Мужской разговор

ВЗРЫВ

Утром, едва появились на небе первые мазки рассвета, на КП к майору Бурмину пришел политрук Бугров.

— Молчат? — спросил он, всматриваясь через проем каменной стены в мглистую даль, изорванную во многих местах пожарами. — Командарм принял решение: создать узел сопротивления. — Бугров вытащил из сумки карту и, подсвечивая фонариком, показал на красный кружочек: — Вот здесь… Я ведь теперь, Гриша, порученец у командарма, в курсе всех дел. Сюда стягиваются артиллерия, бронебойщики. Так что, Гриша, назад можешь не оглядываться, твой тыл надежен… В крайнем случае есть куда отойти.

— Отойти? Нет, Саша, хватит, не могу…

— Ну-ну, смотри сам, но есть такой приказ.

— Хватит, говорю, отходить! — выкрикнул Бурмин. — Вчера они листовки разбрасывали с самолета. Сукины сыны, что пишут?! Улепетываете, как зайцы, мол, в панике и страхе бежите. Вот брехуны!

— А что ты думаешь, Гриша, — подхватил Бугров. — Кончится война, и какой-то недобитый фашист напишет о нас: бежали, как зайцы, обросшие, с бородами до колен и разутые. — Он достал суконку, старательно почистил сапоги. — Как сороки застрекочут…

Бурмин схватил телефонную трубку и, мигая вдруг вспыхнувшими глазами, потребовал:

— Шатров, что там у тебя? Так… Понятно… А у соседей справа? Тоже? Без шума наш тыл обеспечен.

Бросил трубку и — к Бугрову:

— Ты у меня в батальоне останешься или к себе пойдешь? Сейчас начнется, и ты посмотришь, как Бурмин драпает. Взрыва душа просит. Взрыва! Останешься?

— Останусь, Гриша.

— Хорошо. У меня есть танк, трофейный. Поработаем напоследок, Саша? — предложил Бурмин. — Еще не разучился стрелять из орудия? В танковом полку, помню, стрелял хорошо.

— Что ты предлагаешь?

— Я ведь не намерен оставлять этот рубеж. Хочешь, покажем сорокам, как мы драпаем? — Лицо Бурмина сделалось землистым. — Гаджиев, что там, почему не докладываете?! — крикнул он лейтенанту, наблюдавшему за боем через пролом стены. — Санечка, комиссар ты мой сердешный, скоро начнется.

«Ну, завелся комбат, — подумал Бугров, — теперь не остановишь. Сегодня он какой-то особенный. Придется задержаться здесь».

Через час после начала боя над землей, еще зябкой от холодной росы, повис тяжелый желто-черный полог пыли и дыма. Его рвали снаряды с треском и грохотом, дырявили взрывы бомб, полосовали пулеметные очереди, но пробоины и окна тут же вновь оплывали, затягивались, и желтый полог не пропускал ни солнечного луча, ни струйки свежего воздуха. Это была жаровня, в которой люди, обливаясь потом и кровью, молотили друг друга, не зная ни страха, ни усталости. Немцам нужно было выйти к берегу, выйти для того, чтобы увидеть край земли, той земли, которая за дни наступления показалась им бесконечной, выйти на этот край, чтобы вздохнуть наконец без тревожного ожидания смерти, которая так густо вихрилась на их пути…

Посланный в роты для уточнения обстановки, лейтенант Гаджиев возвратился только в полдень. Лейтенант как бы выдавился из черно-желтого массива белозубым чертиком, весь продымленный и пропитанный гарью. Он доложил:

— Капитан Шатров просит поддержки. Он со своей ротой все еще в садах. Ему требуется поддержка, иначе немцы обойдут нас слева.

Бурмин бросил взгляд на танк, приткнувшийся к заводской каменной ограде. Резервы были исчерпаны, остался только этот трофейный танк. Бурмин крикнул водителю, чтобы тот заводил. Из башни до пояса высунулся рыжеголовый боец, с досадой в голосе бросил:

— Нет же его, товарищ майор, еще вчера раненного отправили.

— Да-да, Сазонов ранен, — вспомнил Бурмин. — Как же быть? Гаджиев, где твоя гвардия?

— Там! — махнул рукой лейтенант в сторону садов, объятых огнем: тягучее пламя свисало с веток, кровавыми каплями падало на землю, с треском пожирало остатки плетня.

— Там разведчики, — повторил Гаджиев.

— Понятно! — Лицо Бурмина стало совсем черным. — Саня, так как, стрелять из танка можешь? — Он схватил бурку, подбежал к танку. Теперь, после Сазонова, только он мог управлять трофейным танком. — Бугров, и ты, Гаджиев, садитесь! Шатрова поедем выручать… Бежать не будем, Санечка, — сказал Бурмин, когда Бугров занял место наводчика, а Гаджиев устроился возле пулемета. — Не мазать, бить только наверняка, — выговорил Бурмин жестким, приказным голосом.

Бугрову стало не по себе: «Понесет его сейчас безумная натура, никакая вожжа не остановит».

Танк крутнулся на месте и, ревя, сиганул через кювет, ходко пошел, огибая огненный омут садов. Длинные жилистые руки Бурмина сразу срослись с рычагами управления: он, как бы неся тяжелую машину, вертел ею с упоением и страстью, бросал танк на такие препятствия, на которые в условиях тактических учений никогда не осмелился бы послать.

Обогнув горевшие сады, Бурмин вывел машину на небольшую равнину, по которой шли немецкие пехотинцы, шли во весь рост, уперев в тощие животы автоматы.

— Гаджиев, Бугров! — закричал Бурмин. — Огонь!

Но они уже стреляли, и Бурмин видел, как гитлеровцы, роняя автоматы, разбрасывали руки, падая то сразу плашмя, то, словно опьянев, делали круги и уже потом, приседая, ложились тихо, без крика.

Бурмин пропахал танком вдоль вражеских цепей, развернулся, чтобы проложить вторую борозду, и увидел на пригорке гнездовье вражеских орудий. Хоботки орудий покачнулись, и он понял, что сию минуту ударят по танку не одним, а несколькими снарядами, и что Бугрову, который уже открыл по ним огонь, не справиться с вражеским гнездовьем, и что только он сможет спасти экипаж и машину. Решение созрело мгновенно: бросить танк в гущу бежавших назад немецких пехотинцев. Выжав предельную скорость, он погнал толпу, вошел в нее и некоторое время вел машину тихим ходом. Немцы бежали спереди и сбоку, недоверчиво оглядываясь на свой танк. Бурмин видел их лица, искаженные страхом и беспомощностью. Один верзила в очках, с засученными по локоть рукавами, все пытался сцепить связку гранат, но Бурмин прибавлял скорость, и немец, оглядываясь, что-то кричал, показывая на танк.

Вражеская пехота все же залегла, и танк снова оказался один-одинешенек. Немцы взяли его под прицельный огонь. Разрывы снарядов гонялись за ним, но никак не могли догнать: Бурмин бросал танк то вправо, то влево, то мчался по прямой.

— Григорий! — кричал Бугров. — Поворачивай. Сумасшедший, куда прешь?!

Бурмин не отзывался. В смотровую щель он опять увидел знакомое гнездовье орудий, понял, что зашел с тыла, что немцам потребуется немало времени, чтобы развернуть свои орудия в сторону танка, и, наконец, что он может опередить их.

— Санечка, смоли!

Бугров выстрелил раз, другой. Прислуга метнулась, посыпалась в щели. Григорий поддал газу, и танк перепрыгнул через щели, ударил лбом в хоботистое, похожее на какую-то птицу орудие. Бурмин лишь увидел полет колеса, прочертившего желтое небо. Тут же вновь развернул танк: орудие надвигалось быстро и на какое-то мгновение закрыло собой и землю, и небо. Танк содрогнулся, высек гусеницами огонь, и опять Григорий увидел землю, выскочил на маковку взгорья и, не задерживаясь там, повел машину в очередной таран, теперь уже на орудие, успевшее развернуться стволом в его сторону.

— Гаджиев, огонь!

Пулемет дал короткую очередь и тут же захлебнулся.

— Кончились боеприпасы, — сообщил Бугров. — Гони под гору! Григорий, не теряй разума!

Хоботок вражеского орудия дохнул огоньком. Снаряд чиркнул по башне. Бурмин отметил: «Касательный» — и, не сбавляя скорости, опрокинул орудие. Оно, став на дыбки, свалилось набок, потом, перевернувшись раза три, легло на «спину» и шибко засеменило резиновыми лапками. Григорий дал крутой разворот, намереваясь расплющить орудие, подергивающее короткими ножками, но в это мгновение полыхнуло впереди, процокали осколки по покатому лбу танка. Григорий налег на правый рычаг, и танк ринулся в сторону. Он шел ходко, и оттого, что машина бежала, утрамбовывая под собой землю, Бурмин понял, что взрыв не повредил гусеницу, что «бегунки» исправно бросают траки и мотор по-прежнему несет стальную махину. И оттого, что все было в порядке, ему страшно захотелось вернуться и начисто докончить, разорить проклятое гнездо немецких артиллеристов. И он повернул бы, несмотря на то что Бугров, трезво оценив обстановку, настойчиво требовал выйти из боя, но как раз в то мгновение, когда Бурмин напружинил правую руку, чтобы развернуть танк, из-под земли брызнули огненные фонтаны. Снаряды ложились вокруг, и уйти из этого опасного ожерелья было почти невозможно. Но Бурмин все же нашел подходящую щель, направил исхлестанный осколками танк в щербатинку, узкой улочкой выскочил на захламленный пустырь.

Бурмин выключил мотор, вышел из машины. Позади, там, где маячил прибрежный поселок, стрекотали пулеметы, звонко тюкали пушки, а здесь, на пустыре, и вокруг было тихо и безлюдно, похоже, что этот кусочек земли противник обошел. Из танка вылезли и Бугров с Гаджиевым. С минуту они смотрели на Бурмина, как на диковинку, не зная, что сказать этому хмельному от боя человеку.

— Орудие заклинило, нельзя вести прицельный огонь, — робко доложил Бугров. — Придется пешком выбираться отсюда.

— Я — танкист, мотор работает, в машину!

И опять Григорий Бурмин слился с танком. Обогнув кружным путем горевшие сады, он вывел машину на равнину, жадным взором окинул пространство. В поле зрения попалась дымящаяся походная кухня, возле которой толпились немцы. Он мог бы их обогнуть, проскочить небольшой лощиной, но пронеслась мысль о том, что «враг спокойненько ужинает», в то время как он, Григорий, задыхается в нагретом танке, задыхается потому, что думает о тех, кто сейчас осваивает узел сопротивления, чтобы здесь окончательно остановить врага. Григорий направил танк на таран, влетел в живую гущу, легко, словно консервную банку, сплющил кухню и помчался дальше, оставляя за собой кровавую рябь следа. Но Бурмин этого не видел, он лишь догадывался, что проехался прочно, что под гусеницами ничто не уцелело: ни кухня, ни немцы, попавшие под раскаленный и тяжелый танк.

В душе кипели и радость, и отчаяние, и злость. Злость брала верх, как бензин, вспыхивала, раскаляла, мгновенно слизывала мысль об опасности и осторожности. Бугров кричал ему изо всех сил:

— Григорий, не кидайся! Бери правее. Слышишь, правее держи!

Бурмин скрипел зубами, выдавливая из себя:

— Правее, левее — одна сатана!

Он узнал позиции капитана Шатрова: картофельное поле, исконопаченное одиночными окопами, и прилепившаяся к нему черной кляксой сгоревшая делянка садов — они надвигались сбоку. И он бы проскочил знакомый рубеж, но возле черной кляксы, там, где уцелела от огня низенькая дощатая оградка, заметил жерла шестиствольного миномета и прислугу, которая копошилась у ящиков, сложенных штабелем. Вражеский наводчик крутанул механизм наводки, и жерла миномета огромным револьверным барабаном уперлись в лоб танку. Григорий понял: если чуть отвернуть — вся тяжелая обойма миномета влепится в борт. Бурмин не свернул, танк взревел, смял ограду. Шесть темных, круглых глазниц миномета стремительно надвигались и где-то там, выше смотровой щели, разлетелись, со скрежетом пробороздили по округлой башне. Это видел сквозь щель Бугров. Он также заметил вздыбленные остатки миномета и бежавшие в разные стороны темно-зеленые комочки людей. Ярость завладела им, цепко схватила за душу, и он закричал сорвавшимся голосом:

— Гриша, дави их! Гаджиев, огонь!

Бурмин развернул танк. Теперь и он видел, как бежали немцы по опаленной земле, будто зеленые катушки, подхваченные тугим порывом ветра.

— Вот так мы поступаем! — прошептал иссушенными губами Григорий.

Он повел танк вдогонку. На пути выросли огненные всплески. Они, эти всплески, выхватывали землю, швыряли в поднебесье черные комья. А он, Бурмин, прилипший к рычагам и сиденью, никак не мог свернуть, объехать и все гнал и гнал по страшному частоколу, гнал, пока танк не дотянул до зеленых катушек. Теперь немецкие пехотинцы были возле, как и в тот раз, во время бешеного гона по вражеским позициям. Он видел их сгорбленные спины, головы, вобранные в плечи, с торчащими, как у дикобразов, волосами, видел, уже не чувствуя никакого желания уничтожить. Они бежали, а он вел танк, стараясь не отстать. В душе образовалась пустота.

— Это черти! — вдруг закричал Григорий. — Черти… Ха-ха-ха! Черти… Смотри, Санечка…

На пути выросла стена, изодранная и избитая взрывами и осколками. Григорий остановил танк, клацнул крышкой люка, не спеша вышел из машины. Бугров подбежал к нему и начал хвалить за то, что вывел танк из-под огня и привел к расщелинам и скалам, почти к месту своего командного пункта. Бурмин смотрел на него каким-то отсутствующим взглядом.

— Гриша! — с дрожью в голосе крикнул Бугров.

— Куда делись черти? Ха-ха-ха! Они провалились сквозь землю. Ха-ха-ха!

— Гриша!

— Ха-ха-ха!..

— Бурмин!

— Вон их сколько пляшет на косогоре. Вон сколько их, чертей-то… — протяжно вывел Бурмин и вдруг, надломившись, рухнул на землю.

И только тогда Бугров заметил: низ живота у Бурмина в крови. Гаджиев и Бугров положили Григория на бурку и понесли вниз по расщелине.

А танк еще некоторое время стоял у обрыва. Немецкие артиллеристы видели его, продымленного, исполосованного осколками, и он казался им живым, страшным.

Немцы гадали:

— Вряд ли наш. Неужели Отто свихнулся и давил своих?

— Все может быть в этой круговерти.

— Надо этот танк расстрелять, а потом определим, чей он.

— Отто может свихнуться, он лунатик.

И танк расстреляли.

Выстрелы пробудили Бурмина. Он потребовал, чтобы поставили его на ноги. Острая боль полоснула по всему животу, перед глазами поплыли красные круги. Потом эти круги растаяли, и Григорий увидел горящий танк.

— Может, отсюда и начнется… — прошептал Бурмин. — Поворот в событиях, говорю, пойдет отсюда.

Гаджиев посмотрел на Бугрова.

— Я верю. — Бурмин выше поднял голову, отсветы огня заиграли на его бледном лице.

Бугров ответил:

— Все будет, как ты сказал. А теперь ложись на бурку, к врачу понесем.

Бурмин покорно лег, увидел на небе звезду: она мигала живым, ярким светом. Лучик улыбки тронул его пересохшие губы. Гаджиев заметил это, с облегчением проговорил:

— Понэмаешь, у нас в Осетии все улыбаются и поэтому живут долго-долго… Вэк живут, два живут…

Но Григорий этих слов уже не услышал — улыбка была последней: что-то холодное вдруг подкатилось к груди, липким охватило горло… Он еще увидел звезду, потом рука дрогнула под буркой… И лишь Бугров почувствовал, как отяжелел Григорий Бурмин.

— Понэмаешь… — хотел было еще что-то сказать лейтенант Гаджиев, но тут же умолк.

А звезда мигала и мигала своим вечным таинственным светом…