Мы будем утешены. Исход от ислама к Православию

Элои, Элои! ламма савахфани?

Господь, прежде бывший для меня проклятием, через пережитый мною внутренний кризис сделался главным в моей жизни. Чтобы моя экзистенциальная агония прекратилась, Бог должен был существовать, а я — отыскать Его. Для внешнего мира я по–прежнему оставался неверующим борцом за социальную справедливость, а в действительности вел другую борьбу — внутреннюю духовную брань.

Время шло, боль усиливалась. Много лет, вплоть до самого крещения, она продолжала меня терзать, все ощутимей и ощутимей проявляясь в теле и душе. Я постепенно дошел до того, что начал физически ощущать зарождающуюся во мне мучительную энергию. Она обратила всю мою жизнь в муку, в тяжкое бремя. Под ее гнетом я не мог радоваться жизни. Когда эта энергия вздымалась в душе, само существование становилось невыносимым. Я чувствовал себя пленником в собственном теле, мне хотелось вырваться, освободиться, но весь мир был слишком мал, чтобы меня вместить. Дошло до того, что из моей жизни полностью ушла радость. Ничто меня не веселило. Я был в тупике. Напрасно я пытался отвлечься — удовольствия не приносили ни настоящей радости, ни подлинного удовлетворения. Я не жил, а лишь существовал. Я был в разладе с собой, со своей жизнью и с другими людьми, чувствовал глубокое отвращение ко всему на свете. Пребывая в состоянии постоянного недовольства, я переживал экзистенциальные проблемы в глубине своей личности. Смерть постепенно душила меня, а я беспомощно наблюдал за собственной гибелью. Внутренние силы разрушали меня, а я был бессилен им противостоять. Я достиг полного отчаяния.

Губительная энергия вздымалась во мне регулярно. Каждый вечер в определенный час злые силы терзали мое сердце. Я узнавал их телом и душой. Когда это происходило, дыхание становилось частым и затрудненным. На меня нападали беспокойство, беспричинная тоска, страсть к разрушению. Каждый вечер в определенный час этот дух овладевал мною, причиняя страшные муки. Я не мог сидеть или стоять и вынужден был все время двигаться, но даже в движении не обретал покоя. Шаг за шагом я приближался к полной безнадежности…

Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек! День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет! Да омрачит его тьма и тень смертная, да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя! Ночь та, — да обладает ею мрак, да не сочтется она в днях года, да не войдет в число месяцев! О! ночь та — да будет она безлюдна; да не войдет в нее веселье! Да проклянут ее проклинающие день, способные разбудить левиафана! Да померкнут звезды рассвета ее: пусть ждет она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы за то, что не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих!

Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева? Зачем приняли меня колени? зачем было мне сосать сосцы? Теперь бы лежал я и почивал; спал бы, и мне было бы покойно с царями и советниками земли, которые застраивали для себя пустыни, или с князьями, у которых было золото, и которые наполняли домы свои серебром; или, как выкидыш сокрытый, я не существовал бы, как младенцы, не увидевшие света (Иов 3:3–16).

Вздохи мои предупреждают хлеб мой, и стоны мои льются, как вода, ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады: постигло несчастье (Иов 3:24–26).

В таком состоянии — в большей или меньшей степени — я пребывал до своего крещения. Переживая в себе злую силу, энергию, которая неумолимо терзала меня, лишая радости, мира и счастья, я в отчаянии молил небеса о помощи. Я сознавал, как мал и слаб перед лицом этой силы, и страшился, что она раздавит меня или приведет к катастрофе. Я боялся, что под ее влиянием причиню вред себе или другим. Чувствуя полную беспомощность перед лицом этой силы, я инстинктивно понимал, что нуждаюсь в поддержке свыше. Однако помощь не приходила. Бывали времена полного отчаяния, когда я бросал Богу слова гнева и ярости и от самого сердца взывал о помощи. Иногда по ночам наступало такое беспокойство, что я не мог сидеть дома. Я бродил по улицам Вольды и, не глядя, есть ли рядом другие люди, громко молил Бога избавить меня от мучений. Я не представлял, какой Он, Бог, но знал твердо: Он существует и мог бы помочь мне, если бы захотел. Так почему же Он не хочет? Почему не обращает на меня внимания? Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мк. 15:34).

Знаю, что у меня было трудное прошлое. Я пережил войну, преследования, изгнание. Многие люди делали мне дурное, и сам я делал дурное другим. Оплачивал ли я моральный долг Богу и Его творению своими страданиями? Быть может, я проходил через эту нестерпимую боль, чтобы очиститься от тяжкого бремени греха? Не знаю. Знаю одно: этот груз, этот огромный комплекс пустоты, вины и ярости, был так велик, что подрывал самое мое существование. Я был раздавлен. Кто снимет с меня этот груз? Кто четко ответит мне на вопрос, зачем я рожден в мир? Кто снимет с моей совести колоссальное бремя вины, кто исцелит мою душу от ран?

Да простит меня Бог, что в отчаянии я много раз укорял Его. Я обвинял Его в несправедливости, в том, что Ему приятно видеть мои муки, в том, что Он предал меня, свое создание, бросал Ему упреки в бессилии и безразличии. Часто я ловил себя на том, что на улице кричу Богу по–персидски, не замечая прохожих.

Примерно через год регулярных мучений сила их постепенно ослабла и с моим отъездом из Вольды они сделались менее ощутимой. Однако их духовная власть ощущалась по–прежнему. Собственно, духу и не нужно было проявляться физически, поскольку он и так утвердился во мне: я не находил душевного покоя и не мог радоваться жизни. Я был под гнетом злого духа и чувствовал, что постепенно приближаюсь к своему концу, что эта боль рано или поздно меня погубит. Я был бессилен ей противиться и мог только взывать о помощи, что и делал.

К пятидесятникам я больше не ходил. Самоуважение не позволяло мне посещать эти собрания. Может быть, я сошел с ума за годы отчаяния, но поверхностным я не был. Их легкие ответы на любые вопросы, их поверхностная духовность, их безличное «Иисус тебя любит» только усиливали мою тоску. Что толку говорить «Все проблемы разрешатся, если принять Иисуса» (как будто Он стоит у моих дверей, и это я Его не впускаю), раз они не могут меня с Ним соединить? Отчего эти «христиане» не видят, что я в муках тянусь к Нему, и уж конечно принял бы Его, если бы Он мне показался? Мне становилось только хуже. Я хотел настоящего лекарства и настоящего наставника, но за два года понял, что у пятидесятников я этого не найду.

Я начал ходить в другие протестантские церкви; некоторое время посещал Свободную евангелическую лютеранскую церковь, потом — Норвежскую евангелическую лютеранскую церковь. Литургически они схожи, хотя Норвежская церковь имеет статус государственной. Я встречал десятки «христиан», но ни один из них не видел, что со мной творится. С кем бы я ни говорил, я слышал одно и то же, непременно одни и те же слова — слова, которые не трогали сердце и не убеждали рассудок. Что «Иисус пришел в мир, потому что Господь увидел, что люди изнемогают под законом и не могут его исполнить». Что «Господь послал Своего Единородного Сына в мир и принес Его в жертву за наши грехи, чтобы мы могли спастись, не утруждаясь законом». Что «наша вера в Иисуса спасет нас независимо от дел и невзирая на то, как мы грешны и несовершенны». Что «нам нет нужды изнурять себя соблюдением закона или другими тяготами, ибо Иисус раз и навсегда искупил наши грехи». Что «мы должны лишь верить в Него, и одно это нас оправдает». Однако во всех этих словах, независимо от их истинности или ложности, не было ни силы, ни духа, и они ничего не могли мне открыть.

Более того, меня смущало это учение. Оно казалось противоположным тому, чему Христос учит в Евангелии. Он требует не только верить, но и доказывать свою веру делами: Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного (Мф. 7:21); Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое (Мф. 7:24–28). Но что именно мы должны исполнять, если хотим быть истинными христианами? Не допускать даже дурных мыслей! Даже не смотреть на женщину с вожделением! Даже не гневаться на брата! Не говорить никому дурного слова! Более того, любить наших врагов и молиться за них, иначе будем ввержены в геенну (Мф. 5)!

Вопреки мнению протестантов, законы Нового Завета казались мне значительно строже ветхозаветных. Если Христос обращает к нам столь строгие и высокие требования, почему эти христиане представляют спасение простой задачей, к которой можно не прилагать труда? Если трудно было исполнить Ветхий Завет, то Новый представлялся мне совершенно неисполнимым. Почему эти христиане считают, что Христос запросто, без труда «принимает в рай», если Он велел нам быть совершенными, как Сам Бог (Мф. 5:48)? Я чего–то не понял или сами христиане неверно понимают христианство?

Норвежская государственная церковь казалась мне начисто лишенной всякой духовности. Я не видел в ней ни духовного горения, ни человеческого порыва. Проповедь составляет главную часть службы, но в ней говорится больше об этических вопросах, чем о духовных, как будто все христианство состоит в следовании жесткому моральному кодексу.

За свои многолетние скитания по разным протестантским церквям Норвегии я не встретил ни одного христианина, который говорил бы о Христе с духовной убежденностью, по личному опыту. Я видел, что они некрепки даже в собственной вере. Мне их вера представлялась скорее расплывчатой надеждой, нежели твердым убеждением. Разумеется, я сам не знал Иисуса, но из того малого, что знал о Нем, делал вывод, что Он не таков, каким видят Его протестанты. Мне отчаянно хотелось встретить христианина, который с подлинной верой в свои слова объяснил бы мне, кто такой Христос и в чем состоит христианство. Я мечтал, что кто–то покажет мне Христа, исцелит меня от боли и мук, обратится ко мне на подлинном языке Бога.

К лету 1994 года я был сыт по горло статичным и вялым «христианством». Я не мог слышать, как протестанты говорят о Боге. Меня ранила их «доброта», их «первозданная невинность». Легкость, с которой они говорили о Христе, не исцеляла, а ещё больше терзала мою израненную душу. Я готов был уважать их, если бы они просто закрыли рот и дали мне умереть. Для больного, мучимого болью, одно из худших испытаний — негодный врач.

Колледж, в котором я учился, предложил пройти в Греции курс основ философии; без этого курса нельзя было получить диплом ни по одной специальности. Я решил воспользоваться случаем: в Греции можно было и сдать необходимый экзамен, и отдохнуть. Перед поездкой я дал себе клятву: хватит с меня христиан и христианства! Уезжая в Грецию, я оставлю их позади. Довольно! Как гласит персидская пословица, «нет проку рыдать над пустой могилой». Я хотел выбросить христианство из головы, поскольку после встречи с его западной ветвью убедился, что это беспочвенная утопия.