Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

Фальшивые интонации заполнили эфир. Играем людей. Но что-то не очень удачно.

Когда я слышу все эти "честь имею", или там "право на достойную жизнь", или "не стало идеалов", - почему-то всякий раз вспоминаю рассказ свидетеля об одном эпизоде сумгаитского погрома. Это было восемь лет назад, союз нерушимый республик свободных еще указывал путь в светлое будущее всему человечеству.

"... Девушку раздели и бросили в ящики... Девушка раздвинула ящики и закричала. Тогда к ней подошел парень, примерно 20-22 лет. Этот парень принес с собой чайник белого цвета, с мелкими цветочками. В этом чайнике был бензин. Парень из чайника облил девушку бензином и сам же поджег ее..."

Это на глазах у целого города - и всей страны.

Мы сделали вид, что ничего не заметили.

А теперь хотим - счастья.

Февраль 1996

КОВЧЕГ ПЛЫВЕТ

Стихи Цветаевой и Чуева... Оборот невозможный. Прозаики Бабаевский, Бубеннов, Булгаков, Бунин, Бондарев... Перечень отдает безвкусной шуткой. Нелегко и неприятно вообразить книжную полку, на которой Набоков прижат к Нагибину, - но закон судеб, но ирония алфавита, - потерпите, В. В., это не навсегда. Возражать не приходится: в одном и том же столетии оба писали по-русски не без успеха - потомитесь же рядком в бумажном колумбарии: в каталоге, в словаре.

Вот и первый опыт: Русские писатели. XX век. Биобиблиографический словарь в двух частях. Под редакцией Н. Н. Скатова: М., "Просвещение", 1998.

Почин преполезный. Для преподавателей словесности - долгожданное спасательное судно. Да и многим другим любопытно как бы из вертолета оглядеть литературный ландшафт уходящего века сразу весь, по обеим сторонам границы: мощные лесопосадки соцреализма, разрозненные островки эмигрантской флоры...

Вот они, стало быть, в одном строю - заключенные спецхрана вперемежку с любимцами начальства и народа. Почти полтысячи персонажей - советских и несоветских почти поровну, Разумеется, налицо не все: во всяком случае, советских писателей в свое время было несравненно больше, - и, ясное дело, составители словаря кое-кого вывели за штат напрасно, по ошибке, а то и по пристрастному расчету, - иначе не бывает. Лес рубят - щепки летят.

Советским вообще не повезло. Почти все они, как правило, уже подвергались изучению...

То есть буквально каждому лауреату, не говоря о классиках и героях труда, полагался как минимум один специалист по его творчеству - как бы персональный литературный охранник. Численность этих несчастных постоянно росла. Они образовали вокруг советской литературы сферу вторичного обслуживания - так называемую Науку о советской литературе. Существовали целые учреждения - вроде спецполиклиник, - занятые исключительно изготовлением парадных словесных портретов (ну, и разных справок для обкома и ГБ). Это здесь была изобретена и много раз усовершенствована система волшебных терминов, позволявшая кому угодно рассуждать о литературе без малейшего стеснения: пароль - партийность, отзыв, - допустим, идейная направленность, или гражданственность, или патриотизм. Это здесь придумали, что бывают романы и стихи на тему рабочего класса, или на тему дружбы народов, и даже на оборонную, - и что герои художественных произведений будто бы подразделяются на положительных и отрицательных. В конце концов литературоведам этим даже удалось установить, что лучше всех пишет Генеральный Секретарь.

Леонид Брежнев, конечно, в словаре не фигурирует. Однако Наука никуда не делась. И демонстрирует свою интеллектуальную мощь на прочих мастерах соцреализма:

"Тема умелого хозяйствования на земле получила дальнейшее развитие в романе "Плавучая станица"... Роман получил широкий отклик в профессиональных кругах рыболовов. В 1951 г. роман был удостоен Гос. премии СССР".

"В романе... "Как все" (1965) затронуты актуальные для своего времени производственные проблемы - поиски в рабочем коллективе новой, более совершенной системы организации и оплаты труда".

"В дилогии представлены фрагменты и деревенского, и производственного, и военного, и исторического романа, и даже романа о космонавтах".

"Высокая новаторская цель вызывает подъем научной мысли, борьба с консерваторами и карьеристами становится школой мужества, гражданского роста. Это подтверждают судьбы главных положительных героев".

Что тут скажешь? Наверное, сочинители, о чьих трудах пишут такое (в данном случае - В. Закруткин, А. Знаменский, П. Проскурин, В. Кетлинская, но и многие, слишком многие другие), - наверное, они заслужили свою участь. По-видимому, иного способа обосновать ценность их творчества - сейчас не существует. В прежние-то времена выручали цитаты из инструкций правившей партии: смотрите, дескать, какое счастливое совпадение помыслов художника с линией руководства! Но ливреи, увы, истлели - вельможу от лакея не отличить.

Вчуже и отчасти, а все же теперь вчерашних удачников жаль: стать достояньем таких доцентов! Боюсь, кое-кто предпочел бы остаться за бортом этого ковчега. Вот, скажем, вы - забытый стихотворец, некогда маститый, в орденах, ныне покойный. Вас помещают в словарь, - а как же иначе, полагается по чину! - и там почтительнейший специалист простодушнейшим замечанием, одним-единственным на бочку патоки, подводит вам итог столь немилосердный, что не пожелаешь и врагу:

"Незадолго перед смертью П. пишет строки, ставшие одними из самых совершенных по своей трагической сущности в его творчестве: "А ведь было - / Завивались в кольца волосы мои..." (1970)"

Представляете? Всю жизнь надрывать голос - чтобы потом кто-нибудь нет, не кто-нибудь, а сочувствующий ценитель подхватил пару плоских строк: вот, дескать, лучшее, на что этот П. был способен!

(А это, между прочим, закон слога: панегирик бездушный непременно сорвется в смешное!)

И поневоле позавидует условный классик неожиданным и нежелательным соседям по словарю: эмигранту, диссиденту, лагернику - да чуть ли не любому из тех, кого сам же когда-то гнобил: о них-то пишут хоть и не так обстоятельно, зато куда пристойней: литератор такой-то родился тогда-то, существовал в таких-то обстоятельствах, сочинил то-то и то-то, умер вот как. Бывает, что и о сочинениях прибавят несколько разумных слов. Положим, тут проще: не надо ломать голову над роковой загадкой лжи. Но все равно - если статью составил филолог, а не гример из морга, - это сразу видно.

И есть, есть, конечно же, имеются в обсуждаемом словаре дельные, культурные статьи, даже не так их и мало, - и, оттененная ими, нестерпимо гремит, как бы задавая тон, пошлость косноязычного пустословия:

"В поэме "Даль памяти" особенно примечательна глава "Кремень-слеза", где в центральном образе автор новаторски соединяет, казалось бы, несоединимое - слезу и кремень как олицетворение выстраданного и пережитого".

"Духовный мир рабочего человека согрет в романе незаурядной теплотой зоркого писательского взгляда".

Все это знакомо до зубной боли: бесчисленным жертвам еще в отрочестве растлили вкус и совесть бесконечными насильственными инъекциями этой мертвой воды.

Выходит, и в третьем тысячелетии неоткуда детям ждать спасенья. Наш словарь прямо так и заявляет: "в своей основной части сориентирован на школьное обучение"! То-то и оно, что в основной. Не для взрослых же старая песня о Главных украшена дивными фиоритурами подлинно научного мышления:

"Многие наши корабли несут сегодня по морям славные писательские имена... И все-таки корабль "Леонид Соболев" не просто один из многих. Он вдвойне свой и для моряков. И потому особенно дорог и справедлив (Как излагает! учитесь, дети! - С. Л.) его выход, его путь к Океану..."

Только не подумайте, будто наблюдаемое плавсредство неуклонно следует в светлое вчера прежним курсом и под тем же флагом! Видимость плохая, компас поврежден, приходится лавировать и подавать разные сигналы. К примеру, кое-кто догадался взамен обкомовской лексики воспользоваться - церковной. Мысль смелая, дело непривычное, результаты пока скорей забавные, - но лиха беда начало.

Надо только запомнить, г-н научный редактор, что при ссылке, допустим, на Евангелие от Матфея принято сокращение Мф. (и далее номер главы и стиха), но отнюдь не Мат., это даже и неприлично.

Незнакомые предметы вообще требуют осторожного обращения. Сообщая о каком-нибудь поэте Кленовском, что, дескать, его лирический герой "вносит существенную поправку в христианский догмат о земной жизни как заточенье души, а смерти как освобождении. Земная жизнь для него прекрасна, а переход в инобытие - явление драматичное", словарь как бы невзначай обвиняет чуть ли не в ереси почти что всю литературу. Причем тут Кленовский? Жизнь предпочитал смерти - скажите, какой оригинал, какой дерзкий мыслитель! Нечто подобное, должно быть, псковские савонаролы писали про Пушкина в консисторию, - с той, правда, разницей, что знали, чего хотят.

Освященный леденец достается, понятно, и Набокову, с его непростительной аллергией на пошлость! Но он предвидел почти все ее издевательские извороты - и текст в словаре просто варьирует одну из набоковских пародий:

"Столкновение заповеди художникам любить "лишь то, что редкостно и мнимо" с заповедью Христа приводит героя романа к гибели (равно как и героиню)"...

Слышишь, Лолита?

... Партийность. Православие. Ну, и Народность, как же без Народности, вот она во весь рост:

"П. был убежденным антисемитом, видевшим в так называемом освободительном движении начала XX века еврейскую интригу. Положение в высшей и средней школе в России пользовалось особым вниманием П., посвятившего ему специальные труды... Предметом особой заботы П. также было состояние противопожарного дела на селе... Глубоко верующий человек..."

Кто же этот добродетельный незнакомец? А это, видите ли, Пуришкевич, основоположник Союза русского народа и, кажется, Черной сотни. Как он попал в писатели века? Сочинял, оказывается, какие-то эпиграммы, вел дневник... вообще, так сказать, был не чужд... Впрочем, не важно. Главное - так наладить школьное обучение, чтобы не было мучительно больно.

Чтобы каждый знал:

"убежденный антисемит" звучит нисколько не хуже, чем "глубоко верующий человек";

к словам освободительное движение следует прибавлять: так называемое или, как делают в других статьях словаря, заключать их в кавычки;

а зато "Протоколы сионских мудрецов" полагается уважительно именовать документом (см. статью Нилус) - никаких кавычек! никаких так называемых или пресловутых! наплевать, что подлог доказан! "документ, в котором шла речь о способах скорейшего достижения мирового господства", - и дело с концом; если что, ссылайтесь на издательство "Просвещение", на Пушкинский дом Академии наук, да просто на профессора Скатова;

а лучше всего - регулярно читайте, дети, газету "Завтра": потому что "едва ли не все материалы П. - публициста способствуют восстановлению национального культурного самосознания" (см. статью Проханов)*.

Так что и с Народностью в этом словаре - полный порядок.

Иное дело - грамотность. Мне попался десяток-другой фактических ошибок, с десяток орфографических, и стилистических не меньше сотни, - да какой смысл их разбирать? Во-первых, наверняка я заметил далеко не все, а во-вторых, как-то неловко указывать директору Пушкинского Дома, что, например, не бывает антологической боли, - или что предложение: "... поэт утверждал правомерность людского повиновения природой" - как бы это повежливей выразиться? - нехорошо, - или что стихотворная строка "Ветер обнял тебя. Ветер легкое платье похитил" - отнюдь не восьмистопная, - или что первый сборник братьев Стругацких вышел не в 1984 году, а двумя десятилетиями раньше, - или что Л. Пантелеев умер в 1987, а не через год, а человека, "помешавшего покушению на императора Александра II", звали вовсе не Иван, а Осип....

В-третьих - противно.

Ковчег плывет, развеваются флаги (линялый - КПСС, новенький - Черной сотни), гордо реет желтый вымпел Халтуры, в трюмах - вода, на палубах канканируют какие-то в подрясниках с погонами... На мостике помполит задумчиво смотрит вдаль и скупо улыбается, воображая причал, толпу встречающих, благодарные детские лица.

Март 1999

ПАРТИЯ ТРОМБОНА

(из переписки с Д. В. Ц.)

О ПОДЗЕМНОЙ ПОГОДЕ

Отчего, в самом деле, не попробовать. Пусть это будет вроде как джазовый дуэт: социального меланхолика, например, с политическим. Вам труба или саксофон, я обойдусь тромбоном. А наш печатный орган сойдет за группу ударных.

Сыграем - как повезет. Авось набредем на какую-нибудь классную тему лучше бы классическую - и обовьемся вокруг нее - и, в случае маловероятной удачи, - как суперприз - достанем из наших бедных инструментов звук, похожий на то, чем существуем.

Вы начали, с чего пришлось - с первых минут, с первых недоумений каждого дня. Вас они охватывают на подступах к метро. Ну, а я, увы, нахожусь уже в таком возрасте, что вынужден по утрам включать радио, причем местное, поскольку из всех сообщений мировых агентств самое интересное - о петербургской погоде. А пока его дождешься, столько вытерпишь пошлости и вранья (вот и сейчас, пока я пишу эти слова, - персонаж, именуемый "политолог Владимир Е-ко", не жалея ни пудры, ни лапши, разоблачает врагов Саддама Хусейна. Никогда не забуду, как этот голосок приветствовал возвращение больного Собчака: обозвал "политическим трупом"), - так наешься прокисшей патоки, что на улицу выходишь как бы прямо из победившего и даже перезрелого социализма.

А Вас - о, счастливчик! - реальность радостно принимает позже - у выхода. Верней, у входа в метро.

И то сказать, не зря узник Мавзолея нам намекал: материя - это нечто такое, что отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них. Он имел в виду, несомненно, транспорт, так называемый общественный. Ощущения острые, существование - полностью независимое, материализм - конечно, диалектический. Уверяю Вас, нет ничего материальней, чем небытие троллейбусов, - скажем, на Невском, - когда Вам надо на работу или пора домой.

Стоишь на ветру, под мокрым снегом, в холодной людной тьме - и явственно видишь злорадную ухмылку Того, Кто Составляет Расписание. Представляешь его за компьютером - как он колдует над программой, чтобы дважды в день довести до отчаяния и злобы хоть пару миллионов человек.

Правда, покойный Михаил Светлов утверждал, что дело не в личностях и организация работы транспорта - лишь одно из направлений работы целого министерства. Секретного министерства - и единственного, где нет никакой коррупции: чиновники служат не за страх, а за совесть. Официальное название - Министерство Неудобств. Оно как бы ведает здесь протоколом нашего визита на планету Земля: встречает (ясное дело, по уму), провожает (естественно, по одежке), - ну, и все такое прочее, - местные знают, а посторонние не поверят.

В семидесятые годы, помню, попросили меня знакомые проконсультировать одну американку. Типа того что пишет диссертацию и за помощь заплатит очень прилично. А надо сказать, именно диссертациями я тогда и зарабатывал: кому по филологии, кому по педагогике или там по истории библиотечного дела, неграмотных аспирантов, зато партийных и притом безупречно русских, как раз хватало на ежегодную дачу для детей.

Встретился я с этой дамой из Америки. И оказалось, представьте, что ее тема - "Секс в тоталитарном государстве"! И пишет она сама, собственноручно, - а среди добровольцев проводит (рискуя, что схватят за шпионаж) опрос: где, в каких условиях, при каких обстоятельствах, с какими мыслями... Подумал я, подумал - и понял: ничего не расскажу. Во-первых, все равно не поверит. А во-вторых, совестно - за державу. Пусть это будет на веки вечные наша гостайна - как любят человеческие существа, когда нет жилплощади, но есть закон о прописке.

Теперешняя литература гонит эту тайну на экспорт, как все равно нефть или газ. Пренебрегает установкой Ф. И. Тютчева, председателя Комитета цензуры иностранной:

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной...

Утонченнейший, между нами говоря, был гурман. Патриотизм тут неслыханно интимный. Но есть и недооценка противника. Очень уж глупым должен быть иностранец, чтобы не догадаться - что такое там сквозит...

Транспорт - дело другое. Транспортные наши свычаи и обычаи - Вы правы, - умом не понять. И лучше бы не пытаться: риск слишком велик.

Один прекрасный писатель года три назад погиб, сбитый машиной на ночном, на пустынном Невском проспекте. Оттого лишь погиб, что сколько-то месяцев прожил в Париже, - а там водитель, завидев, что пешеход ступил на мостовую, - тормозит всегда, непременно и безусловно. К таким вещам привыкать нельзя. С такими вредными привычками у нас долго не живут.

Вот Вы говорите - метро. Нашего человека там спасают рефлексы, отточенные до автоматизма. Иностранцу же, как и положено, грозит карачун. Мы-то знаем, в какой момент принять боксерскую стойку - чтобы не получить по лицу стеклянной дверью, а когда - позу Венеры Милосской, чтобы не понизить рождаемость. (Кстати: это, должно быть, отголосок страшно древнего обряда что до перекладины турникета каждый обязан дотронуться сами знаете чем; пассажир как бы вступает с государством - и со всеми остальными пассажирами - в символический свальный брак.)

Но от двери до турникета нужно еще дойти. Шестнадцатилетний школьник на станции "Дыбенко" совсем недавно - не дошел, помните?

Потому что надзирательница - или как ее там? контролер? - может сказать вам все, что захочет. Потому что милиционер - если вы посмеете огрызнуться, - может с вами сделать совершенно что угодно.

Потому что человеческая жизнь тут не стоит ни копейки - не только, впрочем, в метро или на мостовой. А словосочетание "права человека" содержит в себе смешок, наподобие кудыкиной горы или морковкина заговенья, или дождичка в четверг.

Каждого из нас можно среди бела дня затоптать у всех на глазах - никто не заступится. У нас на глазах можно разорить и рассеять целый народ - мы не пикнем.

У нас бюджет - как у воюющей страны. У нас мужская смертность - как в воюющей стране. И девиз нашей соборной Психеи: умри ты сегодня, а я завтра. Отсюда вытекают и правила дорожного движения.

Но что это мы все о грустном? Я Вас обрадую: говорят, состоялись какие-то большие маневры, и правдолюб из Генштаба, с гоголевской такой фамилией, торжественно объявил, что мы способны преодолеть любую оборону, буквально чью угодно!

И его не посадили в сумасшедший дом!

Так что, дорогой Д. В., когда Вам опять - в метро или на поверхности станет не по себе, утешьте себя этой лучезарной картиной: Эйфелева башня в развалинах. Или Вестминстерское аббатство. А кругом - тела всех этих. Которые думали, что у них есть права. И поэтому не толкались.

Ваш

Март 2001

ПОДВИГ ПОДКОЛЕСИНА

Не согласен с Вами, что подколесинский прыжок из окна - бесчеловечный поступок безвольного человека. Такая трактовка гуманности безмерно широка и сурова. Вы только вообразите перспективу - связать навсегда свою жизнь с первой попавшейся глупенькой старой девой... Да хоть бы и умной. Хоть бы и юной. Приятно полненькой. Но ведь едва знакомы, обменялись десятком слов - и через час под венец! Только потому, что ей очень хочется замуж, и непременно за дворянина? Или только, чтобы угодить Кочкареву, наглому кукловоду? Неужто гуманность непременно требует такой поспешности - неприличной и даже совершенно невозможной (потому что, уверяю Вас, в здешней столице в 1825 году ни один священник не решился бы пренебречь разными предварительными формальностями - ведь он тотчас лишился бы места; я даже предполагаю, что все это - розыгрыш: и жених, и невеста, и гости явились бы в церковь понапрасну; все налгал Кочкарев, утоляя зуд беспредметного демонизма)?

А наш Иван Кузьмич принимает институт брака всерьез:

"На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, - все кончено, все сделано..."

И заметьте, насколько он выше житейского расчета. Ведь партия выгодная: двухэтажный каменный дом в Московской части да еще огород на Выборгской стороне - даже и при жалованье надворного советника недурное подспорье. Заложить этот дом, приобрести именьице где-нибудь в Черноземной полосе - и можно еще лет тридцать пять наслаждаться крепостным правом, не заботясь о качестве сапожной ваксы.

Но Подколесин выбирает свободу. В этом смысле "Женитьба" - пьеса о настоящем человеке. Бескорыстный и непреклонный герой рискует позвоночником ради права избирать, а не только быть избранным. Другое дело, что в какой-то момент пасует перед злорадным Кочкаревым, не успевает его перебить, оборвать. (А кто бы сумел? С этими кочкаревыми знаете как трудно.) Зато находит силы пренебречь архаичными предрассудками типа - давши слово, женись, или, по пословице: и не рад гусь в свадьбу, да за крылья тащат.

Кстати, о m-lle Купердягиной не беспокойтесь. Гоголь все предусмотрел: к вечеру, имея при себе злодейски чувствительные стишки, явится Балтазар Балтазарович Жевакин, отставной флота лейтенант, петушья нога, - и принят будет прекрасно, - и дети Агафьи Тихоновны все-таки будут дворяне, а кто-нибудь из правнуков - как знать? - может быть, даже сочинит гимн партии большевиков.

А Подколесин - птица не домашняя, вольнолюбивый сыч.

Вот и выпал из пошлого порядка вещей - из принудительного севооборота: как в глубине души - Обломов, как в теории - Лев Толстой, как в стихах Лермонтов. Кстати: Лермонтов обошелся с некоей Сушковой ничуть не лучше, и даже коварней, чем Иван Кузьмич с Агафьей Тихоновной. И нельзя исключить, что его-то и вывел Гоголь в Подколесине (как Пушкина - в Хлестакове), - не то чтобы нарочно, а просто слишком хорошо знал наш внутренний город и как устроено там освещение.

... А в остальном, дорогой Д. В., я разделяю Вашу грусть и тоже согласен с Чеховым-Набоковым-Булгаковым, что все должно быть прекрасно белье и мысли, а для этого надо по капле выдавить из себя советского человека, и лет через пятьсот это с нами обязательно случится. И я тоже не люблю, когда окурками тычут в цветочные горшки.

Подозреваю, однако, что не преизбыток рефлексии нас губит, а просто-напросто сбылось предчувствие Михаила Евграфовича (опять я о литературе!) - совесть в России умерла. Ведь у нее столько врагов: страх, алкоголь, комплекс неполноценности, ложь коллективных так называемых чувств... Вот и не осталось взрослых - по крайней мере, взрослых мужчин, а сплошь невменяемые подростки.

Впрочем, остаются два оправдания, они же и подают надежду: история наша ужасна, культура - молода. Я тут, представьте, Фейхтвангера перечитал "Семью Опперман". Тридцать третий год и все такое. Добровольные народные дружины охотятся за евреями.

"Повсюду стоят, расставив ноги в высоких сапогах, ландскнехты и, разинув глупые рты, орут хором:

"Пока не околеют все жиды, ни хлеба, ни работы ты не жди""...

Мне, собственно, хотелось посмотреть, не сказано ли в этой книжке, чем глушили свою совесть порядочные немцы. Ведь в тогдашней Германии проживали 65 миллионов человек, и теперь я не думаю, что все они, кроме подпольщиков и эмигрантов, были негодяи. А в детстве, конечно, думал: ведь явно врут все как один, что не знали про концлагеря.

Ничего нового у Фейхтвангера не нашлось. Ну, знали. Но не из газет. А верили - газетам. А от фактов спасались так называемыми взвешенными суждениями. Кроме того, знать - было смертельно опасно, думать не как все страшно. Жизнь и так тяжела.

"А народ был хорош. Он дал миру великих людей и творил великие дела. Его составляли сильные, трудолюбивые, способные люди. Но их культура была молода. Оказалось нетрудно злоупотребить их поверхностным, безотчетным идеализмом, развить атавистические инстинкты, пещерные страсти - и тонкая оболочка культуры прорвалась. А отсюда то, что случилось".

Признаюсь, как-то странно теперь читать про зверства нацистов в тридцать третьем: евреев бьют резиновыми дубинками, стальными хлыстами. Убивают не насилуя, о снятых скальпах, отрезанных ушах ничего не слышно. В общем, порядочному человеку не так уж трудно уверить себя, что лично у него есть проблемы поважней.

А тут - открываешь буквально первую попавшуюся газету, верней последнюю, а там про двоих арестованных (наверное, правильней - задержанных) юношей, оба не боевики, это точно, - а хоть бы и боевики:

"У Рамзана Ресханова перерезано горло, переломаны конечности, синие следы на коже за ушами, видно, что его пытали током... Глаза у Рустама, старшего, выколоты, нос отрезан, руки перевязаны проволокой, на сжатом кулаке выжжено "W" (дабл ю). Эта английская буква - символ шамановской бригады. Ноги у обоих братьев связаны веревками. Сухожилия под коленями перерезаны ножом..."

Что поделаешь - культура у нас такая молодая.

Март 2001

В СТИЛЕ COUNTRY

Влачится на огромных костылях парализованный Фонвизин; обильно плюет на университетский порог, восклицая:

- Смотрите, смотрите на меня, молодые люди: вот до чего доводит русская литература!

Такую статую, хотя бы восковую (но как вылепить плевок? а фразу?), поставил бы я у дверей факультета, филологического.

По коридору же факультета журналистики должен от звонка до звонка расхаживать Некрасов и сипло декламировать:

И погромче нас были витии,

Да не сделали пользы пером.

Дураков не убавим в России,

А на умных тоску наведем.

Этот шепот - естественно, и робкое дыханье - пусть напоминают любому клоуну, что он не укротитель.

А то ведь и до сих пор в ходу иллюзия, что умные, как только получат необходимую информацию (в просторечии - правду), - все сделают как надо. (На так называемых дураков, конечно, никто всерьез не надеется, - но ведь их всего-то, говорят, процентов 38 от силы.)

Я и сам большую часть жизни в это верил. И пресловутую эту правду контрабандный товар, дефицитный, - необыкновенно высоко ценил.

Теперь она в свободной продаже. И хотя некоторые требуют: еще! еще! без правды что за жизнь! - это просто баловство, да и притворство. Всем все известно, не осталось никаких тайн: и кому на Руси жить хорошо, и где лучше - в Чернокозово или в Гааге, и даже - что будет с НТВ.

Умные все понимают не хуже дураков. Отсюда правило: хорошего пива должно быть много.

Оказалось, это вроде как разные сорта жевательной резинки - правда и ложь. Многие предпочитают правду: освежает дыхание; при непрерывном употреблении сообщает лицу выражение невозмутимой задумчивости.

Отсюда правило: лучше жевать, чем говорить.

Как вовремя мы с Вами, дорогой Д. В., впали в безобидную фольклористику: Вы мне пословицу, я в ответ - поговорку. О, драгоценные осколки культуры смердов!

Кстати: задумывались ли Вы над этим поразительным фактом - что свободный земледелец в Древней Руси назывался смерд? Слово изначально зловонное, впоследствии почти бранное. Древняя поговорка (еще одна!): смерд не человек, мужик не зверь. Так предрешил язык почти тысячу лет назад судьбу фермеров.

Но я - о словосочетаниях. Самое употребительное из них меня особенно занимает.

Ведь нельзя же почитать случайностью, что из двухсот с чем-то тысяч слов именно эти три образовали главное русское предложение, известное всем и пригодное во всех случаях жизни.

Архаическое заклинание - предположим, и даже наверное так. Филология веников не вяжет. Мне, правда, толковал один историк, что не заклинание никакое, а вроде как справка - наиболее совестливые из победителей якобы выдавали такие бирки случайным детям: ты, дескать, не просто смерд, а потомок гордого татаро-монгола. Но историк, подозреваю, шутил (лекцию свою читал он в бане). Хотя действительно что-то странное в интонационном строе какой-то он неживой, телеграфный.

Убедительней догадка Максима Горького (если не путаю): что это формула миротворства. Доисторический охотник, столкнувшись в тайге с молодым и сильным незнакомцем, издали кричал ему: не тронь меня, не совершай этой ужасной ошибки: что, если я в свое время пользовался расположением твоей дражайшей родительницы, и ты - плод взаимной страсти, поразившей нас как молния? Имей в виду - не будет тебе удачи, если ты съешь наиболее вероятного отца!

Допускаю, что подобным же образом иные пытались обезоружить и саблезубого какого-нибудь тигра.

Как знать: если бы у древних греков существовал подобный инструмент сдерживания - Эдип не убил бы Лая. Чем валить все на Рок, лучше бы позаботились о словарном запасе.

Наш язык так велик и могуч, что не обязан быть правдивым и свободным. В обсуждаемом заклинании содержится все. Оно так и пышет самодержавием и народностью. Тут Вам и Фрейд, и Энгельс (происхождение семьи, частной собственности и государства), и наш ответ Чемберлену и турецкому султану. Типа того, что да будет вам, господа, известно, что вы происходите от особы настолько беспринципной в быту, что она даже такими, как мы, не гнушалась.

Эта магическая трехчленка - щит и меч россиянина в битве жизни. Поэтому гром ударов нас не пугает. Если, конечно, кого-нибудь другого бьют еще больней.

Положим, и то верно, что, как Вы пишете, сердца ожесточились. Помню, как в прошедшем столетии, узнав из телепередачи "600 секунд", что семеро военнослужащих где-то под Ленинградом изнасиловали козу и съели, общественность козе горячо сострадала. Знакомый академик негодовал: не могли уговорить парнокопытное по-хорошему!

А теперь вот сообщают: опять-таки под Петербургом в казарме лейтенант застрелил солдата. И сразу же - интервью с какими-то военачальниками. Один говорит: обидно будет, если эта шалость погубит многообещающего офицера. Другой: главное - нельзя допустить, чтобы младший брат убитого уклонился от призыва, и мы уже предупредили военкомат...

В таких обстоятельствах - и тут Вы опять правы - только большой артист может рассчитывать на успех в роли городского нищего. При виде попрошайки кошелек завывает, как Станиславский: - не верю! Но это, разумеется, самообман: именно реализм наскучил - типические характеры в типических обстоятельствах. Растрогать нас по-настоящему, довести до катарсиса в денежном выражении способна лишь романтическая история. Типа: подайте бывшему инструктору обкома. С каким наслаждением я достал бы предпоследний рубль - поощрить выдумку! Но таких фантазеров нет.

Поэтому на жалость нас не возьмешь. Мы уступаем только назойливым.

Это, наверное, оттого, что в глубине души мы с Вами государственники. Требовательная стратегия нищеты наглой так похожа на внешнюю политику! Богатый нищий жрет мороженое за килограммом килограмм - помните такие стихи?

Зато с каким бесподобным хладнокровием начальники говорят: Бог подаст!

Во дворе дома, где я живу, детская песочница вот уже год стоит пустая. Малыши разгребают лопатками отходы жизнедеятельности различных крупных организмов. На песок, - сказала техник-смотритель, или как там называются эти важные дамы, - на песок нет денег! И в администрации муниципального округа (латунная вывеска, евроремонт, компьютеры)... Стоит ли продолжать? Просто примем как факт, что много-много раз и в головокружительных позах преподобная их мамаша по прозвищу Советская Власть дарила мне свою любовь.

Песку, главное, негде украсть: ничего поблизости не строят.

Апрель 2001

ИДИЛЛИЯ КАПУСТНИЦ

Кто бы спорил. Разумеется, Н. И. Щедрин (он же М. Е. Салтыков) и ныне, и, боюсь, присно - живее всех живых. Но это - стратегическая тайна. Он сделал для России больше, чем его тезка Макиавелли - для Запада. Он, с позволения сказать, расшифровал геном имперской государственности. И поэтому был любимый автор Ленина и Сталина.

В каждом его абзаце запечатлен вечный синтаксис абсурдной переклички обывателя с администрацией. Он воздвиг обывателю нерукотворный монумент: раб и палач в некоем па-де-де, наподобие Рабочего с Колхозницей, вращаются на оси, похожей на земную (она же - вертикаль власти).

Сталин так его любил, что даже ревновал - по-своему, параноидально: филологов-щедринистов пачками отправлял в лагеря; сын Салтыкова почему-то не эмигрировал (невнимательно, полагаю, папашу читал), - загнобил и сынка...

Иностранцы не читали Щедрина и никогда не прочтут; отсюда множество недоразумений - для нас по большей части выгодных. Пускай считают Россию страной Толстого и Достоевского: графиня изменившимся лицом бежит к пруду за ней рыдающий студент с топором.

Будь я, к примеру, директором ЦРУ - ни одного агента не тарифицировал бы, пока не сдаст специальный экзамен по "Истории одного города" и "Современной идиллии" хотя бы. Но в качестве патриота радуюсь, что такая затея неосуществима: слишком русский ум, слишком русский язык.

Однако на дворе тысячелетие уж третье. Кое-что изменилось неузнаваемо, и не оттого, что много времени прошло, а оттого, что слишком много людей убито. И хотя в нынешней России в троллейбус нельзя войти, не толкнув какого-нибудь столбового дворянина или чистопородного казака, - ГБ трудилась все-таки не зря: состав труппы обновлен значительно. Новые роли, другие амплуа, - и только язык отстает от исторической драматургии. Вот и слова "предприниматель", "собственник", "финансист" значат не совсем то, что у Салтыкова-Щедрина. (Хотя и тут бывали у него гениальные прозрения: например, он употреблял "коммунизм" как подцензурный синоним казнокрадства.)

Выступает, скажем, в разгаре трагифарса про НТВ - вроде как пресс-конференцию дает - г-н К-в. Он в "Газпроме", видите ли, очень крупная фигура, покруче самого г-на Коха. И держится индифферентно, превыше всяких там истерических глупостей про свободу слова. Вальяжный такой финансовый воротила; миллионер, не миллионер, но явно владелец заводов, газет, пароходов; рядом с ним Билл Гейтс потянет в лучшем случае на доцента. Что говорит - неважно, да и ясно, что он говорит.

Но читаю я на следующий день "Московские новости" - и что же узнаю? Оказывается, этот кашалот капитализма - бывший завотделом Черемушкинского райкома КПСС! Редактор журнала "Химия и жизнь" вспоминает, как в 1981 году К-в вызвал его на ковер и прорабатывал: дескать, недопустимо много еврейских фамилий в журнале, - и фамилии перечислял.

Это в сторону. Меня не особенно волнует, был ли товарищ К-в юдоедом, остался ли таковым господин К-в.

(Кстати: одному из пофамильно названных до такой степени остопротивело внимание Черемушкинского райкома, что в конце концов он убыл с подведомственной территории. Это писатель Борис Хазанов, автор классической повести "Час короля". Классической в том смысле, что прочесть ее в ранней юности - большая удача: вроде прививки от неблагородного образа мыслей. Писатель, стало быть, остался без родины, а партработник распоряжается богатствами недр.)

Но вот как по-вашему, его следует полагать "собственником"? Или все-таки государственником - как некоторые бабочки зовутся капустницами за то, что в бытность гусеницами питались соответственно?

Правда, я не очень-то разбираюсь в нынешней номенклатуре. Допускаю, что председатель совета директоров - что-то вроде старшего приказчика: оклад, премия, тринадцатая зарплата - и все. А владеют половиной, что ли, национальных богатств (надо думать, пожертвовав личными трудовыми сбережениями) какие-то совсем другие титаны Драйзера. Однако же и г-н К-в порхает над кочанами с таким видом, точно среди них родился. Но как бы там ни было, буржуй эпохи Отстоя - вряд ли щедринский персонаж.

В Н-ском обкоме правящей партии была такая должность: завсектором худлита. В начале восьмидесятых занимал ее некий П-в. Местная литература дышала тогда свободой как-то не лихорадочно. Все же он старался. Бывало, вычеркнет красными чернилами из Горбовского строфу, из Конецкого абзац - и главного редактора к себе приглашает: полюбуйтесь, дескать; мой знакомый главный редактор очень страдал от этих собеседований. Потому что П-в никогда не объяснял, чем абзац или строфа потрясает основы советского строя; надо было самому придумать себе вину, а уж потом оправдываться. П-в был строг, неулыбчив. Впрочем, однажды публично разрешился отменной шуткой, - но не умышленно, полагаю, а по невинности: на съезде писателей, - сказал он, - шел разговор по большому, по мюнхенскому счету... Последний раз я любовался им, когда уже решено было - и разрешено (из Москвы) - печатать в "Неве" роман Дудинцева "Белые одежды". П-в был раздражен. Пообещал, что мы еще убедимся: 37-й год - не самая черная страница истории. (Роман Дудинцева, между прочим, - о 49-м.) Не знаю, что это было - угроза? пророчество?

Теперь, говорят, и он - член Совета директоров какого-то банка.

Каюсь, я действительно воображал при так называемой советской власти, что нами правят невежды и тупицы. Что они сами переваривают, бедняги, лапшу, которую затем вешают мне известно куда. Но как же я ошибался! Они были гораздо умней таких, как я. В мавзолее они видели весь этот якобы социализм. И так уютно присосались к новой экономике, точно весь век ничем другим и не занимались, кроме как пили кровь трудящихся.

Подозреваю, впрочем, что этот бал бабочек - бал-маскарад, и крылья марлевые. Тут не Салтыков, тут опять Шварц:

"Новая голова появляется у Дракона на плечах. Старая исчезает бесследно. Серьезный, сдержанный, высоколобый, узколицый, седеющий блондин стоит перед Ланцелотом".

Где-то теперь Ланцелот?

Как раз на прошлой неделе человек, по праву считавшийся победителем Дракона, объявил - писатель! герой! - что свобода слова - не главное, а главное - поскорей восстановить смертную казнь... И в непреклонном тенорке я, не веря себе, узнаю рев того же "огромного, древнего, злобного чудовища" - непобедимого, наверное.

Май 2001

МИФОЛОГИЯ РАЗБИТОГО ЯЙЦА

Сюжет нашей переписки становится предсказуем: Вы - упорно про Фому, я столь же неукротимо, про Ерёму.

Между прочим, я думаю, что это лица исторические. Воображается какое-нибудь такое городище - предположим, в окрестностях Старой Ладоги, обнесенное земляным валом. Век, например, двенадцатый. Экономика - продают варягам пушнину и клюкву. Политический строй - конечно же, демократия. Партий - две: по числу, скажем, улиц. Продольных возглавляет, как Вы уже догадались, народный трибун Фома, поперечных, соответственно, Ерёма. (Или наоборот.) В нерабочее время на перекрестке то и дело вспыхивают стихийные митинги. Совершенно как в шекспировской Вероне. - Про Монтекки! - горланят одни. - А мы про Капулетти, так вас и так! - вопят поперечные. И кто-нибудь уже бежит с багром.

По-видимому, тогда же и там же прославился выдающийся путешественник Макар. Известно, что в дальних экспедициях он гнал перед собою стадо телят надо полагать, всю дорогу питаясь ими, - что и позволило добиться непревзойденных результатов: местность, по которой не ступала нога ни единого из Макаровых телят, считалась находящейся как бы за ойкуменой. Но рогатый скот был дорог, исследователь разорился; в некоторых текстах он предстает - очевидно, на склоне лет, - существом забитым и безответным.

Его современник Яков более или менее успешно практиковал как прорицатель, расхаживая по обеим улицам с говорящей сорокой на плече. Не исключено, что он пробрался в Гардарику из Хазарского какого-нибудь каганата и приходился родственником богачу и гастроному, о котором у Даля сказано: дядя Мосей любит рыбку без костей.

Да-с, все они жили-были, все и остались в народной памяти как живые: какой-нибудь Роман - кожаный карман (должно быть, фарцовщик, вообще криминальный тип; ошивался, наверное, на берегу, высматривая ганзейские корабли; сам, возможно, прибыл из Византии; о нем у того же Даля: "Нет воров супротив Романов, нет пьяниц супротив Иванов"); абсолютно ясен моральный облик Степаниды ("Степанидушка все хвостом подметет"); мистический ужас пополам с восхищением окружает фигуру Сидора - зоофила и козодоя.

По-моему, гипотеза не хуже никакой другой. Только что своими глазами читал в научном-пренаучном журнале мифологическую интерпретацию сказки о Курочке Рябе: Дед и Баба - древние демиургические божества, золотое яичко созданный ими космос, а Мышка, ежу понятно, воплощает мировое зло, деструктивное начало, и жест хвостиком предвещает гибель нашей Галактики от кометы.

Кстати, о яйце: вот и в России появился политзаключенный, к тому же писатель. Непобедимым органам удалось отчаянной контртеррористической операцией обезвредить самого Эдуарда Лимонова - главаря национал-большевиков. Эта партия, насчитывающая не менее дюжины членов и сочувствующих, готовила вооруженное восстание, - сказали по телевизору. Верю и не удивляюсь: отчаянные поступки этих нацболов (не путать с нацменами) обличают в них людей, способных на все.

Вплоть до того, что на пресс-конференции знаменитого кинорежиссера (помните - который с таким неизъяснимым благородством играет официантов?) один юный нацбол саданул ему яйцом по пиджаку. Яйцо, надо полагать, было простое - зато пиджак золотой. Во всяком случае, когда нигилиста повязали, режиссер его перевоспитывал, не жалея обуви, хотя тоже импортная, небось.

Теперь вот перевоспитывают вождя этих злодеев; верней, нас с Вами: а то мы как-то отвыкли рифмовать писателя с тюрьмой. В сущности, ничего особенного. Подумаешь, цаца - книжки пишет; уж и наручников на него не надень. У нас диктатура закона: арестовать можно каждого, а кто арестован, тот и виноват.

Кстати о лимонах: восхищаюсь этим роскошным администратором - г-ном Б-ным! Если только женевские очкарики не напутали с номерами счетов, он-то и есть герой нашего времени. Железная воля нужна, чтобы накопить столь знатную сумму! Может быть, для нового какого-нибудь русского двадцать пять зеленых лимонов - мелочь. И в нашей с Вами профессии, говорят, это не предел Но он-то, бедняга, - бюджетник! Так сказать, не Чичиков, а Башмачкин. Какая бы ни была зарплата и даже на всем готовом - скука, согласитесь, титаническая: отказывая себе в самых ничтожных радостях, откладывать по грошику... Трезвость как норма жизни и все такое. Книжку не купить, не говоря о велосипеде. Образцовая выдержка. Вот чью биографию надо в школах преподавать, на обложках тетрадей печатать. Лучше в стихах, и припев предлагаю - из "Дяди Степы", кажется: Жив, здоров и невредим Друг бюджета Б-н!

Видите, я все-таки опять свернул к теме Ерёмы, хотя он мне и самому порядком надоел. Ваш-то Фома такой кроткий, такой вдумчивый; знай себе вглядывается в психологическую инфраструктуру. А Ерёма все вопрошает неизвестно кого: как это получается, что почти каждый почти все понимает - а все вместе живем, как безумные?

Один мой знакомый работал экскурсоводом на Пискаревском кладбище. Давно, в семидесятые годы. И вот в один прекрасный - точней, в ужасный для него день подводит он очередную группу к Вечному огню и вдруг - не знаю, что ему померещилось - просто переутомился, скорей всего, - в общем, вдруг он скомандовал громким голосом: - На колени! - Экскурсанты послушно стали на колени. Он поглядел на них минуту-другую, махнул рукою - и ушел. К вечеру его, конечно, нашли, отвезли в психическую. Не знаю, что потом с ним сделалось.

Припомнилась эта история, нелепая и безобразная, пока Виктор Шендерович пересказывал по радио самый поучительный прикол в программе "Итого" покойного НТВ. Я и сам видел эту передачу, но там "специфический репортаж" занял несколько минут. А опыт, оказывается, продолжался чуть не целый день. Артист, обряженный в милицейскую форму, разгуливал по Арбату, останавливая прохожих и требуя предъявить документы и штрих-код. Дескать, от столичных властей вышло такое распоряжение: у каждого зарегистрированного жителя должен быть на руке штрихкод. Он так ходил часами, остановил десятки людей; они выдумывали разные причины, самые драматичные: почему не успели поставить штрих-код; оправдывались, просили снисхождения, предлагали деньги; ни один не посмел не то что возмутиться - удивиться. Никто не заподозрил подвоха.

Имея дело с такой беспредельной невинностью, как начальству не разыграться?

И я говорю своему Ерёме: смирись, глупый человек! Все это политика, а политика теперь, и снова надолго, - не наше дело. Как это Устинька объявляет в пьесе Островского: "Вот два самые благородные разговора, один: что лучше мужчина или женщина?.. А другой разговор еще антиресней. Что тяжеле: ждать и не дождаться, или иметь и потерять!" И г-жа Бальзаминова подтверждает: "Это самый приятный для общества разговор".

Май 2001

ПОШЛОСТЬ КАК СУДЬБА

О - да: Смерть и Пошлость друг дружке не чужие: стоит Смерти мелькнуть на горизонте легчайшим облачком - и тотчас эта липкая невесомая паутина наливается током, звенит, искрит. Только что мы, бедные, так безмятежно в ней жужжали - вдруг жаркий озноб ужаса

И мир повернется

Другой стороной,

И в сердце вопьется

Червяк гробовой.

Очень узнаваемое переживание. Но зато, дорогой Д. В., Вам посчастливилось внести в антологию всемирной пошлости вполне новый, к тому же весьма выпуклый сюжет. Примите мои поздравления: вообразить вдову на церемонии ввода в эксплуатацию чучела покойного супруга - Щедрин, и тот затруднился бы, а Вам такая роскошная мизансцена досталась, почитай, даром. А можно было и поседеть в одночасье - не случайно же Вы избавили читателя от подробностей: обошлось ли, например, без молебна с водосвятием? исполнялся ли какой-нибудь гимн? насколько задушевны были речи? неужели никто не сказал чего-нибудь вроде: стой спокойно, дорогой товарищ? хорош ли был фуршет вокруг муляжа... Вы правы, конечно: лучше ничего этого не знать.

Возвратимся к теории. Так вот, я подозреваю, что Пошлость - как бы общая дочь Глупости и Смерти. Без метафор - ответ Глупости на вызов Смерти: на предчувствие, что смысла не дано. Глуша страх смерти, Глупость впадает в особенную эстетику - косметическую, нарочито не различающую мертвого и живого. Такое метафизическое легкомыслие подразумевает соответствующую реальность - сплошь из физических тел и притом прозрачную - как у Набокова в "Приглашении на казнь". Тело играет так называемую душу. Тело легко отнять, так называемую душу - подделать. Чужая смерть - интересный фокус. Жизнь любовь к чужой смерти. Жить - значит казаться живым. Существование в роли человека сводится к имитации человечности. Скотское или механическое под жирным слоем грима - главным образом словесного, из лжи обыкновенной, косит под нравственный императив. Пародия нагло притворяется оригиналом, похоть - любовью и так далее. Обрывки этой фальшивой, но крайне активной реальности мы опознаем как пошлость.

То есть не мы, а русская литература от Гоголя до Набокова, это ее всемирно-историческая заслуга. Пошлость возникла вместе с цивилизацией - с нею и погибнет, - а слово для нее нашлось лишь в последней рабовладельческой империи. Да и то не нашлось, - а человек из провинции, последний гений христианства это слово сочинил.

Вы припомнили, как Набоков бился втемяшить его иностранцам. Затея и впрямь вполне тщетная, придется им рано или поздно включить poshlost' в свои наречия, как sputnik, glasnost' и KGB. Но ведь и в России это понятие не отчетливо. Многие путают пошлость с ее бедными родственницами непристойностью, вульгарностью, банальностью, тривиальностью, скабрезностью, сальностью.

История слова не предвещает его судьбы. Когда Иван IV ("прозванный за свою жестокость Васильевичем") в письме к Елизавете Английской честит ее "как есть пошлой девицей" - за то, что она обсуждает вопросы международной политики с представителями мелкого бизнеса (с "торговыми мужиками" в парламенте), - он намекает, надо полагать, не на легкое поведение, а на чрезмерный демократизм. Когда Тредиаковский в качестве школьного инспектора рапортует об экзамене в Новгородской семинарии: "здешние семинаристы имеют пошлые познания в латинском языке", - он просто-напросто констатирует, что уровень преподавания удовлетворительный. Когда на сельской дискотеке Онегин нашептывает Ольге Лариной "какой-то пошлый мадригал", - речь не о гадостях, а всего лишь о трюизме, об избитом комплименте, какие говорят все, от Данзаса до Дантеса: что-нибудь из раннего Пушкина, вроде "и говорю ей: как Вы милы, и мыслю: как тебя люблю"... И даже у Даля, то есть много после Гоголя, пошлый значит прежде всего стародавний, исконный; или еще: "А ездоки тут ездят не пошлою дорогою, не торною, а заезжают поля"; впрочем, ныне, замечает Даль, есть и другие смыслы, как-то: надокучивший, почитаемый подлым, площадным, и пр.

В советских словарях - без затей: пошлый - это низкий в нравственном отношении, безвкусно-грубый; ну, а пошлость, само собой - свойство по значению прилагательного.

Но вот у Гоголя в "Мертвых душах" две дамочки трещат о тряпках: какой ситчик милей, не слишком ли пестро; или какой-нибудь Иван Никифорович, миргородский дворянин, проводит время у самовара, голый, в пруду. Или, допустим, острят за обедом в рассказе Чехова. Или мы с Вами ввинчиваемся в переполненный троллейбус - либо наша очередь подходит к билетной, скажем, кассе, а она вот-вот закроется. Ничего такого нравственно-низкого, и грубо-безвкусное часто ни при чем, а ужас (если кто его чувствует) - ужас только в том, что во всех подобных случаях (а жизнь, можно сказать, из них и состоит) мы не являемся существами с бессмертной личной душой - строго говоря, не являемся людьми. Пошлость - наша нечеловеческая сущность и участь. (Как будто Спаситель приходил не к нам, - негодовал Николай Васильевич, - не к нам, не за нами!) Каждый из нас - наверное, даже Вы бесконечная дробь, а пошлость - наш общий знаменатель.

Но это пошлость в страдательном залоге, почти что кроткая. Дайте-ка ей свободу воли: тотчас изобретет пытку, казнь, рабовладение, полицейское государство (а в героической фазе - революцию и войну, хотя бы гражданскую). Сейчас выставлены, говорят, в Петропавловской крепости пыточные устройства: кто же их автор, как не мастер пошлости? (А Николай Васильевич сказал бы черт).

Вспомните Рим цезарей: сплошной Миргород, буднично-кровожадный. Зощенко в "Голубой книге" закрыл, так сказать, эту тему, но все равно - какой-нибудь Светоний приводит картинки поярче даже Вашей. Он только термина не знал. Вот, пожалуйста, - про Калигулу:

"Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой, и не за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о его зрелищах или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей; за одним из них он послал носилки, когда тот попробовал уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зрелища казни пригласил к столу и всяческими любезностями принуждал шутить и веселиться..."

Рим и сгубила пошлость - и гуси не спасли.

Первый прорыв Пошлости в нашу эру пересказан в Евангелиях: как тюремный спецназ глумился над осужденным Иисусом: играли с Ним, как с куклой, отрабатывали, гогоча, на Нем болевые приемы, спорили при Нем о Его одежде: кому достанется (послать в аппенинскую глубинку, дочуркам на юбки)...

Кстати: слышали о последних показаниях полковника Буданова? Знаете, почему он велел солдатам тайно и немедленно закопать в лесу задушенную им девушку? Представьте - из уважения к чеченским обычаям. А изнасиловали, дескать, ее мертвую, эти самые солдаты; по какому обычаю - неизвестно.

Июль 2001

ЧТО-ТО О ВАВИЛОНЕ

Сбылся, значит, этот навязчивый многосерийный кошмар старой русской литературы: обрушился - правда, не в Лондоне, - хрустальный дворец, символ прогресса. Чернышевский, Достоевский, Тургенев разное писали о чувствах, пробуждаемых всемирной лондонской промышленной выставкой в просвещенном человеке из отсталой страны. Полней всего, хоть и превратным образом, оправдалась злостная тревога Достоевского:

"Все это так торжественно, победно и гордо, что вам начинает дух теснить. Вы смотрите на эти сотни тысяч, на эти миллионы людей, покорно текущих сюда со всего земного шара, - людей, пришедших с одною мыслью, тихо, упорно и молча толпящихся в этом колоссальном дворце, и вы чувствуете, что тут что-то окончательное совершилось и закончилось. Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, в очию совершающееся..."

Сбылось, сбылось.

Главное, никто и не спрашивает - за что? или - зачем? Тем более никого не царапает проржавелый примитивный крючок -cui bono? Может, и никому не выгодно. Если вдуматься - точно никому. А довольны миллионы. Словно бы случилось долгожданно-неизбежное, типа - доигрались! Не все коту масленица. Что посеешь, то и пожнешь. Впрочем, для приличия полагается добавить: людей, конечно, жаль, - но пусть пеняют на свое правительство.

Точку зрения советских людей всего мира емко выразил Саддам Хусейн: теперь, дескать, - узнав, почем фунт лиха, и хлебнув горячего до слез, Америка научится, наконец, вести себя скромней. В частности - перестанет вмешиваться в чужие дела.

То за кувейтцев каких-то вступается, то за евреев, то за албанцев. И повсюду и всегда - за всевозможных Буковских, Сахаровых, Солженицыных...

И ставит, и ставит им градусники непрошеный айболит.

Не понимает, на какой планете живет. Принимает собственные идеалы за общечеловеческие: как будто в глубине души каждый землянин - американец.

А человечеству как раз на идеалы эти - наплевать. И Америку человечество не любит. Любит американские доллары. Американскую технику. Американскую музыку. Американские фильмы. А Соединенным Штатам люто завидует и винит эту страну в своих несчастьях.

Опять-таки миллионы людей, что ни год, перебираются туда (многие рискуя жизнью). А другие миллионы по всему свету мучительно мечтают о тамошних колледжах для своих детей, о тамошних клиниках и лекарствах для своих стариков. Но кому ничего подобного не светит - остается ненависть, как утешение на всю жизнь.

О, как нас лечат ею бармалеи! Любой мой ровесник сейчас же вспомнит: в каменных джунглях желтого дьявола заправилы ку-клукс-клана мучают негров и безработных трудящихся, и тут же акулы чистогана под музыку толстых пляшут похабный уоллстрит.

В детстве - классе так во втором - особенно поражало меня, что в Америке любое полезное изобретение сразу же кладут почему-то под сукно. И что сжигают апельсины, горы апельсинов: чтобы не подешевели, не достались бедным. Это кем же надо быть, чтобы апельсины жечь, да еще в керосине?

Керосиновый запах был реальней, чем апельсиновый вкус. Поэтому американские поджигатели войны отравили наш картофель: напустили на наши мирные поля колорадских жуков, - и были про это стихи - по-моему, Сергея Михалкова, и полагалось их знать наизусть, все равно как "нас вырастил Сталин на верность народу".

И так далее почти всю мою жизнь - с того дня (в августе сорок пятого, полагаю), как Сталин понял, что Америка не отдаст ему Западную Европу, и до тех пор, пока (где-то в восемьдесят пятом) Горбачеву не растолковали: в Третьей мировой не победить, - все эти годы ежедневно школа и университет, радио и газеты изображали мне США в виде ада, где правят бал вампиры и демоны, - и в сговоре с израильской военщиной американские империалисты сталкивают весь мир в термоядерную смерть.

И какой-то героический толстяк в знак протеста голодает в палатке у Белого Дома - перед советской телекамерой, - и какой-то длинный прибыл в Москву - рассказать по телевизору, что в Америке жить негде, - но прежде всего - свободу Анджеле Дэвис, отпустите хрупкую Анджелу Дэвис, прекратите судебную комедию, расистские палачи!

Нам ли презирать злосчастных злодеев 11 сентября? Наверняка они прошли такую же обработку.

Нам ли осуждать "нецивилизованное человечество" за злорадный восторг? В записках генерала Лебедя рассказано про этот ни с чем не сравнимый звук, когда целый город (если не ошибаюсь - Баку) просыпается от счастливой новости; во всех окнах горит свет, и заводят музыку, и десятки тысяч советских людей вопят, ликуя: потому что в Армении десятки тысяч других советских людей мгновенно провалились под землю.

Нам ли учить Америку, как ловить бармалеев и что с ними делать, поймав? Они ведь из нашего питомника, в вами выкованной броне; она крепка, и танки наши быстры.

А все же я осмелюсь высказать мрачное предчувствие и несбыточную надежду.

Боюсь, Америка даст себя втянуть в известную уголовную игру: один стоит спиной к остальным, а те тычут его кулаками; он обязан угадать, чей удар. Но если никто не признаётся - это продолжается без конца; зрители, перемигиваясь, ждут: вот сейчас фраерок поймет, что тут совсем не игра, и бросится на толпу; а толпа - на него; и если он отобьется - бойкот ему, как нарушителю правил, и вечная война.

У нас, в 167-й мужской школе, эта забава была в большом ходу; лучшее в мире образование, сами знаете.

И вот мы, цивилизованное человечество, столпились, улюлюкая, вокруг и предвкушаем неизбежную ошибку ненавистного отличника.

А я почему-то надеюсь, что не дождемся.

Не то чтобы я разделял высказанную президентом Бушем уверенность в конечной победе добра над злом. Наоборот - вообще не понимаю, с чего он это взял. Ни в одной религии этого нет, история тоже не подтверждает... Разве что в голливудских фильмах так бывает всегда.

А на самом-то деле злая воля сильней доброй.

Но все-таки ненависть - расовая, классовая, политическая, патриотическая - это прежде всего глупость. А даже на самую хитрую глупость - вот во что я, пожалуй, верю - найдется свободный ум с винтом.

Ищи нетривиального решения, сказочного поворота - скорей шевели мозгами, неизвестный очкарик!

Не получится - все пропало.

И кто-нибудь кому-нибудь в последний раз позвонит по мобильному телефону - из могилы в могилу - и скажет:

- Думали - Апокалипсис. Оказалось - погром.

Сентябрь 2001

РОГ СОБЫТИЙ

Свободен, Две тысячи первый. Закрой дверь с той стороны.

По правде говоря, он немножко прискучил, практически надоел, этот год, маршировавший к выходу, странно усмехаясь.

Он, особенно под конец, как-то забылся не по чину. Ну что такое год? Если жизнь средней продолжительности принять за час - человечество, получается, разменяло третьи сутки, - год в этом масштабе пролетает как минута. И вот такая, значит, песчинка вроде как застряла в часах, закупорила стеклянную артерию посередке: времени, - хихикает, - больше не будет. И как сейчас - будет всегда.

Потому что уже сейчас - включите телевизор или радио - уже сейчас все в порядке. За исключением отдельных происшествий: вот, скажем, в Австралии бушует лесной пожар.

Наверное, это иллюзия. Время-то движется. Часы остановились в нашем, с позволения сказать, коллективном уме. Он устал надеяться на лучшее и буркнул первому попавшемуся (наплевать, что совсем не прекрасному) мгновенью: черт с тобой, замри.

Все нормально. Какое мне дело, что где-то там, на нижнем краю карты, каждый день кого-нибудь убивают? Меня не спрашивают, от меня не зависит, на фига мне, извините, эта постоянная головная боль? У нас вон парламент есть - полтысячи неприкосновенных мужчин в костюмчиках цвета моей зарплаты, - хоть бы кто посмел полюбопытствовать, просто ради статистики, сколько, дескать, под бомбами погибло, за два года хотя бы, только детей, пусть чеченских, но все ж таки дети? Ни-ни! Понимают избранники, что нетактичный это вопрос - и никому не интересный. Вроде как про взрывы позапрошлогодние: ясно же, что это дело рук международных террористов, - а как их звать - какая разница, нет у нас этого нездорового американского любопытства. Кого-то, говорят, за эти взрывы судят - в отдаленной тюрьме пятерых каких-то карачаевцев, что ли, - ну, стало быть, получат по заслугам, а я игру "Алчность" буду по телевизору смотреть.

Или как несколько молодых разнополых слоняются по стеклянной клетке: что они будут делать, когда делать нечего?

А что на улицах таких же молодых отлавливают и в наручниках, иногда и с кляпом во рту, развозят по военкоматам, - давайте считать, что так не бывает: раз по телевизору не показывают.

И потом, ведь иначе нельзя - разве я не понимаю? Нету (у нас) другого способа поддерживать боеспособность - и отстоять территориальную целостность - и вообще поддерживать государственность: необходимо для этого, чтобы кто-нибудь кого-нибудь бил, а мы смотрели бы в другую сторону.

И буду, буду смотреть в другую: все, кажется, угомонились, и мне пора. Займусь, предположим, самосовершенствованием; пить, например, надо меньше.

Нет, я все равно немножко верю, что и Россия когда-нибудь станет нормальной страной, - какой уже сейчас представляется иностранцам. У меня лично и претензий-то немного - пожалуй, две: что так плохо работает общественный транспорт и что государство так ненавидит человека; все остальное - просто бедность, просто судьба; перетерпеть можно.

Иностранцу что? Он берет такси. Государство же, соблюдая первое правило ленинградских фарцовщиков (помните, у Довлатова?), старается не трогать иностранца руками.

Вот и не чувствует иностранец, подобно нам, на каждом шагу, что у нас эта машина сошла с ума - давным-давно, еще при царе Горохе - и возомнила себя божеством - и взрастила множество поколений в этой религии - в злобе и страхе.

В научно-фантастических романах такой сюжет кончается всегда благополучно: изобретательные астронавты вставляют взбунтовавшемуся роботу куда-нибудь под шлем программу с законами роботехники - закон первый: действовать не иначе как в интересах человека; закон второй: ни при каких обстоятельствах не унижать человека - и так далее. И перевоспитанный робот исправно прокладывает путь среди звезд и разносит кофе. Но что, если астронавты сами уверовали в робота как в верховное существо? Куда, желал бы я знать, прибудет звездолет в этом случае?

На днях собственными своими глазами видел по телевизору - и слышал собственными ушами! - человека из судейских, чуть ли не судью, который сказал: журналист такой-то справедливо и законно приговорен к тюремному заключению за намерение выдать государственную тайну! За намерение - именно это слово сказал! Миллионов, наверное, сто его слушали - человек двести, возможно, удивились - человек десять написали протест.

Новый год журналист встречает в камере.

Но он, по-моему, еще молодой - доживет до справедливости. А может статься - и до того дня, когда человечность прорвется в нашу жизнь.

Время-то все равно идет, и чудеса бывают.

Я вот читал недавно про средневековую Англию: какие свирепые были нравы! Личность считалась буквально ни за что. Еще при короле Альфреде, в конце IX столетия, действовал, представьте, такой вот миленький закон:

"Если человек, происходящий из другого места, или чужеземец идет через лес в стороне от дороги и не кричит, не трубит в рог, то нужно считать его вором: либо его следует казнить, либо пусть он выкупится".

Это, согласитесь, даже покруче нашего уличного правопорядка (вестибюли метро и вокзалы не в счет).

А теперь британский лорд выступает в палате: вы что, говорит, совсем спятили - паспорта вводить? Терроризму, говорит, конечно, бой, но не до такого же абсурда: эдак ведь рано или поздно полицейский почувствует себя вправе подойти буквально к любому англичанину и потребовать - этот паспорт предъявить!

Типа: мужчина! ваши документы!

Январь 2002

В СТИЛЕ ДИАМАТА

Вот какая Светлане С-ой досталась участь и роль, - а все из-за внешности. У Вас, наверное, тоже была похожая на нее одноклассница или однокурсница. Таких выбирали обычно в комсорги, в старосты, кассу взаимопомощи доверяли. Миловидно разумная, женственно взрослая, без этих маленьких ужимок, без подражательных затей, ни грамма того, что в высоком лондонском кругу зовется vulgar... С каким жестоким смаком, должно быть, обсуждали ее стати второгодники на переменах, нервно швыряя окурки в унитаз. Понимаю, с какой злорадной мечтой заказывал ее цинический журналист наемным насильникам, - и почему те отказались. Цинический беллетрист онанировал с ее именем печатно - в якобы романе. Легко представляю и какого-нибудь пенсионера "Лукойл-Гаранта": как утром 22-го сего месяца - скажем, по дороге в сортир - он напевает: "Подайте ж милостыню ей", - воображая эту... телезвезду возле Спасских, допустим, ворот - с протянутой рукой, а еще бы лучше - приникшей лицом к сапогу, как в кинофильме "Покаяние".

Фильм-то, между прочим, оказался поглубже, подальновидней своих первых зрителей (то есть нас); например, судопроизводство, припоминаю, там изображено именно такое, каким теперь наслаждаемся мы в правовом государстве... Но это - к слову, юридический аспект умерщвления ТВ-6 прозрачен, как слеза министра печати, а меня интересует человеческий, так сказать, фактор. С-ой и К° был дарован уникальный шанс, о котором лучше всех сказал недавно по радио некий свежеиспеченный Светоний: двадцати минут общения с Президентом, утверждает Светоний, достаточно, чтобы полюбить его навсегда; противостоять этому обаянию просто нет сил. Вы, конечно, помните, какое было у Светланы С-ой выражение лица, когда она уходила из Кремля после роковой, знаменитой встречи. Как будто она что-то поняла такое, чего лучше бы не понимать.

Вот и пусть пеняет теперь на себя, пусть идет в домработницы к Татьяне М-ой, раз та оказалась настолько тоньше; но, думаю, и в домработницах ей не бывать, а стоять ей под дождем и плакать под вальс про милого, ах, милого Августина... так ей, принцессе без королевства, и надо.

Это, кстати, как раз тот случай, когда приятное сочетается с общественно полезным. Согласитесь: какими бы вздорами ни занимались на этом телеканале, все же нельзя было исключить, что если - не дай, конечно Бог но если бы все-таки с нами случилось что-нибудь по-настоящему скверное, то мы узнали бы про это всего лишь на два-на три часа позже остальных людей планеты, а не через двое, скажем, суток. Была, была такая опасность - а теперь она ликвидирована, и почти ничто уже не мешает нам стремиться к единственной цели, на которую наведено, как ракета, государство: к перевыборам с оплаченным ответом.

Вот с какой точки следует, по-моему, разуметь возмущающую Вас катавасию с бывшим гимном партии большевиков. Глупость тут (скажу в стиле диалектического материализма - зря, что ли, зубрил?) выступает не как производитель, а скорей как продукт, еще точней - как выверенный, гарантированный эффект при употреблении произведенного препарата в надлежащих дозах. Так-то, по-простому посмотреть - действительно, нехорошо: нужно слишком презирать страну, чтобы предписать ей почитать как святыню текст запятнанного автора на окровавленную музыку. Но взглянем по-государственному: те, кого под этот гром литавр убили, - вообще не в счет - мертвые, что крайне важно, голоса не имут; убийцам и пособникам, наоборот, кайф: не зря жили, правильной дорогой шли, товарищи, - но и не в них дело, они-то и без почестей как-нибудь перетоптались бы. А дело в остальных: ампутировать им, остальным - то есть нам - эту ассоциацию идей; чтобы из этой музыки не вставал каждый раз, как из адского пламени, Сталин; и чтобы вокруг Сталина не теснились, как на Страшном Суде, миллионы убитых; рассечь нам эти нервные волокна; парализовать между ними связь; чтобы мы научились мыслить раздельно: гимн прекрасен - это был, говорят, гимн Сталину - Сталин был, говорят, преступник - теперь это гимн не Сталину - он прекрасен... Вот такое расчлененное мышление некоторые называют глупостью только за то, что оно страдает короткими замыканиями.

Это, по-видимому, вирус, размножающийся в мозгу, наподобие компьютерного; мысли кружатся по замкнутым, не пересекающимся орбитам (как у христианина-юдофоба), дважды два не догоняют четырех.

Но внедрить такую логику, воздействуя лишь на интеллект - довольно трудно. И М-в-сын (не тот, что рекламирует витамины, а составитель одеколона) правильно советует: школьников, манкирующих гимном его папаши, сечь. Оруэлл в "1984" это показал: чтобы человек всем объемом рассудка постиг, что дважды два - сколько скажет Партия, и чтобы он всем сердцем полюбил Большого Брата - надобно человеку ось сломать. Это можно сделать и в казарме, и в лагере, и в тюрьме, но удобней всего, разумеется, в средней школе.

Советская школа так и была задумана - ежедневно заставляя беззащитных детей объяснять: почему дурные тексты гениальны, зачем надо в жизни подражать именно злодеям, и что такое классовый гуманизм, и чем прекрасна диктатура, и отчего мы счастливей всех на свете, - она обустраивала умы практически непоправимо.

Военное обучение, патриотическое воспитание, путешествия по ленинским местам, по брежневским... Встать! сесть! Лишь бы разрушить (неважно, чем) не только способность, а и потребность различать хорошее - и хорошее неособенно. Каковая потребность, полагаю, представляет собой ведущую ось ума.

Зато управлять людьми, прошедшими такую обработку, - одно удовольствие; справится и кухарка. Когда еще они придут в себя! Хозяева же тем временем перевезут своих родных куда надо, переведут деньги, заметут следы.

Главное - занять публику, чтобы не скучала, не глазела по сторонам; развлечь: одних - инфляцией, других - войной, а кого и гимном; встать! сесть! Похоже, что этих забав хватит еще на целое поколение.

Как сказано у Даля: жили старые дураки, поживут и молодые.

Январь 2002

ИЛИ ПРИСТИПОМА?

Ничего, ничего. Я и сам немного мизантроп. Мизантропия - порок народников и тиранов. Развивается на почве роковой невзаимной любви. Помните, Сталин жаловался дочурке: идут, идут вдоль трибуны, все одинаковые, с одинаково разинутыми ртами - дыры вместо лиц - ура, да ура - уроды, дураки... Так что быть любимым тоже нелегко.

Но изнывать от сострадания к униженным, которые от унижения не страдают, - этот синдром Некрасова - Чернышевского: вечно глаза на мокром месте из-за того, что сверху донизу все рабы, - неизбежно приводит к описанным Вами осложнениям по Салтыкову-Щедрину; обоняние спорит с убеждением: счастлив любить эту общность людей как идею, но запаха пристипомы (или путассу?), видите ли, не терплю; это запах измены; как печально, что народ, этот гений чистой красоты, своим заступникам и всей их литературе предпочитает угнетателей, к тому же отдаваясь так задешево.

В подлинно народных произведениях подобные коллизии разрешаются проще и жизнерадостней. Например:

Утки к берегу плывут,

Серенькие крякают,

Мою милую неустановленные лица

используют как сексуальный объект,

да с такой интенсивностью, что

Только серьги звякают!

Лирический герой этого фольклорного шедевра не знаком с неврастенической музой мести и печали. Постигшую неприятность рассматривает трезво, в духе, так сказать, fair play, - притом нисколько не роняя самооценки, - без упрека и разочарования, не сетуя на героиню, ей не пеняя.

Вот как надо, дорогой Д. В.! - а Вы, извините меня, расстраиваетесь, как распоследний романтик и гуманист.

Боже! Эта картина стоит у меня перед глазами, как нарисованная на обложке учебника старинной словесности (где на самом-то деле полагается быть портрету, сами знаете чьему): как Вы томитесь - предположим, во фраке - у парадного подъезда Ледового дворца на улице Большевиков, средь этой пошлости таинственной, восклицая сквозь зубы: "сюда я больше не ездок!", а мысленно допытываясь у Незнакомки - проснется ли она после всего случившегося, исполненная сил иль, наоборот, судеб повинуясь закону...

И мне хочется воскликнуть, подобно следователю - не помню сейчас фамилии, - в романе Достоевского: Д. В., голубчик, да не убивайтесь Вы так!

С чего это взяли Вы, будто вместе с публикой концертов г-жи Алсу включены в какую-то собирательную личность, притом настолько реальную, что ее предосудительное поведение (т. е. Собирательной Личности, а не публики, тем более - не г-жи Алсу) наводит на Вас не только тоску, но и стыд? Неужели ассоциация по смежности, хоть бы и закрепленная в паспортных данных, может иметь над человеком такую власть?

Будь это на самом деле так, можно сразу отменять смертную казнь: поставьте перед осужденным большую фотографию какого-нибудь г-на Ш-на или г-на М-ва и прикажите, чтобы, не сводя с нее глаз, повторял через равные промежутки времени: "Это мой народ, это мой народ", - очень скоро, уверяю Вас, небо несчастному покажется с овчинку.

Моя дворовая команда забила мяч команде соседнего двора - стало быть, я вправе и даже должен разбить от счастья ларек-другой? Наш ОМОН вкупе с, кажется, рязанским расстрелял стариков и женщин в каком-то поселке Алды это на мне, стало быть, позор злодейства? Наш КГБ, или как его там, истребил больше советских людей, чем гитлеровский вермахт, - значит ли это, что я допущен к столу на его юбилеях?

Это слишком горделивый взгляд на вещи - а Зощенко ведь предупреждал: жизнь устроена проще, обидней и не для интеллигентов. Не пора ли отстать от Собирательной Личности? Серьги на ней звякают уж которое столетие - ну и пусть, на доброе здоровье. Никто никого не несчастней. Всё путем. И, кстати, г-жа Алсу распевает, полагаю, ничуть не хуже, чем, например, г-жа Маринина пишет, и жареная путассу (или пристипома?) вряд ли намного уступает в смысле питательности таинственному продукту по имени суши. (Впрочем, лично я как-то так сложилось - ничего этого не пробовал, кроме, кажется, хека мороженого.) И среди девочек с букетами для г-жи Алсу, уверен, есть симпатичные.

А шок, испытанный там, в Ледовом дворце, и описанный Вами столь блестяще, на самом деле, по-моему, - дурнота от единства стиля, эффект ассоциации по сходству. Я же говорил: Петербург невелик и со всех сторон окружен Ленинградом. Реальный социализм действительно пахнет пристипомой, потому что похож на Веселый Поселок как две капли воды. Бездарность, увековеченная в железобетоне, там обнимает человека со всех сторон, как осознанная необходимость.

Ах, какое счастье испытает археолог на раскопках в нашей местности через несколько сотен лет! Вряд ли доберется он до затопленных развалин Зимнего дворца, но Ледовый-то наверняка сохранится, равно и окрестность. И вот, подтверждая теорию Освальда Шпенглера в гениальном "Закате Европы", уцелевшие предметы нашего обихода сойдутся в ребус, ясно читаемый насквозь. И будущий нобелевский лауреат поймет: здесь, как в Древнем Египте, сама материя времени запечатлела его дух; всё похоже на всё; у вещей, обычаев, законов и вкусов имеется общий знаменатель; синтаксис политической риторики отвечает состоянию путей сообщения; устройство канализации - представлению о правах человека; названия улиц (отыщется же табличка: "проспект Большевиков"!) - религиозным взглядам; планировка жилищ - пафосу любовной лирики, убранство могил - уровню средств массовой информации... ну, и так далее. Лица, одежда, мысли - все прекрасно в одной и той же степени. (Положим, клетчатый пиджак одного здешнего начальника выбивался из гармонии - то-то его так ненавидели, - но пиджаки недолговечны; едва ли найдут.)

- Эта могучая цивилизация Веселого Поселка была подобна шару, - ликуя, заключит археолог свой сенсационный доклад: - обитавшие тут люди все как один чувствовали себя равно удаленными от какого-то мистического центра...

Он не догадается, что шар вращался - и что у нас порой кружилась голова.

Мы-то с Вами, дорогой Д. В., знаем местонахождение пресловутого мистического центра. Это, разумеется, общественный туалет у вокзала в городе Луга. Помните, какое невероятно жуткое там охватывает чувство? В жизни не видел ничего более похожего на вечность, воображенную Достоевским; впрочем, его "баньке с пауками" до нашей модели далеко. Наша переделана, говорят, из часовни.

А что некоторые даже и в этом пространстве ухитряются чувствовать себя как на балу - словно бы там для них играет джаз-банд из тысячи обезьян в багряных камзолах - и ломтик, допустим, леденящего суши тает во рту, - пусть поскорей дожевывают. "Ура!" кричать надобно так, чтобы серьги звякали.

Март 2002

ОРЕЛ ДА ЩУКА

А я и не знал, что этот ресторан - такое богоугодное заведение. И вообще по злачным местам не ходок. Но вчуже приятно сознавать, что каждая дюжина устриц, съеденная в "Подворье", пусть и не мною, способствует среднему образованию потомков малоимущей интеллигенции. Ресторан - базис, а надстройка - лицей. Что значит - правильно своим ваучером распорядился человек. Нам бы с Вами в свое время догадаться. Как не быть общепиту прибыльным делом в стране, где премьер-министр за несколько лет выходит в первые богачи планеты. Где и помельче бюджетник, присужденный к штрафу в 175, что ли, тысяч зеленых, - не стану, - говорит, - спорить, подавитесь, крохоборы швейцарские, некогда мне с вами по судам препираться, работа стоит, зарплата идет!

Честный труд в последнее время приводит к результатам прямо поразительным. Прочитал я тут в газете про моего совладельца по "Газпрому" г-на В-ва: что будто чахнут у него в подмосковном имении северные олени, потому как брезгают сеном, - ягель им, видите ли, подавай, - и приходится доставлять ягель самолетами (при наших с ним дивидендах - вроде семи копеек в год на акцию - это как же надо любить рогатых друзей!). То есть проблемы остаются, но, согласитесь, по всему видно: экономика у нас действительно на подъеме, благосостояние растет, реформы идут.

Особенно - так называемая коммунальная: услуги жилконторы, если Вы заметили, с каждым месяцем все драгоценней.

Не знаю, как Ваш, а мой двор с наступлением весны сделался невероятно похож на Поле Чудес: просто хрестоматийный пейзаж с грудами отбросов; а кот Базилио с лисой Алисой не унимаются - на счетчик поставили - все больше и больше с тебя причитается за эту красоту окружающей среды, умненький Буратино!

Однако и тут перспектива отрадная: именем тарабарского короля в нашей мэрии создан - или всегда существовал - экологический, знаете ли, не то Совет, не то Комитет, и я сам слышал по радио, что в этой инстанции окончательно решено: к 2007 году мы должны перейти от пассивной борьбы с загрязнением города - к активной борьбе за очистку!

В отличие от Вас, дорогой Д. В., я изучаю течение жизни не по пресс-, извините, релизам, а по сообщениям радиоточки (поскольку живо интересуюсь температурой воздуха), - а там, кроме пошлостей, звучат и новости, причем самые обнадеживающие. Сплошной футуризм и научная стратегия. 2007-й - вовсе не рекорд. Орган по демографии - опять же при мэрии - заглянул в будущее гораздо дальше - и поднес губернатору такую концепцию: к 2030-у желательно, во-первых, поднять рождаемость, во-вторых, понизить смертность, а в-третьих, создать благоприятные условия для размножения!

И так, представьте, изо дня в день: то Платон, то быстрый разумом Невтон что-нибудь изобретают. Научная мысль в городе прямо-таки кипит. На прошедшей неделе и радио, и телевидение сообщили о завершении особенно отважного эксперимента. Он привел, да будет Вам известно, к поразительному открытию в психологии. Сотрудникам одной из университетских лабораторий (руководитель - доктор наук такая-то) удалось установить, что в нашем сознании В. В. Путин ассоциируется то с орлом, то со львом, а разные другие личности - наоборот, с грызунами.

Факт фундаментальный. Он, без сомнения, приумножит славу СПб. университета. Только хотелось бы уточнить методику: как удалось добиться от населения столь интимных признаний? Потому что, признаюсь, лично я, если ко мне подойдут на улице и спросят в лоб: на какое животное похож руководитель государства? - нет, лично я за себя не ручаюсь; тоже, наверное, скажу, что на орла. Или что на льва. Смотря сколько будет экспериментаторов.

В прежнее время работали больше по письменным источникам:

"Товарищ Сталин, говоря о Ленине, назвал его горным орлом. Образ горного орла - это высокохудожественный образ народного творчества, раскрывающий величие человека, его благородство, силу, мощь. Советский народ в произведениях о товарище Сталине создает живые художественные образы, порожденные жизнью, социалистической действительностью, - образы, которые могут наиболее выразительно раскрыть величие Сталина, неизмеримость его заслуг перед народом и партией. Народы говорят: Сталин - орел, обучающий орлят летать ("Железные крылья", перевод с таджикского), ввысь поднявшийся орел ("Орел", перевод с грузинского), Сталин - крылья для поднявшихся в небо... Сталин - новых дней отец, пышный сад с душистыми плодами ("Из глуби сердца", армянская песня), маяк в жизни ("Говорит Гаджи", азербайджанская песня), маяк в бушующем море ("Маяк", перевод с лезгинского)..."

Тоже писали - не гуляли. Тоже профессор старался, д. и. н. Цитирую по "Ученым запискам Академии общественных наук при ЦК ВКП (б)", 1951 год:

"Мощный полет мысли, величие, смелость, отвага Сталина порождают в народном творчестве поэтический образ орла, парящего высоко в небе. "Сталин - орел могучий", - поется в удмуртской песне.

Обращаясь к И. В. Сталину, донские казаки говорят:

Нас ведет наш Сталин,

Наш орел могучий,

По путям нехоженным,

По цветным полям..."

Как видим, научная традиция жива - и снова плодоносит. А Вы брюзжите, что пресс-релизы безграмотные. Подумаешь, важность какая! Ведь их сочиняют особы, как правило, молодые, ценимые начальством отнюдь не за орфографию, а скорей за безотказность.

Вот недавно попрекнули отечественную буржуазию: не любит, мол, отчизну, из скупости держит большой спорт в черном теле. А по-моему, в ножки надо ей поклониться, в ножки: практически всех, у кого затруднена речь и плох русский письменный, взяла на содержание, все они теперь пресс-секретари да пресс-атташе, кто при банке, кто при бане. (Но и стилисты не в обиде: пиши, золотое перо, в глянцевый журнал, с чистой совестью носи заработанные в поте лица колготки "Леванте".) Плюс охранников почти миллион: спокойно решают кроссворды, нас не трогают... Нет, российский капитализм - для тунеядцев рай не хуже зрелого Застоя. Многие, правда, сидят и на нашем горбу, причем с оружием, - но тут уже ничего не поделаешь.

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий я, знаете, обращаюсь всегда к Михал Евграфычу. Вроде как гадаю по двадцатитомнику:

"... потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел..."

"Но ничего не вышло, - пишет наш автор далее. - Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели", - и проч. и проч.

Вот и я чуть не всю жизнь думал, что дело в щуке: присосалась, некоторым образом перековав на орало свой щит и меч; таков, говорят, наш исторический рок, что согнать ее можно не иначе, как откинувшись голой спиной на ежа.

А тут в телеящике была "Свобода слова" (из Москвы). Название забавное, но дискутировали всерьез: оказывается, вся причина в инородце; инородец, видите ли, повсюду нас теснит; как бы это депортировать его куда подальше? У ведущего галстук алый, а лицо такое взвешенное, вся повадка такая пионерская... Того гляди затянет: Забота у нас простая, Забота наша такая: Прижать инородца к ногтю (вариант: иноземца - к сердцу) - И нету других забот...

Знаете что, Д. В.? Поднадоела мне политика. Как сказал бы Гораций, odi profanum vulgus et arceo - в русском переводе: любись они конем! Не заняться ли нам для разнообразия чем-нибудь другим - хоть литературою?

Март 2002

БЕСПОРЯДОЧНОЕ ЧТЕНИЕ

Письмо I

1 августа 1992

На протяжении девятнадцати лет этот журнал давал стране самую невкусную пищу для ума. За границей бывали издания более скучные: скажем, в ГДР "Новая немецкая литература", твердыня меднолобого марксизма, - но в России "Литобоз" опередить никому не удавалось. Статьи, рецензии. Статьи о статьях и рецензиях. Рецензии на статьи, в том числе на статьи о статьях. Литературная критика, не связанная философскими убеждениями, лицемерная служанка торжествующей идеологии. Совесть советской литературы, короче говоря.

Не думаю, чтобы за все эти годы нашелся хоть один человек - цензоры не в счет! - прочитавший хоть один номер от корки до корки.

А гонорары здесь платили хорошие.

Понятно, что под первым же сквозняком свободы такой печатный орган должен был зачахнуть. Он и зачах. Отчасти жаль. Настоящей литературе журнал настоящей критики очень пригодился бы, но пока трава растет, кобыла издохнет, как сказано, кажется, у Шекспира.

Надо отдать справедливость "Литературному обозрению": перед тем, как перегореть, этот светильник разума дал яркую вспышку. Ноябрьский прошлого года номер в киосках не залежался, в макулатуру не пошел. Еще бы: кто устоит перед магическим словом - эротика - в государстве коммунального быта, где так редко удается побыть вдвоем, а жизнь такая некрасивая; где конституционное право избирать и быть избранным осуществлялось до сих пор исключительно в сфере половых отношений; в обществе, где непристойная лексика - едва ли не самое ходовое орудие мышления и средство коммуникации; где идеология так долго донимала людей запретами, украденными ею из религии, которую она же искореняла; где все делалось для того, чтобы никто из нас не стал взрослым...

Бесстыдно надзирая за интимной жизнью граждан, литературу к ней государство не подпускало. Тайны пола охранялись наравне с военными - так же свирепо и так же бездарно.

Как же не вцепиться в журнал с эротическими текстами, с фривольными картинками да еще с официальным предуведомлением, что это, дескать, не то, что вы думаете, а "мозговая атака на тайны русской словесности"!

Но вот ведь злосчастный рок "Литературного обозрения": вникая в эту соблазнительную книжку, вы довольно скоро не без удивления убедитесь, что эротический реализм наводит точно такую же тусклую дремоту, какую прежде наводил реализм социалистический. И не понять, в чем дело: то ли нашему славному литературоведению недостало сил и мозговая атака захлебнулась, то ли тайны эти пресловутые слишком уж ничтожны.

Пожалуй, действуют обе причины. К игривым телодвижениям наша наука пока еще не привыкла, стесняется - и оттого хихикает визгливее, чем нужно, и подмигивает отчетливей:

"Басня "Свинья под дубом"? При направленном в известную сторону воображении ее нетрудно переосмыслить: о, знаем мы, какая это "свинья" и что это за "дуб"! Женский и мужской инструменты соития, один под другим. Текст басни может дать пусть мнимый, но все же повод для такого толкования. Желуди, от которых жиреет свинья (и из которых получаются новые дубки), это как бы сперматозоиды..."

Таков, стало быть, атакующий стиль научной мысли. Что касается разоблачаемых тайн - вот некоторые: Белинский в молодости грешил рукоблудием; Чехов, путешествуя по Востоку, посещал публичные дома; Розанов и Ремизов обожали разговаривать о мужских и женских органах и вообще были пакостники; Брюсов сочинял иногда преневкусные стишки; Даниил Хармс его перещеголял, подражая Баркову...

Барков - едва ли не главный герой этого номера, и такое тут царит ликование по случаю публикации непроизносимых его текстов, как будто это и есть самая важная победа над цензурой - свобода матерного слова.

Спору нет, цензура была ханжа, и что она вконец посрамлена - прекрасно. Спору нет, все до единого факты и тексты, относящиеся к истории литературы, позволительно обнародовать. Акция "Литературного обозрения", надо думать, чрезвычайно полезна. И есть, конечно же, есть в этом номере журнала несколько работ вполне серьезных, исполненных специалистами для специалистов. Но дух мужской раздевалки мешает сосредоточиться. Боже, чт здесь называют эротикой, чт выдают за науку!

И такая берет тоска от бесчисленных - и неразличимых! - проявлений коллективного инфантильного сознания, от монотонной звериной речи. Неужели вправду в этой сфере нельзя быть человеком или хотя бы самим собой?

Неужели это действительно А. П. Чехова, русского писателя голос, а не гимназиста какого-нибудь из самых жалких его персонажей:

"Когда из любопытства употребляешь японку, то начинаешь понимать Скальковского, который, говорят, снялся на одной карточке с какой-то японской блядью..."

Ох, боюсь, обманывала нас литература. Или же "Литературное обозрение" морочит.

Письмо II

2 сентября 1992

Вышла такая книжка: Н. Г. Левитская. Александр Солженицын. Библиографический указатель. Август 1988-1990 гг. М., 1991. Очень опрятное и очень полезное справочное пособие. Издатель - Советский фонд культуры (Дом Марины Цветаевой). Предисловие Елены Чуковской.

"Мы хотим, - пишет Елена Цезаревна, - представить с помощью этого указателя короткий период - всего два с половиной года (август 1988-1990), период постепенного, лавинно нарастающего возвращения произведений А. И. Солженицына на Родину. Мы хотим с датами и названиями органов печати показать, как пробивались пробоины в цензурной стене, причем победу зачастую одерживали не самые сильные, но самые отважные".

Это и впрямь поучительная история. 5 августа 1988 года газета "Книжное обозрение" напечатала статью Е. Ц. Чуковской "Вернуть Солженицыну гражданство СССР". В этот день и на следующий редакция, говорят, почти не работала. Сотрудники затаились по кабинетам и ждали, что будет. Ждали, конечно, телефонного звонка с Олимпа и за ним - удара молнии. Но самый главный телефон молчал. Зато пришел писатель В. Кондратьев - принес уже отпечатанное на машинке письмо в поддержку выступления газеты. В следующем номере, через неделю, "КО" напечатало его письмо и еще пять откликов, 19 августа - еще один, 2 сентября - двадцать два.

На Олимпе опомнились. Дискуссию прикрыли. Секретарь ЦК КПСС и член Политбюро В. А. Медведев публично - то есть на собрании какого-то актива заявил, что советскому читателю произведения Солженицына противопоказаны и не видать их нам при жизни нынешнего поколения руководителей - как своих ушей. Чтобы слова такого всесильного человека не расходились с делом, цензуре дано было распоряжение (по-моему, 16 октября) - не пропускать в печать ни упоминаний о вредном клеветнике, ни, само собой, его текстов.

18 октября этот запрет нарушила многотиражка Дорпрофсожа Юго-Западной железной дороги "Рабочее слово" (Киев): напечатала знаменитое "Жить не по лжи". 10 декабря непонятное издание некоего клуба книголюбов "Сельская новь" в неизвестном мне населенном пункте Марево опубликовало статью опять-таки неизвестного мне - к моему стыду - А. Хийра к семидесятилетию А. И. Солженицына. И в декабре же вышел номер журнала "Нева", впервые предавший гласности некоторые документы, разоблачающие официальную легенду о Солженицыне.

Упомянутый В. А. Медведев еще на что-то надеялся, еще рассуждал в газете "Правда": "о субъективности суждений и оценки В. И. Ленина в произведениях А. Солженицына", - и цензура не смыкала глаз, - и "Новый мир", где набирался "Архипелаг ГУЛАГ", остановился на несколько месяцев, - и сотрудники редакции решились было на забастовку, - и вдруг все кончилось. Вернее, все началось. Мы победили. Солженицын победил. Это было совсем недавно, три с половиной года назад. Забавно, правда?

Кажется, только вчера в городском суде на Фонтанке моего знакомого уличали свидетельскими показаниями в том, что он хранил в бельевом ящике "Архипелаг ГУЛАГ", содержащий вредные измышления, порочащие наш общественный и государственный строй, и приговорили к пяти годам заключения да к трем ссылки (документы процесса - в первом номере "Звезды" за этот год). Нет, не вчера - это было в феврале 85-го. Но даже срок наказания формально еще не истек, и судьи не сменились, и молодые люди с пустыми лицами и аккуратными затылками, изображавшие на этом процессе публику, вряд ли занялись общественно полезным трудом.

А Солженицын победил.

Не знаю, надеялся ли он увидеть свою победу. Думал ли он, что бронированное чудовище рассыплется металлоломом, так и не добравшись до его пишущей машинки?

Что злобные тупицы, которые непроницаемой ложью и беспощадным насилием втемяшивали нам единственно верное мировоззрение, окажутся поумней многих из нас, недрдушенных ими критиканов, и мгновенно и поголовно предадут свои пустые догматы?

Что те самые субъекты - миллионы субъектов, - которых власть кормила, поила, вообще баловала исключительно за то, что они не давали нам прочесть "Архипелаг ГУЛАГ" и книгу "Ленин в Цюрихе", - что они поспешно, задыхаясь от злобной радости, отрекутся от главного своего кумира и не найдется в целой стране такого полковника или партсекретаря, который замолвил бы доброе слово за поруганную тень?

Солженицын победил. Теперь уже не о нем, а о Ленине пишут в газетах и говорят по радио: еврей, уголовник, предатель. Солженицын победил - как Ленин семьдесят пять лет назад. Для многих - и лично для меня - это вроде бы огромная удача, если не сказать: счастье. Но почему так ликуют побежденные? Почему все так мучительно и смешно похоже на пьесу Шварца "Дракон"?

И на "Повесть временных лет":

"И когда пришел, повелел опрокинуть идолов - одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву ввозу к ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, - чтобы принял он возмездие от людей. "Велик ты, Господи, и чудны дела твои". Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем..."

Письмо III

20 апреля 1994

..."На квартире Андрюши Бакста Червинскую рвало всю ночь". - Вот какого сорта эти мемуары - скажем прямо, не высшего. Благовоспитанным филологам этот сорт решительно не по вкусу: то есть сами читают с удовольствием и не без пользы, но других отговаривают. Для истории, дескать, литературы какое имеет значение, сколько и с кем пила шестьдесят лет тому назад в Париже - и вправду ли была неопрятно прелестной, бескорыстно безответственной - забытая теперь поэтесса...

И о незабвенных незачем вспоминать что попало, злоупотребляя личным знакомством.

Я знаю одну даму, которая, попадись ей этот Яновский живым (В. С. Яновский. Поля Елисейские. Книга памяти. Предисловие С. Довлатова. СПб.: Пушкинский фонд, 1993), - разорвала бы его в клочки за такой, например, абзац о Цветаевой:

""Дурехой" я ее прозвал за совершенное неумение прислушиваться к голосу собеседника. В своих речах - упрямых, ходульных, многословных - она, как неопытный велосипедист, катила стремглав по прямой или выделывала отчаянные восьмерки: совсем не владея рулем и тормозами.

Разговаривать, то есть обмениваться мыслями, с ней было почти невозможно".

Мне и самому не так-то весело читать про Ходасевича:

"... Мы сражались в покер, и однажды я заметил, как Владислав Фелицианович вдруг начал рыться в уже отброшенных картах, после сдачи дополнительных. Я поспешно отвернулся..."

Обратите внимание: отвернулся тогда - но через полвека рассказал. Что-то, видно, заставило - какая-то, если можно так выразиться, злорадная жалость.

Все это только издали выглядит амикошонским празднословием соглядатая-долгожителя.

Вблизи - больше похоже на то, что автор припоминает; чтобы позабыть, чтобы рассеять наваждение, причиняющее боль. Сводит счеты с собственной молодостью, словно с женщиной, которая умерла, не выслушав, не ответив, как же она смеет столько лет неотступно сниться?

Его молодость была - русская литература во Франции накануне Второй мировой войны.

Сотни полторы авторов, тысячи три читателей - целый мир общих ценностей, авторитетов, надежд.

В той литературе Яновский был почти незаметен (а напечатал роман, две-три повести, сколько-то статей), зато не знал одиночества. Умеренно завидуя успеху, допустим, Бунина, или Алданова, или Набокова, он, кажется, не сомневался, что придет день, когда русский литературный Париж догадается, кто пишет лучше их всех.

Очень скоро пришел день - и не стало русского литературного Парижа. Волна перевернула плот. Арион очнулся на другом берегу океана - обладателем изчезнувшей реальности. Завел новую жизнь, добился какой-то славы. Двадцать лет спустя принялся за эту книгу, еще через двадцать с чем-то закончил ее.

Тут литераторы слоняются по Монпарнасу, выпивают, Злословят об отсутствующих, болтают вздор, делают глупости.

Воспроизведены гримасы, жесты, голоса, остроты, Сплетни - одним словом, пустяки.

" - Как изволите поживать, Иван Алексеевич, в смысле сексуальном? осведомлялся я обычно, встречая его случайно после полуночи на Монпарнасе.

- Вот дам между глаз, тогда узнаешь, - гласил ответ".

Рассеянная, обиженная проза: помнит о Марселе Прусте, а напоминает Авдотью Панаеву; должно быть, правдива - кто же станет выдумывать такие бессмысленные мелочи?

Яновский утверждает, что почти никого из персонажей парижской молодости никогда не любил, а сам безумно их ревнует к небытию.

Смерть не страшна текстам, но и не боится их; а невесомая цветная паутина пустяков ей мешает. Оттого и не любят благовоспитанные филологи воспоминаний о пустяках, что тут ни один писатель не равен собранию своих сочинений.

Могут пострадать чьи-нибудь иллюзии, а без иллюзий даже литературу любить трудно.

Дело ваше. "Поля Елисейские" - книжка неназойливая: легко прочесть, легко забыть.

Письмо IV

30 ноября 1994

Мария Васильевна Розанова еще летом прислала, спасибо ей, № 34 издаваемого и редактируемого ею журнала "Синтаксис".

Журнал выходит в Париже с 1978 года. Очень много сделал для свободы слова. История русской литературы никогда его не забудет. И даже сейчас его интересно перечитывать - книжку за книжкой, а ведь этого почти не бывает. Кроме того, лично я Марией Васильевной восхищаюсь и ее благоволением издали дорожу.

Ну вот. А теперь, подостлав соломки, решаюсь признаться: тоску навел на меня № 34. Не скуку, а именно тоску. Эта политическая полемика, отнявшая столько по-настоящему белой бумаги - половину журнала, - глаза бы мои на нее не глядели.

Что Синявского и Розанову некоторые журналисты, по большей части никому не известные здесь, обвиняют в сотрудничестве с КГБ на основании доказательств ничтож-несостоятельных - бесспорно. Что не в силах человеческих такой обидной клеветой высокомерно пренебречь - всякий понимает. И что дуэль неосуществима, и в суд обращаться бессмысленно, и унизительно оправдываться всерьез, - да, собственно говоря, и ничего не остается делать в подобном случае порядочному человеку, разве что попытаться раздавить клеветников презрительной насмешкой. Сохраняя невозмутимо веселое лицо. В этом духе М. В. Розанова и объясняется с врагами, называя их поименно и каждому присваивая эпитет...

Но как-то многовато невозмутимого веселья. Вместо дела чести выходит скандал, и хочется воззвать, как в старинных романах: - М. В, уйдемте скорей, вы роняете себя! Необходимо ли, чтобы извести из квартиры, предположим, тараканов, устраивать тараканьи бега? Ну что это такое, в самом деле:

"... Когда наш друг профессор Эткинд не раз пытался убедить меня в том, что Максимов работает на КГБ, я всегда возражала ему так: дорогой Ефим Григорьевич! Максимов не работает на КГБ. Максимов просто сволочь, а это совсем другая профессия"!

(Не знаю, насколько это справедливо - а не смешно совсем. Тема стыдная и мрачная. Отвратительно, что все подозревают всех, - но никуда не деться от факта, что секретные сотрудники - самая массовая партия в России.)

Что сказано, то сказано. И даже получены от упомянутого Максимова извинения - угрюмые, вынужденные, Но все равно, навет рассеян. И тут же, в этом же номере журнала, через несколько страниц, А. Д. Синявский садится со своим оскорбителем за один стол, чтобы огласить совместное политическое заявление! (Мне говорят, что это душеспасительный пример, урок христианства. По-моему, никакая религия не обязывает человека быть, простите, смешным.) И все это как бы в укор презренной интеллигенции, не единодушно осудившей в прошлом году разгон парламента.

Инвективы эти - в теоретическом отношении, надо Думать, безупречны. Конституция превыше всего, парламент есть парламент, и все такое. И нельзя не чувствовать отвращения к убийствам. Но когда В. Максимов, А. Синявский, П. Егидес хором задают риторический вопрос: да что такого страшного случилось бы, если бы вечером 3 октября посланцы Хасбулатова-Руцкого захватили главную телестудию страны "и кто-нибудь прокричал с экрана что-нибудь непотребно-призывное?" - не верится, что они сами не знают.

Письмо V

7 декабря 1994

Писателю Анатолию Злобину все еще удается издавать в Москве журнал "Русское богатство". А я, признаться, не верил в эту затею - в журнал одного автора. То есть в одном номере собраны некоторые сочинения самого Злобина, в другом - Владимира Войновича, и так далее. Какая-то мерещится тут подмена понятий.

Как бы то ни было, № 2 (6) "Русского богатства" представляет собою сборник произведений Григория Померанца: мемуары, эссеистика, полемика разных лет - вернее, трех последних десятилетий. Тут и стихи его жены Зинаиды Миркиной.

Григорий Померанц, как известно, ровесник Солженицына, и те же прошел университеты: фронт и лагерь. В шестидесятые и семидесятые годы создавал такие тексты и говорил такие речи... Никто их не печатал, конечно, зато все знали. Бесстрашное веселье последовательной мысли было в этой полуслепой машинописи. Слава Григория Померанца была потайная, но яркая.

Теперь многое опубликовано, - и о Померанце редко думают и редко говорят. Усилия ГБ, подавившего Самиздат, не пропали все-таки даром: некоторых имен и людей как бы не стало.

"В 1987-м люди просто не знали, кто я такой, и даже фамилию мою не умели грамотно написать, когда я записывался в прениях, и слова не давали (человеку с улицы)..."

Он был и остался мастером обобщающих афоризмов. Он с читателем честен, как мало кто. Он весь виден и в этой книге, составленной неудачно, как бы из остатков, обрезков (модель "журнала"! бездействующая модель!). Это автопортрет благородного человека - храброго, умного, доброго.

Но при этом ясно, что он сказал себе: смирись, гордый человек! - и смирился - не только с личной участью, но и с нашей общей судьбой. Роль ума в истории невелика, и вся надежда на личную добрую волю каждого из людей, но она, по определению, от нас не зависит, поэтому займемся самосовершенствованием.

Возразить нечего - и незачем. Как я уже написал однажды: учение Толстого бессильно, потому что верно. Однако у Григория Померанца толстовство обходится без Толстого, - тот будто бы проповедовал слишком резко, слишком настойчиво: "Интуиция гения досталась разуму артиллерийского поручика". Людей надо склонять к добру ненавязчиво: скромным личным примером...

Все это, наверное, неоспоримо, но читаешь с таким чувством... боязно сказать, разочарования, что ли? Умиротворенное мышление томительно.

Как хотел бы я восхититься этой книгой, расхвалить ее. Сколь многим я, как и все интеллигенты моего поколения, обязан ее автору! Но хороши по-настоящему лишь отдельные фразы. Одною из них закончу:

"Если нет позвоночника, нужна скорлупа. Но я за то, что позвоночник лучше и надо поддерживать позвоночных. Может быть, их со временем станет больше".

Письмо VI

15 декабря 1994

В такие дни читать не хочется. Разве перечитывать, - но и это занятие бесконечно грустное. "Хаджи-Мурат" Толстого, "Наказанные народы" Некрича, "Ночевала тучка золотая" Приставкина... Литература ничего не значит, мысль о справедливости растворяется в имперском сознании без следа. Литераторам дозволяют поболтать на перемене между уроками военной географии, пока не пролетит с колокольчиком тяжеловооруженный ангел смерти: займите свои места!

И опять все сначала: стратегические интересы требуют жертвовать населением ради территории - территория необходима, чтобы разместить войска, - войска нужны, чтобы охранять территории...

Генеральская наука. Мнения нижних чинов никто не спрашивает.

С какой это стати молодчага в лампасах прислушается к надорванному голосу давным-давно истлевшего унтер-офицера:

Взгляни, наперсник сатаны,

Самоотверженный убийца,

На эти трупы, эти лица,

Добычу яростной войны!

Не зришь ли ты на них печати

Перста невидимой руки,

Запечатлевшей стон проклятий

В устах страданья и тоски?..

Это Александр Полежаев повествует о предыдущей (об одной из бесчисленных предыдущих) карательной экспедиции в Чечню. Война, как известно, продолжалась более полустолетия, угасла всего сто тридцать лет назад.

Полежаев попал на Кавказ не по своей воле, добывал там (не добыл) офицерские эполеты, совесть его не страдала, он чувствовал себя так, словно попал в роман Фенимора Купера, и чеченцы были для него, как и для всех просвещенных современников, - те же индейцы: нехристи, дикари; отвергают самую передовую в мире идеологию и технический прогресс; как же не убивать их? Опять же стратегические интересы...

Так что вообще-то Полежаев имел намерение воспеть. Но также хотел и блеснуть невыдуманными подробностями: не в тылу, дескать, сочинялось, не в обозе. От этого текст получался не совсем праздничный:

В домах, по стогнам площадей,

В изгибах улиц отдаленных

Следы печальные смертей

И груды тел окровавленных.

Неумолимая рука

Не знает строгого разбора:

Она разит без приговора

С невинной девой старика

И беззащитного младенца;

Ей ненавистна кровь чеченца,

Христовой веры палача,

И блещет лезвие меча!..

Как видим, только в предпоследней строчке нашлось убедительное оправдание для действий ограниченного контингента захватчиков. Не будь ее пожалуй, цензура вмешалась бы (временный, то есть, информационный центр) - и была бы по-своему права: не слишком ли иного ужаса и жалости? Военнослужащий, называется, - кого жалеет? Неблагодарных басурман, даже не способных понять, что их убивают лишь для того, чтобы сделать полноправными субъектами.

Государство тратит порох, свинец, молодые жизни собственных подданных, только бы дать этим горцам возможность хоть через сто лет отправиться на казенный счет в казахстанские степи, - а они не ценят своего счастья, нашего великодушия... разбойники!

Но что поделать с этой литературой! Не умеет проникнуться интересами генералов и госбезопасности (стратегическими, разумеется). Знай горюет по пустякам: не о целостности территорий, а о девичьей косе: ну, прикончили наши храбрецы по ходу дела чеченскую девушку - и черную, в три грани, косу шутки ради шашкой снесли, - ну, бывает, - а вот поэту, видите ли, жаль девушку.

Казалось бы, ясно, что красавица сама виновата: кто ей мешал добровольно отдаться русскому штыку, сделаться неотъемлемой, так сказать, россиянкой? А поэт - свое шепчет, слабак: больно ему, слабаку, смотреть на эту косу под ногами, в пыли, в крови:

Оставь меня!.. Кого лелеет

Украдкой нежная краса,

Тому на сердце грусть навеет

В три грани черная коса.

Все равно никто ее не читает, литературу эту.

Письмо VII

10 января 1995

Старый стиль - юлианский календарь - дает неисправным должникам благовидный предлог для небольшой отсрочки. Еще не поздно исполнить некоторые обещания, данные себе самому.

Чуть ли не целый год я собирался - да все недосуг - похвалить как можно громче книжку, изданную С. - Петербургским университетом: А. Г. Булах, Н. Б. Абакумова. Каменное убранство главных улиц Ленинграда.

Просто не знаю более утешительного сочинения. Это минералогия города, книга о веществе декора: о мраморах, гранитах, известняках, издали принимаемых нами за окаменевший воздух. Каждый фасад неторопливо рассмотрен словно бы в мощный телескоп:

"Из-за слоя краски трудно определить естественный цвет песчаника на фасаде дома 106, где находится ресторан "Универсаль" Этим камнем выложена горизонтальная полоса над окнами второго этажа, отделяющая облицованную гранитом нижнюю часть дома от верхней, оштукатуренной. Поскольку плиты песчаника выкрашены в серый и темно-розовый цвета, можно предположить, что здесь были применены серый и красный песчаники. На высоту двух нижних этажей фасад облицован плитами из красного крупнозернистого гранита, похожего на валаамский с острова Сюскюянсари..."

Бездна сведений, пропасть труда, какая-то неистовая тщательность придают самой этой книжке - оформленной, конечно же, нищенски - плотность и долговечность камня.

Если господа генералы вздумают за какие-нибудь провинности нашего мэра поступить с Петербургом, как с городом Грозным, - иностранный турист или дальний потомок с такой книжкой в руках не потеряются среди развалин: по осколкам розового тивдийского мрамора или темно-красного бременского песчаника отыщет, где стоял Казанский собор, где - Публичная библиотека.

Кстати, о генералах. Им я тоже в прошедшем году кое-что задолжал. Но сам с собою заключил как бы пари: вот подольше помолчу - и непременно кто-нибудь другой не выдержит - кто-нибудь с фамилией поблагонадежней; не может же быть, чтобы все образованные люди, все до единого, притворились, будто ни сном ни духом не ведают о так называемых романах Г. Климова: тиражи-то неимоверные, а библиотекари числят этого самого "Князя мира сего", а также "Имя мое легион" в первом десятке бестселлеров. Сам факт, откройся он в европейской стране, ужаснул бы общественное мнение: в худшие из средних веков не бывало текста, исполненного столь мрачной и столь похабной злобы... Короче, пари я проиграл.

Не знаю, жив ли еще этот Климов. Американской разведке он якобы продался вскоре после войны, надо полагать - гэбэшником уже в чинах, так что немолод. Якобы занимался психологическими диверсиями. Пишет в технике промывания мозгов. Слог - хамский, уснащенный сальностями. Идея одна и вдалбливается читателю бесчисленными повторами на сотнях страниц: евреи - не люди, их существование представляет смертельную опасность для человечества, они активные носители абсолютного зла. На шикарно уродливой суперобложке дьяволы с шестиконечными звездами.

- Причем тут генералы? - спрашиваете вы. - И кому какое дело до этого Климова? Порядочные люди подобных книг не читают. И вообще - что за сюжет в Рождественскую неделю?

Отвечаю. Генералы притом, что оба романа Климова изданы "Воениздатом", то есть с ведома, а значит - по приказанию - военачальников и полководцев. Порядочные люди хоть и предпочитают детективы, но тоже имеют право и даже обязаны знать, на что расходуются их деньги, из так называемого оборонного бюджета. Что же до праздника... Он залит свежей кровью, закрашен враньем, и лично я думаю, что армия, руководимая любителями Климова, не в силах действовать менее бесчеловечно, менее бессовестно, менее бездарно.

Письмо VIII

24 января 1995

Сказуемые воруют и убивают - конечно, не передают всего разнообразия нашей жизни. Если на контурной карте России вывести эти слова самыми крупными, как и следует, буквами, - все-таки в промежутках каждый, кроме покойного Карамзина, сумел бы уместить глаголы помельче: скажем, пьют, болеют и т. д. Не упустим словосочетания смотрят телевизор: Е. Т. Гайдар, упразднив очереди за продовольствием, высвободил миллиарды человеко-часов для наслаждения "Санта-Барбарой". На предложениях типа "Работают" или "Читают" настаивать не приходится, но все же без риска солгать пометим хоть на обороте карты, что упомянутые в них действия совершаются тоже. В частности, как ни странно, кое-кто пишет и кое-что издают.

Жадные невежды книжное дело покидают (усекли, что понта нет и капитал отбеливается безупречней в других котлах), - а свирепые обкомовские лицемеры еще не вошли в прежнюю силу.

И происходит небывалое: замечательные книги являются в свет прямо при жизни авторов.