На берег необитаемого острова в Южно–Китайском море выбросило сто пятьдесят семь человек. Они выжили в крушении фрегата «Диана», налетевшего на неизвестный картографам риф и добитого мощным тайфуном несколько дней спустя. Но когда эти сто пятьдесят семь человек расселись вокруг плоского ровного куска земли между высшей отметкой прилива и краем леса, то шума создавали будто полная команда линейного корабля. Настало воскресенье, и вахта правого борта под руководством капитана Обри играла в крикет против морских пехотинцев под командованием их офицера, мистера Уэлби.
Напряженный матч, вызывающий сильнейшие страсти. Почти за каждым ударом следовали рев, крики, вопли и свист. Для беспристрастного наблюдателя — еще один пример того, как моряки могут полностью жить настоящим, почти не придавая значения будущему. Безответственный подход, сочетающийся с необыкновенной стойкостью: воздух сырой как губка, а сквозь облака солнце посылает гнетущий жар. Единственным беспристрастным наблюдателем оказался Стивен Мэтьюрин, корабельный хирург. Крикет он считал самым занудным из известных человечеству занятий, так что в данный момент он медленно пробирался подальше сквозь лес, покрывавший остров. Целью его было убить кабана (а в его отсутствие — несколько гораздо менее популярных кольцехвостых обезьян), а потом добраться до северной оконечности острова — там живут ласточки, из чьих гнезд варят суп.
На округлой вершине взгорья, где кабанья тропа вела вглубь острова, он остановился и взглянул вниз на южный берег. Далеко в море по левую руку — риф, на который сел фрегат. Теперь он белый от прибоя во время третьей четверти квадратурного отлива, но тогда под сизигийным приливом он стал невидимым. Далеко справа — место, куда выбросило большой обломок корабля. Снова слева — размытая бухточка, куда с помощью последней оставшейся шлюпки отбуксировали обломок. Там его аккуратно разобрали до основания и собрали заново в виде изящного скелета шхуны. Она доставит их в Батавию, как только его обошьют, настелют палубы и установят парусное вооружение. Высоко вверх от бухточки — лагерь в тени леса, там они укрывались от тайфуна, уничтожившего фрегат, утопившего много народу, почти весь скот и порох. А прямо под ним — широкая равнина, твердая и ровная. По ней мелькали фигуры в белом, последнее не столько ради крикета, сколько ради воскресенья с общим смотром (на него нужно являться выбритым и в чистом) и последующим богослужением.
Игра в крикет могла показаться верхом легкомыслия с учетом того, что шхуна далека от завершения, припасов очень мало, а ресурсы маленького острова (кокосы, кабаны и кольцехвостые обезьяны) почти исчерпаны. Но все же Стивен очень хорошо знал, что на уме у Джека Обри. До этого момента команда вела себя исключительно хорошо, работая не покладая рук. Но она состояла не только из военных моряков, взращенных для службы и плавающих вместе долгие годы. Как минимум треть попала на флот принудительно, некоторые — совсем недавно. Кое–кто оказался на борту после невыгодной сделки с короной, включая пару–тройку любителей покритиковать начальство.
Но будь они даже профессиональными моряками, служащими во флоте с начала войны, расслабиться все равно необходимо. Матч они ждали с предельным оживлением. Вырезанные из камфарного дерева или пальмы биты оказались не столь изящными, как ивовые. Зато парусный мастер сшил превосходный мяч из уцелевшей кожи с усов гафеля. Игроки же шли на все, чтобы отличиться. Более того, крикет — составная часть тех ритуалов, которые поддерживают драгоценный боевой дух. Не сравнить, конечно, с высшими ритуалами на борту — общим смотром и торжественным чтением Дисциплинарного устава, не говоря уж о похоронах и церковной службе, но все же нельзя его совсем отбрасывать как средство установления порядка над хаосом.
Чего Стивен никак не учитывал, так это то, сколько радости именно этот ритуал приносил Джеку. Капитана Обри чрезвычайно беспокоил недостаток провианта и корабельных принадлежностей, особенно снастей, практически полное отсутствие пороха и подходящие к концу запасы табака и арака. Но как игрок в крикет он знал, что необходима тщательная концентрация на любом поле, особенно на таком (больше похоже на белую каменную площадку, чем на приличную лужайку). Так что, подойдя ко вторым воротцам (перед этим сержант морпехов на подаче обыграл сигнального старшину на заслуживающие уважения шестнадцать очков), капитан встал в центре, осмотрелся вокруг уверенным, пронзительным хищным взглядом и постучал по лунке битой. Игра сейчас полностью захватила его.
— Играем, — крикнул сержант. Он два раза слегка подпрыгнул и крученым ударом послал мяч высоко вверх. Нельсон говорил: «Не думайте о маневрах, идите прямо на них». Джек следовал заветам своего героя, так что подпрыгнул, поймал мяч до того, как тот приземлится, и запустил его прямо в голову подающему. Угрюмый сержант не дернулся и не пригнулся, а поймал мяч на лету.
— Аут, — воскликнул Эдвардс (единственный штатский на борту, поэтому самый подходящий рефери). — Боюсь, что это аут, сэр.
Солдаты хором взревели, моряки разочарованно застонали — капитана любили и как офицера, и как отличного игрока.
— Отлично проделано, сержант, — похвалил Джек и ушел к трем кокосовым пальмам (давно уже лишившимся плодов), служивших им павильоном.
«Пусть это не станет предзнаменованием», — сказал сам себе Стивен, вешая на плечо винтовку и отворачиваясь. Исключительно хорошая винтовка, казнозарядное изделие Джо Мантона. Она досталась в наследство от мистера Фокса, британского посланника, которого «Диана» доставила в эти края, дабы сорвать переговоры Франции с султаном Пуло Прабанга. Фокс преуспел, заключив договор о взаимопомощи, но в стремлении как можно быстрее доставить этот договор домой, пока «Диана» тихо стояла на рифе — неподвижная до следующего сизигийного прилива, отправился в плавание за двести миль до Батавии на крепком, хорошо укомплектованном корабельном пинасе. Он погиб в тайфуне, уничтожившем фрегат.
Исключительно хорошая винтовка, а стрелял Стивен невероятно метко. Поскольку пороху осталось очень мало, совершенно недостаточно для неточной пальбы из мушкетов, он, ко всеобщему облегчению, стал главным охотником лагеря. В первые две недели доктор руки стер до крови, когда тянул снасти, помогал пилить древесину, забивать нагели и клинья. При этом Стивен жестоко страдал от коварства вещей. Каждая снасть, пусть даже натянутая над самой невинной поверхностью, то завязывалась в узел, то цеплялась за мелкую расщелину или выступ. Пилы отклонялись от прямой линии. Киянки били по и без того стертым в кровь рукам. Но его товарищи страдали еще больше от того, что приходилось перевязывать все узлы и спасать доктора от невероятных невзгод, постоянно держа один глаз на докторе, а один — на собственной работе. Даже когда Стивена отправили раскапывать засыпанный колодец (легчайшая работа из имевшихся), он умудрился воткнуть кайло в ступню Вильяма Горжеса.
Но как охотник для общего котла он оказался очень ценным. Стивен не только превосходно владел оружием, но как опытный естествоиспытатель, давно привык идти по следу, тихо приближаться против ветра и долго караулить без движения. Все это было необходимо — хотя на острове водились две разновидности свиней, бородатая и бабирусса, не так давно на них явно охотились, и свинки с самого начала вели себя очень осторожно. Теперь же выжившие стали не только еще настороженнее, но и их число резко уменьшилось. Если в первую неделю он мог за вечернюю прогулку снабдить команду двойной порцией свинины, то теперь приходилось в поту исходить весь остров, иногда ради весьма мелкой добычи, а иногда упуская и ее — подмоченный порох не вспыхивал в казеннике.
Сейчас, однако, он шел по следу, обещавшему много больше предыдущих. Свежий, настолько свежий, что когда он достиг края колючих зарослей ротанга, то заметил, как осыпается внешний край глубокого отпечатка копыта. Что важнее, это почти наверняка бабирусса весом в девять–десять скоров{1}, первая с прошлого вторника. Стивен обрадовался: команда корабля включала несколько евреев и много мусульман, объединенных только ненавистью к свиной плоти. Но при желании бабируссу с ее исключительно большими, похожими на рога верхними клыками и длинными ногами, можно принять за некую разновидность оленя, вполне обыденную на столь отдаленном острове.
«Нужно обойти вокруг и ждать», — сказал себе Стивен и, медленно передвигаясь из–за жары, предпринял длинный бросок вокруг зарослей ротанга. Животное почти наверняка заснуло. Здешние кабаны, как и все прочие, известные ему, глубоко консервативны, предпочитают протоптанные тропинки, а к этому времени Стивен успел узнать их большую часть. Добравшись до другого конца кабаньей тропы, он вскарабкался на дерево, откуда мог контролировать выход из чащи, и спокойно сидел на покрытой мхом толстой ветке, окружённый орхидеями таких сортов и расцветок, каких никогда не видел прежде. Сквозь просвет в облаках проглянуло низкое солнце, уходящее в сторону… Суматры? Билитона? В общем, на запад. Заглянув под этот купол, солнце осветило орхидеи, весь букет из полусотни цветков необыкновенно засиял на влажном ярко–зеленым ковре. Стивен ещё разглядывал растения и копошащихся там насекомых, когда в зарослях снова зашевелился кабан. Звук приближался, животное появилось и неподвижно застыло: квадратное рыло подёргивалось из стороны в сторону. С отстранённым и сосредоточенным выражением лица Стивен застрелил кабана и спустился с дерева.
В ранце лежал фартук, и Стивен надел его, чтобы выпотрошить добычу. Сам он не имел возражений против некоторого количества пятен крови на одежде, но Киллик их очень даже имел. А его поучения и стенания, повторяемые высоким и гнусавым голосом, были столь неприятны, что беспокойство, причиняемое фартуком, в сравнении с ними просто ничто. Ещё у Стивена имелась легкая таль, позволявшая поднять зверя чуть ли не одной рукой. Это единственное морское знание, что ему пригодилось — старшина капитанской шлюпки Бонден провёл много времени, показывая ему, как закрепить один конец и как провести лопарь через блоки. Теперь, когда груз поднят вверх, закрепить его Стивену часто удавалось с первой попытки. Удалось и сейчас, и сделав шаг назад, он с подлинным удовлетворением оглядел добычу — ближе к одиннадцати скорам, чем к десяти. Не так уж много блюд Джек Обри предпочёл бы маринованному свиному рылу, хотя, что касается самого Стивена, он выбрал бы пару холодных свиных ножек. Доктор повесил на ветку фартук, отмечая место для тех, кто понесёт бабируссу в лагерь, вытер руки о сюртук — и понял это мгновением позже, чем следовало, уже глядя на пятно, украсившее белый лён.
«Я избавлюсь от этого у воды, где ласточки» — сказал он себе, но без особой уверенности. В детстве он некоторое время находился под властью монахини–доминиканки по имени сестра Луиза, из третьего ордена монашеского братства одной из старейших и самых почтенных ветвей последователей Торквемады из Вальядолида (кузен и крёстный Стивена были очень привередливы на сей счёт), женщины, для которой чистота равнялась благочестию. И попытки «избавиться от этого» ни разу не обманули её ни на мгновение. Теперь монахиню сменил тощий, старый и потрёпанный моряк с крысиной косичкой, одной золотой серьгой и сварливым пронзительным голосом. По–настоящему, Киллик был не слугой Стивена, а вестовым стюардом Джека Обри, у Стивена имелся свой слуга, добродушный и непонятливый молодой малаец по имени Ахмед. Однако Береженый Киллик так давно заботился о капитане и докторе, что приобрёл моральное превосходство в определённых областях, где Ахмед не имел совершенно никакого влияния.
Как Стивен и опасался, вода из ласточкиного болотца не помогла смыть кровь. С трусостью, недостойной его возраста и образования, он скрыл кровь и перитонеальную жидкость под грязью с края водоема, добавив для верности немного водорослей. Он называл это болотце ласточкиным, потому что неподалеку располагался наиболее заселенный ими холм, а вовсе не потому, что они использовали мягкую серую грязь для строительства гнезд, далеко не так. Тщательно укрытые полупрозрачные гнезда отливали жемчужно–белым, без намека на мох или растительные волокна, а уж тем более на грязь. Такие гнезда находились в самой глубине пещер, а точнее — расселин на обращенной к морю пропасти. Стивен мог их разглядеть лишь с одного места, где выбранная им пещера уходила вверх — от глубокой полосы гальки в двухстах футах внизу до узкой расщелины наверху.
Высоту он переносил не особенно хорошо — на верхних реях всего лишь фрегата его сковывал страх, который с трудом можно было преодолеть неимоверными усилиями воли. Но здесь можно лечь навзничь с раскинутыми руками и ногами: туловище плотно прижато к ровной теплой скале, а над пустотой свешивается только голова. Так можно рассматривать облако из маленьких серых птиц внизу, залетающих в самую широкую часть пещеры, кружащихся с невероятной скоростью и потом выскакивающих из общего хаоса к собственным гнездам. Он сильнее высунулся в пустоту, прикрыв руками глаза, и практически сразу парик упал, кружась и кружась до тех пор, пока не скрылся в наполненной птицами тени внизу. «Тысяча чертей», — выругался он. Пусть это старый паричок, вытершийся почти налысо, но Киллик недавно завил и напудрил бока (с верхом уже ничего не сделать), да и в любом случае без парика Стивен чувствовал себя голым.
Раздражение, однако, длилось немногим дольше медленного падения. Спонтанная попытка поймать парик позволила занять гораздо более удобную позицию. Конечно, солнце пекло непокрытую голову прямо в затылок, но так можно было лежать максимально комфортно, гораздо глубже просунув лицо в расщелину. Тело расслабилось, и, когда глаза привыкли к сумраку пещеры, он смог разглядеть сами гнезда, простирающиеся рядами вдаль — ряд за рядом соприкасающиеся друг с другом получаши покрывали всю скалу, начинаясь с шестидесяти футов выше отметки прилива и почти до самого верха. Самые лучшие и белые — не те, что наверху (на них ветром нанесло немного грязи), а двадцатью рядами ниже, в узком лазе. Именно эти гнезда китайцы покупали на вес серебра. Как Стивен и ожидал, птенцы (исключительно чистые, по два в выводке) были готовы сняться с гнезд в любой день. Но всё же, пока он здесь лежал склянка за склянкой, не обращая внимания на пекущее солнце и наблюдая вихрь взрослых птиц, приносящих еду и уносящих помет, лицо его омрачилось. Все внимание он сконцентрировал на одном особенно хорошо освещенном гнезде, и вскоре его подозрения подтвердились: снова и снова прилетающая птица садилась на его край со всеми четырьмя пальцами, направленными вперед.
Еще через полчаса Стивен встал на ноги, повесил на плечо винтовку и, оглянувшись на птиц с неподдельным разочарованием, ушел прочь.
— Это вовсе не ласточки, — произнес он, чувствуя себя не только возмущенным, но и смертельно больным. Он отошел в кусты, а потом — еще дальше в кусты, потому что за рвотой последовал непреодолимый слабый стул.
Стивен Мэтьюрин не отличался злонравием, но характер его едва ли можно было назвать веселым и жизнерадостным. Иногда неприятности подобного рода делали его угрюмым или даже хуже. К тому времени, как он добрался до лагеря, доктор был готов стереть Киллика с лица земли. Но Киллик знал его очень хорошо, и после единственного взгляда на грязную одежду, неприлично открытую голову и опасное выражение бледных глаз молча принес ему широкополую соломенную шляпу, после чего сообщил:
— Капитан только что проснулся, сэр.
«Мое негодование в адрес этих птиц довольно избыточное, — произнес про себя Стивен. — Без сомнения его вызвал внезапный прилив желчи — моя поза вызвала чрезмерное давление на общий желчевыводящий проток».
Он зашел в лазарет, смешал себе микстуру, немного полежал на спине и отправился к своей палатке, чувствуя себя немного лучше. Он повторял «Довольно избыточное», даже когда получил от Джека поздравления по поводу бабируссы («Я так рад — мне уже дурно от этих проклятых обезьян, пусть их и в пирог кладут»).
— Что же до тех существ, которые делают гнезда для супа, я боюсь, что должен сообщить тебе — они вовсе не настоящие ласточки. Всего лишь карликовая разновидность восточных стрижей.
— Не волнуйся так, дружище. Что в имени? До тех пор, пока они делают правильные вкусные гнезда, пусть хоть страусами зовутся.
— Тебе они у Раффлза понравились?
— Думаю, из них получилось отличное блюдо. Да и в целом вечер был очень приятным.
— Тогда нам, возможно, удастся собрать немного в ближайшие дни. Сезон настал: птенцы почти поднялись на крыло. Невысокого худого мичмана вроде Рида или Харпера можно спустить в расщелину на канате, и он там может собрать с полдюжины пустых гнезд. Хочу сказать, мне хотелось бы поймать птицу–другую, чтобы изучить их лапы. Но послушай, я же не спросил о результатах матча. Мы выиграли?
— Рад сообщить, что мы все выиграли. Ничья. Они сделали больше пробежек, но не смогли загнать в аут Филдинга и боцмана до того, как их выбили из игры. К счастью, в качестве нейтрального рефери у нас был Эдвардс — так что никаких кислых мин, никакого ворчания насчет подталкивания часов. Всеобщий триумф.
— Конечно, все выглядели очень веселыми, когда я шел сквозь лагерь. Но Боже мой, какой это должен быть утомительный спорт по такой жаре без ветерка. Даже медленно шагая под деревьями, я вымок от пота, не говоря уж о беготне за жестким и непослушным мячом под слепящим светом, Боже упаси.
— Но я уверен, что завтра все матросы будут благодарны. Я‑то точно. А по виду неба ожидается ветер с востока. Я на него надеюсь. Предстоит много продольной распиловки, а это утомительная работа, даже если ветер уносит опилки и дает возможность нижнему пильщику нормально дышать. Но, как только мы начнем обшивать шхуну, это удивительно воодушевит матросов. Может, удастся выйти в море до дня Святого Голода{2}. Пошли к стапелю — покажу, что осталось сделать.
Лагерь, чей ров и земляные укрепления полностью восстановили после тайфуна, был разбит на флотский манер. Чтобы не беспокоить матросов, сидящих и болтающих вокруг своих палаток в дальнем конце прямоугольника, Джек шагнул на станок бронзовой девятифунтовки, прикрывающей подход с моря, и перепрыгнул ров, дав Стивену руку. Славное орудие — одно из нежно любимой пары, отправившейся за борт вместе с остальными, когда они облегчали корабль в попытке снять его с рифа. Отряду рыбаков удалось найти только его во время отлива, застрявшее между скал. Отличное орудие, но менее полезное чем две легких карронады. Даже если бы пороха хватало, то заряженное в орудие ядро оказалось единственным имевшимся у них девятифунтовым боеприпасом.
— Сэр, сэр, — позвали два оставшихся лейтенанта. Они, запыхавшись, поднимались вверх по холму к нему. — Мичманы поймали черепаху, на один румб вон там.
— Настоящую морскую черепаху, мистер Филдинг?
— Ну сэр, надеюсь на это. Я уверен. Но Ричардсон думает, что выглядит она как–то немного странно. Мы надеемся, что доктор скажет — съедобная она или нет.
Они спускались направо по долине, обходя массу камней и грунта, скатившуюся по склону в разгар тайфуна. В ней местами еще благополучно росли деревья и кусты, хотя иные так и завяли, где росли. Они пересекли сухое русло потока, вырытое ливнем — из него получился отличный стапель — и отправились дальше по берегу, практически туда, куда выбросило бесценные обломки корабля. Там собралась вся мичманская берлога. Они тихо стояли на фоне ревущего прибоя: два помощника штурмана, один настоящий мичман (второй утонул), два молодых джентльмена, капитанский писарь и помощник хирурга. Как и остальные офицеры, они сменили парадную воскресную одежду и теперь ходили в поношенных брюках или бриджах, развязанных у колен. У некоторых загорелые до черноты спины не прикрывали даже рубашки. Все, конечно, босые. Голодная, нищая компания, хотя и веселая.
— Хотите увидеть мою черепаху, сэр? — завопил Рид с сотни ярдов или даже больше. Его голос еще не сломался и несся высоко над грохотом и раскатами моря.
— Вашу черепаху, мистер Рид? — спросил Джек, подойдя ближе.
— Да, сэр. Я увидел её первым.
В присутствии капитана Сеймур и Беннет, высокие помощники штурмана, перевернувшие черепаху на спину, могли лишь обменяться взглядом. Но Рид, заметив это, добавил:
— Конечно же, остальные немного помогали.
Некоторое время они смотрели на жалкие плавники, мощно рассекающие воздух.
— Как вы думаете, что не так с этой черепахой, мистер Ричардсон? — еще раз спросил Джек.
— Пальцем не покажу, сэр, — сказал Ричардсон, — но мне не нравится ее рот.
— Доктор все нам объяснит, — произнес Джек, повышая голос на фоне тройного столкновения бурунов. Отлив шел полным ходом и бурное течение рвало спокойную зыбь на серию хаотических пересекающихся волн.
— Это зеленая черепаха, без всяких сомнений, — объяснил Стивен столь же громко, невзирая на головную боль, но другим тоном — высоким, неприятно металлическим. — И очень славная зеленая черепаха, думаю в ней два длинных центнера. Но это самец, и конечно же у него неприятная морда. На Лондонском рынке его не примут и в совет графства в жизни не выберут.
— Но он съедобный, сэр? Его есть можно? Он не опасен для здоровья? Не как та мягкая пурпурная рыба, которую вы нас заставили выкинуть?
— Может быть, немного жестковат, но не навредит. Если есть сомнения — а небеса тому свидетель, что и я могу ошибаться — можете попросить мистера Рида съесть вначале немного, а потом несколько часов за ним понаблюдать. Но, в любом случае, прошу вас немедленно отрубить животному голову. Ненавижу наблюдать, как они мучаются и страдают. Помню, как на одном корабле их дюжинами держали привязанными на палубе. Глаза у бедных существ, не смачиваемые морской водой, стали красными как вишни. Мы с другом ходили и протирали их губкой.
Рид и Харпер помчались в лагерь за широким плотницким топором. Обри и Мэтьюрин по затвердевшему песку пошли обратно к строящемуся кораблю.
— Очень неприятный отлив, — заметил Джек, кивая в сторону моря. — Знаешь ли, я сейчас едва не сказал довольно славную вещицу про самцов и самок черепах. Насчет соуса… тот соус, что годится для гусыни, пойдет и для гусака, ты же понимаешь. Но не смог подобрать нужную форму.
— Быть может, мой друг, это и к лучшему. Веселый лейтенант — хорошая компания, если он одарен остроумием. Быть может и веселый коммандер среди равных себе. Но разве пост–капитан, от слов которого гогочет квартердек, не теряет часть своего достойного Юпитера авторитета? Тот же Нельсон отпускал шуточки?
— Если честно, ни разу от него не слышал. Он почти всегда был весел, улыбался. Однажды сказал мне: «Я могу вас побеспокоить насчёт соли?» так, что это было лучше любой остроты. Но не помню, чтобы он явно шутил. Возможно, лучше приберечь мои остроты, когда они приходят на ум, для тебя и Софи.
Дальше он шли молча — Стивен сожалел о недобрых словах. Мягкий ответ лишь усугубил раскаяние. Он заметил безошибочно узнаваемого филиппинского пеликана над головой, но боясь оказаться еще более скучным со своими птицами, чем Джек с шуточками, каламбурами и домашними заготовками, не стал на него показывать. К тому же у него раскалывалась голова.
— Но скажи мне, — наконец прервал он молчание, — что ты имеешь в виду под днем Святого Голода? У нас есть кабан на десять скоров и черепаха на два длинных центнера.
— Да, это неплохо. Чуть больше фунта на голову на два дня. Было бы роскошно, если бы остались сухари или хотя бы сушеный горох к ним. Но их нет. Я очень сильно себя виню за то, что не свез на берег больше сухарей, муки и солонины, пока еще было время.
— Дорогой Джек, ты не мог предсказать тайфун. И шлюпки не переставали сновать туда–сюда.
— Да, но вначале отправились вещи посланника и его свиты. Киллик, да простит его Господь, втайне перевез на твоем ялике серебро, а должен был сушеный горох. Сначала важное. Как ты и сам говорил, свиней найти трудно, даже обезьян. Мы и так уже на двух третях рациона. Кокосов почти не осталось, рыбалка не приносит ничего съедобного. Но это всё ерунда. Поразительно, как на самом деле мало еды требуется — можно прожить и трудиться на старых сапогах, кожаных ремнях и совершенно невероятных вещах, пока хватает силы духа. Нет. Я имею в виду день, когда мне придется сообщить: больше нет табака и больше нет грога. Ты не поверишь, как моряки привязаны к этим вещам. Случится это меньше чем через две недели.
— Ты ожидаешь мятеж?
— Мятеж в смысле открытой революции и отказа в повиновении? Нет. Но от некоторых жду ворчания, брюзжания, злонамеренности. Ничто не делает работу медленнее и опаснее чем злонамеренность и вечная грызня. Ужасная вещь — гнать вперед даже вполовину противящуюся, угрюмую команду. Опять–таки, каждый раз, когда корабль его величества уничтожен, находятся несколько умников, которые остальным объясняют: раз офицеры получают назначения на определенный корабль, после его уничтожения они власти не имеют. Еще они убеждают, что в день крушения прекращается плата морякам, так что не нужно никакой службы или подчинения, Дисциплинарный устав больше не применяется.
— Это все правда?
— Господи, нет. Когда–то было так, но эти правила выбросили за борт после потери «Уэйджера» во времена Ансона{3}. Но многие матросы все еще готовы верить, что их обведут вокруг пальца. Когда дело доходит до выплат и пенсий, у флота шокирующая репутация.
В этом месте берег загромоздила куча мусора, принесенная дождевым потоком. Они вскарабкались на нее, и внизу, на естественном стапеле, стояла шхуна — скелет судна столь аккуратный, что лучше и желать нельзя:
— Вот, — воскликнул Джек, — ты не потрясен?
— Исключительно, — закрыл глаза Стивен.
— Я так и думал, — улыбаясь и кивая ответил Джек. — Прошло уже два или три дня с тех пор, когда ты ее последний раз видел, а мы дошли уже не только до фашенписов, но и до транцев. Остался только подзор, и мы начнем обшивать ее.
— Подзор?
— Да, давай–ка объясню. Вот это ахтерштевень. По обоим бортам возвышаются фашенписы, а между ними по кривой идут контр–тимберсы…
Джек Обри рассказывал с огромным воодушевлением. Он и плотник мистер Хэдли особенно гордились столь элегантной кормой. Но энтузиазм заставил его проговорить довольно долго и избыточно детально про шпунты и поворотные шпангоуты.
Стивену пришлось его прервать.
— Извини, Джек, — сказал он, отворачиваясь.
Ему стало совсем плохо. Мало что могло показаться более пугающим. Доктор Мэтьюрин, не просто хирург, а врач, превосходно владел искусством распоряжаться здоровьем, как чужим, так и своим собственным. Казалось, болезни над ним не властны — он одинаково успешно пережил антарктический холод и экваториальную жару. Он излечил всю корабельную команду во время вспышки смертельной тюремной лихорадки, он бесстрашно, как с обычной простудой, справлялся с жёлтой лихорадкой, чумой и оспой. А сейчас он сделался бледным, как страусиное яйцо.
Джек бережно повёл его вверх по холму.
— Это просто лёгкий спазм, — заверил его Стивен. А когда они приблизились к земляному валу, добавил:
— Кажется, мне лучше посидеть здесь и отдышаться.
Он так и сделал — в уголке лагеря, где главный канонир с одним из помощников на куске парусины ворошили скудный запас пороха.
— Ну, как у вас дела, мистер Уайт? — спросил он.
Канонир и его помощник приостановили работу, развернулись к нему, опершись на деревянные лопаты, и покачали головами:
— Что ж, сэр, — начал Уайт своим привычным сокрушительно ревущим голосом, — выварил я остатки из разбитых бочонков, как и обещал, и они кристаллизовались, и перемешались, и рассыпаются довольно неплохо, с добавкой мочи, как мы говорим. Но просохнет ли порох в таком сыром воздухе? Нет, сэр, не просохнет. Даже под солнцем. Даже если мы его и дальше мешать будем.
— Думаю, завтра задует с востока, главный канонир, — ответил Джек так спокойно, что канонир вытаращил глаза. — Тогда проблем не будет.
Обри взял Стивена за локоть, приподнял его, отвел в палатку и послал юнгу за помощником хирурга Макмилланом.
— Доктор выглядит совсем бледным, — произнес Уайт, продолжая таращиться в пустоту.
Когда пришел Макмиллан, он стал еще бледнее. Юноша пребывал в восторге от своего начальника, но даже после столь долгого путешествия в столь тесной близости он все еще трепетал перед ним и теперь совершенно растерялся. Проделав обычные манипуляции (язык, пульс и т. д.) он крайне застенчиво спросил:
— Могу ли я предложить двадцать капель спиртовой настойки опиума, сэр?
— Нет, сэр, не можете, — внезапно яростно закричал Стивен.
Долгие годы он страдал от крайне тяжелой зависимости от наркотика, принимая такие чудовищные дозы, какие едва вообще можно было повторять. Бросая эту привычку, страдал он пропорционально.
— Но, — добавил он, когда прошла боль от собственного крика, — как вы должны были заметить, имеет место усиливающаяся лихорадка. Лучшее лечение, вне сомнения, кора хинного дерева, кровопускания, солевая клизма, отдых и, превыше всего, тишина. Как вам прекрасно известно, не стоит ждать настоящей тишины в полном моряков лагере, но восковые шарики могут предоставить что–то наподобие. Они за гилеадским бальзамом. — Когда Макмиллан вернулся со всем этим богатством, Стивен продолжил: — Конечно, некоторое время физического эффекта не будет, и у меня, возможно, появится умственное расстройство. Мне известно о его быстром усилении при лихорадке, уже сейчас я ощущаю рассеянность, неопределённость мышления и галлюцинации — первые признаки бреда. Будьте любезны подать мне три листа коки из коробочки в кармане моих бриджей, и устраивайтесь поудобнее на этом свёрнутом парусе. — Пожевав немного листья коки, Стивен продолжил: — Одна из неприятных сторон жизни медика в том, что нам известно, какие ужасные вещи могут происходить с человеческим телом, а с другой стороны — как мало мы способны сделать с большинством из них. Таким образом, мы лишены утешения и веры. Мы много раз видели пациентов в весьма тяжёлом положении, убеждавших себя, что испытывают облегчение после дозы какой–нибудь тошнотворной, но совершенно нейтральной микстуры или засахаренной таблетки из простой муки. С нами подобного произойти не может. Или не должно.
Каждый углубился в воспоминания о случаях, когда такое, на самом деле, происходило, возможно, иногда только в их воображении. А Стивен продолжил:
— Скажу вам ещё одну неприятную вещь, которую отрицать невозможно. При обычном и естественном ходе событий, врачи, хирурги и аптекари встречаются с огромной потребностью в сочувствии — за один день они сталкиваются с полудюжиной весьма печальных случаев. Те из них, кто не свят, подвержены опасности превысить предел своих фондов и сделаться банкротом, то есть прийти в состояние, лишающее врача большей части его человечности. Доктор, ведущий частную практику, всё же обязан произносить более или менее подходящие слова, чтобы сохранить свои связи и заработок. И как вы, без сомнения, не раз замечали, даже сама попытка изобразить сострадательное выражение лица — это некоторым образом возможность проявить хотя бы тень жалости. Но наши пациенты не могут обойтись без нас. У них нет альтернативы. Нам же ни к чему изображать сочувствие, и наша бесчеловечность никак не влияет на нашу жизнь. Вы, должно быть, уже встречались с множеством бессердечных, полных самомнения, самовлюблённых чёрствых и прагматичных скотов — там, где у их пациентов нет выбора. А если останетесь во флоте, ещё много раз встретите.
Однако Макмиллана монополия пока не превратила в прагматичного скота. Всю душную влажную ночь они с Ахмедом провели возле Стивена, обмахивали его, приносили воду из прохладной глубины колодца и осторожно покачивали гамак. А перед рассветом над морем зародился обещанный восточный ветер, несущий прохладу, и они с удовлетворением увидели, что больной погрузился в глубокий спокойный сон.
— Полагаю, сэр, он может быстро поправиться, — сказал Макмиллан, когда Джек кивком вызвал его из палатки. — Лихорадка спала с обильным потоотделением, так же неожиданно, как и началась. Если сегодня он спокойно полежит, время от времени попивая отвар, назавтра вполне сможет встать.
Стивен ошибался, полагая, что в лагере, полном моряков, не будет тишины и покоя — когда в утреннем небе ещё горели звёзды все они в молчании и на цыпочках выскользнули со своим скудным завтраком. На месте остались только несколько человек, чья работа почти бесшумна — команда изготовителей канатов со своими обрывками, шнурами и колесом, канонир, готовый ворошить свой порох, как только солнце даст хоть небольшую надежду его подсушить, парусный мастер, который уже добрался до кливера, и Киллик, намеревавшийся проверить гардероб доктора (Ахмед не умел управляться с иглой), и — славная работа — отполировать всё капитанское серебро.
Поэтому, когда незадолго до полудня Стивен выбрался из палатки, вокруг стояла странная и неестественная тишина. Макмиллан отправился на камбуз, чтобы должным образом позаботиться о бульоне. Ахмед ушёл ещё раньше поискать молодых свежих кокосов. А Стивен, направлявшийся в нужник, чувствовал себя вполне здоровым, хотя и до смешного слабым.
— Надеюсь, вы в добром здравии, сэр, — хриплым шёпотом приветствовал его главный канонир.
— Спасибо, мистер Уайт, мне гораздо лучше, — ответил Стивен. — Должно быть, вы очень рады этому прекрасному сухому ветру.
В ответ главный канонир проворчал, что теперь он, возможно, сумеет собрать это в бочку за пару дней. Потом добавил, гораздо громче и увереннее:
— Однако, вам не следовало подниматься и ходить в ночной рубашке, когда дует восточный ветер. Надо было окликнуть меня, а я бы заставил бы этого ленивого хрена Киллика принести посудину.
Главный канонир, как и доктор Мэтьюрин, являлся уоррент–офицером, хотя и не входил в круг офицеров, но был вправе высказывать своё мнение. Изготовители канатов подобных прав не имели, но так неодобрительно смотрели на Стивена, когда тот проходил туда, а после обратно мимо канатной мастерской, что он уже рад был вернуться в свою палатку. Макмиллан принёс ему миску супа из бабируссы, сдобренного толчёными сухарями (черепаху сочли чересчур тяжёлой), поздравил с выздоровлением, с некоторым оттенком укоризны указал, что в дальнем углу палатки имеется ведро, и добавил, что Ахмед, наверняка, вот–вот вернётся, он пошёл только к мысу на западе, а пока Киллик поблизости, он, Макмиллан, хотел бы немного вздремнуть. И почтительно добавил, что доктору хорошо бы сделать то же самое.
Так доктор и поступил, несмотря на отдалённый радостный рёв, раздавшийся на берегу ближе к полудню, где над внушительным костром из плавника поворачивалась на вертеле бабирусса. Стивен проснулся от звуков незнакомого малайского говора, потом услышал ответ Киллика: «Ха–ха, приятель. Скажи им, в другом сундуке ещё полно. Я бы в два раза больше разложил, ежели б было место».
Ахмед перевёл эти слова, добавив от себя, что капитан Обри чрезвычайно богатый и ужасно важный, в своей стране что–то вроде раджи. Ему ответил необычно высокий голос — кастрат или ребёнок — и Ахмед стал объяснять, что и с какой целью делает с этим порохом канонир. Раздавались и несколько других голосов, говорили по–английски и приглушённо, поскольку, хотя Ахмед не раз повторил «ему уже куда лучше, ребята, и в туалет сам выходил», ему отвечали «но он же сейчас спит, так что говори потише».
Однако, обладатель высокого пронзительного голоса вовсе не считал нужным говорить тише. Он настырно продолжал выспрашивать Ахмета про порох — а это всё? — он уже готов? — а когда будет? — а он получится хороший? В конце концов, Стивен выскользнул из гамака, натянул рубашку и бриджи и вышел наружу. Писклявый голос тут же стал выглядеть естественно, поскольку принадлежал изящной молодой женщине — ну, довольно–таки молодой — и, судя по красивому живому лицу и прекрасному телосложению, принадлежавшей к даякам. Женщина была одета в длинную плотную юбку, придававшую походке грацию и гибкость китаянок с забинтованными ногами, и короткую блузу, которая не скрывала груди и не была для этого предназначена. Она часто трепетала и распахивалась от усиливающегося ветерка — на радость морякам. За поясом женщины был заткнут крис с рукоятью из слоновой кости, а её вторые резцы (не те, что посередине) были обточены так, что выглядели как две пары собачьих зубов. Возможно, подумал Стивен, именно это придавало её лицу такое примечательное агрессивное выражение. Однако, это нисколько не сдерживало пыл моряков и нескольких оставшихся в лагере морских пехотинцев. Они столпились вокруг и таращились как телята. А канонир, хоть и не оставил свою кучу, недостаточно рассыпчатую, чтобы считаться почти готовой, изо всех сил старался удовлетворить её любопытство.
Стивен приветствовал гостей. Молодая женщина и её седовласый спутник отвечали с формальной вежливостью, обычной среди тех, кто говорит по–малайски, но с акцентом и некоторыми отличиями, каких Стивен никогда прежде не слышал. Ахмед выступил вперёд с объяснениями: он дошёл до западного мыса в тщетных поисках кокосовых орехов и встретил их, высадившихся с маленькой проа — малайской парусной лодки — вместе с пятью компаньонами. Они спросили, что Ахмед ищет, и когда он объяснил, дали ему вот эти орехи — Ахмед указал на небольшую сеть. Прилив ушёл и вместе с течением это создало такое волнение, что проа не смогла приблизиться к берегу даже при самом благоприятном ветре, поэтому он провел их средней тропинкой.
— Как же она шла в такой юбке? — поинтересовался Стивен, по–английски и чуть в сторону.
— Она её сняла, — стыдливо покраснел Ахмед.
— Восхитительный у вас нож, — сказал женщине Стивен. — Обычно рукоять не предназначается для такой маленькой изящной руки.
— Позвольте вашу достойную руку, — пугающе улыбнулась молодая женщина, вытащив крис — острое лезвие из воронёной стали с насечками, и провела по руке, выбрив полоску так чисто и гладко, как хороший цирюльник.
— Скажите, пусть на мне покажет, — вскричал главный канонир, а восточный ветер подхватил брошенный им край парусины, осыпал порошком его помощника и далеко разнёс порох неуловимым, безвозвратно потерянным облачком пыли.
— Смотри, Том Эванс, что я из–за тебя сделал, тупой ты хер, — взревел мистер Уайт.
— Ахмед, — сказал Стивен, — будь любезен, кофе в палатку. Серебряный кофейник, четыре чашки и подушку для леди. Бережёный Киллик, беги побыстрее к капитану, передай ему моё почтение и скажи, что сюда прибыли двое морских даяков.
— И бросить моё серебро? Да с моими бедными ногами? — заныл Киллик, размахивая руками над нереально сверкающим на солнце арсеналом столовых приборов. — Ох, сэр, пошлите лучше юного Ахилла. Он бегает шустрее всех во флоте.
— Ну, ладно. Пожалуйста, Ахилл, поспеши. Уверен, ты не забудешь передать капитану моё почтение.
А когда Ахилл перемахнул через бруствер и помчался по склону, продолжил:
— Ты что, не доверяешь своим товарищам по команде, Киллик?
— Нет, сэр, — отвечал Киллик. — Ни им, ни тем иностранцам. Не хочу сказать ничего плохого о леди, но как они вошли и сказали «привет» на своём языке, сразу показались очень заинтересованными. Господи помилуй, как они вытаращились на эти супницы!
Проходя мимо выставки серебра, гости по–прежнему казались заинтересованными, но обменявшись парой слов на языке, который явно не был малайским, отвели глаза и вошли в палатку.
Очевидно, седовласый мужчина находился в подчинении у женщины. Он сел на землю в некотором отдалении, и, хотя его слова на малайский лад звучали достаточно вежливо, они были далеко не так изысканны и многословны, как её речь, оживлённая, без грубых прямых вопросов, но направленная на то, чтобы извлекать из Стивена информацию, какую он сочтёт возможным выдать.
Конечно, он предпочёл бы ничего ей не сообщать — давно привычная осмотрительность привела к тому, что даже точное время узнать у Стивена было непросто. Но очевидно, полное нежелание говорить было бы столь же неразумно, как и излишняя говорливость, и потому теперь он рассказывал ей только то, что она, должно быть, уже знала, и так многословно, что когда появился Джек, раскрасневшийся чуть больше обычного от гонки вверх по холму за Ахиллом, Стивен всё ещё вёл беседу о преимуществах и недостатках тёплого климата.
Он с надлежащими формальностями представил гостям капитана, а Киллик украдкой прикрыл ведро в углу синим сигнальным флагом, на который Джек и уселся. Подали кофе, и Стивен сказал:
— Капитан не понимает малайского, поэтому прошу извинить меня за то, что я буду говорить с ним по–английски.
— Ничто не доставило бы нам большего удовольствия, чем звучание английской речи, — ответила молодая женщина. — Мне говорили, что она очень похожа на птичью.
Стивен поклонился и сказал:
— Джек, во–первых, прошу, не смотри на эту молодую женщину с такой неприкрытой похотью. Это не только невежливо, но и ставит тебя в невыгодное положение. Во–вторых — могу ли я попросить этих людей за плату доставить сообщение в Батавию? И если так, каково будет сообщение?
— Это было почтительное восхищение. И вообще — кто бы говорил. Но я постараюсь перевести взгляд на что–нибудь иное, чтобы избежать недопонимания. — Джек отхлебнул кофе, чтобы взбодриться, и продолжил: — Да, пожалуйста, узнай, не посетят ли они по нашей просьбе Батавию. Если попутный ветер продержится, это займёт у них не больше пары дней. А что касается содержания сообщения, дай мне подумать, пока ты сперва не уладишь это дело.
Стивен поднял данный вопрос и слушал внимательно длинный, хорошо продуманный затянувшийся ответ, как всегда размышляя, о том, что здесь более оживленная, ясно изложенная речь, чем любая другая, которую он встречал в Пуло Прабанге, за исключением разговора с Ван Да, чья мать была из даяков. Когда она закончила, доктор обернулся к Джеку и перевел:
— Вкратце, все зависит от платы. Ее дядя, человек высокой должности в Понтянаке и капитан проа, до крайности желает провести Фестиваль черепов у себя дома. Это станет великой потерей для него, остатка команды и самой леди отказаться от Фестиваля черепов. Даже с таким благоприятным ветром уйдет два дня, чтобы добраться до Батавии.
Дискуссия возобновилась с обсуждением обычных праздников в разных частях света и в частности Фестиваля черепов, и в конце концов достигла области компенсации и гипотетических сумм и способов оплаты. И когда кофе снова разлили, Стивен обратился к Джеку:
— Я полагаю, сейчас мы найдем общий язык, возможно, тебе необходимо составить список вещей, которые намерен получить от мистера Раффлза, чтобы сэкономить время. Так как предполагаю, что шхуну бросать никто не собирается, и она почти готова.
— Не дай Бог! — крикнул Джек, — это плевок в лицо Фортуны. Нет. Я просто напишу несколько простых вещей, которые он сможет отправить первой рыбацкой лодкой, не дожидаясь «индийца» или чего–нибудь наподобие. — И начал, — два центнера табака, двадцать галлонов рома (или арака)… — и дошел до 12-фунтовых ядер и пятисот фунтов картечи, двух полубочек красного крупнозернистого пороха и одной мелкозернистого, когда Стивен прервал его:
— Мы договорились о цене в двадцать иоганнесов{4}.
— Двадцать иоганнесов? — вскрикнул Джек.
— Разумеется, это очень дорого. Но это самый маленький вексель Шао Яна из имеющихся у меня, а я не хочу вводить эту женщину в искушение.
Он увидел, как на лице капитана Обри начала вырисовываться улыбка, а глаза предостерегающе засветились.
— Джек, сейчас прошу тебя не проявлять остроумия: леди славная, как янтарь, у нее крайне проницательный ум, и ее нельзя оскорблять. Я не желаю вводить ее в искушение, повторяю, расплачиваясь с ней золотом — сатана может надоумить сбежать с ним. Эти иоганнесы она получит, лишь вручив Шао Яну твою записку и его вексель, контрассигнованный мной. Печать Шао Яна ей хорошо известна. Так что как только твой список будет готов, прошу отдай его мне, и мы их вместе сложим. Более того, леди, которую зовут Кесегаран — никаких комментариев, Джек, пожалуйста, только скромно смотри, опустив глаза — заявляет, что она будет крайне рада посмотреть на шхуну. И раз ветер, встречный для проа ее дяди, попутный для нашей шлюпки, мы можем выиграть час–два, отвезя ее на южную оконечность острова. Помимо всего прочего, этого требует от нас и вежливость.
Они смотрели, как катер выходит в море, набирает приличное расстояние от берега, поворачивает и скользит к южной оконечности острова по приятному оживленному морю — светло–синему с крапинками белого. Матросы вели себя в соответствии с флотскими приличиями. Неуместными были лишь отсутствие мундира у Сеймура и манеры Кесегаран — с кормового сидения она перебралась на подветренный планширь и уселась на нем, несясь по морю в самой естественной в мире манере.
— В жизни не видел женщины со столь разумным интересом к кораблестроению, — заметил Джек
— И к кораблестроительным инструментам, — ответил Стивен. — Она и ее спутник прямо–таки томились от желания. Они могли позариться на твое серебро, и я уверен, они его хотели, но это простое воздыхание по сравнению с их вожделением к хозяйству мистера Хэдли — двуручным пилам, стругам, винтовым домкратам и многим другим сверкающим стальным штукам, названия которых я не знаю.
— Кое–где им приходится сшивать доски, — заметил Джек.
Но Стивен, следуя за собственными мыслями, продолжил:
— Когда я говорил об агрессивном выражении лица, то не имел в виду злобу в нравственном понимании. Я вообще не должен был использовать это слово. Что я имел в виду — так это ярость и дикость, или скорее потенциальную ярость и дикость. С таким точно не стоит шутить.
— Не могу представить себе, чтобы с Кесегаран шутил мужчина, ценящий… ну в общем, кто не хочет провести остаток дней своих мерином.
— Ты когда–нибудь видел ласку, дружище? — после паузы поинтересовался Стивен.
С тайным вздохом Джек отказался от каламбура насчет ласок и ласк, и ответил отрицательно, но думает, что они похожи на куниц, но поменьше.
— Да, да, — воскликнул Стивен, — куница гораздо лучше подходит. Очень приятное существо само по себе, но, атакуя добычу или защищаясь — невероятно свирепое. Я не тот смысл вложил в слово «агрессивный».
Пауза.
— Предположим, они достигнут Батавии в среду после обеда, — сменил тему Джек. — Как думаешь, им долго придется добираться до твоего банкира, а банкиру — до Раффлза?
— Мой друг, я не больше знаю об их пирах и праздниках, чем ты, или об их состоянии здоровья. Но Шао Ян в очень хороших отношениях с губернатором, и если он там, то сможет послать записку Раффлзу за пять минут. Губернатор полностью на нашей стороне, и еще через пять минут он сможет наложить руки на какой–нибудь корабль, судно или шлюпку. Ты же сам видел дороги Батавии — это как угол Гайд–парка, только у моря.
— Тогда в лучшем случае, если ему попадется подходящий корабль (а губернатор все–таки родился в море), то даже при таком ветре можно начинать надеяться их увидеть в воскресенье. Новые манильские тросы, свежие шестидюймовые гвозди, горшки с краской! Это не говоря уж о жизненно важных порохе и ядрах, роме и табаке. Да здравствует воскресенье!
— Да здравствует воскресенье, — подхватил Стивен, взбираясь на холм. Это же он повторял, качаясь в подвесной койке и пытаясь найти разумные объяснения чувству невероятной неудовлетворенности в глубине души. По роду занятий Мэтьюрин был чрезвычайно подозрительным и признавал, что часто заходил слишком далеко, особенно когда плохо себя чувствовал. Но все же, почему Кесегаран велела Ахмеду привести их в лагерь средней тропинкой — довольно утомительным путем, а не по берегу? Ясно, что остров она знает довольно хорошо, хотя мимоходом и, несомненно, довольно правдиво отметила, что из–за опасных течений посещают его редко. Средняя тропинка продемонстрировала ей лагерь во всей его беззащитности. А бедный простодушный дурачок Ахмед сделал эту беззащитность еще более явной, рассказав о порохе. Обстоятельства встречи, обстановка, при которой даяки увидели лагерь, вряд ли могли оказаться более неудачными. Но, с другой стороны, ниже по берегу она видела сотню с лишним сильных мужчин — сила, которой вовсе нельзя пренебречь. А то, что у нее вторые клыки заточены до остроты (без сомнения, племенной обычай) не обязательно свидетельствуют о какой–то исключительной порочности ума.