Мудьюг

За каменной стеной тюрьмы

На другой день все собрались дружно, как по команде.

Тетя Оля дивилась — почему нет ни шуму, ни возни.

Когда она вошла в комнату, то увидала, как мальчики тычут пальцами туда, где на карте маленьким кружочком обозначен город Архангельск.

Юрин папа пришел поздно,— опять у него было заседание. Но не забыл про свое обещание.

Наскоро пообедав, он уселся в угол, отставил от себя деревянную клюшку, помолчал, как бы раздумывая,

— Ну, что же ты, папа?— начал поторапливать его Юрик.

— О чем же мне рассказать вам, ребятишки?

— А разве ты забыл? О вчерашнем! О вчерашнем!

— Об острове! Об острове!!

— О тюрьме! Как сидел ты, дядя Саша, в тюрьме!— заговорили все разом.

Юрин папа поморщился: не хотелось ему говорить о тюрьме. Тяжело было вспоминать…

Все же, как бы нехотя, начал:

— Так вот: и влетало же нам, большевикам, ребятишки, в этой белой архангельской тюрьме! Не хочется вспоминать!…

— А ты все рассказывай, папа, не утаивай!— не унимался Юрик, падкий до рассказов о том, как воевали красные и белые.

Как только белые забрали Архангельск, как только высадились в город англичане, французы,— пошли ловить нашего брата-рабочих, особенно коммунистов. Начались аресты.

— По городу, после 12 часов ночи, запретили ходить. Собрания можно было устраивать с разрешения офицеров. А если не послушаешься — тюрьма. Ну, и накопилось нас в тюрьме столько, что некуда стало сажать других.

Сидим это мы, бывало, чуть ли не на спине один у другого: некуда шагу ступить! Одежда серая, арестантская. Вшей, ребятишки, накопилось у нас так много, что вам бы не сосчитать их вместе с вашим учителем.

— Ну-у? — удивился Вовка и почесал затылок.

— А вы их били, дядя Шура?— спросил Алеша Черногоров.

— Нет, милок, не били, а в печке жгли. Ой, как они трещат!

— У меня тоже есть!— неожиданно сделал заявление Лева Пассер и гордо посмотрел на окружающих.

Все смеялись, а громче всех смеялся юрин папа.

— Смотрите на него,— какой молодец!— громко засмеялся юрин папа и потрепал Левку.

Когда смех утих, юрин, папа вытер платком глаза, на которых выступили слезы, и продолжал:

— Если вы будете драться с белыми, да попадете к ним в плен, вас посадят в тюрьму,— тогда и вы покормите вшей. Не советую вам ребятки, попадать в плен! А пока — слушайте:

— Самое противное в тюрьме — это параша. Когда у арестанта заболит живот, его не пускают выйти в коридор, в уборную или там, скажем, во двор, а заставляют оправляться в той же комнате, в парашу. От этой параши идет такой запах… Ну, это и запах, скажу я вам! Куда сильнее, чем у вас, когда вы шалите, а форточки не открываете.

— Ы-ы-ы…—промычал Алеша Черногоров, ткнув пальцем в живот Вовке, как будто говорили именно про них…

— В камере грязь, пыль, плевки, подтеки от параши. Спали на нарах, на полу, под нарами, сидя…

— А где ты обедал, папа?

— Нас, милок, обедами не кормили. Мы были для них хуже свиней. Мясо давали нам тухлое. Мы так мало получали еды, что через несколько недель каждый из нас еле двигал ногами. Больных не убирали с нар. Они тут же бредили, а многие умирали.

— А белые к вам в тюрьму приходили?

— Не только приходили, а не давали покою. Все время глядят в дырку, что мы делаем?

— Пусть убьют, чем жить, как собакам,— думали мы…

— В тюрьму приезжали русские, английские, французские белые офицеры, брали с собой большевиков, увозили их за город и там расстреливали…

— Я помню один случай… Часа в два дня выстроили всех нас по камерам и не велели подходить к окнам, не велели шевелиться. Кто не послушается, того грозили застрелить… И вот мы услыхали, — на дворе раздался залп, потом — второй, затем еще не сколько отдельных выстрелов. Мы поняли, что белые кого-то расстреливают на дворе. Позже мы узнали, что они расстреляли красного партизана Ларионова и его товарищей. Дня два их трупы валялись неубранными на дворе, а белым офицерам хоть бы что: смеются, покуривают, водку пьют.

На дворе раздался залп

— Эх, дать бы, им!— не удержался Сережа-пионер.

— Вот, милок, и мы так думали, да чем им дашь-то? У нас не было оружия. Сидели мы за замком, в тюрьме, а Красная армия была далеко от Архангельска.

— Дождались, папа, красных?

— Да, сынок, дождались, а до того времени, пока дождались, отобрали нас, кого считали поопаснее, да и направили на остров Мудьюг, про который я вам вчера говорил. Вот тут-то и началась история, чтоб им пусто было!… Если будет с ними опять война, обязательно воевать пойду, хотя и без ноги я!

— А ты, папа, расскажешь нам про этот остров?

— Конечно расскажу. Дайте только срок! Только уговор наперед — не пугаться и по ночам не кричать.

— Не будем! Не будем!— стали все разом уверять юриного папу.

— Ну, значит, уговор. Как только у меня будет день отдыха, так я все вам и расскажу. А теперь идите по домам и спокойной ночи. Да и Юрику надо поучить немецкий язык.

— До свиданья, дядя Саша!— хором прощались ребятишки.

Через пять минут в комнате было тихо, а вдали слышался паровозный гудок.

Юрик почитал немецкую книжку, вычистил зубы, умылся, а потом лег в чистую кровать, высунул из-под одеяла свои длинные рученки.

— Спокойной ночи, папа!

— Спокойной ночи, Юрик,— ответил отец, подошел к нему, потрепал за ухо:

— Ах ты, большевичок маленький!

Было 15 минут десятого, когда Юрик уже спал крепким сном. Видел он во сне, будто к нему подошел отряд иностранных солдат и в золотых погонах офицер.

Юрик не понимает их языка, но чувствует, что офицер хочет арестовать его..

Юрик жалеет, что не знает их языка, он силится сказать солдатам, что скоро будет пионером, а все пионеры борются за рабочих и бедных крестьян. Тогда бы солдаты поняли его и арестовали бы не его, а своего офицера. Ведь так легко отнять оружие у офицера!

Но солдаты не понимают Юрика.

Заворочался, забормотал Юрик непонятные слова.

— Ну, кажись, мой воин начинает чувствовать себя тоже арестованным,— подумал отец, отрываясь от газеты.— Не такая, верно, простая штука—рассказывать детям. Придется подготовиться, как к настоящему докладу.