Мужской разговор

КОМИССАР И ПРОНЬКА БАБКИН

За спиной рокотало море. От ударов волн покачивалась земля. Серое низкое небо без конца сеяло дождь. Никто не знал, когда утихнет шторм, когда, обессилев, выдохнется небо. Десантники поглядывали на комиссара и ждали ответа. Так уж повелось — комиссар все может. И даже предугадать погоду. По крайней мере обязан.

В промозглой хляби густо хороводили разрывы мин и снарядов. Раскаленная докрасна подкова переднего края неизменно приближалась к каменоломням, в которых десантники уже вторую неделю, отбивая атаки врага, ожидали поддержки с Большой земли.

Противник стремился сбросить десантников в море — в гремящую желтую пучину: волны дыбились, тяжело били по скалистому берегу. Самый беспокойный из десантников Пронька Бабкин, взятый в группу из погранотряда как хорошо знающий участок десантирования, подполз к комиссару и гаркнул во все горло:

— Товарищ комиссар, вот те крест, шторм на две недели! Подохнем с голодухи! Надо поселок брать! — Тронул рукой комиссарское плечо и скривил большой рот: Шпагин подергивался мелкой дрожью.

— А-а, — вздохнул Пронька и тяжелой глыбой покатился на свое место, под штабелек камней.

Повар группы Мухтар Мухтаров ожег Проньку свирепым взглядом:

— Сапсем сдурел! Ти зачем на комиссар кричал?

А Пронька Мухтару на ухо:

— Дрожит, ни жив ни мертв. Понял?

— Твоя неправда, Бабкин!

— А жрать нечего — тоже неправда? — Пронька отстранил Мухтарова от пулемета, ударил длинной очередью по живым согбенным фигуркам, вдруг показавшимся на мокром взгорье, неподалеку от домика. Немцы шарахнулись в сторону, но двое из них, покружив на месте, упали. Пронька был убежден — эти гитлеровцы больше не поднимутся. Оглянулся к Мухтарову и своим глазам не поверил: на желтой ладони азербайджанца лежала румяная лепешка…

— Бери, ти хорошо стрелял. Бери…

Пронька проглотил слюну, заколебался было.

— Бери. Всем хватит.

— Пошел к черту! — решительно отказался Пронька и припал к пулемету. — Уходи, я не голоден…

Это еще не приступ малярии — предполье болезни. Приступ начнется после обеда — Шпагин знал, в какое время начинается приступ, а он обязан сегодня, как и все эти дни болезни, держаться…

Так уж повелось — комиссар все может!

Сегодня тем более: получена радиограмма, что в пятнадцати километрах севернее каменоломен высажен новый десант наших войск и что необходимо соединиться в одну группу. План прорыва уже разработан. «Эх, Пронька, а вчера что ты сказывал? Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел».

Они, Шпагин и Пронька, вчера ходили в разведку. Утром вдруг начался дождь. На пригорке, у подножия которого укрывались разведчики, показались три расплывчатые фигуры. Послышались сердитые голоса, кажется, шла перебранка. Пронька протер глаза, сказал:

— Смотрите, товарищ комиссар, бабы корову гонят.

Корова, с белой шеей, черными боками, уперлась в скользкую землю короткими ногами, рыжее вымя ее с толстыми, распухшими сосками волочилось по мокрой траве. Худенькая девчушка, промокшая до костей, комариком носилась вокруг рогатой, подстегивая ее тонкой хворостинкой. Корова бугрила бока. Женщина, одетая в солдатскую фуфайку и большие кирзовые сапоги, с отчаянием говорила:

— Куда мы попали, из пушек перебьют. Зинка, горе мое… Может, вернемся? В этих катакомбах тоже немцы. Давай вернемся.

И тут Пронька не выдержал:

— Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел.

Корова вдруг тряхнула головой и ходко пошла под гору. Женщина сняла с себя фуфайку, набросила ее на девчушку и, заметив сидевших на корточках Шпагина и Проньку, укрытых с головой плащ-накидкой, с упреком выкрикнула:

— Ишь, спрятались от дождя! А там немцы людей убивают, — ткнула она костлявой рукой в сторону поселка. Хотела сказать еще что-то, но лишь покачала головой и, приподняв отяжелевшую, забрызганную грязью юбку, побежала в сторону катакомб, хлюпая сапожищами по раскисшему суглинку.

…К Шпагину подполз командир десантной группы, весь перевязанный, виднелись лишь одни глаза, сиплым голосом приказал:

— После обеда, ровно в четыре часа, начинайте. — Передохнул и еще тише добавил: — Командиров взводов я проинструктировал, как и договорились… На кургане поднимут красный флаг, и вы рвите, комиссар, на соединение… Через поселок самый короткий путь.

Командир группы был намного моложе Шпагина. Умирая от ран, он храбрился, делая вид, что тоже не лыком шит и что еще повоюет. И все же, когда спустились в каменоломни, признался:

— Кажется, все. За себя оставил старшего лейтенанта Воронова. Дай твою руку, товарищ комиссар. — Держал ее минуты две и все смотрел и смотрел в глаза Шпагину: — Вы, товарищ…

— Нет, нет! — поспешил Шпагин успокоить умирающего капитана. — У меня все отлично. И Воронов хороший командир… Будем пробиваться, как ты приказал, по твоему плану.

Но капитан уже не слышал этих слов.

Приступ малярии начался сразу же после того, как Шпагин похоронил капитана в дальнем отсеке, похоронил тайком, чтобы уберечь десантников от слуха о гибели командира. Обговорив с Вороновым план соединения и место впередсмотрящего в бою, Шпагин лег на холодный каменный пол, как всегда кутаясь в бурку. Он был доволен тем, что и на этот раз никто не увидит его мучений и он, больной, останется для бойцов крепким и здоровым. В ушах стоял сплошной звон. Страшный озноб прокатывался по всему телу. Его ломало и трясло безжалостно. За ребристым поворотом горел фонарь, слышались невнятные голоса.

Но вот в ушах звон угас. Голоса стали разборчивыми. Шпагин услышал:

— Пронька, а как там наверху? Скоро пойдем на соединение?

— Скоро, дядя Мухтар.

— Хочешь лепешка? Вкусный лепешка, на молоке. Зинка корову доила. Вазьми…

— Сам ешь…

— Зачем сам! Ти не говори так. Я — повар. Запах в нос дает и кушать сафсем не хочется. Вазьми…

— Я сыт, дядя Мухтар…

— Ти сит? Когда сит? Там, на энпе, немес угощаль?

— Угощал минами да снарядами…

— А флаг на кургане видаль?

— Да, развевается…

— Красный?

— Красный, наш флаг.

— Счастливый ти, Пронька. Красный флаг хочу смотреть. Говорят, кухня работай. А кухня — смотришь: на один человек — ложка пшенки, пять граммов жира. Мука — одна лепешка испек. Какой это кухня! Кухня не хочу работать. Немес пойду стрелять.

Шпагин поднялся, шатаясь вышел на свет. Возле котла на ящиках сидели Пронька и Мухтар. Низкий потолок навис над ними серой глыбой. В печке потрескивали поленья, из трубы, выведенной в сторону, кудрявился дымок.

— Здравствуйте, — сказал Шпагин. — Обед готов?

Он прошел к котлу, открыл крышку. Паром охватило лицо: из-под желтоватой, пузырящейся пены торчали белые мослы. Мухтар поправил колпак на голове, пощипывая жидковатую бороденку, обнажил белозубый рот:

— Суп, товарищ комиссар. Пшенный суп, на вчерашних мослах. Мяса нет, а запах будет. Пожалуйста, проба возьмите…

— А готов?

— Конэшно, готов. Всегда готов, товарищ комиссар. Почему не готов? Попробуйте, самый раз готов.

Мухтар наполнил миску жижей, поискал в котле длинным черпаком подходящую косточку, поставил миску на стол, покрытый клеенкой. Два-три жировых пятнышка, похожих на чечевичные зерна, сиротливо плавали на прозрачной поверхности.

— Бульон с жирком, — сказал Мухтар, всматриваясь в бледное, исхудалое лицо Шпагина. Ему показалось, что комиссар еле держится на ногах, и жалость сосущей болью отозвалась в груди начпрода. «Лепешка отдать комиссару, — решил Мухтар. — Лепешка!..»

Шпагин покачнулся. Мухтар взял его под руку, посадил на ящик:

— Бульон с лепешка кушай, товарищ комиссар. — Мухтар положил на стол твердый кусочек и, взглянув на Проньку, принялся полотенцем протирать миску.

Подошла Зинка. На ней был белый не по росту халат. Она молча села рядом с Пронькой и озабоченно, по-взрослому поведала:

— У коровы совсем пропало молоко, а раненые просят. — Ее темные глаза вдруг заморгали, она увидела лепешку, ноздри расширились, и бледный рот слегка приоткрылся.

— Мухтар, — сказал Шпагин, — лепешек-то много у тебя?

— Всем хватит, товарищ комиссар, — покривил душой Мухтар: лепешка была одна, она переходила из рук в руки и вновь возвращалась к повару.

— Угости Зину. — Шпагин закрыл глаза, чтобы не видеть ни лепешки, ни Зины, похожей сейчас на голодного птенца с раскрытым желтым зевиком. Мухтар засуетился, делая вид, что ищет что-то. Потоптался среди вещей, подошел к Зинке, сказал:

— Ти, дочка, ходи к своей мать и скажи ей, пожалуйста, пусть придет на кухню. Сходи, сходи, ми важный вопрос должны решить.

— Погоди, Зина, — остановил девочку Шпагин. — Вот тебе лепешка, садись и поешь.

— Что вы, товарищ комиссар, я сыта. Кушайте сами. — Зинка вспорхнула белой птицей и скрылась в темноте.

Шпагин стоял у котла согбенный и притихший.

— Зачем вам потребовалась Зинина мать?

— Ай, комиссар, не спрашивайте. Лепешка кушай, потом все объясню… Пронька, на сколько килограммов корова потянет?

— Пудов двадцать будет, — понимающе ответил Пронька.

— На целую неделю всему гарнизону — кушай мясо, — подхватил Мухтар. И чтобы ублажить комиссара, пустил в ход все восточные вежливости, упрашивая, чтобы тот съел и лепешку, и суп.

Лепешку Шпагин возвратил Мухтару:

— Раненым отдайте. Суп похлебаю.

Он сел за стол. Руки его еще тряслись от слабости. Мухтар, жестикулируя, подсказывал, как зачерпнуть ложкой, чтобы поймать пшенинки, мелькающие в прозрачной жижице. Но Шпагин взял кость, белую, вываренную до стерильности. Потянул носом и начал обсасывать ее. Во рту повлажнело, и стало легче: притупилось головокружение. Немного повеселевший, он спросил:

— Взводам пищу отправили?

— А как же, товарищ комиссар, всех накормили. Вот и Пронька сейчас понесет на энпе. — Мухтар взял двухведерный бачок, начал наполнять его супом.

Из темноты выплыла женщина, Зинкина мать. Никто не знал ни ее фамилии, ни отчества, называли просто тетей Дусей. Она приблизилась тихой, беззвучной походкой. Вслед за ней появилась и Зинка. Пронька уступил тете Дусе место, стал рядом с Зинкой, чувствуя худенькое тельце. Мухтар подал тете Дусе миску супа.

— Что это? — помешав ложкой, спросила женщина.

— Пища, — сказал Мухтар. — Если сюда положить баранью ногу да кусок коровьего желудка — получится хаш по-бакински, самый хороший еда. Хаш мы едим утром, рано-рано, еще до восхода солнца. Ай, язык проглотишь. Кушай, кушай, это почти хаш. — Он подмигнул Шпагину: мол-де, начинай о корове.

Но не успел Шпагин подняться, загудело все подземелье. Теперь люди бежали сплошным потоком. В кухонный отсек заскочил ординарец командира группы Федя Силыч.

— Товарищ комиссар, Воронов приказал всем к выходу. — И побежал, снимая на ходу из-за спины автомат.

Шпагин вытер платком лицо, разом подхватил автомат, гранатную сумку и неверной походкой поспешил к выходу. Его обгоняли, хотя он бежал изо всех сил. Под ноги попался камень. Шпагин споткнулся, плашмя упал на скользкий, холодный пол. Долго поднимался, но все же встал, прошел метров двадцать и снова упал. Ноги подламывались, и он присел, чувствуя, что дальше идти не может. «Вставай, вставай! — приказывал он себе. — Ну же, поднимайся, комиссар!» В кровь кусая губы и сознавая, что лихорадка совсем вывела его из строя и что он в таком положении не боец, он сам себе вслух сказал:

— Филипп, не имеешь права, приказываю… Приказываю встать!

Пронька раскаленным шаром подкатил к Шпагину, оглядел залитое солнцем пространство: действительно, на кургане развевался красный флаг, как и в тот раз, когда захлебнулась первая попытка прорваться к высадившейся группе десантников. Пронька дохнул горячим:

— Реет флаг, разве не видите?!

Шпагин смотрел в бинокль. Во рту его, обрамленном черными усами, дымилась самокрутка. Огонек уже припекал губы. Он выплюнул остаток самокрутки, передал Проньке бинокль:

— Глаза устали, посмотри-ка ты, чуть правее костра. Видишь колодезный журавль? С этого места и поступит сигнал атаки — зеленая ракета. По кодовой таблице сначала костер, потом ракета, — пояснил Шпагин, протирая уставшие, затуманенные глаза: его чуть-чуть знобило, и он боялся, что на этот раз приступ малярии может начаться раньше, чем поступит сигнал на соединение.

— Может, сбегать узнать, в чем задержка? — не терпелось Проньке.

— Шутоломный! Куда побежишь, каждый метр простреливается, стеганут из пулемета — и поминай как звали.

После того как захлебнулась в огне первая попытка соединиться с новой группой десантников, минуло еще три дня. Съедена корова, из продуктов ничего не осталось. Но солдаты держатся — коровья шкура тоже пошла в котел: Мухтар «наколдовал», и супу хватило на всех. Немцы, отразив атаку, теперь не проявляли особой активности: по утрам и на закате они открывали пулеметный огонь, стрекотали по часу, а то и больше, как бы напоминая о своем присутствии. Весь же день стояла тишина, изредка нарушаемая гулом танков, патрулирующих вдоль подковки — линии обороны. Танки не стреляли, а, как Пронька говорил, выкобенивались, они кружили вокруг поселка, иногда вплотную подходили к каменоломням; танкисты, высовываясь из люков, горланили всякую гадость. По ним не стреляли: Воронов отдал приказ — беречь боеприпасы для прорыва.

Танки, покружив, уходили на западную окраину поселка. В часы абсолютного безмолвия дежурившие на поверхности десантники видели на плоских крышах глинобитных домиков голых немцев: они загорали под лучами наконец-то появившегося солнца.

Журавль изогнутой ниточкой рисовался на небосклоне. Пронька напрягал зрение до рези в глазах, но ожидаемого сигнала не замечал. Опять напомнил Шпагину:

— Может, сбегать? — и повел биноклем правее: в окулярах замелькали домики. Около одного из них он разглядел группу гитлеровцев и, схватив винтовку, прицелился.

— Отставить! — приказал Шпагин. — Одним выстрелом все дело погубишь. Вот поступит сигнал, тогда и пали. Ты думаешь, мне легко смотреть на них…

Пронька подозрительно посмотрел на комиссара: «И для чего тебя, старика, кинули в десант? Опять губы дрожат». И так нехорошо стало на душе у Проньки, что он готов уже был высказать свои мысли напрямую, но в это время он увидел, как артиллеристы выкатили орудия на заранее, в ночное время, подготовленные позиции. В черной, шевелящейся живой ленте Пронька приметил и Мухтара в поварской закопченной куртке. А рядом с начпродом лежал у штабелька Федя Силыч. Пронька поискал глазами командира группы и, не найдя капитана, шумнул Силычу:

— Ординарец! Разжаловали тебя, что ли?

Шпагин сердито притормозил Проньку:

— Бабкин, перестать болтать!.. Капитан находится на правом фланге. Он ждет сигнала с кургана.

Прежний командир для многих десантников еще жил где-то, то ли на правом, то ли на левом фланге, действовал. И действовал он стараниями Шпагина.

— Есть зеленая! — вдруг закричал Пронька.

Живая волна людей взбугрилась и разом перекатилась через каменный вал. Немцев, сидящих на завалинках, как ветром смахнуло. Ударили пушки, заголосили пулеметы.

Пронька бежал рядом со Шпагиным, время от времени поглядывая на впереди бегущих Федю Силыча и дядю Мухтара. Ему не терпелось догнать их, но Шпагин придерживал.

Цепи атакующих натолкнулись на глинобитные домики и быстрыми ручейками потекли по тесным, искривленным улочкам поселка. Шпагин вскочил на крышу. Выхватил бинокль, чтобы обозреть ход боя. На глазах густел частокол разрывов, особенно в лощине, по которой должны идти на соединение: похоже было, что противник разгадал замысел соединения десантников.

— Бабкин! На правый фланг.

Пронька первым сиганул вниз. Пробежав метров сто, оглянулся: Шпагин выхватил из кобуры ракетницу и выстрелил в сторону каменоломен. Пронька аж заскрипел зубами: ведь красная ракета — это сигнал отхода!

— Труса играете, что ли?! — с гневом выкрикнул Пронька и взял автомат на изготовку. Черное пятнышко дула поднялось и застыло на уровне лица Шпагина. — Зачем сигнал отхода дали? Зачем? — Пронька перешагнул через ограду.

— Опусти оружие. Ну! Шутоломный!

Лицо Проньки покрылось испариной. Он, вдруг обессилев, опустил автомат, пьяной походкой поплелся за Шпагиным.

— Это сигнал для противника, а не для нас. Дурья голова, забыл, что ли? Военная хитрость — тоже оружие.

На соединение прорывались повзводно… В сутолоке боя Пронька оказался рядом с дядей Мухтаром и Федей Силычем. Они прикрывали огнем маневр первого взвода. И похоже на то, что будут отходить последними, — Пронька это определил по захваченному окопу. Окоп был хорошо оборудован для ведения огня. В пятидесяти метрах возвышался каменный дом, из него постреливали немцы.

Пронька приладил трофейный пулемет и только тут заметил, что в окопе, похожем на букву «П», находится комиссар. У Шпагина, припавшего грудью к брустверу, дрожала голова. Он подошел к комиссару, тихонько спросил:

— Холодно?

— А-а, Бабкин. Хорошо, что ты здесь. Мы должны продержаться здесь хотя бы три часа. За это время наши соединятся. Ложись за пулемет.

Пронька потер носком истоптанного сапога под коленкой, крикнул осипшим голосом:

— Слышали?

В домике что-то грохнуло, и Пронька первым увидел в проломе стены ребристый ствол крупнокалиберного пулемета, а в глубине, в полумраке, замаячила человеческая фигура. Пронька ударил по ней короткой очередью. И тотчас же в ответ горласто рыкнуло.

— А, черт, неужели промахнулся? — выругался Пронька и начал отстегивать гранату.

— Погоди!

— Учи рыбу плавать… — Пронька осекся: это голос комиссара.

— Да нет, постой, Бабкин. Мне, кажется, полегчало.

Шпагин поднялся с трудом. С минуту он силился помутневшим взглядом охватить поле боя, определить, что же там делается, не соединились ли… И ему удалось увидеть в бинокль: первые группки десантников уже карабкаются на взгорье. Полчаса! Их надо вырвать у врага. Он отцепил гранату.

— Живьем возьму… Надо соображать, Пронька, — подмигнул Шпагин Бабкину и пополз к домику. Но вдруг остановился, задыхающимся от высокой температуры голосом приказал: — Отходите, встретимся у той лощины. Ну, живей! Приказываю!

Пронька первым повиновался. Вслед за ним покинули окоп Силыч и Мухтар. И все же Пронька отстал от них. Круто развернулся и пополз к домику. Хотел было прямо в окно сигануть… Чем-то горячим и тугим шибануло в грудь — Пронька отлетел в сторону. Но тотчас же кинулся за угол, ползком приблизился к двери, из щелей которой клубился дым.

— Дядя Филипп, — позвал безотчетно, лишь бы приглушить возникшее чувство не то страха, не то одиночества. Дверь отворилась, и Пронька сначала увидел трясущуюся руку, потом самого Шпагина, тоже дрожащего.

— Дядя Филипп, ты их уничтожил?

Комиссара трясло, и он никак не мог переползти порог. Пронька помог ему спуститься во двор. Подхватив Шпагина под мышки, Бабкин с трудом дотащил его до окопа. Комиссар сильно стучал зубами. Пронька вытер ему искусанные и окровавленные губы. Потом, пошарив в своих карманах, предложил лепешку:

— Вот, дядя Филипп, ешьте…

— А-а, цела… Видишь, как бьет меня малярия, мучаюсь ужасно…

— Так вы… не от страха? — Пронька сунул лохматую голову в комиссарову грудь и, крутя ею, заплакал. — Ой, дядя Филипп, дядя Филипп…

Шпагин шевелил его волосы трясущейся рукой и все приговаривал:

— Эх, Пронька, Пронька, несмышленыш ты еще… Вот видишь, как она меня трясет… Ну, успокойся. Давай соображать, как нам выбраться.

— А вы поешьте, силы прибавится, а потом я вас на горбельке донесу куда угодно.

Пронька для этого и вернулся: хотя комиссары и все могут, но солдаты для них — опора превеликая. Пронька лишь подумал об этом, готовый на все, чтобы помочь Шпагину.

— Мне здесь каждая складочка местности знакома, слышишь, дядя Филипп?

— Знаю, Пронька, знаю…

Шпагин разломил лепешку надвое.

— Надо бы тебя наказать, приказ мой нарушил… — Комиссар улыбнулся, и Пронька опять прильнул к Шпагину лохматой головой.

— Ага, накажите… Я ведь весь такой, товарищ комиссар, вроде бы непутевый, что ли…

Вечер подоспел кстати: еще полчасика — и ночь, южная, темная ночь опустится на землю. Да что там говорить — Пронька уже прикинул, каким путем он понесет комиссара.

Крым, 1943 г.