Музыка лунного света

2

Она умирала, словно медленно парила в воздухе.

Марианна отдалась волнам. Это было прекрасно.

Несказанное блаженство длилось и длилось, его можно было пить целыми глотками. Она вкусила все до последней капли.

Видишь, папа, я сдержала обещание.

Перед ее внутренним взором возникла фиолетовая орхидея, а потом зазвучала музыка. А когда над ней склонилась какая-то тень, она узнала смерть; у смерти было ее собственное лицо, лицо постаревшей девочки со светлыми глазами и короткими темными косичками.

Рот у смерти был теплый. Внезапно у смерти выросла борода и стала покалывать Марианне щеки. Смерть снова и снова прижималась губами к губам Марианны, и тогда она ощущала вкус лука и красного вина, табака и корицы.

Голодная смерть высасывала из нее душу, впивалась в ее рот, жаждала.

Марианна испуганно забилась.

Сильные руки надавили ей на грудь. Марианна слабо попыталась оттолкнуть эти руки, с каждым сильным толчком разрывающие грудную клетку. Вот смерть ее поцеловала. В горле у нее вдруг заструился холод.

Марианна распахнула глаза, рот у нее болезненно широко открылся, исторгнув целый океан темной, грязной воды, она со стоном приподнялась, судорожно ловя ртом воздух, и тут легкие ее точно пронзил острый клинок, и они наполнились нестерпимой болью.

А еще на нее внезапно обрушились звуки. Настоящая какофония звуков!

А куда же исчезла музыка? Куда пропала девочка? Куда ушло блаженство? Неужели она его выплюнула?

Марианна бессильно откинулась на жесткую землю.

Смерть ударила ее по лицу.

Она подняла взгляд и увидела перед собой небесно-голубые глаза, закашлялась и стала жадно хватать ртом воздух. Она несильно размахнулась и в свою очередь дала смерти вялую пощечину.

Смерть попыталась ее усадить, непрерывно и настойчиво убеждая ее в чем-то на быстром, напевном французском.

Марианна дала ей еще одну оплеуху.

И тут же получила оплеуху в ответ, даже не сильную. Скорее смерть просто погладила ее по щеке.

Она в ужасе прижала руки ко рту. Почему она вообще ощущает прикосновения?

«Почему?» Голос ее звучал как приглушенный скрежет.

Она почувствовала холод. Услышала шум. Посмотрела налево. Направо. На собственные руки, запачканные травой, в которую она судорожно вцепилась. От моста Пон-Нёф ее отделяли несколько метров. Она лежала возле какой-то палатки на правом берегу, «rive droite», Париж оглушал ее своим неумолчным рокотом. И она не умерла.

Не умерла.

У нее болел желудок, легкие, все тело, даже волосы, спутанной седой массой ниспадавшие на плечи. Болело сердце, голова, душа, живот, щеки – все.

«Я не умерла?» – отчаянно, задыхаясь, вымолвила она.

Человек в тельняшке улыбнулся, но тотчас же слегка помрачнел. Он махнул рукой в сторону реки, потом постучал себя по лбу, а потом показал на ее босые ноги.

«Зачем?» – хотела она закричать, но голос ее прервался, и она смогла только хрипло прошептать:

– Зачем вы это сделали?

Ее спаситель поднял руки, изобразил прыжок головой вперед и показал на Марианну, на Сену и на себя. Пожал плечами, как будто хотел сказать: «А что мне оставалось?»

– У меня была на то… причина. Много причин. Вы не имели права спасать меня против моей воли. Вы что, Господь Бог? Нет, не Бог, иначе я бы сейчас уже была мертва!

Человек с голубыми глазами и густыми черными бровями посмотрел на Марианну так, словно понял. Он стащил через голову тельняшку и стал ее выжимать.

Его взгляд упал на родимое пятно на левой груди Марианны, обнажившейся под расстегнутым платьем. Он удивленно поднял брови. Марианна в панике стянула платье на горле. Безобразное родимое пятно, на удивление яркое, в форме языков пламени, она всю жизнь скрывала под наглухо застегнутыми блузами и платьями с высоким воротом. Она никогда не купалась при дневном свете, только по ночам, когда никто ее не видел. Ее мать называла это родимое пятно ведьмовской печатью, а Лотар – чертовой нашлепкой; он никогда не прикасался к нему и неизменно закрывал глаза, ненадолго приходя к ней в постель.

Потом Марианна заметила, что платье у нее высоко задралось и ноги голые. Она остервенело принялась дергать насквозь промокший подол и одновременно застегивать пуговицы на груди.

Она оттолкнула протянутую руку своего спасителя, который хотел было ей помочь, и поспешно встала. Разгладила отяжелевшее от воды, обвисшее платье. От волос ее пахло тиной. Пошатываясь, она двинулась к парапету набережной.

Слишком низко. Слишком низко, отсюда не броситься, а если и бросишься, разве что сломаешь руку или ногу, но останешься в живых.

– Мадам! – громко позвал ее спаситель и попытался схватить за локоть. Она вновь оттолкнула его руку и набросилась на него, норовя ударить по лицу, по плечам, по зажмуренным глазам, но упорно не попадая. Потом она все-таки дотянулась до своей жертвы. Он отшатнулся, не сходя с места. Со стороны могло показаться, что это ссора любовников, драма, исполненная непроизвольного комизма.

– Это была моя смерть! – выкрикивала она, в ярости пиная его ногами. – Моя, и только моя, никто не имел права ею распоряжаться, а вы ее у меня отняли!

– Мадам! – опять взмолился он и обеими руками обхватил Марианну.

Он не выпускал ее, пока она не перестала пинать его ногами и, лишившись сил, не прижалась к его обнаженному плечу. Жесткими, как наждак, пальцами он отвел волосы с ее лица. От него пахло давно не мытым телом и Сеной, а еще яблоками с нагретой солнцем деревянной полки.

Он стал укачивать ее в объятиях, нежно-нежно, как никто еще никогда ее не баюкал.

Марианна заплакала. Она укрылась от мира в объятиях незнакомца, он все прижимал ее к себе и укачивал, а она все рыдала и рыдала, оплакивая свою жизнь и свою несостоявшуюся смерть.

– Mais non. Non. – Незнакомец слегка отстранил ее от себя, поднял за подбородок ее голову и сказал: – Venez avec moi. Venez. On y va. Allez[1].

Он потянул ее за собой. Марианна ощущала бесконечную усталость, булыжники мостовой впивались в ее голые ступни. Спаситель не отпускал ее, а повел наверх, на мост Пон-Нёф.

Когда они ступили на мост, он свистом вспугнул двоих клошаров, склонившихся над женскими туфлями и мужскими ботинками, причем ботинками от разных пар; один клошар прижимал к груди плащ Марианны, другой, в засаленной шерстяной шапочке, попробовал на зуб кольцо и скривился.

Поравнявшись с приятелями, незнакомец шикнул. Клошар, что был повыше ростом, выудил откуда-то мобильный телефон. Тот, что поменьше, с опаской протянул Марианне кольцо.

Тут Марианну охватила дрожь, волнами озноба расходящаяся по всему телу из живота.

Она выбила кольцо у клошара из руки и кинулась к ограждению, но не успела на него залезть: все трое бросились ей наперерез и удержали ее силой. В их глазах Марианна читала только сострадание и страх, как бы не пришлось отвечать понапрасну за то, в чем они невиновны.

«А ну отпустите!» – крикнула она, но ни один не послушался.

Она нехотя опустилась на скамью, высокий клошар укутал ее своим толстым пальто, маленький почесал голову под шапкой и, когда спаситель Марианны буркнул что-то, стал на колени и принялся рукавом куртки вытирать ее мокрые ступни.

Незнакомец кому-то позвонил. Клошары уселись рядом с Марианной на скамью. Она попыталась прокусить себе вены на запястьях, и тогда они схватили ее за руки. Один наклонился и положил кольцо в лодочку ее ладони.

Она недоуменно уставилась на матовый золотистый ободок. Она проносила его сорок один год. И только однажды чуть было его не сняла. В сороковую годовщину свадьбы. Она специально выгладила к этому дню платье в серый цветочек и, собрав волосы в элегантный удлиненный узел, сделала прическу, которую подсмотрела в модном журнале. Журнал был не новый, трехмесячной давности, она нашла его в контейнере с макулатурой. А еще она чуть-чуть подушилась туалетной водой «Шанель» из пробника, прилагавшегося к тому же самому выброшенному на помойку журналу; запах был цветочный, и Марианна пожалела, что у нее нет красной косынки.

Потом она открыла бутылку шампанского и стала дожидаться мужа.

– С чего это ты так вырядилась? – едва завидев ее, недовольно проворчал Лотар.

Она повернулась перед ним, чтобы показать новую прическу и платье, а потом протянула ему бокал шампанского.

– За нас, – сказала она, – за сороковую годовщину нашей свадьбы.

Он отпил глоток, заглянул ей за спину и заметил на кафельном столике бутылку.

– Шампанское? А что, без него нельзя было обойтись? Ты хоть знаешь, сколько оно стоит?

– Но сегодня же годовщина нашей свадьбы…

– Это не повод сорить деньгами. Моими деньгами, сама-то ты не зарабатываешь…

Она тогда не заплакала. Она никогда не плакала при Лотаре, только под душем, где он не мог увидеть.

Его деньгами. А ведь она могла бы работать и сама…

И ведь когда-то она работала, много и тяжело. Сначала на ферме матери в Вендланде, потом ассистенткой при бабушке-акушерке и наконец экономкой, пока не вышла за Лотара и тот не запретил ей вести хозяйство у чужих людей; пусть занимается его домом. Она была для него уборщицей, кухаркой, садовницей, супругой, женушкой, «точкой опоры», как он любил выражаться. А еще она преданно ухаживала за матерью на протяжении двадцати лет, вплоть до своего сорок второго дня рождения. До тех пор Марианна выходила из дому только в магазин, пешком, потому что Лотар запрещал ей брать его машину, а ее мать день за днем мочилась в постель. Сама она не могла дойти до туалета, но Марианну ругать могла, еще как, день за днем, и Лотар все чаще ночевал в казарме и развлекался в одиночестве, а из отпуска посылал «женушке» открытки и неизменно передавал привет «маменьке».

Марианна разжала пальцы и выпустила кольцо.

В это мгновение Марианна услышала сирену, закрыла глаза и не открывала, пока пронзительный вой, неумолимо приближавшийся откуда-то из городского чрева, не стих где-то совсем рядом с ней.

Клошары отпрянули от синего мигающего света, а когда к Марианне кинулись двое санитаров и маленькая докторша с чемоданчиком, человек в тельняшке выступил вперед, показал на нее, потом на Сену и снова постучал себя пальцем по лбу.

«Он считает, что я спятила», – подумала Марианна.

Она попыталась вымученно улыбнуться, как год за годом привыкла улыбаться Лотару. «Ты такая хорошенькая, когда улыбаешься», – сказал он ей на первом свидании.

Он был первым мужчиной, который назвал ее хорошенькой, несмотря на родимое пятно и все прочее. «Нет, я не спятила. Нет.

И не умерла».

Она подняла глаза и посмотрела на мужчину, который вытащил ее из реки, хотя она его об этом не просила. Это он спятил. Точно спятил, если убежден, что, для того чтобы жить, достаточно просто выжить.

Она не сопротивлялась, пока санитары пристегивали ее ремнями. Когда они подняли носилки и подкатили их к открытым дверцам «скорой помощи», незнакомец с голубыми, как небо, глазами взял ее за руку. Его ладонь была теплой, теплой и странно знакомой.

Марианна увидела свое отражение в его черных, расширенных зрачках: вот ее светлые глаза, которые всегда казались ей непомерно большими, вот слишком маленький нос, лицо в форме сердечка, сужающееся от большого выпуклого лба к подбородку, вот порядком поседевшие волосы, серо-коричневые, цвета опавшей листвы.

Когда она разжала руку, на ладони оказалось ее обручальное кольцо.

– Извините за беспокойство, – сказала она, но он покачал головой.

– Excusez-moi[2], – добавила она.

– Il n’y a pas de quoi, – серьезно сказал он, прижимая руку к груди. – Vous avez compris?[3] – спросил он.

Марианна улыбнулась. Что бы он ни имел в виду, он явно был прав.

– Je m’appelle Eric[4].

Он передал докторше сумочку Марианны.

«Марианна», – хотела было сказать она, но передумала: хватит и того, что он станет рассказывать друзьям, как вытащил из Сены сумасшедшую. К чему еще называть свое имя, что толку в именах?

Марианна еще раз взяла Эрика за руку.

– Пожалуйста, – попросила она, – пожалуйста, оставьте его себе.

Человек в тельняшке уставился на кольцо, которое она ему вернула.

Потом дверцы захлопнулись.

– Я ненавижу тебя, Эрик, – прошептала Марианна, и ей показалось, что загрубевшие, но нежные пальцы Эрика по-прежнему гладят ее по щеке.

В машине скорой помощи пристежные ремни все время больно впивались ей в тело. Докторша набрала в шприц какую-то жидкость и ввела ее Марианне в вену на сгибе локтя. Потом взяла вторую иглу-катетер и воткнула ее Марианне в тыльную сторону ладони, чтобы присоединить капельницу.

«Простите, что заставила вас выехать по вызову», – прошептала Марианна, заглянув в карие глаза докторши, но та поспешно отвела взгляд.

«Je suis allemande, – пробормотала Марианна. – Allemande»[5]. Это звучало немного похоже на «миндалина».

Докторша укрыла ее одеялом и принялась диктовать что-то ассистенту с жидкой бородкой, а тот – за ней записывать. Сильное успокоительное постепенно начало отуманивать сознание Марианны.

«Я миндалина», – еще раз промямлила она и заснула.