Музей Невинности

6. Слезы Фюсун

На следующий день я вновь направился в бутик «Шанзелизе» с тем же пакетом в руках. Опять зазвенел колокольчик, и опять передо мной открылся прохладный полумрак магазина. Внутри царила таинственная тишина, и я подумал, что тут нет ни души, как вдруг раздались канареечные трели. На ширме, стоявшей за огромным цикламеном, показалась тень Фюсун, помогавшей какой-то полной клиентке выбирать наряды. Теперь на ней была прелестная блузка в цветочек – гиацинты, васильки и мелкие листики, – которая очень ей шла. Завидев меня, она мило улыбнулась.

– Ты, наверное, занята, – показал я взглядом в сторону примерочной.

– Подождите минуточку, – загадочно улыбнулась она, словно собираясь поведать старому клиенту все секреты магазина.

Канарейка прыгала по клетке, я засмотрелся на модные журналы и всякие европейские вещицы, но ничто не увлекало меня. Смятение чувств не давало покоя: мне казалось, будто я знаю эту девушку очень давно и так же хорошо, как себя. Я вдруг вспомнил, что в детстве у нас обоих были темные вьющиеся волосы, а когда мы подросли, они и у меня, и Фюсун распрямились. На миг мне даже почудилось, что я мог бы вполне заменить ее. Шелковая блузка прекрасно подчеркивала нежный тон кожи Фюсун и светлые пряди ее крашеных волос. Сердце зацарапало от боли, когда я вспомнил, как мои приятели называли ее «штучка из „Плейбоя“». Неужели она встречалась с кем-то из них? «Отдай сумку, забери деньги и уходи. У тебя скоро помолвка», – велел я себе. И посмотрел из окна на улицу, в сторону площади Нишанташи, но вскоре на стекле появилось, словно призрак, отражение Фюсун.

Когда полная дама, долго мерившая платья, ушла, тяжко вздыхая, так ничего и не купив, Фюсун принялась раскладывать наряды по местам.

– Вчера вечером я видела вас обоих на улице, – сказала она, нежно улыбаясь.

Тут я разглядел, что ее соблазнительные губы оттенены светлой розовой помадой. Явно простой, дешевой, но смотревшейся превосходно.

– Когда же это ты нас видела? – спросил я.

– Под вечер. Вы были с Сибель-ханым, а я шла по противоположной стороне. Вы собирались ужинать?

– Да.

– Вы такая красивая пара! – опять улыбнулась она с видом старушки, устроившей счастье молодых.

Я не спросил, откуда она знает Сибель.

– Тогда у нас к тебе маленькая просьба, – и вытащил сумку. – Я хочу ее вернуть. – Но тут же ощутил стыд и волнение.

– Конечно, давайте поменяем. Я подберу вам какие-нибудь перчатки или хотите эту шляпку? Ее только что привезли из Парижа. Что, Сибель-ханым сумка не понравилась?

– Не надо менять, – произнес я смущенно. – Мне хотелось бы получить деньги обратно.

– Почему? – спросила она.

– Потому что эта сумка – не настоящая «Женни Колон», а подделка, – прошептал я.

На ее лице появилась растерянность, даже страх.

– Как это?

– Я в этом не разбираюсь, – отчаянно выдавил я из себя.

– Не может быть! Мы порядочные люди! – резко произнесла она. – Вам деньги вернуть прямо сейчас?

– Да!

Ее лицо исказилось от боли и стыда. «Господи, – подумал я, – почему мне в голову не пришло просто выкинуть эту сумку, а Сибель сказать, что деньги возвращены?»

– Послушайте, – попытался я исправить ситуацию, – вы или Шенай-ханым тут вовсе ни при чем. Просто мы, турки, слишком быстро учимся копировать модные европейские штучки. Мне лично важно, чтобы сумка была удобной и красивой. А какой она марки, кто ее сделал – без разницы.

Однако мои слова прозвучали неубедительно.

– Подождите, сейчас я верну вам ваши деньги, – сухо сказала Фюсун.

Стыдясь своей грубости и смущенно уставившись перед собой, я замолчал. Но тут, несмотря на всю тяжесть моего постыдного положения, заметил, что Фюсун не может выполнить обещанное. Она растерянно смотрела на кассу, точно на лампу с джинном, и не подходила к ней. Потом лицо ее внезапно покраснело и из глаз покатились слезы. Я приблизился к ней.

Она тихонько плакала. Не могу вспомнить, как вышло, что я обнял ее. А она стояла, прижавшись головой к моей груди, и всхлипывала.

– Извини, Фюсун, – шептал я, гладя ее мягкие волосы, ее лоб. – Пожалуйста, забудь обо всем. Это же всего-навсего сумка.

Она глубоко вздохнула, как ребенок, и заплакала еще сильней. У меня закружилась голова оттого, что я касаюсь ее длинных изящных рук, ощущаю упругую грудь, что стою и обнимаю Фюсун. Меня снова окатило такое чувство, будто мы всегда были близки. Наверное, я сам усиливал его, потому что хотел не замечать желание, поднимавшееся во мне при каждом прикосновении к ней. В тот момент она оставалась милой сестричкой, грустной и красивой, которую нужно утешить. В какой-то миг мне почудилось, что наши тела словно отражения друг друга: эти длинные руки, стройные ноги, хрупкие плечи… Если бы я был девушкой, да еще и моложе на двенадцать лет, мое тело оказалось бы точь-в-точь таким же.

– Не из-за чего расстраиваться, – приговаривал я, гладя длинные светлые волосы.

– Я не могу сейчас открыть кассу и отдать вам деньги, – сумела наконец проговорить она. – Шенай-ханым, уходя на обед, закрывает кассу на ключ, а ключ уносит с собой. Это всегда меня задевало. – Она опять заплакала, прижавшись головой к моей груди. Я продолжал медленно, нежно гладить ее прекрасные волосы. – Я работаю здесь, чтобы знакомиться с людьми, чтобы интересно проводить время, а не ради денег, – продолжала всхлипывать Фюсун.

– Люди и из-за денег работают, – не подумав, подправил я.

– Да уж, – вздохнула она с видом обиженного ребенка. – У меня отец на пенсии, бывший учитель… Две недели назад мне исполнилось восемнадцать лет, и я решила перестать быть для родителей обузой.

Змей страсти все выше поднимал во мне коварную голову, и я, испугавшись, убрал руку от ее волос. Она сразу это почувствовала, сделала над собой усилие успокоиться, и мы отошли друг от друга.

– Пожалуйста, не говорите никому, что я плакала, – попросила она, промакивая платком глаза.

– Обещаю, Фюсун, – улыбнулся я. – Клянусь, это будет нашей общей тайной!

Она посмотрела на меня, будто удостоверяясь в истинности моих слов.

– Пусть сумка останется здесь, – предложил я. – А за деньгами приду потом.

– Конечно оставляйте, только сами за деньгами не приходите, – умоляюще сказала Фюсун. – Шенай-ханым замучит вас, будет твердить, что сумка не поддельная.

– Тогда давай на что-нибудь поменяем, – меня устроил бы теперь любой вариант.

– Нет, я не согласна. – Она, как обидчивая школьница, упрямо отвергла мое предложение.

– Да ладно тебе, это не важно…

– Для меня важно, – гордо возразила Фюсун. – Когда Шенай-ханым вернется, я сама заберу у нее деньги.

– Не хочу, чтобы тебе попало от нее. – Я не сдавался.

– Ничего. Справлюсь. – Улыбка озарила ее розовым светом. – Скажу, что у Сибель-ханым уже есть точно такая сумка, поэтому вы ее и вернули. Идет?

– Хорошая мысль, – согласился я. – Тоже скажу это Шенай-ханым.

– Нет, вы ей, пожалуйста, ничего не говорите. Она сразу начнет вас расспрашивать. И в магазин больше не приходите. Я оставлю эти деньги тете Веджихе.

– Ой, ради бога, давай не будем вмешивать мою маму. Она слишком любопытная.

– А где мне тогда оставить вам деньги? – спросила Фюсун, выказав удивление одним взмахом ресниц.

– В «Доме милосердия», проспект Тешвикие, сто тридцать один, у мамы есть квартира, – объяснил я. – Перед тем как уехать в Америку, я часто уединялся там, читал, слушал музыку. Там очень хорошо, из окон виден красивый сад… Да и сейчас каждый день, с двух до четырех, я хожу туда после обеда.

– Хорошо. Я и принесу туда ваши деньги. Какая квартира?

– Четыре, – тихо сказал я. Еще тише прозвучали следующие слова: – Второй этаж. До свидания.

Ведь мое сердце сразу разобралось в том, что происходит, и теперь колотилось как сумасшедшее. Прежде чем броситься на улицу, я, собрав все силы, в последний раз постарался взглянуть на нее как ни в чем не бывало. Но стоило мне сбежать из магазина, стыд и раскаяние смешались с моими радужными фантазиями, и от чувства едкой радости тротуары Нишанташи на чрезмерной майской полуденной жаре загадочным образом начали казаться мне ярко-желтыми. Ноги вели меня далеко от тени, от плотных козырьков и тентов в сине-белую полоску, прикрывавших витрины, и вдруг в одной из них я увидел ярко-желтый графин, и какой-то внутренний голос подсказал мне купить его. В отличие от других вещей, приобретенных беспричинно, этот желтый графин простоял на нашем обеденном столе – сначала на столе родителей, а потом у нас с матерью – без малого двадцать лет. Всякий раз, прикасаясь к его ручке за ужином, я вспоминал дни, когда страдания, которые преподнесла мне жизнь, из-за которых в каждом грустном и немного сердитом взгляде матери сквозил немой укор, только начинались.

Заметив, что я пришел домой сразу после обеда, мать удивленно посмотрела на меня. Я поцеловал ее и рассказал, как шел по улице и мне взбрело в голову купить кувшин. А потом попросил: «Мам, дай мне ключ от твоей квартиры. Иногда у меня в кабинете собирается столько людей, что невозможно работать. Наверное, в уединении будет лучше. Во всяком случае, раньше там было очень хорошо».

Мать предупредила: «Там все в пыли», но сразу же принесла ключи и от квартиры, и от уличной двери, связанные красной лентой. «Помнишь вазу из Кютахьи в красный цветочек? – спросила она, отдавая ключи. – Никак не могу найти ее дома. Посмотри, может, я туда ее отнесла? И не сиди за столом слишком долго. Ваш отец всю жизнь положил, чтобы вы, дети, жили в свое удовольствие. Гуляйте с Сибель, наслаждайтесь весной, веселитесь, будьте счастливы. – Она вложила мне ключ в ладонь, загадочно посмотрела на меня и добавила: – Будь осторожен». Когда она смотрела на нас с братом подобным образом в детстве, ее взгляд намекал на гораздо более серьезные скрытые опасности, которыми так щедра жизнь, нежели опасность потерять ключ.