Мускат

~~~

Из всех семнадцати внучат Виктора Альбы Габриэль Анхелико был для него самым непонятным. Когда в раннем детстве мальчик прибегал с букетом, что твой ангелочек, дед сухо замечал матери, что его впору одевать в платьице. Глаза у него лучились солнечным светом, и он был такой худенький, что, казалось, только дунь на него, и он упадет. Он никогда не играл в корриду с черным лабрадором механика и не клянчил, чтобы ему дали закрутить гайки на каком-нибудь старом джипе в мастерской. Ссадины на коленках у него бывали только тогда, когда его поколачивали, поваляв по земле, другие мальчишки за то, что он такой несносный тихоня. Однако, повзрослев, Габриэль Анхелико сделался видным юношей. Прямой как стрелка, он одиноко ходил по улицам и аллеям торжественным шагом, словно выступая в процессии. Хорошо зная о популярности внука среди студенческой аудитории, Виктор Альба так и не изменил о нем своего мнения. Он находил в Габриэле Анхелико только ранимую душу, тихий нрав и ни одного из качеств, которые составляют сущность мужчины.

Виктора Альбу передергивало при виде тощего живота внука, его тонких складочек подкожного жира, длинных ног и замкнутого лица. Особенно противны были деду его руки, эти тонкие пальцы, изящно перелистывающие страницы справочников и стихотворных сборников — пальцы, в которых так легко порхало перо и которые никогда не уставали, хотя этот писака дописался уже до полного умопомрачения. Такие руки не приспособлены для труда. На них не заметно было ни следа каких-либо наработанных навыков, они оставались гладенькими и новенькими, как ни разу не надеванные лайковые перчатки. От этих рук никому не было проку, они не могли никого защитить, или содержать своей работой, или пробудить в женщине желание. Виктор Альба давно примирился с мыслью, что Габриэль Анхелико никогда не женится. Не надеялся он и на то, что тот обзаведется любовницами, как полагается уважающему себя холостяку. В убогой личности этого внука было так мало привлекательного, что Виктору Альбе казалось непонятным, отчего в дом на берегу реки повадилась приходить по вечерам молоденькая иностранка. Она приходила всегда одной и той же дорогой и всегда сидела в одном и том же кресле, в одной и той же позе, и все только для того, чтобы побыть с Габриэлем Анхелико, пока не догорит закат.

Габриэль Анхелико твердо верил в судьбу. Поэтому он не особенно удивлялся посещениям Клары Йоргенсен. Она вновь появилась у него на следующий же вечер после своего первого прихода. Как и в прошлый раз, он сначала увидел ее на берегу реки, где она остановилась в нерешительности, поглядывая на дом и не зная, как поступить — вернуться назад или идти вперед. Как и в прошлый раз, он сначала застыл, глядя на нее, пытаясь поймать ее взгляд сквозь кишение бесчисленных песчинок и воображая, что через эту пылевую завесу он осмелится посмотреть ей в глаза. Только ощутив знакомые астматические симптомы, он сделал шаг, чтобы приблизиться к ней. Увидев это, она тоже шагнула ему навстречу. И снова они стояли друг против друга, несмело отводя взгляд, пугаясь той близости, которую несли с собой эти встречи. Он мог бы коснуться ее, протянув руку, если бы не был убежден, что малейшее сближение все разрушит.

— Хочешь пить? — спросил он, как и тогда.

— Да, — сказала она.

Затем она слегка улыбнулась и пошла на свое место под ветвями суковатой оливы.

Габриэль Анхелико пытался представить себе, чем занимается такая вот девушка, когда не сидит с ним рядом. Может быть, вместе с подружками лакомится пышно украшенными кремом пирожными в каком-нибудь кафе? Может быть, пьет горько-сладкий кофе за стойкой кондитерской? Может быть, стоит в очереди за билетом в кино с каким-нибудь однокурсником? Может быть, сидит в одиночестве на скамейке перед кафедральным собором, углубившись в книгу? Или лежит на лужайке перед каким-нибудь домом на одной из тех улиц, которые обсажены розами и где стоят золоченые почтовые ящики? Его вдруг поразила мысль, что он совершенно не знает, как она живет и как проводит дни. Но, кажется, это не играет для нее роли. Во всяком случае, тогда, когда она сидит у него час за часом, погружаясь в вечность, исполненную молчания и чистого присутствия. День за днем она возвращалась снова и снова, без стука и без какого-либо предупреждения. Прежде чем подойти, она сперва дожидалась на берегу, когда он покажется на пороге, а он остерегался заранее высматривать ее в привычное время. Спустя несколько недель он уже мог ее не встречать, он просто сидел и ждал, когда она неслышно сядет рядом в соседнее кресло. Так она незаметно вбирала в себя его мир, вечер за вечером, и в этот промежуток времени вместился милосердно отпущенный ему судьбою срок.

Никогда прежде Габриэля Анхелико не навещала ни одна девушка. Любопытные родственники, прячась в комнате, скрытно разглядывали эту пичужку из-за выцветших кружевных занавесок. Как только она появлялась, они удалялись с террасы, оставляя пустые кресла, но исподтишка подглядывали за ними с бархатных диванов в душной гостиной. Никто не слышал, о чем эти двое беседовали наедине, так как они переговаривались тихими голосами, которые заглушались жужжанием вентиляторов под потолком. Часто они вообще не произносили ни слова, просто спокойно сидели, сложив руки на коленях и едва заметно дыша. Ни мать, ни сестра не решались спросить Габриэля Анхелико, из какой страны эта девушка, а Габриэль Анхелико никогда не заговаривал о ней в ее отсутствие. Родственники не имели ни малейшего представления о том, в каких они находятся отношениях, но его беспокойное поведение за обедом и непрестанное поглядывание на окно указывали на то, что между ними что-то серьезное. Мать обратила внимание, что стопка исписанных листков на его письменном столе в это время перестала расти, и сын, похоже, после ухода девушки, вместо того чтобы писать, просто смотрит, сидя за столом, на горы. Габриэль Анхелико забросил свое сочинительство, перестал ужинать и завтракать, за обедом перестал улыбаться и больше совсем не читал стихов. Все забросив, он только ждал, устремив взгляд сквозь решетку окна за линялые занавески, когда она покажется.

Сначала она держалась замкнуто и почти не разговаривала. Габриэль Анхелико тоже не приставал к ней с разговорами и не делал никаких попыток пустить в ход свое обаяние. Слова его звучали тихо и серьезно, он, словно на цыпочках, осторожно проникал в ее сознание. Случалось, он спрашивал ее о далеких странах и в ответ слышал, какими они выглядели в ее представлении. Перед ним возникали образы римских улиц, лондонских ресторанов, голубизны Эгейского моря и скудных деревьев южной Франции. Всюду-то она побывала и повидала все, что было на этой маленькой планете убогого и умилительного, отталкивающего и пленительного!

— А я, можно сказать, так ничего и не повидал, — вздохнул Габриэль Анхелико, послушав ее рассказы.

Клара Йоргенсен бросила на него сочувственный взгляд.

— Постоянные разъезды, профессор, порождают одно беспокойство. Тебе все кажется мало, и ты не можешь остановиться. — Она устало покачала головой. — Кружочки на карте мира перестают быть кружочками, после того как ты там побывал. Они превращаются в чувства и настроения, которые ты уносишь в своем сердце.

— Это больно?

— Нет. Все легко забывается.

— Да и места в сердце на все не хватит.

— Верно, как же иначе!

Они вновь погрузились в молчание, вытянув руки на подлокотниках своих кресел. Много ли, мало ли было сказано в сумеречном свете этих вечеров, но каждая фраза продолжала жить отзвуками произнесенного, прорастая в молчании и обретая непреходящий смысл. Шедшие мимо люди удивленно останавливались при виде долговязого черного мужчины и девушки-иностранки, которые вели задушевную беседу, не глядя в глаза друг другу. Такое непонятное зрелище вызывало у людей ощущение, что этим двоим нельзя мешать, и прохожие старались обойти их подальше, чтобы не потревожить. И только в темных бильярдных, в закоулках перед барами и в аптеках шепотом сообщалась новость, что после долгих лет одиночества судьба наконец-то сжалилась над Габриэлем Анхелико.

Днем между ними все оставалось как раньше, и на институтском дворе они никогда не заговаривали друг с другом. Она торопливо проходила мимо него в библиотеку с книжками под мышкой, помахивая стянутыми в конский хвост волосами. Он совершенно прекратил поглядывать на нее из-за газетного листа, и без того безошибочно угадывая звук ее шагов. Ужас, что она пройдет мимо и его не заметит, покинул его, сменившись ожиданием вечерних встреч. По утрам он все так же учил ее на уроках, но обращался в ее сторону с какими-либо словами ничуть не чаще, чем прежде. Вместо слов он продолжал вальсировать взад и вперед перед кафедрой, энергично размахивая мелом и учебниками под доброжелательный смех учащихся. Даже Клара Йоргенсен улыбалась его безличным шуточкам, но он ни разу не осмелился ответить ей улыбкой. И только иногда его охватывало чувство, что долго он этого не выдержит, что эта маска печальной души становится все более натянутой и ему нестерпимо хочется сорвать ее с лица, отмести всех этих статистов, участвующих в его жизненной драме, и, взяв девушку под руку, эффектно удалиться со сцены. Однако это было немыслимо, такой жест отсутствовал в их репертуаре общения, и он не мог так поступить с нею, с той, которая ни разу не взглянула ему по-настоящему в глаза, устремляя взор на что угодно, но только не на него.

Затем наступал вечер, и она снова появлялась под оливковым деревом. Габриэль Анхелико по-прежнему не мог бы с уверенностью определить, как далеко ему дозволено вторгаться в ее личное пространство. Он понятия не имел, как эти часы на реке вытекают из тех двадцати трех лет, что она прожила, не ведая о его существовании. Временами ему хотелось спросить ее о самых простых вещах. Например, кто подарил ей наручные часики, которые она вертела на запястье? Как выглядела комната, в которой она спала, когда была ребенком? Как она одевается зимой? Она никогда не упоминала о своей семье, и он ничего не знал о том, почему она решила от них уехать, променяв родной дом на эту нескладную страну к югу от экватора. Но он так и не задал этих вопросов, предоставляя ей говорить о том, о чем она хочет. В разговорах, которые вели Габриэль Анхелико и Клара Йоргенсен, главным были не детали, а мысли вокруг них, сведенные к коротким фразам, выдержанным в приглушенной тональности. Все, что могло бы дать Габриэлю Анхелико представление о прошлой жизни Клары Йоргенсен, она опускала, или оно брезжило сквозь призму других вещей.

Габриэль Анхелико, напротив, иногда рассказывал Кларе Йоргенсен о своей семье. Ведь они, в отличие от ее родственников, были гораздо ближе, а порой перед ней мелькало в окне чье-то лицо, когда она слегка откидывала голову назад.

— Моя тетушка грезит Парижем, — сказал профессор, устремив взгляд в пространство. — Она мечтает о том, как пила бы кофе из маленьких чашечек на левом берегу Сены.

— Да, это прекрасно, — сказала Клара.

— Нет, я не понимаю! — сказал профессор.

— Почему же?

— Как может меняться вкус кофе в зависимости от места, где его пьешь.

— Но это именно так и есть.

— Пускай! Но я этого не испытал.

Клара Йоргенсен взглянула на него сочувственно.

— Дело не в том, что пьешь кофе, — сказала она. — Главное — это настроение.

— Ты пьешь настроения?

— Да. Путешествия — это чувственные ощущения.

— Но ведь все так легко забывается!

— Да, это верно.

Она немного помолчала.

— Но это не значит, что они пропадают. Все впечатления откладываются где-то глубоко в памяти и всплывают на поверхность от малейшего повода.

— Например?

Она подумала.

— Ну, вот хотя бы от жареных бананов. Здесь у вас принято жарить бананы. Я их не ем. Но люблю этот запах.

Клара Йоргенсен шумно вдохнула воздух, словно запахи из кухни сеньоры Иоланды донеслись до самой реки, над которой они сидели.

Йоланда Аркетти появилась на свет в Рождество тысяча девятьсот пятьдесят пятого года под пение детских голосов, раздававшееся на улице за окном материнской спальни. Йоланда была очаровательная девочка, и к пятнадцати годам уже переменила восьмерых обожателей, которые поочередно караулили за ее дверью с подношениями из стеклянных шариков и шоколадных конфет. Юная Йоланда не захотела продолжать образование в университете, она мечтала только о том, чтобы как можно скорей уехать из Италии. Единственной причиной, почему она сравнительно надолго задержалась в этом маленьком итальянском городишке, была любовь к трем кошкам, которые следовали за ней по пятам, куда бы она ни пошла. Когда Йоланде Аркетти исполнился двадцать один год, на ее пути нежданно-негаданно попался Дед Мороз, который оказался заезжим военным моряком из Северной Африки. Три года она прожила с ним в Зимбабве, затем со шведским ботаником переселилась на греческие острова, затем жила в Истбурне на южном побережье Англии с шотландским социологом, а затем в Лиссабоне с бывшим русским шпионом, писавшим мудренейшие конспирологические детективы.

Годам к тридцати она работала на должности портье в туристическом отеле на испанском острове Тенерифе. Тут ей повстречался полноватый ливанец, зарабатывавший на жизнь продажей текилы и коктейлей собственного изобретения, которым он дал названия в честь своих двенадцати братьев и сестер. Ливанца звали Салманом Йети, и его общий трудовой стаж на этом острове составлял уже двенадцать лет. Начинал он простым рабочим на — нефтяных промыслах в Саудовской Аравии, где провел несколько лет, но потом ему надоели нефтяные скважины. Ему очень понравилась итальянка, которая с годами вошла в тело и теперь могла похвастаться, можно сказать, роскошными формами. Но Салман Йети очень слабо знал испанский, а итальянский и того меньше, и сомневался, что эта умопомрачительная женщина может владеть ливанским. В конце концов он попросил уборщицу написать за него записку, в которой просто говорилось: «Вы мне понравились. Не согласились бы Вы пойти со мной куда-нибудь вечером?» Это предложение очень удивило Йоланду Аркетти, на которую бармен не произвел ровно никакого впечатления. Но тем не менее она ответила согласием, поскольку у нее тоже были физические потребности, которые нужно было как-то удовлетворить. Так случилось, что у Салмана Йети и Йоланды Аркетти вечером на пляже произошло первое свидание, во время которого они объяснялись на языке жестов и посредством чрезвычайно любезного официанта, которого сообщения, передаваемые друг другу этой парочкой, скоро начали вгонять в краску.

Никто не мог бы с уверенностью сказать, что заставило Йоланду Аркетти в возрасте тридцати двух лет выйти замуж за малопривлекательного ливанца. Определенно дело было не в ее биологических часах, которые, похоже, разладились еще в шестидесятые годы. Но как бы то ни было, она ответила согласием, и они были объявлены мужем и женой на скромной церемонии, происходившей где-то на юге Испании, прежде чем отправились вместе на север латиноамериканского континента, где Салман Йети получил хорошо оплачиваемую должность инспектора на венесуэльских нефтеочистительных предприятиях. Они поселились в маленьком городке среди Анд, на красивой вилле, где Йоланда Аркетти от скуки завела небольшой ресторан. Салман Йети редко бывал дома, но благодушную женщину это, казалось, не слишком огорчало. В редкие побывки мужа их соседи запасались вязанием и чаем со льдом и устраивались поближе к забору, занимаясь своими делами под разговоры супругов. Эти разговоры велись на смеси испанского и английского с вкраплениями непонятных возгласов на каких-то незнакомых языках, время от времени перемежавшихся громкими взрывами смеха. Никто не понимал языка, выработанного этой парой для общения друг с другом, что делало, однако, их беседы еще более занимательными для слушателей. Не говоря уж о тех звуках, что поздно вечером доносились из их спальни, находившейся на нижнем этаже дома.

Как-то утром Клара Йоргенсен сидела на лестнице, ведущей к ее комнате, глядя, как в саду со всех сторон собираются к своим мискам кошки. Хотя кошек было целых тридцать три, она уже научилась их различать, так как у каждой были свои особые приметы. Одна, когда ее подобрали, была вся синяя, другая была слепой. Большой серый кот всегда спал с высунутым языком. Сейчас они все поджидали сеньору Йоланду, которая, нагнувшись к земле, наполняла их миски. Подняв голову, она обернулась к Кларе Йоргенсен; кошки сплошной лентой вертелись у нее под ногами, оглаживая ее бархатистыми шкурками.

— Кого ты там высматриваешь, сеньорита Клара? — спросила хозяйка.

Клара Йоргенсен мгновение подумала, затем встала и спустилась к ней в сад.

— Сеньора Йоланда, а у вас было много поклонников?

Хозяйка отряхнула с пальцев кошачий корм и засмеялась.

— Да уж, у меня, моя дорогая, в жизни столько всего было, что даже и слишком!

— А почему тогда вы выбрали сеньора Йети?

Хозяйка с улыбкой покачала головой:

— Вот уж на этот вопрос я и сама не знаю, что ответить.

— Он был хорош собой?

— Что ты! Иногда как повернется неудачно, так можно было подумать, что он горбатый.

— Он был остроумный?

— Может, и был, только на чужом языке, которого я не знала.

На лбу Клары Йоргенсен пролегла глубокая морщина.

— Ну, так почему же?

Сеньора Йоланда негромко засмеялась и уселась на колченогое садовое кресло.

— А он добрый. Заботится обо мне. А с тех пор, как сбрил бороду, перестал быть похожим на герильеро.

— И вы счастливы?

— Ну конечно! У меня есть этот замечательный дом, есть мои кошки и такая вот славная девушка, как ты, для компании. Что еще нужно для счастья?

Клара Йоргенсен сходила в дом за лимонадом из холодильника, и обе женщины уселись в саду, зажмурившись и подставив лица солнцу.

— Ведь тебя что-то мучает, сеньорита Клара, не так ли?

— Во мне точно поселилось какое-то беспокойство.

Сеньора Йоланда расхохоталась:

— Тоже мне, удивила! Ты же вообще носишься по всему свету, для тебя это все равно, что для другого проехать остановку на автобусе!

— Но тут я живу уже давно.

— Четыре месяца.

— Это уже очень много.

— Ужасно много! А вот я здесь уже одиннадцать долгих лет.

— И вы ни разу никуда не съездили?

— Нет.

— И неужели вам не хочется?

— Нет! Мне и тут хорошо.

Клара Йоргенсен снова вздохнула:

— Я вот думаю, интересно, когда я почувствую то же самое. Когда у меня пройдет желание куда-нибудь уехать.

— Может, и никогда не пройдет.

— Но я очень хочу, чтобы оно прошло! Чтобы где-то я захотела остаться.

Сеньора Йоланда открыла глаза:

— Главное — не где, дорогая. Главное, чтобы нашелся тот человек, с кем тебе захочется остаться. В этом все дело. — Хозяйка улыбнулась и сощурилась на солнце. — Запомни, сеньорита Клара, что наш дом — это не постройка и не участок, и никакая география тут ни при чем. Мы находим свой дом в человеческом сердце и с этим человеком строим свою жизнь.

Спокойно посмотрев на девушку, сеньора Йоланда снова откинулась на спинку кресла.

— Погоди, сама увидишь, — сказала она.

Вскоре хозяйка уснула в кресле, а Клара Йоргенсен все так и сидела с книжкой и все читала одну и ту же страницу.

Габриэль Анхелико и Клара Йоргенсен оба понимали, что действительность не надолго оставила их в покое. Случалось, что его мать отодвигала занавеску в гостиной, чтобы подсмотреть, как там секретничает ее сын с этой девушкой. Порой она оставляла окна открытыми, чтобы подслушать доносившиеся с террасы тихие голоса. Иногда сестра выходила к порогу и разглядывала со спины их затылки, думая, что они ее не замечают. Прохожие все ближе подбирались к сидящей парочке, прежде чем удалиться обходным путем; любопытство притягивало их к дому у реки, а девушка сидела там так давно, что они перестали смущаться. Ее уже обсуждали после мессы на каменных ступенях церкви Иглесиа де ла Сантиссима Тринидад, на треснутых мраморных скамейках парка, в очереди в булочной или за столиком, где по воскресеньям с утра шла игра в домино. Народ, населявший речной квартал, был черен, как ночь, тут селились потомки завезенных испанцами рабов, жившие своим замкнутым обществом в низеньких каменных домиках на грязных улочках. Сюда никогда не забредали приезжие, какие-нибудь туристы или студенты. Здесь нельзя было встретить постороннего человека, кроме нее одной. Сейчас все потихоньку начали к ней привыкать и чуть ли не вообразили уже, что она одна из них.

А потом начался дождь. Он хлынул, когда Клара Йоргенсен, как всегда, шла через мост, направляясь к дому у реки, а Габриэль Анхелико уже расположился в кресле под оливой в ожидании ее прихода. Первая капля дождя ударила в кончик его башмака, следующая попала ему в правую щеку. Сердце затрепетало в предсмертных судорогах, как зверек на последнем издыхании; он отлично понял, что это для него значит. До сих пор ему как-то не приходило в голову, что непогода положит конец их встречам, что, когда начнется сезон дождей, она уже не сможет с ним тут сидеть, так как ветви оливы отнюдь не были непроницаемы для дождя, а над крыльцом не было навеса. Однако он все равно остался сидеть и ждал ее, пока не услышал шаги на мокром песке и не увидел, как она тихо появилась рядом. Кресло уже намокло, но она, казалось, не обратила на это внимания. Он обернулся к ней с улыбкой, между тем как дождь все усиливался.

— У тебя лицо горит, — сказал он ей.

— Похоже, у меня температура, — ответила она. И все же она улыбалась, хотя по ее волосам и лицу стекали струйки воды.

— Мы не можем тут больше сидеть, — произнес наконец Габриэль Анхелико, начиная приподниматься.

В тот же миг на его руку опустилась ладонь Клары Йоргенсен. Ее горячие пальцы легли на его костлявую кисть, не прикрыв ее целиком. Габриэлю Анхелико показалось, что он сейчас сгорит дотла и умрет. Он не мог вымолвить ни слова, но это и не потребовалось. Потому что в этот миг на крыльцо вышла с зонтиком его бабушка.

— А ну-ка, ступайте в дом, — прикрикнула на них Флорентина Альба, — нечего тут сидеть и дразнить судьбу!

Клара Йоргенсен тихо встала и взглянула на старушку.

— Пойдем в дом, дорогая! — сказала бабушка.

Кинув быстрый взгляд на профессора, Клара Йоргенсен вложила свою руку в руку Флорентины Альбы и пошла за ней в дом. Габриэль Анхелико дернул шеей, со второго раза сглотнул вставший в горле комок и поплелся за ними, опустив плечи.

Анна Рисуэнья, не слушая никаких возражений, укутала Клару Йоргенсен в потертое шерстяное одеяло и напоила чаем из гренадиллы, от которого у девушки зашумело в голове. Они усадили ее на продавленный бархатный диван в гостиной, купленный, очевидно, еще в пятидесятые годы. Александра вытерла ей волосы и, попросив разрешения, принялась их расчесывать, между тем как Флорентина Альба пичкала ее виноградом, убеждая, что это гарантирует ощущение полного счастья. В этот вечер все семейство Габриэла Анхелико наконец-то сподобилось пообщаться с Кларой Йоргенсен. Словно допущенные до аудиенции с епископом, они под дождем потянулись в дом, чтобы обменяться с ней несколькими словами. Виктор Альба затопил камин, а грезившая о Париже тетушка вытащила из комода канделябры. К столу сварили суп из свиных губ, а толстый дядюшка Габриэля Анхелико принес бутылку самодельного виноградного бренди. Мустафа притащил с собой бутылку европейского красного вина, которое от жары прокисло и превратилось в уксус, оказавшись совершенно непригодным для питья. Тогда он сбегал домой и принес взамен бутылку самбуки; он поджег самбуку, предварительно кинув в бокал два-три зернышка кофе, и протянул его сеньорите Кларе. Она невольно засмеялась, видя, как хлопочут вокруг нее окружающие. И она отведала свиных губ, выпила рюмку самодельного бренди и бокал самбуки, а Габриэль Анхелико наблюдал на ней из кресла с окаменевшим лицом.

Они желали знать о ней все. Допрос с пристрастием затянулся до позднего вечера, у нее выспросили все, начиная от того, что она ест у себя дома на завтрак, и кончая тем, как выглядит ее спальня. Клара Йоргенсен рассказала им все: как пекут черный хлеб с хрустящей корочкой, какие книжки стоят у нее в комнате, какой длины она носит пальто, какую обувь надевает, когда идет снег, как выглядит пар, который вырывается изо рта на морозе, и похож ли он на обыкновенный пар, где в норвежской столице можно купить самое лучшее какао и какое нетерпение чувствуют люди, дожидаясь прихода весны. Отвечая, она говорила увлеченно, и в голосе ее чувствовалась нотка тоски. Габриэль Анхелико обратил на это внимание, и по его лицу пробежала легкая тень. Яснее всего он заметил это, когда она заговорила о матери: какая мама у нее светлая, добрая и как она рисует дома, в которых будут жить люди. И он попытался представить себе обстановку, в которой протекает жизнь Клары Йоргенсен: с домработницей и всем прочим; дом, в котором кровати во всех спальнях застелены бельем на мягких матрасах, гостиную с тысячами книг и картинами на стенах, наверное красивыми и дорогими. И как же странно все складывается, что именно сейчас, после того как она вошла наконец в его дом, она с каждой минутой все дальше от него ускользает! Она уже не принадлежала ему одному, но становилась частью целого ряда других реальностей. Вдобавок родня, севшая вокруг нее тесным кружком, тоже предъявила на нее свои права.

— Но скажите, сеньорита Клара, с какой стати вы вдруг надумали приехать к нам в Венесуэлу? — неожиданно спросил Виктор Альба.

Все присутствующие в комнате обратили взгляды на Клару Йоргенсен, и та вдруг обожгла себе язык горячим чаем. Она ответила не сразу, а сначала помолчала, обхватив чашку ладонями, как делала всегда, когда хотела согреться.

— Случайно, — промолвила она наконец с приветливой улыбкой.

— У тебя был большой выбор институтов, куда поехать учиться? — спросила Анна Рисуэнья.

— Очень большой, — сказала Клара Йоргенсен. — Но я выбрала этот.

— А почему? — заинтересовался Мустафа.

— Увидела одну картинку, — ответила Клара Йоргенсен. — Эти горы показались мне очень красивыми.

— А там, где ты живешь, не было гор? — спросила Александра.

— Были, — сказала Клара Йоргенсен. — Но они низкие и через них легче перебраться. Вот и вся разница.

Люди вокруг заулыбались ей, а она отставила чашку.

— Пожалуй, мне пора идти, — сказала она с легким кивком. — Спасибо вам за гостеприимство. Я уже согрелась.

Флорентина Альба взяла ее под руку и проводила в прихожую. Протягивая девушке погнутый зонтик, она погладила ее по щеке.

— Другие ничего не заметили, но я-то вижу, — сказала старушка, обратив к ней лицо, освещенное стеариновыми свечами. — Ты влюблена в Габриэля.

— Влюблена? — повторила Клара Йоргенсен, блеснув глазами. — Мне казалось, что у меня температура. А ты не думаешь, что это все от спиртного?

— Ах нет! Я знаю эти симптомы, — сказала Флорентина Альба. — А вон и мой внук. Попрощайтесь, и приходи поскорей снова.

Старушка удалилась, и Клара Йоргенсен вышла на крыльцо. Габриэль Анхелико выскользнул из входной двери, и они остановились, укрытые зонтиком, под сенью оливы.

— У тебя удивительная семья, — сказала она, знобко подрагивая.

— Они все ненормальные, — сказал Габриэль Анхелико.

— Нет, я серьезно!

Она коротко улыбнулась, собираясь повернуться и уйти. Но он осторожно взял ее за руку, чтобы она еще задержалась.

— Скажи, сеньорита Клара, для чего ты сюда приходила?

У нее сделалось мрачное выражение, на лицо словно бы набежали тяжелые дождевые тучи.

— А это так важно?

— Да.

— Я не знаю, отчего меня носит с места на место. Должно быть, это внутреннее беспокойство.

— Сеньорита Клара, я влюбился в тебя.

Клара Йоргенсен бросила на него перепуганный взгляд и сдавленно икнула, как будто пытаясь сдержать напавшую на нее икоту.

— Нет, не надо так!

Она заглянула ему прямо в глаза, и он словно впервые на миг заглянул в ее душу. Затем она коротко бросила:

— Я люблю другого.

Реплика обрушилась на помост крыльца, как лезвие, роковой гильотины. Габриэль Анхелико схватился за грудь, чтобы приглушить мрачную безнадежность; которую несли ее слова. Он проиграл. Он произнес эти проклятые слова и теперь будет раскаиваться в этом всю жизнь. Но какое это имело значение? Он в любом случае должен был проиграть, это его судьба: игра, в которую втравила его жизнь, была заведомо проигрышной.

— Прощай, сеньорита Клара, — промолвил он только.

— Прощай, профессор, — сказала она уныло.

Затем она медленно отступила назад, и на мгновение ему показалось, что она плачет. Но может быть, это просто дождь заливал ей лицо. Затем она повернулась и исчезла в струях дождя вместе с зонтиком, растянутым над головой в виде вогнутого полотнища. Габриэль Анхелико проводил глазами ее удаляющуюся фигуру и, только когда она скрылась из виду, почувствовал, что у него закоченели стиснутые пальцы. В дверной проем вышла мать и положила ему руку на плечо.

— Надеюсь, что твоя приятельница скоро опять придет, — сказала она.

— Больше она не придет. И она мне уже не приятельница, — ответил Габриэль Анхелико.

— Что это ты такое говоришь? — удивилась мать.

— Теперь она уже не моя знакомая, — повторил он. — С понедельника все совершенно меняется.

— Как же так? — спросила, ничего не поняв, Анна Рисуэнья.

И Габриэль Анхелико с горьким выражением сказал:

— Просто студентка.

Клара Йоргенсен истратила последние фунты на книжку, которую она прочла уже три раза. Книжка была тоненькая и, следовательно, очень дешевая. Получив десять пенсов на сдачу, она опустила их в копилку рядом с кассовым аппаратом, предназначенную для сбора средств на какие-то благотворительные цели или, может быть, просто в пользу дамы, которая сидела за кассой и без улыбки принимала деньги. На пути через магазин беспошлинной торговли, где были выставлены сигареты в рождественской упаковке, мимо нее проходили люди. Некоторые толкали ее, но она не обращала на них внимания. Клара Йоргенсен шла неторопливо, не так, как обычно ходят люди в аэропорту, независимо от того, опаздывают они или нет; она медленно шествовала, уставив невидящий взгляд в пространство, слушая голоса, раздающиеся из громкоговорителя. Из-под крыши торжественным гимном лились названия далеких городов: Париж, Милан, Хельсинки, Сан-Франциско, такой-то и такой-то выход. Клара Йоргенсен слегка улыбнулась, сдала свою сумку человеку в белой рубашке и положила ключи на темно-синюю подставку. Протиснувшись через металлодетектор, она забрала свои вещи и тем же медленным шагом прошествовала мимо расположенных в ряд детских рисунков, посвященных прославлению лучшего в мире, крупнейшего аэропорта «Хитроу», центра пересечения множества линий воздушного сообщения; затем, смешавшись с толпой пассажиров, спокойно проследовала среди незнакомых людей через широкий просторный зал с желтыми номерами по обе стороны.

Она уселась у окна сразу за крылом самолета. Свернув плащ, положила его на полку вместе с сумкой, в которой везла гостинцы, и только тогда принялась читать книжку. Временами она поднимала глаза и окидывала быстрым взглядом припозднившихся пассажиров, все еще прибывавших на борт, как бы в надежде, что они пройдут мимо, позволив ей спокойно продолжать чтение книжки. Лишь спустя некоторое время пришел наконец пассажир, который занял соседнее кресло. Клара Йоргенсен не посмотрела на его лицо, но заметила, что он читает мужской журнал с парусными яхтами на обложке и что на нем яхтсменская обувь. Такой выбор ботинок показался ей для зимнего времени очень странным, наверняка в них у него должны мерзнуть ноги. Но ей понравились его руки, и она долго на них смотрела. Они были загрубелыми, с толстыми пальцами, и выглядели неуместно на обложке глянцевого журнала.

— Как его звали, я что-то забыл?

Она вздрогнула, неожиданно услышав над ухом хрипловатый голос. Очевидно, он заметил, как она косится на его обувь.

— Кого?

— Вот этого самого. Я забыл, как его звали. Он кивнул на роман у нее в руках, который она перечитывала вот уже в четвертый раз.

— Сантьяго, — ответила она. — Ты его читал?

— Читал, — сказал он. — Благо книжица небольшая.

Только тут она чуть приподняла голову и взглянула на него. Она увидела загорелое лицо и ярко-голубую рубашку. Клара Йоргенсен подумала, что у него говорящие глаза и еще почему-то у нее мелькнула мысль, как, интересно, выглядит такой вот уверенный мужчина, когда он плачет.

— Ты давно в пути?

— С самого рождения, — ответила она.

Он улыбнулся:

— Я про теперешнюю поездку.

— Нет. Всего лишь из Лондона.

— И что же ты делала в Лондоне за неделю до Рождества?

Она захлопнула книгу, оставив палец вместо закладки между страницами.

— Ходила по книжным магазинам. Пила чай. Гуляла.

— А как насчет рождественских подарков?

— Кое-что купила. В основном книжки.

Наступило молчание, и она уже было решила вернуться к своей истории, но передумала и спросила:

— Ну а ты? Откуда летишь?

— С Карибского моря, сказал он.

— А точнее?

— Из Венесуэлы.

— Это, кажется, рядом с Колумбией, да?

— Да. К востоку от Колумбии, к северу от Бразилии, к югу от Карибского моря.

— И чем же занимаются в Венесуэле за неделю до Рождества?

Он опять улыбнулся.

— Плавают по морю. Во все времена года.

— Значит, ты — моряк?

— Да. По мне заметно?

— У тебя обветренное лицо.

— До сих пор?

— Да. И где же ты плаваешь?

— У маленького острова возле побережья.

— Хорошо там?

— Очень хорошо.

— И красивые закаты?

— Ужасно красивые.

Она сделала губки бантиком и отвернулась к окну. Облака за ним украсились розовыми краями. Она вдруг подумала, что он, наверное, гораздо выше ее ростом и, возможно, намного старше. Руки у него были, как у старика, и ей они нравились.

— А трудно плавать? — медленно спросила она.

— Смотря по обстоятельствам.

— И сколько ты еще собираешься пробыть на этом острове, капитан?

— Пока еще побуду.

Он улыбнулся, услышав выбранное ею обращение и закрыл журнал, чтобы убрать его в кармашек на переднем кресле.

— А ты была на Карибах?

— Была. Но только по таким местам, куда ездят туристы.

— Так, значит, ты всю жизнь путешествуешь?

— Да. А ты?

— Все время.

Они опустили столики перед своими сиденьями, чтобы стюардесса могла поставить туда ужин и маленькие бутылочки вина.

— И что же делают такие девушки, как ты, в Норвегии в промежутках между путешествиями? — спросил он.

— Изучают литературоведение. В университете.

— И чем же ты думаешь заняться, когда кончишь университет?

— Не имею представления. Просто я люблю читать.

— Ты всегда путешествуешь одна?

— Как правило.

— Иными словами, ты храбрая девушка.

Это замечание вызвало у нее желание возразить.

— По-моему, гораздо больше храбрости требуется для того, чтобы выбрать кого-то в спутники, — ответила она.

— И то верно.

— Ты тоже путешествуешь один?

— Все время, — ответил он. — Не так-то легко найти человека, который захочет двигаться с тобой в одинаковом направлении.

— Да уж! Что верно, то верно!

Она осторожно поковыряла вилкой в тарелке, подцепила кусочек и стала медленно жевать.

— Ты едешь домой на рождественские праздники? — спросила она наконец.

— Да. И останусь до Нового года.

— Ты любишь Рождество?

— Не особенно. Слишком суматошный праздник, тебе не кажется?

— Нет. Я его очень люблю.

— Да? А за что?

— Мир так прекрасен на Рождество. В нем столько света и тепла, что даже не верится, чтобы так было на самом деле.

— Тебе бы книжки писать. Ты так рассказываешь! — сказал он. — Ты находишь особенные слова.

Она рассмеялась, немного звонче обыкновенного.

— А вот я насчет слов не мастак, — сказал он.

— Что поделаешь! А в какой области лежат твои таланты? — спросила она.

— Мои — в руках. У меня получается делать вещи. Чинить поломанное.

— Я бы ни за что не смогла. Маловата ручонка.

Она вытянула перед собой руку и оглядела ее со всех сторон, поворачивая перед собой в воздухе. Он рефлекторно тоже поднял свою большую руку и наложил на ее тонкие пальчики. Сжав их в своей ладони, он почувствовал, что они совсем холодные по сравнению с его жаркой рукой. Он повернулся, чтобы улыбнуться ей, и даже оторопел при виде ее испуганного выражения. Он сразу же отпустил ее руку, и та упала на колено как неживая.

— Ты права, — сказал он. — Они ни на что больше не годятся, как только держать в них перо. Именно для этого они и предназначены.

И только тут испуг на лице Клары Йоргенсен сменился улыбкой.

У Клары Йоргенсен не было привычки вступать в разговоры с незнакомыми людьми. В особенности в самолете и тем более с человеком, который случайно оказался в соседнем кресле. У нее не было потребности заводить новые знакомства, которым в таких условиях неизбежно было суждено лишь кратковременное существование. Кроме того, она вообще предпочитала глядеть в окно на облака, особенно когда была хорошая погода или можно было полюбоваться на необыкновенно красивый закат. На этот раз, во время перелета из Лондона, закат был просто сказочный. Но Клара Йоргенсен его не замечала, она не отрывала взгляда от морщин на лице этого незнакомого мужчины, и все ее внимание было приковано к словам, которые произносили его уста. Он сидел рядом и разговаривал с ней, и трогал ее за руку, не спрашивая у нее разрешения. И это доставляло Кларе Йоргенсен такое удовольствие, что она сама себя не узнавала.

Самолет приземлился, и он пропустил ее вперед на выходе. Они остановились у выдачи багажа и глядели, как в тусклом свете перед ними, словно спящие дромедары, проплывали по ленте транспортера чемоданы. Где-то рядом играли рождественские песни. На стенах висели обвитые алыми лентами венки из еловых веток. Клара Йоргенсен крепко вцепилась в ручку чемодана, который был у нее с собой, наблюдая, как незнакомый капитан снимает с ленты чемодан, на который она ему указала. Она облачилась в плащ, который несла перекинутым на руке, и застегнула его на все пуговицы, кроме самой верхней. Затем он отдал ей чемодан, и некоторое время они стояли, глядя друг на друга; оба хорошо понимали, что в такую минуту нельзя обойтись ничего не значащими словами, если не хочешь, чтобы эта встреча стала последней.

— Как тебя зовут? — спросил он наконец.

— Клара, — ответила она. — А тебя?

— Уильям.

Они улыбнулись друг другу. Полиэтиленовая сумка с подарками, шурша о плащ, покачивалась у нее в руке.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Двадцать один, — ответила она. — А тебе?

— Тридцать два.

На лице у него появилось несколько озабоченное выражение.

— По-твоему, это много? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Но ты не старый.

Он снова заулыбался, хотя немного печально, как будто чувствуя, что для него все уже слишком поздно. Наступил момент, когда ей пора было уходить, а он все стоял и, как зачарованный, глядел на проплывающие мимо чемоданы. В наступившем молчании ее взгляд упал на его башмаки.

— Ты заморозишь ноги, — сказала она.

— Да, — согласился он. — Я забыл, как тут холодно.

Она кивнула.

— Все легко забывается, — промолвила она тихо. Опять несколько секунд молчания.

— Ну что ж. Приятно было познакомиться с тобой, — сказала она, протягивая ему руку.

— Взаимно, — сказал он.

Когда их руки соприкоснулись, Клара Йоргенсен почувствовала легкий удар электрического тока, как бывает от шерстяного одеяла. Она ушла, а он остался стоять и наконец-то взял свой чемодан, который проезжал перед ним уже четвертый круг. В эту ночь он видел ее во сне, а она его, так уж работает человеческое подсознание. Но ни тот, ни другая не подумали, что это предопределено судьбой, просто оба поняли, что чувство, которое они испытали, должно получить продолжение. И как у девушки, так и у капитана было чувство, что продолжение это не предопределено судьбой, а зависит только от них самих.

Клара Йоргенсен и ее сестра жили тогда у родителей, и все дни были заполнены рождественскими приготовлениями. Дом был еще дедовский, большой и просторный, и отличался тем, что в нем было как-то уж очень много лестниц, в которых путались приходившие гости. Обе девушки не спешили покинуть родительское гнездо, несмотря на то что у старшей сестры Клары Йоргенсен уже два года назад появился жених. Сама Клара Йоргенсен была влюблена один раз и не могла понять, была ли эта влюбленность взаимной или ей это только показалось. Друзей у нее было немного, зато это была очень тесная дружба, их кружок принимал Клару такой, какой она была — задумчивой и немногословной. Родительский дом был полон книг, и Клара Йоргенсен рано начала пользоваться домашней библиотекой. За свою юность она систематически перечитала полторы тысячи книг, которые стояли в гостиной, а затем обратилась к книжным полкам на первом этаже, хранившим груз множества увесистых томов. Мать Клары Йоргенсен говорила о ней, что эта дочь половину жизни проводит в вымышленном мире и что она особенно завидует Кларе за эту ее способность с головой погружаться в небывалые перипетии книжных историй.

Когда до Рождества оставалось пять дней, Клара Йоргенсен вышла из читального зала историко-философского факультета, чувствуя легкую боль в правой руке. Четыре часа подряд она каллиграфическим почерком с левым наклоном писала под копирку в трех экземплярах ответы на разные литературоведческие вопросы. Работа была не экзаменационная, а всего лишь зачетная, и Клара Йоргенсен не слишком волновалась за результат. Немного усталая, она засунула книги под мышку и принялась жевать рождественскую плюшку, которую ей сунула на дорожку мама. И тут вдруг она заметила постороннего человека на площадке широкой лестницы. Он сидел на стуле из черного пластика справа от двери, сцепив пальцы рук на затылке. Человек улыбнулся, и тут она его сразу узнала.

— А вот и наша студентка-литературоведка, — шутливо приветствовал ее капитан.

— Это ты?

— Я. Кто же еще?

Она подошла к нему и почувствовала, как у нее запылали щеки.

— Надо же, такое совпадение! — сказала она.

— Никакое не совпадение. Я сижу тут уже три часа.

— А-а…

— Я позвонил на факультет. Мне сказали, что у литературоведов сегодня экзамен.

— И ты специально пришел, чтобы сидеть и ждать меня?

— Да.

— Гляжу, у тебя сегодня обувка получше.

— Сегодня купил. Тебе нравится?

Он выставил перед нею свои коричневые ботинки.

— Да.

— И о чем же ты сегодня писала?

— О разных великих писателях мировой литературы.

— Скажи, а почему ты не пишешь сама?

— Мне не о чем особенно писать.

— Неужели?

— Правда. Ну, что я такого особенного видела.

Он улыбнулся и встал со своего места. По дороге на улицу, он открывал перед ней двери и пропускал ее вперед чуть дотрагиваясь сзади до ее талии легким прикосновением, которого она почти не ощущала сквозь дубленку.

— Ты и прожила-то не так еще и много.

— Да я хоть сто лет проживу, все равно, наверное, не сумею написать об этом книгу, — сказала она.

— Ну, тут я не могу судить. Я-то книг не читаю.

— Ты не читаешь?

Он мотнул головой и поддел носком башмака снег, легкой порошей, покрывавший площадку автомобильной стоянки.

— Я не читаю романов.

— А как насчет «Старика и моря»?

— Ну, это как раз чуть ли не единственная книга, которую я прочел. Потому что о море. И потому что такая короткая.

Он негромко засмеялся.

— С этим мне повезло, — добавил он после паузы.

Клара Йоргенсен посмотрела на него тем внимательным взглядом, каким обычно разглядывают музейные экспонаты.

— А что же ты читаешь? — спросила она.

— Про путешествия, — ответил он.

— Про настоящие, которые были в действительности?

— Да. Это главное. Когда они настоящие.

— Но действительность так скучна, — вздохнула она.

— Не скажи! Тут важно, какая именно действительность тебя окружает.

Она немного потрясла головой, так что едва не уронила с головы черную шапочку с козырьком.

— Думаю, что о книгах тебе по большому счету нечего сказать, — высказала она свое суждение.

— Это так, — согласился он и покосился на нее сверху вниз. — Но, может быть, я могу кое-что другое?

— Ну? — откликнулась Клара Йоргенсен.

— А вот что, — продолжал капитан. — Я могу дать тебе то, о чем ты сможешь потом написать.

Три дня подряд Уильям Пенн водил Клару Йоргенсен обедать в рестораны, каждый раз в какой-нибудь новый. Она ожидала его прихода в родительской гостиной, напустив на себя безразличный вид, потому что подозревала, что он стремится к ее обществу только от скуки, из-за того, что для яхты сейчас не сезон. Родителей очень интересовал этот человек, приезжавший за ней в черном отцовском автомобиле, но она никогда не успевала ответить на все их вопросы и, едва звенел звонок, с немного недоверчивым выражением кидалась на лестницу и мчалась вниз. Не добившись ответов, Кнут и Ингеборг Йоргенсен довольствовались тем, чтобы следить из окна, как их дочь удаляется через площадь в компании высокого и хорошо одетого господина, который всегда успевал распахнуть перед ней дверцу машины, когда она собиралась садиться. Пока они ехали, Клара Йоргенсен обычно не отрываясь глядела на его руки — большие рабочие руки, истертые до мозолей о канаты и задубевшие от соленой морской воды. Порой ее одолевало желание дотронуться до них, чтобы вновь ощутить тепло, которое излучали эти ладони сквозь толстую кожу и которое она почувствовала в тот единственный раз, когда он прикоснулся к ней в самолете.

Она любила слушать его рассказы. Чаще всего в них шла речь о лодках и парусах. Уильям Пенн проплавал всю жизнь. В детстве отец брал его с собой на сделанном собственными руками ялике, а когда мальчику исполнилось пятнадцать лет, он получил свою первую скромную лодку. В школе у Уильяма Пенна дела как-то не заладились, и в шестнадцать лет он нанялся матросом на танкер и совершил одну за другой две кругосветки. В восемнадцать лет он получил от своего сверстника предложение расстаться с девственностью в шанхайском борделе, но, испугавшись, отказался. Потом, вернувшись домой, он долго носил в душе идеальный девичий образ, но девушки этой так и не встретил. Вместо своей идеальной мечты он переехал жить к дочери учителя труда и провел с нею два года. Это была одна из трех его более или менее длительных связей, последняя из которых продлилась пять лет и закончилась тем, что он загорелся безумной идеей отправиться на Карибское море и поселиться там на каком-нибудь богом забытом острове.

На четвертый день Уильям Пенн пригласил Клару Йоргенсен в оперу. К театру капитан был равнодушен, но ему нравилось слушать, как оперные дивы поют итальянских классиков. Клара Йоргенсен пыталась понять, о чем поют эти пышнотелые дамы, но скоро отчаялась что-нибудь разобрать. Глянув искоса на капитана, она увидела, что по его обветренным щекам текут слезы.

— Капитан! — окликнула она его шепотом. — Ты плачешь.

— Я знаю, — отозвался он. — Это ее голос. Он такой красивый!

Клара Йоргенсен посмотрела на сопрано, изливавшее в пении свою скорбь, и лоб ее прорезали глубокие морщины.

— Выше нормы? — шепотом спросила она.

— Да. Это что-то исключительное.

Клара Йоргенсен еще сильнее наморщила лоб. Она осознала вдруг, что завидует этой даме на сцене, которая может заставить мужчину плакать и запросто сказать, что она что-то исключительное. Клара Йоргенсен подумала, что не может припомнить случая, когда кто-нибудь вот так плакал из-за нее.

— Мне не разобрать, что она поет, — сказала она шепотом.

— Конечно, — улыбнулся капитан. — Это и не нужно понимать.

Клара Йоргенсен тихонько засопела и почувствовала неожиданное облегчение, когда девица с папильотками вдруг медленно опустилась на пол, испустив дух на самой высокой ноте. Капитан быстро закрыл лицо руками и тихо засмеялся.

После представления они отправились вместе в Оперный Пассаж, где русский квартет исполнял на гигантских духовых инструментах рождественские песни. Уильям Пенн спокойно надел свой шарф на шею Клары Йоргенсен, увидев, что она замерзла. Затем закурил сигарету, затянулся, придерживая ее своими грубыми пальцами, и взглянул на свою спутницу с улыбкой во все лицо.

— Понравилось тебе? — спросил он.

— Красиво, но непонятно, — отозвалась Клара Йоргенсен.

— Точно. То-то и есть! Я не имею ни малейшего представления, в чем там дело, но посмотри, какие у меня красные глаза!

Глядя на него, она невольно улыбнулась непослушными, как всегда, губами.

— А ты отчего могла бы заплакать, Клара Йоргенсен? — спросил он ее.

— От слов, — ответила она.

— Придется мне поучиться более красноречиво выражаться, — сказал он.

— А мне тогда придется научиться петь.

Он весело засмеялся и осторожно наклонил к ней голову. И вот уже забытая сигарета, выскользнувшая из его пальцев, дымится на земле, а Уильям Пенн, склонившись к Кларе Йоргенсен, целует ее в губы.

В минуту, когда старый год кончался, переходя в следующий, Клара Йоргенсен стояла, опершись на решетку балкона, выходившего на дворы старинных домов улицы Бьеррегордсгате. Небо над головой осветилось россыпью ракет. Рядом с ней все поднимали бокалы и поздравляли друг друга с Новым годом, с неба шипя падали звезды, кто-то, не жалея горла, громко выкрикивал на морозе новогодние пожелания. Кто-то, протискиваясь мимо, останавливался на ходу и торопливо чмокал ее в щечку, она вздрагивала от этих прикосновений. Крепко стиснув пальцами старинные перила, Клара Йоргенсен глядела вверх, запрокинув голову, и в ее зрачках мерцало огненное представление, разыгрывавшееся над головой.

— Ты что-то совсем притихла, Клара, — обратился к ней молодой человек, проходивший мимо с двумя бокалами шампанского. Это был друг детства, один из тех, кого она знала очень давно.

— Я всегда тихая, — сказала она.

— Да, но сегодня ты еще тише, чем всегда.

— Я подумала об одном человеке, без которого мне грустно.

— Надо же! Это для тебя что-то новенькое!

— Но это ведь здорово, правда?

— И кто же он?

— Он плавает в море.

— Вот сейчас?

— Нет.

— Где же он тогда?

Она вздохнула и слабо улыбнулась:

— Не здесь.

Затем она взяла протянутый ей бокал, закурила длинную черную дамскую сигарету и выпила с приятелем в честь Нового года. На мгновение у нее мелькнула мысль, не посоветоваться ли с ним о предмете своей грусти, но тут же подумала, что он наверняка скажет, что капитан для нее слишком стар, и это будет не тот совет, который ей хотелось бы услышать. Они еще постояли в тишине на балконе, и Клара Йоргенсен думала о том, что Уильям Пенн ей сегодня не позвонил, хотя после Рождества звонил каждый день. Без этого звонка жизнь для нее стала пустой и бессмысленной. И в этот миг Клара Йоргенсен поняла, что влюбилась в Уильяма Пенна. Тогда она вздохнула при мысли о том, что если он и завтра не позвонит, то и следующий день окажется таким же скучным и ей останется только ждать следующего дня.

Уильям Пенн появился у Клары Йоргенсен на пороге в первый день Нового года с букетом белых роз. Она изо всех сил удерживала радостную улыбку, которая так и рвалась наружу, как только она его увидела.

— Наверное, это не слишком оригинально, — сказал он, вручая ей розы.

— Не слишком, если только никому до тебя не приходило в голову дарить цветы, — отозвалась она, позволив себе чуть-чуть улыбнуться.

— Пойдем погуляем? — предложил он.

— О'кей! Подожди только, пока я надену дубленку.

Она впустила его в прихожую, и он остановился перед семейной фотографией, висевшей на стене рядом с вешалкой.

— Интересно, какая ты была маленькая? — спросил он ее.

— Молчаливая, — ответила Клара Йоргенсен. Она застегнула дубленку, обернула шею шарфом и надела сапожки. Они вышли на слепящий свет, от которого приходилось щурить глаза, оба в варежках и на скользких подошвах.

— Я знаком с тобой совсем недавно, — произнес Уильям Пенн, беря ее за руку.

— Две недели, — уточнила она.

Он рассмеялся.

— Например, я не знал, что в детстве ты была молчаливой.

— Теперь знаешь.

— И правда, знаю!

Не сговариваясь, они одновременно остановились.

— Ты скоро уезжаешь, да? — сказала она из глубины толстого шарфа, наполовину закрывавшего ее рот, и посмотрела ему в лицо.

— Да, — подтвердил он. — Ты будешь скучать по мне, Клара?

Она потупилась, глядя себе под ноги, и еле слышно промолвила: «Да», словно не хотела, чтобы он услышал ее ответ.

— Клара! — начал он, бережно взяв ее за плечи обеими руками.

— Да?

— Ты могла бы уехать на остров с едва знакомым мужчиной, о котором раньше слыхом не слыхала?

Губы Клары Йоргенсен дрогнули, и уголки приподнялись в улыбке, из ее уст вырвался тихий смешок.

— Да, могла бы.

Уильям Пенн выдохнул с облегчением, как будто он долго упражнялся, стараясь как можно дольше задерживать воздух.

— Ты удивительное существо, — сказал он, крепко прижимая ее к своей груди.

— Исключительное? — спросила она.

— Да! — согласился он и засмеялся. — Исключительное!

— Прекрасно!

На самом деле ей хотелось бы увидеть на его глазах слезы, но ничего, это еще успеется.

— Когда мы едем? — спросила она.

— Скоро, — ответил он.

— Мне придется немного подождать с отъездом, — сказала она. — У меня остался еще один экзамен.

— И когда?

— Скоро.

— Значит, ты приедешь ко мне потом, — сказал он и улыбнулся.

Клара Йоргенсен тоже улыбнулась в ответ. В эти дни новогодних каникул она улыбалась гораздо чаще, чем обыкновенно. Уильям Пенн наблюдал за ней и заметил, что глаза ее загорелись детским любопытством.

— А пеликаны там есть? — спросила она с горячим интересом.

— Там сотни пеликанов, — ответил он.

— А пальмы?

— Всюду, куда ни глянь.

— И апельсины на деревьях?

— Да. И лимоны, и плоды манго.

— И белые пляжи?

— Белые, чистые, с мягким песочком.

— И солнечные закаты?

— Самые красивые в мире. По крайней мере, так сказано в брошюре для туристов.

Она засмеялась каким-то непривычным для нее смехом, и в темных зрачках загорелся луч света. И в ту же секунду Уильям Пенн понял, что Клара Йоргенсен сама не понимает, что значило обещание, которое она дала в этот зимний день. Он понял, что это путешествие представилось ей точно таким же, какие она предпринимала ежедневно, отправляясь в выдуманные миры, что она не подозревала о том, как жизнь в том или ином месте может до основания изменить человека. И все же он собирался взять ее с собой, он желал оберегать ее и подарить ей тот сказочный мир, который она ожидала увидеть. Все, что угодно, только бы она сохранила тот ясный взгляд, которым смотрела на него сейчас! Только бы никто не запачкал ее душевную чистоту и не забил ей голову пошлыми истинами! Только бы жизнь не преподнесла ей свои жестокие уроки так, как ему, незаметно изменив его настолько, что он уже и не помнил, каким был до того, как все это началось!

Полковник Эдгар Пенн лишился ноги во время Второй мировой войны в Италии. В одном из маленьких городов он во время бомбежки вытащил из колодца девушку. После этого он остался жить у этой семьи, дожидаясь, когда нога «сама пройдет». Девушка пленила его своей красотой и выдающимися кулинарными талантами; по тем временам, когда невозможно было достать самое необходимое, она добивалась просто поразительных результатов. Поскольку ногу все равно предстояло ампутировать, он решил пожить еще несколько месяцев в этом доме, где за ним могла ухаживать девушка. Вскоре он влюбился в нее, а она в него. Как только в Европе воцарился мир, он вернулся в ее городок просить ее руки. Затем они поженились и с тех пор так и жили вместе вот уже более сорока лет. Полковник по-прежнему считал жену красавицей, любовался ее длинной побелевшей косой и умилялся ее ломаным английским. С тех пор, как он стал работать в английском посольстве в Норвегии, обоим приходилось кое-как изъясняться на чужом языке.

Услышав, что сын собирается пригласить к себе на остров девушку, Леонора Биготти де Пенн тотчас же поспешила позвать в Буманнсвик все семейство Йоргенсенов. Дело было в начале января, и ветки яблонь в саду печально клонились к земле под тяжестью мокрого снега. Угощение устроили в садовой беседке, которую полковник оборудовал печуркой, и впечатление было такое, словно ты сидишь прямо среди зимнего пейзажа. Леонора Биготти потчевала гостей прелестной пастой и телятиной с пармезаном, за едой щедро лилось выдержанное вино из собственного погреба. Полковник, по-прежнему статный и бодрый, хотя и без ноги, поскольку пятнадцать лет назад у него развилась аллергия на протез, независимо ковылял, хозяйничая по дому. Застолье получилось шумное и веселое, блюда то и дело ходили по кругу нескончаемой каруселью, все ели, пили, беседа текла, сосед соседу передавал кушанья. Это было похоже на компанию людей, долгое время живших рядом на одной улице, которые до сих пор держались особняком и вот наконец-то набрались храбрости, чтобы завести друг с другом знакомство.

Клара Йоргенсен перегнулась к сестре через край стола и сказала ей шепотом:

— Можно подумать, что у нас помолвка.

Сестры поглядели на родительские пары. Клара Йоргенсен никак не могла решить, к какому поколению ближе стоит Уильям Пенн — к старшему или ее собственному, и поняла, что когда они бывают вдвоем, он не выглядит таким уж взрослым. И только тут, когда она увидела его за накрытым по всем правилам столом, делающим все, как полагается в таком случае, он показался ей гораздо старше, чем она. Правда, иногда он поглядывал на нее с заговорщицкой улыбкой, словно ему очень хотелось бы подхватить ее в охапку и унести подальше отсюда в какое-нибудь укромное место.

Капитан взял пиджак и вышел из-за стола, чтобы покурить в саду. Задев ветку заснеженной яблони, он стал под ней и начал дымить, а Клара Йоргенсен осталась сидеть с родителями и наблюдала за ним с чашечкой кофе в руке. Все в нем ей нравилось: широкие плечи, зажатая между пальцев сигарета, спокойный взгляд. И она подумала, что ведь действительно совсем не знает этого человека и ей потребуются годы, чтобы узнать его по-настоящему, но приниматься сразу за этот труд ей не хотелось. Глядя на него со стороны, она чувствовала спокойствие, словно напряженный, панический страх, который она порой испытывала рядом с ним, понемногу начал стихать. В эту секунду мать наклонилась к ней и кивнула на другой край стола, где сидели ее сестра с его стариками, хохоча над шутками насчет разных поколений, национальностей и исторических мест.

— Как подумаешь, просто не верится, какие случайности связывают людей друг с другом! — сказала Ингеборга Йоргенсен.