Мученики Колизея

VI Хрисанф и Дария

рисанф был сын богатого римского сенатора Полемия. Одаренный редким умом и любознательностью, он с самых ранних лет юности много учился, а достигнув двадцатилетнего возраста предался занятиям философией. Он жадно читал всякую новую появлявшуюся рукопись и так как в то время стали много говорить о христианах и их учении, то принялся читать все рукописи, написанные язычниками по этому предмету. Это чтение произвело на него большое впечатление; он достал себе списки Евангелия, многие другие христианские сочинения, повествования о смерти мучеников и о подвигах христиан и был поражен тем новым, высоким и чистым, что в них заключалось. Тогда он решился отыскать известного в то время отшельника, просил его преподать ему учение христианское и после нескольких бесед обратился в веру Христову, приняв святое крещение.

Отец его, узнав об этом, крайне огорчился и вместе с тем разгневался. Знатные и образованные язычники, как известно, презирали христиан, считая их за людей необразованных и грубых. Не вникая в сущность их учения, не будучи в состоянии понять великой высоты его, они обращали свое внимание на внешность христиан и их общественное положение. Многие из них были рабы или бедняки и те, которые были богаты, одевались просто, не носили никаких драгоценных украшений и вели образ жизни отличный от других. Дома их лишены были роскоши, пиров они не давали, со своими невольниками обращались более чем милосердно, почти по-братски, пили и ели умеренно, от зрелищ в цирках отказывались и тратили большие суммы денег на больных и бедных. Такое поведение и понятие возбуждали презрение в языческом обществе, и всякий отец, богатый и знатный, страшился, чтобы сын его не был увлечен столь ненавистным христианским учением. Римлянину старого закала, гордому своим именем, своим состоянием и своею роскошью, казалось унизительным видеть сына в простой одежде, в обществе всякого рода людей, даже рабов, и знать, что его состояние будет растрачено на больницы, приюты и странноприимные дома. Такие учреждения еще не носили этих названий, но были уже устроены христианами; одна из первых учредительниц таких приютов была Агния, молодая богатая патрицианка. Она имела дом у ворот римских и сделала его приютом для больных и неимущих, для странных и бездомных. Там она поила, кормила, укрывала в ненастные дни приходивших бедняков и сама в обществе других христианок ухаживала за больными. Язычники, не имевшие понятия о любви к ближним. — к чужим по крови, но в Боге братьям, не могли понять, зачем и почему должно помогать всякому бедняку, просящему хлеба. Слова Спасителя: «Я был наг и вы одели меня, Я был в темнице и вы посетили меня, Я был голоден и вы накормили меня» были им неизвестны. Они жили в свое удовольствие, не помышляя ни о какой другой жизни за гробом, не помышляя о необходимости отдать отчет Богу в том, как оные провели здесь на земле эту жизнь им данную, и высоко ценили одни земные наслаждения. Отличительною чертой языческого мира было отсутствие чувства милосердия и любви к ближнему. Язычники любили конечно родителей своих, жен, сестер, братьев, друзей: но любить постороннего, страждущего и больного казалось им большим чудачеством и вздорною прихотью, а любить раба — безумием, даже низостью. Вот при таких-то понятиях можно себе представить, каково было Полемию узнать, что сын его христианин. К этому отвращению примешивался и страх. Христиане были гонимы и против них изданы были грозные законы. Сделаться христианином значило подвергнуться лишению имущества и даже жестокой казни.

Отец Хрисанфа, как сказано, пришел в ужас и в негодование. Он вступил в прения с сыном до тех пор ему во всем послушным, но эти споры не повели ни к чему. В дом, где до тех пор отец и сын жили в тесной дружбе, закрался разлад, вскоре дошедший до серьезного разрыва. Отец был разгневан, сын хотя и молчал, но не уступал отцу и не мог отказаться от своей религии. Наконец старый сенатор, видя беду неминуемую, опасаясь доноса, опасаясь ареста сына и лишения состояния, решился прибегнуть к строгим мерам. Он запер сына в отдаленных покоях дома. Пусть одумается, просидев один-одинешенек, — рассуждал сам с собою Полемий. Так прошло несколько дней.

Однажды, когда озабоченный отец сидел в своем покое одинокий и печальный, к нему вошел старый его приятель Корнелиан, друг детских лет и молодости, товарищ по учению и забавам.

— Что ты так задумчив? — спросил его Корнелиан после нескольких минут разговора, который обрывался, как бывает всегда, когда один из собеседников расстроен или озабочен.

— Ничего особенного, мне как-то не по себе, — схитрил старый сенатор, скрывая свои домашние дела из осторожности, ибо быть признанным христианином представляло серьезную опасность, а он хотя и очень был раздражен против сына, но в тайне дрожал за него.

— Зачем ты скрываешься от меня? — ответил ему Корнелиан. — Я с детства делил твои игры, к юности — ученье и забавы; еще твой отец вел дружбу с моим отцом, от меня ли тебе скрываться? Где Хрисанф? Я уверен, что он чем-нибудь огорчил тебя.

— Правда, правда, — сказал Полемий, склоняя голову. — Я горюю о Хрисанфе.

— Что сделал он? Он был всегда так кроток, послушен, не ходил на пиры, не любил зрелищ цирка и много учился и читал.

— Читал! Что читал он? Вот это-то и беда моя.

— Совсем не понимаю тебя. Пусть читает, лишь бы не тратил денег без пути и не слишком вдавался в излишества всяких удовольствий, да не знался бы с городскими повесами.

— Эх! — сказал, вздыхая старый сенатор, — я бы отдал половину состояния, если бы дело шло только о пирах и праздной трате времени.

— Но в чем же дело, — спросил Корнелиан, недоумевая.

— Слушай, старый товарищ, скажу тебе все. Я доверю тебе всю судьбу мою, судьбу моего сына, честь моего дома: ты не изменишь мне, не предашь меня неосторожным словом?

— Клянусь богами, как могу я помыслить о таком низком поступке в отношении друга детства!

— Так слушай же! Меня постигло страшное несчастье. Я узнал, что сын мой христианин! По этому одному слову ты можешь измерить пропасть, на краю которой стоит он, а с ним и я, как отец, любящий его безмерно. Он один у меня. Мать его умерла молодая. На него перенес я всю любовь, которую чувствовал к ней. Я воспитывал его, я думал, что он будет утешением и опорой моей старости, а он… христианин!

Корнелиан слушал старого сенатора с удивлением и прискорбием. Оба они задумались и долгое время молчали. Тяжко было это молчание, особенно для Полемия.

— На что же ты решился? — спросил наконец Корнелиан.

— Я? Сперва я спорил с ним, старался его образумить, потом умолял бросить эту нелепую затею, наконец рассердился, но все было напрасно. Он остался кроток, покорен, но непоколебим. Понять не могу, чем эти люди привлекают к себе молодых, богатых людей, понять не могу упорства тех, кто примыкает к этой секте, мне редко доводилось слышать, что кто-нибудь из них отступился. Правда, что некоторые христиане, жестоко гонимые, оставляют города, бегут в леса, пещеры и подземелья, но и там молятся, а когда схватят их, мужественно переносят мучения и смерть.

— Мы с тобою мало знакомы с этими христианами, — сказал Корнелиан, — стало быть есть что-нибудь такое, что привлекает к ним… но теперь поговорим только о твоем сыне. Он никогда не ходил на пиры, на собрания, в цирки. Я тебе советую открыть дом, задавать праздники, требовать его присутствия, словом, рассеять его, погрузить в водоворот светской жизни. Быть-может он забудет тогда привлекшую его секту и отстанет от нее. Но захочет ли он повиноваться тебе?

— Он, Хрисанф? — воскликнул старый сенатор, — но нет во всей империи более покорного, более кроткого, более почтительного сына. Одного слова моего достаточно, чтоб он повиновался мне.

— В таком случае прикажи ему явиться на первый праздник, который ты устроишь в своем доме, и оставь всякий разговор о христианах, как будто забыл обо всем этом.

Полемий нашел совет разумным. Он помирился с сыном, не вымолвил ни слова о христианах, сказал ему, что он возвращает ему свободу и одарил его деньгами для его удовольствий. Хрисанф благодарил отца, обрадовался примирению с ним и в тот же день вышел из дома. Когда вечером он воротился домой, кошелек его был пуст; он отдал все свои деньги христианскому епископу для раздачи бедным. Сердце его трепетало от радости при мысли, что и он мог одеть нагого и накормить голодного, как завещал Спаситель.

Через несколько дней в доме Полемия все засуетилось: слуги убирали портик дома гирляндами, развешивали богатые ткани между колоннами, выносили бронзовые курильницы и ставили их в парадных покоях. В одном из них накрывали столы и рассыпали на них розы и другие благоухающие цветы. Толпа поваров готовила ужин, состоявший из множества изысканных блюд: плоды самые редкие, сласти самые затейливые, словом все, что можно было достать, не жалея денег и стараний многочисленных невольников, было заготовлено. Были приглашены самые знатные, самые уважаемые лица города, известные в городе красавицы заготовляли для этого праздника дорогие уборы и разбирали свои драгоценности, намереваясь затмить нарядом и красотою одна другую. Полемий позвал сына и объявил ему, что дает праздник, на котором он должен присутствовать. Хрисанф не возразил ни слова и покорился воле отца, хотя по его задумчивому лицу видно было, что ему не нравилось это приказание.

Настал вечер; люстры зажглись, стены расписанные яркими красками с изображениями богинь и танцовщиц, при свете огней казались еще ярче, чем днем; покои наполнились благовонием духов, струившихся из курильниц и ароматом цветов. Обильный яствами и украшениями стол для ужина, с богатыми вокруг него ложами для пирующих, ожидал их в одном из самых больших покоев дома-дворца. Гости приезжали и приходили одни за другими. Женщины блистали красотой, драгоценными камнями и яркими одеждами. В доме играла музыка; шуты и танцовщицы готовились дать представления, вроде наших балетов. Входившие гости встречались со старым хозяином и молодым его сыном. Хрисанф приветствовал приглашенных отца с изысканною вежливостию, но оставался холоден и недоступен, хотя разговаривал со всеми. Молодые женщины и девушки были особенно любезны с ним, ибо находили его привлекательным и хорошо воспитанным. После различных представлений и увеселений начался роскошный ужин. Хрисанф, продолжая быть любезным, разговаривал с соседями, но не притронулся к изысканным блюдам ужина, не отведал вина и веселие избранного общества не коснулось его. Он думал о том, сколько денег истрачено на этот праздник, какая ненужная и, по его мнению, преступная роскошь являлась тут и сколько печали и слез можно было усладить и отереть на половину сумм, растраченных на излишние угощения. Однако он до конца продолжал занимать гостей и проводил их до порога дома. Оставшись один, он вздохнул свободно и удалился в свою комнату.

На другой день отец сказал ему, что он желает, чтоб он посещал собрания и пиры его знакомых, куда сам он был зван. Хрисанф повиновался. Он всюду сопровождал отца спокойный, но серьезный. Идти в цирк он отказался кротко, но твердо; на вопрос отца, почему он не хочет сопровождать его, отвечал:

— Богопротивно и мерзко видеть смерть людей, убиваемых для потехи. И зверя грешно мучить, но мучить человека великое преступление, тяжкий грех!

— Но ведь это не люди, это рабы, — сказал отец.

— Раб — человек, — возразил сын, — а мы обязаны любить всех людей.

Старик сенатор вздохнул и подумал, что лучше не продолжать разговора.

Так прошел месяц. Хрисанф хотя и посещал знакомых отца, пиры и праздники, но не изменился ни в чем. В известные дни он оставлял дом или поздно вечером, или рано утром, и отец не знал, где он бывает, но подозревал, что он посещает христианские собрания. Он не ошибался. То были кануны христианских праздников, и Хрисанф ходил ко всенощным и обедням.

Убедившись, что светская жизнь, пиры, праздники не развлекают сына, Полемий опять пошел к Корнелиану.

— Ну что? — спросил его тот.

— Все тоже, — отвечал старый сенатор грустно, — если не хуже. В свободное время он сидит один в своей комнате, и хотя всюду сопровождает меня, но, возвращаясь домой, делается задумчивее. Я усматриваю в нем какое-то вредное возбуждение: оно влечет его уединяться при всяком удобном случае. Это христианское колдовство. Всем известно, что эти люди обладают чарами, посредством которых властвуют. Какие светские удовольствия могут бороться с силой волшебства?

— Я не верю колдовству, — сказал Корнелиан, — если он задумчив, то сыщи ему умную и образованную девицу и сосватай его. Когда он женится, то не будет сидеть один, и умная, и добрая жена приобретет над ним влияние.

— Ты прав, это очень хороший совет; но где сыскать добрую и умную девицу?

— Как не найти; он нрава тихого, поведения скромного, богат и знатен. В невестах недостатка не может быть.

— Но я дорожу счастием сына, и мне надо быть уверенным, что будущая жена способна составить его счастие.

— Я об этом подумаю; я знаком со многими и постараюсь указать тебе девушку, достойную войти в твое семейство.

Через несколько времени Корнелиан с веселым лицом вошел к старому сенатору и едва успел поздороваться с ним, как сказал с живостию:

— Нашел, нашел! Лучше ничего вообразить нельзя.

— Что нашел? — спросил Полемий.

— Невесту для твоего сына, девица редкого ума, сиротка, хорошо воспитана, и одна из самых ревностных поклонниц Минервы, богини мудрости. Она по своему образованию и разумности произведет сильное впечатление на него и выхватит его из сетей хитрой и, по всему, что я слышу, сильной секты. Я ее знаю давно. Ее зовут Дарией, и за ней один только недостаток — бедность.

— Я богат, — возразил Полемий, — и деньги мне не нужны. Мне надо добрую и умную жену для сына, дочь для меня.

— Отлично. Прежде чем мы познакомим ее с твоим сыном, приходи в храм Минервы, я покажу тебе ее, если она тебе понравится, пригласи ее к себе в числе других девиц и женщин на обед.

Полемий отправился на другой день в храм Минервы. Этот храм находился недалеко от Колизея, и его развалины уцелели до сих пор. Их называют колоннадой, потому что ряд дивных колонн, красоты и размеров замечательных, обозначают место, где был построен и красовался когда-то храм Минервы. В то время он отличался изяществом архитектуры, гармонией и богатством украшений. В храме стояла великолепная статуя Минервы и привлекала множество поклонниц. Дария с подругами очень часто посещала его. В этот день она приносила жертву богине и, склонившись пред колоссальною статуей, бросила несколько зерен на горящие уголья. Полемий увидел ее, будто одетую облаком, стоящую на одном колене пред статуей богини, и сама она показалась ему богиней красоты и женской скромности. Она была одета в простую белую тунику, но ее стан тонкий, как стебель, ее прелестные глаза, поднятые вверх с мольбой, все выражение лица, обличавшее чистую и добрую душу, пленили его. Он познакомился с нею и пригласил ее к себе вместе с другими ее подругами.

Хрисанф и Дария познакомились, и когда Полемий объявил сыну, что он желает, чтобы он женился на Дарии, Хрисанф смутился при мысли, что она язычница. Он отправился к епископу и просил его совета. Епископ отвечал ему, что апостол Павел не только не запрещал, но одобрял брак язычника с христианкой и христианина с язычницей, ибо муж должен стараться обратить жену и жена мужа в истинную веру. Хрисанф успокоился; ему приятно было исполнить желание отца, он хотел своим беспрекословным послушанием загладить невольное огорчение, которое причинил ему, приняв христианство. Полемий, получив согласие сына, возрадовался. Он тотчас предложил руку сына Дарии, и умолял ее дать свое согласие. Такой знатный брак, видное положение жениха, его приветливость, надежда стать хозяйкой в богатом доме, заставили Дарию согласиться, не раздумывая. Полемий прислал ей богатые подарки, изящные туники и пеплумы, украшения из жемчугов, драгоценных каменьев, золотые обручи изящной работы для рук и волос, золотые цепи и ожерелья. Хрисанф и Дария были объявлены женихом и невестой и мало-помалу сближались, вступая в дружеские разговоры.

Однажды, когда Полемий подарил будущей невестке сделанную из золота змею замечательной работы, которая, обвивая голову и придерживая косу, походила на диадему, Дария поспешила надеть ее. Она обвила своею длинною черною, как смоль, косою голову и надела поверх золотую змею, украшенную дорогим сапфиром. На руках ее надеты были браслеты, на шее дорогие ожерелья; пурпуровая туника облегала ее красивый стан. Она радовалась, что придет Хрисанф и залюбуется ее нарядом.

Но, когда Хрисанф пришел к ней, она с досадой заметила, что он не обращает ни малейшего внимания на все эти украшения.

— Что же ты не скажешь мне ни одного слова. Я нарядилась в подарки, присланные мне отцом твоим, для тебя одного.

— Для меня? — сказал Хрисанф с удивлением, — если для меня, то напрасно. Я люблю больше простую одежду, чем все эти затеи, на которые столько денег затрачено попусту.

— Неужели ты скуп? — спросила Дария с удивлением, — никогда бы не могла я вообразить этого.

— Нет, я не люблю золота, — сказал Хрисанф.

— Я также. Золото дорого только тем, что оно может дать все на свете.

— А что может оно дать? — спросил Хрисанф.

Дария рассмеялась.

— Всем известно, — сказала она, — что дает золото. Роскошный дом, прелестную загородную виллу, дорогие наряды, веселые праздники, множество рабов.

— Только-то.

— Чего же больше? Скажи, придумай сам. Вот ты сейчас осудил наряд мой, чего же другого хочешь ты?

— Я скажу тебе. Золото мне дает возможность накормить голодного, призреть больного, приютить детей-сирот, а этим дает спокойствие совести и мир душе. Разве ты находишь, что это не лучше пиров и нарядов?

— Я никогда об этом не думала, — сказала Дария простодушно.

— Как же ты могла не думать? Разве ты не встречала голодных, больных, не видела бедных оставленных детей?

— Встречала конечно, и даже сожалела о них; но что мне было делать? Всех не накормишь, всех не приютишь. На это не хватит никакого состояния.

— Ах, Дария, как мне грустно слышать то, что ты говоришь! Если ты приютила одного, накормила одного, то уже много добра сделала. Не так ли?

— Конечно. Но ты забываешь, что хотя я и благородная Римлянка, но осталась сиротой почти безо всякого состояния. Я не хочу лгать, я никогда не думала о том, что надо помогать бедным, но если б и хотела, то не могла бы: нечем было.

— Да разве только деньгами можно помочь людям, — сказал Хрисанф одушевляясь, — им помогают добрым словом и участием. Ты слыхала ли, что сказал один очень умный, очень праведный человек: любовь есть главное, а без любви и подаяние ничего не значит.

— Любовь? Но как могу я любить, не зная человека, и еще больше, как могу я любить того, который ниже меня.

— Ниже тебя, чем?

— Положением, рождением.

— Рождением? Да разве рождение зависит от нас? А можно ли гордиться тем, что зависит не от нас?

Дария рассмеялась, но вдруг стала серьезна.

— То, что ты говоришь для меня ново, но мне нравится, нравится, как мысль, хотя и неприменимая на деле.

— Отчего же?

— Да очень просто. Как буду я любить раба, например?

— Как человека, созданного с тобою одинаково и одним Богом, Творцом всего.

Дария перестала смеяться, и лицо ее приняло задумчивое и вместе с тем строгое выражение.

— Прошу тебя, Хрисанф, не говори больше ни слова. В этом мы должны будем разойтись, ибо я ревностная поклонница богов моей родины и в особенности Минервы.

— Хорошо, — сказал Хрисанф, — я не буду против твоей воли говорить о том, чего ты не хочешь слушать и не понимаешь. Прошу тебя не забывать однако, что я сам Римлянин, мы дети одной земли и твоя родина — моя родина. Но из этого не следует, чтобы нельзя было говорить о Боге потому только, что мы Римляне.

— Но мы, Римляне, поклоняемся богам Олимпа.

— Не все. Многие римские граждане поклоняются другим идолам. Разве в самом Риме нет храмов Изиды и других идолов Египта.

— Да, конечно, но…

Дария смутилась и обратила разговор на другие предметы…

Они виделись каждый день, и каждый день сближал их больше и больше. Вскоре они сделались друзьями и говорили обо всем, исключая религии, которую в разговорах своих обходили. Они как будто боялись затронуть предмет этот, чтобы не повредить их обоюдной привязанности. Хрисанф медлил, желая вполне овладеть сердцем Дарии и надеясь тогда уже мало-помалу высказаться и убедить свою невесту в истине христианства, которое было ему дороже всего. Он сильно рассчитывал на успех, потому что Дария одарена была светлым умом, чистым сердцем и доброю душой. Дария удивлялась, слушая Хрисанфа. Никто никогда не говорил ей ничего подобного. Многое по новости воззрений казалось ей странным, но когда, оставшись наедине, она обдумывала то, что говорил ей жених, она признавалась, что все его мнения и мысли были высоки и благородны, хотя и отвергала, чтобы можно было проводить в жизни такие правила. Языческое воспитание и понятия стояли так низко в сравнении с христианским учением, что она не могла вдруг возвыситься до него.

Хрисанф откладывал брак свой с нею в надежде назвать ее своею женой, когда она по убеждению сделается христианкой.

Однажды, когда она говорила ему о том, как они будут жить зимой в Риме среди общества, посещая цирки и праздники, он спросил у нее: «какая цель ее жизни?» Она сразу не поняла вопроса. Он разъяснил ей его.

— Всякий, — сказал он, — стремится к чему-нибудь. Какое твое стремление?

Она не ответила на его вопрос, а ответила ему другим вопросом.

— А твое? — спросила она.

— Всякий день стараться быть лучше, добрее, уничтожать в себе то, что я зову злом и пробуждать в себе добро.

— Но как это сделать? — спросила она, — и зачем?

— Зорко следить за собою и если заметишь в себе гордость, презрение, злобу, зависть, гнев, ненависть, отречься от них и делать противное. Усмирять дурные порывы души и поступать в отношении людей так, как бы ты хотела, чтоб они поступали с тобою. Тогда мы становимся лучше и счастливее. Разве можно быть счастливым, когда нас волнуют порочные чувства.

— Да, это правда, — сказала Дария, — в этом я согласна. Зависти и злобы я не знаю, но прежде чем я стала твоею невестой, мои богатые подруги оскорбляли меня, выказывая презрение к моей бедности, и гордость моя возмущалась и грызла меня. Зла я им не желала, но дала бы многое, чтоб унизить их в свою очередь. Когда я буду богата, я их ослеплю моими нарядами и убранством моего дома, и ты, Хрисанф, будешь гордиться моими успехами в обществе. Все будут говорить о нас и завидовать нам.

— О Дария, — воскликнул Хрисанф, — как можешь ты думать так низко. Нет, я не верю словам твоим — ты сказала все это, не подумав!

— Но разве не естественно так говорить и думать? — сказала Дария, вспыхнув от стыда и самолюбивой досады. — Я отплачу им тем, чем они меня преследовали!

Хрисанф, грустно покачал головой и высказал порицание такому образу мыслей.

— Что же сделать по-твоему, чтобы заплатить за зло? — спросила Дария.

— Простить и отплатить добром.

— Но кто же способен на это?

— Всякий, кто преследует в жизни мысль о совершенствовании самого себя и надеется за гробом на жизнь иную. Ведь ты веришь в будущую жизнь?

Дария опять смутилась.

— Я и об этом мало думала. Знаю, что Харон перевозит через Стикс тени умерших, то, что они делают потом, как живут, этого я не знаю.

— А я знаю. Созданные Творцом, мы посланы на эту землю на испытание, и если мы верили и любили Бога, если мы были милосерды, добры, честны, платили за зло добром, то будем достойны вечного блаженства.

— Моя религия этому не учит, — сказала Дария, — это очень утешительно, если б этому можно было поверить.

— Скажи мне, — произнес Хрисанф одушевляясь, — вот уже три месяца, как мы видимся постоянно, сказал ли я тебе хотя однажды что-нибудь низкое или безнравственное?

— Никогда, никогда, я за то и люблю тебя, что ты добрее и благороднее других.

— Стало-быть ты доверяешь мне; позволь же мне открыть тебе мою душу и высказать то, во что я верую и что я считаю истиной.

— Я боюсь, — сказала Дария.

— Чего?

— Ты поколеблешь мои понятия.

— Если ты боишься, стало-быть ты не убеждена в их истине.

— Нет, убеждена.

— Тогда выслушай то, что я в свою очередь считаю истиной.

Дария обещалась подумать и потом дать ответ. Через несколько дней между ним и ею произошел следующий разговор:

— Брак, — сказал Хрисанф, — одно из самых важных дел в жизни. Выбрав подругу, я не хочу делить с ней только мое состояние, удовольствия и честолюбивые замыслы. Я хочу найти душу, которой бы мог открыть мое сердце, хочу разделить с женой и радости, и печали, обязан любить ее здоровую и больную, красивую и старую, быть ее опорой и ее хранителем, работать для нее, если она бедна и лелеять ее всегда, относиться к ее недостаткам со снисхождением и стараться исправлять их советами и любовию, восхищаться ее добродетелями и стараться самому стать таким же.

— О, как ты добр, как ты благороден! Старую, безобразную любить едва ли можно, но я благодарю тебя уже за слова эти, полные возвышенных чувств.

— Но знаешь ли, кому я обязан всем тем, что тебе так нравится? Моему учению. Позволь мне передать тебе его — ты свободна принять или отвергнуть его, но сперва узнай его.

Дария согласилась. Тогда Хрисанф изложил ей учение евангельское, принес Новый Завет и стал читать его с нею.

Учение Христа при первом чтении прельстило ее, а когда она усвоила его себе вполне, то с одушевлением предалась ему. Она стала ревностно посещать христианские собрания и вступила в число оглашенных. Отец Хрисанфа, видя совершенное согласие жениха и невесты, вообразил, что сын его отступился от христиан и торопился свадьбой. Но Хрисанф и Дария отказались от языческого обряда, и тогда старый сенатор узнал, что Дария обратилась в христианскую веру, приняла крещение и уже обвенчана христианским епископом. Он сильно разгневался, но не прервал сношений с детьми, боясь навлечь на них нарекания города и тем открыть всем истину. Он навещал их и несмотря на свое неудовольствие и печаль не мог не согласиться, что молодые живут чрезвычайно дружно, что они не нуждаются ни в каких развлечениях, ибо находят один в другом все, чего требуют ум и сердце. Они жили скромно, мало тратили на себя и много раздавали бедным. Дария устроила за городом больницы и странноприимные дома, и всякий день с утра отправлялась туда, ходила за больными, раздавала пищу бедным и постоянно проповедывала слово Божие. Хрисанф делал тоже самое в мужском отделении больницы и странноприимного дома. Кроме того, у него была школа, в которой он учил христианских детей. День их был полон забот и хлопот на пользу ближнего, а вечером они сходились и поверяли друг другу и свои мысли, и свои чувства.

Жизнь их текла безмятежно и счастливо, в обоюдной привязанности, в добрых делах и молитвах. Но скоро неблагоприятные для них слухи стали разноситься по городу. Рассказывали, что Дария очень изменилась после замужества, оставила всех подруг и знакомых, носит простые платья и неизвестно, где проводит время. Затем весь Рим облетела весть, что Хрисанф и Дария — христиане. Власти римские вступились в это дело.

Однажды в дом Хрисанфа вошел центурион, окруженный солдатами, и сказал ему:

— Мне приказано взять вас обоих и отвести к префекту. Вы обвиняетесь в том, что принадлежите к христианской секте. Надеюсь, что вам легко будет доказать противное.

— Нет, — сказала Дария спокойно, — мы оба христиане.

Центурион взглянул на нее с удивлением. При виде ее красоты и молодости ему стало жаль ее.

— Не говори этого. Разве ты не знаешь, какая участь ждет тебя? Эдикты императора строго исполняются.

— Она сказала правду, — подтвердил Хрисанф слова жены, — и она, и я — мы христиане и не хотим ложью спастись от земного несчастия и мучений.

— Я вижу, что вы безумно стремитесь к погибели, — сказал центурион, — пеняйте на себя.

— Не к погибели, — произнес вдохновенным голосом Хрисанф, — а к вечному блаженству.

Центурион не понял слов верующих — они казались ему верхом безумия. Он пожалел в глубине души о молодом человеке и молодой жене его, которые держась за руки спокойно и смиренно стояли, ожидая приказаний. Стража окружила их и повела к префекту.

Там произошла та же сцена, те же требования принести жертву богам, тот же отказ и те же угрозы жестокой казни. Хрисанф и Дария были разлучены. Они вынесли и эту тяжелую разлуку со слезами, но без ропота, и были заключены каждый в мрачную, сырую, темную и зловонную яму. На Хрисанфа надели тяжелые цепи и обоих морили голодом. Тюрьму Дарии иногда отворяли и впускали в нее язычников, наиболее распаленных против христиан; они, входя, оскорбляли Дарию всякими словами, даже кидали в нее грязью и каменьями. Она выносила все терпеливо и со смирением. Хрисанф претерпевал также жестокие мучения. Его водили в храм языческих богов, приказывали поклониться им и, когда он отказывался, жестоко мучили. Многие будучи свидетелями его ужасных страданий приняли христианство. Между такими находились трибун римский Клавдий и его два сына.

— Твой Бог, — сказал ему Клавдий, — Бог истинный, и мы умоляем тебя, научи нас молиться Ему.

Когда в Риме стало известно, что Клавдий и все его семейство приняли святое крещение, их отвели на берег моря, привязали на шею тяжелые камни и утопили. Многие солдаты, удивляясь твердости Клавдия и терпению его, приняли также христианство и погибли смертию мученическою.

Император, услышав о непоколебимой вере и твердости Дарии, приказал привести ее к себе. Убедившись, что ни просьбы, ни угрозы не могут поколебать ее, он приказал заключить ее в одном из подземельев Колизея. Туда же впустили льва, привезенного из пустыни, но к удивлению стражи, лев спокойно лег у ног ее и не позволял никому приблизиться к ней. Убедясь, что зверь защищает Дарию от всякого, кто бы хотел обидеть ее, вооруженные солдаты вошли туда и хотели выгнать льва из подземелья, но лев бросился и схватил одного из солдат. Он опрокинул его и готовился растерзать, но услышав, голос Дарии, выпустил его из когтей своих. Лев повиновался Дарии, как послушная, ученая собака.

— Если не хотите быть растерзанными, — сказала узница солдатам, — уйдите скорее отсюда, вы видите, что Божие милосердие хранит меня. О Римляне! Недалеко то время, когда все вы уверуете во Христа.

Удивленные и испуганные солдаты удалились; они были уверены, что Дария обладает чарами и укротила ими льва.

Солдаты пришли к претору и рассказали ему о всем, что с ними случилось. Претор, видя, что все меры, принятые против Хрисанфа и Дарии напрасны и только служат к большему прославлению имени Христова, приказал вывести Хрисанфа и Дарию из города. Муж и жена встретились после мучительной разлуки, и внутреннее чувство сказало им, что это свидание их есть последнее на сей земле. Они взялись за руки и пошли покорно за мучителями, благодаря Бога, что своими страданиями могли обратить стольких людей на путь истинный. Многочисленная толпа следовала за ними.

Вышедши за город и зная, что пришел час их смерти, они запели молитвы, величание и хвалу Всемогущему Богу. Их привели к глубокому колодезю, столкнули в него обоих и засыпали землей и камнями.

Хрисанф и Дария, погибая лютою смертию, не переставали петь, пока голос их не стих мало-помалу, пока он не пресекся вместе с их жизнию. Хваля Бога, они отдали Ему свои чистые души.

С тех пор на этом месте собирались по ночам христиане и молились св. мученикам, прося их заступничества у престола Господа. Однажды, когда толпа христиан была особенно многочисленна, вооруженные солдаты по приказанию префекта напали на них, разогнали и убили многих, а колодезь сравняли с землей, чтобы не оставить и следа того места, где претерпели мученическую смерть Хрисанф и Дария и этим придать их имена вечному забвению. Но они ошиблись в своих расчетах.

Память о святых мучениках Хрисанфе и Дарии доныне чтится всеми христианами, и наша православная церковь ежегодно чествует их 19 марта.