Мужчина на расстоянии

А брат сидел и слушал, и вид у него было потерянный. В этом страстном романе он был доверенным лицом, приживалой, живым канделябром… Он был так поглощен вашими отношениями, что перестал смотреть на женщин! А ведь ему было восемнадцать лет, в этом возрасте все только и делают, что увлекаются и рвутся в бой!

Вы пробыли в моей гостинице две с половиной недели.

«Покровитель» показал вам все достопримечательности. Гору Святой Виктории вы изучили досконально. Иногда Вы даже ссорились с братом, Вам так хотелось бы понежиться у бассейна, но стоило Ему подать Вам знак, и Вы послушно вставали, недовольно, но послушно, а брат следовал за Вами, будто некая таинственная сила не позволяла ему держаться на расстоянии.

Вечером, изголодавшись друг по другу, Вы с возлюбленным устремлялись в спальню, а брат шлялся по холлу, смотрел телевизор, причем все подряд, не выбирая. Он поглядывал на часы, а глаза были пустыми.

Потом вы втроем отбыли в Париж. У «покровителя» был огромный автомобиль, такие приводят девушек в особый трепет. Он оставил свой парижский адрес: 19-й округ, улица Сантье-Мари, дом 20.

Вы ведь тоже там жили, Кей?

Я поискал в Интернете. Я знаю, что Вы ненавидите все эти кабели и шнуры, телевидение и всемирную паутину, а я нахожу их полезными.

Так, например, по адресу улица Сантье-Мари, дом 20 отыскалась «Пиццерия Бартольди», точнее, «Пиццерия Джузеппе Бартольди». Владелец сменился четыре года назад, но название осталось прежним, благо заведение пользовалось успехом! Хозяйка пиццерии пообещала прислать мне информацию, хочет угодить в путеводитель.

Дама, кстати сказать, попалась словоохотливая! Она поведала мне, что хватка у Джузеппе была железная, и все домочадцы были у него под каблуком. Кроме прибыли, его мало что интересовало. Отцовский инстинкт дремал в нем беспробудно. Его двое детей были неразлучны, как карамельки в коробочке. Жена, тихая ласковая англичанка, медленно угасла, не вынеся его тяжелого нрава. После смерти жены он проникся страстью, точнее похотью, к одной из официанток, послушной грубоватой сицилийке по имени Мария, и зажил с ней гражданским браком. И тогда двое его детей, мальчик и девочка, навсегда покинули свою комнату на третьем этаже и перебрались к некоему господину, чей отец, в свое время, эмигрировал в Америку, и, работая в кинобизнесе, сколотил приличное состояние!

Итак, мы возвращаемся к Нему, нашему «покровителю»…

Теперь они жили втроем: девочка, мальчик и «покровитель». У него была просторная холостяцкая квартира на последнем этаже того же дома.

Слухи быстро разнеслись по всему кварталу, но при виде девочки все замолкали, столь убийственным был взгляд ее огромных черных глаз! «Любовь втроем, — перешептывались сплетницы, — подумать только, девочка ведь совсем еще ребенок! И к тому же родные брат и сестра, неужели они тоже…»

Отца мало волновало происходящее. Дела его пошли в гору. Мария оказалась куда выносливее и покладистее покойной жены, так что в глубине души он был даже доволен, что избавился от своих отпрысков…

Он умер четыре года назад. Удар хватил его прямо у плиты, и в считанные секунды его не стало. Дети продали отцовский бизнес.

И исчезли.

Больше никто их в этом квартале не видел.

«Покровитель» продал свои апартаменты несколькими годами раньше, и с тех пор дети в доме не показывались.

Это все, что было известно новой хозяйке. Потом она принялась нахваливать свои пиццы, которые буквально тают во рту, и свежие морепродукты, и отборные пасты, и восхитительный шоколадный пирог, «нежный и сладкий, с хрустящей корочкой».

Она, вероятно, решила, что я все записываю!

Я и вправду записывал, Кей, но только то, что касалось Вас!

Истории из жизни зачастую куда увлекательнее, трогательнее, безумнее надуманных романных страстей…

Если Вы та гордая искренняя женщина, какой я Вас представляю, если Вы действительно любите точность во всем, как признались сами, Вы, конечно, расскажете, что происходило на самом деле, потому что хозяйка пиццерии, вероятно, намеренно сгущала краски и добавляла пикантные детали, чтобы сделать рекламу своему заведению.

Бесконечно взволнованный

Джонатан

Кей Бартольди

«Дикие Пальмы»

Фекамп

3 сентября 1998.

Кто Вы на самом деле, Джонатан Шилдс?

Кто Вы?

Кто Вы такой, чтобы без спросу лезть в мою частную жизнь, копаться в моем прошлом, глумиться над моими воспоминаниями?

Частный детектив?

Исписавшийся литератор, паразитирующий на чужих страстях, чтобы добавить «правду жизни» в свои бездарные романы?

Журналист из бульварной газетенки?

Два года назад мне уже звонил некий американский журналист, желавший состряпать большую статью о Дэвиде Ройле для Vanity Fair. Ему удалось выйти на меня, и он хотел знать буквально все об этом человеке, чье влияние и популярность так сильны в Голливуде. Писака пытался меня расспрашивать о его детстве, отрочестве, бурной молодости, о его достоинствах и недостатках. Он готов был немедленно выехать из Лос-Анджелеса в Фекамп, хотя вряд ли представлял, что это во Франции! Он готов был заплатить приличную сумму, все твердил: Money, money[33], у вас ведь только одно на уме! Я повесила трубку, но он не успокоился и прислал мне целую охапку статей о Дэвиде Ройле, светиле американского кинематографа, и кипу фотографий (добыча удачливых папарацци!): Дэвид Великолепный позирует с Деми Мур и Джулией Робертс, Дэвид с ослепительной улыбкой, с сигаретой в зубах в окружении других вельмож, таких же пустых и блистательных, как он сам, особняк Дэвида Ройла на Сиенега Авеню, роллс-ройс Дэвида Ройла, собрание картин Дэвида Ройла! Ему удавалось оставаться в тени, что почти невозможно, когда живешь в стране, где о знаменитостях известно буквально все. Заголовки были соответствующие: «Кто этот человек? Кто он на самом деле?»

Я его больше не знаю. Я его больше не люблю. Когда-то я действительно любила человека по имени Дэвид, я его боготворила, бесконечно уважала. Он был умный, тонкий, образованной, в его голове каждую минуту созревали безумные идеи, возникали смелые проекты. В нем было столько щедрости, изобретательности, остроумия, нежности. Жизнь била в нем ключом!

Как же он любил жизнь, Джонатан Шилдс!

С фотографий на меня смотрел совсем другой человек, он почти умер, он предавал и обманывал самого себя, он бросал женщин и друзей, он поклонялся исключительно «золотому тельцу».

Журналист позвонил снова. Он был необычайно горд собой, собирался назначить встречу, готов был заплатить еще больше, но я опять повесила трубку.

Неужели Вы и есть тот журналист, Джонатан?

И все что Вам нужно — пикантные сплетни?

Неужели Вы прибыли сюда под чужим именем, с запасом шпаргалок, подменяющих культурный багаж, чтобы усыпить мою бдительность?

Вы напрасно теряете время, Джонатан, и кроме того, Вы потеряете друга, а я ведь к Вам привыкла…

Вы приручили меня своими письмами, умными словами, емкими формулировками, красивыми образами, увлекательными описаниями. Должно быть, так Маленький принц приручал лисенка. День за днем. Письмо за письмом. Вы наполнили мою жизнь жарким свежим воздухом, средь полного безветрия разом задули сирокко, трамонтана, мистраль и памперо, все те ветра, названия которых мне поведал Дэвид, и которые должны были бы стать нашими с ним попутными ветрами. Я доверилась Вам, сдалась без боя. Вам удалось усыпить мою бдительность…

Жан-Бернар стал казаться мне пресным, закаты — холодными и невыразительными… Сыры мадам Мари не возбуждали аппетит, я все спрашивала: «Нет ли у Вас чего-нибудь еще?»; и плюшки с шоколадным кремом я покупала только затем, чтобы не обидеть славного мсье Ленэ. Я почти готова была разлюбить Фекамп, жизнь в провинции, утренние купания, прибрежные камни, от прикосновения которых на ногах остаются ссадины. Я снова жадно разглядывала корабли на горизонте…

Да, я настолько осмелела, что стала спокойно смотреть на отплывающие корабли, на суетящихся матросов.

Но своей грубостью, своей лживостью и изворотливостью Вы в одночасье разрушили все хорошее. Я чувствую себя разбитой, обманутой, глубоко уязвленной.

Больше Вы ничего от меня не получите Джонатан Шилдс. Я не буду Вам ничего рассказывать о своем прошлом, делиться с Вами своими откровениями.

Я страшно разозлилась, прочтя Ваше письмо, и пошла к Натали. Она чистила лук на кухне, изо всех сил сдерживая слезы. Я бросилась к ней и потребовала сказать всю правду о Джонатане Шилдсе, которого кроме нее никто не видел.

Она подняла на меня покрасневшие глаза и произнесла: «Ну, он такой, немолодой, я же Вам сказала». «А что еще, что еще Вы можете о нем сказать?» «Ну, что еще, я же Вам сказала, немолодой».

Я вырвала у Натали нож и направила лезвие прямо на нее. Я чувствовала, что она врет, что она что-то от меня скрывает, старается не смотреть мне в глаза. «Натали, — закричала я, — это очень важно, очень важно, Вы понимаете?»

И тут она раскололась: неприятности с Рике и свежий лук сделали свое дело. Она мне рассказала, что Вы совсем не старик, Вам на вид лет сорок, что Вы действительно американец, она разглядела паспорт, когда Вы платили, но главное, Вы показались ей таким красивым, таким обаятельным, таким соблазнительным, что ей стало за меня страшно!

Она испугалась, что я снова сломя голову брошусь в несбыточную любовь и снова буду страдать… И снова сделаюсь посмешищем всего городка, потому что не умею любить «разумно». «Я же Вас знаю, Кей, — сказала мне она, — Вы опять потеряете голову, Вы не виноваты, Вы просто так устроены!»

Придав Вам образ старикана в шарфе и с баночкой пилюль, она по-своему пыталась меня защитить! И ей это удалось! Я Вам доверилась!

Но эпоха невинности и безграничного к Вам доверия осталась в прошлом, мсье Шилдс.

Я больше слышать не желаю ни о Вас, ни о Дэвиде Ройле.

И если Вас подослал он…

Такое ведь тоже возможно…

Если он подослал Вас разузнать, что там новенького у крошки Кей, скажите ему от моего имени: «Fuck off!»[34] или, следуя традиции старого каторжника: «Самцы меня заколебали!»

Так Вам понятно?

Другого разговора с Вами у меня отныне не будет.

Кей Бартольди

Джонатан Шилдс

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

17 сентября 1998.

Своим последним письмом Вы разбили мне сердце.

Никакой я не детектив.

И не журналист, копающийся в грязном белье и чужих сердцах.

Путеводитель я тоже не пишу.

В этом я Вас действительно обманул.

Я, на самом деле, не Джонатан Шилдс…

Хотя теперь и он тоже, отчасти.

Кей, умоляю Вас…

Посылаю Вам кассету. Посмотрите этот фильм, и Вы все поймете. Считайте, что таким образом я решил перед Вами исповедоваться.

Я не решаюсь назвать Вам свое настоящее имя.

Пока еще не могу.

Фильм Вам все объяснит. Он называется «Зачарованные», режиссер — Винсент Миннелли. В американской версии — «The Bad and the Beautiful»[35].

Это про меня: я тоже злой и красивый.

А для Вас я хотел бы быть только прекрасным, причем, всю оставшуюся жизнь.

Посмотрите фильм, Кей.

«Дикую реку» Вы, наверно, так и не посмотрели, во всяком случае, ничего мне не написали.

Умоляю Вас, Кей…

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

23 сентября 1998.

Ответа все нет…

Уже отчалили последние американские туристы. Я остался один с господином Бонелли (владельцем) и жду.

Я жду Вас, Кей.

Жду.

Умоляю Вас, Кей…

Напишите мне хоть слово, одно только слово.

Одно только слово, написанное Вашей рукой…

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

1 октября 1998.

Ради Вас, Кей, я готов ждать целую вечность…

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

15 октября 1998.

Скажите хотя бы, что посмотрели фильм.

Это хоть немного приободрит меня.

Фильм свяжет нас вновь тончайшей нитью. Эту ангельскую нить я обращу в прочный канат, мощный корабельный трос, я сделаю все, чтобы Вас вернуть…

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

22 октября 1998.

Прошел год с тех пор, как Вы прислали мне первое письмо…

Последние дни я без конца его перечитывал.

О, как бы я хотел вернуться в те счастливые дни, когда для меня были открыты двери Вашего магазина, Ваши помыслы, Ваше сердце.

Я вел себя, как законченный идиот, как неотесанный грубиян.

Я забыл, какая Вы…

Я знал стольких женщин, послушных и доступных, что уже не помню, как вести себя с теми, кто чист и неподкупен.

Я пытался взять Вас штурмом, я, как бывалый пират, бросился на абордаж…

Но Вы не из тех, кто сдается без боя, Кей. Это я еще помню.

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

26 октября 1998.

Вчера вечером, не выдержав мучительного ожидания и беспокойства, я позвонил к Вам в магазин…

Какая-то дама (это точно была не Натали) сняла трубку и все мне рассказала.

Кей, прошу тебя…

Позволь мне прийти к тебе.

Скажи, что простила меня, что когда-нибудь простишь, пусть нескоро, я готов ждать целую вечность.

Кей, это ужасно.

Я виноват. Во всем виноват я один.

Как я могу искупить свою вину, я, золотой телец, чье сердце разбито вдребезги?

Дэвид

Кей Бартольди

«Дикие Пальмы»

Фекамп

1 ноября 1998.

Ну, наконец-то!

Свершилось.

Я знала, что когда-нибудь это случится!

Когда-нибудь на листе бумаги проступит заветное слово.

Дэвид!

Я ждала, когда же ты подпишешь письмо своим именем, своим настоящим именем.

Сбросишь маску, откажешься от псевдонима, который так тебе шел, так меня успокаивал…

Я посмотрела фильм, Дэвид.

В гостях у Жозефы и Лорана.

Этот фильм повествует о восхождении блистательного, соблазнительного, страстного честолюбца по имени Джонатан Шилдс.

Я узнала тебя в этом персонаже, который хочет покорить целый мир, не останавливается ни перед чем, совращает, манипулирует, безжалостно разбивает чужие жизни из любви к искусству, к славе, к самому себе.

Я не плакала. Я не могу больше плакать, Дэвид. Все мои слезы отнял Марко.

Я пишу тебе в последний раз.

Делай с моим письмом, что хочешь, читай, перечитывай, помести в золотую рамку, поставь на камин рядом со своими «оскарами».

«Когда приходит слава, скажи любви “прощай”», — написала мадам де Сталь. Помнишь эту цитату? Ты с нею спорил, говорил, что у тебя будет все: и любовь, и слава. Славу ты рассчитывал завоевать, унаследовав отцовский бизнес, а счастье тебе дарили мы, два нежных щенка, послушно возлежавшие у твоих ног, с глазами, полными обожания.

Мы с Марко слушали тебя, раскрыв рты.

Мы так тебе верили. Мы мечтали вместе с тобой. Твоя мечта стала нашей. Все твое было нашим. Ты сам не раз так говорил, когда мы жили втроем в твоей холостяцкой квартире на последнем этаже…

Да, я знаю… Я сама пришла к тебе. Я хотела тебя всем своим существом, я была маленькой дикаркой. Я сама в первую же ночь забралась в твою постель…

А ты был так взбудоражен, так потрясен моим возрастом (мне едва исполнилось пятнадцать), что боялся до меня дотронуться. Ты спал, не раздеваясь, если вообще спал. Ты так боялся, что Марко что-нибудь услышит, что-нибудь заметит. Он лежал на матрасе, в другом конце комнаты. Этот матрас предназначался для нас двоих, для меня и Марко. Утром мы его сворачивали.

Я победила твою стыдливость, твою сдержанность, твой страх.

Я училась любить и тому же учила тебя.

Я все это помню, Дэвид. Я ничего не забыла.

Я хотела близости, безумно ее желала. Я так гордилась, что люблю и любима. Я никого не боялась. Я шла по улице с высоко поднятой головой, пылающим взглядом сжигая встречные сплетни. Все покупки я делала сама и смотрела на продавцов, не отводя глаз. Я вела дом, «наш» дом. Родительский дом перестал для меня существовать, как только умерла мать…

Я мчалась бегом из школы, чтобы к твоему приходу быть самой красивой.

Я постоянно выдумывала что-нибудь новое, чтобы ты желал меня все больше и больше. Наша постель была моим царством, и я с каждым днем все сильнее втягивала тебя в свою игру, увлекала за собой. Помнишь клятву на крови в «Старой любовнице»? Помнишь, как однажды вечером я вскрыла вену на руке, чтобы ты выпил моей крови и мы с тобою, таким образом, были бы связаны до самой смерти?

Я не играла, Дэвид. Я действительно в это верила.

До самой смерти…

Шли годы, но мы их не замечали. Счастье проходит бесследно, оно подобно падающей звезде. Перед глазами сменяются ослепительно яркие картины, не оставляющие в памяти ни малейшего отпечатка.

Мы жили в своей скорлупе. Марко растворился в нашем романе. Он жил нашей жизнью, нашей любовью, нашей страстью. Его сердце билось с нашими в унисон. Он дышал в том же ритме, что и мы. Наше влечение, наше противостояние поглотили его без остатка.

А тем временем на первом этаже мой отец выпекал пиццу, и мучил Марию так же, как прежде мучил нашу мать. По вечерам он подсчитывал выручку и мечтал, что закупит новые печи, закажет новенькую неоновую вывеску, сделает заведение богаче и просторнее. Он поставил новые столики, увеличив зал за счет жилых комнат, и, тем самым, еще больше оттолкнул нас от себя. Мы укрылись в твоей берлоге. А отец, завершив расчеты и вдоволь намечтавшись, каждую ночь забирался на послушную Марию, которая делалась все мягче и рыхлее, словно старый матрас, не способный даже скрипеть.

Глядя на нее, я клялась, что ни за что не повторю ее судьбу и судьбу своей матери.

Я разделяла твои мечты, твои тщеславные устремления.

И увлекала за собой Марко.

В этом была моя единственная вина, моя роковая ошибка.

Марко. Он только что потерял мать и всем сердцем привязался к нам. Он был старше меня на два года, но я стала соломинкой, за которую он в отчаянии ухватился. Я была черной, как ночь, а он — светлым, как день. Я была сильной, а он хрупким, я — решительной, а он — робким. Когда мама умерла, он стал делать ей искусственное дыхание. «Не уходи, — бормотал он, — не уходи». И, повернувшись ко мне, умолял: «Кей, ну сделай же что-нибудь, прошу тебя…» Он держал мать за руку до тех пор, пока ее не положили в гроб из светлого дерева. С тех пор брат ни разу не взглянул на отца, не сказал ему ни слова, даже близко к нему не подошел.

Дэвид, ты заменил ему отца.

Ты сам заставил его в это поверить.

Ты выдумал ему будущее, точь-в-точь как у тебя. Ты записывал его на теннис, на английский, на французский бокс. («Самый стильный вид спорта, — восклицал ты, — для настоящих джентльменов, которые дерутся прямо в смокингах!») Ты учил его фехтованию и боевым искусствам. Учил водить машину, делать заказ в ресторане, разглядывать девушек, одним свистком подзывать такси. Ты покупал ему костюмы на размер больше, чтобы он держался, как мужчина.

Он подражал тебе во всем. Он верил в то будущее, которое ты ему выдумал. Я внушила ему, что между мной и тобой есть место и для него.

Я действительно верила в наш тройственный союз, в наше общее великое будущее. Выбравшись из скромной пиццерии в доме номер 20 по улице Сантье-Мари, мы будем подниматься все выше и выше…

Мы будем счастливы и знамениты.

Все трое.

По вечерам мы просматривали фильмы твоего отца. Ты комментировал: «наезд», «отъезд», объяснял, как выстроены планы, какие детали попали в кадр, как сыграли актеры. Ты показывал нам, где располагалась камера, какую перспективу выбрал оператор, какую изобретательность проявил монтажер. Ты покупал нам книги, учил представлять историю в картинках. Ты открыл нам красоту слов, законы построения сюжета, важность деталей…

Ты научил нас всему.

Все, что я знаю, все, что я в этой жизни люблю, пришло от тебя, Дэвид.

Ты меня создал.

Когда ты ушел…

Я будто разучилась жить.

Я шла по улице с опущенной головой, с потухшим взором.

В ответ на бесстыдные взгляды я робко отводила глаза.

Я забыла, где всходит солнце и где оно заходит, не замечала, как день сменяется ночью, не чувствовала холода и зноя, не ощущала голода и жажды.

Я разучилась жить.

Все, что я когда-то знала, ушло вместе с тобой.

Но самое страшное, Дэвид, это то, что ты сделал с Марко.

Покинув нас, ты украл у него жизнь.

В тот день мой брат умер.

Умер, глядя как корабль отплывает от пристани, как ты машешь нам рукой.

Умер, вернувшись в гостиницу и прочтя твою записку.

«Я поплыву один. Я люблю вас обоих, но мне нужна свобода, возможность побыть в одиночестве… Я больше не хочу быть одним из нас троих, я хочу быть одним единственным, самим собой».

Ты оставил нам деньги, много денег, и красную розу для меня. Даже наше прощание ты сделал театральным. Ты не умел по-другому! Мы приехали в Фекамп в полной уверенности, что отчалим вместе с тобой на прекрасном новом корабле…

И вдруг мы очутились вдвоем в гостиничном номере…

Это было ужасно, Дэвид.

И Марко весь свой гнев перенес на меня.

Он первым прочел записку, как подобает старшему брату. Потом протянул ее мне с жестокой усмешкой на губах, с мрачным блеском в глазах.

«Это твоя вина, — сказал он мне, — это ты не смогла его удержать. Во всем виновата только ты. Я никогда тебе этого не прощу».

Он помчался вниз по лестнице. Я бросилась вдогонку. Я не знала, кого пытаюсь догнать: тебя или его. Я летела, как ненормальная…

Всю ночь я носилась по улицам Фекампа. Мимо на большой скорости проплывали бары, набережная, старая плотина. Я металась то в одну, то в другую сторону. Завидев свет, я толкала дверь и спрашивала: «Здесь не пробегал молодой человек?»

На меня смотрели, как на сумасшедшую.

Я и правда сошла с ума.

Ту ночь я провела среди корабельных тросов, все тянула за канаты, будто пытаясь тебя вернуть. Я стояла на пристани, с широко раскрытыми глазами, напряженно вглядываясь в ночь, высматривая, не плывет ли корабль. Мне казалось, что ты вот-вот повернешь обратно, что такая большая прекрасная любовь не может оборваться в один миг…

Утром я осталась стоять на пристани, и ночью тоже никуда не ушла. Дни и ночи сменяли друг друга, одна только я стояла неподвижно.

Я разучилась двигаться.

Я потеряла все.

Когда штормило, я прижималась к швартовым тумбам и, застыв в ночи, в мокрой липнущей к телу одежде, заклинала бушующее море вернуть тебя на берег. Я не боялась ни грозных волн, ни пены, стрелявшей мне прямо в лицо, ни ветра, сбивавшего меня с ног, ни подступавшей со всех сторон темноты. Я была как Мамаша Три Флажка, с одной лишь разницей: я надеялась, что мой мужчина вернется. Я ждала, что море мне его возвратит.

Местные жители проходили мимо, не глядя на меня, но я слышала их удивленные возгласы: «Кто это такая? Она больна? Может, ее отвезти в больницу?» Мужчины подходили ко мне вплотную, разглядывали безо всякого стеснения, обдавали алкогольным дыханием и с отвращением шли дальше. Я слышала, что они бормочут: «Пьяна в стельку».

Однажды ночью я задремала и неожиданно проснулась от того, что сильная горячая струя била прямо в меня: какой-то мужик мочился над моим распростертым телом.

Я осталась лежать, липкая, обессиленная.

Я разучилась жить…

Я почти умерла.

Меня подобрала Жозефа. Однажды утром она распахнула двери ресторана, расставила на улице столики и вдруг присела рядом со мной, вся такая гордая, прямая, с огненно-рыжей шевелюрой и рыжей челкой. Она смотрела на меня своими маленькими черными внимательными глазами и вдруг заговорила: «Не надо здесь лежать, — сказала она, — вставай! Тебе надо помыться, ты совсем одичала. Пойдем со мной, я дам тебе теплого супа и уложу в постель».

Я слушала ее, но не понимала ни слова.

Жозефа подняла меня, отнесла к себе домой и, одетую, грязную уложила в постель. Вошел Лоран, сказал: «Она больна, надо вызвать доктора».

«Она больна, но доктор здесь не поможет, — ответила Жозефа. — Пусть отоспится, поест вдоволь, а там посмотрим».

Что было дальше, я почти не помню. Жозефа кормила меня с ложечки, как маленького ребенка. Она заставляла меня есть, вставать с постели, ходить по комнате. Когда ей надо было выйти за покупками, со мной оставалась Натали, которой было велено ни на минуту не оставлять меня одну. В то время она была домработницей у Лорана и Жозефы.

Я не знаю, сколько времени провела таким образом в четырех стенах.

Я отказывалась подниматься с постели, не могла подойти к окну: боялась увидеть вдали отплывающий корабль.

Я все время повторяла: «Дэвид… Марко…» и умоляюще смотрела на Жозефу. Она клала мне руку на лоб и, глядя на меня лучистыми черными глазами, полными сочувствия и любви, нежно шептала: «Боль бывает прекрасной… Когда-нибудь все плохое останется позади, и ты начнешь лучше понимать мир, сможешь поставить себя на место другого и уже никого не заставишь страдать». Поначалу я ее ненавидела. Она распускала густые рыжие волосы, потом собирала их в пучок, потом снова вынимала шпильки. Она подолгу сидела, склонившись надо мной, и читала мне разные книжки, еврейские сказки, старинные легенды. Если вдруг попадалось слово «корабль», она сразу начинала читать что-нибудь другое.

Жозефа заново научила меня жить. Жозефа, а вместе с нею — Лоран и Натали.

Они выходили меня, и я осталась жить с ними: стала работать в ресторане. Я научилась расставлять столы и выписывать счет, мыть полы, закинув стулья на столики, выбирать рыбу, жарить картошку, выпекать шоколадные пирожные и сладкие нормандские пироги.

Так я узнала жизнь, Дэвид.

С тобою я изучала жизнь по книгам и фильмам, это не то же самое.

Я цеплялась за повседневные мелочи, за бытовые детали. Годятся ли эти мидии или в раковинах один песок? Как готовить букцинумов и креветок? Как быстро вскрывать устриц, когда гости спешат и хотят получить заказанное блюдо немедленно?

Так, по крупинкам, ко мне возвращалась жизнь…

Однажды я почувствовала себя настолько окрепшей, что решилась вернуться в Париж. Я хотела повидать Марко.

По протекции твоего друга он устроился работать в крупную кинокомпанию. У него был просторный кабинет, дорогой костюм, роскошная машина. «Как жизнь, сестренка?» — спросил он, не глядя на меня. Он не попытался меня обнять, прижать к себе. «Я могу тебе как-нибудь помочь? — продолжал он, — подожди минутку». Зазвонил телефон. Брат договорился тем же вечером с кем-то поужинать и снова обратился ко мне: «Послушай, ты похудела! И прическа у тебя неудачная! И одета ты черт знает как — надо бы прикупить шмоток! На тебя страшно смотреть! Дать тебе денег?» Он выдвинул ящик, но я замотала головой, спросила: «Скажи, мы можем с тобой встретиться, поговорить?»

Тут он впервые посмотрел мне в глаза и ответил: «А о чем нам разговаривать? И к чему? Все кончено. Забудь, прошлого не вернешь… Я занят, дел по горло, мой номер у тебя есть, как-нибудь созвонимся».

«Марко…» — опешила я.

«Нет больше никакого Марко. Меня зовут Марк Бартольди, если тебе что-нибудь нужно, звони».

С этими словами он встал. Аудиенция была окончена. Брат проводил меня к двери, протянул свою визитку. Снова зазвонил телефон…

Я оказалась на улице, совершенно потерянная, ошеломленная.

Я зашла в первое попавшееся кафе, опрокинула несколько стульев, с трудом уселась за столик, уронила кошелек, стала собирать монеты и больно стукнулась головой. На меня все смотрели: принимали за пьяную.

Мне было так плохо.

Я не знала, куда податься.

Отправилась к отцу.

Ему нужна была официантка, так что я появилась «как раз кстати»… Отец купил твою прежнюю квартиру, и я спала там за шторкой, чтобы не смущать их с Марией.

Потом один завсегдатай пиццерии предложил мне работать в своем рекламном агентстве. За приличные деньги. Я согласилась.

Я навсегда покинула улицу Сантье-Мари, сняла квартиру. Я много зарабатывала, покупала модные ботинки, дорогую одежду, изысканные чулки и пояса. По вечерам меня ждали мужчины на роскошных машинах. Говорили они только о себе.

Помнишь, еще Кароль Ломбард писала: «Мужики считают автомобиль своей неотъемлемой частью… Все рассказывают, какой он у них длинный, мощный, горячий…»

Иногда в ресторанах и ночных клубах я сталкивалась с братом. Он щипал меня за щечку, приговаривал: «Ну, как ты, сестренка? Надо будет как-нибудь встретиться. Выглядишь ты неплохо… Я рад, что у тебя все наладилось!»

Он всюду ходил в сопровождении шумных друзей и блондинистых девиц в безупречно обтягивающих платьях. Девицы оглушительно смеялись и выставляли напоказ грудь, бедра, только что догола не раздевались.

Потом умер наш отец. Мы продали отцовский бизнес, продали здание. Мария со своей частью наследства вернулась на родную Сицилию. Мы с братом получили деньги, и пути наши окончательно разошлись. Марко хотел открыть свое дело, обрести полную свободу, стать независимым продюсером… Величайшим продюсером, чье имя будет золотыми буквами вписано в историю кино! Его мечты до удивления напоминали твои.

Теперь я могла строить жизнь по своему усмотрению, и мне вдруг захотелось вернуться в Фекамп.

В город, где люди — настоящие.

По соседству с рестораном Жозефы и Лорана выставлялось на продажу здание. Я его купила и открыла книжный магазин.

Я постепенно осваивала новую профессию. Это ведь целое ремесло, Дэвид.

Я укрылась в своей скорлупе.

Ни от тебя, ни от Марко не было никаких вестей.

Я начинала с нуля.

Поначалу я с опаской косилась на покупателей, путалась в названиях книг. У меня не было ни телевизора, ни телефона, ни магнитофона, только маленькая квартирка под самой крышей. В моей жизни не было ничего, кроме моря, книг и кораблей, на которые я уже не боялась смотреть.

Я не забыла тебя.

Ты был во мне, и я это знала.

Дэвид и Кей стали для меня единым целым. Иногда я по привычке говорила «мы», «нам», «наш», потом поправлялась…

Иногда я позволяла какому-нибудь простому честному парню прильнуть ко мне, заключить меня в объятия, забраться в мою постель, но всякий раз прогоняла.

Потому что это был не ты…

Я мечтала, что когда-нибудь ты войдешь в магазин, возьмешь меня за руку и уведешь на край света.

Я пошла бы за тобой, даже не оглянувшись. Без малейшего сожаления оставив все, что имела.

Я так долго об этом мечтала.

Но в моих мечтах не было места для какого-то Джонатана Шилдса, маскарадного персонажа, вздумавшего обманом вернуть меня…

Дэвид никогда бы так не поступил.

Он просто открыл бы дверь и сказал: «Я здесь, Кей, я вернулся к тебе, вернулся, чтобы увезти тебя, потому что без тебя я не могу жить».

Я ведь тоже не могу без тебя жить. Я это знаю, ничего тут не поделаешь.

Но ты уже не Дэвид: ты — другой. А другого я не люблю.

Дэвид, которого я знала, умер.

Мне осталось лишь оплакивать его.

Я готова утопить в волнах собственное тело, которое все еще надеется на встречу…

Мое тело требует тебя и только тебя, ни одному другому мужчине не дано его обуздать.

Мне остаются только волны! Они с силой бросают меня на берег, переворачивают, поднимают вверх, сжимают, обкатывают, почти разбивают, подхватывают и снова бросают, бессильную, бездыханную. Мне остаются только волны…

«Секс подобен мохнатому пауку, тарантулу, пожирающему все на своем пути, черной дыре, нырнув в которую, уже никогда не вынырнешь обратно». Луис Бунюэль.

Мое тело не забыло тебя.

Это тяжелее всего, Дэвид. Я не стесняюсь в этом признаться, потому что больше тебя не увижу.

Знаешь, это случилось две недели назад…

Я была в магазине, когда по городу прокатились слухи: кто-то бросился со скалы. Самоубийца поднимался вверх с бутылкой шампанского, гулявшая по берегу парочка и подумать не могла, что через несколько мгновений этот человек ринется в море…

Так Марко покончил счеты с жизнью.

Даже не зашел попрощаться…

Страданию он предпочел небытие.

Мы связаны кровью. До самой смерти.

Теперь мы мертвы. Все трое.

Ты мог бы с самого начала подписаться своим именем, потому что ты для меня чужой.

Кей Бартольди

Дэвид Ройл

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

7 ноября 1998.

Сегодня годовщина смерти моего отца.

Сегодня я понял, что больше тебя не увижу.

Я оплакиваю его, тебя, нас троих…

Я возвращаюсь в Америку.

Кей, красавица моя, отравительница моя, жрица моя, пожирательница моя.

Кей, я безумно тебя люблю.

Кей, я смотрел на мир с высоты твоего взгляда, и мне казалось, что я один справлюсь со всем на свете, я готов был бросить вызов океану и Голливуду с его ловушками и дутыми кумирами.

Ты дарила мне столько любви, что я начинал задыхаться…

Я бросил тебя на пристани.

То был самый трусливый поступок в моей жизни.

Я познал успех, торжество и бремя славы.

Кей, теперь у меня есть все, но я чувствую себя нищим, потому что я потерял тебя.

Кей, позволь мне рассказать, как ты стала возвращаться в мою жизнь…

Видишь, мне все время хочется называть тебя по имени…

Говорить только о тебе.

Поневоле цепляешься за прошлое, когда настоящее — пусто, когда столько лет кричал: «Стоп! Снято!», и вдруг понял, что жизнь прошла мимо.

Ты вернулась ко мне тихо-тихо, на цыпочках, хитрой маленькой девочкой, прячущей свою тайну.

Ты проскальзывала в книги, которые я читал, в фильмы, которые я смотрел. Я узнавал знакомые черты.

Длинные черные кудри, стянутые в пучок на затылке.

Тонкие загорелые ноги, (ты еще сравнивала, у кого из нас ноги длиннее). Продолговатые черные глаза, чей внимательный взгляд делал меня владыкой вселенной. Моя империя держалась на тебе одной, такой хрупкой, такой сильной.

Ты несла себя, как королева, для которой мирские соблазны — ничто.

От одного твоего взгляда золотые самородки вылезали на поверхность земли.

Ты воспламеняла все на своем пути, и меня тоже.

Помнишь Кей, как мы занимались любовью до потери пульса, до потери крови, а утром ты будила меня и молча просила «еще чуть-чуть», придвигая указательный палец к большому, словно желая обозначить это самое «чуть-чуть», и я всем телом, всей душой бросался в очерченное тобою крохотное пространство…

А иногда ты будила меня среди ночи, трясла до тех пор, пока я не открывал глаза, и в ужасе шептала: «Дэвид, мы случайно не сунули камамбер в морозильник? Сунули, да? Это ужасно, он засохнет…»

Ты засыпала, а я на цыпочках выходил из спальни, чтобы проверить, куда мы дели камамбер…

Помнишь, как ты тайком перекрещивала пальцы за спиной, когда хотела солгать и боялась навлечь на себя гнев небес…

Как я читал тебе на ночь «Беренику»[36]…

Как ты говорила: «Не дай жизни пройти мимо, не упусти настоящую жизнь…»

И добавляла: «Твоя жизнь, это я, Дэвид, но ты этого не понимаешь, а когда поймешь, будет слишком поздно…»

Ты была такой юной и, притом, такой мудрой. Ты так много понимала. Ты вдохнула жизнь в молодого циника, каким я пытался быть. С тобою жизнь снова обрела вкус…

Ты любила взахлеб.

А потом… Потом я спал с неземными красавицами, которые в постели были предсказуемы и фальшивы; получал почетные призы и не знал, с кем разделить радость победы; зарабатывал миллионы долларов и уже не мог придумать, на что их потратить; загромождал квартиру тысячами книг и кассет, и все время меня неотступно преследовал твой образ, Кей, твои жесты, интонации, крики, жалобы, вспышки гнева.

Ты стала призраком, избавиться от которого я не мог.

Меня уже не спасал кинематограф. Я работал, как проклятый, всего достиг, всего добился, но мысли о тебе не оставляли меня ни на минуту.

В моих жилах текла твоя кровь.

Твоя кровь смешалась с моей навеки.

Недавно я решил по-новому взглянуть на свой особняк, заставленный полками, на свой огромный банковский счет, ибо твой призрак подступал все ближе и не давал мне покоя. И я решил: пора остановиться, пора задуматься, что в этой жизни имеет значение. И понял, что у меня ничего нет. Я приобрел, все, чего желал, но у меня ничего нет. Мое безграничное тщеславие все достижения превратило в ничто.

Жажда успеха не позволяет оглядываться назад.

Времени на раздумья просто не остается.

Я решил, что пора остановиться, и мне сразу стало легче. Я учился бездействовать, и видел все яснее.

Я со всей очевидностью понял, что главное — вернуть Кей.

И меня охватил страх…

Я боялся, что ты изменилась, стала другой, совсем не похожей на ту Кей.

Кей, я был не прав, я должен был тебе доверять.

Я надел маску, изменился до неузнаваемости.

Эта маска была жалкой и трусливой. Хуже было то, что я уже не понимал, где я, а где она…

Я опущу забрало, вернусь в Голливуд, который рано или поздно перестанет мириться со мной, с моим раздутым самомнением, с моим нежеланием подчиняться правилам.

Я знаю это и мысленно к этому готовлюсь, потому что терять мне теперь уже нечего…

Дэвид

Дэвид больше никогда не переступал порог книжного магазина в Фекампе.

Марко похоронен у часовни Богородицы, которая покровительствует кораблям и защищает рыбаков.

Кей осталась жить в нашем городе.

Ветреной январской ночью какие-то негодяи разбили витрину и унесли деньги.

Кей не пошла в полицию.

Натали по-прежнему работает у нее в магазине. Рике вернулся, поклялся, что будет верен до гроба, Натали сделала вид, что верит.

Дэвид больше не писал Кей. О его успехах мы узнавали из газет, которые читали украдкой, чтобы не обидеть Кей.

Он продолжал выпускать фильмы, которые имели кассовый успех. Его прибыли исчислялись миллионами. Мы были за него рады.

На фотографиях он обнимался с блистательными звездами, которых мы наблюдали только в кино. С юными старлетками, которые появляются и исчезают, словно по мановению волшебной палочки, с актрисами постарше.

Он улыбался, выглядел счастливым, но кто может знать, как оно там было на самом деле.

Потом мы узнали, что он лег в клинику Палм-Спрингс, где звезды лечатся от наркотической зависимости. Мы очень за него испугались.

Потом мы прочли, что лечение прошло успешно.

Потом о нем вдруг перестали писать.

Совсем.

Кей никогда меня ни о чем не спрашивала.

По утрам я наблюдаю, как она в легком халатике едет к морю на своем красном велосипеде.

Она купается в любую погоду, я боюсь, что она простудится.

Иногда, когда на море шторм, я сажусь на старый велосипед и тихонько еду за ней. Ветер бьет в лицо, и я с трудом добираюсь до пляжа, откуда с ужасом наблюдаю, как она подрыгивает на волнах, словно винная пробка, волны обкатывают ее со всех сторон, переворачивают, пожирают заживо и снова выплевывают.

Иногда она выходит из моря вся израненная.

Боль бывает прекрасной. Однажды справившись с болью, начинаешь сострадать другим.

О Дэвиде она больше не говорит.

По вечерам, закрыв магазин, она заходит поболтать. Мы пьем белое вино, едим устриц, обсуждаем последние новости. Хотелось бы, чтобы людям жилось легче, чтобы мир избавился от стереотипов, чтобы все были по-настоящему равны.

Такие вот дела… Пора вносить столики внутрь, закрывать ресторан.

Этой зимой сразу два человека бросились в море со скал.

Люди сводят счеты с жизнью, и ничего здесь не поделаешь.

Жаль, что они не зашли ко мне выпить, я бы их убедила, что жить — стоит.

А еще жаль, что я не премьер-министр Израиля.

Поднялся ветер, надо торопиться.

В комнате Кей горит свет.

Наверно, она читает.

А может быть, пишет письмо, которое никогда не отправит.