Мы жили среди бауле

Глава восемнадцатая Когда я снова вернулся

Когда очень близкого и дорогого человека не можешь больше ни увидеть и ни услышать, то непременно возникает желание побывать в тех местах, где когда-то бывал вместе с ним и проводил весёлые и счастливые дни.

Так и со мной. Теперь, когда я потерял своего сына Михаэля, меня всё время тянет на те места, где мы работали с ним вместе. А работали мы в самых разных частях Африки: и в Конго, и в Уганде, в Руанде, Танзании, Кении. И все эти долгие годы мы заботились только об одном, искали только одно: животных. Теперь, когда мне приходится делать это одному, я особенно остро ощущаю это желание — побывать там, где мы бывали с ним. Поэтому я и решил непременно поехать снова на Берег Слоновой Кости.

Я уже неоднократно получал приглашение туда приехать. Правда, там уже не было моего старого друга Абрахама. Сызнова разбогатев в Африке, он тем не менее никак не мог примириться с жизнью на чужбине, его всё время тянуло домой, на свою немецкую родину. Да и климат африканский оказался для него губительным (однажды он чуть не умер у меня на руках от инфаркта). Но вернувшись, он вскоре снова разорился, и несколько лет тому назад мы его схоронили во Франкфурте, по еврейскому обычаю, в простом гробу из неструганых досок, скреплённых с обоих концов полосками жести… Но жив ведь ещё наш добрый знакомый Жан де Куадью и приятель Михаэля, ливанец Атик, и многие другие люди, с которыми мы подружились тогда ещё, в нашу первую поездку.

Но на этот раз я летел уже не «на перекладных» с пересадками, а на мощном реактивном самолёте новой авиалинии «UAT» прямо до Абиджана, столицы Берега Слоновой Кости. Город этот по-прежнему остаётся самым красивым из всех африканских городов; весь в пальмах, он просторно расположился на лесистых холмах, опоясывающих прозрачные, синие прибрежные лагуны… Но я не узнаю его: повсюду небоскрёбы, роскошные отели, бульвары, элегантные магазины, широкие, сверкающие витринами улицы, лихие изгибы гигантских мостов, непрерывный поток машин по шоссе, ведущему вдоль берега. Удивительнее же всего, что после трёхлетней независимости страны здесь стало ещё больше французов и вообще европейцев, чем прежде… Что же касается здания аэропорта, то оно вполне могло бы украсить собой и Бордо и Гамбург.

Подавленный всем этим великолепием, я скорее пересаживаюсь в другой, менее мощный самолёт, который должен перебросить меня во внутренние районы страны, а именно в Бваке, нашу прежнюю штаб-квартиру, туда, где кончается влажный и удушливый тропический пояс побережья и начинается здоровая сухая саванная степь.

Самолёт хоть и менее мощный, но всё же четырехмоторный, а не с двумя пропеллерами, как это было тогда. Вместо деревянного сарая и забора из колючей проволоки в Бваке теперь выстроено настоящее здание аэропорта, по всем правилам искусства, с таможней, красивым баром, рекламными витринами и тенистой, заасфальтированной стоянкой для машин.

На возвышенности близ самой дороги, ведущей от аэродрома в город, красуется огромная, только что отстроенная, современная, многоэтажная больница.

— Уж несколько месяцев, как она закончена, — поясняют мне, — но не функционирует из-за отсутствия предусмотренных сметой средств.

Бваке стал сейчас резиденцией епископа, и я застал момент окончания строительства великолепного кафедрального собора. Несколько плотников как раз навешивали в нём двери. Я так засмотрелся на их работу, что чуть было не проглядел маленькую старую миссионерскую церквушку, своего рода сарайчик, сложенный из кирпичей, обмазанных глиной, с шаткими скамейками внутри…

Во время той нашей первой поездки в эту страну мы провели в гостиницах не больше двух ночей, потому что всё остальное время жили либо дома у нашего друга Абрахама, либо принимали приглашения его гостеприимных приятелей-французов или африканцев. Вот и здесь, в Бваке, мы в гостинице разве что выпили по одному аперитиву. Теперь же я должен буду в ней поселиться. Хозяин её — поляк. Во время последней войны он вовремя уехал сюда от нас, немцев. Номера теперь снабжены кондиционерами. Я каждый раз дрожу от холода, когда вхожу в такое помещение в своей «тропической одежде»: шортах и куцей рубашке с короткими рукавами. Но спится так, конечно, лучше, чем в духоте. Электрический свет теперь не гаснет в половине одиннадцатого, как раньше (потому что сосед, к движку которого прикреплена и ваша проводка, в это время ложится спать), а горит всю ночь напролёт. Ток теперь государственный, и лампочки светят не тускло и мигая, а ярко и ровно. Так что я даже могу подключить к сети аккумуляторы своего киноаппарата и зарядить их.

На другое утро я начинаю расспрашивать местных жителей, не помнят ли они некоего господина Абрахама, который здесь жил тогда-то и тогда-то. Нет, не помнят. Но как же так? Ведь должны же здесь ещё жить люди, которые его знали, виделись, разговаривали с ним. Нет, каждый пожимает плечами. Даже дома его я не в состоянии отыскать! Его красивого, тогда ещё только построенного дома, в котором мы жили неделями. Я бегал, бегал и окончательно заблудился среди этих незнакомых мне улиц: всё теперь здесь было ново и вполне современно. Но тот вон колодец, вернее маленький бассейн посреди рыночной площади, показался мне знакомым. Когда-то он был гордостью рынка, новенький, только что зацементированный. Теперь вода в нём иссякла, он захирел, зарос травой и бурьяном. Каким-то жалким и смешным он выглядит среди окружающего его современного городского пейзажа.

Но на следующий день я в одном из здешних такси, которых достаточно только поманить пальцем, чтобы они моментально подкатили, случайно проехал мимо бывшего дома Абрахама, того самого дома, принадлежавшего некогда ему. Вот же он стоит- розовато-красный, с белыми прожилками меж неровных, неотёсанных камней, из которых сложен. Он почему-то меньше и не так красив, каким я его запомнил. Палисадник, когда-то ухоженный (гордость его хозяина!), теперь совсем зарос и запущен. В нём расквартированы два основательно разбитых автомобиля. Я стучу в заднюю дверь, выходящую на двор. Семья автомеханика, проживающая сейчас в этом доме, и понятия не имеет ни о каком господине Абрахаме. Нет, они не знали такого. Даже никогда не слышали. Квартирную плату они переводят теперешнему владельцу дома в Париж.

И не удивительно. Ведь здесь живёт теперь масса европейцев, их четыре, а то и целых пять тысяч; Бваке за это время превратился в город средней величины. Кто в таком городе ещё знает друг друга? Как ужасно, что следы человеческой жизни так быстро и так бесследно исчезают!

На следующий день я останавливаю двух стариков, медленно бредущих вдоль этой улицы. Один — в шлёпанцах, согнутый крючком, другой опирается на палку. Я заговариваю с ними. Да, они тоже беженцы последней войны, но они так и застряли здесь, не вернулись на родину.

— Абрахам? Абрахам? Ну конечно же, мы его знали! Он умер в Европе, а дочь его вышла замуж.

Потом что-то, видимо, всплывает в их памяти, какое-то просветление на минуту озаряет улыбкой старые, измождённые, плохо выбритые лица:

— Так вы случайно не тот самый доктор, который тогда гостил у него вместе со своим сыном и привёз с собой такую уйму разного зверья? Ах, это вы и есть? Ах, вот как? Ваш сын тоже умер за это время? Примите наши соболезнования.

И двинулись дальше, медленной и усталой походкой. На того, кто сам стоит на краю могилы, смерть другого человека не производит уже никакого впечатления.

А наш старый кинотеатр ещё на месте. Правда, появилось два новых, огромных, как все новые здания, с колоннами, эмпорами и вторым ярусом, но, как водится, без крыши. Крутят цветной фильм «Собака Баскервилей» и ещё два каких-то. Перед последним я засыпаю. Потом иду домой. Один. Асфальтированные улицы залиты светом неоновых фонарей. Меня останавливает один, а следом за ним другой молодой африканец — нет ли у меня какой-либо работы для них? А если нет, то не могу ли я хотя бы взять с собой в Европу одного или двух из их детишек? Им нечем кормить их. Я поинтересовался, почему же они при столь тяжёлых обстоятельствах не переедут из города в деревню, где они могли бы поселиться, выращивать игнам или просо, чтобы прокормить свою семью. Но нет, оказывается, они образованные люди, учились в школе и теперь не хотят больше работать в поле.

Нашего тогдашнего приятеля, ливанца Атика, который так любил над нами подшутить, но и помочь никогда не отказывался, здесь больше нет. Это мне после долгих бесплодных расспросов удалось наконец разузнать у другого ливанца. Оказывается, Атик уехал отсюда уже несколько лет назад. Он живёт теперь в испанском Фернандо-По. Ничего не поделаешь, надо искать новых друзей.

Жорж Рур, возглавляющий дело охраны природы Берега Слоновой Кости, написал объёмистую книгу о животном мире этого края и за последние годы неоднократно обменивался со мной письмами. Его добрый знакомый, господин Брунель, возглавляет общество, обучающее жителей местных деревень возделыванию и выращиванию табака. А поскольку он одновременно увлечённый знаток и любитель птиц, то мы сразу же нашли общий язык: он предоставил в моё полное распоряжение автомашину своей жены (вместе с шофёром). На этой машине я проехал более тысячи километров по стране, притом по ровным, прямым, пусть и не всегда заасфальтированным, но очень красивым дорогам. Правда, иногда едешь по ним в течение двух-трёх часов, не встречая ни одной другой машины.

Я направляюсь на этот раз в самый крайний, северо-западный угол страны, где никогда прежде не бывал, это почти что на самой границе с Ганой и Верхней Вольтой. Там за это время основан природный резерват Буна[30].

В кемпинге, предназначенном для туристов, мне отпирают один из павильонов, свободно и живописно разбросанных вокруг ресторана, построенного прямо посреди леса. Павильон представляет собой просторный, солидный, свежевыкрашенный деревянный дом, он состоит в известном смысле из одного лишь второго этажа, возвышающегося над кронами деревьев. Дело в том, что дом стоит на бетонных и деревянных сваях. Чтобы попасть в жилые помещения, надо подняться по широкой деревянной лестнице на веранду, уставленную шезлонгами и плетёной мебелью. В доме две просторные спальни с восемью постелями, с модным холодильником (разумеется, керосиновым), кафельные ванные, оборудованные по последнему слову техники; из кранов течёт чистая, прозрачная вода; имеется кухня с газовой плитой и полным комплектом посуды, начиная от открывалки для бутылок и кончая тарелками и бокалами всех сортов и размеров. Вдоль всего фасада и задней стены дома укреплены специальные жалюзи, которые можно, при желании, открыть под таким углом, чтобы ветер, струящийся над верхушками деревьев, продувал комнату насквозь.

Вот с какими удобствами можно сегодня в стране Берег Слоновой Кости обозревать слонов и антилоп…

В ресторане, тоже стоящем на сваях, можно заказать различные сорта охлаждённого пива, в том числе и немецкого. На кухне вам приготовят всё что угодно, включая африканские и арабские национальные блюда (правда, в «облагороженной» форме), такие, как «путу» (Poutou), клёцки из игнама или варёные бананы. Многие из этих блюд поначалу напоминают жвачку, если же сдобрить их соответствующей приправой и специями, то начинаешь понимать, в чём их прелесть.

Кемпинг этот, видимо, весьма популярен: недостатка в посетителях здесь нет. Однако из «книги для гостей» я узнаю, что я здесь первый иностранец, не живущий на Береге Слоновой Кости или хотя бы вообще в Западной Африке. Значит, европейцы ещё не обнаружили этого идиллического уголка, несмотря на то что их более чем достаточно приезжает по делам службы в столицу страны — город Абиджан.

Весь следующий день я разъезжаю на маленьком грузовичке по всему резервату. Купаюсь в реке Комоэ, совсем неподалёку от мирно ворчащего стада бегемотов; стою перед воздвигнутым не посредственно в самой глуши высоким мраморным обелиском над могилой лесничего Матты, убитого здесь браконьерами в 1959 году. Это третий европеец, отдавший свою жизнь за дело охраны африканской природы. Я вижу много животных: здесь и редчайшие лошадиные антилопы, и газели, коровьи антилопы, дукеры, различные обезьяны, огромные рогатые вороны с их синекрасными головами, а ночью, в постели, я слышу доносящийся откуда-то издалека львиный рык. Однако поскольку местность эта представляет собой саванну, поросшую редким кустарником и куртинами деревьев, то животных здесь не так-то легко увидеть, а ещё труднее фотографировать. Не то что в Серенгети и на других открытых степных просторах Восточной Африки! А кроме того, они и довольно пугливые, потому что здесь ещё много браконьеров, которые на них охотятся. Тем не менее Буна — всё же единственное место на Береге Слоновой Кости, где её жители имеют возможность полюбоваться свободно живущими слонами.

Спустя пару дней я предпринимаю попытку отыскать своего старого друга, «вождя» Жана Куадью. Но когда я добираюсь до его деревни, то нахожу его дом запертым. После долгих расспросов я разыскал наконец одного из его братьев, который на другом конце деревни построил большую и красивую бензоколонку. Неужели действительно прошло только тринадцать лет с тех пор, как мы сидели здесь меж глиняных богов, украшенных волосами из куриных перьев?

С тех пор как страна перестала быть французской колонией, Жану Куадью и другим «вождям» прекратили выплачивать жалованье (раньше они считались как бы государственными чиновниками), так что ему пришлось подыскивать себе работу, приносящую достаточный доход. Двое его сыновей окончили за это время учёбу, одна дочка вышла замуж за врача, а сам он со всей остальной семьёй перебрался в столицу Абиджан, где стал директором судовой компании.

Но мне хотелось ещё хоть раз попасть в какую-нибудь старую африканскую деревушку, где ещё нет коттеджей, построенных в современном европейском стиле, где не бормочет день и ночь напролёт радио… Так что я проехал из Буна-резервата ещё дальше на север, туда, где живёт племя лоби. Конец пути мне пришлось проделать пешком, потому что в деревню ведёт лишь узенькая тропинка. Зато я нашёл, что искал: здесь ещё с давних времён каждая семья строит себе дом, состоящий из нескольких комнат, столь низких, что я, например, не могу распрямиться в них во весь рост. Зато из комнат на крышу, через нечто напоминающее дымоход выведен древесный ствол с насечками, по которым обитатели дома, и мужчины и женщины, взбираются наверх, чтобы там насладиться вечерней прохладой. Крыша совершенно плоская, и сделана она из утоптанной глины, настолько ровной, что напоминает зацементированную площадку.

Женщины здесь по-прежнему разгуливают обнажёнными по пояс, просо они растирают в муку каменными ступками в плоских лоханках, а тёплое самогонное пиво помбе мне, как и прежде, подавали из калебаса, передаваемого по кругу. Однако к глиняным стенкам домов уже тут и там прислонены велосипеды, и, когда я хочу сфотографировать цесарку, кто-то протягивает мне руку, требуя «cadeau» — подарок, так как он владелец этой цесарки.

Старик, занятый изготовлением чего-то напоминающего деревянный топор, и есть, оказывается, деревенский староста. На нём поношенная европейская, одежда. Я договариваюсь с ним о том, чтобы завтра вся деревня устроила для меня танцевальный концерт. Он затребовал 85 марок, то есть пять тысяч колониальных франков, зато я выторговал себе условие, что расплачиваться буду только с ним одним и не должен никому больше выдавать «cadeau».

Таким способом мне на другой день удалось организовать за свой счёт танцевальный праздник. Причём среди бела дня и при солнечном освещении, чтобы я мог всё удобно заснять на плёнку. Так что когда вам приходится смотреть подобные фильмы, то знайте, что такие танцы аборигены устраивают специально для кинокамеры, за деньги, а не ради собственного удовольствия. Потому что ради удовольствия здесь никто не станет танцевать под палящими лучами солнца, ради собственного удовольствия здесь танцуют только ночью… Именно поэтому нам тогда, когда мы в первый раз жили среди бауле, никак не удавалось сиять фильм — мы могли лишь фотографировать со вспышкой.

В те годы люди здесь смотрели на нас непонимающим взглядом, когда мы требовали от них, чтобы они танцевали днём. Теперь же даже столь отдалённо живущие племена, как эти лоби, привычны к подобного рода пожеланиям заезжих кинолюбителей.

Музыка, знакомая мне издавна, извлекаемая из местного «рояля», состоящего из деревянных планок разной длины, издающих звуки разной высоты, в сопровождении щипковых инструментов, звучала красиво и ритмично, как всегда. Но что касается танцоров, то на каждом втором были надеты европейские штаны и рубаха, а то и соломенная шляпа или спортивные тапочки. Лишь немногие из девочек оставались в своей естественной наготе, остальные же нацепили бюстгальтеры или яркие кофточки или считали неудобным не обвязаться хотя бы цветастым набедренным платком…

Но чем позднее становилось и чем ниже опускалось солнце к горизонту, тем оживлённее становились пляски. И когда я уже вынужден был упаковать свою камеру из-за недостатка света, тут-то оплаченный мною танцевальный вечер только и пришёл в самый разгар, а танцоры вошли в настоящий раж. И пока мы в сумерках гуськом добирались домой по тропе, петляющей меж редко разбросанных деревень, до нас ещё долго доносилась гулкая ритмичная дробь барабанов…

Вот такой я увидел теперь Западную Африку.