Мы из ЧК

Н. Егоров КОГДА БАМБУК ЦВЕТЕТ[15]

Самые нетерпеливые пассажиры начали соскакивать на перрон, не дожидаясь остановки поезда. И только худощавый мужчина не спешил покинуть вагон. Он стоял у окна и с любопытством разглядывал снующих по перрону людей, изредка задерживая взгляд на радостных, незнакомых ему лицах.

Пассажира, как видно, никто не встречал. Но вот и он закинул на плечо свой тощий мешок и направился к распахнутой настежь двери вагона.

В густой толпе прибывших и встречающих он ничем не выделялся. На нем были потрепанный, в нескольких местах заштопанный с мужской старательностью ватник, черные, с пузырями на коленях штаны, грубые, чуть порыжевшие ботинки, замызганная шапчонка. Все это было обыденным в начале второго послевоенного года, когда страна залечивала рамы страшной четырехлетней войны. Народ еще не имел возможности одеваться по вкусу.

Незнакомец, подхваченный толпой, выкатился на привокзальную площадь. Здесь он остановился в раздумье, огляделся, не зная, куда пойти. Но вот до него долетел гортанный крик: «Иголка, нитка, нада-а-а!»

Докурив самокрутку, приезжий направился через площадь в тот ее конец, где под деревьями несколько человек предлагали свой нехитрый товар: картофельные лепешки, сушеные яблоки, семечки. Там стоял и торговец нитками-иголками. Приезжий не сразу подошел к лотошнику. Вначале он поторговался с крикливой бабкой за полстакана семечек, потом повертел в руках и даже посмотрел на свет полинялую солдатскую гимнастерку, что предлагал подвыпивший веселый инвалид с костылями. Убедившись окончательно, что никто за ним не следит, незнакомец подошел к лотошнику, поздоровался с ним по-китайски.

— Хао, — спокойно отозвался торговец, не поднимая головы.

Приезжий, глянув на лотошника, неожиданно улыбнулся и, поворошив пальцем кучку пуговиц, заговорил по-китайски. Лотошник буркнул что-то в ответ, присмотрелся к неожиданному покупателю. И тут в глазах его появилась тревога. Он в замешательстве оглядел площадь.

— Ты? — почему-то по-русски спросил он.

— Я, я, — охотно подтвердил приезжий и добавил несколько слов по-китайски.

Лотошник дрожащими руками сложил товар, перебросил лямку короба через плечо, подхватил подставку.

— Идем, — бросил он, не глядя, и пошел вперед.

В республиканском аппарате МГБ в Алма-Ате Кузнецов работал второй год. До этого он был начальником районного отдела МГБ. Орден «Красной звезды» и медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» отметили его работу. Грудь украшала еще одна награда — медаль «За отвагу», которую Иван Григорьевич получил еще в 1939 году за участие в боях с японскими милитаристами на Халхин-голе.

Давно это было. Уже повержена Германия, разгромлена Квантунская армия, капитулировала Япония. Но мир все еще не наступил. Газеты и радио сообщают о боях гоминдановцев с частями Народно-освободительной армии Китая. Вчерашние союзники по антигитлеровской коалиции пытаются спасти военный потенциал Германии. Американцы, оккупировавшие Японию, перестали считаться с союзниками. Даже англичане проявляют недовольство самоуправством янки. Притаившиеся было фашисты вновь поднимают голову. Участились нарушения государственных границ. Засылаются шпионы, диверсанты…

Из задумчивости Кузнецова вывел его непосредственный начальник А. Г. Мустафин.

— О чем мечтаешь, Иван Григорьевич? Какие мировые проблемы решаешь?

Не успел Кузнецов ответить, как раздался телефонный звонок. Мустафин поднял трубку:

— Да, слушаю. Так… Так… Сейчас зайдем.

И, обращаясь к Кузнецову, добавил:

— Ну, начальство приглашает нас к себе. Пошли!

В просторном кабинете полковника Сухомлинова собрались почти все сотрудники отдела. Даниил Осипович внимательно читал какой-то документ. Наконец он поднялся.

— Начнем, пожалуй! Центр ориентирует: кое-кто на западе пытается разогреть холодную войну, усилить подрывную деятельность против стран народной демократии, Советского Союза. Получены сведения, что в Японии берут на учет всех уцелевших офицеров разведывательного управления генштаба, особенно тех, кто работал в русском отделе. Это наводит на мысль о том, что будут предприняты попытки к засылке в нашу страну агентуры, а также по налаживанию связи с еще невыявленными агентами…

Кузнецов, как и все, внимательно слушал полковника. В его памяти всплывали слышанные или вычитанные в разное время факты о деятельности агентов иностранных разведок против России, а потом и Советского Союза. Конечно, работать шпионам в нашей стране становится все труднее. Но это побуждает их действовать еще изворотливее и хитрее. Взять того же Чжан Цзяна из консульства гоминдановского Китая, что находится в городе на углу улиц Панфилова и Максима Горького. Странно ведет себя этот вице-консул…

После совещания у Сухомлинова Мустафин и Кузнецов закрылись у себя в кабинете, составили план мероприятий и пришли с ним к полковнику. Даниил Осипович внимательно прочитал план. Временами он одобрительно кивал головой, над одним пунктом задумался. Постучал мундштуком дымящей папиросы по спичечной коробке, решительно произнес:

— Это не пойдет! Надо сделать вот так, — и подробно изложил свою мысль.

В конце беседы сказал:

— Подумайте над этим пунктом еще. И основательно!

Господин вице-консул Чжан Цзян нервничал. Поведение его заметно изменилось. Когда до Кузнецова дошли вести об этом, он решил изменить свой утренний маршрут так, чтобы пройти мимо консульства. Во вторник вице-консул только выглянул на улицу и ушел обратно. Но в среду он действовал энергично. Выйдя из консульства, оглянулся и зашагал к улице Гоголя, затем повернул назад, к улице Пастера. Здесь сел в трамвай, выскочил из него на ходу, перешел на противоположную сторону и сел в маршрут другого направления.

— Соображаешь, что это значит? — спросил Мустафин, выслушав Кузнецова.

Но Иван Григорьевич был осторожен в выводах. Заметил:

— Проверить надо.

— Правильно, — согласился Мустафин. — В данном случае спешить не следует.

На несколько дней необычные вылазки вице-консула неожиданно прекратились, а затем начались снова. Это настораживало. Чекисты окончательно пришли к выводу, что Чжан Цзян пытается с кем-то установить связь.

Проанализировав полученные сведения о маршрутах вице-консула, Мустафин и Кузнецов решили, что местом предполагаемой встречи может быть музей в городском парке или же аптека возле колхозного рынка.

— Этот икс — человек не местный, — убежденно заявил Мустафин.

— Совсем не обязательно, — возразил Кузнецов. — Просто здесь достаточно людные места.

— Вокзал еще многолюднее.

Кроме аптеки и музея чекисты решили взять под контроль кинотеатр ТЮЗ. Правда, Чжан Цзян обходил его во время своих необычных прогулок стороной. Но это мог быть хитрый маневр. Гостиницу, как место возможной встречи, отклонил Даниил Осипович Сухомлинов.

— В гостинице, — сказал он, — вице-консул может появиться в том случае, если там остановится лицо официальное. А к официальному лицу, как вы знаете, поедет сам консул. Он же может принять приезжего и в консульстве. Так что в гостинице Чжан Цзяну делать абсолютно нечего…

В городской парк Иван Григорьевич пришел рано утром. Решил осмотреться. На боковой аллейке в тени нашел скамейку. С нее хорошо просматривались вход в музей, дорожка, что вела к кинотеатру. Чтобы не казаться бездельником, чекист прихватил несколько учебников и походил теперь на студента, зубрившего науки. Где-то с другой стороны музея расположился Аскар Мустафин.

Минуты складывались в часы. К кинотеатру, музею подходили люди. Брали билеты, уходили. Ничего подозрительного. Внимание Ивана Григорьевича привлек мужчина. Неторопливой походкой отдыхающего человека он шел от кинотеатра к музею. В светлой одежде, с газетой в руке. «Кореец или китаец», — подумал Иван Григорьевич.

Мужчина остановил шедших навстречу парней, о чем-то заговорил с ними, высокий, без головного убора, юноша поднял левую руку. Кузнецов насторожился. До него долетели слова: «…часов пять минут». Мужчина, пропустив парней, достал из кармана голубоватую бумажку, повертел ее в руках. «Билет в кино, — догадался Иван Григорьевич. — Спросил время, а до начала сеанса еще почти полчаса».

Майское солнце изрядно припекало. Мужчина огляделся и прошел к скамейке, что стояла справа от входа в музей, сел, закурил. Положив рядом с собой пачку с папиросами и спички, развернул «Казахстанскую правду», не спеша начал читать. На соседних скамейках сидели пожилой мужчина, тоже с газетой, и нетерпеливо оглядывающийся парень.

Чжан Цзян появился неожиданно. Заметив сидящих около музея, прибавил шагу, повернул влево к выходу на улицу Гоголя и пропал из виду. Сидевшие на скамейке отреагировали на появление Чжан Цзяна по-разному. Парень равнодушно скользнул взглядом. Любитель кино даже не оторвался от газеты. А пожилой мужчина пристально смотрел в спину удалявшегося Чжан Цзяна.

«Что же спугнуло Чжан Цзяна?» — подумал Кузнецов. В эту минуту на аллее появились спешащие парень и девушка. Они явно кого-то высматривали. «Не их ли испугался вице-консул?» — предположил Кузнецов, машинально следя за троицей у музея.

Любитель кино встал, потянулся, сунул папиросы и спички в карман и зашагал к кинотеатру, где раздался звонок о начале сеанса. Парень, махнув рукой, пошел в музей Пожилой мужчина, проводив обоих взглядом, поднялся и направился к выходу на улицу Гоголя, следом за вице-консулом.

Подумав, Иван Григорьевич пошел следом за ним. Но не успел пройти и десяти метров, как вновь встретил пожилого мужчину, но уже с девочкой на руках. Дед и внучка весело смеялись, а сбоку семенила молодая женщина и с улыбкой смотрела на них. Кузнецов глубоко вздохнул, направился разыскивать Мустафина…

Так продолжалось три недели. Господин вице-консул то бродил по городу, ни с кем не встречаясь, то несколько дней не показывал носа на улицу.

— А может, он физзарядкой занимается? Или к чемпионскому забегу готовится? — мрачно пошутил Мустафин. — Петляет по городу, словно заяц.

— Но этот заяц больше похож на матерого лиса, — заметил Сухомлинов. — Ну да ладно. Нам не удалось установить, встретился он с кем хотел или нет. Ясно одно: перед нами опытный разведчик. Это первое. Второе. Поведение господина вице-консула подтверждает вывод Центра об активизации гоминдановской разведки. Значит, и мы должны усилить работу. Кстати, обратите внимание на повара консульства.

Го Дин-фу был испуган. Когда на колхозном рынке эта ехидная сводня Соня сказала, что его разыскивает старый приятель, Го Дин-фу только улыбнулся и негромко ответил: «Для приятеля мой дом всегда открыт. По воскресеньям я никуда не отлучаюсь». И это была сущая правда. Жена от Го Дин-фу ушла, и в воскресные дни ему, как холостяку, приходилось заниматься стиркой, уборкой.

Если бы он знал заранее, о каком приятеле толковала Соня, то наверняка смотался куда-нибудь, хотя бы к этому шулеру Чу Лан-тину. «Впрочем, — думал позднее Го Дин-фу, — от этого дьявола вряд ли скроешься. Вот если бы уехать в другой город. Но теперь не удастся. А как было спокойно до сих пор. И вот на тебе!»

Утром Го собирался стирать рубашки, когда за его спиной скрипнула дверь. Думая, что заглянул сосед, Го не поднял головы от корыта. И вдруг услышал вроде бы знакомый голос:

— Плохо ты гостей встречаешь, Го Дин-фу!

Го повернулся и остолбенел. Вошедший же ухмыльнулся:

— Что, не узнаешь старого друга?

— Кин…

— Что ты, старина! Неужели забыл мое китайское имя? — вошедший бесцеремонно, в упор разглядывал Го Дин-фу. — Забыл? Неужели надо напоминать нашу старую дружбу и службу?

— Вспомнил, вспомнил, — залепетал Го.

— Ну вот и хорошо. А Кина… забудь. Его больше нет… Легко сказать «нет», когда вот он сам Кин Нагатакэ с его железной хваткой. Выходит, зря надеялся, что встреча в феврале на станции будет последней.

— У тебя смолоду язык был чуть длиннее нужного, — продолжал вошедший. — И если он таким остался, то я могу при случае вспомнить о твоих похождениях с Музаи-саном в Хумахе и Хейхе. Придется тогда рассказать, как в результате этих «невинных» прогулок ушли из жизни содержатель харчевни и извозчик, единственным достоянием которого был полуслепой мул…

Го Дин-фу задрожал. Ему ли не помнить про китайца, арестованного в Хумахе по подозрению в связях с партизанами, и того извозчика. А «старый приятель» Кин Нагатакэ равнодушно осматривал комнату.

— Один живешь? — поморщился. — Грязно, однако, у тебя.

— Да вот жениться думаю, — нервно хихикнул Го.

— А ты не забыл пословицу: «Длинный язык жены — лестница, по которой в дом приходит несчастье?»

— Нет, конечно. Но ведь плохо в доме без женщины…

— Не разводи грязь, убирай почаще. А если уже здорово допечет, обратись к Соне. По старой памяти поможет.

— Да ведь…

— Ну, хватит, — не очень вежливо оборвал Кин. — Теперь о деле. К тебе много народу ходит?

— Нет. Иногда соседи заглядывают поговорить о том, о сем.

— Хорошо! Я сегодня у тебя заночую. В городе мне остановиться негде… А вообще-то думаю перебираться в Алма-Ату. Здесь и работу можно найти, и… нашего брата много.

От этих слов Го опять стало не по себе.

— На первое время не откажешь в квартире?

— Э-э-э… рад буду.

— Вот и ладно. А сейчас мне немедленно нужно белую рубашку и светлые брюки.

— Есть, есть! — заторопился Го.

— Давай. А в доме прибери…

Гость ушел, Го Дин-фу задумался. Ему почему-то припомнилось, как однажды, еще там, Кин хвастался, что у него мать чистокровная маньчжурка, семья богатая. «Ишь, маньчжурский мандарин, — зло усмехнулся Го. — Опять командовать пришел. Прищемить бы тебе хвост…»

Смахивая с подоконника всякий хлам, скопившийся за много дней, Го Дин-фу вдруг обнаружил китайскую трубку с металлической чашечкой. Он хотел отбросить ее в сторону, но задумался. Потом усмехнулся неожиданной мысли, тщательно соскоблил с трубки нагар, до блеска начистил металлические части и, завернув ее в чистую тряпку, спрятал в ящик стола.

Кин вернулся под вечер. К тому времени Го Дин-фу несколько успокоился. Это не ускользнуло от острого взгляда гостя.

— Может, принести луку и редиски? — спросил Го Дин-фу и пояснил: — Я тут около дома каждый год немного сажаю.

— Давай, — согласился гость.

Выпили молча, закусили. Первым заговорил Кин. Его интересовали квартира и место, где можно хотя бы временно устроиться на работу, как прописаться.

Когда водка и закуска кончились, Го Дин-фу открыл стол, достал китайскую трубку. Глаза Кина сразу заблестели и Го успел это заметить. «Хорошо!» — подумал он, и не спрашивая согласия, протянул гостю круглый сероватый шарик.

— Трубка у меня одна. Кури ты, потом я.

Кин стал отказываться. Тогда Го положил в трубку комочек опиума, прикурил и с блаженным видом затянулся. Кин жадно втянул в себя воздух с сладковатым дымком, внимательно посмотрел на хозяина и, заметив на его лице бессмысленную улыбку, спокойно забрал трубку. Покосившись на дверь, Кин закурил сам. Через несколько минут он забыл обо всем, трубка вывалилась из его ослабевших пальцев на стол, и он что-то невнятно забормотал.

Го Дин-фу перестал раскачиваться, слегка приоткрыл глаза, посмотрел на своего гостя. Кин унесся мыслями далеко и не обращал внимания на хозяина. На губах Го появилась торжествующая улыбка. О, на этот раз он перехитрил этого дьявола! Во время ужина умудрился подлить Кину водки, а сейчас одурманил опиумом.

«Да ты никак шпион?» — вздрогнул Го Дин-фу, расслышав какие-то признания гостя. Он схватил трубку, дрожащими пальцами сунул в нее крошку ядовитого зелья и затянулся так, что слезы выступили из глаз. Но у Го Дин-фу еще хватило сил, чтобы положить трубку возле руки гостя. Он закрыл глаза и поплыл не то к горным духам, не то к феям, которые мягко подхватили Го под руки, и смеясь, бросили на мягкую лужайку…

Спустя некоторое время Кин очнулся. Широко открытыми глазами он долго смотрел на стол, где стояли пустые стаканы, бутылка из-под водки. Кое-как сообразив, где он, Кин с трудом повернул разламывающуюся-голову. Го Дин-фу, скорчившись, лежал на полу, на его побледневшем лице застыла мучительно-восторженная гримаса.

Еле переставляя отяжелевшие ноги, Кин подошел к двери, открыл ее, нашел в узком темном коридоре умывальник и долго лил себе на затылок холодную воду. Когда мысли немного прояснились, он попытался представить, что же с ним было. Ничего не вспомнив, Кин махнул рукой, вернулся в комнату и лег в постель, оставив хозяина на полу.

В это теплое июньское утро вице-консул поднялся раньше обычного. Быстро оделся и, еле сдерживая волнение, стал ходить по длинным коридорам консульства. Затем вышел во двор. Где-то около восьми калитка тихо отворилась, и появился худощавый мужчина. Одновременно к радости Чжан Цзяна на крыльцо вышел консул Инь Кен-ху.

— Господин консул, — обратился к нему Чжан Цзян. — Вы как-то говорили, что надо сменить ограду. Я нашел подходящего плотника. Вот он пришел.

Инь Кен-ху внимательно посмотрел на стоящего перед крыльцом гостя. Ничем не примечательное лицо. Скромная одежда рабочего человека. Кисти рук вот только не рабочие — узкие, с длинными, тонкими пальцами. Консул вздохнул:

— Ну что ж. Пусть работает.

— Только есть одно обстоятельство… — замялся Чжан Цзян.

— Говорите.

— Жить парию негде. Может, пристроить его у нас в сарае? Погода-то теплая.

Консул посмотрел на Чжан Цзяна, на скромно потупившегося пришельца и, улыбнувшись, в знак согласия кивнул головой.

Новый плотник оказался скромным малым. На глаза особенно не лез, в разговоры вступал редко. Охотно помогал повару и конюху. В порядке благодарности первый подкладывал плотнику лишнюю горсточку рису, а второй одалживал на ночь старую попону.

Уборщица, тетушка Лю, которая приходила в консульство по утрам, пыталась как-то заговорить с плотником, но тот буркнул что-то в ответ, отбив всякую охоту к расспросам. Тетушка Лю не узнала, как зовут нового работника. Зато она видела, что дело у плотника движется не очень-то быстро. Иногда он с утра уходил в город и возвращался только к обеду. Успела тетушка Лю заметить, что плотника охотно приглашает к себе в кабинет вице-консул, о чем-то подолгу с ним беседует. Однажды до нее долетели обрывки фраз и она поняла, что новенький просит Чжан Цзяна устроить его на работу в городе, помочь с пропиской.

В давние-давние времена, еще при основании Верного на берегу студеного ручья было заложено военное укрепление. Много воды утекло с тех пор. От некогда величественной крепости остались, как память, заметно осевшие земляные валы, поросшие травой, обрушившиеся казематы. Но как и раньше это место было занято солдатами.

В расположенных за валом постройках размещалась кавалерийская часть. Почти на все лето конники, забрав свои нехитрые пожитки, уезжали в лагеря. Не было в старой крепости ни складов с новейшей военной техникой, ни тем более огневых точек. Солдатская жизнь также не заключала в себе секретов. Подъем, учеба, приемы пищи, отбой. Оружие? Но его у кавалериста немного: шашка, винтовка или карабин. Правда, в годы Великой Отечественной войны появились у конников автоматы. Но и они никакого секрета не представляют. Что же тогда могло интересовать господина вице-консула Чжан Цзяна в старой крепости? Воинское умение командиров? Численность личного состава, оружия? Боевой дух солдат? По-видимому, и то, и другое, и третье.

Вице-консул, а точнее, гоминдановский разведчик Чжан Цзян, не мог пройти мимо столь привлекательного уголка. Старая крепость, словно магнит, тянула его к себе. И он старался проникнуть в тайны земляного укрепления.

Иван Григорьевич Кузнецов несколько раз побывал у полурассыпавшейся крепости. Ничего примечательного. По кривой неширокой улочке проходит мимо нее дорога на Талгар и Иссык. По ней с утра и до позднего вечера бегут автомашины, катятся телеги, семенят с поклажей на маленьких повозках длинноухие ослики. У тесовых ворот, прикрывавших въезд в крепость, стоит часовой. Люди проходят от него в нескольких шагах.

Один раз судьба, казалось, вознаградила терпение Кузнецова: из отделения милиции сообщили, что возле крепости задержали неизвестного. В повозке у него нашли гранату. «Гранату?» — переспросил Кузнецов и немедленно отправился в отделение, чтобы присутствовать при допросе задержанного, лично осмотреть содержимое повозки.

Предъявив начальнику отделения милиции удостоверение, Иван Григорьевич попросил показать ему гранату. Капитан милиции посмотрел на Кузнецова… смутился. Затем достал из ящика нечто невообразимо ржавое. Чекист с улыбкой заметил:

— Когда-то это действительно была граната. Вероятно, осталась со времен гражданской войны. Сейчас она не представляет опасности.

— Пожалуй, так, — согласился капитан.

— А что еще нашли в повозке?

— Пойдемте, посмотрим, — предложил начальник отделения.

Во дворе стоял запряженный в повозку маленький длинноухий ишак. Опустив голову и полузакрыв глаза, он флегматично пережевывал пучок травы. Кузнецов осмотрел кучу рухляди. В ней были ведра без днищ, ржавые обручи, кости, несколько замызганных тряпок, лошадиные копыта, обломок рога…

Вымыв руки, Кузнецов попросил, чтобы привели задержанного.

— Сейчас сделаем, — сказал капитан.

Иван Григорьевич проинструктировал дежурного лейтенанта, как вести допрос.

— Выясните, пожалуйста, почему старьевщик оказался у крепости, бывал ли он здесь прежде, для чего подобрал гранату.

Подумав, Кузнецов добавил:

— Задержанного можно отпустить. А чтобы не подумал чего плохого, предупредите, что такие железки не то что собирать, трогать опасно!

Сидя на стуле у стены, Кузнецов внимательно слушал беседу лейтенанта с задержанным. Тот говорил по-русски довольно сносно, но с ужасным акцентом. С ответами старьевщик не медлил. Когда же лейтенант стал выговаривать за гранату, он горячо, даже с обидой воскликнул:

— Моя армия служи нету! Моя не знай гранада.

— Да она ведь взорваться могла, чудак-человек. И твоя рука, нога нету! — в тон ему проговорил лейтенант.

— У нас китайски Ван Шен-гун солдата служи. Его знай гранада. Моя не знай. Умирай хочу нету!

— Это какой Ван? Тот, который на Талгарской живет? — небрежно спросил лейтенант.

— Нет, это другой Ван на Талгарской. Его Ван Чи-фу есть. А Ван Шен-гун Кавалерийская живи.

«Молодец!» — мысленно одобрил Кузнецов лейтенанта и записал в блокноте:

— Гранаты собирать не надо, — продолжал лейтенант. — Собирай лучше бумагу. Тоже утиль.

Осматривая рухлядь в повозке, Иван Григорьевич заметил, что бумаги там в самом деле не было. Ни одного клочка.

— Там бумаги лежи нету, — обиженно проговорил старьевщик.

— Ну, ладно. Отправляйся домой. Да больше возле крепости не ходи, а то еще наткнешься на такую вот железку и… взорвешься.

Поблагодарив работников милиций за помощь, Кузнецов отправился в министерство. Но что-то его тревожило. Снова и снова перебирал он в памяти вопросы лейтенанта и ответы старьевщика.

«А может, этот Ван Шен-гун и есть тот, кто снабжает Чжан Цзяна сведениями о гарнизоне старой крепости? Надо будет разобраться с ним и выяснить, что это за бывший солдат», — раздумывал Кузнецов по дороге.

Доложив Мустафину о результатах посещения милиции, Иван Григорьевич добавил, что в понедельник решил посмотреть на старого солдата Ван Шен-гуна.

Утром Иван Григорьевич предупредил жену, что ему надо отлучиться по делам до обеда, оделся в старенький гражданский костюм и пошел. Возле крепости остановился, недовольно нахмурился: возле вала толпились ребятишки. Вспомнив о гранате, Кузнецов направился к ним. Ребята о чем-то спорили и размахивали руками. Увидев взрослого, насторожились.

— Что не поделили, ребята, железку или кость? А может, из-за клочка бумаги собираетесь открывать баталию?

Ребята обступили Кузнецова, загалдели. Каждый доказывал что-то свое. Из их сбивчивых рассказов Иван Григорьевич понял, что какой-то чудак говорил, что около крепости полно бросового железа. Они договорились сегодня придти. А тут ничего нет. Вот и выясняют, кто в эти дни перетаскал металлолом.

— Зря вы обвиняете друг друга в нечестности, — заметил Кузнецов. — Вчера здесь был сборщик утиля и все железо и кости вывез на ишаке. А теперь расскажите, что за чудак направил вас к крепости.

Ребята переглянулись, недоуменно пожали плечами. Никто его не знал. А у крепости он собирал макулатуру. Вот осталось всего несколько обрывков газет.

— Ну что ж, — посочувствовал Кузнецов. — Считайте, что здесь вам крупно не повезло. Придется искать другую залежь черных и цветных металлов. Жаль, не знаете этого человека, а то поговорил бы с ним. Не обманывай малышей!

Расставшись с ребятами, Иван Григорьевич глубоко задумался. Те обрывки газет, что остались у крепости, сначала были подняты, расправлены, а потом выкинуты. Это настораживало. Похоже, человек знал, что искать. Но что именно? Мысль пришла неожиданно, четкая и ясная: «Солдатские письма, обрывки военных газет!» Беспокоило и другое. Такой наблюдательный народ, как мальчишки (пусть их было всего двое) ничего не могли сказать о неизвестном старьевщике, кроме того, что был он во всем черном.

Осмотрщица вагонов станции Алма-Ата первая рассказала, что неизвестный гражданин китайской национальности интересовался прохождением воинских эшелонов. Кузнецов разыскал женщину, подробно расспросил, как было дело.

— Да очень просто. После проверки состава я должна была идти на пункт сдавать смену. Иду, значит, по путям. Вдруг догоняет тот. По-русский складно говорит. Спрашивает, не приходил ли сейчас поезд. Какой, говорю. Он вроде бы замялся. Потом говорит, возле Ташкента его друг-казах служит. Прислал письмо, что едет в командировку, но только не пассажирским поездом, а товарным. Я, значит, отвечаю, что после войны воинские эшелоны у нас не ходят. Он даже растерялся и опять про письмо начал толковать. Может, мол, с пушками или с танками. Напутал, говорю, твой друг чего-то. И еще раз сказала, что воинских эшелонов после войны ни одного не видела. После этого он вроде загрустил, извинился и ушел через пути прямо в город.

— А какой он из себя?

— Да как сказать? Росту среднего. Лет, может, 25. Одет в черный костюм. На голове черная фуражка. Лицо какое-то неприметное. Да я, собственно, и не успела как следует разглядеть его.

Иван Григорьевич тепло поблагодарил осмотрщицу, хотя и был разочарован ее нехитрым рассказом.

Был еще второй случай. Сотрудник областного управления Артюхов шел из поселка Тастак к трамваю. И вдруг услышал такой разговор. Несколько старушек, сидя на скамеечке у дома, говорили, что в Тастаке никогда воинских частей не было и видно солдаты обманули этого беднягу.

— А что случилось? — поинтересовался Артюхов.

Старушки, перебивая друг друга, поведали о том, что подошел к ним вроде кореец и сказал: «Заняли у меня два солдата деньги, обещали принести, да вот нет что-то. А часть ихняя вроде бы в Тастаке стоит, а где — любой покажет…»

— А какой этот «кореец» из себя?

— Да бедно так одетый: черные брючишки да пиджачок… А на голове фуражка. Тоже черная.

— И давно это было?

— Да, почитай, и четверти часа не минуло.

Артюхов посочувствовал доверчивости «корейца» и пошел к трамваю. За углом он прибавил шагу и заметил на остановке мужчину в черном костюме. Но тот сел в трамвай и уехал.

С помощью Артюхова Кузнецов разыскал старушек и переговорил с ними. Но ничего нового не узнал.

И вот шагает Иван Григорьевич по Кавалерийской. Обычная городская окраинная улица. Утопающие в садах дома. Узкие калитки. Свирепые тощие псы, лязгающие цепями.

В доме Ван Шен-гуна Кузнецова встретила русская женщина. Узнав о цели визита, она пригласила его в дом.

— Шура, к вам пожарник пришел.

Китаец, сидевший за столом, отложил в сторону газету, поднялся.

— Хорошо. Я сам все покажу.

Иван Григорьевич осмотрел печь, сарай с углем и саксаулом, спросил, где хранится керосин. Слазил на чердак, проверил разделку печных труб. После осмотра чекист в сопровождении хозяина вернулся в комнату, чтобы сделать записи. Присев к столу, он с удовольствием вытянул гудящие ноги и, отодвинув газету, раскрыл тетрадь. День был жаркий, во рту пересохло. Иван Григорьевич попросил воды.

— Маша! Налей-ка товарищу чаю.

Кузнецов запротестовал, но хозяйка уже поставила перед мужчинами пиалы.

— Зеленый чай, — пояснил хозяин. — В жару после него пить меньше хочется.

Отказываться было неудобно, и Кузнецов взял в руки пиалу. Кивнув на газету, с любопытством спросил:

— Что новенького?

— Похоже, скоро и на нашей улице будет праздник, — ответил Ван Шен-гун. — Я думаю, скоро наши начнут наступать.

Чекист не знал, кого хозяин считает своими, а кого чужими, и ответил неопределенно.

— Нелегко это будет сделать теперь.

— Кто же говорит, что легко, — согласился Ван Шен-гун. — Ведь чанкайшисты заняли всю индустриальную часть Маньчжурии и вытеснили наших в сельскохозяйственные или горно-лесистые районы севера и северо-востока. Да только времена теперь не те, что в 1932 году.

— А причем здесь 1932 год? — с интересом и некоторым недоумением спросил Иван Григорьевич.

Ван Шен-гун задумался.

— Тут, видите ли, вот дело какое. В 1931 году японская Квантунская армия окулировала Маньчжурию. Я тогда был бедным крестьянином и копался на своем огородике в деревне близ Чанчуни. Этот город, как известно, японцы объявили столицей империи Маньчжоу-го, нарекли его Синнин и посадили на престол императора Пу-и, своего послушного ставленника. В то время все это меня мало касалось. Но были люди, которые говорили, что японцы — грабители и их вместе с Пу-и надо выгнать.

Появился такой агитатор и в нашей деревне. Японцы пронюхали об этом и прислали из Чанчуни полицейский отряд с дюжиной своих советников. Жителей деревни собрали возле дома старосты. А тут еще оказалось, что накануне, ночью, на поселок японских колонистов по соседству с нашей деревней кто-то совершил нападение.

Японский советник через переводчика предложил выдать, как он сказал, «красных дьяволов» и смутьянов. В противном случае пообещал сурово наказать всех поголовно. Крестьяне молчали. Тогда японец приказал запереть нас в двух фанзах. Мужчин затолкали в одну, женщин с детьми — в другую.

Наутро, не добившись ответа, японцы отобрали десять человек. Среди них были мой отец и старший брат. Всех их расстреляли на наших глазах.

Весь день мы стояли, под палящим солнцем и смотрели на убитых. А на ночь нас опять загнали в фанзу. Кто-то сказал, что если не убежим, нас всех убьют. Нашли мы несколько палок, стали делать подкоп под стену. На наше счастье земля была сырая, и сделать лаз оказалось нетрудно. За стеной в трех-четырех метрах, а мы знали это, начинались посевы гаоляна. Несколько стариков отказались уходить. Пришлось связать их, заткнуть рот. Впрочем, это не помогло. Наутро всех оставшихся казнили.

Несколько дней прятались мы на полях. Но это было опасно, и мы стали расходиться кто куда. Я и еще четверо пошли на восток в горы. Там я попал к партизанам. Скоро стал участвовать в засадах и боях. Потом японцы начали истребительную войну против партизан, которых они иначе как хунхузами не называли. Наш отряд несколько раз вырывался из окружения, уходил на восток. Но потом нас прижали к советской границе. Мы дрались с японцами почти сутки, но вырваться так и не сумели. Ночью оставшиеся в живых переплыли через речку на советскую сторону. В этом бою я был ранен в ногу и в грудь навылет. Потерял сознание, как меня переправили, не знаю.

Советские врачи долго лечили меня, а когда выздоровел, попал в Казахстан. Я рассчитывал, что отсюда с помощью китайского консульства смогу вернуться в Китай, чтобы драться с японцами. Выдавал даже себя за солдата гоминдановской армии. Но в консульстве не очень-то торопились. Посоветовали подыскать работу, жилье. Свой отказ мотивировали тем, что Советское правительство заключило с Японией соглашение и поэтому не разрешает пока китайцам выезжать на родину. Не знаю, было ли соглашение, но консульские работники относились к таким, как я, и к советским китайцам настороженно.

— Это почему же? — поинтересовался Кузнецов.

— Боялись нас. А может, презирали.

Увидев в глазах Кузнецова недоумение, Ван Шен-гун печально улыбнулся.

— Вам, советским, это странно. А ведь в гоминдановском консульстве и сейчас на нас смотрят так же. Вчера пришлось мне слышать, что тетушка Лю про вице-консула Чжан Цзяна рассказывала.

Кузнецов внутренне насторожился и опустил глаза на свою тетрадь. Ван Шен-гун продолжал:

— Убирала она кабинет вице-консула и вымела из-под стола какой-то листок бумаги, вроде письма. Только письмо это валялось где-то: буквы наполовину расплылись. Так Чжан Цзян, как увидел этот листок, даже позеленел весь и закричал на тетушку Лю, что она, глупая женщина, важные документы выметает.

Ну, тетушка Лю, конечно, обиделась и ответила, что это, мол, к ее башмаку бумажка прилипла, вот она ее и вымела. После этого Чжан Цзян вроде бы успокоился. Повертел бумажку в руках, посмотрел на нее со всех сторон и бросил на пол. Сказал, что у него такой бумажки и в самом деле не было и, наверно, тетушка Лю притащила ее в дом своими башмаками.

— Может, в самом деле так получилось? — спросил Кузнецов.

— Ну, тетушка Лю не такая неряха. А потом, как может бумажка прилипнуть к башмаку в сухую погоду?

— Ну, чего не случается, — как можно равнодушнее сказал Кузнецов.

Посмотрев на часы, спохватился:

— Ох, засиделся я у вас. А ведь мне работать надо.

— Ничего, работа не волк, в лес не убежит, — заметил Ван Шен-гун, — Да вы заходите как-нибудь. Просто так, поговорить.

— Работы много. Так что скоро вряд ли смогу зайти, — нерешительно ответил Кузнецов.

Итоги обхода участка обсуждали у Сухомлинова.

— Итак, — сказал Даниил Осипович, — мы получили, пусть косвенное, но достаточно убедительное подтверждение: Чжан Цзян интересуется старой крепостью. И, по-видимому, это он посылал туда своего агента. Кто этот шпион, мы пока не знаем.

— Кроме мальчишек старьевщика никто не видел. И они никаких примет назвать не могли, — отметил Кузнецов.

— Но для чего ему понадобилось посылать к крепости сборщика утиля? — недоуменно спросил Мустафин.

— А он и не посылал. Старьевщик замешан здесь случайно, — возразил Иван Григорьевич.

— Может, случайно. А может… идейка была подброшена мальчишкам именно в расчете на такую случайность, — предположил Мустафин.

— Если это так, сделан умный ход, — рассудил Сухомлинов. — С одной стороны, можно отвести подозрение, с другой — проверить, как будут реагировать чекисты. Впрочем, продолжайте.

— На мой взгляд, — сказал Кузнецов, — к этому случаю примыкает происшествие на станции Алма-Ата первая. Человек, который интересовался воинскими эшелонами, одет был точно так же, как неизвестный, которого видели у старой крепости.

— О нем ничего выяснить не удалось? — спросил Сухомлинов.

— Нет, товарищ полковник, — виновато кашлянув в кулак, Кузнецов продолжал: — И, наконец, сомнительный кореец в Тастаке. На нем та же черная одежда. Смущает, правда, одно обстоятельство — речь. Одни утверждают, что незнакомец в черном говорит по-русски довольно плохо, другие — с сильным акцентом, третьи уверяют, что речь его четкая, правильная.

— А может, в Тастаке действительно был кореец? — усомнился Мустафин.

— Я не исключаю такой возможности. Однако, по-моему, это один и тот же человек.

— Если это разные люди, — заметил Сухомлинов, — задача ваша намного усложнится. Если же это одно лицо, перед нами опытный и ловкий противник.

Помолчав, полковник добавил:

— Если считать незнакомцев за одну личность, то бросается в глаза такое обстоятельство. Обращаясь к женщинам, мужчина в двух случаях располагает их к себе тем, что бьет на жалость и сочувствие. Далее. Он довольно искусно изменяет речь. Это говорит об осторожности и хитрости. В этом видно и другое. Противнику нашему не чужды психологические приемы.

— Да, это так, — признал Кузнецов.

— А на мой взгляд, в действиях на станции и в Тастаке значителен элемент авантюризма. Пойти на это может гастролер, который спешит, а риск оправдывает цель, — выразил свое предположение Мустафин.

— Мысль не лишена логики и интереса, Аскар Габбасович. Поэтому попрошу вас продумать меры по этой версии и завтра доложить мне, — приказал Сухомлинов. Обращаясь к Кузнецову, спросил: — А каковы ваши выводы?

Сверяясь с тетрадью, чтобы не спутать фамилии, Иван Григорьевич стал конкретно, но по возможности четко, характеризовать тех, с кем ему пришлось в эти дни встречаться, беседовать. Пришлось, как он признал, и упреки выслушивать, и на вопросы кое-кому отвечать.

Слушая Кузнецова, Даниил Осипович изредка что-то записывал на листе бумаги. После доклада полковник обратился к Мустафину:

— Ну, а у вас, Аскар Габбасович, что есть?

— Удалось установить, что в консульстве почти месяц жил китаец, которого все звали Ваня. Ушел, а, вернее, исчез он из консульства, если наши данные верны, за день до появления незнакомца у старой крепости.

— Вот как?

— Да, товарищ полковник. Как стало известно, работники милиции по поводу проживания в консульстве постороннего лица обращались с предупреждением к консулу Инь Кен-ху.

— И что же?

— На вопрос, кто этот человек, консул пожал плечами и ответил, что фамилию его не знает, так как пригласил плотника не он, а вице-консул. Такую же «неосведомленность» проявили вице-консул Чжан Цзян и секретарь Гао. Последний даже изумился, зачем ему знать этого человека. Работал он за питание и ночлег, зарплаты никакой не получал, в ведомостях не значился. Ему, мол, дела до него нет.

— Круговая порука, выходит? — побарабанил Даниил Осипович пальцами по столу. Закурил, пустил кольцо дыма, понаблюдал, как оно расплывается в воздухе. — Странно. Три работника консульства месяц общаются с человеком, кормят его, предоставляют ночлег и… не знают его имени. Этим «незнанием» они дают нам лишний повод к подозрению.

— Товарищ полковник, имени и фамилии этого человека, оказывается, не знают и повар с конюхом, — закончил Мустафин.

— Даже так, — Даниил Осипович повертел в руках карандаш, внимательно посмотрел на Мустафина. — Так говорите, плотник Ваня исчез из консульства за день до появления неизвестного сборщика макулатуры у старой крепости?

— Так точно.

— Странное совпадение. Очень странное…

Постепенно в папке Ивана Григорьевича накапливались бумаги: справки, заявления, записи бесед, планы работы. Из всей этой писанины постепенно вырисовывалась какая-то еще неясная картина. Но делать выводы Кузнецов не спешил, продолжал методично проверять заявления, ходить в организации, на предприятия, беседовать с людьми. Он искал человека, который у старой крепости собирал бумагу, неизвестного со станции Алма-Ата первая, корейца, что был в Тастаке.

У Ивана Григорьевича сложилось твердое мнение, что во всех случаях это был человек лет 28—30, одетый в черные пиджак и штаны из дешевой материи, в черную фуражку. Толстогубый, большеухий. Но вот прошло несколько месяцев, а о незнакомце, которого разыскивал Иван Григорьевич, никаких сведений больше не поступало. Никто не знал, как его по-настоящему зовут, где он живет. Мустафин, правда, выяснил, что плотник Ваня тоже носил черные штаны, да и черная фуражка у него вроде есть. Но это не достоверно. Кузнецов понимал, одежда — примета не очень надежная. Пиджак можно снять, брюки и фуражку заменить.

Ничего определенного не дала и разработка версии Мустафина о заезжем агенте. Запросы к пограничникам в свое время были направлены. Однако в интересующий период нераскрытых переходов через государственную границу не было.

«Видимо, мысль о маршрутном агенте придется отложить и пристальнее заняться поиском неизвестного среди местных жителей, — решил Кузнецов. — Нужно проверять каждого из тех, о ком шел разговор у Сухомлинова. И опять же нельзя слепо подозревать каждого только за то, что он иностранный подданный или человек без гражданства…»

Унывать Кузнецов не любил. Да и время, потраченное на поиски, дало свои результаты. Кое-что удалось узнать.

Как-то, возвращаясь с работы, Кузнецов встретил Ван Шен-гуна.

— Здравствуйте, товарищ инспектор, — обрадовался Ван. — Что не заходите?

— Работы много. Как живете, как у вас дела? — поинтересовался Кузнецов.

Ван Шен-гун радостно заулыбался.

— О-о-о, дела шанго! Как говорят русские: «На большой!» Читали, как наши чанкайшистам в Маньчжурии дают?

— Читал, читал! — улыбнулся Кузнецов.

— Маньчжурия почти вся освобождена. Да что Маньчжурия! В центральном Китае гоминдан теряет города и солдат. Кое-кому от этих вестей, наверно, выть по-волчьи хочется.

— На кого так вредно действуют радостные известия?

— А на вице-консула Чжан Цзяна, — довольно засмеялся Ван Шен-гун.

— А-я-яй! Такой уравновешенный человек и так расстроился…

— Если верить тетушке Лю, этот господин даже заговариваться стал. Приехал, говорят, из ташкентского консульства какой-то важный чиновник. Чжан Цзян разговаривал с ним и вдруг заявил: «Бамбук укоренился и расцвел!» А кто из китайцев не знает, что если бамбук расцвел, в этом радости мало — он погибнет!

— Вот как? — искренне удивился Кузнецов. — А может, господин Чжан просто выпил? А с пьяного какой спрос.

— Да нет. Тетушка Лю уверяет, он был трезв.

— Может, стихи обсуждали, — предположил Иван Григорьевич.

— Чего бы ради стихов тащиться чиновнику в Алма-Ату из Ташкента. В Китае такие дела происходят, что не сегодня-завтра самому Чан Кай-ши будет крышка. Какие тут стихи.

— Да, успехи Народно-освободительной армии убедительны, — заметил Кузнецов. — Будем надеяться и дальше дело пойдет так же хорошо.

— Спасибо на добром слове. Я знаю, советские люди горячо сочувствуют делу китайской революции. Когда я воевал против японцев, еще тогда слышал про ваших советников. У нас, правда, отряд был небольшой и мне не довелось сражаться рядом с русскими.

Ван Шен-гун некоторое время молчал, потом снова вернулся к вице-консулу.

— Может, какую-нибудь пакость затевают? Ведь от таких, как Чжан Цзян, всего можно ожидать. Не случайно он препятствовал выезду китайцев на родину в трудные годы. Да и сейчас неспроста вынюхивает настроение китайцев, их отношение к гражданской войне. Через Лю Пе-ина, Чу Лан-тина распространяет панические и провокационные слухи. Говорит, скоро коммунистов Китая сотрут в порошок… Кое-кто верит в это, поддакивает Чжан Цзяну. Особенно усердствует Лю Пе-ин, служивший у японцев.

Вечером Кузнецов доложил Мустафину о разговоре с Ван Шен-гуном. Тот походил по кабинету, обдумывая слова Вана. Затем, спросил:

— Вану можно верить?

— Чекисты Дальнего Востока подтвердили, что в 1932 году после жестокого боя через пограничную реку на советскую территорию перешли остатки отряда Вана. По имеющимся у них данным, Ван Шен-гун храбро сражался с японскими оккупантами. Проверял я его и здесь. Отзывы о нем положительные. К Советской власти настроен лояльно, работает добросовестно.

Аскар Габбасович задумался. Как бы про себя заметил:

— Что значат эти слова: «Бамбук укоренился и расцвел»? Давай, Иван, пиши отчет и пойдем к Сухомлинову…

Прочитав отчет Кузнецова, полковник сказал:

— О консульском госте мы навели справки. Узбекские товарищи не сомневаются, это работник разведки и, по-видимому, высокопоставленный, так как наносит визиты в китайские консульства других городов. Следовательно, остается предположить, что Чжан Цзян отчитывался перед гостем и даже успехом хвастался. Теперь будем разгадывать, много ли бамбука удалось посадить господину Чжану в наш советский огород… Ван Шен-гун прав: бамбук после цветения погибает. Причем цветет и гибнет одновременно вся бамбуковая роща. Чем это объясняется, я не знаю, но это так. Не помогает ни удаление цветов, ни выламывание отдельных побегов… Обратите внимание, Иван Григорьевич, на слова Ван Шен-гуна о том, что Чжан Цзян пытается выяснить, не собираются ли китайцы выезжать в Маньчжурию.

— Пожалуй, следовало бы взять под контроль все учреждения, организации и предприятия, связанные с железной дорогой, — предложил Мустафин.

— Вы правы, Аскар Габбасович, — согласился Сухомлинов.

После беседы Кузнецов запросил списки личного состава разных организаций, просмотрел их, сделал выписки по интересующим его лицам. Когда в первый раз промелькнула фамилия Цзян Чжан-чжу, чекист мысленно сопоставил ее с имеющимися данными. Грузчик саксаульной базы никаких сомнений и тем более подозрений не вызвал. Но почему-то эта, похожая на звон колокольчика, фамилия осталась в памяти. Она вспомнилась, когда летом 1949 года до Ивана Григорьевича дошел слух о китайце, который расспрашивал ремонтников, не курды ли они. В бригаде в ту пору работало несколько казахов, туркмен, азербайджанцев, греков. Ремонтники — молодые парни — отпустили усы, носили широкие, на выпуск шаровары, цветастые рубахи. На голове бригадира-туркмена красовалось что-то среднее между тюбетейкой и турецкой феской. Услышав вопрос «Ты курт?», бригадир подмигнул своим товарищам, и свирепо вращая глазами, рявкнул: «Я курт? А может, это ты курт?» «Я китаец». «Какой такой китаец? Я Осман-Оглы, а ты?» «Я Цин Чан-чу», — невнятно проговорил китаец. «Вот я покажу тебе курт!» Бригадир сунул под нос китайца громадный кулачище. Того словно ветром сдуло. Мустафин, услышав об этом, усмехнулся:

— Курт по-казахски не только молочный продукт, но еще и червяк. А почему тебя заинтересовал этот Цин?

— Одет он был в черные брюки и черный пиджак. Как те. Похожую фамилию имеет один грузчик с саксаульной базы.

— Вот оно что! Личное дело запросил? — поинтересовался Мустафин.

— Увы, — вздохнул Кузнецов. — На саксаульной базе на Цзина личного дела не оказалось. Сам он уволился еще в апреле. Куда уехал, никто не знает. К тому же ремонтники фамилию своего коллеги называют по-разному: Цин Тян-зу, Цин Чань-су и даже Син Сян-чу. Может, и не он, а кто-нибудь другой.

— Да-а-а, — разочарованно протянул Мустафин. — Хоть бы маленькое фото раздобыть…

— Черт бы побрал этих кадровиков, — ругнулся Иван Григорьевич. — Я так рассчитывал на личное дело, главным образом из-за фотографии. И вот…

Фотография в руки Кузнецова попала лишь через несколько месяцев, когда Цзин Чжан-чжу был выявлен среди подсобных рабочих Среднеазиатского геодезического треста. К тому времени Ивану Григорьевичу стало известно, что Цзин Чжан-чжу несколько раз высказывался против Советского Союза, восхвалял клику Чан Кай-ши.

Через отдел кадров треста Кузнецов заполучил подробную биографию Цзин Чжан-чжу. И вот что выяснилось. В Советский Союз Цзин попал в 1942 году. Нелегально перешел границу в районе Хабаровска. Позднее удалось разыскать следственное дело, по которому Цзин Чжан-чжу был осужден.

Изучив материалы, Иван Григорьевич заподозрил, что Цзин перешел границу не по доброй воле. Городишко, в котором он служил бухгалтером в маньчжурском пограничном отряде, был окружен высокой стеной и всех, кто выходил вечером из города, обыскивали. А у Цзин Чжан-чжу при задержании были обнаружены цифровые данные о личном составе Фуюаньского погранполицейского отряда. Как он ухитрился их пронести, если в дневное время не мог уйти с работы. На допросах в Хабаровске Цзин показал, что эти сведения составлялись им в течение некоторого времени. И это под носом у японцев!

— Ваши сомнения уместны. Но что вы подозреваете? — спросил Сухомлинов, когда Кузнецов доложил ему об этом.

— Да разве не ясно, что Цзин японский шпион, а теперь связан еще и с гоминдановской разведкой?

— А это доказано? Учтите, капитан, самое яркое предположение еще не улика. Интуиция для контрразведчика хорошая вещь, но в качестве доказательства судом не признается. Нужны свидетели, вещественные доказательства, признания.

— Ясно, товарищ полковник, — ответил Кузнецов и вышел из кабинета.

В последнее время господин Чжан Цзян стал заметно волноваться. Он в глаза не видел советских контрразведчиков, но чувствовал, каждый его шаг контролируется, словно он находился под стеклянным колпаком, где никуда не спрячешься.

Гоминдановское консульство в Алма-Ате доживало последние дни. Чан Кай-ши убрался на Тайвань. В Китае провозглашена Народная республика. Но от Чжан Цзяна требовали все новых и новых сведений. Ясно было, что они нужны не Дай Ли[16] и его ведомству, а тем, кто стоял за их спиной. Из-за кордона сообщили, что работа по сбору сведений должна продолжаться и в том случае, если Чжан Цзян выедет из Советского Союза. Нужно искать себе замену. А кто подходит для этой цели? Уже несколько проверенных, опытных агентов провалилось. Остальные наверняка под контролем чекистов. И зачем тогда похвалился перед ташкентским коллегой, что «бамбук укоренился и расцвел?» Чжан Цзян мрачно улыбнулся. «Накаркал на свою шею. Так, кажется, говорят в подобных случаях русские. Ведь бамбук цветет перед гибелью. Выходит, слова пророческие. Хотя в тот день вкладывался в них иной смысл».

От неприятных размышлений Чжан Цзяна отвлек стук в дверь.

— Войдите, — сдерживая раздражение, крикнул он.

Дверь открылась. На пороге появился… плотник Ваня.

— Ниньхао, Чжан-сяньшэн!

— А-а-а, Ваня! Хао, — обрадовался вице-консул. — Ты мне нужен. За тобой никто не следил?

— Два года хожу. Никого ни разу не видел на хвосте.

— Это хорошо. Рассказывай, что нового…

Вести были не очень интересными. О многом Чжан Цзян уже знал, но виду не подал. Ценным было сообщение о строительстве железной дороги на участке Моинты — Чу. Ее завершение приближало Алма-Ату к Уралу. Значит, и центр России становился ближе к Китаю. Сообщение о «курдах» удивило Чжан Цзяна.

— А ты не ошибся? — спросил он.

— Нет, господин Чжан.

— Значит, курды находят убежище в СССР! — удовлетворенно воскликнул Чжан Цзян. — Нашему великому союзнику этот факт будет очень кстати.

Матерый разведчик не заметил, как проговорился. Но когда сидишь на чемоданах и опасаешься, что повезут тебя не в том направлении, в каком хочешь, недолго проговориться.

Слушая обстоятельный рассказ Вани о посещении колхозов «Вторая пятилетка», имени Кирова, Чжан Цзян, полуприкрыв глаза, вспоминал, как два года назад, по указанию своего шефа разыскивал этого человека. В сообщенных данных его фамилия была совершенно иной и, если бы Ваня не пришел сам, вряд ли удалось его найти. Ваня помнил пароли на все встречи. Все же на всякий случай Чжан Цзян хорошо его проверил. За пять лет, что прошли с момента перехода им границы до появления в Алма-Ате, многое могло измениться. К тому же те хозяева, что посылали его в СССР, были противниками гоминдана и уже вышли из игры. Но для таких, как он и этот Ваня, главным был не цвет флага, а принципы, которые осеняет флаг. Проверка лишний раз убедила Чжан Цзяна, что Ваня еще сильнее стал ненавидеть Советскую власть. Не растратил он и полученных когда-то навыков. Ваня помог Чжан Цзяну отыскать нескольких китайцев, служивших в маньчжурской полиции. Эти сведения пригодились в развертывании агентурной сети.

Когда Ваня закончил свой рассказ, Чжан Цзян встал.

— Не сегодня-завтра я должен буду уехать отсюда. Причины, надеюсь, понятны. Так вот. Борьба не кончена. Чтобы победить там, надо бороться здесь… Больше в консульство не приходи. Веди себя незаметно. И жди. Со временем к тебе придет человек. От меня. Неважно, кто это будет: мужчина, женщина, европеец, азиат. Ему передашь все сведения и получишь новое задание.

— Я вас понял, господин Чжан. Будет сделано.

За два с половиной года Мустафин и Кузнецов заметно возмужали, стали опытнее, сдержаннее. На погонах их офицерских кителей, никогда почти не одеваемых, прибавилось еще по одной звездочке. Им удалось выявить и обезвредить несколько агентов гоминдановской разведки. «Бамбуковая роща» господина Чжан Цзяна заметно поредела. Было похоже, что Мустафин и Кузнецов вышли на опытного разведчика, прошедшего школу недоброй памяти генерала Доихара. Противник был умен и коварен. Имеющиеся данные убеждали в предположении, что Цзин Чжан-чжу был в свое время заброшен в нашу страну японской разведкой. Встал вопрос, как подступиться к этому скользкому, увертливому врагу. Прав был полковник, когда говорил, что предположение — не улика, а интуиция — не доказательство.

— Ну, что ж. Давай думать, мой дорогой мыслитель, — сказал Мустафин, усаживаясь на стул.

— Давай, — согласился Кузнецов.

— Итак. Дано: неизвестное лицо по фамилии Цзин Чжан-чжу.

— Почему же неизвестное? — удивился Иван Григорьевич.

— Да потому, что кроме фамилии мы о нем почти ничего не знаем.

— Ну, не скажи! — возразил Кузнецов. — Мы знаем, что в Советский Союз он попал 10 марта 1942 года, после того, как нелегально перешел границу. Нам также известно, что в Алма-Ату Цзин Чжан-чжу прибыл в середине февраля 1947 года, остановился в Талгаре. Кроме того, установлено, что работал на саксаульной базе, затем грузчиком в стройконторе при Управлении колхозными рынками, после чего поступил разнорабочим в Среднеазиатский геодезический трест.

— Все правильно. Дальше.

— Мы знаем, наконец, что в настоящее время Цзин живет по улице Шаврова.

— Браво!

— Мы установили, что Цзин интересовался дислокацией воинских частей, воинскими перевозками по железной дороге.

— Еще миг и ты выложишь железное доказательство причастности некоего Цзина к иностранной разведке, — иронически заметил Мустафин.

— У нас, — не обратив внимания на иронию, перечислял Кузнецов, — есть предположения и даже основательные подозрения. А это уже кое-что…

— И все же для полного разоблачения Цзина собранных улик мало, — серьезно закончил Мустафин. — Давай думать, как нам связать известное с неизвестным, как выявить тайное, ибо внешнее вроде бы ясно…

Долго сидели в своем кабинете два молодых офицера, два чекиста. Их беседа текла то тихо, то вдруг взрывалась, горячим спором, чтобы через минуту снова утихомириться…

Августовский день был на исходе. Жара заметно спала. Кузнецов не спеша шагал к городскому парку.

— Иван Григорьевич! — окликнули его негромко. Кузнецов обернулся, увидел догонявшего Ван Шен-гуна.

— Здравствуйте! Как здоровье, дела? — пожимая руку, спросил Иван Григорьевич.

— Ничего, все в порядке, — хмуро ответил Ван Шен-гун.

— Случилось что-нибудь? — насторожился Кузнецов.

— Поговорить надо, Иван Григорьевич.

— На работе неприятности?

— Нет. На работе и дома все в порядке. Тут другое. Посоветуйте, как быть. Есть в городе один очень плохой человек. По-моему, он — враг.

— Как враг? — не понял Кузнецов.

— Ну, как сказать, — заволновался Ван Шен-гун. — Шибко плохой человек.

— Вот даже как! — воскликнул Иван Григорьевич с неподдельным удивлением. — Ну, если это доказано, я знаю такого человека, который может помочь.

— Зачем человек? Ты сам ему скажешь… Пошли ко мне. Дома тихо. Никто мешать не будет.

Иван Григорьевич подумал, решил пойти. Слова Ван Шен-гуна и заинтересовали, и обеспокоили, Дома Ван Шен-гун продолжил свой рассказ.

— Помнишь, я говорил про тетушку Лю? Так вот, в прошлую субботу она задержалась в консульстве дольше обычного. И слышала, как вице-консул разговаривал с кем-то. Чжан Цзян сказал, что, мол, надо бороться здесь, чтобы победить в Китае. Что от него, Чжана, придет человек, которому и надо будет передать все сведения и получить новые указания. Тетушка Лю потихоньку выбралась из консульства и остановилась за углом, чтобы посмотреть, кто выйдет. Она знала, что в консульстве никого постороннего, кроме гостя Чжан Цзяна, не было.

Из консульства вышел плотник Ваня и зашагал к базару. Тетушка Лю — за ним. Видит, он говорит со знакомым ей китайцем. От него она и узнала, что этого Ваню по-настоящему зовут Цзин Чжан-чжу, а работает он в геодезическом тресте. Еще тетушка Лю сказала мне, что этот Ваня-Цзин несколько раз подолгу беседовал с вице-консулом в его кабинете. Был Цзин у вице-консула и тогда, когда из Ташкента приезжал какой-то человек. Они разговаривали с ним, и Ваня-Цзин сказал, что в Китае всех коммунистов надо уничтожить.

Иван Григорьевич задумался. То, что рассказал Ван Шен-гун, полностью подтверждало связь Цзина с гоминдановским разведчиком Чжан Цзяном. Наконец он сказал:

— Спасибо, товарищ Ван, за доверие. Больше сейчас ничего сказать не могу.

— Я понимаю, — согласился Ван Шен-гун. — Надо ведь поговорить с тем человеком.

Обсудив заявление Ван Шен-гуна, Мустафин и Кузнецов не пришли к единому мнению: должен ли Кузнецов открывать себя. Когда они сказали о своем сомнении Сухомлинову, полковник неожиданно рассердился.

— Что за ерунду вы тут выдумали! Сами Ван Шен-гуну доверяете, а кто такие сказать боитесь. Нет уж, дорогие товарищи, извольте играть в открытую. И, уверяю вас, это полезнее для дела. Надеюсь, убедил вас? — Слова полковника внесли ясность, и офицеры дружно ответили:

— Так точно!

3 сентября — День победы над милитаристской Японией — был воскресным днем, и Кузнецов решил посетить Ван Шен-гуна с утра. Как и предвидел Сухомлинов, признание Кузнецова не удивило и не испугало Вана. Возвращая Кузнецову удостоверение сотрудника органов государственной безопасности, он с облегчением вздохнул.

— Это очень хорошо, что ты, Иван Григорьевич, из ЧК. Я тебя немного знаю и вижу, ты человек хороший. И мне приятно, что веришь мне.

Сменив официальный тон, Ван с лукавинкой в голосе добавил:

— Что же мы теперь будем делать, товарищ инспектор по скрытым загораниям?

Кузнецов улыбнулся. Обстановка разрядилась, и он в тон Ван Шен-гуну ответил:

— Будем вместе выявлять и ликвидировать источники возможных пожаров. А теперь о деле, — посерьезнел Иван Григорьевич. — Ваше сообщение очень ценное, но почти ничем не подкреплено. Наша задача доказать, что либо Цзин невиновен, или же он враг. Помогите в этом разобраться.

— Постараюсь!

Иван Григорьевич объяснил Ван Шен-гуну, как можно будет его найти в случае необходимости, попросил пока не говорить соседям, что пожарный инспектор на самом деле является сотрудником госбезопасности.

— А сейчас разрешите мне от своего имени и от лица моих товарищей-чекистов поздравить вас как активного борца с фашизмом на Дальнем Востоке с Днем победы над милитаристской Японией.

На лице Ван Шен-гуна появилась смущенно-счастливая улыбка, он дрогнувшим голосом ответил:

— Спасибо! Спасибо, товарищ Кузнецов. И вам и вашим товарищам.

Прошло некоторое время. Мустафин и Кузнецов накопили достаточно фактов, чтобы окончательно разоблачить Цзин Чжан-чжу. Мешало одно обстоятельство: хотелось узнать, кто придет к Цзину с поручением от Чжан Цзяна. Вице-консул, как и следовало ожидать, после победы в Китае народной революции покинул Советский Союз.

Мустафин стоял за то, чтобы немедленно привлечь Цзина к ответственности. По слухам, тот намеревался нелегально выехать за пределы Советского Союза. Кузнецов возражал.

Посланец Чжан Цзяна появился неожиданно, так же неожиданно исчез. Ван Шен-гуну удалось узнать, что это была женщина. Она, видимо, забрала у Цзина какие-то бумаги и исчезла.

Мустафин упрекал Кузнецова в медлительности, нерасторопности. Иван Григорьевич сокрушенно разводил руками. Женщину обнаружить гак и не удалось. Правда, пограничники задержали мужчину, пытавшегося провезти в Синьцзян какое-то письмо на китайском языке. Задержанный оказался торговцем и его, как следует не допросив, отпустили.

— Все! — кипел Мустафин. — Надо немедленно брать Цзина, пока он сам не сбежал за границу.

— Будем брать! — согласился и Кузнецов.

Арест Цзин Чжан-чжу и обыск в его квартире по указанию Сухомлинова производили Кузнецов с Мустафиным. Обыск был недолгим. Но одна деталь бросилась Мустафину в глаза. Едва он принялся перебирать стопку книг, как Цзин Чжан-чжу изменившимся голосом заявил, что книги чужие. А когда Аскар Габбасович взял в руки «Краткий курс истории ВКП(б)», Цзин побледнел.

Мустафин стал перелистывать книгу. Понятой внимательно следил за чекистом с явным недоумением на лице, зачем, мол, этому чекисту понадобилось листать всем известный учебник по истории партии большевиков. Но когда между страниц обнаружился сложенный вдвое листок бумаги, исписанный иероглифами, Цзин подался вперед.

— Спокойно! — приказал Мустафин и сказал понятым и Кузнецову: — В книге между страницами 132 и 133 обнаружен листок бумаги с китайской письменностью. Попрошу понятых расписаться… Так. Теперь вы. — И он протянул ручку Цзину.

В другой книге Мустафин обнаружил семь накладных, среди которых лежал еще один исписанный листок. Его также внесли в протокол обыска.

Цзин тяжело вздохнул, опустил голову и до конца обыска не поднимал ее. Правда, когда из стола достали самодельную трубку для курения опиума и хозяин дома сказал, что она принадлежит Цзину, тот пробормотал, что курил опиум в лечебных целях.

В протокол были также занесены 265 рублей 55 копеек, две фотокарточки, расписка о приеме китайского паспорта, удостоверение от конторы «Утильпром», выданное 31 августа 1950 года на имя Цзин Чжан-чжу. Кроме того, были обнаружены иголки, нитки, перья ученические, резинка бельевая — товар, который обычно предлагают сборщики утиля.

И вот первый допрос. Иван Григорьевич готовился к нему тщательно. Он досконально изучил материалы следственного дела, поступившего из Хабаровска, свидетельские показания. Документы разоблачали антисоветскую деятельность Цзина, его причастность к шпионажу.

…Они сидят друг против друга. Кузнецов — за столом, на котором, кроме легкой пластмассовой чернильницы, ученической ручки и бланков протокола допроса ничего нет. Цзин — на легком венском стуле в углу комнаты.

— Вы владеете русским языком? — задает вопрос Иван Григорьевич.

— Да, владею.

— Допрос будет вестись па русском языке без переводчика. Имеете ли вы возражение против этого?

— Нет. Не имею.

— Хорошо. Расскажите свою биографию.

— Родился в деревне Чилиндзы уезда Ляоян в Маньчжурии в 1920 году. Отец Цзин Шоу-джу занимался хлебопашеством, мать Ху — домохозяйка. К началу 1942 года братья Цзин Чжан-цзен, Цзин Чан-куй, Цзин Чан-джи и сестра Цзин Фын-ин, а также жена Ли-чжон жили с родителями в Чилиндзы. Где они сейчас, не знаю.

В 1929—1935 годах учился в гражданской начальной школе в Чилиндзы, а с 1935 по 1939 год — в Первой высшей гражданской школе в Ляояне. Затем работал бухгалтером в административном провинциальном управлении в городе Цзямусы. Через год по личной просьбе переведен в уездное управление в город Фуюань, откуда 10 марта 1942 года нелегально прибыл в Советский Союз. Хотел пробраться на свободную от японцев территорию Китая, чтобы принять участие в антияпонской войне. Был задержан.

Отбыв наказание за нелегальный переход границы, в середине февраля 1947 года приехал в Алма-Ату. Несколько дней жил у Го Дин-фу. Это был первый китаец, с которым я встретился у вас в городе.

Получив документы, выехал в Талгар, где работал по частному найму. В июне и июле жил в Алма-Ате, в консульстве. С сентября сорок седьмого по декабрь сорок восьмого года находился в области, работал по частному найму. С января по май сорок девятого — грузчик саксаульной базы. С мая по февраль 1950 года побывал в разных районах области. В феврале приехал в Алма-Ату и работал сначала грузчиком в стройконторе при Управлении колхозными рынками, потом разнорабочим в Среднеазиатском геодезическом тресте. С августа — сборщик утильсырья.

— Материальное положение вашего отца?

— Жили скромно. Участок был небольшой. Отец имел лошадь, две коровы, свинью, кур. Был небольшой фруктовый сад.

— Где учились и работали братья и сестра?

— В деревенской начальной школе. Жили с родителями, помогали им в сельском хозяйстве.

— Где изучали русский язык?

— В исправительно-трудовой колонии, когда отбывал срок за самовольный переход границы.

Кузнецов записал ответы Цзина, спросил:

— Вам прочитать или сами?

— Давайте прочитаю сам.

Пока Цзин Чжан-чжу знакомился с протоколом, Кузнецов внимательно рассматривал его. «Странно. Кажется, я его где-то видел раньше. Но где?» Однако, как ни напрягал свою память, вспомнить не смог.

Заметив, что Цзин прочитал протокол, Кузнецов задал традиционный вопрос:

— Возражений против записей нет?

Цзин Чжан-чжу отрицательно покачал головой.

— Подпишитесь.

Цзин расписался по-русски и по-китайски, положил ручку, вернулся на место. Иван Григорьевич внимательно посмотрел на него и с некоторой ноткой сожаления, которую Цзин не мог не заметить, сказал:

— Я уже предупреждал вас об ответственности за дачу ложных показаний. Вы умный человек, а пытаетесь ввести нас в заблуждение. Неужели думаете, нам ничего неизвестно?

Цвет лица Цзина слегка изменился, но он промолчал. Кузнецов продолжил:

— Вот вы гладко изложили свою биографию. А ведь рассказ ваш во многом не соответствует действительности. Во-первых, ваш отец Цзин Шоу-джу имел большой надел пашни, фруктовый сад, участок леса, держал до 30 коров, а для работы нанимал от 5 до 10 батраков.

— Я… хотел представить себя в более выгодном свете, — стал оправдываться Цзин Чжан-чжу.

— Допустим. Но сейчас нас интересует не это. Каково истинное положение вашей семьи?

— Я признаю, что мои сегодняшние показания по этому вопросу ложны. Отец действительно был богатым человеком.

— Подтверждаете ли вы показания о своих братьях и сестрах? — спросил Кузнецов, пристально глядя на Цзина.

Тот молча кивнул. Тогда Иван Григорьевич достал из ящика письменного стола листок бумаги и сухо сказал:

— Вот справка о ваших родственниках. Брат Цзин Чжан-цзен, 1921 года рождения, учился в юридическом институте в городе Чанчуне. Сестра Цзин Фын-ин, 1923 года рождения, в 1942 году работала в Мукдене секретарем-машинисткой на японском заводе автопокрышек. Между прочим, завод не гражданского, а военного значения.

По щеке Цзина сползла крупная капля пота. А Кузнецов, убирая бумажку в стол, сухо добавил:

— Как видите, ваша попытка обмануть нас заранее обречена на провал. Советую еще раз: давайте правдивые показания. Это в какой-то мере облегчит вашу участь.

Цзин подавленно молчал.

— Итак, продолжим нашу беседу. Для чего вам были нужны обнаруженные у вас при обыске книги «Краткий курс истории ВКП(б)», «Жизнь Клима Самгина» Максима Горького, «Молодая гвардия» Александра Фадеева и другие?

— Я читал их, чтобы углубить свои знания русского языка.

— Какие еще языки знаете?

— Кроме китайского и русского, других не знаю, — опустил Цзин глаза.

— Ну, что ж. Давайте разберемся и с языками, — сказал Кузнецов, когда Цзин расписался под своими ответами. — Вы заявили, что русским языком овладели, когда отбывали наказание. Но нам известно, что во время следствия по вашему делу в Хабаровске вы почти не прибегали к услугам переводчика.

— Я… я ошибся, — выдавил, заикаясь Цзин.

— Так когда же вы изучили русский язык?

— Еще в Маньчжурии, — выдавил Цзин.

— Знаете ли японский?

— Немного. Учил в школе… Потом почти все забыл. Так, отдельные слова помню.

— Повторяю вопрос, — не обращая внимания на слова Цзина, спокойно сказал Кузнецов. — Знаете ли японский?

— Очень плохо.

— А на каком языке разговаривали с японскими офицерами и чиновниками в Фуюани?

— На… на китайском и отчасти на японском.

— А на каком языке разговаривали с китаянкой Соней в Алма-Ате?

— На японском, — вынужден был признать Цзин. — Но я с 1942 года не говорил по-японски и думал, что забыл его.

— Значит, вы знали его довольно хорошо? — почти утверждая, произнес Кузнецов.

— Да.

— Вы в каждом ответе пытаетесь исказить правду, — заметил Кузнецов. — Чистосердечное и откровенное признание советским судом берется во внимание при определении меры наказания. У вас, по-моему, была возможность убедиться в этом.

Цзин Чжан-чжу тяжело вздохнул, вытер о колени потные ладони рук. Попросил воды. Жадно отпил несколько глотков и стал рассказывать.

— Японский язык я стал изучать еще в школе. Мне также приходилось дружить с детьми японских колонистов. Очень хотелось выбиться в люди, чтобы не копаться всю жизнь в земле. В ноябре 1939 года сдавал экзамены, в том числе и по японскому языку. Позднее получил назначение в Цзямусы. Знание японского языка пригодилось и тогда, когда я задумал перейти в СССР. Перед этим обратился с просьбой о переводе в Фуюань, так как назначенный туда человек не согласился ехать.

— Какова истинная цель вашего перехода госграницы?

— Я думал обратиться в китайское консульство в Хабаровске, о котором узнал еще в 1939 году в Мукдене из журнала «Куадис бао». Хотел попросить переправить меня в Китай, где я включился бы в антияпонскую борьбу.

— Разве нельзя было бороться с японцами в Маньчжурии?

— Я не знал о таких возможностях в то время. Хотел воевать против оккупантов с оружием в руках.

— С кем вы поддерживали знакомство в период проживания в Фуюани?

— Кроме чиновников уездного управления, знакомств ни с кем не заводил.

— Почему?

— Японцы следили за каждым китайским чиновником, и любое знакомство рассматривалось как попытка установить связи с партизанами.

— Вы находились в Фуюани почти два года. Применяли ли японцы репрессии к китайцам в это время?

— Да. Двух китайцев арестовали за связь с партизанами. Полицейско-пограничный отряд в 1940 и 1941 годах несколько раз проводил карательные операции.

— Следовательно, партизаны в районе Фуюани появлялись?

— Да.

— Почему же вы уверяете, что не знали, где найти партизан? С какой целью перешли госграницу?

— Я боялся пойти… к партизанам. И потом был связан с группой патриотов, по поручению которых должен был пробраться в Китай.

— Кто они? Назовите фамилии, — настаивал Кузнецов.

— Я н-не могу их назвать.

— Может быть, вам помочь? — осведомился Кузнецов с усмешкой. — Например, Лю Ке-гун.

— Да, мы учились одно время с ним, потом… встречались, — глухо сказал Цзин.

— Лю Ке-гун, — уточнил Кузнецов, — был разоблачен как агент японской разведки. Так где вы с ним учились — в Харбине или Мукдене?

Цзин испуганно отшатнулся и, словно в ожидании удара, закрыл лицо рукой.

Сбиваясь, перескакивая с одного на другое, Цзин Чжан-чжу стал рассказывать, что перешел границу по заданию японского офицера. Он должен был выяснить, есть ли оборонительное сооружение но Амуру, попытаться выяснить расположение воинских частей.

Сделав записи, Иван Григорьевич задал еще один вопрос:

— Вы признаете, что были активным пособником и агентом японских милитаристов?

— Да, признаю, — чуть слышно прошептал Цзин Чжан-чжу.

…За ночь Цзин Чжан-чжу сильно изменился. Щеки на его худощавом лице ввалились, вокруг глаз легли темные круги. Левое веко время от времени вздрагивало. Заметив это, Кузнецов спросил.

— Вы, случайно, не заболели?

— Спасибо. Я здоров.

— Тогда приступим к делу. Вчера вы говорили, что в июне — июле сорок седьмого жили в консульстве. С кем вы там общались?

— Я разговаривал с консулом Инь Кен-ху, секретарем Гао, с конюхом, иногда с поваром.

— Еще с кем?

— Больше ни с кем.

— А с вице-консулом Чжан Цзяном?

В глазах Цзин Чжан-чжу на мгновение вспыхнул тревожный огонек и тут же потух.

— Да, иногда говорил и с вице-консулом.

— Когда с ним познакомились?

— Когда стал жить в консульстве, — ответил Цзин.

— Как нам известно, — спокойно заметил Кузнецов, — в консульство на работу плотником вас пригласил вице-консул Чжан Цзян, а не кто-либо другой.

— Да, да, — ответил Цзин. — Но до этого я с ним не был знаком.

— И не искали встречи?

— Н-н-нет, — дрогнул голос Цзина.

Кузнецов пристально посмотрел на арестованного и в этот момент неожиданно вспомнил. Майский день 1947 года. Городской парк. Скамейки в тени кустов. Справа от входа в музей с газетой в руках сидит китаец в светлой одежде. На скамейке рядом с ним пачка папирос. К нему идет вице-консул с незажженной папиросой. Внезапная мысль мелькнула тогда в голове: «Вице-консул должен подойти и попросить прикурить».

— С какой целью 18 мая 1947 года вы сидели на скамейке около музея?

Цзин недоуменно посмотрел на Кузнецова, тот уточнил:

— Вы читали газету «Казахстанская правда», возле вас лежала пачка папирос. Просидев полчаса, вы пошли в кино.

Лицо Цзина побледнело, в глазах появилась растерянность. Он не знал, что сказать. Простые на первый взгляд вопросы Кузнецова таили в себе опасность. И уйти от этой опасности было невозможно. Кузнецов внимательно посмотрел на Цзина и задал еще вопрос:

— А с кем вы встречались в аптеке возле Зеленого рынка в среду 21 мая?

Губы у Цзина беззвучно зашевелились. Такого удара он не ожидал. У музея Чжан Цзян к нему не подходил, а в аптеке, кроме старушек да провизорши, никого не было. Откуда чекист знает все это? Может быть, ему давно все известно?

— Я жду, — властно бросил Кузнецов.

— Д-д-а-а, — стал заикаться Цзин. — Я должен был встретиться с человеком, который назовет пароль.

— Вас никто не принуждал к встрече. Следовательно, вы пришли на нее сами, по доброй воле.

— Да сам, — чуть слышно проговорил Цзин.

— И вы готовы были выполнять задания, к которым вас готовили японцы и которые вам стал давать Чжан Цзян? Какие это были задания? Как он привлек вас к антисоветской и разведывательной работе?

Лицо Цзина посерело, на лбу выступил пот.

— Говорите. Я жду, — требовательно произнес Кузнецов.

— В аптеке, после обмена паролем, Чжан сказал, чтобы я пришел в консульство и нанялся плотником. Через несколько дней я встретился с ним в его кабинете. Состоялась беседа. Вице-консул спросил, как я отношусь к Советской России, к красному Китаю. Узнав, что мое отношение к этим странам враждебно, он предложил начать борьбу.

— Следовательно, вы активно включились в разведывательную работу?

— Да.

— Вы признаете себя виновным в том, что стали агентом гоминдановской разведки?

— Признаю.

— Ваши дальнейшие шаги на этом пути? — продолжал наступать Кузнецов.

— После отъезда Чжан Цзяна я перестал собирать разведданные.

— Вот как? — вскинул брови Кузнецов. Затем достал из стола какой-то снимок. — С границы прислали один любопытный документ за подписью Хуан Дун-цая. Вот посмотрите фотокопию. Вам это не знакомо?

— Нет! — с отчаяньем выкрикнул Цзин.

— Не буду спорить, — холодным тоном произнес Кузнецов. — Вот этот листок изъят у вас при обыске, что засвидетельствовано подписями понятых. Узнаете? Вам, как человеку грамотному, имеющему специальную подготовку, должно быть известно о так называемой графической экспертизе. Она доказала, что записка и шпионское донесение, перехваченные на границе, написаны одной и той же рукой.

Цзин закрыл ладонью глаза.

— Вы только что заявили, что после отъезда Чжан Цзяна больше не собирали разведданные. Но содержание письма, адресованное Чжан Цзяну, носит характер разведывательно-шпионского донесения.

В нем есть такие слова: «…эта работа полезна не только для нашей страны, но и для дружественных нам стран». При последней встрече с вами Чжан Цзян сказал, что через некоторое время придет человек и передаст новое указание. Таким образом, работая на гоминдановскую разведку, вы в то же время сотрудничали с разведкой другого зарубежного государства. Вот так-то, Цзин Чжан-чжу, вы же Хуан Дун-цай и Кин Нагатакэ. Придется рассказать о себе все с самого начала до конца. Только не вздумайте лгать. Это не в вашу пользу.

Цзина била мелкая дрожь. Руки тряслись. Кузнецов налил в стакан воды, подал арестованному.

Цзин попросил закурить и после нескольких затяжек заявил:

— Это конец! Пишите. Я расскажу вам всю правду.

— Давно бы так, — заметил Кузнецов.

И Цзин заговорил. Он рассказывал, как учился в японской школе, потому что отец его был богат и японские власти благосклонно относились к нему. Вспомнил, как на специальных курсах тренировал память. В местной японской тюрьме ему с сокурсниками показывали орудия пыток, учили уходить от преследователей.

Рассказывая об алмаатинском периоде своей жизни, Цзин вынужден был признать, что он остался врагом Советского Союза и сознательно искал обусловленной еще в 1942 году встречи, чтобы продолжать шпионскую деятельность. Припомнил он, как заводил антисоветские разговоры с Цзян Чан-чином, Комаровым, Ван И-саном, пытаясь склонить их на свою сторону…

Догорела вечерняя заря, когда Цзин Чжан-чжу закончил рассказ и бессильно склонил голову, ожидая вопросов. По Кузнецов молчал.

Цзин обеспокоенно вскинул глаза и почти простонал:

— Я устал… Может, пропустил что, так завтра доскажу…

Отправив арестованного, Иван Григорьевич откинулся на спинку стула. Предстояло выяснить отдельные незначительные детали. Но поединок был уже выигран.