Мускат

~~~

Его звали Габриэль Анхелико, и сердце у него от рождения было с правой стороны. Всю жизнь он прожил в одном и том же городке, в том же самом доме, в одной и той же точке, неразличимой на географической карте. В молодости он едва не довел себя до слепоты, штудируя Борхеса и Гёте, и, еще не успев поступить в университет, уже обзавелся очками для чтения. В детстве это был худенький и хилый мальчик, который делал уроки за тех, кому повезло родиться в более благоприятных условиях. Одинокая душа, безмолвная среди посторонних, он скользил по улицам незаметной тенью. Но с годами Габриэль Анхелико вырос в высокого и привлекательного мужчину, при виде его сам Папа Римский почувствовал бы искушение одарить его своим благословением. Однако тот год, когда его святейшество посетил скалистые Анды и вся Венесуэла вплоть до последнего отхожего места была оклеена картинками с его непогрешимым ликом, Габриэль Анхелико просидел взаперти перед окном в своей комнате, погруженный в науку. Людские скопища были ему ненавистны, в церковь он ходил редко, но с истовостью флагелланта истязал себя чтением хорошего романа.

В пять лет он обнаружил, что сердце у него находится не там, где ему полагается быть. Мать, конечно же, знала об этом с самого начала, но не спешила посвящать его в эту тайну, чтобы мальчик, который и без того ощущал себя не таким, как все, не почувствовал это еще острее. Так случилось, что эта новость открылась ему более жестоким образом. Он узнал ее от одной девочки. Ее звали Флора Фернандес, и ей было шесть лет. Как-то на уроке в подготовительной школе детям было сказано послушать друг у друга, как бьется сердце, и Флоре Фернандес выпала непрошеная честь приложить ухо к груди Габриэля Анхелико. Она равнодушно прижалась ухом к груди мальчика с левой стороны и стала слушать, а он в это время потел и стискивал кулаки. Девочка подняла голову, посмотрела на него удивленно и с детской непосредственностью сказала:

— А у тебя вообще нету сердца!

Учительнице это, конечно, показалось странным, но в конце концов она установила, что у Габриэля Анхелико сердце есть, только не там, где оно должно быть. Затем в университетской клинике выяснили, что у него не только сердце, но и все остальные органы расположены не там, где надо, такая вот шутка природы. В возрасте шести с половиной лет ему сделали рентгеновские снимки всего тела, и он своими глазами мог убедиться, что все его внутренние органы, начиная от селезенки и до печени, находятся не с той стороны, так что он представляет собой как бы зеркальное отражение самого себя. Габриэль Анхелико тогда же раз и навсегда решил молчать об этой особенности, отчетливо понимая, что главное — внешний вид. Впоследствии он вспомнил об этом единственный раз, когда, достигнув восемнадцати лет, подписывал бумагу, в которой говорилось, что после смерти он завещает свое тело в распоряжение медицинского факультета родного университета, дабы оно послужило на пользу науки.

Семь лет профессор Анхелико, зимой и летом сидя у окна кафедры, на которой преподавал, думал над тем, как добиться одновременно любви и уважения окружающих. Как-то в детстве, когда мальчишки, предаваясь дозволенному на пасхальных праздниках озорству, забросали его пузырями с водой, так что у него сделались мокрые штаны, как будто бы он описался, дед Виктор Альба сказал ему: «Смейся над собой громче всех первым, не дожидаясь других». И после долгих размышлений молодой профессор решил завоевывать мир смехом. С этого дня он ни разу никому не дал повода для насмешек, потому что сам первый же начинал над собою смеяться. Хотя большинство студентов не видели ничего смешного в спряжении глагола, в аудитории, где вел занятия профессор Анхелико, каждый день было так весело, словно там шла комедия положений, распространенная среди южных народов. Подавая учебный материал в упаковке остроумных комментариев, Габриэль Анхелико возбуждал интерес студентов и к концу каждого семестра завоевывал их любовь и уважение; его побаивались и с восхищением обсуждали.

Легче всего удавалось очаровать североамериканцев. Начав четыре года назад преподавательскую деятельность, он первое время поражался этим представителям рода человеческого, которые все время ходили в кроссовках и непрестанно жевали резинку, так что было даже странно, как у них еще не склеились челюсти. На самом деле они не так уж много всего повидали на свете, как мог бы вообразить себе Габриэль Анхелико, но зато у них, судя по всему, полностью отсутствовало любопытство, которым, как правило, отличаются другие люди. Именно у них смесь грамматики и юмора, которой пользовался профессор Габриэль Анхелико, имела самый большой успех. Запугать североамериканцев не стоило и пытаться, они рождались на свет с чувством превосходства и отсутствием страха перед окружающим миром. Зато рассмешить их было проще простого. Все, что требовалось от Габриэля Анхелико, — это учить их испанскому языку и для этого щекотать их слух глаголами и союзами, используя в качестве основного инструмента ненавязчивый юмор.

Он не был в восторге от своих учащихся. Время от времени Габриэль Анхелико забывал о том, что они тоже люди. Иногда на его лицо набегала тень при мысли о том, что американцы во многом виноваты в тех бедах и неурядицах, которые переживает его родина. При мысли о хищнической эксплуатации южноамериканского континента Соединенными Штатами, правда о которой, как он хорошо знал, всячески замалчивалась и сглаживалась в студенческих учебниках, откуда молодежь черпала знания, он невольно думал, что хорошо бы услышать от студентов хотя бы слово сочувственного сожаления. Мысль, конечно, глупая. А так, в общем и целом, они были симпатичные ребятки. Наивные, но симпатичные. Они не умели одеваться, чувство стиля у них отсутствовало начисто, но зато были дружелюбны и вежливо слушали, что он им говорил. Некоторые девушки вообще были очень славные, хотя не имели никакого понятия о континенте, на котором они сейчас жили. Но какая-нибудь тонкая талия или свеженакрашенный ротик были достаточно приятны для глаз, а чего еще от них требовать.

В этом цирке все было давно знакомо и превратилось в рутину. Каждую осень он начинал занятия с одних и тех же слов, которые служили зачином спектакля, никогда не сходившего с афиши. Он так и шпарил по-наезженному, изредка пробуждаясь на середине фразы, которую знал уже наизусть. Никогда он не думал о том, что будет заниматься этим всю свою жизнь, а если бы по-настоящему над этим задумался, вероятно, счел бы это ужасным. Вокруг него ежедневно крутились люди, с которыми он сталкивался в дверях и на лестницах, но мало кто из них его знал, и Габриэль Анхелико понимал, что на свете очень мало людей, на которых он мог бы положиться. У него не было ни малейшего желания устанавливать более тесные контакты со снующими вокруг тенями, из которых состояло его окружение. Так он считал еще в то утро, шагая по свежевымытым половицам к аудитории на пятом этаже. Он ничего не ощущал, кроме похлопывания сумки с учебниками на правом бедре и еле слышного стука своего сердца. Как это нередко с ним бывало, его подавляла привычность обстановки, и, не ожидая ничего нового, он переступил порог, приготовившись к знакомству с очередными студентами. Первым, что он увидел, было личико в дальнем углу аудитории. И впервые в жизни Габриэль Анхелико позабыл бодрую вступительную реплику, внезапно поняв, что всю жизнь провел, играя не на той сцене.

Он был самый черный мужчина из всех, кого когда-либо видела Клара Йоргенсен. Она знала Сезара, державшего винную лавку в Рио-Чико, рыбаков с Видабеллы, каждый день ее окружали черные лица, и ей это нисколько не мешало. Но она еще ни разу не встречала черного очкарика в брюках цвета хаки с полным набором испанских глагольных парадигм под рукой. Он был такой высокий, что, входя в аудиторию, задел головой за притолоку и с таким треском опустил на кафедру свою сумку, что все невольно вспомнили: этот город стоит на разломе земной коры. Он высился перед ними во весь свой немалый рост, а они разглядывали его со своих скамеек, словно детишки в миссионерской школе. Осанка у него была такая, о какой можно только мечтать, и, несмотря на веселое выражение, на его лице лежал отпечаток потаенной грусти. Широкие брюки свободно болтались на бедрах, а рубашка своей чернотой была под стать зрачкам его глаз. Глядя на него, Клара Йоргенсен почувствовала, что щеки у нее запылали и глаза затуманились, она даже подумала, уж не подхватила ли простуду. Она знала, что никогда не видела его раньше, что географическая удаленность между ними никогда не сокращалась, и все равно он пробудил в ней чувство какого-то узнавания. Кроме великолепной осанки, в нем не было ничего особо примечательного, ничего такого, что привлекало бы к себе внимание. И, несмотря на это, ей показалось, что все вокруг — меловая пыль, глобусы и пупырчатые стены — расплылось перед глазами, и на один краткий миг все, кроме этого человека, перестало для нее существовать.

Клара Йоргенсен много путешествовала и где только ни побывала! Еще не родившись на свет, она в материнском чреве уже слетала во Флоренцию. Это было в то время, когда госпожа Йоргенсен изучала итальянскую архитектуру. Клара Йоргенсен едва не родилась в больнице при итальянском монастыре, мысль об этом представлялась ей чрезвычайно романтической. Однако ей пришлось удовольствоваться тем, чтобы появиться на свет в больнице Уллевол вместе с несколькими другими малышами. Но едва отпущенная за порог больницы, Клара Йоргенсен продолжила бесконечные разъезды. Иначе и не могло быть у ребенка из такой семьи, в которой отец работал летчиком, а мать занималась проектированием домов и комнат, и ей, сколько ни строила, все было мало. Клару Йоргенсен перевозили в дальние края на паромах, в поездах, на «Конкорде» и в машине, хотя больше всего ей понравилась езда на извозчике. Детство ее было отмечено встречами и расставаниями, значками на карте, которыми помечались те места, куда хотелось бы вернуться, но потом оказывалось, что ты покинула их навсегда. Она была молчаливой девочкой, для которой лучшим фотоаппаратом служила ее память: на этих мысленных снимках сохранилось растерянное выражение отца, когда он в горах Невады захлопнул дверцу автомобиля, забыв вынуть ключи, мама, торгующаяся на марокканском рынке при покупке шелкового платка, старшая сестра, громкими воплями провожающая встреченных на дороге лошадей, и сама Клара, молча сидящая лицом к окошку и разглядывающая все, что попадалось по пути.

Единственное, чем она причиняла беспокойство своим родителям, была ее манера неожиданно исчезать. В пятилетнем возрасте она потерялась, отбившись от матери на римском аэровокзале Рома-Фьюмичино. У персонала аэропорта ушло два часа на то, чтобы ее отыскать. Ее обнаружили в кафетерии второго этажа, она сидела на алом стуле и, болтая ногами, смотрела на взлетно-посадочную полосу. Затем она потерялась в садах Версаля, отправившись гулять по лесу, в музее Метрополитен в Нью-Йорке это произошло даже неоднократно, и в канадском спальном районе, заглядевшись на то, как отцы семейств, поливаемые дождевальными установками, подстригали свои газоны. Она не видела ничего странного в том, чтобы, наглядевшись на что-то одно, отправиться дальше, чтобы посмотреть на что-то другое, и никак не могла взять в толк, отчего это родители смотрят на нее с таким озабоченным и испуганным выражением. И только повзрослев, она поняла, что самое страшное для человека — не самому потеряться, а потерять того, кого любишь.

До сих пор она еще не теряла никого, кто был бы ей по-настоящему дорог. Через ее мир все время проходили разные люди, очень многие вступали в него и вновь удалялись, словно выйдя за раздвижные двери, они появлялись, спешили дальше, незаметно исчезали. Очень немногие задерживались в той реальности, в которой существовала она. Когда она была маленькой, родители все время водили ее за ручку, но их руки постепенно разжались, и Клара Йоргенсен продолжила свой путь по свету одна. Первую самостоятельную осень она провела в Париже, кружа вокруг Сены и впитывая каждый переулок, одиноко отдыхая с чашечкой кофе среди бурлящего прибоя людской жизни. Затем железная дорога привела ее в большие города Европы — Прагу, Будапешт, Флоренцию, Барселону, — и она беседовала с теми, кто с ней заговаривал, играла в карты с попутчиками, дарила им классиков в дешевых карманных изданиях, получала взамен другие книги. Отец заботился о том, чтобы Клара могла побывать там, куда ее больше всего тянуло, и она независимо от сезона по капельке пропадала, исчезая то на несколько дней, то на пару недель или месяцев. Казалось, из всех мест ей больше всего нравились аэропорты и вокзалы, где можно было в одиночестве остановиться перед массивной доской с расписанием рейсов, чувствуя себя пылинкой в человеческом мальстреме, крохотной и незаметной частичкой в мире, полном укромных прибежищ, где тебя никто не найдет.

Первая мысль Габриэля Анхелико была, что время ожидания миновало. В тот же миг он понял, что до сих пор не сознавал своего ожидания, но, должно быть, так оно и было, потому что когда ты получаешь то, чего ждал, ты ощущаешь, как будто в твоей душевной мозаике какой-то кусочек встал вдруг на место. Девушка была птичка-невеличка с глазами как из стекла, их цвет менялся под влиянием игры света, падавшего из окна. Худенькая и длинная шейка, худощавое тельце, плоская грудка. Волосы каштановые с выгоревшими на солнце прядками. Не красавица, личико не того типа, чтобы автоматически притягивать к себе внимание, но вокруг нее лучилась какая-то золотистая аура, блеск которой временами достигал того места, где он стоял. Она на него даже не смотрела, а глядела в окно, за которым виднелись горы. Расстояние до нее казалось огромным, она сидела в заднем ряду одетая в голубое платьице с бретельками и золотистые матерчатые тапочки на тесемках. Она сидела, положа ногу на ногу, и беззаботно покачивала подметкой, подперев подбородок руками и щурясь на свет из окна щелочками глаз. У нее были маленькие, аккуратные ручки и часики на серебряном браслете. Разумеется, очень далекая от его мира.

Габриэль Анхелико был уверен, что никогда с нею не познакомится. Ему часто попадались студенты, о которых он не имел ни малейшего представления, кто они такие, проучив их целый семестр. Только самые громкоголосые и открытые как-то проявляли себя на его уроках, большинство же так и оставались для него тенями, знакомыми только по имени. В первый день при перекличке она спокойно подняла руку и сложила губки бантиком, когда он произнес ее имя. Он ограничился одним именем, так как фамилия оказалась слишком непонятной, в ней была буква, которая ему раньше никогда не встречалась. После двух утренних занятий по два академических часа он все еще не знал, как звучит ее голос, она ни разу не заговорила и не засмеялась, а только подрагивала уголками губ, как бы удивляясь его глупостям. Ему показалось, что взгляд ее часто ускользает далеко от того, о чем он толкует, словно в ее глазах отражалось совсем не то, что их здесь окружало. Он ни разу не пытался привлечь ее внимание, однако на третий день любопытство чуть не заставило его сдаться. Он уже готов был направиться к ней по проходу между рядами, не в силах больше ходить по классу, напряженно ожидая, когда он услышит звук ее голоса. Однако он удержался. Она оставалась нема и недоступна. Только лицо.

Город, где жил Габриэль Анхелико, был длинный и узкий и располагался во впадине венесуэльских Анд. Это был настоящий город с кинотеатрами, театром, кафедральным собором и библиотекой, имелся там и городской музей, в котором хранился один из мечей борца за свободу Симона Боливара. Улицы в нем сбегали под гору и во время дождя превращались в реки, дома же загораживались от потоков воды высоким крыльцом и крутыми поребриками тротуаров. Воздух на улицах был густо загазован выхлопами автомобилей, с трудом одолевавших крутые подъемы. Вдоль обочин накапливались большие кучи отбросов, а у деревьев в парке росли длинные бороды, так что в сумерках они становились похожи на спящих стариков. Но кое-где попадались кварталы, напоминающие уютные улочки парижского Левого берега, хотя пирожные были тут гораздо слаще, а кофе так крепок, что мог бы пробудить даже мертвых.

Институт, в котором работал Габриэль Анхелико, находился на самом широком проспекте, удачно расположенном рядом с аэродромом. Взлетно-посадочная полоса была видна из окна аудитории, и в одиннадцать часов профессор каждый день должен был делать небольшую паузу, пережидая, пока не приземлится самолет из Каракаса. Институт принадлежал посольству США, и училось в нем более тысячи североамериканских студентов. Габриэль Анхелико не догадывался, что Клара Йоргенсен приехала совсем из другой страны, несмотря на то что она была гораздо скромнее своих бойких на язык однокурсников. Иногда он фантазировал, придумывая, откуда она такая взялась, воображая себе ее отца то судовладельцем, то редактором, а мать любящей и заботливой домохозяйкой, от которой дочка научилась, как надо одеваться и как надо стоять, прямо держа спину.

Он часто наблюдал за ней, когда она шла, прижимая книжки к груди скрещенными руками, всегда одетая в платье или юбку, с гладко зачесанными и собранными сзади в конский хвост волосами. Походка у нее была совсем не такая, как у других иностранных девушек, которые ходили как бы внаклонку, подавшись всем корпусом вперед, словно мысленно уже были в месте назначения. В отличие от венесуэльских барышень она также не раскачивалась, словно корабль в бурю, на слишком высоких каблуках, не выпячивала грудь или ягодицы, а несла свое тело так, как ему было естественно. Ни с кем из учащихся она, похоже, дружбы не заводила, хотя порой Габриэль Анхелико видел, как она разговаривала с кем-нибудь, остановившись на институтском дворе. Несколько раз она при нем неожиданно принималась хохотать во весь рот. В такие мгновения Габриэль Анхелико ощущал укол в сердце, потому что ему еще ни разу не удалось добиться от нее такой реакции, хотя это уже стало для него чуть ли не делом чести.

Первый письменный зачет, который профессор устроил своим студентам, был посвящен предлогам и неправильным глаголам и состоял из тридцати заданий. Почерк у нее был с небольшим наклоном влево, и буквы переходили одна в другую сплошной вязью. Сначала она с удивленным выражением вглядывалась в свой листок, затем без долгих размышлений вставила свои пометки и первой сдала работу. В ее ответах не оказалось ни одной ошибки, и Габриэль Анхелико решил, что ей должно быть скучно сидеть на его уроках. Имя и фамилию она написала печатными буквами в верхнем левом углу листка, в фамилии он снова увидел ту странную букву, которая давала пищу для самых невероятных предположений относительно ее происхождения. Временами он подолгу погружался в странные фантазии, задумавшись над тем, откуда она могла приехать. Может быть, она ирландка, их много встречается. Может быть, русская или француженка. Чем больше он приглядывался к ней, тем лучше запоминал ее силуэт, особенности жестикуляции, когда она говорила с кем-нибудь, широко раскрыв удивленные глаза. И с каждым разом его все больше очаровывала ее длинная шейка, легкая походка и задумчивый взгляд. Очень редко она поглядывала на него в аудитории из-за сидящих впереди голов или в лимонной аллее институтского двора, и в этот миг Габриэль Анхелико точно обмирал и невольно хватался рукой за сердце, чтобы заставить его снова забиться.

Клара Йоргенсен жила в чердачной комнате на вилле возле прекрасного парка. Хозяйкой дома была дородная женщина, которую звали сеньора Йоланда; кроме дома, она была владелицей еще и красного мотороллера и тридцати кошек. Сеньора Йоланда была итальянкой, но замужем за ливанцем, его фамилия почему-то не желала удерживаться в памяти Клары Йоргенсен, все время элегантно от нее ускользая. Муж сеньоры Йоланды редко бывал дома, его работа заключалась в разъездах по нефтеочистительным установкам в Пунто-Фихо, где он следил за их исправной работой. Чтобы занять чем-то время, сеньора Йоланда открыла на первом этаже своего дома маленький ресторанчик, занимавший выходящее на улицу открытое помещение с грязноватым кирпичным полом. Зальчик, обставленный столиками, накрытыми желтыми клетчатыми скатерками, и барной стойкой с высокими бамбуковыми стульями, выглядел довольно уютно. Над баром протянулся козырек черепичного навеса, а по стенам были развешаны плетеные корзинки и выполненная масляными красками картина, изображавшая амазонского индейца. В ресторане работал немногословный официант по имени Марио. Возле барной стойки находилась печка с грилем, и ресторанное меню в основном состояло из приготовленного на гриле мяса и рыбы. Два вентилятора под потолком навевали в помещении прохладу и разгоняли мух.

По утрам запах жарящихся бананов поднимался снизу на чердак к Кларе Йоргенсен через все шестнадцать ничем не зашторенных окон, имевшихся в ее комнате, позволявших заглядывать туда всякому, кому не лень. Это ее не смущало, зато ей нравилось жить на уровне крыш, и вечером она любила посидеть с сигаретой на лестнице перед своей комнатой. Она просыпалась, вдохнув запах влажной маисовой муки, и засыпала под собачьи концерты и стрекотание кузнечиков, а когда надо было открыть окно, то сперва ей приходилось решить, которое из шестнадцати для этого выбрать. Она завтракала и обедала в ресторане вместе с Марио, и сеньора Йоланда с улыбкой смотрела, как эта неразговорчивая парочка сидит за столом друг напротив друга. Из всех студентов, которые перебывали у нее в доме, эта девушка реже всего мелькала у нее перед глазами. Но при всей сдержанности Клары Йоргенсен ее глаза жили своей отдельной жизнью. Вечера она проводила у себя в комнате или сидя в плетеном кресле в саду за чтением; она читала часами напролет сплошь толстенные книги, лицо ее в это время принимало вопросительное выражение. Заканчивалось чтение всегда одинаково: раздавался легкий вздох, уголки ее губ чуть вздрагивали, затем она вставала, поднималась по лестнице в свою чердачную комнатку и гасила свет.

Сеньора Йоланда подозревала, что девушка непривычно чувствует себя среди гор. Впрочем, на родине Клары Йоргенсен гор тоже хватает, и сеньора Йоланда решила, что та соскучилась по морю. В институте девушка, кажется, быстро освоилась. Каждый день она давала хозяйке краткий отчет о том, что было у них утром на уроках, иногда спрашивая у сеньоры Йоланды о значении того или иного слова или выражения. Сначала ее рассказы были посвящены исключительно лекциям по литературе, об Онетти[1] и Кортасаре и маленьких, будничных чудесах, столь часто происходивших в этой части света. Но потом в ее кратких резюме все чаще стала упоминаться грамматика, а также некий профессор Анхелико, у которого, судя по всему, был особенный дар заставлять своих учеников улыбаться. Не будучи знакома с профессором Анхелико и его семьей, сеньора Йоланда была наслышана о том, как очарованы им многие из его студенток. Когда она упомянула об этом при Кларе Йоргенсен, та очень покраснела и сказала, что совершенно не знает профессора, и ни она с ним, ни он с нею никогда не разговаривали, она уверена, что столкнись они с ним на улице, он бы даже не узнал ее в лицо.

Габриэль Анхелико узнал ее издалека, еще не разглядев лица. Узнал сразу, по силуэту, черному на фоне яркого солнечного света, и легкой походке, едва завидев, как она приближается по брусчатой мостовой. Она шла мелкими, быстрыми шажками, крепко прижимая к груди книжки. Ива возле церкви струила развесистые ветки на желтовато-белые скамейки парка, через который она шла, и он понимал, что скоро они разминутся. С нетерпеливым волнением он готовился к встрече, не зная еще, улыбнуться ли издали или дождаться, когда они сойдутся поближе. Он не мог понять, собирается ли она остановиться или ему самому нужно первым с нею заговорить. От всех эти мыслей он запутался и, поравнявшись с нею, окончательно растерялся. Она удивленно вскинула на него взгляд. У нее была привычка ходить, смотря себе под ноги. Он улыбнулся, она тоже. Ему показалось, что эта встреча застала ее врасплох.

— Профессор, — произнесла она легким голосом.

— Сеньорита Клара, — сказал он.

В первый момент она словно бы удивилась, что он помнит, как ее зовут.

— Вы вышли погулять? — задал он идиотский вопрос.

— Нет, — ответила она. — Я сидела тут на скамейке и читала.

Он и сам это знал. Он уже много раз видел ее на скамейках за чтением разных книг.

— Она вам нравится? — спросил он, кивнув на толстые тома у нее в руках.

— Прекрасная книга, — сказала Клара. — Но боюсь, что я не все в ней понимаю.

Он принял серьезный вид, но не успел открыть рот, чтобы начать объяснения.

— Тс-с! — сказала она и прижала палец к губам. — Я еще не дочитала до конца.

Он улыбнулся на это опять и засунул руки в карманы, как всегда, когда не знал, что сказать. Она приготовилась идти.

— Увидимся в понедельник, — только и сказала она, решив, что пора прощаться. — До свидания, профессор.

— До свидания, сеньорита Клара, — сказал он.

Он не посмел обернуться ей вслед из страха, что она сделает то же самое, но и продолжить свой путь тоже не мог. Поэтому он направился к одной из скамеек и сел там, сложив руки на коленях. Так он и сидел, надеясь, что она его не увидит и не догадается, как от встречи с ней все внутри у него запульсировало и заныло.

Габриэль Анхелико не отличался пунктуальностью. Обыкновенно он всюду опаздывал, включая и собственные уроки. Но тут вдруг декан и секретарша обратили внимание, что профессор Анхелико стал являться не просто вовремя, но даже за час или за два часа до начала своих занятий. Заметив это, оба очень удивились, так как ни тот, ни другая не догадывались о том, как он очарован своей студенткой. Каждый вечер, смежив веки, профессор видел перед собой образ Клары Йоргенсен и с этим образом просыпался. Утром он так поспешно убегал из дому, что даже забывал про завтрак. Да и Клару Йоргенсен можно было теперь встретить на институтском дворе в такие часы, когда ей, строго говоря, незачем было там появляться. Каждое утро на проходной она бросала взгляд на карточки, отмечавшие приход на работу преподавателей, проверяя, передвинута ли карточка Габриэля Анхелико слева направо, и если видела, что карточка переставлена, то быстро взглядывала на свое отражение в стеклянной двери книжного киоска, чтобы пригладить на голове выбившуюся прядку. Она никогда не высматривала его перед кафетерием, а проходила, не задерживаясь, прямо в библиотеку, чтобы сдать уже прочитанную книгу. Взамен она всегда брала новую и всегда садилась во дворе на скамейку и начинала проглядывать ее, листая страницы, стараясь при этом не слишком часто посматривать на другую сторону двора.

Габриэль Анхелико обыкновенно сидел с газетой и, казалось, читал. На самом деле он пристальнейшим образом разглядывал ее из-за газеты, но очень следил, чтобы она не поймала его в тот момент, когда он переводит на нее взгляд. Для него это была единственная возможность рассмотреть ее получше, так как в классе он никогда не позволял себе подольше задерживаться взглядом на чьем-нибудь лице. День за днем он, как шпион, издали вел за ней эту любовную слежку, используя единственно доступные для него банальнейшие средства. Он изучал ее, как портретист изучает лицо модели, и уже заранее мог сказать, куда она сейчас переведет взгляд, сколько времени ей требуется, чтобы прочесть одну страницу и как она положит указательный палец на край переплета. Иногда кто-нибудь, проходя мимо нее, оборачивался к ней с улыбкой, обменивался несколькими словами. Больше всего на свете ему хотелось бы хоть на секунду оказаться на их месте, чтобы услышать ее дыхание, но он ни разу не подошел достаточно близко. Временами у него бывало ощущение, что она как бы здесь и в то же время где-то еще, что мысленно она перенеслась далеко за хрупкие пределы той сферы, где они обитали, и сейчас бродит в каких-то краях, о которых он не имеет ни малейшего представления. Ее взору открывался целый мир, отраженный зеркалом ее души со всеми его тончайшими оттенками, во всем многоцветье природных сил он раскрывался перед ней так, словно она была на «ты» со всем, что есть в мироздании.

В самые черные свои часы Габриэль Анхелико сомневался в том, что ему еще когда-нибудь доведется обменяться с ней теми случайными словами, которыми перебрасываются люди при нечаянной встрече. Но вот однажды после уроков, когда он был в библиотеке, туда вдруг вошла она, облаченная в мантию солнечных лучей. Он вздрогнул и ощутил вдруг, что ему стало трудно дышать и голову обдало жаром. Она подошла к библиотекарше и протянула ей книгу, которую держала в руке; библиотекарша прищурилась и поставила красный крестик в своем списке. Затем девушка бросила взгляд на Габриэля Анхелико и слегка улыбнулась ему, в этот миг прядь волос выбилась из туго завязанного хвоста и упала ей на плечо. Он осторожно кашлянул и чуть не опрокинулся навзничь, пропуская ее в тесноте мимо себя. Остановившись перед полкой с современными мексиканскими писателями, она провела пальцем по корешкам.

— Я посоветовал бы тебе начать с того, что стоит прямо перед тобой, — произнес он, решив обойтись без вежливого обращения.

Она обернулась к нему. Он показал на корешок:

— Это очень хорошая книга.

— Но грустная?

— Очень печальная.

— Прекрасно.

Потянувшись за книгой, она на секунду остановилась.

— Про что она? — спросила девушка.

— Про судьбу, — сказал он.

На лбу у нее обозначилась тоненькая морщинка.

— Про судьбу я мало что знаю, — сказала она словно бы про себя, взяла книгу под мышку и ушла.

А Габриэль Анхелико остался один, и в глазах его стояла вся безнадежность мировой скорби.

Девушки действительно шептались по коридорам о профессоре Анхелико. Не столько по поводу его внешности, в которой и впрямь не было ничего такого особенного, чтобы о ней шептаться, сколько потому, что у него был особый дар двигаться в такт музыке. Именно танцу нелюдимый профессор был обязан своей популярностью, танец его очеловечил. В детстве у Габриэля Анхелико походка была, как у жабы, и разговаривал он как-то не по-людски, так что никто на него и смотреть не хотел. Но потом его дядюшка по прозвищу Тио Гордо научил его танцевать сальсу. И тут вдруг Габриэль Анхелико завертел бедрами не хуже короля сальсы Оскара де Леона, он до упаду упражнялся в своей комнате под музыку фальшивящего плеера, пока не засыпал обессиленный. И вот когда он наконец решился показаться на люди с новым танцевальным шагом, все были поражены, увидев, как здорово профессор, оказывается, умеет двигаться под музыку. Как только на городской площади, выложенной брусчаткой, начинались танцы, все дамы, вереницей стоявшие по краям, смотрели на него пораженные и не могли отвести глаз. А Габриэль Анхелико отплясывал до полного изнеможения, пока у него не заходилось сердце. А затем, руки в брюки, брел домой через дремлющий парк.

Редкая девушка объявляла вслух о том, что она без ума от профессора, и Габриэль Анхелико не подозревал о том, что является объектом обожания. Однако все же нашлась парочка исключений. Например, одна англичанка, некая Джоанна из Озерного края[2], не только втюрилась в профессора, но даже хотела во что бы то ни стало забрать его с собой в Англию. Джоанна была вполне симпатичная девушка, несмотря на слишком крупные зубы и вытатуированного на правом плече кролика. Вдобавок у нее было столько денег, что она просто не знала, куда их девать, и вот она надумала брать у Габриэля Анхелико частные уроки. Ни декан факультета, ни сам Габриэль Анхелико не усматривали в этом ничего подозрительного, тем более что у профессора вовсе не было репутации сердцееда и соблазнителя. Поэтому он принялся ежедневно вбивать в голову Джоанны Озерной неправильные глаголы, и поневоле вынужден был признать, что барышня миловидна, но не более того; никаких особенных чувств она в нем не возбуждала. Девушка не проявляла способностей к грамматическому анализу, а из книг отдавала предпочтение любовным романчикам самого расхожего толка. Время от времени они беседовали с нею в университетском дворе, но удивлению Габриэля Анхелико не было предела, когда в конце семестра она сунула ему авиабилет до Лондона и пообещала, что профессору будет предоставлено там жилье и работа в папенькиной фирме.

— Почему ты хочешь взять меня с собой в Англию, сеньорита Джоанна? — спросил ее Габриэль Анхелико.

— Потому что мне нравится, когда ты рядом, — ответила Джоанна Озерная.

Но Габриэль Анхелико, решив, что это еще не причина покидать свою семью, с несколько смущенной улыбкой вежливо поблагодарил ее и отказался. Несколько дней Джоанна Озерная ходила с разочарованным выражением, однако потом неожиданно скоро утешилась и перенесла свой интерес на кого-то другого. Скоро она уехала на свои северные озера, и Габриэль Анхелико остался в полном убеждении, что она выбросила из головы самую память об этом знакомстве. И только он сам вспоминал ее предложение, сидя на берегу реки и чувствуя, что окружающие горы все теснее сжимают вокруг него свое кольцо. В такие минуты он иногда думал о том, как почти держал однажды в руках этот билет, и в конце концов пришел к заключению, что это событие по крайней мере обогатило его жизнь. Теперь Габриэль Анхелико знал, что и для него существует путь, ведущий из плена этого каменного царства. И, чтобы вырваться из него, ему недоставало лишь достаточно убедительного повода.

Под сенью олив Габриэль Анхелико мечтал, как он отправился бы в путешествие с Кларой Йоргенсен. Однажды, когда он осмелился об этом спросить, секретарша декана сказала ему, что эта девушка — норвежка. Проходили недели, фантазии его все росли и наконец доросли до того, что профессор лишился спокойного сна. Он лежал в кровати, вяло вытянув руки по бокам, уставившись в трещины на потолке, из которых выползала очередная цикада. Он еще не понял, отчего так медленно стали тянуться вечерние часы. Время словно застыло в неподвижности, и душа его увязла в зыбучих песках. Утренние часы от этого не спасали, потому что на уроках она оставалась так далека от него, словно находилась за стеклом музейной витрины, как драгоценности британской короны. Он стал замечать в ней каждую мелочь: как она погружается в учебный материал, словно растворяясь в нем целиком, как одевается изо дня в день; особенно его восхищало на ней голубое платье. Тем не менее его совершенно сразило в одно прекрасное утро ее появление в вытертых джинсах с дырявыми штанинами, когда она вошла на университетский двор такая загорелая, овеянная теплыми ветрами, сверкая голыми коленками.

— Доброе утро! — сказала она отдышавшись и остановилась перед ним.

Габриэль Анхелико пришел в такое смятение, что чуть было не вытер вспотевший лоб газетой, которую держал в руке. Неужели она стоит перед ним и собирается с ним говорить?

— Сеньорита Клара! Да ты сегодня в джинсах!

— Да.

— Ты же никогда не носила брюки!

— Разве?

— Да нет. На тебе всегда была юбка.

— Так ты заметил?

— А как же!

Она покраснела, и это польстило его самолюбию.

— Я прочитала роман, который ты посоветовал.

— Ну и как он тебе понравился?

— Прекрасная книга!

— Вот видишь!

— Но мне кажется, что я не совсем его поняла.

— Так и должно быть. Магический реализм.

— Магия?

— Его и не нужно понимать, так это задумано.

Она склонила голову набок и устремила взор мимо его плеча, как всегда это делала.

— Ничего, если я позволю себе рекомендовать тебе еще одну книгу? — спросил он ее.

Он протянул ей маленькую потрепанную книжечку, которую уже давно носил с собой в сумке. Она удивленно прочла фамилию на обложке.

— Это ты написал?

— Да. Я писал ее всю жизнь. Вообще-то я и сам не знаю, закончена ли она или нет.

— Это тоже магическое?

Он улыбнулся, но с испугом обнаружил, что видит все как сквозь дымку, словно жизнь вдруг подсунула ему затуманенные очки.

— Профессор? — произнесла она вопросительно и пристально посмотрела ему в лицо. — Может быть, ты плохо себя чувствуешь?

Профессор склонил голову и вздохнул так, словно готов был испустить дух.

— Сеньорита Клара, — сказал он, словно смиряясь перед неизбежностью, — по-моему, ты — моя судьба.

Слова эти вырвались из его уст камнепадом и всей своей тяжестью рухнули на дно пропасти, которая пролегла между ними. Она продолжала глядеть на него непонимающим взглядом, неспособная осмыслить значение того, что он только что сказал. Конечно же, она не поймет, хотя бы он повторил это десять тысяч раз!

— Но этого ты не можешь знать, — вымолвила она почти беззвучно.

— Знаю, — сказал он. — Я ждал тебя всю жизнь.

Он вновь взглянул ей в лицо, и Кларе Йоргенсен почудилось, что мир вокруг переменился, с ним происходило превращение. Словно кто-то накинул на все прозрачное покрывало. Габриэль Анхелико бросил на нее взгляд, полный страха и раскаяния, и по спине у нее вдруг пробежали мурашки. Тогда он повернулся к ней спиной и пошел прочь. Последним, что она услышала, был звук тяжело хлопнувшей массивной двери, которая отскочила под действием собственной тяжести и закачалась на петлях, отстукивая удары, похожие на нетерпеливое биение вселенского сердца.