Мудрец сказал…

Глава третья

Небольшие часы иностранного образца пробили шесть, и Чжао Цзы-юэ мужественно открыл глаза. «Пора вставать, – подумал он. – Рано вставать полезно для здоровья. Неплохо бы к тому же прогуляться по парку: у старых кипарисов, наверное, отросли седые бороды, а красные стены надели белые воротнички. Есть чем полюбо- ваться!»

В комнате напротив скрипнула дверь. Мудрец, не вылезая из-под одеяла, крикнул:

– Старина Ли! Ты куда?

– Хочу пройтись по первому снегу, – ответил Ли Цзин-чунь.

– Подожди, вместе пойдем!

– Ладно, встретимся у входа в парк. А то снега совсем мало – растает, как только взойдет солнце.

– Но не у входа, а в маленькой беседке на берегу озера! – крикнул ему вдогонку Чжао Цзы-юэ.

Хлопнула входная дверь. Ли Цзин-чунь, видимо, ушел. Мудрецу еще больше захотелось погулять, и он решил подняться, сосчитав до трех:

– Раз, два… Погуляем… по снегу… – Перед его глазами поплыли белые круги, они все уменьшались и уменьшались. Сосны вдруг стали красными, снег – зеленым, беседка – серой…

Солнце, медленно поднимаясь, выглянуло из еще не рассеявшихся облаков, с крыш закапали звонкие капли. Вошел слуга Ли Шунь, чтобы затопить печурку, и прервал сладкий сон Мудреца.

– Который час, Ли Шунь?

– Девятый, господин.

– На дворе распогодилось? – Чжао Цзы-юэ не спешил высовываться из-под одеяла, где было так приятно и тепло, хотя и не очень хорошо пахло.

– Давно уже, господин! Солнце высоко…

– Ну вот, теперь придется гулять не по снегу, а по грязи! – огорченно пробормотал Мудрец. – Впрочем, сон тоже полезен для здоровья. Какой же нынче день? Четверг! Утром занятий нет, так что можно и подольше поспать.

– Горячие бататы! – раздался из окна оглушительный, словно удары гонга, голос Чуня Второго – в прошлом влиятельного человека, принадлежавшего к окаймленному синему знамени [13], а теперь простого разносчика. Мудрец в отчаянии залез с головой под одеяло:

– У, мать твою, как будто обязательно надо орать! Сидел бы в такой холод дома и не мешал людям.

– Каштаны! С пылу с жару! – не унимался Чунь Второй, заполняя своим голосом всю комнату.

– Нет, не даст он мне уснуть! – разъярился Чжао Цзы-юэ. – Будь я проклят, если не вздую этого мерзавца!

Он вскочил, кое-как натянул штаны, накинул теплый халат и выбежал из дома.

– А, господин Чжао, мой бог богатства, – заулыбался Чунь Второй. – Окажите честь, отведайте каштанов, в самом деле отличные!

Его почтительный тон немного успокоил Мудреца. А Чунь продолжал:

– Подойдите поближе, господин, взгляните на бататы. Разве не чудо?

Мудрец милостиво кивнул и приблизился. Нежно-желтые бататы в котле, подернутые облачком серебристого пара, и в самом деле были очень аппетитны.

– Сколько стоит тот, что в самой серединке? – спросил Мудрец, облизнувшись и сглотнув слюну.

– Неужели я стану с вами торговаться! Любой берите, который на вас смотрит! – Речь Чуня была слаще самих бататов. Если бы уличные разносчики делились на просто торгующих и мастеров своего дела, Чунь, без сомнения, принадлежал бы к мастерам.

Не выдержав, Чжао Цзы-юэ довольно усмехнулся. Чунь понял Мудреца без слов, подхватил двумя ножами высочайше утвержденный батат, положил его на тарелочку и аккуратно разрезал на шесть ломтиков. Потом неторопливо, но делая вид, будто торопится, зачерпнул деревянной ложкой соус, полил все шесть ломтиков и почтительно, обеими руками, преподнес тарелочку Мудрецу. Тот, окончательно смягчившись, присел на корточки прямо у котла и начал есть. Напротив уселась дрожащая от вожделения черно-белая собачка. Сморщив нос и глотая слюну, она глядела на Мудреца во все глаза, надеясь, что ей достанутся объедки или хотя бы шелуха от батата.

– Смотри, снег выпал, а не холодно! – сказал Мудрец.

– И то правда, господин! – поддакнул Чунь Второй. – Помяните мое слово, раз снег выпал уже в октябре, следующий год будет урожайным. Даже бедняки смогут полакомиться белой лапшой!

– Но ведь снега выпало совсем мало.

– Да, маловато, господин, маловато. Пожалуй, и вершка не будет!

Мудрец искоса поглядел на разносчика, потом на батат, который был уже почти съеден, и вдруг плюнул:

– Тьфу! Ведь я же не прополоскал рот! Это негигиенично! Тьфу, тьфу!

– Что вы, господин! Батат лечит от всех болезней, стоит его съесть, и никаких полосканий не нужно! – всполошился Чунь, опасаясь, как бы из-за преступного нарушения правил гигиены он не лишился нескольких медяков.

– Чепуха! Так я тебе и поверил!

Чжао Цзы-юэ в сердцах швырнул тарелочку на землю. Чунь Второй и черно-белая собачка разом бросились к ней, но собачка вместо остатков батата получила лишь пинок. Мудрец пошел в дом, приказал Ли Шуню вынести торговцу гривенник и подумал: «А батат действительно был вкусным!»

Ли Цзин-чунь учился на философском факультете университета Прославленной справедливости. Из-за выпуклого лба и худого лица он выглядел тщедушным, но взгляд его глаз был живым и очень твердым. Невысокий, слегка сутуловатый, он почти никогда не расставался со своим простым синим халатом и темно-синей суконной курткой, которые еще больше делали его похожим на аскета. Одни обитатели «Небесной террасы» уважали его, другие относились к нему с завистью и даже с ненавистью, но он неизменно был мягок и вежлив со всеми.

– Что же ты не пришел в парк, старина Чжао? – спросил он, возвратившись с прогулки и заглядывая к Мудрецу.

– Заходи, дорогой Ли! Я сам себя ругаю: проспал все на свете! – сокрушенно говорил Чжао Цзы-юэ, зачем-то пожелавший изобразить страшное раскаяние.

– Ничего, в следующий раз сходим!

Ли Цзин-чунь вошел, придвинул стул к печурке и сел.

– Послушай, – не то иронически, не то заискивающе улыбнулся Мудрец, – почему ты вчера не пришел на собрание?

– А зачем? Я ведь всегда говорю только резкости. К тому же заранее было ясно, что вы решите бить преподавателей, а я никак не могу согласиться с этим!

– Правда? Ну ладно, тогда послушай, как я читаю по-английски, мне как раз нужно кое-что повторить. – Мудрец, сам не зная почему, робел перед Ли Цзин-чунем. Обычно он вообще не думал об учебе, но при Ли Цзин-чуне изображал из себя настоящего книжного червя. Взяв со стола учебник и солидно откашлявшись, Мудрец начал: – A boy, a peach… – Он снова откашлялся и задумчиво «перевел»: – Одна всеобщая любовь, один съеденный зад! [14]

Ли Цзин-чунь рассмеялся:

– Хватит, отложи книгу, я хочу поговорить с тобой.

– Ты сам советуешь мне отложить книгу?! – удивленно воскликнул Мудрец. – Хорошо, я готов. – Он бросил учебник на стол и взял сигарету. На сей раз он вспомнил о своей опасной клятве не курить, но ведь Ли, наверное, не знает о ней.

Ли Цзин-чунь помолчал, обдумывая то, что хотел сказать, и тихо спросил:

– Дорогой Чжао, в конце этого года тебе исполнится двадцать шесть?

– Совершенно верно!

Чжао Цзы-юэ потрогал верхнюю губу с едва пробивавшимися над ней волосками и с удовлетворением подумал о том, что он уже зрелый мужчина, настоящий герой с головой тигра.

– Ты старше меня на два года, – продолжал Ли Цзин-чунь.

– Да, я тебе в старшие братья гожусь! – захохотал Мудрец и указательным пальцем важно стряхнул пепел с сигареты, как бы подчеркивая, что если отцы вправе курить опиум, то старшие братья могут баловаться по крайней мере табаком, это не мешало бы записать в конституцию.

– А что старший брат собирается делать в будущем?

Ли Цзин-чунь встал и, опустив голову, заходил по комнате.

– Не знаю!

– И не должен знать? – взглянул на него Ли Цзин-чунь.

– Мм… Наверное, должен.

Мудрец почувствовал некоторую неловкость и заскреб в затылке мясистыми пальцами, похожими на бананы. Потом выбрал из этих пальцев один, все тот же указательный, и начал ковырять им в носу.

– Может, подумаешь и сейчас скажешь?

– Ну разве так сразу сообразишь! – ответил Мудрец, пытаясь тем не менее изобрести ответ на ходу.

– А хочешь, я за тебя соображу? – спокойно и в то же время участливо спросил Ли Цзин-чунь.

– Конечно, хочу!

Чжао Цзы-юэ бросил недокуренную сигарету, стараясь не встречаться с Ли взглядом. Ли Цзин-чунь снова сел у печки:

– Мы учимся вместе почти что два года, и если ты считаешь меня настоящим другом, то…

– Ли, дорогой! – воскликнул Мудрец со всей искренностью, на какую только был способен. – Скажу тебе прямо: если я не ценю тебя, то я просто собака… dog, – вдруг вспомнил он английское слово, которое должно было придать его заверениям особую убедительность.

– Тогда мне хотелось бы объяснить, как я к тебе отношусь, – сказал Ли Цзин-чунь. – Я человек не очень общительный, но, если кто-нибудь мне нравится, я охотно ему помогаю; не важно, богат он или беден, обладает способностями или нет. Ведь твои деньги фактически не твои, а твоего отца, а уж мне до них вообще нет никакого дела. Твое расточительство мне не по душе. И все же с тобой можно дружить, потому что у тебя доброе сердце…

Мудрец вдруг почувствовал, какое у него доброе сердце и как радостно оно колотится.

– …Учишься ты, откровенно говоря, из рук вон плохо, – продолжал Ли Цзин-чунь, – но ты не бездарен – иначе не смог бы написать «Введение в игру в кости» и так искусно распевать арии из пекинской музыкальной драмы. В общем, ты добр, не без способностей, и очень жаль, если ты и впредь будешь вести бессмысленное существование.

– Ли, ты проник мне в самую душу! – вскричал Мудрец. Он дрожал каждой клеточкой своего тела, пыхтел и сопел, как паровоз, поэтому и произнес такую необычную для него, чуть ли не революционную фразу.

– Кто же виноват в этом? – спросил Ли Цзин-чунь, пропустив мимо ушей крик души Мудреца.

– Пожалуй, я сам, – ответил Чжао Цзы-юэ. При этом он покраснел, потом побледнел, потом позеленел, как великолепная заморская ткань, отливающая то красным, то серебристым, то зеленым.

– Конечно, ты сам, – согласился Ли Цзин-чунь, – но не следует забывать о дурных влияниях и соблазнах. У тебя много друзей, а есть ли среди них настоящие? Есть ли хоть один, которому до конца можно верить и считать, что он тебе друг, а не враг?

– Есть, Оуян… – ответил Мудрец.

– Ладно, каков бы он ни был, главное сейчас – чтобы ты проникся решимостью творить добро и искоренять зло!

– Вот увидишь, старина Ли! Я всей своей жизнью отплачу тебе за то, что ты поверил в меня! – воскликнул Чжао Цзы-юэ, вдруг почувствовав себя совсем другим человеком, истинным Мудрецом, позабыв даже про свой нос, похожий на клюв коршуна, который нависал над свиным пятачком. Ведь если закрыть глаза и слушать не ушами, а сердцем, просто представить себе невозможно, чтобы свиной пятачок произносил все то, что он сейчас произнес.

– Прежде всего надо избавиться от дурного влияния, а уж потом искать себе настоящее дело, – говорил Ли Цзин-чунь, становясь все серьезней.

– Чем же, по-твоему, я смогу заняться? – спросил Чжао.

– Возможны три основных пути, – задумчиво ответил Ли Цзин-чунь, выставив вперед три пальца. – Первый – это целиком посвятить себя какой-нибудь науке. Для тебя это путь трудный, потому что ты не умеешь сосредоточиться. Второй путь… У твоих родителей есть земля?

– Есть больше десяти цинов! [15] – ответил Чжао и покраснел, вспомнив вдруг, как несколько дней назад он сражался в кости с сыном начальника земельного управления.

– Тогда накупи книг по агротехнике и разные сельскохозяйственные орудия, вернись домой, учись и одновременно практикуйся. Этот путь самый простой, надежный и в то же время полезный для крестьян. Третий путь… – тут Ли Цзин-чунь помедлил, – самый опасный, самый опасный! Я имею в виду общественную деятельность. Вести ее без настоящих знаний очень рискованно. Когда знания есть, но нет работы, можно умереть с голоду, но это почетная смерть. А невежда, жаждущий благополучия, похож на крысу, которая не только ворует еду, но и разносит чуму! Чтобы не уподобиться крысе, человек должен владеть собой и стараться приобрести хоть какой-нибудь опыт, поскольку опыт, даже отрицательный, безусловно полезен. В общем, надо во что бы то ни стало идти вперед в поисках истины! Доброе дело, пусть самое незначительное, всегда останется добрым делом!

Ли Цзин-чунь поставил локти на колени, подпер руками щеки и устремил взгляд на печку, где плясали огоньки, похожие на языки шаловливых мальчишек. Мудрец, приоткрыв рот, тоже смотрел на огоньки, и ему казалось, будто они его дразнят, смеются над ним…

– Ладно! – сказал Ли Цзин-чунь, вставая. – Извини, если я был слишком резок с тобой, надеюсь, ты меня правильно понял?

– Разумеется! – ответил Мудрец.

– Ты все же намерен выступить против экзаменов?

– Я тут ни при чем, ведь это целое движение.

– Хорошо, больше я об этом говорить не собираюсь!

– Спасибо тебе, старина Ли! – сказал Чжао, выходя вслед за Ли Цзин-чунем, и вдруг тихонько попросил: – Вернись!

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

– Вернись, ну, на одну минутку!

Ли Цзин-чунь вернулся. Чжао чувствовал, как глаза его наполняются слезами, и изо всех сил старался скрыть свою слабость.

– Я вот что хотел тебе сказать: ты очень похудел, надо беречь себя! – Мудрец растроганно заплакал. Он не плакал, когда каялся в своих грехах, когда благодарил Ли Цзин-чуня, но собственная заботливость и доброта так его растрогали, что он не выдержал и слезы хлынули из глаз. Они словно лились из самых сокровенных тайников его души, в них все смешалось воедино: и благодарность, и раскаяние, и стыд, и надежда. Обычно Мудрец любил смешить людей или пускать пыль в глаза, но в этих случаях действовали только губы и язык, душа молчала. Сегодня он впервые понял, что такое дружба, когда два сердца неукротимо тянутся друг к другу. И сердце Мудреца заговорило, прорвавшись через броню мышц; он не смог сдержать слез, но эти слезы принесли ему облегчение. Казалось, сердце Мудреца все двадцать с лишним лет было погребено в самом дальнем уголке его тела, насквозь проржавело, и вот сейчас, когда его оттуда извлекли, в нем снова забурлила кровь.

Но разговаривать с Ли Цзин-чунем в коридоре или во дворе Мудрец не решился, поэтому и попросил его вернуться в комнату. Пока еще Чжао не хватало смелости и он стыдился показывать свою искренность на людях.

– Если хочешь мне помочь, научил бы меня заниматься спортом, – сказал Ли Цзин-чунь и ушел.

Оуян Тянь-фэн и У Дуань вернулись из университета и, едва войдя в ворота пансиона, стали звать:

– Старина Чжао! Старина Чжао!

Оуян Тянь-фэн в три прыжка подскочил к двери, рванул ее – не открывается. Тогда он вернулся во двор, приник к оконному стеклу и увидел, что Мудрец неподвижно сидит, обхватив голову руками.

– Ты что, свихнулся, Чжао? Открой сейчас же! – заорал Оуян.

Чжао Цзы-юэ медленно встал, с понурым видом подошел к двери и откинул крючок. Друзья ворвались в комнату, У Дуань – с особым шумом, так как на нем были иностранные кожаные туфли, а не китайские тапочки с подошвой из прессованной материи.

– Ты что, в самом деле рехнулся? – спросил Оуян.

Тот ничего не ответил, потому что его сердце по-прежнему находилось как бы во рту, а язык – в сердце, и у него не было ни сил, ни желания разъединять их, чтобы говорить с кем-либо, по крайней мере с Оуяном, на лице которого застыла пленительная, словно нарисованная, улыбка. Оуян взял Мудреца за плечи и стал трясти, как трясет цветок пчела, стремясь высосать из него хоть капельку нектара и унести на своих мохнатых лапках немного пыльцы. Мудрец почувствовал, что должен подчиниться этой красивой пчеле, хоть он и не похож на цветок, а если и похож, то на самую простую астру. В общем, отмалчиваться было невозможно, и он промямлил:

– Прошу вас, не шумите, мне нездоровится… – Мудрец взглянул на розовощекого Оуяна и попытался улыбнуться, но губы его не послушались, и на лице застыла полуулыбка-полугримаса.

– Послушай, завтра мы играем с «торговцами», после обеда – тренировка, а ты, старый хитрец, главный нападающий, больного разыгрываешь! – кричал и ругался Оуян, но в его прекрасных устах любое слово казалось благозвучным.

– За футбол докторскую степень не получишь! – отрезал Мудрец, решив вдруг наказать нежные барабанные перепонки Оуяна, и его голос прозвучал не менее решительно, чем первый выстрел Синьхайской революции [16].

– Нечего с ним разговаривать, давай лучше потащим его на обед! – воскликнул У Дуань. – Тут наверняка какая-то тайна…

У Дуань недаром носил прозвище Секрет, потому что во всех явлениях, кроме тайн природы и премудростей науки, которыми совершенно не интересовался, видел скрытую сторону, подлежащую просвечиванию рентгеновскими лучами. Когда ему попадался хромой рикша, он, садясь в коляску и вылезая из нее, как бы ненароком пинал эту подозрительную ногу, чтобы проверить, в самом ли деле она хромая. Зато после проверки прибавлял рикше несколько гривенников. Таким образом, он и не думал обижать бедняка, а просто стремился до конца его понять; лишние гривенники У Дуань считал естественной платой за эксперимент. Сейчас он взял шапку из искусственного соболя, нахлобучил ее Мудрецу на голову, вынул из ящика стола кошелек и сунул ему в карман. Он отлично знал, где лежит кошелек и даже сколько в нем денег, – иначе не оправдал бы своего прозвища.

– Никуда я не пойду, мне действительно нездоровится! – запротестовал Мудрец, не понимая, зачем им понадобилось тащить его куда-то, когда можно было поесть прямо в комнате.

– Пойдем, пойдем! – засмеялись У Дуань и Оуян, подхватили Чжао под руки и буквально понесли, как драконы – жемчужину [17].

Едва они вышли на улицу, как к ним подлетели рикши:

– Господин Чжао, садитесь ко мне!..

– Нет, ко мне!

– Да вы не слушайте их, они хромые!

Взгромоздив сияющую жемчужину на одну из колясок, драконы рявкнули:

– Рынок «Восточное спокойствие»!

У Дуань, успевший удостовериться, что среди рикш нет хромых, сидел разочарованный.

Снег на улицах давно растаял; пешеходы, лошади и колеса смешали талую воду с землей и превратили ее в густое, липкое, блестящее месиво. Но рикши, демонстрируя ловкость ног (ведь бывает не только ловкость рук!), пробирались по этому месиву, балансируя, пританцовывая, разбрызгивая ногами грязь, и наконец добрались до «Восточного спокойствия».

– Вас ждать, господа? – спросили рикши.

– Вот еще выдумали! Вы хотите, чтобы мы вернулись домой грязные, как свиньи?! – отрезал У Дуань, опасаясь, как бы окружающие не поняли, что у него нет собственного, арендованного рикши – ведь это была его тайна!

– Куда же мы пойдем – в «Абрикосовые цветы» или «Сливу в золотой вазе»?

Это были харчевни, недавно открытые сучжоусцами – уроженцами города, славившегося своими красивыми женщинами.

– Все равно! – ответил Мудрец, с унылым видом протискиваясь сквозь толпу вслед за Оуян Тянь-фэном и У Дуанем. Все люди казались ему сейчас какими-то бездушными марионетками. В витринах мелькали флаконы парижских духов, пестрые резиновые игрушки, привезенные из Нью-Йорка. Кому все это нужно? Улыбающиеся красавицы, еще более ослепительные, чем манекены, алчно устремляли на витрины горящие, как алмазы, глаза. Одни, гордо вскинув голову, заходили в магазин, намереваясь удовлетворить свои агрессивные стремления; другие, щупая кошельки, украдкой глотали слезы и шептали:

– Ничего хорошего здесь нет…

«Разве это жизнь?» – думал Мудрец. Теперь ко всему, что он видел, мгновенно добавлялся вопросительный знак: «„Абрикосовые цветы“? „Слива в золотой вазе“? Я сам?»

– Пойдем в «Абрикосовые цветы», выпьем шаосинского желтого! – заявил У Дуань и подмигнул: – Тамошняя хозяйка – такая красотка!

Они поднялись на второй этаж и для начала заказали пачку сигарет. Мудрец закурил, морщины на его лбу разгладились, и он забыл, что к сигаретам тоже нужно добавлять философский вопросительный знак.

– Чжао, дорогой, открой нам свою тайну! – не выдержал У Дуань.

Оуян укоризненно взглянул на него, хотя его улыбающееся лицо тоже выражало любопытство, и спросил:

– Что будешь пить?

Мудрец откинул назад голову и выдохнул струйку дыма. Его намерение решать важнейшие проблемы человеческой жизни несколько ослабло, но он не собирался сразу от него отказываться, чтобы не прослыть легкомысленным.

Оуян Тянь-фэн едва заметно усмехнулся непонятно чем, даже не губами, и стал совещаться с У Дуанем насчет вина и закусок. Когда официант все принес и расставил на столе, Мудрец, сохраняя полное безразличие, немного закусил и стал изучать рекламу виноградного вина «Пять звезд», висящую на стене.

– Старина У, – предложил Оуян, – давай сыграем в фигуры! [18]

– Давай!

Мудрец, продолжавший изучать рекламу, надеялся, что его тоже пригласят и тогда он сможет отказаться, продемонстрировав тем самым свою твердость. Но его не пригласили.

– Ну вот, из трех раз ты проиграл всего один! – сказал У Дуань Оуяну, налил ему рюмку, а себе – две и повернулся к Мудрецу: – Ну, ты мастер отлынивать от выпивки.

Мудрец промолчал.

– Оставь его в покое, – вмешался Оуян. – Он явно нездоров. Раз уж он сказал, что не будет пить, значит, не будет. Видишь, он даже смотреть на вино не желает! Просто молодец!

Чжао почувствовал облегчение: Оуян Тянь-фэн умел подобрать ключик к его сердцу. Сообразительные люди не всегда стремятся радовать собеседника; порою они, напротив, разжигают его тоску или гнев и доводят их до высшей точки, после чего приходит неожиданное успокоение, слезы уступают место смеху. Так рассердившийся ребенок, не зная, на ком сорвать злость, горько плачет, а бабушка говорит ему: «Ну вот, поплакал, и полегчало!» Человеку, не привыкшему болеть, в критический момент полезно сказать, будто он выглядит гораздо лучше, и тогда лекарства начинают действовать с удесятеренной силой. Тому же, кто находит в болезнях удовольствие, надо порекомендовать еще какие-нибудь лекарства, пусть самые невероятные, и он обрадуется: ваше сочувствие и умение наслаждаться «красотой болезни» подействуют успокаивающе.

Оуян это отлично понимал. У Дуань снова проиграл ему, выпил штрафную рюмку и повертел ею перед Мудрецом: «Пустая!» Мудрец нахмурился и зажмурил глаза, продолжая играть роль тяжело больного, но винный запах уже ударил ему в нос и приятно защекотал в горле. Мудрец почесал кадык, желая показать, как сильно болит у него горло, но в это время У Дуань обратился к нему:

– Давай теперь с тобой на пару, Чжао, а то я никак не могу обыграть этого мошенника!

– У тебя что болит, живот или голова? – спросил Оуян.

– Все у меня болит! – мрачно ответил Мудрец, чувствуя, как боль из горла постепенно проникает в живот.

– И тело зудит?

– Ужасно.

– Не иначе как простуда, – с ходу поставил диагноз Оуян.

– Все этот чертов Чунь Второй! – воскликнул Мудрец. – На таком холоде всучил мне горячий батат!

– Может, вина выпьешь для профилактики? – предложил Оуян. Его заботливость была поразительна.

«Не пей, не пей!» – кричал разум Чжао, рассылая срочные телеграммы подчиненным частям тела. Но, к сожалению, центральное правительство в лице разума умело только издавать приказы, рука же Мудреца тем временем вцепилась в рюмку, словно голодный коршун – в зайца. Когда Мудрец поднес рюмку к губам, разум уже смирился: «В самом деле, это ведь для профилактики!» А когда рюмка была опрокинута в рот, все части тела радостно вскрикнули, засмеялись, мозг-правитель окончательно подчинился воле народа и отдал приказ рту выпить новую рюмку.

Еще рюмка, две, три, четыре, пять… Язык сначала одеревенел, потом размягчился, как ириска, и начал таять; кровь побежала быстрее, так что даже боль в застарелых мозолях показалась приятной.

– Ну, как живот? – участливо спросил Оуян таким тоном, словно разговаривал с младшим братишкой.

– Ничего, не помру! Правда, еще побаливает…

Снова выпили по три рюмки, потом еще и еще…

– Признайся честно, ты скис нынче утром не только из-за болезни?

– Ты угадал! Старина Ли меня пристыдил. Советовал уехать домой и заняться земледелием! Он парень что надо!

– Хорош парень, нечего сказать! – хмыкнул У Дуань. – Ты уедешь домой, а он женится на Ван!

– Да, у этой тощей обезьяны уйма всяких козней и хитростей! – засмеялся Оуян…

В пансион приятели пришли настолько захмелевшими, что с трудом зажгли лампу, а непослушные руки все время роняли на стол игральные кости. Сыграли подряд четыре партии. Мудрец налитыми кровью глазами уставился на пустышку:

– Еще четыре партии, и баста… Завтра матч, мне надо выспаться!..

Помолчав, Мудрец снова заговорил:

– Скоро светать будет, надо поберечь силы, чтобы поддержать честь университета! Говорю вам, братцы, спорт – дело важное!

Где-то прокричал петух. Мудрец начал было декламировать стихотворение о петушином крике, но умолк и повалился на кровать. Ему приснилось, что, играя в кости, он разгромил Ли Цзин-чуня своими пустышками и тот убежал без оглядки.

На стадионе Института торговли, посыпанном желтым песком, красиво выделялись синие футбольные ворота с белыми сетками. Поле было расчерчено светло-серыми линиями и огорожено столбиками с канатами. Студенты и студентки все прибывали и прибывали, оживленно разговаривали, и пар от их дыхания, смешиваясь с табачным дымом, поднимался, словно туман. Организаторы матча, среди которых были Оуян Тянь-фэн и У Дуань, с белыми флажками в руках и с трепещущими бледно-зелеными полосками шелка на груди, сновали в толпе, будто ткацкие челноки. В воздухе в лучах заходящего солнца парили бумажные змеи, подчеркивая тихую безоблачную красоту первых дней зимы. Солнце, казалось, не могло расстаться с этой стайкой юношей и девушек, как будто за миллионы лет своего существования оно впервые видело в Китае таких жизнерадостных и милых людей.

Вдалеке старый торговец сластями, растирая руками замерзшие уши и мотая косичкой, оставшейся еще со времен маньчжурской династии, кричал: «Засахаренные груши! Сливочные тянучки!» Мальчишки-школьники в толстых серых куртках на вате перебивали его: «Табак! Сигареты!» И туман над головами студентов все сгущался, потому что несколько сотен сигарет, дымивших разом, не уступали по мощности небольшой заводской трубе. Светло-серые линии по краям футбольного поля постепенно исчезали, стертые подошвами зрителей, забросанные шелухой семечек и арахиса.

Появились первые игроки. Команда Института торговли была в серых трусах и майках, коричневых гетрах и голубых шапочках, а команда университета Прославленной справедливости – в красной форме, черных гетрах и белых шапочках. Внимательный наблюдатель тотчас заметил бы, что на молодых людях нет ничего, что напоминало бы национальный костюм, хотя время от времени они из патриотических побуждений громили лавки с иностранными товарами.

Футболисты выбегали на поле, слегка согнув ноги, съежившись и потирая голые колени с выступившими от холода пупырышками. Это должно было символизировать твердость духа при кажущейся мягкости, свойственную спортсменам. Они подбегали к канатам, пожимали руки знакомым, а те кричали: «Чжан, поднажми!» – или: «Не жми, играй вполсилы!», «Сунь, какая у тебя красивая шапочка!», «Дай им как следует по копытам, старина Ли!» Игроки не всегда могли разобрать, что им кричат болельщики, но неизменно всем улыбались, демонстрируя только что вычищенные зубы. Они били по воротам, делали обманные движения, легко принимали мяч на носок бутсы, прижимали его к земле. Один из игроков, сделав вид, что поскользнулся, упал навзничь и задрал вверх ноги, другой свалился на него и посмотрел на зрителей. Те, конечно, захохотали.

Вратари старались не пропустить ни единого гола, действовали и руками, и ногами, прыгали то в одну, то в другую сторону. Иногда мяч уже оказывался в сетке, но вратарь все равно подпрыгивал, касаясь верхней планки ворот, будто ничего не заметил.

Когда на поле вышел Мудрец, зрители загудели: «Чжао Железный Бык! Настоящий Железный Бык!» Багровое лицо, короткие, толстые руки и ноги, размашистый шаг – все это делало Чжао похожим на первоклассного, непревзойденного во всем мире спортсмена. Его гетры были подвязаны зелеными шнурками, выделявшимися на волосатых ногах, способных свалить одним ударом!

Чжао долго разговаривал и смеялся со знакомыми болельщиками, время от времени крича игрокам: «Мэн, сегодня тебе придется попотеть!», «Обводи, обводи!», «Теперь остановись!» Потом направился к полю, но то и дело оборачивался и махал кому-то рукой. Дойдя до каната, он хотел перепрыгнуть, но неожиданно зацепился за него и вкатился на поле, как большая серебряная монета. Все вокруг дружно засмеялись: «Смотрите, какие номера откалывает Железный Бык!»

Мудрец намеревался вскочить, словно карп, выпрыгивающий из воды, но не смог даже привстать. В голове у него шумело, сердце ныло.

– Спирта! Спирта! – всполошились организаторы матча и начали щедро поливать спиртом ноги, способные свалить быка.

Мудрец через силу улыбнулся:

– Хватит! Ноги уже не болят, только голова немного кружится!

– Что-то Чжао сегодня не в форме! – сказал У Дуань Оуяну.

– Не паникуй!

Судья – маленький, похожий на шарик из мышц англичанин, надув и без того полные щеки, дал свисток к началу матча. Тысяча с лишним болельщиков разом повернулась к футбольному полю, как будто их одновременно дернули за веревочку. Курильщики даже забыли выпустить дым изо рта, любители семечек – выплюнуть шелуху. Команды построились. Мудрец оказался левым крайним. Еще свисток, и он вихрем помчался вперед, похожий на льва, играющего с мячом [19]. «Железный Бык, пасуй!» – кричали ему, но он, забыв все на свете, обводил одного соперника за другим и никак не мог понять, то ли он гонит мяч, то ли мяч гонит его.

Наконец центральный защитник «торговцев» сделал обманное движение левой ногой. Чжао метнулся вправо и передал мяч прямо на правую ногу соперника. Стадион загремел. Студенты Института торговли, взвыв от восторга, стали бросать в воздух шапки, платки, даже сигареты, а однокашники Мудреца завопили: «Позор, позор!» Их носы вмиг укоротились на несколько миллиметров – и на столько же стали шире глаза «торговцев».

Мудрец обалдело оглянулся, увидел сотни орущих глоток и, сорвав с себя шапочку, схватился за голову, словно она могла заменить потерянный мяч. Как раз в этот момент мяч вернулся и больно ударил Мудреца по рукам. В голове у него загудело, он брякнулся оземь, и перед глазами замелькали игральные кости, с помощью которых он надеялся разбогатеть. Потом, как сквозь сон, он услышал: «Тайм-аут!», «Унесите его!», «Дохлая тварь!», «Дохлый бык!», «Судья подсуживает!», «Бейте судью!»

К Мудрецу подбежали люди. Оуян Тянь-фэн поднял его, увел с поля, накинул ему на плечи халат и усадил. Какие-то студенты хотели поколотить судью, но почему-то вернулись, не добежав до него.

После выяснилось, что они близоруки и не разглядели со своих мест, что судья – иностранец. А с заморскими чертями, как известно, лучше не связываться.

– Ура! – вдруг закричали студенты Института торговли.

Мудрец понял причину их радости – он был рядом с сеткой ворот, куда только что попал мяч.

Поэт Чжоу Шао-лянь, втянув голову в плечи, передал Мудрецу листок бумаги со следующим стихотворным экспромтом: