно согласен, — подтвердил Дэвид.

— Тебе тут будет спокойно, Джулия. У тебя будет компания. И рядом люди, которые помогут тебе освоиться, — добавил Брайс.

Но никто не помог ей вспомнить, что же произошло в вечер ее дебюта, что могло вызвать ее слепоту и что могло бы восстановить ей зрение каким-то иным способом, если он существовал. Перед внутренним взором стояло лицо матери и ее искрящаяся радость. Потом она видела женщину с пистолетом, выстрел. Удар пули швырнул мать на сиденье. Жуткие фонтаны крови. Разрывающие сердце звуки удушья, когда она пыталась вдохнуть воздух, но вместо этого захлебывалась собственной кровью.

Ее мать умерла мучительной смертью, зная, что надежды нет. А Джулия не могла ей помочь, потому что ослепла. Теперь ей нужно было вернуть зрение, чтобы найти убийцу.

Она подумала о большой квартире на Парк-авеню и представила себе, как пустота будет эхом отзываться в ее комнатах. Сначала отец, потом мать. Оба погибли. Ни братьев, ни сестер, ни мужа, ни детей — она была совершенно одна, если не считать Редмондов. И Ориона Граполиса. Орион был психологом и жил в том же доме, что и она. Когда бы она или мать ни оказывались в городе, Граполис с женой заходили, чтобы выпить и неспешно побеседовать. Он ей очень нравился. Свой терапевтический метод он называл естественным гипнозом. Она решила проконсультироваться с ним по поводу конверсивного нарушения. Вначале у нее был хороший психиатр, а потом она потеряла веру во всяких докторов. Но теперь?..

Может быть, ей все же следует теперь с ним поговорить. Чем больше она думала об этом, тем привлекательнее казалась эта мысль. Орион всегда намекал, что мог бы помочь ей. Это было серьезной причиной для возвращения в квартиру.

Она в любом случае не собиралась оставаться в Арбор-Нолле. С тех пор как умер отец и пришла слепота, она никогда не чувствовала себя здесь в своей тарелке. Она и не хотела, и не могла сказать дядьям, что видела убийцу матери и что теперь главной ее целью будет восстановление зрения и справедливости.

Вместо этого она вежливо объясняла:

— Мне нужно побывать в квартире. Мне нужно научиться заботиться о себе самой. Кроме того, я изменила ваше распоряжение, Крейтон. «Стейнвей» доставят к нам... ко мне.

У богатства есть свои преимущества. Для исполнения желаний достаточно распорядиться. На секунду она ощутила глубокое удовлетворение.

Комната как бы откликнулась удивленной тишиной.

— Ты отменила мое распоряжение? — спокойно спросил Крейтон, но он с трудом сдерживал удивление и злость. — Как интересно. Это неблагоразумно, Джулия. Ты действительно должна позволить нам решать. Я уже связался с юристом по имущественным делам и попросил его поднять завещание. Он передаст его в суд по наследственным делам, так что ты сможешь получить все свое наследство. Ты могла этого не знать, но ты должна получить все. Все деньги Острианов. Каждый цент. Плюс долю Маргерит, конечно...

— И это будет немалая сумма, хотя она была бы намного большей, если бы Дэн не ушел так рано, — перебил Дэвид, едва сдерживая досаду по поводу финансовой безответственности Дэниэла Остриана. — Более пятисот миллионов долларов, если я правильно помню. И это, конечно, после того, как налоговая служба отрежет свой кусок...

Джулия ответила:

— Спасибо. Я признательна за все, что вы хотите сделать для меня. Но я беру жизнь в свои руки. Я пробуду здесь еще несколько часов. Но сегодня же уеду. Конечно же, я вернусь, чтобы принять участие в поминках и похоронах. Я просила Скотланд-Ярд позвонить мне, а не вам, когда они передадут маму службе доставки. — Она сделала паузу. — Я смогу разобраться с улицами вокруг дома, а в сложных случаях буду брать такси. Есть всякие способы. Я все их изучу, и все будет в порядке. Мне понадобится менеджер. И в конце концов я вернусь к гастролям.

У нее никогда не было другого менеджера, кроме матери.

— Хорошо, Джулия, — пробормотал Брайс. Он прекрасно понимал ее потребность в работе.

Крейтон был ошеломлен неожиданным проявлением независимости.

— Конечно, плохо, что мы потеряли Маргерит. Подумай о нас.

Он придвинул свое кресло поближе, чтобы разглядеть ее. Он не обращал внимания на черты лица, тонкий нос и привлекательные губы. Он пытался уловить, что происходит у нее в голове.

— Подумай, каково нам. Мы хотим знать, что у тебя все нормально. Если ты останешься здесь, мы будем уверены, что с тобой ничего не случится. — Он смягчил тон. — Ты не должна быть эгоистичной по отношению к нам, Джулия. Теперь, когда Маргерит нет, мы должны взять все на себя.

— Советую вновь передать мне контроль над доверительным фондом Маргерит, — добавил Дэвид. — Одной головной болью для тебя будет меньше. Маргерит все равно ничего с ним не предпринимала. Конечно, я распоряжусь и твоим наследством.

— Я подумаю, — тихо сказала Джулия. Что-то сдавило ей грудь. Приступ застарелой клаустрофобии овладел ею, как будто она была какой-то нематериальной функцией в уравнении Редмонда. Она твердо намерена сама управлять своим наследством и доверительными фондами, но эту бомбу она взорвет позже.

Крейтон все еще смотрел на Джулию. До сегодняшнего дня в те считанные разы, что он обращал на нее внимание, она казалась воплощением милой, волнующей невинности. Теперь это в прошлом. Перед ним была твердая решимость. Как всегда, она сидела очень прямо. Но на лице не было обычных темных очков, и ее голубые глаза ярко сверкали. Тонкие руки на коленях были готовы сжаться в кулаки бойца. Он неожиданно понял, что она может принести столько же неприятностей, сколько принесла ее мать. Может быть, даже больше.

— Дедушка Редмонд достаточно здоров, чтобы прийти на похороны? — спросила Джулия.

— Боюсь что нет, — ответил Крейтон. — Наоборот, ему стало хуже. Он, вероятно, узнал о смерти твоей матери, и это сильно потрясло его.

Она нахмурилась:

— Мама думала, что это он мог прислать ей пакет. Но он был в ее сумке и достался убийце вместе со всем остальным.

От удивления у Крейтона перехватило дыхание. Он спокойно задал ей вопрос так, как обычно юрист спрашивает клиента:

— Похоже, ты не вполне уверена, что пакет был от деда?

— Мама думала, что это возможно. Она говорила, что он пришел из Армонка и был надписан корявым почерком. Но на нем не было обратного адреса и имени. Ее порадовало, что он достаточно хорошо себя чувствовал, чтобы писать.

Крейтон успокоился. Он уже знал, каким должен быть ответ, но все-таки спросил:

— Она так и не распечатала его?

— Нет. — Джулия прикусила губу. — У нее не было такой возможности.

А это означало, что Джулия ничего не знала. Но Крейтон продолжал пристально изучать ее. Она изменилась. Сейчас более чем когда-либо, он хотел, чтобы она осталась здесь. Он сказал почти сердечным тоном:

— Джулия, останься с нами хотя бы до похорон. Это всего лишь несколько дней. Я позвоню твоему старому психиатру. Он помогал тебе раньше и, я уверен, поможет сейчас. После того как ты встретишься с ним, мы вновь подумаем, что тебе следует делать дальше.

Но ее голос был тверд:

— Я еду домой, Крейтон.

Это был не ответ, а утверждение.

— Джулия... — начал он.

— Нет. Я ценю ваше гостеприимство, но нет. Я уезжаю во второй половине дня.

Ее лицо выражало твердость, решение было словно отлито из бетона.

Он буквально онемел от шока. Сейчас не было времени накачивать ее наркотиками и заставлять делать то, что ему нужно, как это было с отцом. Она разительно изменилась, а это означало, что ему нужно немедленно менять решение. Она видела лицо убийцы, и если когда-нибудь зрение вернется к ней...

Он был в ярости, но не показывал этого. Он шел к победе на выборах, и ему было совершенно некогда возиться с избалованной молодой женщиной, в которой упрямства было больше, чем здравого смысла. Он стал искать решение в своем энциклопедически образованном мозгу. Должен был быть какой-то способ гарантировать то, что она не выйдет из-под контроля и не вмешается в его планы. Внезапно он заметил, что Дэвид и Брайс повернулись к нему, словно почувствовали, что есть еще какая-то проблема, кроме упрямства племянницы, которая подвергнет себя опасности, если вернется домой.

Он пожал плечами и обратил взор на них. Они улыбнулись и закивали.

Что же он может сделать?

И тут пришло решение. Оно было смелым и рискованным, но, глядя на племянницу, он понимал, что не имеет выбора.

— Очень хорошо. — Его голос звучал дружелюбно и заботливо. — Если тебе так важно отправиться домой, мы поможем. Я вызову тебе шофера и лимузин, и мы дадим тебе персональную помощницу, которая сможет оставаться при тебе и выполнять твои поручения, помогать с делами и одеждой. Ты позвонишь в соответствующую службу в поселке, Брайс?

— С радостью.

Крейтон подытожил:

— Хорошо. Шофер и помощница станут твоей временной командой, Джулия. Затем, когда ты сможешь управляться сама, отправишь их обратно.

Джулия задумалась. Она вспомнила о своей одежде, которую так и не удосужилась снабдить пометками с помощью алфавита Брайля. Она помнила многие из предметов одежды по цвету, модели и стилю. Но все-таки она могла надеть несочетающиеся платье и туфли. И кухня. Там тоже ничего не помечено. Она не сможет отличить банку с фасолью от банки с супом. Ей нужен был целый штат, чтобы управляться по дому, — повар, две служанки и шофер, который по совместительству еще и слуга, но все они остались в Саутгемптоне помогать персоналу готовить загородный дом к зиме.

Она ответила:

— Спасибо, Крейтон. Я отошлю шофера с машиной обратно, как только доберусь до квартиры, но помощница была бы кстати. Я задержу ее несколько дней, а там посмотрю, как она вписывается в мои планы.

14

ДНЕВНИК СВИДЕТЕЛЯ

Я помню, когда они убили Мааса. Его кровь казалась ненастоящей, похожей на красную краску, разбрызганную по белой стене. Его руки тряслись, когда он держал их на животе, пытаясь натянуть пальто, чтобы скрыть пулевые ранения и кровь, словно этим он мог доказать нереальность всего происходящего.

Раны в живот чрезвычайно мучительны. Он страдал. Но их это не волновало. Ими полностью владела алчность.

12.06. СУББОТА

ОЙСТЕР-БЭЙ, ШТАТ НЬЮ-ЙОРК

Как истинный кандидат в президенты, Крейтон Редмонд занял свое место за высокими коваными воротами Арбор-Нолла против целой стены современного коммуникационного оборудования. На уровне его сердца высился лес микрофонов. Жужжали записывающие устройства. Затворы защелкали без передышки, пока он произносил трогательную речь о превосходных качествах своей покойной сестры Маргерит Остриан и о трагичности ее жестокой смерти. В уголках его глаз блестели слезы, а голос прерывался.

Камеры запечатлели все это. Репортеры, проявляя уважение, не кричали громко, спрашивали о похоронах, о результатах опросов и о сроках возвращения в предвыборную кампанию, поскольку до выборов оставалось всего три дня. Они хотели, чтобы Джулия тоже сказала несколько слов, но она уже предупредила Крейтона, что будет только стоять рядом с ним и больше ничего. Пока никаких интервью. Так что он отводил от нее вопросы, как это и должен делать защитник и президент.

Затем он прошел через боковые ворота и направился к особняку, который не был виден с дороги. С ним были Джулия, Дэвид, Брайс и еще десятка полтора членов семьи. За ними шли сотрудники предвыборного штаба, сгрудившись вместе и на ходу анализируя ситуацию. Он слышал, как они говорили, что он провел потрясающую работу и, должно быть, прибавил себе сторонников среди избирателей. Они возвращались к делам, обсуждая и планируя то, как извлечь максимум пользы из убийства во время своей завтрашней последней предвыборной поездки по Калифорнии.

На другой стороне склона никем не замеченный Винс благоразумно дожидался их. Одетый в повседневные широкие брюки и плотной ткани рубашку от Пендлтона, он курил сигарету «Кэмел-лайт». Крейтон отошел от общей группы, чтобы присоединиться к нему, и Винс вдавил сигарету носком ботинка в пожухлую траву. Они направились мимо главного здания на север к скалам, нависающим над заливом, где могли поговорить без опасности быть подслушанными. Два агента секретной службы пересекли их путь, совершая свой обход.

Как только агенты скрылись из поля зрения, Крейтон выругался:

— Черт подери! Ты видел, как Джулия изменилась? Это мне не нравится!

Винс кивнул.

— Я подумал, что она потеряла голову. Испугалась пресс-конференции.

— Я тоже так подумал.

Размышляя над тем, что бы это значило, Винс и Крейтон продолжали идти рядом, пока не оказались на берегу залива Остер-бэй. Огромный сине-зеленый простор шумел, пытаясь успокоиться после сильного шторма, продолжавшегося несколько последних дней. Винсу нравился холодный, влажный воздух, нравился леденящий холод, бодрящий кожу, и особенно опасность, которую обещает наступающая зима, потому что отчасти считал себя выше природы Божьей, какой бы она ни была. Эта идея настолько глубоко и прочно засела в нем, что представляла собой силу, с которой другие люди должны были считаться и которой он был обязан большой долей своего успеха.

Отец с сыном повернули налево, вдоль утеса. Они анализировали каждую деталь своего плана по осуществлению «чуда» победы над Дугласом Пауэрсом. Все шло как по маслу. Но теперь у них возникла проблема в лице Джулии. Ранее Крейтон говорил Винсу о том, какие действия нужно предпринять, раз уж она не хочет оставаться в Арбор-Нолле. Винс сделал нужные распоряжения. Теперь он ставил отца в известность, а тот удовлетворенно кивал.

Наконец, Винс сказал то, что оба уже знали:

— Нам нужно отойти в сторону.

— Ты думаешь, Стерн уже здесь?

Винс посмотрел на свой «Ролекс».

— Она может быть здесь в любое время.

Он нарочно сказал Майе Стерн прийти в этот час, поскольку пресса еще будет усердно расцвечивать подробностями свои новости, а секретная служба будет утомлена пресс-конференцией и лавиной знаков сочувствия и цветов, прибывающих в Арбор-Нолл. Они устроят Стерн не более чем обычную проверку, но у нее прекрасные фальшивые документы.

Крейтон не скрывал раздражения.

— Нужно ли мне с ней встречаться?

Майя Стерн, киллер, даже его заставляла нервничать. Каким бы коротким ни был поводок, ее методичная жестокость ужасала. Она может взорваться по любому поводу. Много лет назад он непреднамеренно оказал ей огромную услугу. Смертный приговор ее брату за вооруженное ограбление и убийство попал в Верховный суд на предмет решения вопроса, должен ли был судья, участвовавший в рассмотрении дела, отвергать какое-то сомнительное свидетельство, которое вроде бы доказывало отсутствие ее брата на месте преступления. Мнения судей высокого суда разделились, и они горячо спорили по этому поводу. У Крейтона оказался решающий голос, и вердикт был возвращен в суд первой инстанции. Брата судили вновь и признали невиновным.

Майя Стерн вскоре пришла к нему, чтобы поблагодарить. Она сказала, что бесконечно признательна за его смелость. Затем сообщила, что работает на ЦРУ киллером, и предложила свои частные услуги, если они ему понадобятся. Он всегда может полагаться на ее верность. Крейтон по достоинству оценил ее таланты. С тех пор любые его задания она выполняла без лишних вопросов.

— Думаю, это было бы благоразумно, — хладнокровно сказал Винс.

— Она могла бы отдать пакет тебе. Почему она хочет видеть меня?

— Ты знаешь, как она к тебе относится. Это почти любовь, папа, и мне кажется, что ты все время растешь в ее глазах. Ты привел ее в трепет, когда сказал, что у тебя есть способы повлиять на расследование в Лондоне.

Крейтон бросил на него взгляд искоса, его ястребиный профиль выглядел еще более хищным, чем обычно.

— Иметь с ней дело — это все равно что носить заряженный автоматический пистолет со сломанным предохранителем.

— Но она и есть твой автоматический пистолет. Ты можешь направлять ее в цель. Она боготворит тебя.

На лице Крейтона появилась гримаса.

— По-моему, единственный человек, до которого ей есть дело, — это ее сбрендивший брат.

Винс кивнул:

— Тем не менее, она здесь. Я дам ей новое задание.

Крейтон вздохнул:

— Давай покончим с этим.

Ему была нужна Стерн. Особенно сейчас.

После того как пал «железный занавес» и американское общественное мнение стало требовать сокращений расходов в области обороны и разведки, Компания откликнулась и начала медленный процесс перемен. Ушли в прошлое авантюрные времена 1980-х годов, когда директор ЦРУ Билл Кейси мог придумывать войны и завоевывать одобрение для своих «побед» в Никарагуа и Гренаде. Компанию возглавило новое руководство, и многие из старых методов были выметены за двери Лэнгли. То же самое произошло со старыми шпионами и руководителями групп. Некоторые ушли сами. Они предвидели будущее и знали, что Компания никогда не станет прежней.

Майя Стерн тоже поняла это. В свои тридцать пять лет она славилась умением «подчищать». Она была с Компанией в течение большей части периода перемен. С помощью пластической хирургии, стероидов и тренировки она стала выглядеть на пятнадцать лет моложе. Но Компанию это уже не интересовало. Программа убийств, в которой она работала, официально закончилась в 1970-х годах, но затем тайно продолжалась все 1980-е. В начале 1990-х она навсегда стала достоянием прошлого... во всяком случае, так говорил ее босс.

Майя знала, что это ложь, но ее отправили в обычную местную разведку. Работа, с которой она неплохо справлялась, оставляла ее равнодушной и раздражала. Сначала она не могла понять, почему ей так недоставало «мокрых дел», но со временем решила, что они являются такой же неотъемлемой частью ее личности, как и цепочка ДНК. Обладая отличной подготовкой для работы на грани смертельного риска, она тихо уволилась четыре года назад, не проявляя никаких признаков недовольства.

Во время работы с Компанией она тайно выполняла отдельные частные поручения Крейтона, а через него и поручения всей семьи. Теперь она предложила свои услуги на постоянной основе. Крейтон стал выплачивать ей определенные суммы. Это был лучший способ держать ее под контролем. Она никогда даже не намекала, что может использовать полученную информацию для шантажа. Но Крейтон был осторожным человеком и не рисковал без необходимости. Поэтому он платил ей, а она чувствовала, что ей доверяют, хотя и не афишируя этого, все члены его предвыборной команды.

Сегодня она прибыла в Арбор-Нолл за рулем фургона, набитого цветами для семьи Редмондов. Венки и букеты были от несуществующих людей. В бейсболке, низко надвинутой на лицо, и в толстом рабочем комбинезоне она вышла из фургона у служебной будки. Секретная служба обыскала фургон. Они обследовали все. С помощью ручного сканирующего устройства проверили и запечатанный почтовый пакет, лежавший на пассажирском сиденье. Они даже открыли ее сэндвич с говядиной, который был завернут в бумагу и лежал на пакете. И только потом ей разрешили ехать дальше.

Она проследовала по извилистой дороге, выложенной кирпичом, которая вела к задней части особняка. Майя Стерн бывала здесь несколько раз и знала, где что расположено. Ее сердце забилось быстрее, как только она увидела Крейтона Редмонда, идущего к ней по тропинке между маленьким гостевым коттеджем и главным домом. Он был строен и элегантен в темном костюме — настоящее воплощение власти и уверенности. Человек, которого нельзя не уважать. Его пиджак был расстегнут. Сын шел рядом, одетый в широкие брюки, простую рубашку и ботинки. Он работал в Компании и был гораздо менее важным человеком.

И хотя губы у нее неожиданно пересохли, она никак не хотела облизывать их. Некоторые вещи никогда не прощаются, а иные никогда не вознаграждаются. В ее глазах Крейтон Редмонд был настолько близок к Богу, насколько это могла бы позволить отсутствующая для нее религия.

Она выпрыгнула из фургона, открыла заднюю дверь и стала выставлять цветы на дорогу. Когда Крейтон приблизился, она вернулась в фургон и стала готовить два других букета цветов. Наконец он оказался рядом с ней. Вдруг неизвестно откуда возник один из неотступных агентов секретной службы, но Крейтон жестом вернул его обратно.

— Еще цветы? — весело спросил он.

Он находился так близко, что Майя могла различить, насколько гладко он выбрит.

— Да, сэр.

Она старалась говорить сиплым мужским голосом.

— Сочувствую вашему семейному горю.

Это было сказано на тот случай, если уходящий агент еще мог что-нибудь услышать.

Из фургона она извлекла еще один букет и выставила его напоказ. Под прикрытием выставленных цветов и собственного тела она извлекла пакет, отнятый у Маргерит Остриан. Теперь он был в толстом белом конверте, адресованном в Кантон, штат Огайо. Когда сотрудники секретной службы проверяли его сканирующим устройством, все, что они смогли увидеть внутри, — это пачка сложенной бумаги.

С радостной улыбкой Крейтон оглядел пустой внутренний двор, окруженный низкими кирпичными стенами и темно-зелеными кустами можжевельника. Семья и предвыборный штаб находились в доме, обедали, занимая тем самым домашнюю прислугу. Секретная служба больше следила за опасными зонами, чем за ним.

Он наклонился, якобы наслаждаясь цветами, его пиджак распахнулся, и он сунул туда пакет.

— Очень хорошо, — громко сказал он, застегивая пиджак, и понизил голос: — Убив Маргерит, ты создала нам большую проблему.

Она повторила то, что уже говорила ему раньше:

— Она видела мое лицо. Она бы потом узнала меня.

— Мы могли бы отослать тебя куда угодно, обеспечить любую защиту. Ты могла бы оставить работу.

— Мне нужно работать. Ничто не может заменить ее.

В глазах Стерн читался чистый взгляд не обремененного угрызениями совести человека. Она шла по жизни, не ощущая вины, и для нее чужое несчастье было лишь некой абстракцией. Ее действия диктовались желаниями, и главной эмоцией, которую она испытывала при виде боли, было торжество. Жестокая смерть Маргерит Остриан все еще мерцала у нее перед глазами, почти доводя до оргазма.

Крейтон понимал ее пренебрежение к чужим страданиям. Ее физиологическая потребность в работе неплохо использовалась кланом Редмондов. Всего несколько дней назад она выполнила весьма деликатную работу, добыв и изменив полицейские протоколы в Монако. Она изучила полицейского инспектора, поняла его сексуальные слабости и, изменив внешность, исполнила его фантазии. За три недели она получила то, что им было нужно, и оставила инспектора в безвыходном положении. Выдать ее означало выдать себя, погубить свою профессиональную репутацию и потерять работу. Если он промолчит, он сохранит все, включая свободу рыскать по барам в поисках сексуальной добычи.

— У меня есть для тебя еще одно поручение. Возвращайся сюда в два сорок пять, — сказал Крейтон.

Теперь настала очередь Винса:

— Я отдал распоряжения...

Он ознакомил ее со смелым планом, осуществить который могла только Стерн с ее опытом перевоплощений и переодеваний.

Под козырьком бейсболки ее глаза заблестели.

— Где я получу документы?

Пока Винс отвечал, Крейтон рассматривал ее, ему не терпелось узнать, почему же она так настаивала на личной встрече с ним. Несмотря на то что она была ему нужна и на ее очевидное почтение к нему, Майя Стерн вызывала у него тревогу. И эта тревога раздражала.

Как только Винс закончил, он спросил:

— Еще что-нибудь?

Настал ее момент. Она наклонила голову. Неожиданно ей стало неловко.

— Я просто хотела поздравить вас. — Она быстро провела пальцами по лбу, смахивая пот: — Я зарегистрировалась в качестве избирателя, когда съезд партии избрал вас кандидатом. Я буду голосовать за вас во вторник.

Майя подняла взгляд, и Крейтон увидел почти собачью преданность в ее черных глазах. Темные, овальные, очень большие, они излучали простодушную наивность. Он не платил ей за голосование. Он даже не просил ее голоса. Он и не беспокоился об этом, поскольку догадывался, что регистрация и голосование — вещи совершенно чуждые для нее. Но каким-то образом исключительная важность его выдвижения в президенты преодолела ее эгоизм. Она думала над тем, что можно сделать, чтобы выразить свою преданность, и в конце концов остановилась на этом предложении.

— Благодарю тебя. — Его голос был искренен, а слова осторожно вежливы.

Затем он сказал то, что, как он знал, ей хотелось услышать:

— Это поможет мне. Я очень тронут твоим выбором.

Она улыбнулась и повернулась, чтобы уйти. Обмен был справедливым. Она знала, что он понял и одобрил ее решение, и быстро скрылась в фургоне, чтобы вернуться к своим обязанностям. Крейтону показалось, что шлейф кромешного мрака следовал за ней.

В течение нескольких следующих часов разговоры и смех наполняли убранную цветами гостиную, и Джулия улыбалась этому проявлению духа товарищества. У Крейтона было пять детей в возрасте от двенадцати до тридцати семи лет, у Дэвида — трое, которым было за двадцать и за тридцать, и у Брайса — четверо, двое из которых перешли рубеж двадцати лет, а другие, не достигшие совершеннолетия, жили с его бывшей женой. На данный момент в семье было уже двадцать два правнука Лайла Редмонда, и все они присутствовали здесь.

Джулия взяла сэндвич, она понимала, что нужно поесть. С сэндвичами ей было гораздо легче, чем с пищей, которую кто-то другой должен был резать на кусочки, пригодные для еды. Аромат лилий поразил ее, когда она встала из-за стола. Куда бы она ни пошла, ее преследовал запах траурных букетов.

Она болтала с кузенами и кузинами о свадьбах, дождях и младенцах. Они говорили о своих карьерах, домах, которые они собираются покупать, о семейном поместье в Палм-Бич, о ранчо Редмондов в Монтане, о путешествиях в Австрию на горнолыжные курорты, на Антильские острова, в Париж и на Майорку. Они обсуждали достоинства покупаемых ими произведений искусства, но чаще всего ими двигала отнюдь не страсть к красоте, а желание лучше вложить деньги. Иногда они упоминали старого Лайла Редмонда, у которого сейчас с головой еще хуже, чем раньше.

Наконец, в три тридцать семья вышла во внутренний двор, где ожидал лимузин. Шофер стоял у задней двери. Недолговечное дневное тепло уже покинуло землю, и солнце низко висело на западе. Наступали короткие зимние дни.

Джулия была одета в длинное кашемировое пальто. Она слышала, как кто-то грузил чемоданы в багажник. На мгновение у нее возник вопрос о том, какого цвета ее пальто. Тут же она вспомнила, как они с матерью покупали его в магазине «Сакс» на Пятой авеню на седьмом этаже. Вспомнились запахи и шорох новых тканей. Как мать смеялась и пила ледяной чай «Снэпл» с Барри Розенбергом, пока она примеряла разные пальто. Смех звенел в воздухе.

Внезапно ее охватила печаль утраты. Яркими вспышками в голове мелькнули лицо умирающей матери... звук шагов убийцы, удаляющихся в ночи... отвратительный запах горячей крови. Чувство вины за свою слепоту вновь пронзило ее.

Она заставила себя вернуться в настоящее и дать Крейтону проводить себя к лимузину. Когда они остановились, дядя сказал:

— Это Норма Кинсли, Джулия. Брайс позвонил в поселок, и тамошняя служба прислала ее. Она будет твоей новой помощницей. Она будет готовить еду и писать письма, а также помогать тебе подбирать одежду. Думаю, ты будешь ею довольна. Ее чемодан в багажнике. Она будет оставаться с тобой столько, сколько пожелаешь.

Джулия уловила запах духов.

— Здравствуйте, Норма. Что это у вас за духи? Очень приятные.

— Это «Мажи-нуар». — У женщины был низкий, приятный голос. — Я рада быть вашей помощницей, мисс Остриан.

Джулия постаралась запомнить название духов.

— Пожалуйста, называйте меня Джулией.

— Спасибо. Вы готовы ехать, Джулия?

Норма взяла Джулию за руку.

Джулия улыбнулась.

— Я только слепая. Вам не придется много помогать мне. Вот, давайте я вам покажу. — Она нащупала рукав верхней одежды женщины и взяла ее за руку чуть выше локтя. Она была поражена, почувствовав сильный, твердый бицепс. Норма явно добросовестно работала. — Идите вперед, а я пойду за вами. Когда дойдете до двери машины, положите мою руку на ее верхний край. Так я быстро найду вход и оценю его размеры и расположение сиденья. И тогда я смогу сесть сама.

— Я поняла. — Норма подвела ее к лимузину и аккуратно положила руку Джулии сверху на открытую дверь.

Пребывая в унылом мраке слепоты, Джулия забралась на заднее сиденье.

— Сядете со мной? — Женщина, с ее сильными мускулами, перекатывающимися под кожей, напомнила ей кошку. — Нам предстоит провести вместе много времени, так что нужно получше узнать друг друга. Вы занимались спортом?

— Да, и самыми разными видами.

Джулии нужно было решить, сможет ли она жить с этой чужой женщиной. Она слышала, как та обошла вокруг автомобиля и села с другой стороны. Шофер завел двигатель, и, когда все семейство спешило в теплый особняк, большой лимузин уже урчал мотором, съезжая вниз по склону холма.

Джулия вдохнула запах духов женщины. Он был привлекателен.

— Расскажите мне, как вы выглядите, чтобы я могла представить вас.

— Даже не знаю как...

Джулия улыбнулась. Некоторым людям трудно описывать себя.

— Я вам помогу. Я знаю, что вы немного выше меня. Примерно метр семьдесят пять, судя по тому, как мы стояли перед машиной рядом друг с другом. Вы атлетично сложены и стройны, а также, вероятно, привлекательны. Простые женщины редко пользуются столь экзотическими духами. У вас лицо круглое, овальное или в виде сердца? Какого цвета ваши глаза и волосы?

Майя Стерн тихо смеялась. Она посмотрела на шофера и обратила внимание на поднятую прозрачную перегородку, отделяющую переднюю часть машины от задней. Он не смог бы услышать, как она описывает вымышленную «Норму» так, чтобы она ни капли не напоминала бы ее саму.

— Вы правы насчет моего роста. Я светлая шатенка, и у меня голубые глаза. Лицо у меня круглое. Я была танцовщицей и занималась семиборьем. Я до сих пор не могу жить без упражнений. Лак на ногтях ярко-красный. Этого достаточно?

Джулии понравилось упоминание о лаке для ногтей. Это выдает хороший вкус.

— Расскажите мне, чем вы еще занимались.

Пока она говорила, Майя Стерн смотрела на шофера. Если он даже и слышал ее ложь о цвете волос, форме лица и о том, что у нее вообще был какой-то лак на ногтях, то не подал виду. Она не могла сказать Джулии, как выглядит на самом деле, потому что Джулия могла бы по описанию опознать ее как убийцу своей матери. Пока лимузин накручивал километры по Лонг-Айленду, она придумала себе историю, чтобы скрасить новое поручение. Это было нетрудно — у нее было больше фальшивых легенд в профессиональной жизни, чем ролей у хорошего актера, и каждую из них она проживала в полной мере, потому что любая недоработка могла повлечь за собой смерть.

Когда лимузин выехал из тоннеля, соединявшего Куинс с центром города, и въехал в город, Майя Стерн улыбнулась. Она была довольна тем, что все идет по плану, и запустила пальцы в свои короткие черные волосы. Она разглядывала незрячую женщину, думая о данных ей приказах и испытывая сожаление. Ей еще не приходилось убивать слепого человека. Прикидывала возможные отличия. Джулия Остриан будет жить до тех пор, пока к ней не вернется зрение.

15

10.00. СУББОТА

ЛЭНГЛИ (ШТАТ ВИРДЖИНИЯ)

Сэм Килайн пребывал в расстроенных чувствах. Янтарная комната не давала ему покоя. Они с Пинком тренировались в подвальном гимнастическом зале старого крыла штаб-квартиры Компании. Одетые в белые кимоно с черными поясами, они раз за разом повторяли основные приемы карате — кулачные удары, нападение, удары ногами и блокировку.

Сэм пытался сдержать возбуждение и разочарование по поводу Янтарной комнаты. Воображение рисовало ему врагов, подбирающихся сразу с восьми сторон, и он наносил разящие удары ногами, прыгал и, прекрасно сохраняя равновесие, наотмашь наносил жестокие удары кулаками своему невидимому противнику.

Сэм представлял, как его враг получает сильный удар, падает, корчится и молит о пощаде...

— Сэм! Кого ты пытаешься убить?

Покончив с ритуальными упражнениями ката, Пинк отвесил формальный поклон в пустоту.

Они были одни. Если бы дело происходило в будний день, им пришлось бы отвоевывать себе место у толпы занимающихся таэквондо во время обеденного перерыва. В заключение Сэм сделал прямую стойку, снова отвесил поклон, и тут в трубах, проходивших под потолком подвала, раздалось бульканье и лязганье.

Прислушавшись, Сэм проворчал:

— Что-то подобное происходит в желудке при грыже пищеводного отверстия диафрагмы.

В трубах еще раз что-то прогрохотало, и вниз посыпались хлопья бежевой краски.

Пинк посмотрел на друга, который никогда не отличался уравновешенностью и покладистостью. Похоже, только разведывательная работа могла быть предметом его постоянного интереса — и, конечно, множество женщин. Дайте Сэму большую пачку отчетов для анализа и синтеза, и он будет на седьмом небе, но не сегодня. То, что Сэм бросил какую-то очередную подружку, чтобы приехать к Пинку пить пиво прошлым вечером, возродил свой давний роман с Янтарной комнатой, а затем согласился провести тренировку в это утро, говорило Пинку, что в чудной голове Сэма Килайна происходит что-то значительное.

Сэм был молчун, да и Пинк мало от него отличался.

— Что, и в это утро не повезло? — спросил Пинк, когда они направлялись в душевую.

— Nada[22]. Все мои находки сводятся к тому, что посол Дэниэл Остриан умер в старости от сердечного приступа, а его единственный сын Джонатан Остриан погиб в автомобильной катастрофе. Нет людей, нет и сведений. Я проверял их альма-матер и все университеты в Нью-Йорке и Вашингтоне. Это заняло уйму времени, но нигде нет никаких бумаг.

— Как насчет их вдов? И детей?

— Вдова Дэниэла умерла давным-давно, а вдова Джонатана находится где-то в концертном турне со своей дочерью, пианисткой. С единственным ребенком, Джулией Остриан. Когда-нибудь слышал о ней?

Они разделись и встали под душ.

Пинку не пришлось долго думать.

— Не-а. Концертирующие пианистки — это не мой профиль. Вся эта старомодная классика. У меня уши от нее вянут. Исключено.

После тренировки рыжие волосы Сэма прилипли ко лбу, а кожа блестела от пота. Он молчал, и по всему было видно, что крепко задумался. Или старался избежать следующего вопроса Пинка.

— Ты ее знаешь, не так ли? Эту Джулию Остриан... — сказал Пинк.

— Пару раз слышал, как она играет, — признался Сэм, у которого были все ее записи на компакт-дисках. — Высокий класс. Одна из самых лучших. В ее игре такая мощь и целостность. Трудно поверить, что она приходится внучкой королю недвижимости. Скорее можно было бы ожидать, что она займется бизнесом или предпочтет просто оставаться в обществе богатеев.

— Ты хорошо знаешь эту женщину?

— Совсем немного. Но ее игра в самом деле берет за живое.

Пока они принимали душ и одевались, Сэм думал, почему пакет из Армонка отправили ему. Похоже, ему придется бросить все это. Поднимаясь по лестнице в свой кабинет, Сэм решил поработать над отчетами и слегка прибрать на столе. Это могло бы успокоить совесть. Но сердце не лежало к подобному времяпрепровождению.

Он посмотрел на своего друга-великана:

— Пообедаем?

— Отличная идея. — Пинк похлопал себя по твердому, плоскому животу. — Я умираю от голода.

МАКЛИН (ШТАТ ВИРДЖИНИЯ)

Сэм и Пинк остановили свой выбор на итальянском ресторанчике в близлежащем Маклине. Они сели у бара и заказали пиво и пиццу с поджаренными дольками помидоров и анчоусами. Воздух пропах пивом, орешками и субботней послеполуденной леностью. По телевизору шел бесконечный цикл последних новостей Си-эн-эн, и посетители просто выжидали, когда можно будет переключиться на очередной футбольный матч университетских команд.

— Думаешь, мы когда-нибудь выйдем на пенсию? — Пинк взял пригоршню соленых орешков.

— По-моему, мы еще слишком молоды, чтобы говорить о пенсии, не так ли? — Сэм знал, что Пинк обеспокоен ситуацией. Он провалил операцию в Брюсселе, и Лэнгли отозвал его домой в неопределенный «отпуск». Но Пинк был прирожденный полевой агент и не хотел заниматься ничем иным.

— Может быть. Но некий брокер связался со мной и хочет, чтобы я обратился в инвестиционные фонды за облигациями и ценными бумагами. Он все говорил мне, что я плохо выгляжу. — Широкое лицо Пинка резко помрачнело. — Боже, если бы он был доктором, я подумал бы, что он готовит меня к фатальному диагнозу. Вроде того, что через пару месяцев я умру. И моя бедная сестра и племянницы не получат ни гроша, потому что я транжира и за всю жизнь не заработал больше одного и двух десятых процента на все, что умудрился сберечь, причем эти проценты не растут год от года.

Пинк любил семью своей сестры и всегда чувствовал некоторую вину за то, что редко с ними виделся. Сэм сдержал улыбку.

— Думаю, у тебя еще есть время, чтобы исправить ситуацию.

Пинк сидел, склонившись над своим темным пивом «Нью-касл». Затем выпрямился:

— Я никогда не чувствовал себя лучше. Здоровье у меня в порядке. Боже мой, пенсия! Государственное вспомоществование. Социальное обеспечение. Ферма на севере штата Нью-Йорк, где зимой мерзнут яйца, а летом тебя заживо сжирают комары.

— Тебе бы лучше отправиться на задание в Сахару. Или в Сибирь.

— Ты, черт подери, прав.

— Там те же климатические проблемы, Пинк. Испепеляющая жара. Холодные зимы.

Пинк бросил на него раздраженный взгляд:

— Ты меня понял.

Сэм пил пиво и присматривался к другу. Он заметил едва уловимую искру отчаяния в его взгляде.

— Тебе нужно вернуться к оперативной работе. К какому-то заданию. Ты сходишь с ума. Очень скоро ты станешь ходить в зоопарки и говорить о переезде на станцию метро «Кристал-сити», где бы ты мог изображать какую-нибудь экзотическую деятельность.

Пинк кивнул:

— Кошмар. Чувствую себя как в чистилище.

Сэм понимал, в какую переделку попал друг. Пинк был без работы уже почти шесть месяцев, и по Лэнгли ходили слухи, что на последнем задании он совершил такую грубую ошибку, что едва ли его теперь куда-то пошлют. Нужно разузнать об этом, может, он сумеет помочь Пинку.

— Угу, — сказал ему Сэм. — Слово «чистилище» лучше всего описывает твое положение. Согласно католической теологии, оно находится прямо на границе ада и предназначено для тех, кто не осужден на вечные страдания, но и не допущен в рай.

— Это я и есть, — вздохнул Пинк и сделал большой глоток. Его лицо постепенно опускалось все ниже к кружке. Вдруг он застыл, а взгляд уперся в экран телевизора над стойкой бара.

Сэм повернулся. Он услышал, как журналист Си-эн-эн Вулф Блитцер сказал: «... Джулия Остриан...»

Сэм спрыгнул со стула, обежал стойку бара и прибавил звук. Блитцер вел репортаж с пресс-конференции кандидата в президенты Крейтона Редмонда, чья сестра была застрелена на днях в Лондоне. Дочь убитой, Джулия Остриан, как и все остальные Редмонды, стояла рядом с кандидатом, словно защищая его, перед воротами роскошного семейного имения в Остер-Бэй.

Сэм видел, как Крейтон Редмонд изливал свои чувства Америке и делился семейным горем, а также благодарил за все открытки и цветы.

Как только лицо молодой женщины появилось на экране. Сэм стал пристально разглядывать его. Обращали на себя внимание глаза — голубые и ясные. По каким-то причинам она не надела темные очки.

Она была красива и стройна и выглядела особенно хрупкой в длинном пальто. Золотистые волосы растрепал ветер. Казалось, она достаточно хорошо переносила публичные проявления благородного страдания, но красивые черты лица оставались неподвижными, словно она железным усилием воли держала себя в руках. Но несмотря ни на что, она была привлекательна, обладая тем классическим изяществом, которое может украсить любой журнал высокой моды. В образ не вписывался только рот. Губы у нее были пухлые, соблазнительные, очаровательно сексуальные.

Сэма поразил очевидный факт — она была не только внучкой Дэниэла Остриана, но и членом семейства Редмондов, двоюродной сестрой Винса, который изъял пакет, содержавший многообещающие сведения о Янтарной комнате.

Сэм внимательнее посмотрел на молодую женщину. Может быть, она слышала рассказ своего деда о Янтарной комнате. Будучи по сути единственным живым потомком Дэниэла Остриана, она могла унаследовать все его бумаги. Существовала также вероятность, что в этой прелестной головке с маленькими ушками могли содержаться нужные Сэму сведения. Его пульс участился. Джулия могла дать ему информации больше, чем кто-либо, если не считать самого отправителя пакета.

Сэм спешил покончить с обедом. Пинк пытался протестовать, но Сэм не стал его слушать. Так как платил Сэм, Пинк все-таки проворчал:

— Думаю, это означает, что ты всерьез собрался потратить уик-энд на то, чтобы вплотную заняться Джулией Остриан.

— Может быть, не сразу. В конце концов, она вернулась в страну.

— Угу. И она будет безумно счастлива встретиться с тобой. Разве ты не слышал об уважении к частной жизни, особенно если в семье случилась смерть?

Сэма охватило мучительное сознание собственной вины. Он направился к двери.

— Я проявлю деликатность.

— Ну да. Конечно. — Пинк заспешил следом. — Слушай, я надеялся уговорить тебя поужинать сегодня. А завтра пойти на баскетбол. Может быть, в кино. Что-нибудь динамичное, приключенческое...

Он на ходу остановился и опять воззрился на телевизор.

— А эта Джулия Остриан ничего! — прищурился он. — Ты ведь не позволишь своим половым инстинктам влиять на принятие решений в этом деле, а? Тебе нужна Янтарная комната или еще одна смазливая девчонка?

— Не опускайся до сливной канавы, Пинк.

— Дело не в канаве, тупица. Дело в настоящем и в прошлом. Думаешь, я не знаю, в чем проблема? Я тоже помню Ирини Баум. Перестань притворяться, будто ничего не случилось. — Его голос смягчился. — Знаешь, когда-нибудь ты примиришься с мыслью о ее смерти. В конце концов, ты в этом не виноват.

— Ну конечно, не виноват! — Сэм выскочил из ресторанчика.

И тут угрызения совести и вины волной накрыли его, вызвав мучительную боль...

Прелестная Ирини... Ее кудрявые рыжие волосы и веселое лицо, запах ее тела и яркий румянец на щеках во время секса. У нее были мягкие манеры, но жесткий разум, и он отчаянно любил ее.

В 1988 году он «обратил» ее — убедил шпионить для ЦРУ против своих хозяев — страшной восточногерманской тайной полиции Штази. Год спустя, в 1989 году, когда Берлинская стена стала рушиться, чиновники Штази заперлись в своей похожей на крепость штаб-квартире в Восточном Берлине и стали уничтожать документы, которые могли свидетельствовать против них... и были крайне важными для Запада. В конце концов, коммунисты еще были очень сильны в Советском Союзе, и никто тогда не знал, что весь советский блок всего лишь несколько месяцев спустя распадется на множество маленьких и слабых стран, а холодная война так быстро закончится.

Ирини была с ним в Западном Берлине, когда пришло известие о разрушении Стены. Она тут же хотела отправиться в штаб-квартиру Штази в Восточном Берлине, чтобы спасти документы для ЦРУ... для него. В тот вечер на Ку-дамм[23] у него была решающая встреча с большим человеком из КГБ, который был готов перейти на их сторону. Он попросил ее подождать, чтобы пойти вместе. Он думал, что убедил ее.

Вероятно, она решила, что должна сделать это сама. Или просто не хотела вовлекать его — все-таки Восток был ее делом, ее зоной.

Ирини проскользнула через границу, вошла в бастион Штази на Норманненштрассе, набила два чемодана документами и вышла, попав прямо в руки разъяренной толпы. Ее тело было найдено в ближайшей аллее — жестоко изнасилованное, с шестью пулевыми ранениями, обгоревшее. Он узнал обо всем спустя неделю из рассказа очевидца.

Чувство вины разрывало его на части. Ее прелестное лицо преследовало его, а боль и гнев от того, что она пострадала без вины, не имели предела. Он никогда не забудет ее. Никогда не простит себя. Никогда не полюбит вновь, потому что сам вызвал ее смерть, как если бы выстрелил ей прямо в сердце.

На улице холодный ветер словно надавал ему пощечин. Крайним усилием воли Сэм заставил себя вернуться в настоящее. Он сосредоточился на своем неугомонном друге. Было очевидно, что у Пинка на уме Валери, сестра.

— Почему бы тебе не побывать у Валери? — предложил Сэм. — Тебя гложет чувство вины за то, что не видишься с ней и с девочками. Так займись этим. По крайней мере не будешь нудить все выходные и нервировать своих друзей.

— Я бы лучше улетел в Судан. В Ливан. В Сирию...

— Пинк!

Пинк поджал губы, неохотно кивнул. Его снедала жажда действий.

— Ладно. Хорошая мысль.

— Ты позвонишь Валери?

Сэм направился к своему бордовому «Доджу-Дуранго».

— Боже мой, как ты любишь командовать! Ладно. Я позвоню.

АЛЕКСАНДРИЯ (ШТАТ ВИРДЖИНИЯ)

Сэм жил в старом кирпичном многоквартирном доме в Александрии. Там не было бассейна, гимнастического зала, консьержки, как в расположенных внутри кольцевой автострады современных небоскребах, жилье в которых он вполне мог бы себе позволить. Но ему нравился уют и ощущение приспособленности жилья к человеческим привычкам. Вот почему он снимал квартиру здесь, в переулке у Кинг-стрит рядом со старым городом. Он припарковался на стоянке на заднем дворе и помчался вверх по ступенькам подъезда, автоматически отсчитывая их по-русски — один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь ступенек. Как семь холмов Рима. Или семь смертных грехов.

Он не стал подниматься пешком, потому что спешил. Хотя дом был старый, лифт в нем стоял скоростной. Сэм поднялся до восьмого этажа и открыл дверь.

Его квартира была в точности такой, какой он описывал ее Пинку, — мало мебели и никакой еды. Для его друзей она представлялась временным пристанищем в пути, а не домом, как будто он не только еще не вселился сюда, но и не имел намерения здесь оставаться. Но он жил здесь уже около десяти лет; женщины приходили сюда и уходили отсюда, не оставляя почти никакого следа в его жизни.

В гостиной рядом с окном стоял стол, а на нем новенький компьютер. Ниагарский водопад книг, журналов и бумаг низвергался со стола и вокруг него. Квартира пахла чистотой и свежестью благодаря «Пледжу» и «Уиндексу»[24]. Этим утром здесь побывала домработница — диван и стул были вычищены, с телевизора и стереосистемы вытерта пыль, а на постели сменено белье. Он не любил порядок, но любил чистоту. Его домработница, великодушная и терпеливая женщина, старалась следовать его вкусу.

По привычке, едва закрыв дверь, он прошел по всем четырем просторным комнатам, чтобы убедиться в том, что никто нигде не притаился и не подсунул чего-нибудь опасного в качестве неприятного сюрприза. Эти мелкие предосторожности были пережитками его работы в Оперативном управлении — благоразумный шпион имеет больше шансов остаться живым шпионом.

Наконец Сэм ощутил себя в относительной безопасности. Он сел за компьютер, но не включил его. Воспоминания об ужасной смерти Ирини всколыхнули в нем жгучее чувство потери и вины. Он пытался не думать об этом. Но Пинк напомнил, и теперь он тосковал по Ирини и по всей боли и радости утраченной большой любви. Он отчаянно хотел повернуть стрелки часов назад, чтобы использовать еще один шанс. Он знал, что мог бы спасти ее, если бы был тогда с ней.

Он уронил голову на руки. Сердце ныло. Он не мог жить без Ирини.

Наконец он выпрямился, включил компьютер, запустил модем и дал команду подключиться к главному компьютеру в Лэнгли. Откинулся назад в ожидании, пока монитор пройдет через все циклы подключения и запросит коды. Сэм впечатал их, и через считанные секунды у него установилась связь с Лэнгли.

Он вздохнул. Мозг начал работать нормально. Он подумал, что ничто так не отвлекает от тяжких дум, как мощный компьютер с огромной базой данных. Действительно в Лэнгли было так много информации, что ею были забиты девять бункеров-хранилищ, в каждом из которых содержалось около шести тысяч компьютерных записей объемом более чем в миллион мегабайт информации.

Однако у этого изобилия была и оборотная сторона — возможность злоупотреблений. После «Уотергейта» и других скандалов, связанных с внутренним шпионажем, президентское распоряжение 1981 года запретило Лэнгли собирать разведывательные данные на граждан США за исключением определенных случаев, например терроризма или угрозы национальной безопасности. Но этот акт не закрыл доступ агентства к другим источникам информации.

Так, подключившись к данным телефонной компании, Сэм выяснил адреса и телефонные номера редмондовского поместья в Остер-Бэй и дома Джулии Остриан в Нью-Йорке, хотя и тот и другой не были включены в телефонные книги. Затем он перешерстил газеты, журналы и другие сайты в поисках любой информации о ней. Он читал, загружал и распечатывал новости, обзоры, интервью и сведения о ее образовании. Она давала по шестьдесят концертов в год. К двадцати годам она выиграла конкурс Вана Клайберна и играла с оркестрами от Нью-Йорка до Токио и Москвы. Никогда не была замужем, не имела детей и вела — насколько он мог судить — замкнутую жизнь. Это ему понравилось.

Теперь ему нужно было знать, где она может сейчас находиться. Он думал об этом, прикидывал разные варианты, пока у него не возникла идея. Он снял трубку и набрал номер.

Он постарался говорить повеселее.

— Эмили! Я рад слышать тебя. Как поживает моя любимая бывшая подружка?

— О боже! — Она взволнованно вздохнула. — Сэм? Не может быть. Поверить не могу. Что это... звонок из потустороннего мира?

Сэм откинулся на спинку кресла. Он был виноват перед ней, но не слишком. В конце концов, именно она бросила его.

— Нет, из Александрии. Помнишь Александрию? Было лето, и ты держала свое нижнее белье в моем холодильнике.

— Это только потому, что ты не хотел поставить кондиционер. Вот ведь идиот! Тебе что, никто не говорил, что летние месяцы здесь настолько жаркие, что европейцам платят надбавку за тяжелый климат, так как Вашингтон приравнивается к тропикам?

— Нижнее белье от «Викториас-сикрет», — продолжал свое Сэм. — Очень красивое. Все эти кружавчики и прозрачные штучки.

— Ты просишь о свидании, Сэм? Или о тайной встрече?

Он поморгал, обдумывая вопрос.

— А если так, ты сказала бы «да»?

— Не знаю. А почему бы тебе не попробовать? Ее голос весело дразнил.

Он ухмыльнулся. С ней была просто беда. Он почувствовал облегчение лишь после того, как она забрала свой банный халат, зубную щетку, программу телепередач, скороварку «Крок-пот», нижнее белье и вернулась домой в Джорджтаун. Он ей очень нравился, но постоянно вспоминал о браке, который планировался с Ирини, но так и не состоялся.

Тут требовался особый подход.

— Эмили, ты выйдешь за меня замуж?

— О боже мой, Сэм. Я тебе не верю!

Тем не менее он услышал нотку томления в ее голосе.

— Я ушел с работы и решил позволить тебе содержать меня всю оставшуюся жизнь. Я знаю, как сильно ты любишь этот свой бизнес с временными секретаршами. Прелести жизни в виде разгневанных клиентов, недовольных сотрудников, сверхурочной работы и, конечно же, ревизора, который злоупотребляет твоей добротой. Я думаю, что только что привел тебе еще одну причину, чтобы продолжить наши отношения. Теперь ты сможешь обеспечить мне тот образ жизни, к которому мне бы хотелось привыкнуть...

— Сэм! Хватит. Черт тебя побери! Заткнись! — Она вздохнула и усмехнулась. — Ладно, негодяй. Чего ты хочешь?

— Небольшого одолжения. И, конечно же, я буду перед тобой в огромном долгу.

— Это уж точно.

Ее тон ему не слишком понравился, но все-таки он продолжил.

— Насколько я помню, твой бизнес расцветает, когда тебе нужно посылать временных секретарш для работы на республиканцев и демократов в пору предвыборных кампаний. Посылала ли ты кого-нибудь участвовать в кампании Крейтона Редмонда?

— А если и посылала, то что?

— Один маленький вопрос. Где Джулия Остриан собирается быть сегодня вечером? Поедет ли она на Манхэттен? Останется ли в Остер-Бэе? Может быть, поедет во дворец Остриана в Саутгемптоне? Или поселится у кого-то из орды Редмондов?

Она засмеялась:

— Значит, теперь ты ухлестываешь за Джулией Остриан? Ну и дела. Что ж, думаю, это имеет смысл. Она симпатична и, уж конечно, сможет содержать тебя, если ты именно к этому стремишься.

Он едва удержался от резкого ответа:

— Эмили, кроме тебя я никого не просил выйти за меня замуж.

— Да ладно тебе врать. Думаю, что, если ты положил на нее глаз, я должна помочь. По крайней мере мне не придется бояться того, что ты опять позвонишь и внушишь мне ложные надежды.

— Спасибо, Эмили. Ты — добрая самаритянка. И гораздо лучше самаритянок библейских. Я говорю это совершенно искренне.

Пока Сэм ждал от Эмили ответного звонка с нужными ему сведениями, он распечатал список родственников Джулии Остриан, с адресами и телефонными номерами. Бросил одежду в небольшой чемоданчик, взял книгу, которую ему дал дед. Она была написана по-русски, а заголовок звучал так: «Сокровища, считающиеся украденными из Кенигсбергского замка». Он не смог удержаться, открыл ее и перелистал, наслаждаясь цветными фотографиями великолепных ювелирных изделий и произведений искусства, которые были либо уничтожены, либо украдены в конце Второй мировой войны из Калининграда, который немцы называли Кенигсбергом.

В самом начале книги была фотография Янтарной комнаты. Сэм наслаждался видом сокровища. Свет переливался в десятках тысяч кусочков янтаря, больших и крошечных, выложенных в потрясающие мозаики. Эта великолепная комната создавала ощущение безмерной роскоши и красоты. И тем не менее это был просто янтарь и творчество, природа и мастерство. Для Сэма это лишь повышало значимость Комнаты.

Телефон зазвонил, Сэм схватил трубку.

— С тебя ужин, — без всякого предисловия объявила Эмили.

— Что угодно. Ты можешь даже использовать мой холодильник.

— Это обязывает к большему, чем я думала раньше.

— Понимаю, — сказал Сэм, не кривя душой. Особые обязательства он зарезервировал для другой стадии исследования. — Что ты нашла?

— Твоя подружка отправляется домой. Обратно в Большой Город. Ты знаешь, где она живет? Как раз этого я найти не могу. Ее адреса нет в доступных справочниках.

Сердце Сэма учащенно забилось. Теперь у него есть нужные сведения. Мысленно он уже был за дверью.

— Спасибо, Эмили. Ужин за мной в любое время.

— Сэм...

Он повесил трубку, скрепил распечатки о Джулии Остриан и положил их в папку, пошел в спальню и закрыл чемоданчик. Сложившаяся ситуация вызывала у него странное чувство. Он стоял неподвижно, размышляя. Янтарная комната исчезла много десятилетий назад и стала скорее мифом, чем реальностью. Почему же он именно сейчас получил пакет из Армонка? Удивление переросло в тревогу.

Испытывать судьбу не имело смысла. Он достал из ящика стола фальшивое удостоверение личности и двинулся к стенному шкафу, из которого извлек наплечную кобуру и надел ее. Затем открыл ящик, в котором хранил свой браунинг калибра 9 мм. Он проверил оружие, подумал еще несколько секунд и решился. Он зарядил пистолет.

И вновь остановился. Нарушает ли он сейчас приказы Винса Редмонда?

Как будто нет. Он будет находиться далеко от Армонка.

Найдя Янтарную комнату и вернув ее обществу, он стал бы героем мирового класса. Победителей не судят. Винсу Редмонду придется простить его за небольшое отклонение от обязательных правил.

Приободренный, Сэм надел кожаную куртку — она прекрасно скрывала пистолет, — подхватил дополнительные патроны, чемоданчик и папку. Доехать до Нью-Йорка он сможет за четыре-пять часов в зависимости от пробок. Вначале ему нужно остановиться у банка, чтобы получить наличность в банкомате. Он закрыл за собой дверь, насвистывая песню «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

16

17.06. СУББОТА

НЬЮ-ЙОРК

Ноябрь в Нью-Йорке — время веры в будущее и оптимизма. Тропический зной августа давно кончился. Школьные занятия идут вовсю. И до праздничной поры, когда город весело наряжается зелеными и красными рождественскими арками и яркими свечами, уже недалеко. Ноябрь — месяц подготовки к празднику, свежий воздух будоражит предвкушением ярких проявлений теплых и дружественных человеческих отношений. Как только вечерние тени протягиваются от небоскребов к историческим памятникам и жилым кварталам, огромный город устремляется домой, к жарко натопленным квартирам и планам на субботний вечер.

Лимузин долго кружил по городу, и Джулия решила: «Мы уже почти дома».

Она почувствовала себя увереннее. Всю дорогу Норма занимала ее приятной и интересной беседой. Служба, которая послала ее, славилась всесторонними проверками и высоким качеством предоставляемого персонала. Норма вполне могла бы остаться помощницей надолго.

Джулия точно рассчитала путь от туннеля до дома. Она закрыла глаза; через открытое окно проникал запах автомобильных двигателей. Такси сигналили. В нескольких кварталах от них проревела сирена «скорой помощи». Голоса что-то невнятно лепетали, кричали и смеялись. Обрывки музыки доносились из баров и ресторанов. Все это эхом отражалось от зданий, больших и маленьких; нескончаемый шум, пойманный в ловушку бетонных каньонов мегаполиса, вырывался на свободу только на перекрестках и вновь попадал в плен в другой части бетонного лабиринта.

Она любила Манхэттен. Стоило лимузину замедлить ход, как Джулия почувствовала, что ее подхватили звуковые волны, сталкивающиеся друг с другом, переплетающиеся, извилистые и неистовые. Они создавали неумолчный гул жизненной энергии, который должен быть сродни внутренним звукам тела — пульсированию крови, свисту легких, стуку сердца, отбивающего такт самой жизни...

Она почувствовала, как сдавило горло, когда в голове вновь всплыли картины смерти матери, те звуки и конвульсии, сопровождавшие ее ужасную боль. Она попыталась проглотить комок в горле. Боль этого воспоминания обожгла, словно удар плетью. Сможет ли она пережить это горе? Знать, что ей никогда не повернуть время вспять? Что никогда больше не услышать голос матери?

Она заставила себя сделать несколько глубоких вдохов, чтобы унять горе и гнев. Скоро она приедет домой, где каждый предмет мебели, каждый запах, каждая комната будет напоминать о матери. Она заставила себя вслушаться в шумную жизнь города. Ее непрерывность действовала успокаивающе. Джулия должна быть готова к действию.

Лимузин замедлил ход, и она сосредоточилась на ближайших планах. Ей нужно сделать телефонный звонок.

Апартаменты Острианов занимали первые два этажа двенадцатиэтажного отделанного мрамором здания на углу Парк-авеню и Семьдесят второй улицы. Расположенный рядом с Центральным парком и художественным музеем Фрика, похожий на величественную гранд-даму, дом встречал тентом небесной голубизны над входом и швейцаром в подобранных по цвету ливрее и белых перчатках. Это был престижный район, среди соседей значились голливудский продюсер Дуг Креймер, кинематографисты Алан и Ханна Пакула, а также писатель Билл Бакли с женой Патрисией.

Внутри квартиры эхом отдавалась пустота. То и дело останавливаясь, Джулия обошла ее целиком. Уже во второй комнате она поняла, что Норма идет за ней. Вначале она испугалась. Женщина шла совершенно бесшумно, и не слух, а другие чувства помогли Джулии «засечь» ее. Она улыбнулась. Норма вела себя как домашняя кошка. Нужно ей сказать, что не следует излишне усердствовать в своей роли, объяснить, что она сама может улавливать знакомые запахи и слышать тиканье часов, рокот радиаторов, тихие шаги по старинным восточным коврам и громкие по паркету. Она постояла на пороге домашнего гимнастического зала с «бегущей дорожкой» и другим оборудованием от фирмы «Наутилус».

В огромной гостиной она нащупала лампу и вазу. Погладила скульптуру Родена, стоявшую у подножия винтовой лестницы. Перебирая пальцами, она отчетливо воссоздала скульптуру в сознании — гибкое мускулистое тело, сильные руки и ноги. В воображении Джулии ее неровности и закругления были не холодной бронзой, а живыми тканями, застывшими в момент совершенного танца. Такой, полной жизненных сил, она хотела сохранить в памяти мать.

На верхней ступеньке винтовой лестницы была маленькая полоска коврового покрытия. Нужно запомнить ее, чтобы не упасть. А сейчас она должна постоять в дверях маминой спальни.

Она замерла и схватилась за косяк двери...

У нее вдруг закружилась голова, она почувствовала себя страшно одинокой. Глаза наполнились слезами. Воспоминания стали проноситься через нее волнами сердечной боли и гнева. Джулия услышала голос матери, доносившийся из-за туалетного столика. Увидела, как та укладывает в прическу свои длинные темные волосы. Мама улыбается, и Джулия с нежностью смотрит на нее. Эта картинка из прошлого пронзила острой болью.

— Здравствуй, Орион. Это Джулия Остриан...

Джулия сидела за письменным столом матери внизу, в кабинете, находившемся рядом с вестибюлем. На коленях у нее стояла коробка с бумажными салфетками, в голосе звучала решительность. Она поручила Норме только узнать номер, сама набрала. Цифры на телефоне были продублированы шрифтом Брайля. Теперь ее рецепторы свидетельствовали, что Норма остановилась в дверях и все еще стояла там.

— Джулия, дорогая. Я слышал новости. Я... мы... так скорбим.

Последние пять лет психолог Орион Граполис жил с женой Эддой на четвертом этаже. У них с Джулией всегда были хорошие отношения.

— Бедная Маргерит. Как ужасно, что ее больше нет. Убита. Как ты держишься?

— Держусь, спасибо. Случилось кое-что другое, и мне нужен твой совет... твоя помощь. Могу я подняться к тебе?

Орион помедлил с ответом. В его голосе прозвучало сожаление.

— Извини, дорогая Джулия. Я бы с радостью поговорил с тобой в это тяжкое время, но так случилось, что мы как раз сейчас уезжаем в отпуск. Машина, вероятно, уже едет сюда. Эдда запретила мне заниматься чем-нибудь еще, кроме поездки в Палм-Бич.

У него был глубокий бас, сочный и довольно-таки приятный.

Джулию охватило отчаяние. Она во что бы то ни стало должна выяснить, какое событие в день дебюта сделало ее слепой.

— Подожди минутку, Орион, хорошо? — Она повернула голову. — Норма, пожалуйста, выйди и закрой дверь. Я хочу поговорить без посторонних.

Она поняла, что Норма собиралась возразить.

— Да, Норма, у меня все хорошо. Мне просто нужно побыть одной.

Тихо щелкнув, дверь захлопнулась, и запах духов «Мажи-нуар» начал рассеиваться.

Джулия продолжила:

— Можно ли загипнотизировать слепого?

— Конечно, можно. А почему бы и нет? Если он готов расслабиться и освободиться. И доверяет, конечно. Ты думала, что тебя нельзя загипнотизировать из-за твоей слепоты?

— По сути дела, да.

Ее бывший психиатр сказал, что гипноз может быть применен только к зрячим людям, и она вспоминала о старых кинофильмах и о золотых часах, которые раскачивают на цепочках перед глазами пациента. За последние семь лет методы гипноза должны стать более совершенными.

Орион вдруг заторопился:

— Я должен ехать. Эдда уже зовет меня. Прости, пожалуйста, но сейчас я никак не могу с тобой встретиться...

Она должна уговорить его. Непроизвольно она повернулась спиной к двери на случай, если заботливость Нормы заставит ее подслушать. Она наклонилась, прикрыла трубку ладонью и проговорила:

— В Лондоне ко мне возвращалось зрение.

— Неужели? И сейчас ты можешь видеть? Как чудесно. Я так рад за тебя...

— Нет! Я не могу видеть! Но мне очень нужно. Во что бы то ни стало. Прямо сейчас мне необходимо вернуть способность видеть. Пожалуйста! Пожалуйста, помоги мне найти причину, вызывающую мою слепоту, чтобы я могла знать ее и вернуть зрение навсегда!

В ответ — тишина. Она почти слышала, как в нем борются профессиональное любопытство и желание помочь хорошей знакомой, с одной стороны, и желание не обидеть жену, жаждущую уехать в отпуск, с другой.

Тогда она сказала слова, которых пыталась избежать, которые клялась не произносить.

— Орион, я официально нанимаю тебя в качестве психотерапевта. И ты никого не поставишь в известность о том, что я тебе скажу. — Прежде, чем он смог возразить, она поспешила продолжить: — Я видела, как убили маму. Я единственный очевидец. Мне крайне необходимо вернуть зрение!

— Ты видела убийцу? — От потрясения он перешел на шепот. — Кто еще знает об этом?

— Только Скотланд-Ярд. И ты. Пожалуйста. Отложи поездку на несколько часов! Я оплачу все...

— Джулия! — оскорбился он. — Я не хочу твоих миллионов. Если я сделаю это, то только потому, что тебе это очень нужно. А я психолог.

Опять пауза. Она ничего не говорила, надеясь, чувствуя, что теперь давить на него уже не нужно. Он сказал:

— Я не знаю, чего мы сможем добиться, но вечером я займусь тобой. Судя по всему, ты готова работать и добиться успеха. Эдда, конечно, будет недовольна, что мы откладываем отъезд на завтра. Может быть, когда мы вернемся, ты дашь нам маленький концерт здесь, в гостиной. Для Эдды и меня. Романтический. Я попрошу ее зажечь все высокие свечи, и мы откроем хорошую бутылочку «Пино-нуар». Такой вариант тебе подходит?

— Орион! Как мне отблагодарить тебя? Я сейчас поднимусь.

— Дай мне пять минут. Сначала я должен убедить Эдду не разводиться со мной.

17

Ощупывая предметы вокруг, Джулия прошла кабинет матери и открыла дверь. С неприятным удивлением она почувствовала присутствие Нормы справа от себя, а затем ощутила запах ее духов. Она повернулась к своей новой помощнице:

— Я собираюсь привести себя в порядок. Норма. Затем мне нужно будет, чтобы вы проводили меня наверх, в квартиру моего друга.

— Разве вы не устали? — Майя постаралась, чтобы в голосе звучала озабоченность, беспокойство за Джулию.

— Конечно, устала.

— Тогда вам лучше остаться здесь. Вы сможете отдохнуть. Вы ведь прошлую ночь совсем не спали. Я приготовлю вам что-нибудь поесть. Думаю, вам вовсе не хочется никуда выходить.

И снова образ кошки возник в голове у Джулии. Но теперь дело было не в манере двигаться — у нее возникло представление о кошке, сидящей на камне и внимательно следящей, чтобы ее котят на лугу никто не обидел. Это раздражало.

— Я понимаю вашу заботу. Но в ваши обязанности не входит защищать меня от себя самой. Я ожидаю от вас помощи в том, о чем я попрошу. Вот и все. — Она помедлила, уловив сварливость в собственном голосе. — Извините. Я не только устала, но и раздражена. Но я все-таки иду на встречу с другом. Когда я умоюсь, вы можете проводить меня наверх.

За спиной у нее зазвонил телефон. Она повернулась к аппарату, но Норма — юркая, быстроногая кошка — промчалась мимо нее, чтобы схватить трубку.

17.32. СУББОТА

АВТОСТРАДА В ШТАТЕ НЬЮ-ДЖЕРСИ

Сэм Килайн только что въехал в промышленный центр штата Нью-Джерси, где нефтеочистительные заводы расцвечивают ландшафт на манер многолетних трав, а загрязнение окружающей среды воспринимается так же спокойно, как наступающая зима. Он без особых проблем доехал сюда из Вашингтона. Дозвониться до Джулии Остриан по сотовому не удалось. Вначале не было никакого ответа, а затем линия была занята.

От запаха серы свербело в носу. Наступил вечер. Пока машина мчалась по скоростной магистрали, он сосредоточился на предстоящем разговоре с Джулией. Вопросы складывались у него в голове один за другим, как колода карт. Он нажал кнопку повторного вызова на мобильном. Сердце забилось сильнее, когда на этот раз ему удалось дозвониться.

— Квартира Острианов.

Женский голос не имел ничего общего с его представлением о голосе Джулии Остриан. Так могла ответить консьержка или горничная.

Он решил рискнуть. Если он назовет ее «Джулия Остриан», а не просто «Джулия», то женщина у телефона подумает, что он не знает знаменитую пианистку и не даст ему говорить с ней.

Он сказал:

— Могу я поговорить с Джулией? — У него возникла идея. — Я старый друг Дэниэла Остриана, ее деда.

Не совсем правда, но и не полная ложь.

— Вы звоните слишком поздно. Она сейчас уходит...

На заднем плане женский голос спросил, кто звонит.

— Передайте ей, что я не отниму много времени, но думаю, что ее дед был бы рад моей встрече с ней, — это уже была самая наглая ложь. — Я мог бы прийти в любое время сегодня вечером или завтра. Как ей удобно. Но сегодня вечером для меня было бы лучше.

Женщина неохотно повторила сказанное им. И тогда он услышал ответ, на который надеялся. От волнения стук сердца стал отдаваться в ушах.

— Мисс Остриан говорит, что сможет принять вас сегодня в семь часов, — сказала ему женщина. — Вас устраивает?

Он ответил, что да.

5.40. СУББОТА

НЬЮ-ЙОРК

Джулия стремилась встретиться с Орионом Граполисом, но вместе с тем у нее были причины нервничать и чувствовать себя вероломной. Три года с ней работал прекрасный психиатр, терпеливо пытавшийся помочь ей победить страх перед зрителями, чтобы вернуть зрение, но его диагноз, похоже, был ошибочным. Не зрители, а что-то другое заставляло ее слепнуть. Она постаралась отбросить мысль о предательстве. Просто ей срочно требуется помощь.

Проходя вслед за Нормой через вестибюль здания, она, как экскурсовод, рассказывала ей, где находятся навесы и деревянные детали ручной работы, где гладкий итальянский мрамор выложен в виде черных и белых прямоугольников и где находятся изящные панели из флинтгласа. Образы возникали у нее в голове автоматически, без раздумий.

Когда они поднимались в лифте, Норма спросила:

— Как вы это все помните?

— Я мысленно вижу это. Почти как фотографии. Таким же способом я запоминаю музыку — буквально вижу ноты на нотном стане, хотя я могла никогда и не видеть записи пьесы.

— У вас необычная память.

Они остановились на четвертом этаже.

— Нам нужна квартира 4-А, — сказала Джулия.

Она могла «видеть» и планировку — три спальни, четыре ванные комнаты, кабинет, гостиная и кухня. Когда Орион и Эдда Граполис переехали сюда, им пришлось пробивать дополнительную дверь прямо в коридор, ведущий в кабинет Ориона, чтобы его пациенты могли приходить и уходить, не заходя в квартиру.

— Мне позвонить, — спросила Норма, — или вы сами?

Она остановилась, и Джулия по нескольким шагам поняла, что они должны быть у квартиры.

— Там, в семи метрах отсюда, есть дверь, — сказала Джулия. — Она находится около окна. Это дверь прямо в его кабинет, но на ней нет никакого номера...

Норма провела ее вперед и снова остановилась. Джулия нашла дверь и постучала.

Дверь сразу же открылась, и голос Ориона Граполиса прогрохотал:

— Джулия! Как я рад тебя видеть. Заходи, заходи. Кто это с тобой?

Джулия семь лет не была в кабинете врача. Желудок сдавило, и одолевало желание убежать, хотя она и не могла понять почему. Вместо этого она устроилась в большом и уютном кресле. Когда она рассталась с последним доктором, ее убедили в том, что профессионал не сделает с ней ничего такого, что она не могла бы сделать сама. Но сейчас она надеялась на Ориона Граполиса и его естественный гипноз.

— Теперь у тебя есть помощница. — Он отошел, чтобы сесть напротив Джулии, — примерно в трех метрах, как она определила по его голосу. — Норма, да? Похоже, она беспокоится за тебя.

Джулия усмехнулась:

— Она, должно быть, решила, что со мной здесь произойдет нечто ужасное. Она действительно подумала, что ей следовало бы остаться здесь, так ведь? — Ей нравилась спокойная профессиональная атмосфера комнаты.

— Держу пари, что она сейчас от волнения не находит себе места там внизу, в моей квартире.

— Она не знает, что в Лондоне к тебе возвращалось зрение?

Она покачала головой:

— Учти, ты единственный, кто, кроме Скотланд-Ярда, знает о том, что я видела убийцу мамы.

— Ты, наверно, очень огорчена, — решил Орион. — Но мне кажется, ты еще и рассержена.

Она помолчала. Затем выпалила:

— Если бы я не потеряла зрение, я смогла бы помочь. Маму удалось бы спасти...

Боль пронзила ее грудь.

Орион наблюдал за ней и откликнулся на ее слова:

— То есть ты ощущаешь вину.

— Да. — В ее голосе прозвучало страдание. — Почему я опять ослепла? И в первую очередь, почему же все-таки зрение возвращалось ко мне?

Она рассказала ему о первом проблеске зрения в Варшаве, о том, как оно вернулось к ней в Лондоне и сохранялось, пока она не посмотрела на кольцо с александритом, подаренное дедом.

— Можешь ли ты мне это объяснить? Ведь не чудо же и не какое-нибудь волшебство сделало меня зрячей...

Орион Граполис был похож на медвежонка, носил пышные усы и обладал добрым сердцем. У него был острый ум, что в сочетании с природной добротой делало его не только человеком, способным сострадать, но и прекрасным врачом. Он чувствовал облегчение от того, что убедил Эдду отложить отпуск, хотя и знал, что позже за это придется жестоко расплачиваться. Через некоторое время жена успокоилась и смеялась над его очередной врачебной байкой. И никто, похоже, не мог до конца понять, что возможность помочь значила для него гораздо больше, чем научный вклад в будущее психотерапии.

— Я отвечу тебе вопросом на вопрос, — сказал он. — Скажи мне, что ты думала о себе в дни и недели, предшествовавшие смерти матери? Можешь ли ты сказать, что ты стала увереннее в себе?

Она помедлила, пытаясь вспомнить. Это были хорошие гастроли. До Лондона она отыграла четырнадцать концертов в двенадцати городах. Каждый из них проходил прекрасно, и даже более...

— Странно, что ты об этом спрашиваешь, но помню, как перед поездкой в Лондон я ждала чего-то неожиданного. — Она остановилась. — Примерно то же я чувствовала в Варшаве.

Он кивнул:

— Это укладывается в картину. А как ты себя чувствовала непосредственно перед игрой?

Она улыбнулась:

— Чудесно. Мне казалось, я готова взлететь. Как будто все в мире правильно, и я делаю в точности то, что мне предписано. Это что-нибудь значит?

— Очень даже значит, дорогая Джулия. И, вероятно, именно поэтому зрение возвращалось к тебе непосредственно перед выступлением и в Варшаве, и в Лондоне. Ты была на пике уверенности. Ты была не просто удовлетворена собой, а очень довольна, твое конверсивное нарушение было побеждено психологическим подъемом. Проще говоря, ты вылечила сама себя.

Она сделала глубокий вдох, впитывая его слова.

— Может ли время повлиять на процесс?

— Не всегда. Но ты жила в теплой атмосфере маминой любви. Ты делала работу, которая удовлетворяла тебя. И ты не боролась со своей слепотой. Так?

Она энергично кивнула:

— Именно так! Я вспоминаю свои мысли о том, что, хотя я и слепая, мой мир полон запахов, ощущений и звуков! — Она сделала паузу. — А как насчет кольца моего деда? Как, по-твоему, могло оно спровоцировать возвращение слепоты?

— Я пока не могу сказать ничего определенного, но посмотрим, что нам удастся разузнать сегодня.

Ей так хотелось хоть какой-то гарантии.

— Скажи мне, что мы будем делать?

Он стал удобнее устраиваться в кресле и делал это довольно долго, невзирая на то что Джулии не терпелось начать работать.

— В естественном гипнозе я являюсь просто проводником, который помогает тебе пройти по пути, который ты бы и сама одолела. Я подталкиваю тебя, чтобы ты пустилась, так сказать, в галоп. Другие виды терапии побуждают пациента вначале стать зависимым, а уже затем построить свою независимость. Естественный гипноз предполагает больше совместных усилий. Мы считаем его ненасильственным методом, партнерским, ведь нам предстоит работать вместе.

Он рассматривал ее. Джулия казалась совсем маленькой в этом непомерно большом кресле. Он купил его для того, чтобы дать пациентам ощущение безопасности, сравнимое с нахождением в материнской утробе.

Ее голос вдруг напрягся.

— Мне кажется, в ночь моего дебюта произошло что-то, что заставило меня наутро проснуться слепой. Это не может быть только страх перед зрителями. Никто из моих родственников не может вспомнить ничего особенного. Я должна узнать, что тогда случилось, и сделать это нужно сейчас. Ты говоришь, что естественный гипноз может быть быстрым...

— Это так. Особенно если пациент находится на грани прорыва. Поскольку ты уже дважды спонтанно обретала способность видеть, я бы сказал, что ты готова к этому. Возможно, к очень быстрому продвижению. Но мы не знаем, в какую сторону. Фактически, мы не знаем, произойдет ли сегодня что-нибудь вообще. Ты не должна принуждать себя. Если не сейчас, то когда-нибудь ты в конце концов продвинешься к следующей обязательной стадии болезни и излечения, какой бы она ни была.

— Понимаю.

Но ее лицо просто кричало о нетерпении. Золотисто-каштановые волосы рассыпались, как облако и, когда он на какое-то мгновение отвлекся, она показалась ему похожей на ангела, которого он видел на рождественской елке у матери еще в Афинах.

— Давай-ка начнем. — Его голос смягчился. — Устраивайся максимально комфортно. Знай, что сейчас время для успокоения, и нет ничего важнее покоя. Пусть тело утонет в кресле, и успокаивайся...

— Подожди, — рассердилась Джулия. — Я думала, мы будем заниматься гипнозом. Что ты будешь пытаться ввести меня в транс.

И вновь она вспомнила старые фильмы, в которых раскачивают золотые часы на цепочке перед глазами пациентов и жертв в жутких темных комнатах. Она сделала гримасу, наглядно продемонстрировав пренебрежительное отношение к гипнозу. Немудрено, что она никогда не стремилась к нему. И вообще, возможно, визит сюда был ошибкой.

Он улыбнулся:

— Иногда люди думают, что гипнотизер заставляет «клиента» «заснуть» и делает ему «внушение». Или приказывает смотреть на мерцающий свет свечи, а затем объявляет ему, что у него отяжелели веки, тело цепенеет, и вскоре бедный простофиля засыпает и начинает кудахтать как курица. — Он усмехнулся. — Но это — киношные штучки для профанов. Естественный гипноз основан на снятии психологического напряжения. Ты находишься в сознании и помогаешь мне, а я не Свенгали[25], чтобы указывать тебе, что думать или чувствовать.

Как только мышцы ее лица расслабились, он понял, что она боится не только того, что может узнать о себе, но и просто своего пребывания здесь.

Он продолжил:

— Я считаю, что естественный гипноз эффективен, поскольку мы работаем с тем, что в тебе уже есть. Что бы это ни было, ты должна рассмотреть и описать. Главное — воля к перемене. Вместе мы отважимся посетить прекрасную страну, каковой является Джулия Остриан. Ты можешь быть спокойна, потому что я не скажу и не сделаю ничего такого, что может как-то изменить твою личность, и не собираюсь навязывать тебе какие-то мысли. Итак, мы начнем с некоторых общих успокаивающих упражнений, и я приглашаю тебя пройти их. Это очень просто. Настолько, что ты можешь все сделать сама. Ну что, начнем?

Майя Стерн была вне себя от возмущения, хотя лицо ее при этом ничего не выражало. С Джулией Остриан оказалось не так легко управляться, как ее уверяли. Она стояла в роскошной квартире Острианов, наклонившись над столом, опершись на него костяшками пальцев, и не отрывала глаз от телефона. Она набрала номер тайной, зашифрованной линии, которая, описав электронную дугу вокруг земного шара, в конце концов доставила сигнал в сотовый телефон Крейтона Редмонда.

Но он не ответил. Мобильный телефон с выключенным звуковым сигналом обычно лежал у него во внутреннем кармане пиджака, рядом с сердцем. Хозяин отзывался на виброзвонок и отвечал, если находился в ситуации, допускающей секретный разговор.

Она кипела от злости, расхаживала по комнате, глядя на награды, свидетельства и статуэтки, удостоверяющие таланты этой пианистки Остриан. Ей хотелось перебить их все. Она сняла трубку и нажала кнопку повторного вызова.

Орион Граполис говорил, Джулия плавала на спокойной поверхности озера его успокаивающего голоса. Она всегда инстинктивно доверяла ему, потому сейчас и пришла к нему.

Его голос приглашал ее.

— Успокаивайся, не стесняясь, как только можешь. Чтобы насладиться уютом кресла и тишиной этой комнаты. Дай себе ощутить свое дыхание и, когда будешь готова, сосредоточься на выдохе...

Он продолжал говорить, его голос становился все тише и спокойнее. Он тщательно наблюдал за ней, оценивая ее реакцию. На самом общем уровне цель психолога заключалась в том, чтобы помочь внести изменения в поведение, в реакцию на внешние раздражители и в осознание их. Когда это получается — а так оно обычно и происходит, пациенту навязывают эти изменения, — Орион сам переносится в другое измерение, в котором человеческая природа способна на все. Для Ориона это было важно.

Он продолжал:

— ...И теперь каждая часть твоего тела, каждая мышца ощущает тепло и покой. Наслаждайся тишиной внутри себя...

Он вновь замедлил темп речи. Его хриплый голос был едва громче шепота.

— Наслаждайся внутренней силой. С ее помощью ты найдешь центр тяжести. Он, наверно, находится в солнечном сплетении... Почувствуй средоточие внутри себя... Оно неразрушимо... чистое... первичное... средоточие твоей личности...

Продолжая тихо говорить, он следил, как закрываются ее глаза, а плечи опускаются на подушки большого кресла. Гипноз — это общение. В конце концов он попросил бы ее изменить поведение. Но гипноз парадоксален, поскольку никто не может неосознанно расслабиться и одновременно сознательно следовать указаниям.

Чтобы преодолеть парадокс, он начал просить ее сделать что-либо осознанное — сесть в удобное положение и успокоиться. На втором этапе ему нужно будет предложить ей ответить неосознанным поведением. Но он не знал, когда этот момент настанет и в чем выразится этот ответ. И вообще, получится ли что-нибудь. Этот этап является большой авантюрой, и, как всегда, ему придется полагаться на интуицию.

Если удача и момент будут на их стороне, внушение может в конечном итоге дать ответ на заданный ею вопрос — что вызвало слепоту.

— ...Ты ощущаешь сосредоточенность. Находись внутри. И этим внутренним средоточием начинай просматривать свое тело. Что останавливает твое внимание?

Он думал, что это могут быть глаза. Слепота стала событием, которое во многом сформировало большую часть ее жизни.

— Мой палец!

Ее левая рука схватилась за безымянный палец правой руки.

— Гм-м-м. Оставайся с этим ощущением.

— На нем я носила кольцо, которое мне дал дедушка Остриан. То самое, которое украла убийца. Я в точности ощущаю то место, на котором оно было.

Она согнула руку и стала тереть палец.

Он следил за выражением на ее лице.

— Хорошо не забывать об этом. Смело и почетно.

Она помолчала.

— Глаза жжет. — Она поморгала, продолжая массировать безымянный палец.

— Очень хорошо, что мы это узнали.

Он обратил внимание, как исказилось ее ангельское лицо и как боль поднялась словно из глубоких трещин.

— Как только ты сказал «хорошо», палец перестал так сильно болеть.

— Угу. Очень хорошо было узнать. — Повторяя слово «хорошо», он надеялся направить ее на то, что ее тело пыталось рассказать ей.

— Теперь его снова начало дергать.

— Ты все делаешь хорошо.

— Каждый раз, когда ты говоришь «хорошо», боль в пальце меняется.

Сказав о своих ощущениях, она вздрогнула. Но опять ни словом не обмолвилась о глазах.

Он продолжал слушать и повторял вслух ее слова и описание ощущений. Наконец стало ясно, что она оказалась в плену противоборства, разрываясь между сильным желанием убежать и таким же сильным желанием остаться, чтобы продолжить какую-то жизненно важную внутреннюю борьбу.

Он до сих пор не имел ни малейшего понятия, в чем заключается эта борьба, но его метод этого и не предполагал. Пациенты всегда говорят, что не могут помочь себе. К этому выводу их приводит подсознание. И Джулия Остриан сейчас бессознательно воевала сама с собой на уровне эмоций и мучилась от того, что он описал ход битвы.

Она не могла убежать. Она не могла столкнуться лицом к лицу с незнакомым чудовищем.

— Сердце разрывается. — В ее голосе прозвучала безнадежность, напряженность и страдание.

Наконец-то он понял, что она пытается сказать.

— Что-то болит у тебя в сердце.

Она прикусила нижнюю губу:

— Да.

Орион заставил себя дышать ровно и спокойно, ничем не выдавая возбуждения: наступал решающий момент. Он уже собирался попросить ее непроизвольно изменить...

— В твоем сердце союз "и", — сказал он.

Если бы она знала, что может столкнуться с тем, что одновременно мучило ее и продолжалось до сих пор, она бы смогла изменить внутреннюю установку, которая сдерживала ее. Это небольшая перемена, но, подобно просверленной дырке в запруде, имела бы огромные последствия.

— Что? — вдруг встрепенулась Джулия.

Она не могла поверить, что правильно его расслышала. Ее тело оцепенело, словно в ожидании удара.

Он внимательно смотрел на нее. Она, казалось, повисла между прошлым и настоящим, застыв от невозможности освободиться. Он должен был ей помочь.

— В твоем сердце союз "и", — мягко повторил он.

Она подняла брови:

— Что это значит?

— Твое сердце перекачивает кровь по всему телу, а не только к отдельным его частям. Оно не может выбрать себе сторону. Предпочесть левый желудочек правому. Правую ногу левой. Сердцу есть дело до всего.

Он подождал в надежде. Напряжение на лице Джулии становилось неустойчивым. Сработает ли маленькое внушение? Перерастет ли оно во что-то значительное? Сможет ли она изменить свое отношение и понять, что оба чувства были закономерными и даже добрыми?

Она молчала. На лице у нее было странное выражение, как будто она долго путешествовала где-то далеко и сейчас возвращалась домой. Неожиданно она глубоко вдохнула и кивнула. В ее голосе послышался благоговейный трепет.

— Мое "Я" не зависит от конкретного решения.

Она заулыбалась, словно осилив огромную тяжесть. Она может бежать. Она может бороться. Она может делать все, что ей нужно. Все было допустимо.

Орион Граполис сиял. Ради таких моментов он и жил. Они казались незначительными, но они были первой дырой в запруде. Он продолжал давить, не отводя от нее глаз.

— Оба твоих утверждения истинны. Ты хочешь разгадать свою загадку и вместе с тем хочешь избежать этого. Это противоборство причиняет тебе много страдания. Но, хотя эта боль беспокоит, она все же полезна, поскольку функциональна. Ее отсутствие приводит к проблемам. Возьми, например, прокаженных. Болезнь на них так действует, потому что они не чувствуют боли. А твое сердце воспринимает твою боль и твою радость...

По мере того как он успокаивал и объяснял, она ощущала, как что-то меняется внутри нее. Эти изменения наталкивались друг на друга, пока наконец не показалось, что сдвинулось что-то титаническое. Она хотела узнать, что же такое произошло, из-за чего она ослепла, но вряд ли на нее повлиял вечер дебюта.

Теперь, когда этот странный воображаемый запах, который она ощущала ранее, наполнил ее голову, она почувствовала себя свободной... и вынужденной говорить.

Она раскрыла рот и начала, не зная, что последует дальше. Ей казалось, что снесло какое-то заграждение. Воспоминания полились — ее выступление в Карнеги-холле, семейный праздник, который последовал далее в Арбор-Нолле, неукротимая энергия отца и то, как дедушка подарил кольцо с александритом, а вся семья смотрела и аплодировала. Все это было таким красочным, как будто произошло только что: празднование, разговоры, еда, напитки, семейные ритуалы. Ее слова воспроизводили вечер подобно фильму, но то сбивчивое раздражение, которое она испытывала по поводу этих событий, исчезло.

— Следующее, что я помню, — это мое пробуждение уже слепой. Но я так и не знаю, что заставило меня не захотеть больше видеть, — сказала она.

— Да.

Орион сидел неподвижно, его голос утих. Джулия, сидя напротив него, молчала. И сияла. Он все более восхищался ею. Она была неподвижна, как будто ее тело было перенесено в другую плоскость Ему много раз приходилось видеть такую реакцию — она исцелила что-то внутри. В его работе было много тайн, но он более всего ценил тайну первой крупицы истины. Это был акт рождения, при котором старое и уставшее умирало, а новое вступало в мир, дыша огнем и выплескивая его. Он не мог предсказать, какое это может быть изменение или куда оно может привести, но он знал, что она изменилась.

Джулия пребывала глубоко в себе, едва ощущая странный внутренний покой и уверенность. Она понимала, что чего-то не хватает. Это было похоже на заржавевшие тормоза, которые держали все в неподвижности. Теперь тормозов нет, и...

Она открыла рот. Казалось, с ее мозга спадал покров. И он возвращался к жизни. Нервное возбуждение прошло через все ее тело, потому что нежданно-негаданно многое обрело смысл...

Физически ее органы зрения действовали как положено.

Все дело в том, что ее мозг отказывался видеть.

Вначале она винила зрителей. Затем думала, что нужно выяснить, что же на самом деле произошло в ночь дебюта.

Но истина состояла в том... что ей не нужно было знать, что вызвало слепоту...

Ей не нужно было знать ничего...

Ненужно...

Пульс участился от возбуждения. В голове закружился странный запах. Внутри нее скрипели и подгонялись гранитные блоки. Глаза наполнились теплотой, влагой, а сладостно-горькая радость пронзила ее как...

В надежде она затаила дыхание...

Полоса сияющего света появилась на уровне глаз, а в них вдруг что-то ожило.

Сердце заколотилось. Затаив дыхание, она видела, как светящийся жар собирается вокруг нее в теплое, сверкающее марево. От волнения закружилась голова. Космос засиял. Ее больше не нужно знать, как или почему, потому что...

Она вновь могла видеть!

Она резко вдохнула. Она видела контуры... стол, стулья, низкий столик и коренастого человека с усами и объемистым животом, который смотрел на нее с самым добрым выражением на лице, которое только ей доводилось видеть.

В горле у нее пересохло. Она облизала губы. Она улыбалась. По бдительному взгляду Ориона она поняла, что он наблюдал нечто выдающееся.

— Да? — выжидательно спросил он.

— Я могу видеть, — прошептала она, а затем прокричала что есть мочи: — Я могу видеть!

Она спрыгнула с кресла и побежала к нему.

Ее глаза ненасытно впитывали его серебристо-серые усы, ярко-розовые щеки, белую рубашку в мелкую синюю клетку, его изумленные синие глаза. Он встал, и она бросилась ему на шею.

Слезы потекли по ее щекам.

Он обнял ее, чувствуя, как ее сердце колотится о его грудную клетку подобно только что освобожденной птице.

— Ах, Джулия, я так рад за тебя. Очень-очень рад.

Он ощутил комок в горле, обнимая Джулию.

Сияя, она отошла от него:

— Мне не нужно было знать, отчего я была слепой, так?

— Вероятно, нет. Иногда случается именно так. Симптом становится независимым.

— О, Орион! Я и не знала, что ты такой красивый!

Она смотрела на его широкое лицо с благородным орлиным носом. А затем окинула взором кабинет, привлеченная яркими красками и безупречной обстановкой времен королевы Анны.

— Я вновь успела забыть, насколько ярким может быть мир. Я так по нему соскучилась.

Улыбаясь, она повернулась к нему. Он терпеливо ждал, строя догадки, что она будет делать дальше.

Она подняла голову, и ее взгляд стал бродить по его лицу. Она изучала его с такой тщательностью и любовью, словно запоминала навеки. В то же самое время, ощущение ее болезненной изоляции и одиночества пронзило его до глубины души.

Затем она удивила его. Она протянула руки, обхватила его лицо.

— Зрячие люди всегда так делают, — прошептала она. — Сначала смотрят, а потом трогают. Я теперь поступаю, как зрячий человек.

Новая волна радости захлестнула ее. Теперь она найдет убийцу матери. Желание убить ее Джулия быстро подавила.

18

Тени заполнили квартиру на первом этаже элегантного здания на Манхэттене. Горела лишь настольная лампа в кабинете. Майя Стерн повесила телефонную трубку, выключила свет и вышла в вестибюль. Она нашла свой чемоданчик и быстро занесла его в туалет для гостей. Она только что получила новые распоряжения от Крейтона Редмонда.

Чувство обоняния у слепой женщины было очень тонким. Опасно тонким. Убийца смыла духи. Стоя перед зеркалом, она извлекла пистолет «Смит-и-Вессон» 38-го калибра, который носила в специальной холщовой кобуре на поясе. Серийный номер с оружия был вытравлен, так что отследить его было невозможно.

Теперь она была одета в строгий брючный костюм серого цвета с черной шелковой блузкой и туфли «Хаш-паппис» на низком каблуке. Ее одежда была привлекательна и консервативна, но, что более важно, она могла в ней свободно двигаться. Косметика соответствовала простому, сшитому на заказ костюму — нейтральная розовая губная помада и черные, как уголь, тени на веках.

Она никогда не рассматривала себя как красавицу или уродину. Подобно актеру, она считала свое тело инструментом, орудием, и соответствующим образом одевала его, наносила на него косметику и формировала его, чтобы оно подходило для нужной роли. Ей это нравилось. Для работы в качестве помощницы Джулии Остриан она придала себе простой и чуть отталкивающий вид.

Она открыла чемоданчик, достала оттуда глушитель и навинтила на «Смит-и-Вессон». Затем заменила обойму, прикинула пистолет на вытянутой руке, сразу найдя точку равновесия, мечтательно улыбнулась и убрала пистолет в кобуру. Из чемоданчика извлекла второй пистолет 38-го калибра и проверила его обойму. Под брюками она носила черные леггинсы как часть запасного костюма. Она пристегнула легкую матерчатую кобуру к ноге, там, где она будет закрыта штаниной, и сунула в нее второй пистолет.

Затем сунула в карман пиджака два отрезанных кончика от детских сосок.

И наконец, взяла набор отмычек, каждая из которых была покрыта резиной, чтобы не бренчали, и тоже отправила их в карман пиджака.

Теперь она была готова проведать слепую женщину. Крейтон Редмонд хотел знать, что происходит в кабинете врача.

Она повернулась на каблуках, быстрыми шагами прошла через вестибюль и вышла за дверь, к лифту. За стеклянными дверьми она увидела швейцара в причудливой небесно-голубой ливрее. В лифте погладила кнопку четвертого этажа и в приятном предвкушении нажала нее.

Просторный кабинет Ориона Граполиса, казалось, был мал, чтобы вместить всю радость Джулии. Она могла видеть. Все вновь становилось возможным. Но пока она наслаждалась узнаванием его доброго лица, на первый план вышло нечто гораздо более важное — смерть матери. Боль сдавила грудную клетку. Она могла видеть, но мать все равно мертва. И в этом была ее вина. Сейчас ей нужно будет лететь обратно в Лондон. Она собиралась работать со Скотланд-Ярдом, хотят ли там этого или нет. У нее есть деньги, и она найдет способы купить свое участие в полицейском расследовании...

— Куда ты направилась? — удивленно повернулся Орион Граполис, когда Джулия заспешила к двери кабинета.

— Мне нужно позвонить главному суперинтенданту — человеку, который расследует мамино убийство в Лондоне. А затем мне нужно будет поймать такси и отправиться в аэропорт Кеннеди...

Орион усмехнулся:

— Так много и так скоро. Садись. Сядь. Пожалуйста. До этого ты верила мне, так, пожалуйста, поверь и сейчас. Сядь, Джулия!

Джулия нахмурилась:

— Ты не понимаешь...

— Дорогая Джулия, я думаю, что понимаю. Ты как лягушка на горячей печке. Уж больно быстро спрыгиваешь. Но проблема состоит в том, что теперь ты будешь сторониться любых печек — и раскаленных, и холодных, как осенний день. Ты должна различать горячее и холодное — настоящее и поддельное, то, что ты можешь делать, и то, что тебе не по силам.

Обеспокоенная Джулия снова глубоко опустилась в кресло. Глаза Ориона блестели так, словно он только что получил лучший подарок на день рождения. Он скрестил руки на своем обширном животе и в задумчивости сплел пальцы. Он источал тепло и сочувствие, и у нее возникло впечатление, что в его округлом теле не было ни капли порока. Немудрено, что Эдда обожала его, и все заблудшие и мятущиеся выстраивались в очередь, чтобы стать его пациентами.

Но она не могла терять время на дальнейшие разговоры. В Лондоне она скрывала новость от матери, откладывала момент, когда сможет поделиться радостью о вновь обретенном зрении... пока почти не опоздала. И не смогла спасти ее. Она должна найти убийцу матери.

Джулия сделала над собой усилие, чтобы голос звучал спокойно:

— И что же ты хочешь сказать мне, Орион?

— Во-первых, бесполезно винить себя за то, что ты не спасла жизнь матери. Ты не можешь управлять своей способностью или неспособностью видеть. — Он пожал плечами. — Знаю, знаю. Ты думаешь, что все понимаешь. У нас пока еще нет хрустального шара, чтобы предсказать твое будущее...

— Орион!

Он покачал головой:

— Пожалуйста, прости меня. Во-первых, конверсивные нарушения встречались уже давно и в различных формах. Огромное число случаев было во время Первой мировой войны, мы называли это военным неврозом. Во время Второй мировой мы называли это боевой психической травмой. Во Вьетнаме и во время «Бури в пустыне» это могло быть частью синдрома посттравматического напряжения. Как ни называй, но во всех войнах у некоторых солдат отнимались ноги, переставали видеть глаза и слышать уши, но при этом без единого признака физического ранения. Тем не менее они не могут двигаться, видеть, слышать, или их «нервы» могут быть поражены, как черт знает что, и их постоянно трясет. Некоторые из них излечиваются. Некоторым это так и не удается. То же самое случается и в гражданской жизни. Люди, особенно молодые женщины, вдруг теряют способность говорить, ходить или, как в твоем случае, видеть. Все это хорошо отражено в отчетах...

— И? — нетерпеливо подгоняла она.

— Все это разные формы конверсивного нарушения. Когда-то оно называлось конверсивной ucmepuей, но вокруг слова «истерия» было столько предрассудков и недопонимания, что Американская ассоциация психиатров заменила его «конверсивным нарушением». В любом случае, эта болезнь известна давно. Фактически, почти две тысячи лет в Индии аюрведисты лечат ее проливанием молока с добавлением лекарств на лоб пациента. Здесь, в западной культуре, еще со времен Фрейда можно было провести гипноз, но это не всегда помогало.

— Орион, извини. Что ты хочешь сказать?

— Мозг — это сложный инструмент, до сих пор во многом непонятный для самых передовых ученых и технологий, но кое-что нам определенно известно. Например, мы знаем, что конверсивное нарушение является психиатрическим состоянием, при котором нарушение нормального функционирования органа вызывается психологическим конфликтом или критической ситуацией.

— Я знаю, что...

И тут ей показалось, что она услышала некий звук. Он был столь слабым, что она засомневалась, что вообще слышала его. Это было как ощущение чьего-то дыхания на шее. Ее натренированный слух, похоже, уловил его. Нет, не может быть. Она не стала оборачиваться назад, чтобы посмотреть на дверь кабинета, открывавшуюся в коридор.

Тяжелое лицо Ориона становилось все мрачнее. Он знал, что у всех, кто страдал этим нарушением, есть одно общее свойство — неспособность рассказать о некоем иссушающем душу отчаянии, даже если оно было вполне осознанным.

— Я должен предупредить. Невозможно гарантировать, что твое зрение сохранится надолго. Мы можем догадываться, что оно возвратилось спонтанно, потому что ты была готова преодолеть то, что вызвало твою слепоту. До тех пор, пока ты не поймешь, что именно это была за травма, или не столкнешься с ней вновь — а она более чем вероятно была довольно значительной и страшной, — есть весьма реальный риск, что, если что-то опять напомнит тебе о ней, например кольцо, ты можешь снова вернуться в прежнее состояние и ослепнуть. Можешь и не ослепнуть, однако такая возможность есть. Симптом действительно иногда проявляется вновь. Если это случится, вспомни наш сеанс гипноза. Я говорил, что ты можешь провести его сама, и это на самом деле так. Я не мог тебя отпустить, пока ты не поймешь все эти подробности.

В дверную щель Майя Стерн слышала предупреждение доктора, которое ей было совсем не интересно. Вместо этого она полностью сосредоточилась на том, что он сказал ранее: «Я не могу гарантировать, что твое зрение сохранится надолго». Эта новость приковала ее к месту.

Эта Остриан опять видит.

Она тихо вынула отмычку из замка и опустила ее в карман. Уверенными движениями вынула «Смит-и-Вессон» из-за пояса. Почувствовала, как замедлился ее пульс. Наслаждение от возбуждения пронизало ее насквозь.

— Я вернусь через две недели, и ты должна будешь опять прийти ко мне. Мы продолжим совместную работу, пока ты не выяснишь, какая травма спровоцировала твою слепоту, — продолжал Орион.

— Спасибо тебе, Орион. Как мне сказать, что значит для меня то, что ты сделал? — спросила Джулия.

— Этой улыбки будет достаточно. — Он поднял голову, и его широкое лицо расплылось в улыбке. — Ведь именно ради этого я делаю свое дело...

На этот раз Джулия была уверена. Слух не обманул ее.. И еще... она ощутила слабый запах духов Нормы. Он был еле заметен, но она достаточно остро чувствовала этот запах в лимузине и в квартире, он врезался в ее мозг. Она повернулась, разозленная тем, что Норма тайком повсюду следует за ней. Норма явно забылась. Совсем потеряла голову, волнуясь за свою новую беспомощную подопечную...

— Норма! — Она хотела отругать ее и обернулась на скрип двери. То, что она увидела, ошеломило ее.

— Джулия? Что случилось? — спросил Орион.

Лицо в щели между дверью и косяком было лицом убийцы ее матери: изогнутые брови, короткие черные волосы, впалые щеки и черные, как графит, глаза, которые щурились, просчитывая ситуацию. Неожиданно волна ярости, скорби и вины окатила Джулию. Все, что произошло за последние двадцать четыре часа... жестокая смерть матери, потеря зрения, чувство вины... все слилось в молнию неистовой ожесточенности. Руки хотели обвиться вокруг горла этой женщины и давить до тех пор, пока в ней не останется жизни. Пока убийца не станет такой же мертвой, как и мать.

— Я убью тебя! — завопила Джулия, вскакивая с места.

И тут она увидела пистолет, направленный на нее через приоткрытую дверь.

— Нет! — закричала Джулия. — Не надо!

Она упала на ковер позади большого кресла.

— Орион!

Последовало тихое «чанк». Она обернулась к психологу как раз в тот момент, когда первая пуля поразила его в сердце. За ней последовала вторая, в кровь и рваную ткань первой раны.

Орион открыл рот. Казалось, что грузовик врезался ему в грудь. Боль обожгла мозг. Фонтан крови залил живот. В этот момент за Орионом открылась другая дверь.

Это была Эдда Граполис, жена Ориона.

— Джулия! Почему ты кричишь на Ориона? Тебе уже пора идти. Что происходит? Орион...

Тут Эдда увидела упавшее тело. Увидела прячущуюся Джулию на полу. Она закричала.

Джулия как будто бы снова оказалась на месте убийства матери. Удивление на добродушном лице Ориона. Боль, исказившая его черты. Руки, поднявшиеся в почти умоляющем жесте, а затем упавшие на окровавленную грудь и безжизненно соскользнувшие на колени. Каждой клеточкой своего тела она понимала, что и он теперь мертв. Боль потрясла ее. Теплый металлический запах крови наполнил воздух. Убит!

И она должна быть следующей.

Прежде чем последовал очередной выстрел, она бросилась через комнату в квартиру Граполисов. Преследуемая криками Эдды, Джулия промчалась через холл к задней лестнице. Боже мой! Теперь на ней еще и смерть Ориона!

Борясь с инстинктивным желанием вернуться, объяснить, остаться с Эддой, помочь Ориону, бороться с убийцей, она заставила себя бежать дальше.

Все это произошло в считанные секунды. Как только жена упала на колени перед мертвым психологом и разрыдалась, Майя Стерн выдержала паузу у приоткрытой двери. Ей было велено придать убийству Остриан вид несчастного случая или, по крайней мере, все устроить так, чтобы быть в полной уверенности, что след не приведет к Крейтону Редмонду.

Если бы она убила ее здесь, ей пришлось бы убить и другую женщину, жену Граполиса. Поднимется общенациональный шум в прессе. Полицейское расследование. Им нужны будут подозреваемые...

Эдда Граполис вытянула перед собой дрожащие, покрытые пигментными пятнами руки так, словно они были волшебными палочками, способными стереть кровь и смерть, вернув ей дорогого Ориона.

— Джулия! — прошептала, а потом выкрикнула она. — Что ты наделала, Джулия! Боже мой!

У Майи не было никаких сомнений, что она сможет выследить и убить Джулию Остриан. Остриан неопытна. Она никогда не бегала достаточно далеко и быстро. Это только вопрос времени. Пока же нужно свалить на пианистку убийство Ориона Граполиса. Эту идею ей подсказала вдова убитого...

Майя быстро стерла отпечатки своих пальцев с пистолета и бросила его на ковер. Он скользнул, остановившись рядом с креслом, в котором сидела Джулия Остриан.

Она улыбнулась, закрыла дверь, вытащила запасной пистолет из кобуры на ноге, а затем добежала до конца вестибюля. Распахнула пожарную дверь, спустилась по задней лестнице и бросилась в холодную и бодрящую городскую ночь. И тут же увидела Остриан.

С развевающимися светло-каштановыми волосами Джулия бежала на юг по Парк-авеню. На ней были темно-синие широкие брюки и белый блейзер, который сверкал в уличных огнях, как неоновая вывеска. У нее не было ни машины, ни денег, ни кредитных карточек. Ни оружия, которым она могла бы защититься. Не было даже монеток, чтобы позвонить из автомата.

Майя улыбнулась еще раз и рванула вдогонку. По сути дела, Остриан была уже мертва.