Мусульманские паломники

III

Оживился старикъ Абдъ-Алла, черныя его глаза сверкали не разъ огонькомъ юности, когда онъ вспоминалъ старое, говорилъ о своихъ походахъ, о тѣхъ сраженіяхъ; гдѣ участвовалъ подъ знаменами основателя современнаго Египта Махмета-Али и его побѣдоноснаго сына Ибрагима. Абдъ-Алла былъ въ то время беемъ, начальникомъ бедуинской кавалеріи. Онъ участвовалъ и въ походахъ въ Суданъ, и въ Абиссинію, и въ Малую Азію, когда отъ меча Ибрагима затрепетала вся оттоманская имперія. Въ битвѣ при Коніи, когда Ибрагимъ сокрушилъ окончательно силы Порты, Абдъ-Алла былъ раненъ и былъ близокъ въ смерти. На смертномъ одрѣ, умирая, онъ далъ обѣтъ, если поправится, посвятить всю жизнь свою Богу и Магомету, и Аллахъ сохранилъ его жизнь, чтобы въ новомъ Абдъ-Аллѣ умеръ старый воинъ, неукротимый человѣкъ. Абдъ-Алла сдержалъ свое слово; онъ стать вѣчнымъ хаджею — вѣчнымъ паломникомъ къ священной Каабѣ и ко гробу Магометову. Много разъ онъ побывалъ уже тамъ, много каравановъ сводилъ онъ къ святымъ городамъ; и много хаджей погибаетъ въ пустынѣ въ тѣ полтора или два мѣсяца, которые они употребляютъ на переходъ, но никогда еще не погибалъ караванъ, предводительствуемый Абдъ-Аллою. — Аллахъ-архамту (Господь ихъ помиловалъ)! — говорилъ сѣдовласый старецъ, возводя глаза свои къ небу и благодаря Бога и великаго пророка. Только мерцающія звѣзды и темно-лазурное небо слышали молитву стараго хаджи. — Нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ его! — вотъ вся суть исламизма, его первая заповѣдь, основаніе его ученія. Эгу заповѣдь готовъ денно и нощно исповѣдывать Абдъ-Алла и среди песковъ, и среди морей, и среди многочисленной толпы гяуровъ; за это онъ пойдетъ и въ огонь, и въ воду, не попобоится принять самую смерть. Онъ знаетъ весь коранъ, ниспосланный Богомъ великому пророку чрезъ архангела Гавріила; всѣ стодвадцать зурэ этой божественной книги знаетъ наизусть старый Абдъ-Алла. Не десятую часть имущества, какъ повелѣваетъ коранъ, а девять-десятыхъ раздалъ нищимъ Абдъ-Алла и не жалѣетъ о томъ. Къ чему ему всѣ прелести міра сего, когда его страстное ожиданіе — пророкъ! Ради его, онъ сталъ и хаджею, и шейхомъ. Всѣ семь членовъ тѣла своего бережетъ отъ грѣха Абдъ-Алла, чтобы достигнуть благочестія, безъ котораго, говоритъ Магометъ, лучшими дѣлами нельзя угодить Богу. Уши, глаза, языкъ, руки, ноги, животъ — сдѣлаются вратами ада, если не смотришь за ними. И вотъ Абдъ-Алла, храбрый воинъ, мужъ десяти женъ, упивавшійся въ крови и сладострастіи уже сорокъ лѣтъ, больше не преклонитъ уха своего ко лжи или непристойнымъ рѣчамъ и не посмотритъ на то, на что запрещено смотрѣть доброму мусульманину. Не только на женскія прелести не засмотрится старый шейхъ, но онъ отворачивается даже отъ тѣла голаго мужчины. Выше колѣна не добро смотрѣть истому муммэаину (правовѣрному), и Абдъ-Алла всегда отвернется, когда Ахмедъ обнажается въ глазахъ мусульманина до неприличія, хотя мой проводникъ грѣетъ только свой жввотъ. Тридцать лѣтъ уже отказался старый хаджа отъ жены и не смотритъ вовсе на женщину, хотя коранъ дозволяетъ самому примѣрному мусульманину имѣть до четырехъ законныхъ женъ. Языкъ Абдъ-Аллы свободенъ ото лжи, клеветы или злословія; рука его никогда не осквернилась въ продолженіе сорока лѣтъ прикосновеніемъ къ чему-нибудь нечистому, нога не совершида умышленно того же грѣха и не вошла туда, куда не слѣдуетъ ходить мусульманину; не погрѣшили ничѣмъ и другія части его тѣла, отданнаго всецѣло на служеніе Богу и великой идеи — паломничества…

Абдъ-Алла за свою мудрость, благочестіе и многократное посѣщеніе Мекки пользуется большимъ почетомъ среди своихъ соотечественниковъ. Онъ, вѣроятно, сантонъ (святой) или уэли (любимецъ неба), говорили мнѣ потомъ Юза и Ахметъ, пораженные благочестіемъ стараго хаджи. Онъ настоящій рабъ божій, какъ говоритъ его самое имя (Абдъ — рабъ, Алла — Богъ). Я видалъ многихъ «сантоновъ» въ Египтѣ — этихъ полусумасшедшихъ, полуидіотовъ, которыхъ, какъ и у насъ, подъ именемъ блаженныхъ и юродивыхъ, почитаетъ простой народъ. «Они носятъ на себѣ печать Аллаха; ихъ умъ и душа на небесахъ въ рукахъ великаго Бога, — такъ говоритъ коранъ, — только бренное тѣло ихъ осталось блуждать по землѣ — этой юдоли борьбы и страданій…» Я не думаю, чтобы Абдъ-Алла былъ такимъ сантономъ на родинѣ, но что онъ могъ считаться уэли — любимцемъ неба и чудотворцемъ, можно было повѣрить по тому почету, какимъ онъ пользовался во всѣхъ караванахъ. Какъ истинный святой, онъ, погруженный въ созерцаніе великихъ тайнъ исламизма, часто не обращалъ вниманія на самого себя и, какъ буддистъ, иногда цѣлые часы проводилъ въ священномъ безмолвіи и самозабвеніи, погружаясь въ нирвану мусульманскихъ міросозерцаній, вылившихся въ форму одного принципа, одной заповѣди… Старый Абдъ-Алла прошелъ всѣ ступени іерархіи ислама; онъ былъ много лѣтъ имамомъ (священникомъ) въ разныхъ мечетяхъ Каира, раныне того онъ исполнялъ обязанности кайина (дьячка) и даже муэзинна (призывателя къ молитвѣ). Теперь онъ шейхъ и проводникъ въ одной изъ знаменитыхъ мечетей Масфа-ель-Кахира.

Никто изъ правовѣрныхъ такъ не чтитъ молитвъ, омовеній и постовъ, предписанныхъ кораномъ. Онъ знаетъ, что постъ есть преддверіе рая, а молитва — средство возвести свой умъ и направить его на высокіе помыслы, и ничто въ мірѣ не отвратитъ Абдъ-Аллы отъ совершенія положенныхъ фэтха (молитвъ), эль-удгуу (омовеній) и всего предписаннаго закономъ (ракаатъ) въ родѣ священныхъ обрядовъ, колѣнопреклоненій и т. п. Гдѣ бы ни засталъ часъ молитвы Абдъ-Аллу, будь то на морѣ, или въ пустынѣ, или среди огня, суеты базара, или во дворцѣ калифа, онъ станетъ тотчасъ же на молитву, когда съ высокого минарета муэзинъ провозгласитъ: «Гай-аль-эль-салахъ (живѣе на молитву)! Аллаху-акбаръ» (Богъ великъ)! и исповѣданіе вѣры. Пять разъ въ сутки молится Абдъ-Алла: утромъ за полчаса до восхода солнца, въ полдень, за два часа до заката, въ минуту заката и часа черезъ полтора послѣ заката. Онъ становится тогда на молитву благоговѣйно: разстелетъ небольшой коверъ — седжадекъ, (который всегда у него съ собою), чтобы не стать колѣнами на нечистое мѣсто, возьметъ въ руки освященныя суббахъ — четки и сотворитъ омовеніе; затѣмъ уже, обратившись лицомъ къ Каабѣ, т. е. той линіи, по направленію которой виднѣется полумѣсяцъ минарета, онъ произноситъ молитву. Сверхъ положенныхъ ракаатъ, Абдъ-Алла всегда еще прибавитъ нѣсколько поклоновъ во славу Бога, потому, что ему все извѣстно — Аллаху-далемъ!

Ни одной пятницы не пропускалъ Абдъ-Алла, чтобы не сказать проповѣди, чающему отъ него поученія народу. Какимъ являлся этотъ бывалый старикъ, искушенный жизнью и благочестивыми подвигами хаджи, когда произносилъ съ высоты каѳедръ свою пламенную рѣчь; какимъ огнемъ тогда блистали его черныѳ глаза изъ-подъ сѣдыхъ длинныхъ бровей, какою силою и фанатизмомъ дышало каждое слово вдохновенной проповѣди того, кто Бога ради и пророка въ себѣ убилъ и воина, и сластолюбца, убилъ свои помыслы, свое собственное я. Въ каждый муллетъ — день, посвященный воспоминаніямъ о пророкѣ — старый шейхъ говорилъ также свои вдохновенныя рѣчи, и тогда, по словамъ Юзы, во всемъ громадномъ Каирѣ никто не говорилъ лучше Абдъ-Аллы. «Самъ пророкъ (да будетъ благословенно имя его!) влагалъ силу и огонь въ уста сѣдовласаго старца на поученіе правовѣрныхъ, самъ пророкъ въ иныя минуты говорилъ словами стараго шейха, и народъ въ трепетѣ внималъ пламенной рѣчи.

Только на праздникѣ курбамъ-байрамѣ не бываетъ въ Каирѣ вдохновенный проповѣдникъ-хаджа. Онъ молится тогда у гроба пророка, и тамъ у самаго подножья таинственной Каабы или за горѣ жертвоприношеній Араратѣ слышится его вдохновенная, горячая, какъ огонь рѣчь. Букчіевъ слышалъ эту проповѣдь стараго шейха и, удивляясь силѣ его краснорѣчія и огня, сравнивалъ ее съ трубою архангела Израфіила, который будетъ трубить при всеобщемъ воскресеніи. Большой (курбамъ) байрамъ — величайшій изъ мусульманскихъ праздниковъ, когда коранъ открылся людямъ и, низойдя на землю, сталъ свѣточемъ правовѣрнаго человѣчества — лучшій день въ году для стараго хаджи. Онъ молится тогда не столько за себя у гроба Магометова, сколько за свою обширную паству; всю ночь онъ лежитъ тогда ницъ передъ святынею и ждетъ, когда тѣнь великаго пророка пройдетъ передъ нимъ и коснется его головы… Тѣ минуты — райское блаженство для Абдъ-Аллы; тогда онъ предвкушаетъ и небо, и рай, и все, что уготовано въ горнихъ высяхъ для истиннаго правовѣрнаго. Весь постный мѣсяцъ рамазанъ, — предшествующій байраму, строго постится суровый къ самому себѣ Абдъ-Алла. Съ ранняго утра, какъ только утренняя заря позволитъ различить черную нитку отъ бѣлой, и до наступленія ночи не только ничего не ѣстъ и не пьетъ старый хаджа, но даже не куритъ, не вдыхаетъ благовоній. Даже легкій ароматъ аравійской розы, питающій обоняніе, по убѣжденію шейха, несетъ съ собою невидимый грѣхъ. Ни болѣзнь, ни путешествіе не отклоняютъ его отъ этихъ священныхъ обязанностей, хотя коранъ, снисходя къ слабости человѣчества, и дозволяетъ въ этихъ случаяхъ смягченіе поста. Много разъ рамазанъ заставалъ Абдъ-Аллу въ пустынѣ, и онъ, сгорая отъ нестерпимой жажды, падалъ отъ изнеможенія, не позволялъ себѣ до наступленія ночи не только-что ни капли воды, но даже глотнуть свою собственную слюну. И даже ночью, когда законъ разрѣшаетъ мусульманину и пить, и ѣсть, и веселиться, когда въ городахъ Египта происходятъ ночныя оргіи, когда красивыя раузіатъ (публичныя танцовщицы) и альмеи пляшутъ сладострастные танцы, когда пиршество и „фантазія“ (всякое увеселеніе) правовѣрныхъ достигаетъ nec plus ultra страстности, Абдъ-Алла читаетъ только молитвы и перебираетъ свои освященныя суббахъ (четки), поддерживая свое изможденное строгимъ постомъ тѣло одною ключевою водою, хлѣбомъ, плодами и трубкою душистаго наргилэ.

Только въ день малаго байрама расправляются морщины на челѣ стараго хаджи. „Аллахъ-хуакбаръ“, повторяетъ онъ нѣсколько разъ, одѣвается въ свои лучшія одежды и идетъ за базаръ, гдѣ для праздной толпы придуманы всевозможныя увеселенія въ родѣ качелей, пѣсенниковъ, сказочниковъ, укротителей змѣй, раузіатъ, обезьянъ, музыкантовъ и т. п. Но и въ тотъ день веселья ни одного больного не оставитъ Абдъ-Алла; онъ не пройдетъ мимо ни одного несчастнаго, нуждающагося въ помощи; въ день праздника много денегъ своихъ раздаетъ старикъ шейхъ неимущимъ и сиротамъ…

Чистъ и праведенъ Абдъ-Алла, и онъ можетъ съ чистою совѣстью ожидать смерти, чтобы исповѣдывать громогласно Бога и пророка, умереть во имя божіе, чтобы двери рая Магометова отверзлись передъ нимъ. Поселится онъ тогда въ саду наслажденій, и какъ добрый мусульманинъ возляжетъ за одръ, усыпанный самоцвѣтами, изваянный изъ драгоцѣннаго металла, и будетъ, окруженный своими друзьями, пить искрометное вино изъ золотыхъ чашъ, которыя поднесутъ ему вѣчно юныя, кудрявыя дѣти. То вино не затуманитъ головы, оно просвѣтитъ только болѣе разумъ и духовное оно. Мясомъ рѣдкихъ птицъ и лучшими плодами будетъ тамъ въ селеніи Аллаха питать свое просвѣтленное тѣло правовѣрный, а кто не найдетъ утѣхи въ винѣ и яствахъ, того утѣшитъ милосердный Аллахъ неземною прелестью. Чудныя небесныя гуріи съумѣютъ вознаградить мусульманина за добрыя дѣла, совершенныя въ семъ мірѣ — юдоли страданія. Ихъ черныя глава, темнвя какъ мракъ полуночи, блещутъ огнемъ и неземною страстью, ихъ станъ, стройный, какъ пальма Востока, ихъ тѣло, которое бѣлѣе ливанскихъ снѣговъ и блестящѣе перловъ, заставятъ забыть о всемъ пережитомъ на землѣ, а ихъ улыбка прекрасная, какъ день, ихъ поцѣлуи горячіе, какъ песокъ пустыни, ихъ прекрасное, какъ роза изъ садовъ Фарсистана, лицо и объятія, подобныхъ которымъ нѣтъ за землѣ — все это создано для утѣхи правовѣрныхъ въ горнемъ мірѣ, чтобы вознаградить ихъ за молитвы, омовенія, посты и добрыя дѣла…

Люди, подобные Абдъ-Аллѣ, служатъ настоящею опорою исламизму, и не мудрено, что послѣ смерти они будутъ почтены, какъ великіе шейхи и сантоны, и надъ могилою ихъ будутъ построены цѣлые храмы и гробницы, какихъ много стоитъ на всѣхъ караванныхъ дорогахъ на протяженіи всей аравійской пустыни.

Пока Букчіевъ и Юза повѣствовали мнѣ о знаменитомъ паломникѣ мусульманства, возсѣдавшемъ вмѣстѣ съ нами, костеръ нашъ то вспыхивалъ ярко, озаряя живописную группу, среди которой старый шейхъ казался настоящимъ патріархомъ, то опять погасалъ, пока Ахмедъ и Рашидъ не подкладывали снова сучковъ тарфы (маниоваго дерева) или сухого бурьяна. Абдъ-Алла и Букчіевъ остались у насъ ужинать. Ми ничего не могли предложить своимъ гостямъ, кромѣ той же бурды, которую ѣли сами. Хотя Юза — нашъ поваръ, и величалъ ее громкимъ именемъ супа, но то было самообольщевіе, и наше варево походило не столько на супъ, сколько на пойло для коровъ, въ которомъ были сварены вмѣстѣ и хлѣбъ, и оливки, и финики, и все это было подкрашено для цвѣта и вкуса краснымъ виномъ. Небольшой кусочекъ перепелки, убитой мною на восходѣ солнца въ тотъ день, служилъ вторымъ блюдомъ, а сладкіе финики составляли недурной, но сильно пріѣвшійся дессертъ. Поѣвши, мои собесѣдники смолкли; даже словоохотливый Букчіевъ молчалъ, о чемъ-то задумавшись; Рашидъ и Ахмедъ дремали, а старый Абдъ-Алла, затянувшись душистымъ наргилэ, который онъ сперва предложилъ мнѣ, сидѣлъ, потупивъ свои глаза, какъ буддистъ, и погрузившись въ свою священную нирвану. Казалось все смолкло, все приготовлялось ко сну; даже костеръ нашъ, не поддерживаемый никѣмъ, началъ потухать. Только отъ меня сонъ бѣжалъ далеко; я всталъ и пошелъ въ своимъ паціентамъ; обернутые въ бѣлье, какъ бы въ саваны, они лежали неподалеку, около другого, тоже полупотухающаго огонька. Вокругъ курившагося небольшого костра сидѣло нѣсколько хаджей, дежурившихъ у своихъ умирающихъ сотоварищей, съ которыми они раздѣлили много горя и лишеній, проведя десятки дней на многотрудномъ пути въ священной Каабѣ. Полумерцающій огонекъ слабымъ багровымъ свѣтомъ озарялъ, и саваны живыхъ мертвецовъ, и испитыя физіономіи людей, сидѣвшихъ вокругъ пламени…

Пустыня, объятая ночнымъ спокойствіемъ, спала мертвымъ сномъ… Легкая ночная свѣжесть смѣнила удушающій дневной зной. Воздухъ, казалось, благоухалъ. Дышалось какъ-то легко, свободно, полною грудью… Бъ благовоніяхъ пустыни былъ заключенъ чистый бальзамическій, озонированный воздухъ не загрязненный міазмами. Чуднымъ голубымъ шатромъ покрыло небо пустыню, какъ бы сжимая ее въ своихъ объятіяхъ… И въ небѣ, и наземдѣ, и въ воздухѣ, все было такъ тихо, торжественно и спокойно… Пустыня спала мертвымъ сномъ, погрузившись въ ту дымку полумрака, который не есть ни туманъ, ни испареніе, а какое-то среднее состояніе между свѣтомъ и тьмою, въ которомъ тонутъ всѣ рельефы, всѣ очертанія, всѣ цвѣта, и выступаютъ одни легкіе абрисы, одни цвѣтовыя отраженія. Небо спало тоже, но не тѣмъ мертвеннымъ сномъ, какъ пустыня… Въ немъ виднѣлась, чудилась незримая, особенная, широко разлитая жизнь… Оно жило жизнью милліоновъ свѣтилъ, мерцавшихъ въ его голубомъ просторѣ, оживлялось милліонами серебристыхъ лучей, которыхъ совокупность придаетъ особенный фосфорическій оттѣнокъ звѣздному небу, видный только въ пустынѣ въ безлунныя, но чудныя звѣздныя ночи.

Вдали на голубоватой дымкѣ, ближе въ горизонту виднѣлись неясные очертанія горныхъ массъ, которыхъ зубчатыя вершины казались Юзѣ таинственными горами Кафа, замыкавшими плоскую, по понятіямъ мусульманъ, поверхность земли. Въ тѣхъ горахъ еще не ступала нога человѣка; въ ихъ дебряхъ живутъ злые геніи — африты — полустихійныя существа, старающіяся днемъ и ночью вредить Аллаху и его любимому созданію — человѣку. Ихъ не любитъ пророкъ, но безконечно милосердный Аллахъ терпитъ ихъ, какъ и гяуровъ (невѣрныхъ) и другую нечисть, до поры, до времени.

— Смотри, эффенди, — вдругъ произнесъ Юза, приподнимаясь и указывая на падающую звѣзду, — то долготерпѣливый Аллахъ послалъ огненную стрѣлу, чтобы поразить африта, совершившаго много горя людямъ и пророку. Да сокрушитъ Господь врага вѣры, — прибавилъ онъ, провожая глазами блестящій метеоръ, оставившій длинную серебристую ленту на своемъ пути.

— Оборони меня Господи отъ злого духа! Злой афритъ въ эту ночь имѣетъ большую силу, эффенди, — пояснилъ мнѣ дальше мой проводникъ. — Сегодня ночь афритовъ, въ которую джины (тоже злые духи) пустыни собираются вмѣстѣ, чтобы играть человѣческими головами; ихъ приносятъ съ собою нечестивцы (да проклянетъ ихъ Аллахъ за вѣка!) Эльдабахъ (гіены) и эльтибь (шквалы) сбѣгаются сотнями на эту игру афритовъ и воютъ вокругъ ихъ собранія, и когда вой тотъ дойдетъ до ушей Алллха. онъ посылаетъ свое огненное копье или стрѣлу, чтобы разогнать отверженныхъ. Посмотри, эффенди, — продолжалъ далѣе Юза, — кругомъ спятъ и горы, и песокъ; какъ тихо все вокругъ, во не спятъ африты. У ручья, который создалъ пророкъ да утоленія жаждущаго путника и верблюда, живутъ джинъ и афритъ. Въ эту ночь они бродятъ по пустынѣ и носятся въ видѣ пара надъ сыпучими песками. Въ каждой горѣ, каждомъ ручьѣ, каждомъ деревѣ, живетъ свой джинъ или афритъ, который выходитъ по ночамъ и пугаетъ путниковъ. Храни меня отъ него Господь! Прислушайся чуткимъ ухомъ, эффенди!

Невольно я прислушивался въ безмолвію пустыни при этихъ словахъ Юзы, но ничего не было слышно, кромѣ развѣ легкаго лепетанія катившагося по песку ручейка. Мой проводникъ замолчалъ и прислушивался тоже, какъ будто онъ ожидалъ чего-то. Нѣсколько минутъ продолжалось это молчаніе.

Немного мы прождали… и дождались. Глухой, отрывочный, словно замогильный звукъ, несшійся какъ будто изъ группы скалъ, замыкающихъ выходъ изъ нашей уади, прервалъ ночное безмолвіе пустыни.

— Слышишь, эффенди, какъ стонетъ вдали худхудъ (таинственная птица арабскихъ сказаній); онъ сзываетъ афритовъ на ночное пиршество, — вдругъ произнесъ Юза трепетавшимъ отъ страха и волненія голосомъ.

Я прислушался еще внимательнѣе въ этому таинственному крику и взглянулъ невольно и на Юзу, и за Абдъ-Аллу, и на другихъ арабовъ. Мой проводникъ, обыкновенно смѣлый, на этотъ разъ слегка вздрогнулъ; при слабомъ отблескѣ костровъ казалось, что бронзовое лицо его стало блѣднѣе. Букчіевъ былъ спокоенъ, а Абдъ-Алла сидѣлъ неподвижно какъ статуя, словно замеръ на мѣстѣ, прислушиваясь въ стонамъ миѳической птицы. Прошло еще минуты двѣ… Зловѣщіе крики невѣдомаго пѣвца становились все рѣзче и рѣзче, и, казалось, приближались. На моемъ храбромъ Рашидѣ, смѣло глядѣвшемъ въ глаза смерти, теперь не было и лица. Близость непогребеннаго трупа и безъ того дурно дѣйствовала на суевѣрнаго проводника, а при дикомъ крикѣ худхуда онъ трясся, какъ осиновый листъ. Многіе въ караванѣ уже спали давно, измученные дневнымъ переходомъ; бодрствующіе же видимо чувствовали себя не лучше, чѣмъ Рашидъ. Нѣсколько минутъ длилось это всеобщее оцѣпенѣніе, которое дѣйствительно могло разстроить нервы, даже не поддающагося общему влеченію, человѣка; но худхудъ не замолкалъ. Его потрясающіе, леденящіе душу крики, казалось, вырывались изъ могилы; въ тѣхъ заунывныхъ протяжныхъ стонахъ слышался и вой дикаго звѣря, и стонъ умирающаго, и вопль страдальца, и еще что-то такое, чему нѣтъ опредѣленія на языкѣ человѣческомъ…

Вдругъ Абдъ-Алла приподнялся; его могучая фигура встала какъ привидѣніе, слегка озаренное отблескомъ востра. Онъ приподнялъ руку, поднялъ глава въ небу и торжественно спокойнымъ голосомъ произнесъ:

— Да проклянетъ Господь этого дьявола, а насъ помилуетъ. — Какъ могучее заклинаніе, прозвучали эти слова въ ночной тѣни въ мертвой пустынѣ и замерли въ отдаленіи… Старый хаджа, полуосвѣщенный пламенемъ костра, казался настоящимъ жрецомъ подземнаго бога, заклинающимъ силы ада и преисподней и вызывающимъ духовъ. Я поглядѣлъ тогда снова на арабовъ. Большинство паломниковъ переполошилось, на лицахъ всѣхъ былъ написано не то изумленіе, не то страхъ. Боязливо перебирая четки и бормоча про себя священные зурэ изъ корана, они исповѣдывали Бога и его великаго пророка.

Снова застоналъ худхудъ, и на этотъ разъ ближе… Какъ изъ каменной могилы, отражаясь и дробясь на рѣжущіе ухо, тянущіе душу мотивы, слышались эти отрывистые звуки. Я былъ хорошо знакомъ съ ними, и въ горахъ Ливійскихъ въ Египтѣ въ Феранѣ, дебряхъ Синая и Акабинскихъ альпахъ, я слышалъ не разъ эти звуки, дѣйствующіе обаятельно на самаго хладнокровнаго человѣка; я зналъ, что страшный худхудъ не что иное какъ горная сова. Мнѣ припомнились тогда тѣ свѣтлыя майскія и апрѣльскія ночи въ лѣсахъ нашего сѣвера, и Филяндіи, Пріонежьѣ и на Уралѣ, когда я на зарѣ своей скитальческой жизни съ такимъ же трепетомъ, какъ и эти арабы, прислушивался къ страшнымъ завываніямъ совъ и филиновъ… Я помню, какъ тогда у меня замирало и трепетало сердце, какъ стучало въ вискахъ, какъ холодѣло въ головѣ, и волосы какъ-то ерошились невольно, когда пятнадцатилѣтнимъ юношей, забредшимъ ночью въ дикую тайгу и заночевавшимъ у востра, я прислушивался къ крикамъ и стонамъ лѣшихъ и русалокъ, какъ называютъ на Руси темныхъ ночныхъ виртуозовъ лѣса. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ; позже я уже часто съ удовольствіемъ слушалъ концерты совъ и филиновъ въ нашихъ сѣверныхъ лѣсахъ на охотничьей сидьбѣ въ короткія весеннія ночи; но въ ночь афритовъ и я поддался отчасти чувству, какъ и десять лѣтъ тому назадъ. Обстановка была, правда, самая располагающая. Кругомъ меня въ пустынѣ творились молитвы, усердно призывалось имя Аллаха, какъ заклинаніе, шепталось „ля-иллехи-иль-аллахъ“, и трепетно всѣ прислушивались въ эту ночь злыхъ духовъ, какъ будто ждали появленія неземныхъ существъ. Съ такимъ священнымъ трепетомъ древніе жрецы и заклинатели ожидали появленія изъ мрака своихъ божествъ или духовъ, которыхъ они вызывали. Легкое замираніе костра, всполошившійся лагерь, безмолвіе пустыни и мертвецъ, лежащій среди живыхъ, какъ нельзя болѣе способствовали тяжелому состоянію духа у суевѣрныхъ и безъ того арабовъ.

Худхудъ все еще не умолкалъ; его дикіе, заунывные и рѣзкіе криви, то приближаясь, то отдаляясь, одни нарушали безмолвіе пустыни. Немного прошло еще времени, вѣроятно казавшагося часами для трепетавшихъ хаджей, какъ другой, тянущій душу вой жалобно раздался не вдалекѣ отъ нашего каравана; казалось, эхо въ недалекомъ дивомъ ущельѣ усиливало этотъ отвратительный звукъ.

— Это шайтанъ (чортъ), это ел-таабъ (гіена), это марафилъ (оборотень), — раздался шопотъ вокругъ меня. — Да проклянетъ его аллахъ! Это не звѣрь, а марафилъ (оборотень) и саахръ (волшебникъ); у-аллахъ (клянусь Богомъ)! клянусь великимъ пророкомъ — проговорилъ, возвышая голосъ Абдъ-Алла, — онъ не обманетъ меня. — Слышишь, благородный хакимъ (врачъ) московъ, какъ воетъ сынъ проклятаго; такъ не можетъ выть звѣрь; въ эту ночь афритовъ свободно живется проклятому!

Еще сильнѣе зашептали молитвы перепуганные члены каравана, даже верблюды какъ-то громко зафыркали и зачихали, будто сочувствуя своимъ хозяевамъ въ дѣлѣ прогнанія нечистой силы отъ становища. Злой же саахръ, какъ будто не слушаясь молитвы и заклинаній, въ эту ночь свободно надрывался все сильнѣе и сильнѣе, чѣмъ приводилъ въ неописанный ужасъ весь караванъ. Гіена чуяла запахъ мертвеца и думала поживиться добычею; она чуяла, быть можетъ, что смерть готова скосить и еще двѣ жертвы и была особенно назойлива, Смѣлые и испытанные хаджи, много разъ слышавшіе не только гіенъ и шакаловъ, но даже и львовъ въ пустыняхъ, — только подъ приливомъ особеннаго суевѣрія и тѣхъ чрезвычайныхъ обстоятельствъ, которыя сопровождали вой эль-таабъ въ ночь афритовъ, могли трепетать при каждомъ надрывающемъ душу завываніи этого знакомаго на Востокѣ отвратительнаго звѣря ночи и падали. Абдъ-Алла, какъ истый мусульманинъ и служитель пророка, былъ неистощимъ въ средствахъ для прогнанія злыхъ духовъ отъ становища правовѣрныхъ; когда не помогли молитвы изъ Корана, когда не могло отогнать дьявола даже заклинаніе именемъ пророка и Аллаха, когда самое проклятіе не могло заставить замолчать этого трижды проклятаго, — тогда старый шейхъ рѣшился пустить въ ходъ самое сильное средство.

— Братья мои, — заговорилъ старикъ торжественнымъ голосомъ, — отдайте мнѣ свои хеджабы (талисманы) для прогнанія сына проклятаго, злого духа, афритовъ горъ и пустыни. Аллахъ-аснарлакъ (Богъ ихъ да сокрушитъ)!

— Хвала тебѣ Абдъ-Алла! — проговорили паломники и начали подавать шейху свои ладанки и амулеты. Большинство ихъ было завернуто въ шелковыя матеріи, и въ видѣ свертковъ носилось на груди или на шеѣ; нѣкоторыя были даже вшиты въ одежду. Тутъ попадались, какъ пояснилъ Букчіевъ, и кусочки крыши Каабы и прахъ съ гроба Магометова, и камешки съ горы Арарата, вѣтки дерева пророка изъ Мекки, и священная земля изъ Модины, по которой ступалъ посланникъ божій, и благовонія, составленныя изъ аравійской смолы и камеди, обладающія силой отгонять духа тьмы, и вода изъ фонтана Зинзенъ, биющаго въ храмѣ Каабы, и цѣлыя зурэ Корана, написанныя на клочкахъ бумаги. Хеджабъ Абдъ-Аллы былъ самый сильный и дѣйствительный — это песчинка съ самаго гроба Магометова, облитая водою священнаго фонтана и завернутая въ шелковую матерію, одѣвавшую нѣкогда махмиль (имущество пророка, о которомъ мы скажемъ впослѣдствіи), на которой были написаны всѣ девяносто-девять титуловъ и именъ пророка. Этотъ талисманъ имѣетъ великую силу, и пожелай Абдъ-Алла, онъ могъ бы при помощи его „заключить дьявола въ темницу въ сердцѣ скалы, какъ заключаетъ его Аллахъ во дни святого рамазана“.

Собравши талисманы на шелковый платокъ, старый шейхъ прочиталъ тукейатъ (особая молитва) изъ корана; провозгласилъ хвалу пророку, и потомъ именемъ божьимъ приказалъ дьяволу уйти отъ правовѣрныхъ или въ преисподнюю, или къ горамъ Кафа на край міра. Приглашеніе это онъ сопровождалъ поднятіемъ рукъ къ небу; затѣмъ онъ замахалъ по воздуху платкомъ, въ которомъ были заключены хеджабы. Послѣ этой церемоніи, Абдъ-Алла, какъ бы сдѣлавъ все, что могъ, усѣлся спокойно у костра, скрестилъ свои ноги, опустилъ лицо на сѣдую бороду и забормоталъ молитвы. Другіе арабы тоже послѣдовали его примѣру, даже мои проводники, вообще плохо исполнявшіе свои религіозные обряди, разсѣлись подобно великому шейху. Но шакалы не унимались.

Зато ночь была обворожительно хороша. Изъ-подъ темной зубчатой линіи горъ, идущихъ къ Петрѣ, показался серебристый мѣсяцъ; онъ тихо выплылъ изъ-за каменныхъ громадъ, и, какъ лучезарный шаръ, покатился по небу. Поблѣднѣло темно-голубое небо, легкій серебристый свѣтъ пробѣжалъ по его темной лазури, какъ-то короче и блѣднѣе стали трепещущіе лучи звѣздъ, словно померкая, сбѣжали со свода серебристыя звѣздочки и утонули гдѣ-то въ безконечной глубинѣ надзвѣзднаго эѳира, какъ лучезарная царица, тихо плыла по небу луна и своею золотистою ризою наполнила колеблющійся воздухъ… Воздухъ затрепеталъ, утопая въ легкомъ сіяніи, пронизывающемъ каждый атомъ его; въ немъ утонули и всѣ тѣни, и горизонтъ, и вдали синѣющая полоса моря, и темныя громады аравійскихъ горъ, и мертвая блѣдная пустыня… Но затѣмъ ожило и небо, и земля, ожила пустыня, облитая фосфорическимъ свѣтомъ луны. Въ свѣтозарной дымкѣ, окутавшей весь горизонтъ, возстали какія-то неясныя очертанія, какъ бы отраженія пустыни, какъ бы другіе горизонты, за которыми начиналось уже настоящее царство полумрака и тѣней.

Все было хорошо и прекрасно вокругъ. Одинъ темный худхудь, да проклятая гіена все продолжали стонать въ грозной дебри горнаго ущелья, которое выходило близко въ становищу, выпуская изъ своей каменной груди нашъ ж у рчащій ручеекъ съ кристальною водою. Страшныя заклятія, которыми можно вогнать дьявола въ камень и поворотить землю, и священные талисманы, обладающіе могучею силою, не могли испугать ни совы, ни гіены, вѣроятно, и не помышлявшихъ объ ужасныхъ орудіяхъ, направленныхъ на ихъ головы благочестивыми хаджами.

Долго я стоялъ погруженный въ раздумье, забывъ даже о томъ, что полчаса тому назадъ собрался было пойти въ своимъ паціентамъ, казавшимся издалека настоящими бѣлыми пятнами, особенно выдѣлявшимися изъ слегка озаренной луною мрачной массы каравана. Легкій стонъ одного изъ несчастныхъ прервалъ мои размышленія и направилъ мои мысли опять къ нему. Несчастный просилъ пить, а взявшіеся сидѣть около больного арабы, испугавшись крива худдуда и марафила, бѣжали со своего поста и столпились въ кучу вокругъ Абдъ-Алли, какъ бы ища защиты подъ сѣнію сѣдовласаго шейха. Послѣ глотка теплой воды съ виномъ и перемѣны теплыхъ компрессовъ моему паціенту стало лучше, и онъ опять погрузился въ то полузабытье, изъ котораго легко перейти въ иной міръ, не просыпаясь, но изъ котораго вывести его едва ли было возможно при самыхъ даже утонченныхъ терапевтическихъ пріемахъ. Безоружный, какъ врачъ, безсильный вполнѣ, я могъ быть только нѣмымъ свидѣтелемъ и пассивнымъ участникомъ сцены, разъигрывавшейся на моихъ главахъ. Передо мною уже умеръ одинъ несчастный, два другихъ умирали тою же ужасною, къ несчастью, медленной смертью. Страшно было смотрѣть на эти осунувшіяся, пріостренныя черты лица, на эту характерную его синеву, на эти зловѣщія круги подъ глазами, синія губы и потухшіе глава, и ужасную худобу всѣхъ, какъ бы высыхающихъ членовъ, что такъ характерно для холеры — этой ужасной болѣзни, которая лишаетъ организмъ его дѣятельной подвижной силы — всѣхъ его соковъ. Страшно было смотрѣть, но еще страшнѣй было представлять что помочь уже ничѣмъ нельзя, когда смерть носится уже надъ нашими живыми мертвецами, рѣетъ, быть можетъ, и надъ нашими головами, готовая выхватить облюбленную жертву… Въ эту чудную ночь, казалось, должна быть далеко всякая мысль о смерти, но условія были такъ исключительны, что мнѣ, по крайней мѣрѣ, ни о чемъ другомъ и не думалось, какъ только о смерти и болѣзни. Грозный призракъ страшной эпидеміи носился, какъ живой, передъ моимъ воображеніемъ и подавлялъ всѣ другіе образы и представленія своею ужасною реальностью, которой прообразомъ мнѣ являлся изможденный трупъ, только что похищенной холерою, жертвы.

А ночь была по прежнему упоительно хороша, и воздухъ благоухающій такъ и трепеталъ въ лунномъ сіяніи, такъ переливались его живительныя струи, наполняя грудь жизнью и радостью существованія… Зачѣмъ же эта ужасная встрѣча, думалось мнѣ, зачѣмъ смерть является тамъ, гдѣ все должно говорить о жизни?.. Зачѣмъ такіе ужасающіе контрасты?

Вой гіены между тѣмъ сталъ видимо приближаться; онъ слышался уже вблизи отъ нашихъ верблюдовъ. Рашидъ сперва хотѣлъ отогнать несносное животное, но потомъ, какъ ужаленный змѣею, вѣроятно, вспомнивъ, что это не гіена, а саахръ или марафилъ, вернулся назадъ и прижался ближе къ толпѣ трепещущихъ арабовъ. Видя смущеніе своего беззавѣтнаго храбреца и желая хотя немного успокоить волненіе суевѣрной толпы, я рѣшился прогнать ночного хищника, вой котораго началъ разстраивать въ эту ночь даже мои крѣпкіе нервы. Но едва я, взявъ свою берданку, направился черезъ шатры хаджей и верблюдовъ, лежавшихъ со связанными ногами и пережевывавшихъ жвачку, какъ Абдъ-Алла остановилъ меня словами предостереженія.

— Куда ты благородный хакимъ-московъ? Вѣдь ты идешь на вѣрную смерть, потому что это не звѣрь, а саахръ, — клянусь Богомъ! Останься у костра твоихъ друзей и у хеджаба Абдъ-Алли; сюда не подойдетъ трижды проклятый, потому что онъ побоится гнѣва пророка. Бойся, чтобы его айетель-хассидъ (злой глазъ) не увидѣлъ тебя вдали отъ святого покрова Магомета; онъ пронзитъ твое сердце, прожжетъ твой мозгъ и попалитъ твои внутренности. Не ходи, храбрый московъ. Послушайся Абдъ-Алли. Твое ружье не можетъ убить марафила — да проклянетъ Господь врага человѣка!

Предоставивъ Букчіеву разубѣждать старика шейха и рѣшившись хотя немного успокоить переполошившійся караванъ, я былъ твердъ въ своемъ намѣреніи и быстро пробирался между верблюдами, пережевывавшими колючій бурьянъ, обильно росшій у нихъ подъ ногами, и направился въ горамъ, откуда слышался еще вой гіены, и по временамъ — горной совы.

Я подошелъ въ ручейку; тихо журча, онъ катился по своему песчаному ложу, блистая серебряными и жемчужными струйками, слегка змѣившимися отъ камней, загромождавшими путь. Такъ и хотѣлось зачерпнуть этихъ перловъ и алмазовъ, сверкавшихъ подъ ногами на подобіе баснословной розсыпи, такъ и хотѣлось умыться этою серебристою влагою, чтобы „заблистать красотою подобно гуріямъ Магометова рая, умывающимся серебристою водою райскихъ фонтановъ“. Кругомъ было такъ торжественно и спокойно, что если-бы не вой гіены, раздававшійся за скалою, какъ надгробный вопль надъ мертвецомъ, лежавшимъ непогребеннымъ въ караванѣ, то можно было бы вспомнить одну изъ тѣхъ безмолвныхъ лунныхъ ночей, которыя описываетъ волшебными красками „Тысяча и одна ночь“.

Пройдя съ четверть версты по теченію ручейка, я подошелъ къ каменной громадѣ, подходившей съ сѣверо-востока и замыкавшей въ себѣ узкую горную уади. Какъ узкая трещина, въ стѣнѣ чернѣлось ущелье; его мрачныя, словно прорубленныя, скалы расходились, казалось, только внизу, чтобы образовать ложбинку для ручейка, да на верху, чтобы пропустить снопъ серебристыхъ лучей въ мрачную тѣснину.

Все ущелье было загромождено камнями, разбросанными въ хаотическомъ безпорядкѣ, и въ каменной стѣнѣ тѣснины, и на пути извивающагося змѣйкою ручейка. Когда я вступилъ въ эту горную трещину, когда охватили меня отовсюду каменныя стѣны въ свои холодныя объятія, — какъ-то грустно защемило сердце; мнѣ показалось, что я изъ вольнаго простора сіяющей пустыни попалъ въ темницу, изъ трепещущаго, пронизаннаго фантастическимъ свѣтомъ, воздуха — въ какую-то мрачную, давящую своею неподвижностью атмосферу. Настоящимъ входомъ въ Дантовъ адъ мнѣ казалось это дикое ущелье, которое Абдъ-Алла поэтически прозвалъ почему-то сердцемъ дьявола — кхольбы-эль-шайтанъ.

Гіена, почуявъ приближеніе человѣка, быстро начала удаляться; ея вой уже слышался все выше и выше и вмѣстѣ съ тѣмъ все дальше и дальше, такъ что два мои выстрѣла, пронесшіеся съ грохотомъ по ущелью и отдавшіеся по нѣскольку разъ въ горныхъ дебряхъ, служили скорѣе указаніемъ несносному животному, чѣмъ дѣйствительною угрозою. Послѣ выстрѣла совсѣмъ замолкъ марафилъ и саахръ — волшебникъ, испугавшійся не столько гнѣва пророка и заклинанія съ талисманами Абдъ-Алли, сколько выстрѣловъ берданки, которые дѣйствительно были очень эффектны въ мертвой тишинѣ ночи въ горномъ ущельѣ. Даже мрачный худхудъ, другъ афритовъ, до сихъ поръ, несмотря на всѣ проклятія и самыя ужасныя пожеланія арабовъ, продолжавшій сзывать духовъ пустыни, замолкъ послѣ двухъ выстрѣловъ, потрясшихъ всю окрестность. Простякъ Рашидъ, восхищенный эффектомъ берданки, все-таки утверждалъ, что, вѣроятно, сами африты попрятались по своимъ норамъ и ущельямъ, если они прогуливаясь вблизи, заслышавъ ружье москова, не испугавшагося ихъ близкаго присутствія.

Настоящимъ побѣдителемъ я вернулся въ нашъ лагерь.

— Аллахъ-арханкулъ, эффенди (Господь тебя помиловалъ господинъ)! Машаллахъ (да будетъ восхваленъ Богъ)! — встрѣтили меня при моемъ возвращеніи.

— Субхану-ву-талэ (Ему честь и слава)! — отвѣилъ я, стараясь попасть въ тонъ мусульманъ. Этотъ отвѣтъ до того пріятно поразилъ Абдъ-Аллу, что онъ пожелалъ мнѣ столько благополучій, что я не понялъ и десятой доли ихъ.

Было уже далеко за полночь, когда я воротился съ цѣлью поскорѣе лечь спать. Луна сіяла въ полномъ величіи на серебристой синевѣ неба, озаряя спавшую непробуднымъ сномъ пустыню; костры потухали по недостатку топлива; верблюды дремали сладко; только люди еще не могли успокоитбся. Долго еще продолжались толки и шопотъ и разговоры; много еще было прочтено молитвъ и стиховъ изъ корана, много душеспасительнихъ изреченій было произнесено для назиданія некрѣпкимъ въ вѣрѣ; много еще проклятій раздалось въ ночной тиши несчастнымъ афритамъ, худхуду и марафиламъ, которымъ, вѣроятно, пришлось бы разсыпаться въ прахъ, если-бы хотя одна сотая пожеланій, сыпавшихся на ихъ головы, могла бы исполниться… Мало-по-малу, однако, всѣ начали поуспокоиваться. Абдъ-Алла, пожелавъ мнѣ спокойной ночи, отправился въ свою палатку.

— Леилькумъ-саиди (пріятнаго сна)! — отвѣчалъ я ему по-арабски, подученный Букчіевымъ.

— Раббэна-таликъ-муселемъ-эффенди (Господь да сохранитъ, тебя, благородный господинъ)! — проговорилъ самымъ нѣжнымъ голосомъ старый шейхъ, уже опуская полотнища своего шатра.

Двое часовыхъ были оставлены на всякій случай Абдъ-Аллою; съ своей стороны, я поставилъ на первую очередь Рашида. Всѣ трое ночныхъ караульныхъ собрали со всѣхъ костровъ оставшійся горючій матеріалъ, зажгли огонекъ, осмотрѣли тщательно оружіе, и закуривъ свои длинныя трубки, которыхъ было много у хаджей, расположились коротать свою очередь до второй смѣны. Когда Ахмедъ и Юза улеглись, а Букчіевъ забрался подъ свой шатеръ, я обошелъ еще разъ весь караванъ, уже начинавшій укладываться, а потомъ и самъ собрался. отдохнуть послѣ треволненій ночи.

Какъ изваянные изъ камня, высились верблюды, лежавшіе неправильнымъ кругомъ около нашей стоянки; палатки и покрывала, натянутыя на ружья и, палки, разбросанныя въ безпорядкѣ корзины съ провизіею, занны и зимзимы (кожаные мѣшки съ водою), кое-гдѣ торчавшія ружья и пики, и кучка людей у небольшого востра — все это, залитое луннымъ сіяніемъ, представляло чудную картину, которой декораціями служила только блистающая пустыня, да блѣдно-голубое небо, подернутое серебристою, дымкою, сливающеюся съ горизонтомъ.

Какъ и въ прежнія ночи, проведенныя въ пустынѣ, я не хотѣлъ спать въ палаткѣ, а предпочелъ лечь подъ покровомъ голубого неба, вдыхая бальзамическій ночной воздухъ пустыни. Подложивъ толстое одѣяло въ углубленіе въ пескѣ, а свою походную сумку подъ голову, и прикрывшись простынею, я улегся рядомъ съ Ахмедомъ и Юзою, уже давно спавшими богатырскимъ сномъ въ ожиданіи своей очереди. Событія послѣднихъ дней прошли длинною вереницею въ моемъ воображеніи, невольно я перебиралъ ихъ по одиночкѣ, какъ бы стараясь запомнить хорошенько. Переходъ черезъ пустыню въ 40° жары, хорошій отдыхъ въ Акабѣ послѣ перенесенныхъ страданій въ глубинѣ Синайскаго полуострова и на берегахъ Краснаго моря, встрѣча съ паломниками и антропологическія наблюденія надъ арабами на пути — вотъ въ общемъ все, чѣмъ наполненъ былъ мой дневникъ за послѣднее время. Хотя я давно ожидалъ встрѣтить паломниковъ Мекки, и хотѣлъ, если возможно, провести съ ними нѣсколько часовъ, но все-таки я никогда и не думалъ, чтобы можно было такъ близко сойтись съ мусульманскими фанатиками — хаджами, и встрѣтить среди ихъ два такихъ различныхъ типа, какъ Абдъ-Алла и нашъ Букчіевъ.

Оба они отличались другъ отъ друга, какъ небо отъ земли, и оба вмѣстѣ съ тѣмъ они сходились между собою, если не по наружному, то по внутреннему содержанію. Ихъ разсказы для меня были полны такого захватывающаго интереса, что я едва успѣвалъ записывать ихъ въ свою дорожную книжку. Сцена, происшедшая съ суевѣрными паломниками при крикѣ худхуда и воѣ гіены, отчасти видѣнная мною въ Феранѣ и Буддра, скоро улетучилась въ моихъ воспоминаніяхъ, уступивъ мѣсто мысли о встрѣчѣ съ грозною эпидеміею, о которой я доселѣ зналъ только по наслышкѣ; она показалась мнѣ центромъ событій моихъ послѣднихъ дней, группировавшихся вокругъ нея, какъ группируются факты обыденной жизни около событія, составляющаго эру. Снова защемило и сжалось успокоившееся было сердце, какъ бы въ предчувствіи грозящаго несчастія; снова ничѣмъ инымъ какъ мыслью о ней — страшной гостьѣ — наполнилось все мое существованіе… Голова, уставшая уже мыслить логично, стала создавать грозные образы, страшныя видѣнія… Мнѣ казалось тогда, что я увидѣлъ воочію ужасную гостью, бичъ человѣчества, который съ этимъ караваномъ идетъ въ Египетъ, чтобы оттуда пробраться въ Европу. Грозный призракъ неумолимаго врага всталъ во всемъ всеоружіи своего потрясающаго облика, своей безпощадной жестокости въ моемъ воображеніи и заставилъ померкнуть другіе образы, другія представленія… Порою, сквозь сонъ, мелькала мысль о томъ, что я долженъ остановить этотъ караванъ, несущій смерть въ благословенную Нильскую долину; порою казалось мнѣ, что я и самъ служу сосудомъ, въ которомъ азіатская гостья пойдетъ далѣе въ глубь тѣхъ земель, куда она не могла бы проникнуть иначе. Какъ тяжелый кошмаръ, давили меня эти неотвязныя мысли и не давали забыться мозгу, и безъ того усталому отъ впечатлѣній минувшихъ дней… Не много, вѣроятно, я спалъ въ эту ночь, потому что работа мысли не давала покоя; отдыхало тѣло, но не покоился умъ; что-то душило мою грудь, что-то заставляло трепетать и замирать сердце, что-то непонятное наполняло все мое существованіе…