Музыкант в Зазеркалье

А.А. Локшин

МУЗЫКАНТ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ

Третье издание, исправленное и дополненное

МОСКВА – 2013

УДК 78

ББК 85.31

Л31

Локшин А.А.

Л73

Музыкант в Зазеркалье. – М.: МАКС Пресс, 2013. – 3-е

изд., испр. и доп. – 128 с.

ISBN 978-5-317-04558-6

Книжка, основанная на анализе недавно обнаруженных документов, продолжает

расследование истории композитора А.Л. Локшина, оклеветанного НКВД-КГБ, и

примыкает по своему содержанию к предыдущей книге автора «Гений зла». В

третье издание включены Добавления VI, VII и VIII.

УДК 78

ББК 85.31

ISBN 978-5-317-04558-6

© Локшин А.А., 2011

© Локшин А.А., 2013, с изменениями

ПРЕДИСЛОВИЕ

«…многое, что считают (и у нас в стране, и на Западе)

общественным мнением, формируется в КГБ»

Елена Боннэр

Моя книжка «Гений зла» побудила в свое время режиссера Иосифа

Пастернака снять документальный фильм с тем же названием (из

которого, увы, исчезли кавычки) о композиторе Александре

Лазаревиче Локшине (1920–1987), которого обвиняют в

доносительстве.

Но виноват ли композитор в тех преступлениях, в которых его

обвиняют? Задавая этот вопрос, Иосиф Пастернак не приходит ни

к какому ответу; его цель – не исследование конкретных судеб, а

постижение новых, не встречавшихся ранее психологических

состояний, расширение языка искусства документального кино.

(Фильм И. Пастернака получил приз «Сталкер» за лучший

неигровой фильм на IX Международном фестивале

правозащитного кино.)

Композитор Локшин – мой отец, и книжка «Гений зла» (M., 2005),

в отличие от фильма Иосифа Пастернака, представляла собой

именно расследование обвинений, предъявленных моему отцу. Я

считал свое расследование важным, потому что, защищая отца, я

защищал его музыку и вносил ясность – по крайней мере, в данном

случае – в вопрос о том, совместимы ли искусство и преступление.

Эта книжка – продолжение «Гения зла», в основном составленное

из материалов, опубликованных на портале Евгения Берковича в

2007–2012 гг. Собранные здесь статьи завершают, на мой взгляд1,

посмертную реабилитацию моего отца, которого трое бывших

узников ГУЛАГа обвиняли в том, что именно он был причиной их

ареста. Обвинители моего отца – это:

Вера Ивановна Прохорова, преподавательница английского языка;

Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, математик;

Вера Степановна Максимова (Лимчер), пианистка и переводчица.

То, что обвинения исходили именно от бывших узников,

придавало им в глазах общества неоспоримую убедительность. В

результате мой отец к концу жизни фактически был подвергнут

остракизму, а музыка его – почти забыта.

Собранные мной материалы показывают, что на самом деле имела

место выдающаяся по своим масштабам операция по

дискредитации моего отца. Цель операции – прикрытие

действующего агента НКВД, которого требовалось внедрить в

окружение Пастернака – Нейгауза – Фалька…

Современному читателю трудно себе представить, с какой

степенью изощренности работала тоталитарная машина в

Советском Союзе. Из истории моего отца с очевидностью следует,

что во времена сталинщины существовали специальные

хитроумные методы, позволявшие «органам» отводить подозрения

от своих агентов, в результате чего советское общество сделалось

1 Достаточно сказать, что за моего отца вступилась Е.Г. Боннэр; отрывок из ее

письма приведен ниже, в гл. IV.

совершенно «непрозрачным». Как недавно стало известно (см.

Добавление VI), к концу сороковых годов XX века в Советском

Союзе насчитывалось почти 11 миллионов только официально

зарегистрированных стукачей, которые за редчайшими

исключениями бесследно растворились в обществе.

Впрочем, непрозрачным советское общество сделалось еще в

двадцатые годы. Приведу в этой связи поразивший меня отрывок

из письма С. Турчинович (сестры Бориса Савинкова) известному

журналисту В.Л. Бурцеву от 4 ноября 1927г.:

«…разве давно не было известно, что ГПУ довело провокацию до

возможного предела? Конечно, люди знали это но как-то

поверхностно к этому относились, до глубины их сознания не

доходило это. <…> Я помню, что когда приехала [на Запад] и

говорила о том, что сейчас (конец 1923 г.) в России никто никому

не верит, ни брату, ни отцу, ни многолетнему другу, что это одно

из самых тяжелых переживаний – невозможность быть

откровенным ни с кем, так как всегда есть в самой глубине души

сомнение в каждом, то мне не верили и отвечали, что я слишком

подозрительна по натуре и что другие лица в России ничего

подобного не испытывали. А мы, в сущности, просто друг друга не

понимали. Ибо понять такие переживания можно, только испытав

их. Эмигранты не испытывали их, им казалось это невероятным1».

Книжка состоит из пяти глав и пяти Добавлений и может

читаться независимо от «Гения зла»; документальная повесть

1 Цит по: Флейшман Л. В тисках провокации. Операция «Трест» и русская

зарубежная печать. – М.: Новое литературное обозрение, 2003, с. 296–297.

«Быть может выживу», которая составляла часть «Гения

зла», включена в первую главу в расширенном и

дополненном виде.

Для удобства читателя расставлю основные смысловые

ориентиры:

1) причина проведения операции по дискредитации отца подробно

описана в гл. I («Быть может выживу»);

2) ответ на обвинения, выдвинутые Верой Прохоровой, дан в

статье «Мышеловка» (гл. I); cм. также Добавления III и VII;

3) ответ Есенину-Вольпину содержится в открытом письме

Александре Ю. Айхенвальд (гл. IV); см. также «Быть может

выживу», воспоминания о Вольпине в гл.II и Добавление VI;

4) ответ на обвинения со стороны Веры Максимовой-Лимчер

приведен в гл. V («Горечь люстрации»).

Остальные собранные в книжке материалы также имеют

отношение – иногда прямое, а иногда косвенное – к

вышеперечисленным темам и воссоздают необходимый для

лучшего восприятия текста исторический фон.

Москва, 2013 А.А. Локшин, сын композитора

P.S. Если читателю нужно краткое резюме, обосновывающее

невиновность моего отца одной фразой, то вот оно:

Я считаю свое расследование законченным, так как основной

обвинитель – В.И. Прохорова – полностью отказалась от своих

первоначальных обвинений в адрес моего отца, заменив их новыми,

противоречащими прежним (см. Добавление III).

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие...3

Глава I. Причины и следствия...8

1. «Быть может выживу»...8

Приложение 1.1. Одиннадцать писем моего отца И.Л. Кушнеровой

(Рабинович)...17

Приложение 1.2. Письмо моего отца Н.Я. Мясковскому...22

Приложение 1.3. Отрывок из статьи Апостолова...25

Приложение 1.4. Музыка, оскорбительная для Сталина...27

2. Мышеловка...28

3. «Знают об этом немногие» (М.В. Юдина и Д.Д. Шостакович о

Локшине)...34

Глава II. Логика в неправильном мире...37

1. О доверчивости...37

2. Опровержение одной интересной гипотезы...43

3. Переселение Рихтера (добавление к статье «Мышеловка»)...47

4. А.С. Есенин-Вольпин в начале 50-х (глазами Ольги Адамовой-

Слиозберг и Наума Коржавина)...49

5. Логика против Вольпина (добавление к статье «Быть может

выживу»)...52

Глава III. История одной публикации...54

Глава IV. Открытые письма...72

1. Первое письмо Юрию Самодурову...72

2. Второе письмо Юрию Самодурову...72

3. Открытое письмо Александре Ю. Айхенвальд...74

4. Третье письмо Юрию Самодурову...75

5. Письмо Михаила Лидского и мой комментарий...76

6. В музыке все слышно (добавление к переписке с М. Лидским)...79

7. Письмо к Елене Боннэр и ее ответ...80

Глава V. Нагибин, Рихтер и другие против моего отца...82

1. Мыслимо ли это?...82

2. Необычайное предвидение...83

3. Горечь люстрации...86

4. О лагерях для военнопленных (добавление к статье «Горечь

люстрации»)...90

5. Воспоминание (разговор с О.Ю. Ведерниковой)...91

6. Никогда не поздно отблагодарить учителя...92

7. Трудности музыковедения...93

8. Письмо В.В. Ванслова с извинениями...95

Добавление I. Скрытая пружина...97

Добавление II. Фабрика репутаций...105

Добавление Ш. Вера Ивановна заблуждается...110

Добавление IV. О книге Андрея Гаврилова...112

Добавление V. «Инверсионный след» от сексота 114

Добавление VI. Снова о Вольпине 118

Добавление VII. Обыкновенное чудо...120

Добавление VIII. О Рихтере...124

Глава I. ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ

1. «БЫТЬ МОЖЕТ ВЫЖИВУ»

События 1948–49-го годов сыграли слишком большую роль в

судьбе моего отца, композитора А.Л. Локшина, чтобы я мог

умолчать о том, что узнал от него самого, от других людей и из

некоторых сохранившихся документов.

В мае 48-го года у отца случился сильнейший приступ язвенной

болезни; его сразу же положили в Институт Склифосовского. В то

время резекция желудка считалась рискованным делом, и

вероятность неблагоприятного исхода была велика. Однако

обезболивающие уже не помогали, поэтому отец решился на

операцию.

28 мая его оперировал известный хирург С.С. Юдин. Отец был

крайне истощен, а после операции настолько ослаб, что в течение

нескольких суток буквально не мог пошевелиться. Это и спасло

его – послеоперационные швы успели срастись. Физически

намного более крепкий военный, которого оперировал тот же

хирург и тоже по поводу язвы желудка, умер на соседней койке (на

глазах у моего отца), так как не смог нужное время лежать

неподвижно и послеоперационные швы разошлись.

15 июня 48-го года отца выписали из больницы, а 26 августа –

уволили из Консерватории в ходе кампании по борьбе с

формализмом; ему снова припомнили его несостоявшуюся

дипломную работу «Цветы зла» на стихи Бодлера, из-за которой

его уже отчисляли с пятого курса Консерватории в мае 41-го года1.

1 См. интервью с И.А. Барсовой в сборнике «Оркестр»; М., 2002, с. 17.

Наверняка сыграл свою роль и «пятый пункт», борьба с

космополитизмом уже начиналась.

Теперь перейду к событиям иного рода.

21 июля 1949-го года в Черновцах «органы» арестовали

А.С. Есенина-Вольпина, который был к моменту своего ареста

знаком с моим отцом примерно в течение двух месяцев. (См.

Есенин-Вольпин А.С. Избранное. М., 1999, с. 9.)

Этот арест был непосредственным следствием того, что отец

вычислил сексота в своем ближайшем окружении, и в беседе с ним

с глазу на глаз неосторожно вывел его на чистую воду, заставил

признаться. Вольпин был арестован не ПОТОМУ, ЧТО на него

кто-то донес, а ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ скомпрометировать моего

отца, выставив его в качестве доносчика.

Сексот потребовал от отца молчания, угрожая, в случае

невыполнения своего требования, пересажать всю отцовскую

семью. Свои угрозы сексот сопроводил словами: «Я не человек, я

труп». Все это я узнал от своего отца, когда мне было 15 лет.

Имени сексота отец никогда не называл мне, вероятно, опасаясь за

меня. (Замечу, что «труп» упоминается в отцовском письме И.Л.

Кушнеровой от 19 сентября 1949 года; см. Приложение 1.1)

В следующей главе я объясняю, почему у меня есть основания

полагать, что это столкновение произошло в мае-июне 1949 года.

Судя по всему, столкновение отца с сексотом имело и иные

последствия. Об этом свидетельствует другое письмо моего отца,

которое он написал И.Л. Кушнеровой спустя два месяца – 19

ноября 1949-го года. Я процитирую здесь это письмо почти

целиком, сохраняя орфографию и пунктуацию:

«Внешне дела у меня без видимых изменений. Внутренне же

повидимому должно уже что то сдвинуться с места, хотя я сам это

ещё не ощутил. Вероятно в понедельник я впервые услышу

хоровую репетицию. Оркестровые назначены на 27 ноября. Первое

(и вероятно последнее) исполнение назначено на 30 ноября.

Дирижер Гаук, солисты Янко и Лисициан. Впрочем солисты под

сомнением, я их еще не видел. Состояние у меня по-прежнему

скверное, даже еще хуже.

Есть у меня предчувствие, что я на грани и если в ближайшие дни

ее благополучно миную, то буду с тобой, если же нет, то прощай

навеки. У меня так называемый распад нервных тканей (клеток).

Молись за меня. Быть может выживу». (Оригинал письма

хранится в Баден-Бадене (Германия), в личном архиве

И.Л. Кушнеровой.)

Уверен, что выделенные мною строки письма написаны эзоповым

языком и повествуют не о послеоперационном осложнении, а об

ожидании ареста в ближайшие дни. (В сталинские времена было

бы безумием писать об этом прямо.) Моя уверенность основана на

том, что ни в предыдущем письме к И.Л. Кушнеровой (от 14

ноября 49 г.), ни в последующем (от 24 ноября 49 г.) отец не

пишет о своем здоровье ни слова. Впоследствии И.Л. Кушнерова

согласилась с моей интерпретацией процитированного письма.

Она вспомнила, что когда получила его, сразу подумала, что мой

отец боится ареста.

С.С. Виленский так комментировал мне это письмо: «Вашему

отцу, видимо, предлагали сотрудничать, причем он интересовал

«органы» как человек, вокруг которого собиралось

интеллектуальное общество. Однако он, человек независимый и

гордый, отказался, да так, что они почувствовали себя

уязвленными, оскорбленными. То, что впоследствии по делу Веры

Ивановны Прохоровой вызывали на очную ставку с ней его мать и

тяжело больную сестру – месть «органов». Добавлю: не только

месть , но и типовой психологический прием, позволяющий

перенаправить подозрения арестованного (см статью Игоря

Маслова в «Новой газете» от 26.11.2001).

Теперь – о сочинении, упомянутом в отцовском письме. Это

сочинение – «Приветственная кантата» на стихи, написанные

поэтом Островым и посвященные Сталину.

Предыстория появления на свет этого сочинения вкратце такова.

Еще до столкновения с сексотом, случившегося, как я полагаю,

мае-июне 49-го года, положение отца было весьма шатким.

Изгнанный из Консерватории, он воспринял известие об аресте

Вольпина1 как грозное предупреждение. Зная об источнике

опасности в своем ближайшем окружении, в первых числах

сентября отец начинает писать свою «Приветственную кантату», с

тем чтобы представить ее на приближавшийся композиторский

пленум (посвященный 70-летию Сталина). В конце сентября отец,

работая, как всегда, профессионально, заканчивает писать

1 Это известие было получено отцом в августе 49 г. (устное сообщение

М.А. Мееровича).

партитуру кантаты; примерно тогда же он узнает, что

музыкальный идеолог Апостолов опубликовал в восьмом1 номере

«Советской музыки» зловеще-анекдотическую статью, в которой

центральное место занимает разнос другого отцовского сочинения

(см. Приложение 1.3).

Перипетии, предшествовавшие исполнению «Приветственной

кантаты», довольно подробно описаны в отцовских письмах этого

периода (см. Приложение 1.1). 30 ноября 1949-го года

«Приветственная кантата» была исполнена на Третьем пленуме2

Правления Союза советских композиторов, на котором в общей

сложности исполнялись сочинения более чем 150 авторов, в том

числе и «Песнь о лесах» Шостаковича.

А седьмого декабря 49-го года Хренников, выступивший на

пленуме с весьма оптимистическим отчетным докладом, оценил

произведение Локшина следующим образом:

«Однако, у нас нет никаких оснований успокаиваться на

достигнутом. Даже в ряде лучших сочинений, исполненных на

пленуме, есть немало недостатков и противоречий, не дающих

возможности еще признать их полноценным выражением нашей

действительности. В других произведениях, о которых я еще не

говорил, эти недостатки и противоречия выражены еще нагляднее.

В ряде случаев, как я уже отметил выше, мы можем говорить и о

1 Этот номер был подписан в печать 3 сентября 49 г.

2 Чтобы дать читателю представление об атмосфере, царившей на пленуме и

вокруг него, процитирую М. Чулаки: «Наибольшие успехи достигнуты

композиторами в истекшем году в создании ораторий и кантат.<…>

Подавляющее большинство ораторий и кантат обращено к товарищу Сталину, с

именем которого советский народ связывает всю свою жизнь, борьбу, свой

созидательный труд» («Культура и жизнь», 31 декабря 1949 г.).

ПРЯМЫХ НЕУДАЧАХ, ТВОРЧЕСКИХ СРЫВАХ, ИМЕЮЩИХ

ДЛЯ НАС ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ. УМЕСТЕН

ВОПРОС - КАКИМ ОБРАЗОМ ПОПАЛИ ТАКИЕ СОЧИНЕНИЯ

В ПРОГРАММУ КОНЦЕРТОВ ПЛЕНУМА?1 3десь я должен

принять вину на Секретариат и на себя лично за то, что в

предварительном ознакомлении со множеством сочинений для

отбора на пленум мы допустили ряд ошибок, не сумев в

исполнении за фортепиано сделать правильную оценку качества

некоторых произведений. Так, для исполнения на пленуме была

отобрана «Приветственная кантата» композитора Локшина,

ПРОИЗВЕДЕНИЕ ХОЛОДНОЕ И ЛОЖНОЕ2 ПО СВОИМ

МУЗЫКАЛЬНЫМ ОБРАЗАМ, КРАЙНЕ СУМБУРНОЕ,

ШУМНОЕ И БЕСПОМОЩНОЕ. Автор не отнесся с должной

ответственностью к теме своего сочинения, не произвел

предварительной глубокой работы над отбором музыкальных

средств, над определением стиля сочинения, над организацией

материала»3.

Других политических обвинений в обширном, обстоятельном

докладе Хренникова не содержалось. Над моим отцом нависла

угроза исключения из Союза композиторов; этим неприятности

могли не ограничиться…

1 Здесь и далее текст выделен мной.

2 Это – политическое обвинение.

3 См. стенограмму Третьего пленума Союза композиторов (РГАЛИ, ф. 2077,

оп. I, ед.хр. 325, л. 19–20). В сокращенном виде, но с сохранением основного

обвинения, этот фрагмент выступления Хренникова опубликован в его же статье

«За новый подъем советской музыки» (Сов. музыка, 1949, №12, с. 50).

Отца фактически спас благородный и чрезвычайно умный человек

– Михаил Фабианович Гнесин, уже слышавший о Локшине, как о

талантливом композиторе, от М.В. Юдиной. Вот отрывок из речи

Гнесина, произнесенной им во время прений по хренниковскому

докладу. Начал Гнесин издалека:

«<…>Теперь я хочу сказать несколько слов о докладе Тихона

Николаевича. Я сомневаюсь, что<бы> кто-нибудь из нас хотел

попасть в положение Тихона Николаевича Хренникова. Читать

подобный доклад, содержащий калькуляцию ценностей,

предлагавшихся на Пленуме, это – страшно трудно. Кроме того,

тут, действительно, полного согласия никогда не может быть. На

каком-нибудь сочинении могут тогда разойтись суждения, и не

стоит тогда придираться по тем характеристикам, которые

показались недостаточно <сходящимися> с твоим мнением.

Но, все-таки, я хотел бы коснуться некоторых моментов в этом

докладе. Я считаю очень рискованным такое покаянное

упоминание об ошибках Секретариата. До меня тов. Анисимов, в

сущности, коснулся уже этого вопроса. Такого рода упоминания

об ошибках сейчас же наводят на мысль. Если по ошибке

пропустили такие-то не очень удачные вещи, то, может быть,

большое количество вещей не допустили на Пленум, которые

нисколько не хуже, а может быть, и лучше показанных. И я

считаю, что, может быть, было бы справедливо, чтоб если были на

просмотре в Секретариате такие хорошие вещи, которые по тем

или иным причинам не оказалось возможным показать на

Пленуме, то о них следовало упомянуть в докладе. Ведь это

гордость, что были еще хорошие произведения, в которых были

такие-то достоинства. Но то же самое, говоря о вещах, которые не

оправдали себя в концертном показе, непременно следовало

упомянуть о достоинствах, из-за которых эти вещи были приняты

и пропущены. НЕЛЬЗЯ ЖЕ ИЗОБРАЖАТЬ СЕБЯ

НЕПОМНЯЩИМИ ЛЮДЬМИ. ВЫ СЛУШАЛИ ВЕЩИ, ВЫ ИХ

ОЧЕНЬ ХВАЛИЛИ. ЭТО ОЧЕНЬ ВАЖНО. ТАК ВЫ ИХ ЗА ЧТО-

НИБУДЬ ДА ХВАЛИЛИ!

Значит, в них есть высокое качество. Не может быть, чтобы в них

не было их качеств. И это, несомненно, так и есть. Я в данном

случае говорю о кантате Локшина. Можно иметь какое угодно

суждение о ней. НО ЕЕ ОЧЕНЬ ХВАЛИЛИ, КОГДА ОНА БЫЛА

ПОКАЗАНА В СЕКРЕТАРИАТЕ. Предположим, что после этого

она бы с треском провалилась, освистана была всем собранием. И

то, в сущности, вы должны были бы искать причины этому – а

может быть, ее еще раз исполнить, тем более, что исполнена она

была совершенно неудовлетворительно и показана в

неблагоприятных условиях. Но она вовсе не была освистана. Она

очень многим понравилась. Я не хочу сказать, что это и было,

может быть, лучшее произведение, которое вы недооценили.

Совсем нет. Но в нем есть отличные качества – хорошие темы.

Тематически материал является очень хорошим по качеству.

Полифоническое мастерство тоже есть. Может быть, там есть

просчеты в оркестровке. Но ведь вы слушали с партитурой. Люди

слушали, видели, что там есть недоработки, могли посоветовать

что-нибудь.

Должен сказать, что я Локшина видел всего два раза в жизни и

слышал, что он человек высоко талантливый и отнюдь не слабый в

оркестровке. Какие-то были недостатки, но были и большие

достоинства. Мне кажется, что справедливо было <бы> отметить и

недостатки, и достоинства, а не так жестко1 характеризовать вещь,

точно, ей Богу, композитор ввел в невыгодную сделку

Секретариат. Секретариат оказался виновным в том, что он

пропустил такую-то вещь! Вы вещь слушали, одобрили, в ней

были достоинства и недостатки, следовало отметить и то, и другое.

Иначе это несправедливо.

Я представляю себе – сам я написал какую-то вещь, мне после

этого опыта неудобно ее показывать в Секретариате. Если меня

побранят – пожалуйста, если похвалят – приятно, но ЕСЛИ

ПОХВАЛЯТ, А ПОТОМ ПУБЛИЧНО ЗАЯВЯТ, ЧТО ЭТА ВЕЩЬ

НЕ ТОЛЬКО ПЛОХАЯ, НО ЧТО ЭТО СТРАШНАЯ ОШИБКА,

ЧТО ЕЕ ПРОПУСТИЛИ – ЭТО, ПРОСТИТЕ, НЕ

ТОВАРИЩЕСКИЙ ПОДХОД. МНЕ НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК

ЗАЯВИЛИ, ЧТО ПОСЛЕ ЭТОГО ОНИ НЕ ЗАХОТЯТ

ПОКАЗЫВАТЬ СВОИ ВЕЩИ.

Вот, в сущности, то, что я хотел сказать. Уже достаточно было

сказано, что мы не можем освоить всех проблем, и я не берусь

этого делать». (Аплодисменты).

1 Я цитирую текст стенограммы, в который были внесены правки рукой

М.Ф. Гнесина (РГАЛИ, ф. 2077, оп. I, ед. хр. 329(1), л. 59–62). До внесения

правки вместо «жестко» было «жестоко» (РГАЛИ, ф. 2077, оп. I, ед. хр. 327, л.

59–62).

В отчете о пленуме (Сов. музыка, 1950, №1, с. 49–50) дается

только краткий пересказ выступления Гнесина, причем делается

редакционная приписка: «Однако попытка <предпринятая

Гнесиным> защитить от критики это неудачное произведение

<«Приветственную кантату» Локшина> оказалась в целом

малоубедительной».

На мой же взгляд, именно бесстрашное выступление Гнесина, не

побоявшегося столкнуть Хренникова с самим собой, уберегло

моего отца от самых скверных последствий, которые могло иметь

хренниковское политическое обвинение.

Далее, сопоставляя выступления Хренникова и Гнесина,

нельзя не придти к выводу, что Хренников взялся за

уничтожение Локшина не по своей воле. (Видимо, из каких-то

сфер (из «органов» или из ЦК) поступил приказ и Хренников

вынужден был его выполнять. Но что явилось причиной такого

приказа? Думаю, что в данном случае – не государственный

антисемитизм и уж тем более не борьба честолюбий. (Напомню,

Сталинскую премию за «Песнь о лесах», исполнявшуюся на этом

же пленуме, получил Шостакович.) Уверен, что столкновение

моего отца с «органами», произошедшее незадолго до пленума,

сыграло решающую роль. Уж слишком силен был удар по

«Приветственной кантате» на относительно миролюбивом

пленуме и в слишком уж глупое положение неожиданно был

поставлен весь Секретариат.

Теперь – о последствиях. Конечно, заступничество Гнесина

принесло свои плоды. Хотя в Резолюции пленума

«Приветственная кантата» осуждается еще два раза (!), но уже

заодно с сочинением другого автора (Левитина), тон осуждения

мягче и, что самое главное, нет политических обвинений (Сов.

Музыка, 1950, №1, с. 55). Затем Мариан Коваль продолжает

добивать сочинение моего отца, имитируя профессиональный

анализ (Сов. Музыка, №1, с. 8): «Петь кантату А. Локшина

мучительно трудно. Хор в напряженном регистре,

маловыразительный по мелодии, выпевает нехудожественный

текст. Композитор сосредоточил свои помыслы на внешней

помпезности, без глубокого ощущения полнокровных народных

чувств, обращенных к Сталину». Политические претензии плавно

трансформируются в профессиональные. Система отползает,

обдумывая, что ей делать с Локшиным дальше…

Теперь, по заведенному обычаю, Локшину следовало каяться.

О

днако мой отец не каялся 1 . И после того как Т. Ливанова сочла

необходимым обругать его еще раз за все ту же «Приветственную

кантату»2, упоминания о Локшине в «Советской музыке» надолго

исчезают. Сочинения его отклоняются, и даже временную работу в

Москве не удается найти, приходится ехать в Ленинград3. Там

моему отцу по рекомендации Р.С. Бунина удалось получить

1 Я утверждаю это потому, что отчеты о покаяниях регулярно публиковались в

«Советской музыке». Что́ значило не каяться в сталинские времена, я думаю,

объяснять не надо.

2 Сов. музыка, 1950, №3, с. 15.

3 См. сборник «А.Л.Локшин – композитор и педагог», М., 2006,с. 84–85, где

цитируется письмо М.В. Юдиной от 29 августа 1950 г. Интересное свидетельство

о том, какое участие принимал мой отец в музыкальной жизни того времени,

содержится в эссе Л.С. Рудневой «О доверии Дмитрия Шостаковича и Капричос,

разыгранных его «ответственными» коллегами в достопамятном 1951 году…»

(Академические тетради, 1997, вып. 3, с. 154–156).

временную редакторскую работу. (Спустя примерно два года

двоюродная сестра моего отца Х.А. Локшина и ее муж Э.П. Гарин

познакомили его с известными режиссерами того времени –

Завадским, Кулиджановым, Сегелем, Згуриди, Карменом. Сочиняя

музыку к их фильмам и спектаклям, мой отец мог содержать

семью.)

* * *

Наконец, я хочу сказать одну простую вещь. То, что против моего

отца была выставлена когорта: Апостолов, Хренников, Коваль,

Ливанова – само по себе решает «проблему». Ведь их статьи были

напечатаны не до, а вскоре после ареста Вольпина. И на пленуме

Хренников предъявил политическое обвинение только Локшину и

больше никому – фактически именно мой отец был избран в

качестве основного антигероя в пропагандистской музыкальной

кампании 49-го года. Дальше можно было бы ни о чем не

говорить… Однако на компрометацию моего отца были брошены

значительные силы. На то, чтобы правда об отце просочилась

наружу, потребовалось почти 60 лет.

Москва, 2001–2012

Приложение 1.1

Одиннадцать писем моего отца И.Л. Кушнеровой

(Рабинович)

В этом приложении я привожу наиболее характерные отрывки из

одиннадцати писем моего отца, адресованных его ученице И.Л.

Кушнеровой (в чьем архиве хранятся оригиналы этих писем).

Письмо первое (19 сентября 49 г.)

«Время уходит, сгинул еще год1 и, недолго, будет достигнута

середина жизненного пути. По Данте – это тридцать пять лет.

Впрочем, если суждено ее достигнуть.

Сегодня соберутся гости, все – твои знакомые, ситуация почти

такая же как и всегда, и, тем не менее, будет несколько грустнее,

чем обычно.

Все дни начиная с твоего отъезда <т.е. с первых чисел сентября 49

г.> я прилежно тружусь, написал уже 97 страниц партитуры

<«Приветственной кантаты»>, так что осталось лишь каких-

нибудь 70–80 страниц.

Настроение у меня мерзкое, хуже чем раньше намного.<…>

В Москву приехал Володя Неклюдов, который в Новосибирске

был организован трупом [здесь и далее курсив мой – А.Л.] с

феерическим блеском. Труп вернулся и собирается восстановить

нормальные отношения со мной. Князь приобрел себе белый плащ

и теперь ни дать ни взять – Петроний Арбитр. Одев плащ, он,

вероятно, с успехом заменяет меня.

1 19 сентября – день рождения моего отца.

Филипп Эммануил2 изгнан из сердца трупа и от огорчения

заболел, очевидно, брюшным тифом. Валяется на диване как

бездомная собака, грязный, без белья, покрытый старым

пальтишком. Муся целыми днями состоит при нем, кормит, поит и

наоборот. Женщины безумно любят, когда болеют их

привязанности. Есть возможность проявить себя».

2 «Филипп Эммануил Бах» – прозвище, данное моим отцом Ф.М. Гершковичу,

историку и теоретику западной музыки, учившемуся в Вене у Альбана Берга. Что

касается трупа, то он, судя по всему, был женского пола.

Факсимиле отцовского письма И.Л. Кушнеровой от 19.09.1949 г.

Письмо второе (28 сентября 49 г.)

«Только лишь вчера окончил писать партитуру <«Приветственной

кантаты»> – 138 страниц – и начал репетиции с певцами. Устал от

писания и чрезмерной кондовости.

1 октября буду проигрывать на Секретариате.

Случилась неприятность. В журнале «С<оветская> М<узыка>« №

8 появилась статья Апостолова, в которой центральное место

уделено моей <Алтайской> сюите. Нет сомнений, что сюита

теперь сыграна не будет, а договор будет расторгнут. Итак, судьба

моя на этот год зависит от кантаты».

Письмо третье (13 октября 49 г.)

«Наконец состоялись мои прослушивания, и я кое-как начинаю

дышать. Первое было на Секретариате – прошло благополучно.

Второе – в комитете1 – прошло плохо. Было сказано что-то насчет

бояр, князей и палки, а адресат по их мнению – не при чем. Третье,

решительное, было в Радиокомитете. Присутствовали из всех трех

учреждений. Обсуждение длилось около двух часов и отличалось

большим количеством метаморфоз во взглядах на предмет

обсуждения в зависимости от положения предыдущего оратора на

иерархической лестнице. Мощная защита была со стороны Чулаки

и Баласаняна. Было решено, что кантата есть нечто единственное в

своем роде, и предложено немедленно переменить текст. Некто

Гринберг занимается сейчас подыскиванием невольника чести,

способного создать достойные кантаты стихи. В течение полутора

1 В Комитете по делам искусств.

месяцев я сидел за столом и писал партитуры, сначала кантату, а

потом инструментовал для кино и сейчас совершенно обессилел».

Письмо четвертое (24 октября 49 г.)

«Мои дела таковы: кантата после многочисленных обсуждений

наконец принята. Написан новый текст поэтом Островым. Этот

текст значительно хуже прежнего, но комиссия нашла его

отличным».

Письмо пятое (28 октября 49 г.)

«В последний месяц я совсем отбился от собственных рук –

прослушивания, эпопея с поэтом (кстати, стихи его оказались не

намного хуже прежних) и вся прочая суета в корне перековали мой

душевный уклад. Не без ужаса заметил я, что становлюсь суетным,

и в случае успеха кантаты (весьма сомнительного) преуспею и в

суетности. Очевидно, ничто мне сейчас так не требуется, как

только полный неуспех, и лишь этой ценой я смог бы сохранить в

себе то, что составляет и оправдывает смысл моего

пребывания» [курсив мой – А.Л.].

Письмо шестое (10 ноября 49 г.)

«Завтра, вероятно, я смогу получить оркестровые партии. Когда я,

наконец, овладею своей партитурой, я смогу встретиться с Гауком

и поиграть ему. Тогда и выяснится, будет ли он дирижировать.

Дело осложняется весьма некрасивым поведением Горчакова,

который заявляет вовсеуслышание, что я обещал ему кантату, чего

я никогда не делал, но на что Горчаков меня неоднократно грубо

провоцировал».

Письмо седьмое (14 ноября 49 г.)

«Завтра в одиннадцать часов состоится встреча с Гауком и

решится, надеюсь, вопрос с дирижером. Партии я получил и уже

половину откорректировал. Пальто мне сшили. Шубу Мусе не

купили. Погода плохая. Водку не пью. С девицами не общаюсь.

Настроение скверное».

Письмо восьмое (19 ноября 49 г.)

(Отрывок из этого письма я уже приводил в основном тексте. –

А.Л.)

Письмо девятое (24 ноября 49 г.)

«Вчера и сегодня были сводные репетиции хора, на которых я

присутствовал. Звучит хор изрядно. Первая оркестровая репетиция

должна состояться 28 <ноября>. Солистов, певцов своей печали, я

еще в глаза не видел. Вся эта координация мне дается с трудом,

вернее, совсем не дается. Слишком много координируемых

элементов вокруг оси координат».

Письмо десятое (2 декабря 49 г.)

«Итак, кантата сыграна. Причем сыграна предельно скверно.

Сплошное фортиссимо, неверные темпы и фальшь. Сыграна

последним номером по требованию Гаука, хотя в программе шла

первым номером. Так что получилось: после танцев –

торжественная часть. Тем не менее, мне пришлось галантно

раскланяться с публикой и оркестром и даже пожать руки своим

могильщикам во главе с Гауком».

Письмо одиннадцатое (13 декабря 49 г.)

«Итак, испытания кончились. Все случилось примерно так, как я

себе и представлял. В событиях подобного рода самую большую

роль играют пересечения разных человечьих путей. Пленум стал

ареной битв и игралищем страстей. Произошло массовое

столкновение честолюбий. Сочинение мое было выдвинуто на

премию, но, немедленно, по требованию Захарова и Коваля,

вершителей судеб [курсив мой – А.Л.] задвинуто обратно. В

Секретариате произошел раскол. Чулаки был вынужден уехать из

Москвы на все время обсуждений. С моим сочинением можно

было поступить лишь двояко: либо превознесть, либо уничтожить,

ибо это диктуется темой сочинения – другого быть не могло.

Естественно, что превознесть, что сопряжено с массой почестей,

да к тому же именно меня, Секретариат не захотел; не захотел

потому, что не хотел ускорять свою гибель. Потому, сочинение

мое в докладе Хренникова и в резолюции (а также в газетах) было

названо ложным, неискренним, холодным, сумбурным и т.д.

Впрочем, в прениях было сказано и противоположное, например

Гнесиным, но это особой роли не сыграло. Итак, путь закрыт.

Надолго ли – не знаю».

Приложение 1.2

Письмо моего отца Н.Я. Мясковскому

Работая в Российском государственном архиве литературы и

искусства над документами Третьего композиторского пленума, я

случайно натолкнулся на неизвестное письмо моего отца своему

учителю, относящееся к более раннему периоду. На мой взгляд,

это письмо представляет определенный интерес в связи с

описываемыми мною событиями, и я решил привести его здесь.

А.Л. Локшин – Н.Я. Мясковскому

4 августа 43 г.

Дорогой Николай Яковлевич!

Зимой написал я симфоническую поэму «Жди меня» для голоса и

оркестра. При моем пристрастии ко всему исключительному,

сочинение музыки к такому заурядному стихотворению было

задачей исключительно трудной, особенно, если принять во

внимание то, что вся музыкальная атмосфера, толстым слоем

окутавшая это стихотворение, была наполнена смрадными

испарениями многочисленных дельцов от музыки, накинувшихся

на эти стихи с целью совершить выгодную спекуляцию на лучших

чувствах. Словом, и автор, и слушатели были хорошо

подготовлены.

Быть может, только при высокой температуре чувства выявляют

свою сущность. Крайности приводят к откровениям. Психологи

утверждают, что душа человеческая в моменты крайнего нервного

напряжения обладает способностью проникновения, граничащего

с ясновидением. Если не ошибаюсь, то то же и в физике: предметы

под сильным давлением начинают светиться, при сильном

нагревании меняют свою молекулярную структуру. Так же и в

области человеческих отношений: только в периоды больших

общественных или личных потрясений обнажается сущность

человека, до тех пор скрытая за толстым слоем благополучия.

Одним словом, если вы хотите испытать истину, то заставьте ее

покувыркаться на краю пропасти. Может быть, такое отношение к

материалу и спасло меня на этот раз. 22 апреля состоялось первое

исполнение в Лен<инградской> филармонии. Соллертинский

произнес страстный вступительный монолог. Исполняли:

Мравинский, Вержбицкая, большой состав оркестра с арфой и

челестой. Впервые сочинял я музыку, ни с кем не советуясь,

никому не показывая, не имея даже никакой моральной

поддержки. Я поступал как дикарь, как наивный первобытный

мистик: вопрошая портрет моего учителя (помните, когда-то Вы

подарили мне его), когда меня одолевали сомнения, и портрет

очень чутко реагировал, иногда хмурился, иногда улыбался.

Важно было не чувствовать себя одиноким. Возможно, это просто

особенность лица, снятого en face: где бы вы ни находились, вам

кажется, что глаза портрета устремлены на вас.

С трепетом душевным пришел я на первую репетицию, вооружив-

шись большим красным карандашом, предчувствуя неизбежные

изменения в партитуре. Но карандаш оказался ненужным. Ни одна

нота не была изменена.

Вам я обязан всем. Я позволяю себе не благодарить Вас только

потому, что хочу эту благодарность носить всегда с собой.

Я очень хотел бы вернуться в Москву с тем чтобы заниматься у

Вас в аспирантуре на фортепианном факультете, но до сих пор я

вынужден был отвергнуть все варианты самостоятельного

возвращения. Причина простая: я не хочу возвращаться с черного

хода. Приехать без приглашения, без вызова из Консерватории или

ССК и затем молить уважаемых руководящих товарищей о

предоставлении мне минимальных условий для существования, –

это выше моих скромных жизненных возможностей, тем более,

если принять во внимание то, что в настоящее время грелка играет

существеннейшую роль в моей духовной и физической жизни, то

становится ясным, что я вынужден был бы просить целый ряд

бытовых благ, что для человека, приехавшего без приглашения,

равносильно напрашиванию на целый ряд оскорблений. Ведь меня в

Москве знают лишь как студента со скандальной репутацией.

Есть два выхода. Ждать, когда Консерватория вспомнит обо мне и

вызовет меня для сдачи государственных экзаменов. Но два года,

дарованные мне для осознания своих ошибок, уже прошли, а

Консерватория все еще молчит. Мало того, Директор

Консерватории даже не удостоил меня ответом на мои два письма, в

которых я извещал его о своей готовности предстать пред грозными

очами своих инквизиторов. В этот выход я почти не верю. Другой

выход – это поездка в Москву с Мравинским, он собирается

поставить там «Жди меня». Быть может, тогда я смог бы получить

диплом и поступить в аспирантуру.

Что будет дальше – не знаю. Жизнь раскрыла пасть и смердит

отчаянно. Правда, если придерживаться мудрого изречения

Протагора, утверждавшего, что «человек есть мера всех вещей», и

признать, согласно этому тезису, за эталон, например, Мурадели

или Хренникова, то можно придти к выводу, что жизнь прекрасна,

что жить стоит и чем больше – тем лучше. Простите меня за

многословие. После двухгодичного молчания я чувствую себя

способным говорить целый световой год без антрактов.

Питаю надежду получить от Вас несколько строк. Сейчас два

слова, написанных Вами, были бы для меня ценнее девяти

симфоний Бетховена.

Ваш верный ученик

А. Локшин

Только что узнал о награждении Вас орденом. Поздравляю Вас от

всей души.

Новосибирск, з-д им. Чкалова, Соцгород, каменный дом 6, кв. 161

1 Оригинал в РГАЛИ, ф. 2040, оп. 2, ед. хр. 176, л. 1–2.

Приложение 1.3

Отрывок из статьи Апостолова

Ниже я привожу отрывок из статьи Апостолова «О некоторых

принципах музыкальной критики» (Сов. музыка, 1949, № 8, с.11-

12). Его пространная статья направлена в первую очередь против

моего отца (хотя этот факт и не сразу бросается в глаза). Мне

хочется обратить внимание читателя на очень интересное

употребление слова «ложный» (дважды встречающегося в

приводимом мною отрывке). Похоже, что этот эпитет

представляет собой знак, которым помечают чужого. Спустя три

месяца после опубликования статьи Апостолова этим же термином

– уничтожая Локшина – воспользуется Хренников на Третьем

композиторском пленуме.

Необычайно интересно также употребление Павлом Апостоловым

слов «грехи» и «индульгенция» применительно к моему отцу. Все

это, безусловно, материал для лингвиста и психолога.

« <…> Небезинтересно привести и другой пример: обсуждение на

собрании той же секции [симфонической и камерной музыки

Союза композиторов] «Алтайской сюиты» для симфонического

оркестра композитора А. Локшина. Казалось бы, программный

замысел, навеянный народным эпосом о битвах и богатырских

подвигах, должен был вдохновить композитора на создание яркого

монументального произведения в мужественном характере

«былинного» повествования.

Но композитор решил задачу совсем в ином, искусственно

надуманном плане. Сюита состоит из шести оркестровых

миниатюр общей длительностью не более 20 минут.

Неоправданный миниатюризм, противоречащий эпическому

сюжету, фрагментарность формы, модернистический язык,

копирующий красочную звукопись импрессионистов – все это

свидетельствовало о явном разрыве между народно-эпическим

сюжетом и его музыкальным воплощением. Сама программность

оказалась претворенной весьма условно. Цельная фабула

распалась на отдельные, по существу, бессюжетные картинки-

кадры.

Изломанные интонационные ходы, нагромождение пряных

диссонансов, вычурность и искусственность образов, всё это,

казалось бы, с полной очевидностью говорило об ошибочном

художественном замысле автора, о ложном стремлении решить

народно-эпическую тему в экзотическом, эстетски-

импрессионистском плане. Слушатели сюиты были явно

озадачены, и автор вынужден был проиграть произведение

вторично.

Итак, А. Локшин не сумел решить взятую им народную тему в

духе социалистического реализма. Автор выступил не как

воинствующий публицист, проповедующий художественными

средствами прогрессивную идею народности, но как эстет,

любующийся «экзотической оригинальностью» фольклорных

образцов.

Однако обмен мнений о сюите, игнорируя принципиальную

постановку вопроса, показал слабость нашей критики и

дезориентировал заблуждающегося композитора. Аполитичность,

теоретическая беспомощность, формально-эстетский подход

проявились в ряде выступлений. Композитору приписывались

«тонкий вкус», «влюбленность в звуки» и «необычайная

талантливость». Восторженным перечислением этих личных

качеств автора выступавшие товарищи подменили научно-

эстетический анализ программного содержания и его

музыкального воплощения. Врожденная талантливость как бы

окупала все грехи автора; ему все прощалось во имя этого

завидного качества, превращающегося в некую индульгенцию.

Ссылки на талантливость того или иного автора, уводящие от

конкретного анализа его музыки, довольно часты в музыкальной

среде. Но что такое талантливость? Может ли быть талантливым

произведение, в котором нарушен основной закон музыкально-

прекрасного: отсутствует «полное согласие идей и формы»

(Чернышевский)? Добролюбов определял талант, как «умение

чувствовать и изображать жизненную правду явлений». Товарищ

Жданов говорил, что «...народ оценивает талантливость

музыкального произведения тем, насколько оно глубоко

отображает дух нашей эпохи, дух нашего народа, насколько оно

доходчиво до широких масс... Музыкальное произведение тем

гениальнее, чем оно содержательней и глубже, чем оно выше по

мастерству, чем большим количеством людей оно признается, чем

большее количество людей оно способно вдохновить».

Эстетски усложненная, модернистская сюита Локшина не

удовлетворяет требованиям научно-объективного, партийного

критерия талантливости [курсив мой – А.Л.] . В своей музыке

композитор не проявил умения чувствовать и правильно

изображать жизненную правду. В этом сказалось пагубное

влияние формалистического окружения на этого, несомненно,

одаренного музыканта. Серьезные указания ЦК ВКП(б) о музыке

не восприняты им еще с должной глубиной, и именно

общественная критика обязана прежде всего направить его на

верный путь, а не сбивать его с пути ложным воскурением

фимиама. <…>»

Текст был опубликован на портале Евг. Берковича («7 искусств», 2010, №2).

Приложение 1.4

Музыка, оскорбительная для Сталина

Недавно побывал в бывшем Московском парт. архиве (ныне –

ЦАОПИМ) и нашел следующий любопытный документ –

стенограмму закрытого собрания парторганизации Союза

композиторов от 14 декабря 1949 года (собрание было посвящено

итогам только что закончившегося III композиторского пленума).

Напомню, что мой отец никогда не был членом партии.

На этом закрытом партсобрании никто никого не громил.

Отличился только музыковед С.И. Корев. Цитирую стенограмму:

<<т. Корев: <… >Теперь, о допущенных на пленуме ошибках.

Видите, товарищи, и я считаю, что брать на себя большую вину,

чем она есть на самом деле, не стоит. В конце концов, по моим

подсчетам больше чем из 200 произведений, 4–5 сочинений можно

назвать таких, которые не могли бы пройти, и в этом нет особой

ошибки. Но, есть грубые ошибки – например, кантата

Локшина, так как это связано с именем товарища Сталина.

Эта холодная, бездушная музыка оскорбительна для такой

темы. А то, что прошло дискуссионное произведение Левитина, в

этом нет ничего скверного.>> Цит. по: ЦАОПИМ, ф.1292, оп. 1,

ед. хр. 19, л. 69.

Замечу, что слова Корева вполне согласуются с моим

утверждением о том, что причиной разгрома отцовского

сочинения было столкновение моего отца с «органами», а

антисемитизм играл в данном случае не более, чем

второстепенную роль (см. статью).

Москва, 4.09.2012

2. МЫШЕЛОВКА

Эта заметка – о том, что переселение Святослава Рихтера из

квартиры Генриха Нейгауза в квартиру Веры Ивановны

Прохоровой, произошедшее в 1942 году, было (я уверен – втайне

от участников переселения) спланировано в НКВД. А также о

других событиях в квартире В.И. Прохоровой – внучки последнего

полноправного владельца Трехгорной мануфактуры, дочери ее

последнего содиректора.

Цитата первая

«4 ноября 1941 года папу [т.е. Генриха Нейгауза] арестовали <…>.

Для всех нас и для Славы [Рихтера] папин арест был тяжелым

ударом. В нашей квартире опечатали одну комнату. С этого

момента в комнате с двумя роялями жили Слава, Сережа и

бабушка, а я переселилась к маме.»

(См. Нейгауз М.Г. «Святослав Рихтер в семье Генриха Густавовича

Нейгауза»/ Вспоминая Святослава Рихтера. – М.: Константа, 2000, с. 35–

36)

Цитата вторая

«В 1942 году, когда Славе [Рихтеру] стало опасно жить в нашей

квартире, Вера [Прохорова] и ее семья (мать и сестра) пригласили

его переселиться к ним. Слава прожил у Веры до 1946 года».

(См. цитированную выше статью М.Г. Нейгауз, с. 34)

Цитата третья

«В военные годы Святослав [Рихтер] жил в моей семье, хотя был

прописан у Нейгауза, с семьей которого я нахожусь в родственных

отношениях. Генрих Густавович в это время сидел в тюрьме.

[Неточность: Г.Г. Нейгауз был выпущен из тюрьмы 19 июля 1942

года; см. цитированную выше статью М.Г. Нейгауз, с. 36.] До

войны Светик жил у него <…>. Однажды за Светиком пришли с

повесткой: «Лихтеру явиться в отделение милиции с паспортом».

Светик сказал: «Я не Лихтер, а Рихтер, и никуда не пойду».

Оставаться у Нейгауза было опасно, и тут же было решено, что он

переедет к нам на улицу Фурманова (ныне это Нащокинский

переулок). Стараниями органов у нас ОСВОБОДИЛАСЬ

[выделено мной – А.Л.] комната в общей квартире и мы оказались

обладателями трех комнат (двоюродного брата и дядю

арестовали). И Святослав стал там жить. Днем он часто ходил к

Нейгаузам, где и занимался, но вечером всегда уходил к нам.

Кстати, ЗА НИМ ВЕЛАСЬ СЛЕЖКА [выделено мной – А.Л.] не

только в военное время, но и после войны, так как мать была за

границей [выехала на Запад из оккупированной Одессы].

(См.: Прохорова В.И. «Он был всецело в жизни…»/ Вспоминая

Святослава Рихтера. – М.: Константа, 2000, с. 46–47)

Здесь кажутся, на первый взгляд, необъяснимыми две вещи:

А) почему «освободившаяся» комната не была опечатана;

Б) каким образом Рихтеру, ЗА КОТОРЫМ СЛЕДИЛИ, удавалось

ГОДАМИ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ жить в квартире Прохоровой без

прописки.

О том, какую чрезвычайную роль играла в военные годы

прописка, можно прочесть, например, в «Дневниках» Георгия

Эфрона (М.: ВАГРИУС, 2004, т. 1, с. 433):

«[Запись от 8 июля 1941 г.] Хозяин комнаты, где мы сейчас

проживаем, оставил домкому документ о том, что мы

выписываемся 1 августа. Это значит, что с 1 августа мы больше не

имеем права тут ночевать. <…> Но ввиду того, что ее муж [т.е.

хозяин комнаты] написал о том, что мы выписываемся с 1 августа,

как мы можем жить без прописки до 1 сентября? Это

невозможно».

Две приводимые ниже цитаты объясняют, на мой взгляд, обе

упомянутые странности.

Цитата четвёртая

«Мать Веры [Ивановны Прохоровой], Надежда Николаевна, –

урожденная Гучкова.

Московский городской голова Николай Иванович Гучков – ее

отец. Александр Иванович Гучков – родной дядя. Да, тот самый, у

которого согласно советской историографии, что ни должность, то

крамола: основатель и лидер партии октябристов, председатель III

Госдумы, военный министр Временного правительства [а также –

вдобавок к должностям – один из организаторов Интервенции,

влиятельная фигура в Белой эмиграции. Умер в Париже в 1936

году].

С такой родословной в СССР не то, что на работу устроиться –

жить было невозможно. <…>

К 1930 [!] году маме [т.е. матери В.И. Прохоровой] все-таки

разрешили работать переводчицей с иностранными туристами, в

том числе и высокопоставленными»1.

(См.: Григорьев А. «Прохоровы с Трех гор»/ Известия, 12 мая 1998 г.)

Цитата пятая

<<На склоне лет, когда многие люди начинают жить

воспоминаниями, [советской разведчице, дочери А.И. Гучкова]

Вере Александровне Гучковой-Сувчинской-Трэйл понадобился

достойный собеседник. Она пишет <…> [советскому разведчику]

Родзевичу:

« <…> В свое время Ежов обожал меня (конечно же, в абсолютно

невинном смысле), впрочем, я писала об этом в своей книге». >>

1 Процитирую книгу В. Прохоровой «Четыре друга на фоне столетия» (М.:

Астрель, 2012, с. 45):

«В 30-м году был организован “Интурист”, и маму взяли туда гидом».

Для сравнения процитирую также недавно рассекреченный документ,

опубликованный в книге «Лубянка. Сталин и НКВД – НКГБ – ГУКР “СМЕРШ”

1939–март 1946» / Под ред. А.Н. Яковлева. – М.: Материк, 2006, с. 15–16:

« Сов. секретно

9 января 1939 г.

№ 63/б

ЦК ВКП (б) товарищу ПОСКРЕБЫШЕВУ

Направляю при этом копию письма от 7-го декабря 1938 года на имя

тов. СТАЛИНА и тов. МОЛОТОВА о Всесоюзном Акционерном Обществе

«ИНТУРИСТ».

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР

(Л. Берия)

7 декабря 1938 года

№111967

СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) тов. СТАЛИНУ

Всесоюзное Акционерное Общество «ИНТУРИСТ» решением правительства

передано в Наркомвнудел СССР.

Нахождение «ИНТУРИСТА» в системе НКВД считаем нецелесообразным по

следующим причинам: <…> Исходя из указанных соображений, считаю

целесообразным «ИНТУРИСТ» изъять из ведения НКВД.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР комиссар государственной

безопасности I ранга БЕРИЯ

РГАСПИ. Ф.17. Оп. 163. Д. 1207.Л. 69. Подлинник. Рукопись. Л.70 -72. Подлинник.

Машинопись.>>

(См.: Анискович Л. «София Парнок и Константин Родзевич. Две

стороны одной луны». – М.: Кириллица, 2005, с. 319)

А вот еще отрывок из той же книги Л. Анискович (с. 311):

<<Больше всего участников разборки документов [оставшихся

после смерти Родзевича] поразила некая магическая фраза в одном

из писем Веры Трэйл: «Пусть, наконец, меня оставят в покое с

этой историей [об убийстве] Рейсса и сына Троцкого – у меня

железное алиби!» >>

Две последние цитаты, вне всякого сомнения, говорят о том, что

квартира Прохоровой тщательно прослушивалась. Что и объясняет

упомянутые выше странности, сопутствовавшие переезду и

проживанию Рихтера в этой квартире. НКВД, как я полагаю,

спланировало этот переезд (разумеется, втайне от Рихтера и семьи

Прохоровой): лояльность сверходаренного музыканта нуждалась в

круглосуточной проверке.

И в эту мышеловку в сорок восьмом году был приглашен мой

отец.

О том, что из этого вышло, я уже подробно писал в своей книжке

«Гений зла», М., 2005.

Вкратце суть такова. В 1950 году Прохорова была арестована, а

крамольные разговоры, которые вели мой отец и Прохорова,

оставаясь наедине в ее квартире, были предъявлены ей

следователем: «Каждый наш разговор с Шурой был представлен

как мой монолог, мое высказывание или мое личное мнение».

(См.: Прохорова В. «Трагедия предательства»/ Российская

музыкальная газета, 2002, №4). И на основании этого Прохорова

написала свою статью, обвинив моего отца в своем аресте.

Удивительно, однако, как могла Прохорова позволить себе

поддерживать целую серию из многих антисоветских бесед в

своей квартире. Она их насчитала целых 12 или 13 штук.

Тем более что мой отец ЧРЕЗВЫЧАЙНО ОПАСАЛСЯ

ПОДСЛУШИВАНИЯ (см. ее статью).

Тем более что Рихтер, ЗА КОТОРЫМ СЛЕДИЛИ, продолжал в

этой квартире бывать (см. ее статью).

Тем более, имея такую специфическую родственницу как

РАЗВЕДЧИЦА Вера Гучкова-Трэйл.

Тем более что в этой квартире регулярно бывал и отдыхал там

душой близкий друг Прохоровой Юрий Нагибин – в то время

ЗЯТЬ СТАЛИНСКОГО ЛЮБИМЦА И.А. Лихачева, бывшего

наркома машиностроения (!) и чекиста. (См. Нагибин Ю. Вечная

музыка. – М.: АСТ, 2004, с. 346–355, а также Нагибин Ю. Моя

золотая теща. – М.: АСТ, 2004, с. 228–229, где И.А. Лихачев

выведен как «В.К. Звягинцев»)

Кстати, Прохорова пишет о беседах с моим отцом: «<…> А все

разговоры стали носить сугубо политический характер». Но

разговоры на политические темы должен кто-то начинать. Тем

более во время террора. Тем более, если собеседники знакомы не

больше года. Видимо, это был человек, который не боялся

подслушивания…

А что же делала Вера Гучкова-Трэйл в том самом 1949 году, в

котором велись антисоветские разговоры в квартире Веры

Прохоровой? Она тоже вела антисоветские разговоры, только по-

английски.

«Уже в 1949 году, – пишет Ален Бросса, – когда Виктор Кравченко

в эпоху нарастания холодной войны открыл глаза западному

общественному мнению своей нашумевшей книгой «Я выбираю

свободу», она сопровождает перебежчика на публичных

выступлениях в качестве переводчицы. На фотографии,

опубликованной 4 мая 1949 года в газете «Ивнинг ньюс», Вера

Трайл стоит рядом с Кравченко, нервно затягиваясь сигаретой…»

(см. цитированную выше книгу Л. Анискович, с. 314–315).

Конечно, Прохорова могла не знать о профессии Веры Гучковой-

Трэйл. Но как выдающийся знаток своей родословной могла бы и

догадаться.

* * *

Вообще, Лубянка умела творчески использовать подслушку. Вот

цитата из воспоминаний Елены Боннэр, относящихся, правда, уже

к более поздним временам (1971 году), но почерк Учреждения тот

же:

«Мы [т.е. Елена Боннэр и Андрей Сахаров] прошли в его комнату,

которую за месяцы, что прошли с декабря, я уже знала до

последнего гвоздя в стене. Пили кофе, грызли печенье и то, что он

мне говорил в эти часы (он мне все еще – Андрей Дмитриевич, я

ему – Люся – вы), было потом пересказано в грязно-отвратитель-

ной тональности в итальянской газетенке «Сетте Джорно» со

ссылкой на меня, что я якобы это рассказывала про него своим

подругам. Прослушивание в его квартире было налажено хорошо».

(См.: Сахаров А., Боннэр Е. Дневники, т. 1. М.: Время, 2006, с. 65)

Как известно, дискредитировать Елену Боннэр в глазах Сахарова с

помощью подслушки не удалось. В истории моего отца все

обернулось иначе – травлей со стороны прогрессивной

общественности, не прекратившейся и после его смерти…

P.S. Недавно мне попался на глаза совершенно удивительный

документ, помещенный в книгу «Лубянка в дни битвы за Москву.

По рассекреченным документам ФСБ РФ». – М.: Издательский

дом «Звонница», 2002, с. 82–90:

<<СПРАВКА ОБ ОРГАНИЗАЦИИ ДИВЕРСИОННО-

ТЕРРОРИСТИЧЕСКИХ ГРУПП В РАМКАХ РЕАЛИЗАЦИИ

«МОСКОВСКОГО ПЛАНА»>>

14 октября 1941 г................ Сов. секретно

Для товарища Л.П. БЕРИЯ

<…>Агент «Лекал» – бывший офицер царской армии, старый

проверенный агент.

Оставляется в тылу противника с заданиями разведывательного

характера. Для успешного выполнения задания по нашему заданию

женился на дочери бывшего владельца «Прохоровской

мануфактуры», располагающей большими связями среди сотрудников

немецкого посольства в Москве и белой эмиграции.

В случае возвращения жене фабрик «Лекал» будет ими управлять и

займет соответствующее общественное положение.<…>

Со всеми вышеперечисленными руководителями групп и агентами

установлены пароли для связи.

КОБУЛОВ

ЦА ФСБ России, ф. К-1 ос, оп. 6, д. 84, л. 28-36.

Подлинник. Рукописный экземпляр исполнен Н.И. Эйтингоном.>>

Оставляю этот документ без комментариев.

Текст был впервые опубликован на портале Евг. Берковича (Заметки по

еврейской истории, 2007, №13).

3. «ЗНАЮТ ОБ ЭТОМ НЕМНОГИЕ»

Есть небольшая группа людей, которые знают, что датированное 28

февраля 1961 года письмо Марии Вениаминовны Юдиной ее

давнему другу, историку книги В.С. Люблинскому как-то раз

таинственным образом исчезло на полгода, а затем нашлось [1].

В этом письме, написанном Юдиной непосредственно после

встречи с моим отцом (отец показывал ей свой Реквием), есть

такие строки о нем [2]:

«Теперь должна Вам сообщить нечто величественное, трагическое,

радостное и до известной степени тайное. Слушайте: я написала

письмецо – «профессионально-деловое» по одному вопросу в

связи с Малером – Шуре Л[окшину], который его знает, как никто.

В ответ он написал мне, что очень просит меня повидаться с ним.

Я согласилась. Вчера он сыграл мне свой «Реквием» <…>

ШОСТАКОВИЧ ТЕПЕРЬ ПРОСТО БОГОТВОРИТ ЕГО. ЗНАЮТ

ОБ ЭТОМ НЕМНОГИЕ [выделено мной – А.Л.]. <…> Я рада, что

человек осуществил свою задачу, не зря живет на свете, что Я НЕ

ОШИБЛАСЬ, ВЕРЯ В НЕГО, И НЕ ОШИБЛАСЬ, ПОМОГАЯ

ЕМУ В ОБЫЧНОЙ ЖИЗНИ, И БЫЛА ЕМУ ДРУГОМ В

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ И ЧАСЫ [выделено мной – А.Л.]. Вот как. Не

сердитесь».

Упомянутая встреча произошла спустя пять лет после разрыва

отношений между моим отцом и М.В. Юдиной, случившегося из-

за распущенных не без помощи КГБ слухов о моем отце. Из

письма ясно, что Юдина поверила в непричастность моего отца к

арестам. И это при том, что технология клеветы, обнажившаяся в

последнее время, была моему отцу неизвестна. В письме, конечно,

обращает на себя внимание извиняющийся тон Юдиной – она

написала Локшину не записку, не письмо – а «письмецо», к тому

же не личное, а «профессионально-деловое». Это – стопроцентное

подтверждение тому, что и Юдина, и ее корреспондент

Люблинский были в курсе сплетни.

Интересно, что существовало еще одно письмо Юдиной

Люблинскому, где тоже шла речь о Локшине и о его Реквиеме.

Письмо это утрачено [3] .

А вот реакция адресата Юдиной – Люблинского – на полученные

им известия о моем отце сохранилась (письмо от 12 марта 1961 г.)

[4]:

«О Реквиеме [Локшина] Вы писали – И ЭТО ОЧЕНЬ

НЕОЖИДАННО И ДЛЯ МЕНЯ, НО ПРИТОМ И НЕПОНЯТНО

[выделено мной – А.Л.].»

Слова Люблинского представляются мне как раз очень понятной и

предсказуемой реакцией интеллигента: Локшина с трех сторон

обвиняют люди, прошедшие лагеря – о чем вообще может быть

разговор?

Но ведь Юдина и сама – тоже в свое время поверила в виновность

отца, их отношения были разорваны в 56 году. Что же заставило

Юдину написать моему отцу «профессионально-деловое»

письмецо и тем самым создать повод для встречи?

Думаю, что дело здесь не в Малере, а в Шостаковиче, который

а) будучи в это время первым секретарем Союза композиторов,

знал всех имевшихся в упомянутом Союзе стукачей;

б) в отличие от прочих интеллигентов понимал, что музыка и ее

сочинитель составляют одно целое.

Шостакович, как я полагаю, и убедил Юдину в невиновности

моего отца.

Москва, май 2010

[1] История эта напомнила мне необъяснимую пропажу (случившуюся

после смерти М.В. Юдиной) всех транскрипций для фортепиано

сочинений Брамса и Малера, которые делал для нее мой отец, и которые

она включала в свои концертные программы. (По свидетельству

Г.И. Семе-нова, «о транскрипциях Локшина Малера она [М.В. Юдина]

говорила, что их исполнения были одними из самых волнующих в ее

жизни». См.: «Вспоминая Юдину». – М.: Классика-XXI, 2008, с. 212).

[2] Письмо это впервые было опубликовано А.М. Кузнецовым в журнале

«Звезда», №9, 1999, с.175-176.

[3] Юдина М.В. Переписка 1959–1961 гг. – М.: РОССПЭН , 2009, с. 490.

[4] См. там же.

Глава II. ЛОГИКА В НЕПРАВИЛЬНОМ МИРЕ

1. О ДОВЕРЧИВОСТИ

Моя цель – представить читателю небольшую коллекцию случаев

выдающейся доверчивости, разбросанных по мировой мемуарной

литературе. Ни на какую систематичность я при этом не

претендую.

1.1. Вот что писала Лидия Чуковская 27 сентября 1956 года в

своих «Записках об Анне Ахматовой»[1]:

<<Потом, накануне отъезда Анны Андреевны в Ленинград, я

встретилась с ней у Наташи Ильиной, и Анна Андреевна

рассказала нам о блестящем светском собрании на даче

[Пастернака]: до обеда Рихтер, после обеда – Юдина, потом читал

стихи хозяин.

– Недурно, – сказала я.

– А я там очень устала, – ответила Анна Андреевна. – Мне там

было неприятно, тяжко. Устала от непонятности его отношений с

женою: «мамочка, мамочка». Если бы эти нежности с Зиной

означали разрыв с той <…> так ведь нет же! и ничего не понять…

Устала и от богатства. Устала от того, что никак было не

догадаться: кто здесь сегодня стучит? [выделено мной – А.Л.] >>

Мрачный юмор Ахматовой удается вполне оценить, только

прочитав воспоминания Михаила Ардова [2]:

<<Мне вспоминается такая сценка. В нашей столовой довольно

много людей – Ахматова, мои родители, Лев Никулин с женой –

актрисой Малого театра Е.И. Рогожиной. Екатерина Ивановна

хотела что-то сказать о Наталии Иосифовне Ильиной, но при этом

забыла ее фамилию:

– Эта, ну как ее ?... Из Шанхая… Штабс-капитан Рыбников…

Реплика эта имела бурный успех, мы все знали и любили

одноименный рассказ. Как помним, купринский герой был

шпионом, приехавшим с Дальнего Востока, но и прибывшая из тех

же мест Ильина, по мнению некоторых людей, была секретным

сотрудником Лубянки. Среди тех, кто вполне разделял это мнение,

была Ахматова. <…> С того самого дня, когда Рогожина сравнила

Ильину с купринским героем, Штабс стало ее тайным прозвищем

и прочно вошло в лексикон Анны Андреевны. >>

На мой взгляд, из текста «Записок» видно, что Л.К. Чуков-ская ни

о чем ТАКОМ не подозревала. (См., например, ее запись от 19

декабря 1958 года.) И это – не мелкая деталь! Наталия Ильина –

известная писательница, важное действующее лицо в книге

Л.К. Чуковской. (Имеет ли сюда какое-то отношение описанный

В. Фромером [3] спор Анатолия Якобсона с Л.К. Чуковской, мне

неизвестно.)

1.2. Перейду к другому необычайному примеру. Это –

характеристика, данная молодым декабристом Вадковским

провокатору Шервуду-Верному [4]:

<<Вот как я понимаю этого человека [т.е. Шервуда-Верного]

теперь, когда я уже знаю его. По характеру он англичанин.

Непоколебимой воли, олицетворенная честь, он тверд в своих

словах и в своих намерениях. Холодный при первой встрече, в

интимном знакомстве он обнаруживает чувство редкой

сердечности и самопожертвования. Нет жертв, которых он не

согласился бы принести для достижения своих целей, нет

опасностей, которым он не решился бы подвергнуться для того,

чтобы успеть в исполнении намеченного… Все это я говорю вам

на основании опыта, путем которого я убедился в его

способностях и нравственной силе…Я знаю его уже целый год, и

это дает мне право сказать вам, что вы можете быть с ним так же

откровенны, как были бы со мной. Малейшее сомнение, которое

появилось бы у вас относительно него, нанесет ему

чувствительное оскорбление. Я говорю: появилось бы, потому что

у него достаточно такта, чтобы заметить это, как бы вы тщательно

ни скрывали…>>

1.3. Теперь пойдет речь о доверчивости людей необразованных.

Она выглядит несколько иначе. Следующий эпизод взят мной из

книги воспоминаний эсера П.М. Рутенберга [5]:

<<Трупы были направо и налево от меня. Около них большие и

малые алые пятна на белом снегу.

Рядом со мной, свернувшись, лежал Гапон. Я его толкнул. Из-под

большой священнической шубы высунулась голова с

остановившимися глазами.

– Жив, отец?

– Жив. <…>

Надо было спасать Гапона.

Я сказал ему, чтобы он отдал мне все, что у него было

компрометирующего. Он сунул мне доверенность от рабочих и

петицию, которые нес царю.

Я предложил остричь его и пойти со мной в город.

Он не возражал.

Как на великом постриге, при великом таинстве, стояли

окружавшие нас рабочие, пережившие весь ужас только что

происшедшего, и, получая в протянутые ко мне руки клочки

гапоновских волос, с обнаженными головами, с благоговением,

как на молитве, повторяли:

– Свято.

Волосы Гапона разошлись потом между рабочими и хранились как

реликвия.>>

1.4. А вот – великолепный образец доверчивости несколько иного

рода. Цитирую воспоминания историка, прозаика и поэта Юрия

Айхенвальда:

<< Понимаете, я убежден, что Горб [разведчик, тесть

Ю. Айхенвальда] был человеком абсолютно честным. При том,

что многие его поступки… Я вот, например, знаю по рассказам

Евгении Семеновны [теща Ю. Айхенвальда], что за границей он

организовал отравление, убийство одного нашего атташе, который

остался в Праге, в Чехословакии – это было в 20-е годы. Или

чистка в Монголии: чекисты переодеты были – выдавали себя за

белых офицеров, которые собирают отряд в помощь китайцам,

чтобы воевать с бандитами-большевиками. Ну, люди шли на эту

удочку, а чекисты их расстреливали, как только они выезжали за

пределы города.>>[6, с. 273]

1.5. Приведу еще один отрывок из воспоминаний Юрия

Айхенвальда. Здесь, на мой взгляд, мы имеем дело со случаем

крайней доверчивости (к советской власти):

<<Теперь про Вольпина, как Вольпин туда [в Караганду] попал [в

1951 году]. Он получил, оказывается, 5 лет ссылки [неточность: не

ссылки, а высылки]. Выяснилось, что существует такая

возможность: тебя могут арестовать, предъявить 58-ю, потом ты

проходишь экспертизу, тебя признают психически больным, после

этого ты год-полтора примерно болтаешься в тюремной больнице,

где кормят нормально, прогулки, библиотека – в общем, совсем

нормальная, приличная жизнь. И после этого, мало того что тебя

не отправляют в лагерь, тебе еще дают 5 лет свободы [и

разрешают работать в школе]. Оказывается, вот таким образом

можно было спастись от советской власти, от ее карающей руки.

Это было потрясающе!>>[7]

1.6. Теперь – эпизод, заимствованный мной из воспоминаний

журналиста В.Л.Бурцева, разоблачителя Азефа. Здесь хорошо

видно, что доверчивость и недоверчивость – это, в сущности, одно

и то же:

<<На суде [имеется в виду суд над Бурцевым, устроенный

эсерами, чтобы защитить Азефа], как только началось дело Азефа,

я чувствовал к себе особенно злобное отношение со стороны

Чернова и Натансона. <…> В отношении к себе в деле Азефа я не

могу ничем упрекнуть только самого горячего защитника Азефа –

Савинкова. Чернов и Натансон не скрывали желания утопить

меня, спасая Азефа. Я был в положении обвиняемого, и мне

приходилось мириться с этим инквизиционным отношением ко

мне и отвечать на все вопросы, даже когда они делались с

злобными чувствами и даже когда этих чувств не скрывали.>> [8]

1.7. А вот еще пример выдающейся доверчивости. Видный деятель

белой эмиграции Шульгин писал о своем конспиративном

путешествии в Россию (23 декабря 1925 – 6 февраля 1926) [9]:

<<Разумеется, при скользкости моего предприятия, мне

предоставлялось вечно сомневаться: а не попал ли я в руки ловких

агентов Г.П.У.? <…> Дыхания предательства я не ощущал.

Наоборот, от всех моих новых друзей шли хорошие токи.>>

Как известно, Шульгина сопровождали именно агенты ГПУ.

1.8. В заключение – наиболее поразительный случай

доверчивости. Цитирую Лиона Фейхтвангера [10]:

<<И мне тоже, до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения,

предъявленные на процессе Зиновьева, казались не

заслуживающими доверия. <…>

Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я

увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал,

что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием

НЕПОСРЕДСТВЕННЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ [выделено мной –

А.Л.] от того, что говорили подсудимые и как они это говорили.

Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что

тогда значит правда. <…>

В первую очередь, конечно, [сомневающимися] было выдвинуто

наиболее примитивное предположение, что обвиняемые под

пытками и под угрозой новых, еще худших пыток были

вынуждены к признанию. Однако эта выдумка была опровергнута

несомненно свежим видом обвиняемых и их общим физическим и

умственным состоянием. <...> Тем не менее противники процесса

предпочитают хвататься за самые абсурдные гипотезы

бульварного характера, вместо того чтобы поверить в самое

простое, а именно, что обвиняемые были изобличены и их

признания соответствуют истине. <…>

Если бы мировому общественному мнению представить не только

то, что говорили обвиняемые, но и как они это говорили, их

интонации, их лица, то, я думаю, неверящих стало бы гораздо

меньше.

Признавались они все, но каждый на свой собственный манер:

один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат,

третий внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый

– как раскаивающийся ученик, пятый – поучая. Но тон, выражение

лица, жесты у всех были правдивы.>>

P.S. А.С. Есенин-Вольпин рассматривал сходные вопросы в своей

статье «Теория диспутов и логика доверия» [11]. Вот что он, в

частности, пишет:

<<Источник доверия должен иметь определенный акт доверия к

нему, без чего он считается подозрительным.>>

<<Основаниями к акту доверия могут служить доказательства и

ВОСПРИЯТИЯ БЕЗОШИБОЧНОСТИ ИСТОЧНИКА [выделено

мной – А.Л.], а также ранее принятые суждения и правила.>>

<<Неподозрительный источник доверия всегда предпочитается

подозрительному, за исключением случаев, когда считается

обоснованным обратное предпочтение.>>

<<Отмена акта доверия, совершенная по ошибке, отменяется, чем

восстанавливается этот акт и все акты принятия суждений,

отмененные в силу этой ошибки.>>

По-моему, Лион Фейхтвангер был вооружен именно этой крайне

полезной теорией…

Москва, 2008–2012

[1] Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой, т. 2. – М.: Время, 2007,

с. 247, 361–362.

[2] См. Ардов М. Монография о графомане. – М.: Захаров, 2005, с. 75–79.

[3] Фромер В. Реальность мифов. – Иерусалим: Гешарим, 5764; М.:

Мосты культуры, 2003, с. 404.

[4] Троцкий И.М. III Отделение при Николае I. – Л.: Лениздат, 1990, с.

127–128.

[5] Рутенберг П.М. Убийство Гапона. – М.: Слово, 1990, с. 11–13.

[6] Айхенвальд Ю.А. Последние страницы. – М.: Изд-во РГГУ, 2003.

[7] Там же, с. 247. Для сравнения приведу цитату из лагерных

воспоминаний Януша Бардаха, опубликованных Люсьеном Фиксом

(Заметки по еврейской истории , 2012, №4):

<<… доктор Пяседский сказал: «Мне кое-что известно о докторе

Ситкине. <…> Ситкин был восходящей звездой в московской

психиатрической больнице имени Краснушкина. Как и все психиатры в

Советском Союзе, он тесно сотрудничал с НКВД. Он обязан

докладывать директору госпиталя и начальнику НКВД о поведении

каждого больного. В Москве арестованных, которые отказывались

давать показания против других, направляли в больницу имени

Краснушкина. Доктор Ситкин был один из психиатров, которые

должны были вырывать у них показания. Используя имеющиеся в его

распоряжении химические препараты, он добивался показаний у ведущих

советских и партийных официальных лиц. Он также использовал

электрошок, вызывал судороги и делал операции лоботомии…» >>

[8] Цит. по: Джанибекян В.Г. Азеф: король провокаторов. – М.: Вече,

2005, с. 223.

[9] Шульгин В.В. Три столицы. Путешествие в красную Россию. –

Берлин: Медный Всадник, 1927, с. 63–-64.

[10] Фейхтвангер Л. Москва 1937. – М.: Захаров, 2001, с. 88–96.

[11] См. Есенин-Вольпин А.С. Избранное. – М.: Изд-во РГГУ, 1999,

с. 190.

2. ОПРОВЕРЖЕНИЕ ОДНОЙ ИНТЕРЕСНОЙ

ГИПОТЕЗЫ

Доказывать (или опровергать) какую-либо выдвинутую гипотезу –

это, прежде всего, расширять ее контекст. При тоталитаризме

такой контекст иногда бывает совершенно безумным.

Рассмотрим пример, основанный на реальных событиях.

Итак,

Цитата первая

<<В начале войны [4 ноября 1941 года] Нейгауза как немца по

национальности арестовали. Через несколько дней после его

ареста пришли с повесткой к Рихтеру [в московскую квартиру

Г.Г. Нейгауза]. Когда в дверь позвонили, он принимал ванну.

Мила, дочь Генриха Густавовича, передала ему эту бумагу прямо в

ванну. «Здесь написано: «Лихтеру явиться с вещами, – обратился

Светик к пришедшему, не вылезая из воды. – А я Рихтер и никуда

не пойду». Так посланец и ушел ни с чем [! – А.Л.]. А Святослав

переехал в нашу коммуналку[1], и больше его никто не трогал.

НАВЕРНОЕ, НА ЛУБЯНКЕ БЫЛО НЕ ДО НЕГО [выделено мной

– А.Л.]. Хотя мы всю войну не ложились спать до 4 часов утра –

именно в это время обычно происходили аресты. Сколько мы книг

за это время перечитали – и Мольера, и Шекспира, и Ибсена.>>

См. Прохорова В.И. «Светик». – АиФ, вып.12 от 21 марта 2001 г.

Выдвинутая гипотеза – это текст В.И. Прохоровой, набранный

заглавными буквами. На первый взгляд, все вполне убедительно.

Попробуем, однако, вглядеться в исторический контекст.

Цитата вторая

<<РАПОРТ НАЧАЛЬНИКА УНКВД г. МОСКВЫ И

МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ М.И. ЖУРАВЛЕВА НАРКОМУ

ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР ГЕНЕРАЛЬНОМУ КОМИССАРУ

ГОСБЕЗОПАСНОСТИ Л.П. БЕРИЯ О ХОДЕ ВЫПОЛНЕНИЯ

ПРИКАЗА О ПЕРЕСЕЛЕНИИ НЕМЦЕВ

№ 1/732 19 сентября 1941 г.

В соответствии с приказом НКВД СССР № 001237 от 8 сентября

1941 г. в г. Москве и Московской области всего выявлено лиц

немецкой национальности 11567 (без политэмиграции), из них:

арестовано – 1142 человека

намечено к переселению – 10425 [человек]

<…> Всего на 19 сентября с.г. переселено 8449 человек, в том

числе из г. Москвы 3524 человека и районов Московской области

4925 человек.

<…> Переселяемые из г. Москвы направляются в Карагандинскую

область Казахской ССР, а из районов Московской области – в

Кзыл-Ординскую область.

<…> Оставлено на жительство в г. Москве (включая членов

семей) 1620 человек, из них:

а) лиц, главы семей которых не являются немцами по

национальности – 912 человек

б) в связи с преклонным возрастом – 364 [человека]

в) членов семей красноармейцев – 100 [человек]

г) по оперативным соображениям – 97 [человек]

д) как крупные специалисты – 147 [человек]

В связи с переселением в Управление и райотделы НКВД

поступило 701 заявление <…>

Среди лиц немецкой национальности в связи с переселением

зарегистрированы следующие происшествия [перечисляются

случаи самоубийств, а также попыток к самоубийству].

Скрылось от переселения 10 человек. Приняты меры к их

розыску. [Выделено мной. – А.Л.]

Начальник управления НКВД МО

старший майор государственной безопасности Журавлев

Архив ФСК РФ. Заверенная копия.>>

Цит. по «Москва военная. 1941–1945». – М.: Мосгорархив, 1995, с. 79–80.

Что касается Рихтера, то он, как это следует из рассказа

Прохоровой, скрылся, но при этом особенно не скрывался:

Цитата третья

«… всю войну он [Рихтер] прожил у нас [т.е. в квартире, где жила

Прохорова], причем не проявляя никакого страха [!]. Все равно

ходил через день или каждый день к тете Милице. Я [т.е.

Прохорова] ему говорю: «Тебя же могут арестовать». А он

говорил: «Нет, я иду спокойно, книжку даже читаю по дороге. Они

не будут думать, что я прячусь». Так и вышло».

См. «ХХ век в истории одной судьбы…» (интервью, взятое Т. Головиной

у В.И. Прохоровой). – Газета КИФА, 2010.

А вот исторический контекст, позволяющий должным образом

оценить необычайную храбрость Рихтера:

«… в те [сталинские] годы все работники коммунальных служб, от

дворника до могильщика, входили в наркомат [НКВД]».

См. Альбац Е. Мина замедленного действия. – М.: Русслит, 1992, с. 45.

Цитата четвертая

<<…казанскому историку А.В. Литвину удалось-таки

познакомиться в архиве НКВД с досье другого гостя Елабуги –

С.Я. Лемешева. Прославленный певец появился в городе спустя

несколько месяцев после гибели Цветаевой. Он провел здесь почти

два месяца – с конца мая по июль 1942 года. Документы,

обнародованные Литвиным, доказательно опровергали

представление о российской глубинке как о месте, где легко было

схорониться от настойчивых преследований Учреждения.

Выяснилось, что прямо вслед за Лемешевым и его женой из

Москвы в Казань, а из Казани в Елабугу на имя старшего

лейтенанта Козунова, начальника елабужского отделения НКВД,

последовал циркуляр. Он предписывал установить НЕУСЫПНЫЙ

КОНТРОЛЬ ЗА КАЖДЫМ ШАГОМ [выделено мной – А.Л.]

знаменитого тенора и его жены, ибо они «разрабатывались» (так

принято выражаться на языке НКВД) как предполагаемые

шпионы.

ОПИСАНИЕ СОДЕРЖИМОГО ДОСЬЕ ПРОИЗВОДИТ

СИЛЬНОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ. ОНО ЗАПОЛНЕНО СВЕДЕНИЯМИ

О

В

ЕРБОВКЕ СОСЕДЕЙ ЛЕМЕШЕВА, ЗНАКОМЫХ ЕГО

ЗНАКОМЫХ, А ТАКЖЕ УСЕРДНЫМИ ДОНЕСЕНИЯМИ ТЕХ И

ДРУГИХ. ЛЕМЕШЕВУ ЗАБОТЛИВО ПОСТАВЛЯЮТ

ПАРТНЕРОВ ДЛЯ ПРЕФЕРАНСА, ЕГЕРЕЙ, НАПАРНИКОВ

ДЛЯ ЛЮБИМОЙ ОХОТЫ, – А ОН И НЕ ПОДОЗРЕВАЕТ, ЧТО

ВСЕ ОНИ СТАРАТЕЛЬНО ЗАПОМИНАЮТ КАЖДОЕ ЕГО

СЛОВО, ЧТОБЫ СООБЩИТЬ ЗАТЕМ КУДА НАДО.

КАКОЙ ЖЕ ПОСТУПОК ПОВЛЕК ЗА СОБОЙ СТОЛЬ

ЭНЕРГИЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ «ОРГАНОВ»? ОКАЗЫВАЕТСЯ,

ВСЕГО-НАВСЕГО – Н

ЕМЕЦКАЯ ФАМИЛИЯ ЖЕНЫ ПЕВЦА !

[выделено мной – А.Л.]>>

См. Кудрова И.В. Путь комет, т. III. – СПб.: Крига, 2007, с. 229–230.

Цитата пятая

<< В этом городе [Тбилиси, 1943] я [т.е. Святослав Рихтер] сделал

пренеприятное открытие: я находился под надзором, за мной

велась слежка. <…> Кое-кого из моих друзей даже вызывали в

НКВД, чтобы выпытать у них что-нибудь на мой счет.>>

См. Монсенжон Б. «Рихтер. Диалоги. Дневники. – М.: Классика-XXI,

2007, с. 57.

Похоже, что гипотеза, выдвинутая В.И. Прохоровой, не

выдерживает критики…

P.S. Кстати, предположение Прохоровой чем-то напоминает мне

слова самого Рихтера о Г.Г. Нейгаузе: «Его [Нейгауза] обвинили в

умышленном сокрытии своего немецкого происхождения и

посадили в тюрьму. Но в нем было столько обаяния, что ему

удалось смягчить даже эти инстанции. Через два месяца его

выпустили и эвакуировали в Свердловск…» (См. цитированную

книгу Б. Монсенжона, с.43.) [2].

Москва, 2008

[1] См. мою статью «Мышеловка».

[2] Эти слова Рихтера удачно откомментировал Г. Гордон в своей книге

«Эмиль Гилельс. За гранью мифа». – М.: Классика – XXI, 2007, с. 154.

3. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ РИХТЕРА (добавление к «Мышеловке»)

В «Мышеловке» я уже обосновывал свое мнение о том, что

переезд Рихтера в квартиру В.И. Прохоровой был результатом

спецоперации, спланированной на Лубянке. Приведу еще

несколько исторических сведений, подкрепляющих мои

соображения. Действительно, к моменту этого переселения В

МОСКВЕ УЖЕ БЫЛО ВВЕДЕНО ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ (20

ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА) С КОМЕНДАНТСКИМ ЧАСОМ,

РАССТРЕЛОМ ПОДОЗРИТЕЛЬНЫХ ЛИЦ, УСИЛЕННЫМ

ПАСПОРТНЫМ РЕЖИМОМ, ТРИБУНАЛАМИ ВМЕСТО

СУДОВ (25 ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА) И ПРОЧИМИ ПРЕЛЕСТЯМИ.

Обладателю немецкой фамилии [1] – если для него «органами» не

было сделано специального исключения – прожить в чужом доме

без прописки, как я полагаю, можно было только до первой

ночной проверки паспортов. Впрочем, как следует из

воспоминаний Прохоровой, милицейские патрули по какой-то

причине к ней не заходили. (Если бы это было не так, патруль,

обнаружив Рихтера в квартире Веры Ивановны, не оставил бы

Рихтеру никаких шансов...)

Понимала ли Вера Ивановна, предлагая Рихтеру переехать к ней в

«освободившуюся» комнату, что это смертельно опасно?

Для сравнения:

<<Ходили слухи, что таких как она [Марина Цветаева] будут

выселять из Москвы, а значит, ЛУЧШЕ УЕХАТЬ САМОЙ, НЕ

ДОЖИДАЯСЬ… [выделено мной – А.Л.] Уже начали высылать

немцев, чьи предки поселились в России еще при Петре.>>

(См. Мария Белкина, «Скрещение судеб». – М.: Изографус, 2005, с. 444.

Речь идет об августе 1941 года.)

<<4 ноября 1941 года папу [т.е. Г.Г. Нейгауза] арестовали. В

ордере на арест (позднее мне дали его прочесть) написано, что

причина ареста – отказ от выезда в эвакуацию [курсив мой –

А.Л.].>> .].>>

(См. Нейгауз М.Г. «Святослав Рихтер в семье Генриха Густавовича

Нейгауза». В кн. «Вспоминая Святослава Рихтера». – М.: Константа,

2000, с. 35.)

<<Дочь выросла без меня – она была уже студенткой. Впервые в ее и

моей жизни встретились мы вчера. По Москве еще [курсив мой, речь

идет о ноябре 1953 года – А.Л.] ходили ежевечерне милиционеры,

проверяя в каждой квартире лишних и чужих <…> >>

(Варлам Шаламов. Воспоминания. – М.: АСТ, 2003, с. 321.)

А вот еще одно превосходное свидетельство, полезное для

современного читателя. Известный скрипач Артур Штильман в

своих мемуарах описывает приезд во Фрунзе в январе 1942 года:

<<Пока что пришлось временно прописаться у […] в качестве их

мнимых родственников, так как «квартальные» – полуофициальные

представители НКВД, хотя и штатские лица, слишком часто

наведывались для проверки во все без исключения квартиры – дом за

домом, квартира за квартирой подвергались самой тщательной

проверке. И хотя хозяин наш был следователь пограничных войск,

все равно закон о прописке должен был быть свято соблюден. >>

(См. Артур Штильман, Из книги воспоминаний «Москва, в которой мы

жили». – Заметки по еврейской истории, 2011, №8 (143))

[1] Из недавно вышедшей книги Андрея Гаврилова «Чайник, Фира и

Андрей» (глава «Энигма», с. 167) я узнал, что Рихтер был немцем по

паспорту. См. в этой связи также Добавление IV.

4. ЕСЕНИН-ВОЛЬПИН В НАЧАЛЕ 50-х (Глазами Ольги

Адамовой-Слиозберг и Наума Коржавина)

В обоих приводимых ниже отрывках меня поразила не только

фигура самого Вольпина, но и то, что его друзья явно

недооценивали разнообразие опасностей, исходивших от общения

с ним. В Добавлении VI я приведу еще два необычайных отрывка

из воспоминаний, посвященных Вольпину.

4.1. Из книги: ОЛЬГА АДАМОВА-СЛИОЗБЕРГ. ПУТЬ. (М.:

Возвращение, 2002, c. 188–189)

<<1 августа 1951 года мне исполнилось сорок девять лет. В гости ко мне

пришли Эмка Мандель, Алик Вольпин (Есенин), Валя Герлин [дочь

«Горба» – А.Л.] и Юра Айхенвальд. В подарок они мне принесли

бутылочку портвейна. Я совсем забыла, что Алику нельзя пить. Разлили

половину бутылочки и выпили за именинницу. Второй тост захотел

произнести Алик.

Дело было летом, одно окно было разбито, а всегда, когда собирались

четыре-пять человек ссыльных, «вертухаи» (сотрудники МГБ) шныряли

под окнами.

Итак, тост поднял Алик

– Я пью, – сказал он своим громким, скрипучим голосом, – Я ПЬЮ ЗА

ТО, ЧТОБЫ ПОДОХ СТАЛИН! [Здесь и далее все выделения в тексте

сделаны мной – А.Л.]

Моих гостей как ветром сдуло. Я осталась вдвоем с Аликом.

– Замолчи! Ты же губишь и меня и себя! Замолчи!

– Я СВОБОДНАЯ ЛИЧНОСТЬ, – важно ответил Алик, — И ГОВОРЮ,

ЧТО ХОЧУ. Я ПЬЮ ЗА ТО, ЧТОБЫ ПОДОХ СТАЛИН!

Я хотела зажать ему рот и как-то стукнула его по губам, в результате чего

он очень податливо упал на пол и немного тише, но так же четко и

раздельно повторил:

– Я ПЬЮ ЗА ТО, ЧТОБЫ ПОДОХ СТАЛИН. Я СВОБОДНАЯ

ЛИЧНОСТЬ, ВЫ НЕ СМЕЕТЕ ЗАЖИМАТЬ МНЕ РОТ.

Я опять стукнула его по губам, а он продолжал повторять свой тост, но

все тише и тише.

В паническом ужасе я начала просто бить его по губам, по щекам, куда

попало, а он продолжал бормотать одно и то же.

Наконец встал и сказал мне:

– Я презираю вас, как МГБ, – и ушел.>>

Этот текст нужно, конечно, читать медленно. На мой взгляд,

О. Адамова-Слиозберг нарисовала с симпатией портрет

совершенно уникального персонажа, достойного занять свое место

рядом с Дон-Кихотом и Швейком. Но продолжу прерванную

цитату.

<<Тотчас вернулись Мандель, Валя и Юра. Оказывается, они бегали под

окнами и сторожили, не появятся ли «вертухаи», но таковые не

появились. Потом вышел Алик. Они проследили, куда он пойдет, и,

убедившись, что он пошел домой, прибежали ко мне.

Назавтра Валя пришла ко мне и сказала, что Алика не было на работе, а

когда она его навестила, то увидела, что он лежит избитый, с такими

синяками под глазом и на губах, что идти на работу не может.

– Вавка, – сказала я, – иди к нему, отнеси ему от меня вчерашний пирог,

который он не съел, и попроси за меня прощения.

Валя исполнила поручение и вернулась с томиком Лермонтова, который

посылал Алик мне в подарок с надписью: «Дорогой Тигре Львовне,

которая бьет не в бровь, а в глаз». Но, к сожалению, инцидент на этом

исчерпан не был.

Дней через пять он поправился и пошел на работу. Его школа

помещалась близко от швейного ателье, где я работала начальником

цеха. Он частенько заходил за мной после конца работы, и мы вместе

шли домой. Увидев, что он цел и невредим, я издали крикнула ему:

– А! Ты пришел! Ну, ты не сердишься на меня? – на что последовал

громогласный ответ через весь цех:

– НЕУЖЕЛИ ВЫ ДУМАЕТЕ, ЧТО ЭТОТ ПОДЛЕЦ СТАЛИН МОГ НАС

РАССОРИТЬ?

Мою реакцию можно себе представить.

Долго-долго я не спала по ночам и ждала реакции МГБ на слова Алика.

Никакой реакции не было.

Как-то я поделилась своим страхом с одной из работниц. Она мне

сказала:

— Мы все слышали его слова, но сговорились молчать, как будто не

слышали.

Какие хорошие были мои девочки!>>

4.2. Из книги: НАУМ КОРЖАВИН. В СОБЛАЗНАХ

КРОВАВОЙ ЭПОХИ, Т.2. (М.: Захаров, 2006, c. 464–467)

<< Однажды, уходя от нас после дружеской пирушки [Караганда, 1951],

где мы с ним о чем-то спорили, он [Вольпин] вдруг стал громко орать:

– ДА ЗДРАВСТВУЕТ БАКТЕРИОЛОГИЧЕСКАЯ ВОЙНА! [Здесь и

далее все выделения в тексте сделаны мной – А.Л.] Естественно, ничего

подобного он не хотел и не жаждал, но газеты и радио были полны

проклятиями американцам, которые разрабатывают бактериологическое

оружие и чуть ли не применяют его в Корее. Вот Алик и кричал нечто

противоречащее всеобщему ору, тому, что навязло в зубах. Но именно

поэтому ТО, ЧТО ОН КРИЧАЛ, БЫЛО АБСОЛЮТНО ПОНЯТНО

ПЕРВОМУ ВСТРЕЧ-НОМУ, а в отличие от другой антисоветчины могло

искренне его возмутить. Это было опасно. Требовалось немедленно

заткнуть ему рот, невзирая на его неповторимую индивидуальность. Что

мы и пытались сделать всеми доступными методами. Слава Богу, что со

стороны это выглядело пьяным разбирательством.

Второй случай, пожалуй, был еще опаснее. Мы – Вава [В. Герлин], Юра

[Айхенвальд], и я – посетили его на дому, в уже упоминавшейся

Тихоновке: там он квартировал. Не могу взять в толк, чем он мог нас

угощать и кто это готовил (заподозрить в этом его самого нет никакой

возможности, но помню, что угощение было. И выпивка, конечно, тоже).

Гости пили по обыкновению немного, но хозяин несколько перебрал. Все

бы ничего, но, к несчастью, как раз когда пришла пора расставаться и

Алик пошел провожать нас к автобусу, на шоссе, проходящем через

Тихоновку в Темиртау, показались «зэковозы», везущие зэков домой – из

рабочих зон в жилые. И что тут сделалось с Аликом! Он стал карабкаться

на насыпь – шоссе тут проложено по насыпи – и ошалело кричать:

– ПРИВЕТ, ТОВАРИЩИ! ДЕРЖИТЕСЬ! СКОРО НАСТУПИТ

СВОБОДА!>>

Добавлю, что никогда не считал Вольпина провокатором,

сознательно работавшим на Лубянку. Вообще, по моему

скромному мнению, ситуация вокруг Вольпина была организована

во многом аналогично недавно рассекреченной истории поэта-

монархиста Бориса Садовского (в лубянских документах

фигурировал как «Поэт»). Лубянку интересовал не сам «Поэт»

(чьи антисоветские взгляды были прекрасно известны «органам»),

а посещавшие его люди.

См.: Стечкин В. Павел Судоплатов – терминатор Сталина. – М.: Яуза,

2005, с. 221–223.

5. ЛОГИКА ПРОТИВ ВОЛЬПИНА (добавление к «Быть

может выживу»)

Слова отца, врезавшиеся мне в память лет сорок тому назад, были

примерно такие: <<Я ПРИПЕР ЕЕ К СТЕНКЕ, И ОНА

ОТВЕТИЛА: «Я НЕ ЧЕЛОВЕК, Я ТРУП».>> Кто-то, очень

близкий отцу, оказался сексотом.

Долгое время я не знал даже, к какому году следует отнести этот

эпизод. Наконец, в 2001 году в переданном мне письме моего отца

И.Л. Кушнеровой от 19 сентября 1949 г. я обнаружил упоминание

о «трупе». («Труп вернулся и хочет восстановить отношения со

мной».)

Зная из книги «Избранного» А.С. Есенина-Вольпина, что он был

арестован 21 июля 1949 года, я, руководствуясь банальным

здравым смыслом, сделал вывод о том, что вспышка и разрыв

отношений с «трупом» произошли вскоре после ареста Вольпина.

Этот вывод напрашивался сам собой. Раз человек арестован,

значит, кто-то на него донес; узнав об аресте, – решил я – отец

вычислил стукача и «припер к стенке».

Эта ТРИВИАЛЬНАЯ логика в ситуации с Вольпиным

неприменима.

Вольпина посадили не ПОТОМУ, ЧТО на него кто-то донес, а

ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ скомпрометировать Локшина. Поэтому

столкновение с «трупом» следовало с самого начала искать во

времени, ПРЕДШЕСТВУЮЩЕМ аресту Вольпина. И оно

действительно там обнаруживается!

Цитирую:

<<В июне [1949 года] мы [т.е. В. Прохорова и мой отец] не

виделись, а в июле Шуру [Локшина – моего отца] случайно

встретила на концерте моя сестра Люба. Я тогда болела гриппом.

Узнав об этом, Шура страшно взволновался и пообещал прийти.

Во время нашей, как оказалось, последней встречи он был очень

беспокоен, У НЕГО ДЕРГАЛОСЬ ЛИЦО, И ОН ТАК СТРАННО

НА МЕНЯ СМОТРЕЛ, КАК БУДТО Я ЛЕЖАЛА В ГРОБУ. Я ЕГО

СПРОСИЛА ОБ ЭТОМ, О ПРИЧИНАХ ЕГО ДОЛГОГО ОТСУТ-

СТВИЯ, ВСПОМНИЛА НАШИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ,

СКАЗАЛА, ЧТО ВСЕГДА БУДУ ИХ ПОМНИТЬ. ШУРА ОТВЕ-

ТИЛ, ЧТО НИЧЕГО ОСОБЕННОГО В НАШИХ ВСТРЕЧАХ НЕ

БЫЛО. >>

См. Прохорова В. Трагедия предательства/ Российская музыкальная

газета, 2002, №4.

Как я полагаю, причина «дергающегося лица» и « долгого

отсутствия» (а также ясно выраженного нежелания продолжать

«замечательные беседы») – это случившееся перед встречей с

Прохоровой окончательное выяснение отношений и разрыв с

«трупом». Итак, наиболее вероятное время для данного события –

начало июня 1949 года. (Замечу, что упомянутому событию

наверняка предшествовал какой-то период накапливающихся

подозрений.)

11.01.2008

P.S. Любопытно, что несмотря на свою довольно обидную

реплику, мой отец через сестру Прохоровой был в сентябре 1949

года приглашен в ее дом, и встречи продолжались (см.

цитированную выше статью Прохоровой).

Глава III. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПУБЛИКАЦИИ

Эта глава посвящена, в основном, моему школьному учителю

истории и литературы, диссиденту Анатолию Якобсону,

трагически погибшему в 1978 году.

К моему величайшему сожалению, Якобсон и его бывшая жена

Майя Улановская всегда были горячими сторонниками Веры

Прохоровой.

Материал этой главы знакомит читателя с образом мыслей и

действий моих непримиримых оппонентов.

1. КТО ЛУЧШЕ РАЗБИРАЕТСЯ В СТУКАЧАХ?

В 2003 году, уже после того как я ответил Прохоровой на все ее

обвинения в адрес моего отца (см., например, [1]), в издательстве

ИНАПРЕСС вышла очередным дополненным изданием книга Н. и

М. Улановских «История одной семьи». В этой книге подруга

Прохоровой Майя Улановская, ВИДЕВШАЯ МОЕГО ОТЦА

ВСЕГО ОДИН РАЗ В ЖИЗНИ НА КОНЦЕРТЕ, называет его

«сверхъестественным злодеем» и «нелюдем», который – после

концерта – «кланялся, как заводная игрушка», и т.д. и т.п. Читая

текст Улановской, я поначалу поверил в искренность ее ненависти

к моему отцу. (Впоследствии, однако, эта моя уверенность сильно

поколебалась.) Приведу теперь, в качестве примера, один

превосходный пассаж (стр. 244):

<<Несколько лет назад в Иерусалиме побывал Р. Баршай и

пригласил меня на свой концерт, чтобы поговорить о Локшине.

Опасаясь, что от меня через русский журнал, где впервые были

напечатаны эти воспоминания, пойдут порочащие музыканта

слухи, он напомнил мне за кулисами, что «гений и злодейство –

две вещи несовместные», а Локшин – гений и потому не мог быть

стукачом. «Я кое-что понимаю в музыкальных гениях». – «А я

понимаю в стукачах».>>

Однако, вот что пишет по сходному поводу госпожа Улановская,

когда дело касается ее самой: (см. книгу А. Якобсона «Почва и

судьба». Вильнюс – Москва, 1992, с. 342):

<<В первом же письме ко мне из Черняховской спецпсихбольницы

(от 4.8.70) Григоренко выразил полное понимание моей вспышки

<…>[Читатель, я надеюсь, понимает, что, находясь в психушке,

выражать какие-либо сомнения и подозрения было невозможно. –

А.Л.]. Однако, в своей книге «В подполье можно встретить только

крыс…» (Нью-Йорк, Детинец, 1981, стр. 674–675), вспоминая о

собрании в своем доме, он придал этому пустяшному эпизоду

крайне зловещий смысл, намекая на мои связи с КГБ. Все попытки

объясниться с Григоренко лично или через прессу ни к чему не

привели.>>

Интересно, а Григоренко понимал что-нибудь в стукачах?

* * *

Все, как видно, познается в сравнении. Ничуть не желая умалить

достижения М. Улановской, хочу привести поразившую меня

цитату из воспоминаний Евгения Шварца, где он пишет об

отношении высоколобой публики к Шостаковичу:

<<Но года два назад в среде более высокой, среди композиторов

по праву, я вдруг обнаружил ту же ненависть [к Шостаковичу].

Сами композиторы помалкивали, несло от их жен. Одна из них,

неглупая и добрая, глупела и свирепела, едва речь заходила о

Дмитрии Дмитриевиче: «Это выродок, выродок! Я вчера целый

час сидела и смотрела, как он играет на бильярде! Просто

оторваться не могла, все смотрела, смотрела… ну выродок, да и

только! <…> Какова наглость? У него петух бросается на людей, а

он зовет: «Заходите». Выродок!» Я ужаснулся этой ненависти,

которой даже прицепиться не к чему, и пожаловался еще более

умной и доброй жене другого музыканта. Но и эта жена прижала

уши, оскалила зубы и ответила: «Ненавидеть его, конечно, не

следует, но что он выродок – это факт.» И пошла, и пошла.[2]>>

Конечно, случаи с Шостаковичем и с моим отцом совершенно

разные. Но есть в них одно несомненно общее – это готовность

культурной публики поверить в несусветную чушь и дружно

возненавидеть непохожего.

Я благодарен М.Улановской, которая, поддерживая свою

репутацию за чужой счет, сохранила для любителей музыки

замечательную историю о Рудольфе Баршае.

[1] Локшин А.А. «Трагедия предательства» как портрет эпохи / Российская

музыкальная газета, 2002, №7/8. Эта статья, воспроизведенная также в

«Гении зла» (М., 2005), представляет собой ответ на статью:

Прохорова В.И. Трагедия предательства / Российская музыкальная газета,

2002, №4.

[2] Евгений Шварц. Позвонки минувших дней. – М.: Вагриус, 2008, с.

196–197.

Приведу теперь свою заметку, опубликованную в феврале 2007

года на http://www.lokshin.org примерно в таком же виде:

2. ПЕТР ГРИГОРЕНКО, МАЙЯ УЛАНОВСКАЯ И

ДРУГИЕ

Насколько мне известно, книга воспоминаний «В подполье можно

встретить только крыс…» известного правозащитника

П.Г. Григоренко (1907–1987) издавалась на русском языке трижды.

В прижизненном издании 1981 года (Нью-Йорк, Изд-во

«Детинец») имеются примерно четыре страницы (см. с. 674–678),

опущенные в российских изданиях 1990 и 1997 годов.

Данная заметка – попытка разобраться в том, почему эти

важнейшие страницы, содержащие не для всех приятные мысли,

исчезли в двух переизданиях книги, сделанных после смерти ее

автора.

В частности, исчезли такие строки:

«В честности Петра Якира в те дни [т.е. в дни, предшествовавшие

аресту и «раскаянию» Якира] я усомниться не могу. Слишком

близко и хорошо я его знаю, чтобы подозревать в чем-нибудь

темном. У него были два недостатка, из-за которых я советовал

ему отойти от [правозащитного] движения, не ожидая ареста.

Первый из этих недостатков – излишняя, просто невероятная

доверчивость. Стоит совершенно незнакомому человеку придти к

нему и рассказать о действительных или мнимых бедах,

перенесенных им от властей, и он уже для него свой человек.

Любой бывший зэк – друг и брат. Он последнюю рубашку снимет

с себя для него и поделится последней рюмкой.

Его невероятную доверчивость я могу продемонстрировать на

примере. <…>

Второй недостаток Якира, о котором КГБ знало так же точно, как

и о первом, это его надломленность. 14-летним мальчиком он был

взят из очень благополучной и пользующейся почетом семьи героя

гражданской войны, военного теоретика, командарма Ионы Якира

и брошен в бездну лагерного мрака. Вместо любящей

родительской ласки – мат и побои надзирателей, издевательства

уголовников. 17 лагерных лет и ссылки навсегда поселили в его

душе ужас перед лагерной бездной. Люди не понимают всей

глубины этой трагедии. Они видят обычно лишь ее следствие –

пьет. Я же видел саму суть и поражался, как смог он преодолеть

этот ужас и стать одной из самых заметных фигур правозащиты.»

Трудно назвать эти строки НЕСУЩЕСТВЕННЫМИ. Особенно

если в дальнейших изданиях сохранилось ТАКОЕ (речь идет о

«раскаянии» Якира, показанном в 1973 году по телевидению; П.Г.

находился в это время в психиатрической клинике и вынужденно

смотрел телепередачу):

«Я понимал, что это спектакль, и сжал сердце в кулак. Но когда на

вопрос П. Якиру, что он может сказать о психическом состоянии

Григоренко, был получен ответ: «Я как неспециалист не мог

правильно судить о его психическом состоянии, поэтому все мои

утверждения о полной его нормальности объективно являются

клеветническими», – я еле удержался от крика боли. В какую же

бездну падения надо сбросить человека, чтобы он об отце своем не

мог сказать – нормальный он человек или сумасшедший. А к

Петру Якиру я относился именно как к сыну. К любимому сыну. И

он ко мне относился по-сыновьи. Последние полгода перед моим

арестом редкий день проходил, чтобы мы не виделись. О его

сыновьем отношении свидетельствует и отношение к моей семье

после моего ареста.

И вот теперь он заявляет, что «не знает», нормальный я или

сумасшедший. Было от чего взвыть. Думаю, что даже в

«раскаянии» у человека должна быть черта, которую перешагивать

нельзя. Петр ее перешагнул».

Нью-Йорк, Изд-во «Детинец», 1981, с. 727–728.

Москва, Изд-во «Звенья», 1997, с. 555–556.

Однако в предисловии к российскому изданию 1997 года Андрей

Григоренко пишет:

«Отец не оставлял работу над текстом и после выхода нескольких

изданий – что-то поправлял, сокращал казавшееся ему

несущественным. Однако, постоянно возникали какие-то более

срочные дела, и завершать эту, третью, редакцию пришлось мне –

руководствуясь последними указаниями отца».

Изъятие первого из двух процитированных выше отрывков,

посвященных Якиру, представляется мне непоправимым ущербом

для книги П.Г., и я не исключаю, что Андрей Григоренко, готовя

издание 1997 года, подвергся давлению со стороны третьих лиц.

Думать так меня заставляет также следующее обстоятельство.

В 1990 году в журнале «Звезда» книга П.Г. была переиздана,

причем приблизительно с тем же изъятием, что и в 1997 году.

Однако сделанное изъятие мотивировалось совершенно иначе:

«Характеристики некоторых деятелей правозащитного движения,

содержащиеся на последующих страницах главы (стр. 674–678

книжного издания [1981 года]), требуют, на наш взгляд,

развернутого фактографического комментария, вследствие чего

мы решили в журнальном (некомментированном) варианте

воспоминаний П.Г. Григоренко эти страницы опустить.

Сокращения сделаны нами с согласия А.П. Григоренко, первого

издателя воспоминаний. – Ред.» («Звезда», 1990, № 12, с. 174.)

Итак, инициатива изъятия текста принадлежит редакции «Звезды»,

а Андрей Григоренко всего лишь выражает свое согласие. О том,

что текст сокращается в соответствии с последними указаниями

П.Г. – ни слова.

Но это не все. В издании 1981 года на с. 674–675 имелись

следующие строки (речь идет о совещании на квартире П.Г. в 1969

году, где обсуждался вопрос о создании легального

оппозиционного комитета):

«Когда же появилась Майя Улановская, возмущение мое дошло до

предела. Майя в правозащите в то время не участвовала, но,

видимо, в страхе за отца своего ребенка (Анатолия Якобсона)

время от времени вмешивалась, как противник решительных

действий. Мне было понятно, что и в данном случае она

привлечена как «ударная сила» противника комитета. Взгляд мой,

по-видимому, настолько ясно отразил мои чувства, что Толя

Якобсон нашел необходимым подойти ко мне и заявить: <<Петр

Григорьевич, я Маю не приглашал и даже не говорил ей о

совещании [подчеркнуто мной – А.Л.].>>

И далее:

<<Но гвоздем вечера оказалась действительно Майя.

Ее выступление… собственно это не было выступлением. Это

была истерика… истерика человека, находящегося в

полубессознательном состоянии. <…> После такого выступления

говорить было уже невозможно. Да и совещаться тоже. Поэтому я

закрыл совет и предложил разойтись. Ко мне подошел Толя

Якобсон. Он видел то же, что и я. <…> И он, подойдя, сказал: «Ну,

Петр Григорьевич, после сегодняшнего совещания кому-нибудь из

нас или даже обоим садиться в тюрьму. КГБ явно не хочет

комитета».>>

Как можно было решиться удалить из книги эти драгоценные

свидетельства? Тем более, что предсказание Якобсона сбылось в

наихудшем варианте. Но продолжу цитировать издание 1981 года

книги Григоренко:

«Сейчас в свободном мире и я, и Майя Улановская, и Виктор

Красин, и год тому с небольшим был и мой дорогой друг Толя

Якобсон. К несчастью безжалостная смерть унесла его от нас. Но

нам, живым, надо кое-что выяснить. Майя Улановская пишет

воспоминания. Часть уже написала. И издала. Недавно она

просила у меня разрешения использовать мои письма