Мы жили среди бауле

Глава семнадцатая Михаэль плывёт с животными домой

Эту главу мой отец заставил написать меня. А писать, сами понимаете, не так-то просто! Ведь даже школьная экскурсия, какой бы интересной она ни была, если потом тебя заставляют написать о ней сочинение, может сразу же осточертеть… Вот и сейчас, когда я должен описать, как совершенно один вёз животных для зоопарка из Африки во Франкфурт, прямо не знаю, с чего и начать. Ну да ладно, попробую.

Между прочим, это я уговорил отца приобрести животных — он совершенно не собирался этого делать. Но я так долго к нему приставал, что он наконец сдался. Так что мой обратный билет на самолёт пропал, а вместо него отцу пришлось подыскивать для меня подходящий рейс на пароходе. Потом он улетел, а я остался с животными в Бваке, откуда через день должен был отправиться в товарном вагоне по узкоколейке к побережью. Это было очень здорово, ей-богу, потому что теперь ведь я стал сам себе хозяином!

Поскольку я не доверял здешней железной дороге, то есть не был уверен в том, что поезд завтра утром действительно отправится точно в назначенное время, то уже накануне днём собрал целую ватагу африканцев и с их помощью подвёз весь наш багаж к вагону. Я решил заночевать прямо здесь. Мы заранее сторговались с ними за 500 франков; но на перроне они вдруг заявили, что погрузка в вагон не входила в расчёт и пусть я ещё доложу 50 франков. Но тут оказалось, что вагон ещё не убран и в нём полно коровьего навоза. За уборку они стребовали с меня ещё дополнительно 200 франков. Вот черти! Я был уже в бешенстве, но тут увидел Атика, молодого арабского торговца, с которым мы здесь подружились. Он шушукался с африканцами и явно подзуживал их вытрясти меня хорошенько. Такие шуточки. Ну погоди, решил я, и молча, без звука уплатил требуемую сумму. Зато вечером я на нём отыгрался! Он предложил мне напоследок сходить с ним в ресторан, и я принял приглашение. Тут я, заказав самые дорогие яства и питьё, «выставил» его так, что это встало ему дороже всей моей погрузки! Вдобавок я вынудил его подарить мне «на память» маленькую обезьянку, которую продавал какой-то африканец… Так что мы были квиты.

А вообще-то Атик — чудесный малый. Волосы у него вьются крупными кольцами, а лицо приятного оливкового оттенка. Он влюблён в свою родину, Ливан, и мечтает в скором времени туда поехать, поискать себе невесту. Ни о какой другой жене, кроме ливанской, для него и речи быть не может, так он во всяком случае меня уверял.

Когда все наши звери и шмотки были погружены в вагон, я посадил туда маленького Андрэ, чтобы он их караулил, а сам решил сходить напоследок в кино. Потому что неизвестно ведь, когда мне теперь представится такая возможность. Но если бы я знал, чем это всё кончится, то ни за что бы, конечно, не пошёл!

Когда я возвращался из кино, то обнаружил, что потерял свой бумажник. Я жутко перепугался — прямо мурашки побежали по спине: ничего себе положеньице — один в Африке и без денег! Разумеется, арабы одолжили бы мне наверняка, но всё равно это было бы страшно неудобно. Так что я со всех ног припустился назад. Уже темнело. В кино я застал чёрного уборщика, который ходил меж рядами, подсвечивая карманным фонариком. Я обратился к нему по-французски, и он действительно вытащил из кармана мой бумажник — «да, он здесь валялся, месье, под сиденьем». Но когда я открыл его, в нём оказалось всего 500 франков. Я же точно знал, что там было не меньше 40 тысяч франков! Когда я ему это растолковал, парень стал выворачивать все свои карманы и клясться, что больше у него ничего нет, призывая в свидетели святую деву Марию и Иисуса Христа.

Поскольку я знал, что владелец кинотеатра, здоровенный француз, спит обычно в каморке, позади кассы, то потащил этого нечестивца к нему и стал стучать в дверь к «патрону», пока тот не вышел. Спросонья он никак не мог понять, в чём дело. Но потом упёр руки в боки и заорал громоподобным голосом на своего подчинённого. И, смотрите-ка, деньги сразу же появились! Мне здорово повезло, что «Патрон» спал именно там, а не дома и что он оказался таким порядочным человеком, а то я влип бы в весёленькую историю!

Когда я подходил к вокзалу, то уже издали услышал громкие всхлипывания. Оказалось, что это ревёт маленький славный Андрэ. Он не смог открыть изнутри тяжёлую задвижную дверь вагона, и, когда стемнело, на него напал жуткий страх. Шутка ли сказать: один на один с огромным шимпанзе Роджером и злыми духами, которые наверняка обитают в таком тёмном вагоне! Мне стало ужасно жаль беднягу, и я еле сумел утешить его.

А на следующее утро мы с опозданием всего на четыре часа (!) выехали наконец из Бваке. По дороге «экспресс» повсюду простаивал часами, но, когда я пытался послать Андрэ за чем-нибудь, он каждый раз боязливо отказывался: мальчишка страшно боялся, что поезд в это время тронется и он останется один среди чужих людей, говорящих на непонятных языках, которые, чего доброго, ещё съедят его…

Разумеется, повсюду, где мы останавливались, сбегались местные жители поглазеть на наших животных. Они хохотали, размахивали руками и визжали от восторга, отчего Роджер каждый раз приходил в неистовство. Во время одного такого приступа он опять поймал меня за руку (на этот раз за другую) и укусил за щеку. Ранки были незначительные, но я боялся, как бы не занести в них какую-нибудь инфекцию, потому что заболеть во время такой поездки никак не входило в мои планы.

В портовом городе Абиджане я оставил Андрэ на вокзале караулить животных, а сам отправился в пароходную компанию, с которой отец заключил договор на погрузку. Они действительно вскорости пригнали грузовик и всё погрузили. Когда мы подъезжали к понтонному мосту, откуда ни возьмись выехал роскошный лимузин «быоик» с пассажирами-африканцами и создал аварийную ситуацию, поехав против всяких правил. Француз, сидящий за рулём нашего грузовика, страшно вспылил и начал ругаться с чёрным шофёром лимузина. Но поскольку тот не желал уступать дорогу, француз внезапно тронулся с места и просто-напросто отодвинул своим грузовиком лимузин в сторону, помяв и покорёжив ему кузов. А сам как ни в чём не бывало поехал дальше.

Когда мы уже въехали во двор пароходной компании, нас нагнал чёрный шофёр лимузина вместе с полицейским. Он прямо кипел от негодования. Началась ужасающая перепалка. Чуть только дело не дошло до драки, но шофёр лимузина не очень-то решался полезть к нашему, потому что вокруг стояли мускулистые грузчики-африканцы из пароходной компании. Я на всякий случай стушевался, потому что мне только не хватало ещё, чтобы полицейский записал меня в качестве свидетеля, после чего я был бы обязан явиться на судебное разбирательство в Абиджан…

Поскольку пароход отходил только через два-три дня, клетки и ящики с животными, а также мою раскладушку поставили на это время в гараж. Конечно же, опять со всей округи сбежались зеваки. А Роджер уже совершенно не мог видеть чёрные лица, и, как только они возникали перед ним, он начинал буйствовать.

Я боялся, как бы и здесь жители соседних домов не нажаловались в полицию из-за постоянного крика и шума, и поэтому старался держать дверь закрытой. Но в гараже было два окна, в которых то и дело появлялись головы зевак. Когда я прилёг отдохнуть на раскладушку, они совершенно не давали мне задремать. Тогда я, потеряв всякое терпение, запустил ботинком в штангу над окном, придерживающую железные жалюзи. И, как ни странно, попал с первой попытки! Жалюзи с грохотом опустились на курчавые головы непрошеных гостей; поднялся невообразимый крик, после которого полдня меня уже никто не беспокоил.

В таможне дело прошло совершенно гладко. Таможенник знал моего отца, а кроме того, и сам побывал в Германии в качестве солдата, так что был очень любезен и без проволочек намалевал мелом на всех моих ящиках свои вензеля. Потом я ещё пошёл закупать бананы, рис и прочий провиант на дорогу, а уж после этого отправился на поиски противостолбнячной сыворотки для инъекции. Это из-за укуса Роджера. Я слышал неоднократно от отца, что в лошадином и коровьем навозе часто встречаются бактерии столбняка. На судне же не было врача, и если там со мной что-нибудь приключится, то я пропал. Поэтому я решил действовать по принципу «бережёного бог бережёт».

Найдя французскую больницу, я зашёл и попытался разыскать в ней врача, но тщетно. По коридорам сновали какие-то санитары, но те были слишком важные, чтобы отвечать на досужие вопросы посетителей. Воображали они о себе так много из-за белых халатов, которые были на них надеты. А мне-то было наплевать на их халаты, я искал врача. Наконец я обнаружил табличку на дверях, из которой понял, что здесь должен сидеть главврач. Я вошёл, но разговор у нас как-то не клеился, потому что я неважно говорю по-французски. Однако я захватил с собой медицинский справочник своего отца и просто прочёл название того, что мне нужно по-латыни. Это он понял, а к тому же оказалось, что врач немного знает английский, так что мы отлично столковались: я получил шприц и сыворотку, а он — деньги.

После того как судёнышко «Жозеф Блот» доверху было загружено огромными брёвнами, так что от него мало что осталось видно, мне было разрешено погрузить свой зверинец на борт. Баркас вывез нас в лагуну, где стоял на якоре наш корабль. Африканцы подняли багаж краном на палубу, и я поначалу поставил его из-за жары впереди на носу, затянувши сверху тентом от солнца.

Потом «Жозеф Блот» снялся с якоря и потихоньку «почапал» вдоль побережья в Табу, где ещё раз причалил, чтобы спустить на берег африканских грузчиков. Меня предупредили, чтобы я всё запирал, пока они не слезли. И хотя при выходе их и обыскивали тщательнейшим образом, тем не менее половина моих бананов, заготовленных для животных, бесследно исчезла. Пришлось мне в Дакаре покупать новые.

Столовался я вместе с капитаном и главным механиком, которого здесь называли «chef mecanicien», в маленькой кают-компании, расположенной перед капитанским мостиком. На обед подавали ужасно жёсткое мясо, которое я никак не мог разжевать; поэтому я старался выбрасывать его по кусочкам через иллюминатор в море, когда они не смотрели в мою сторону. Запивали обед красным вином, отчего я всё время ходил навеселе, потому что вообще-то не употребляю никаких алкогольных напитков; но тут ничего другого нельзя было достать, а пить хотелось.

Во время первой же нашей совместной трапезы в окно с палубы влезла маленькая шимпанзе Лулу. Как выяснилось, судовой кок, вообще-то отличный малый, не мог отказать себе в удовольствии выпустить её из ящика, в котором она сидела и хныкала от скуки. От волнения она, разумеется, наделала на белую скатерть, испачкала капитану рубашку и вообще повсюду оставила свои следы, так что в кают-компании завоняло по- страшному! Мне было ужасно неловко, я схватил Лулу и снёс её поскорее назад, хотя капитан и продолжал любезно улыбаться и сказал, что ничего в этом нет особенного. Однако главный механик рассказал мне потом, по секрету, что старик жутко ругался, когда я ушёл. А кок вообще был мастер на разные проделки.

Когда после Дакара, где мы в последний раз пристали, постепенно стало холодать, я перетащил весь свой зверинец в закрытое помещение, отведённое для этой цели на носу корабля. Самому же мне дали каюту на корме, что для меня было связано с целым рядом неудобств, но об этом позже. А пока что, несмотря на ясную погоду, океан начал штормить, волны то и дело перехлёстывали через борт и заливали нагромождённые на палубу брёвна. Перед тем как открыть железную дверь, ведущую в помещение к животным, мне каждый раз приходилось выжидать момент, когда схлынет вода, и быстренько проскакивать внутрь так, чтобы не залилось за порог. Иначе подмокли бы все клетки.

Чтобы обезопасить себя от возможности побега кого-нибудь из моих подопечных, я на всякий случай закрывал дверь снаружи на длинную железную палку вместо засова. Когда я однажды вечером, после того как покормил обезьян, захотел выйти, дверь оказалась снаружи запертой. Это сделал кок, который не знал, что я ещё внутри.

Что делать? Я был совершенно один на носу корабля, потому что вахтенные стоят далеко отсюда, примерно где-то посредине судна на мостике, а все остальные спят тоже ближе к середине. Так что кричать бесполезно: за шумом волн всё равно никто не услышит. А сидеть здесь до утра мне как-то не улыбалось — не больно-то тут было уютно! Так что мне пришлось до тех пор «играть в бодучего барана» и кидаться всей своей тяжестью на дверь, пока железная палка не прогнулась и не выпала из скоб. Однако потратил я на эту операцию чуть не два часа и под конец был уже в полном отчаянии.

Как я уже говорил, моя каюта находилась сзади, на корме, и мне ужасно не нравилось, что все матросы без спроса туда заходят и разглядывают нашу аппаратуру и прочие вещи. Наконец мне пришла блестящая идея. Я взял к себе большого питона и пустил его свободно ползать по каюте. Теперь он ползал там и днём, и ночью. Весть эта разнеслась по кораблю с необыкновенной быстротой, и с тех пор уже никто не решался заходить ко мне. Даже щёлочку приоткрыть боялись!

Правда, однажды питону удалось обнаружить отверстие в железной переборке каюты и уползти в соседнее помещение, где спали матросы. Это вызвало ужасный переполох. Все одновременно кинулись к двери и застряли в ней; двое матросов боялись сдвинуться с места, дрожа как в лихорадке. Мне пришлось, в виде штрафа, поставить им бутылку водки, но зато я был отомщён, а то они вечно дразнили меня и потешались надо мной, когда меня одолевала морская болезнь.

Правда, первой заболела морской болезнью Лулу, маленькая шимпанзе. Когда началась качка, она просто перестала принимать пищу. У меня осталось ещё шесть таблеток вазано, купленных нами для воздушного перелёта. Что делать, пришлось мне, скрепя сердце, поделиться с Лулу. Я растолок три таблетки и засунул порошок обезьяне в рот. Она послушно проглотила его, и ей стало заметно лучше (чего не скажешь обо мне!). Уже на следующее утро к ней вернулся прежний аппетит, и она принялась уплетать всё подряд с неутомимостью хорошей молотилки…

Судёнышко наше раскачивало по-страшному. Когда я сидел за обедом, то боялся даже взглянуть на стоящий передо мной стакан с вином: оно всё время перекашивалось из стороны в сторону. А когда я смотрел в окно, то море вздымалось к небу или небо исчезало в морс, а желудок мой подъезжал к горлу… Я старался смотреть только в тарелку. Но всё равно по три-четыре раза в день меня прямо-таки выворачивало наизнанку, и чувствовал я себя чертовски скверно. А кок и капитан вдобавок ещё подтрунивали надо мной, что меня особенно бесило, потому что сами-то они расположились в серёдке корабля, где качка почти не ощущалась, и не удивительно, что их там не тошнило. Меня же запихали в каюту на самой корме, где раскачивало, как на качелях, то вверх, то вниз. Вот когда я сидел в кают-компании, то и со мной ничего не происходило!

Потом заболел Роджер. Он начал покашливать и наотрез отказался от еды. Я вывинтил все лампочки отовсюду, где только, по моему мнению, без них можно было обойтись, смонтировал нечто похожее на прожекторы, которые применяются при погрузке, подключил его к сети и стал обогревать им клетку. В ней действительно от такого обогрева становилось немного теплее. А то в этой чёртовой посудине, состоящей из одних только железных стен и переборок, был промозглый холод. Ведь «Жозеф Блот» был корабль, рассчитанный исключительно на курсирование в тропиках.

Надо сказать, что и в нетопленных каютах становилось чертовски холодно и неуютно. Когда я монтировал свой «рефлектор», то дважды устроил короткое замыкание, так что весь корабль погружался в темноту, но, к счастью, никто не заметил, что это из-за меня.

Роджер был, честное слово, замечательный малый, очень разумный и сговорчивый. То, что он меня дважды укусил во время своих «припадков», я ему охотно простил, потому что не считал его виноватым. Когда я приготовил шприц с пенициллином, он совершенно добровольно протянул мне руку через решётку и спокойно дал сделать себе укол. Шприц этот, которым я запасся ещё в абиджанской аптеке, оказался не вполне исправным: если нажать посильнее, то жидкость выбрызгивает назад прямо в лицо. Роджер вёл себя настолько прилично, что не помешал мне довести инъекцию до конца. Он с интересом наблюдал за всей процедурой и под конец захотел получить этот шприц, чтобы проделать всё это самому: сделать укол себе или, ещё лучше, мне. Каждый раз, когда я вспоминаю теперь об этом славном малом, мне прямо реветь охота! Поскольку он отказывался принимать таблетки сульфонамида, я растолок их в бумажке и засыпал ему в горло. Ему это явно не нравилось: ведь порошок отвратительно горький, однако он не стал плеваться и послушно всё проглотил.

Покашливание у него прекратилось, и вскоре ему стало заметно лучше.

А я считал дни и ужасно хотел бы быть уже в Гамбурге, а по «том в зоопарке. Потому что мне надо было во что бы то ни стало довезти всё в целости и сохранности. Для меня это помимо всего было делом чести: как-никак я впервые в жизни совершал такое долгое самостоятельное путешествие!

Уход за животными занимал почти всё моё время. Даже ночью они требовали внимания. Для этого мне каждый раз приходилось в темноте с кормы, балансируя по мокрым и скользким брёвнам, добираться сначала до капитанского мостика, посередине корабля, а оттуда, уже по нагромождённым на носовой части штабелям ценной африканской древесины, до помещения с животными, на самом носу. Волны вздымались со страшной силой и то и дело перехлёстывали через борт, заливая брёвна. Но сколько я не просил штурмана вбить в них пару скоб и протянуть сквозь них канат, за который я мог бы держаться в темноте, он не счёл нужным это сделать. Так что мне зачастую приходилось ползти на четвереньках, и промокал я обычно до нитки. Если бы меня при этом смыло за борт, ни один человек не хватился бы меня до самого утра. Как-то во время одного такого ночного «рейса» я свалился в щель между брёвнами и вывихнул себе ногу.

Примерно возле Азорских островов машина заглохла, и пароход остановился. Пока там что-то чинили, всем желающим было разрешено искупаться. Волнение моря было несильным, но кругом шныряли акулы. Каждого купающегося привязывали за верёвку, а капитан в это время с борта стрелял по акулам, так что они вынуждены были держать дистанцию. Всё-таки я не думаю, чтобы они решились напасть на человека, но полной уверенности у меня, конечно, не было, и поэтому во время купания мне было как-то не по себе. И чёрт меня дёрнул написать из Дакара письмо моим родителям с описанием этого купания! Оказывается, моя мать жутко испугалась и стала упрекать отца в легкомыслии: как он мог меня отправить одного. Я не думал, что она окажется такой трусихой!

Во время той стоянки мы наловили на приманку каких-то здоровенных рыбин размером в человеческий рост, и на обед была вкусная жареная рыба. Но вообще-то с едой становилось всё хуже. Мясо они, оказывается, заложили в рефрижератор ещё за два рейса до этого: его просто невозможно было разжевать. Овощи же у них кончились, и в качестве гарнира подавали только лапшу, гороховое пюре и всё такое прочее, от чего ещё пуще хотелось блевать… Вся команда громко возмущалась по поводу плохого питания; но мне-то приходилось молчать в тряпочку.

Потом вдруг заболел и я. У меня повысилась температура и появились боли под ложечкой. Я совсем пал духом, потому что против болезни всегда чувствуешь себя таким беспомощным. На борту не было не то что врача, даже санитара. Всё это время мне, наоборот, приходилось разыгрывать «лекаря», и поскольку у меня был солидный арсенал разных лекарств, которые мы всегда возим с собой, то я, как мог, врачевал различные болячки у членов команды.

Поначалу я решил, что это малярия. Но ведь во время всего нашего пребывания в Африке мы регулярно принимали атебрин, отчего были уже жёлтые, как померанцы. Кроме того, в любом французском доме, в который вас пригласят обедать, рядом с прибором непременно будет лежать таблетка хинина. Так что вроде бы от малярии мы себя обезопасили. Правда, с тех пор как я сел на пароход, я перестал принимать атебрин, потому что это дикая мерзость! Если, проглотив её, тотчас же не сполоснуть горло огромной порцией воды, горький привкус ещё час будет чувствоваться во рту и отравлять существование. Вполне возможно, что в самые последние дни моего пребывания в Абиджане меня укусил комар, а болезнь разразилась только сейчас, на корабле. Решил вспрыснуть себе пенициллин, однако температура всё продолжала повышаться. С трудом я карабкался по брёвнам с кормы на нос ухаживать за животными. Охотнее всего я остался бы лежать в каюте, но это ведь было невозможно. Тогда я вооружился врачебным справочником, который вытащил из чемодана отца, и принялся его изучать. Я прочёл в нём массу самых дурацких советов и пришёл наконец к выводу, что мне будет очень полезно проглотить большую дозу атебрина. И проглотил её. Как впоследствии выяснилось, порция оказалась чересчур большой.

Когда мы были на широте Лиссабона, я решил послать весточку своим родным, подать какой-то признак жизни. Я ведь знал своих родителей и мог себе представить, как отец, а в особенности мать рисуют себе страшные картины, что меня уже сожрали акулы или что я умер от аппендицита, и меня, завёрнутого в простыню, опустили на дно океана…

На борту имелось две рации, из которых одна была сломана, а именно более мощная. Если бы она работала, по ней можно было бы передать текст радиограммы непосредственно в Норддейх, где находится немецкая трансатлантическая радиостанция. Всё дело обошлось бы в какие-нибудь шесть марок. А так нам пришлось радировать этим маломощным аппаратом на другой корабль, тот передал текст следующему, а следующий ещё следующему, и уже только тот — на французскую береговую радиостанцию, а уж та — в Норддейх. Все расходы по этому делу были с точностью до пфеннига подсчитаны, и счёт за эту телеграмму пришёл на 25 марок! Я ничего не придумал другого и поэтому телеграфировал: «38 широту перевалили, все здоровы, Михаэль». Мои родители наверняка очень обрадовались.

Тем временем становилось всё прохладнее, потому что мы продвигались всё дальше на север. Посудину нашу отчаянно швыряло из стороны в сторону, а у меня не на шутку разболелся живот, и пожелтел я, словно бы на меня напала желтуха. Наконец- то мы вошли в устье Эльбы, но прошла ещё целая вечность, пока мы добрались от Куксхафена до Гамбурга. Корабль в гавань не вошёл, а причалил, не доезжая порта, возле громадной лесопилки, где меня, несмотря на предрассветный час, уже встречал отец и газетные репортёры. Газетчики охотнее всего распаковали бы весь наш багаж, выпустили бы обезьян из клеток, чтобы под открытым небом сделать хорошие снимки. Но об этом не могло быть и речи: дул сильный ветер и было чертовски холодно.

Чтобы дать им возможность хоть что-то поснимать, мы вытащили гигантского питона, который тут же постарался скрыться в ближайшем убежище, которым оказался мой полуоткрытый чемодан. В газетах было потом написано, что это я его так надрессировал, что он добровольно соглашается «идти на место». Кроме того, там утверждалось, что именно этот питон и был той «ядовитой» змеёй, которая укусила меня в Африке (в то время как всем известно, что питон, как, впрочем, и все гигантские змеи, (неядовит!), но что я тут же «проглотил» антизмеиную сыворотку (которую всегда вводят только путём инъекции). В общем — смех, да и только!

Роджер, уже смертельно больной, так обрадовался встрече с моим отцом, что прямо просиял от счастья! Радостно он протянул ему обе руки сквозь прутья клетки. Хороший, добрый малый!

Мы сразу же перенесли животных в отапливаемое помещение и ночью того же дня уехали скорым поездом во Франкфурт.

Меня всего трясло от холода, потому что я был одет всё в ту же «тропическую одежду» и с собой у меня не было никакого пальто. Так что пришлось обрядиться в кальсоны и брюки папиного знакомого, Фокельмана, директора зоомагазина, который весит, кстати, заметно больше центнера. Можете себе представить, как я выглядел в его одёжках! Я мог бы дважды обернуть их вокруг себя, потому что я ведь довольно-таки худой! Правда, отец тут же отдал мне своё пальто, но вид у меня всё равно оставался такой, словно я побираюсь на паперти…

Ночь эту я проспал в спальном вагоне, впервые за долгое время на приличной постели. На другое же утро они потащили меня в больницу, потому что врачи — ужасные перестраховщики, и когда кто-нибудь возвращается больным из тропиков, то самые пустяковые вещи принимают за чёрт знает какие ужасные болезни! Из-за этого мне пришлось проторчать целых три недели в университетской клинике, несмотря на то что вскоре я уже чувствовал себя совершенно нормально.

А вот Роджер, тот через день после нашего прибытия во Франкфурт умер.

Это был самый красивый шимпанзе, которого мне когда- либо приходилось видеть, с его серебристо-серой сединой на плечах, мужественный и смелый зверь, хотя и вспыльчивый, но всё равно высокопорядочный и добрый. С ним прекрасно можно было ладить.

Во Франкфурте его ещё пробовали лечить: делали ему уколы и мучили разного рода снадобьями. Ветеринара он невзлюбил и видеть его не желал. Как только тот подходил к нему, он пытался его прогнать, хотя был уже совсем без сил и едва мог подняться. Но когда он видел моего отца, то из последних сил полз к нему навстречу, поднимался во весь рост и обнимал руками за шею. Он полюбил нас на всю свою недолгую обезьянью жизнь.

Какая всё-таки несправедливость! Мы столько с ним мучились, чтобы довезти из глубин Африки в Европу; спасли его от бывшего хозяина, который уже собирался его пристрелить, и вот… он умер. Под самый конец, когда всё уже было позади! Попади он четырьмя-пятыо днями раньше в необходимые условия, с правильным лечением, он бы наверняка ещё сумел выкарабкаться. Мы бы сделали для этого всё возможное!

В университетской клинике при вскрытии у него обнаружили в лёгких каких-то паразитов. Там, дома, в Африке, это ему вряд ли могло повредить, а вот простуда во время перевозки на корабле спровоцировала бурное развитие заболевания.

Этот прекрасный экземпляр шимпанзе даже сейчас, после своей смерти, продолжает служить науке: он является гордостью экспозиции зоологического музея во Фрейбурге.

Что касается всех других животных, то они доехали целыми и невредимыми. Особенно хорошо чувствовали себя шимпанзята

Ака и Лулу, которых наша Катрин, живущая у нас дома уже пару лет, встретила радостными возгласами «ух, ух!». Сначала они немножко дрались, но потом так сдружились, что водой не разольёшь, и сегодня уже неясно, кто, собственно, дети в этом доме — мы с братом или эти маленькие, чёрные дьяволята…

Мне было даже как-то смешно после всего этого (я имею в виду нашу пятимесячную эпопею в Африке и в особенности моё самостоятельное морское путешествие) сесть снова за парту в школе имени Гельмгольца, в которой я учусь…