Мы — на острове Сальткрока

Июньским днем

Спустись как-нибудь летним утром к Приморской набережной в Стокгольме и посмотри, не стоит ли там у причала белый рейсовый пароходик «Сальткрока I». Если стоит, так это и есть тот самый пароход, что ходит в шхеры, и тогда смело подымайся на борт. Ровно в десять он даст прощальный гудок и отчалит от набережной, отправляясь в пристани, той, что на острове Сальткрока [1]. В честь ее и называется пароходик. Дальше ему идти незачем. За Сальткрокой начинается открытое море, где торчат из-под воды лишь голые скалы да шхеры[2]. Там никто не живет, только что гага, да чайка, да другая морская птица.

А на Сальткроке живут люди. Их немного. От силы десятка два. Правда, это зимой. Летом на остров приезжают дачники.

Вот такая семья дачников и ехала на пароходе «Сальткрока I» в один прекрасный июньский день несколько лет назад. Отец и четверо детей по фамилии Мелькерсон, коренные стокгольмцы. Никто из них еще не бывал на острове, и все они с нетерпением ожидали встречи с ним, особенно Мелькерсон-старший.

— Сальткрока, — сказал он задумчиво. — Мне нравится это название, поэтому я и снял там дачу.

Его девятнадцатилетняя дочь, Малин, взглянув на него, покачала головой. До чего же легкомысленный у них отец! Ему скоро пятьдесят, а он все такой же непосредственный, как ребенок: в нем больше мальчишества и беспечности, чем у его собственных сыновей. Вот он стоит на палубе в радостном нетерпении, будто мальчуган в рождественский вечер, и ждет, что его затея снять дачу на Сальткроке всех осчастливит.

— На тебя это похоже, — сетует Малин. — Только ты можешь за глаза снять дачу на острове только потому, что тебе понравилось его название.

— А я думал, все так делают, — оправдывался Мелькер.

Но тут же смолк и задумался. А может, надо быть писателем и чуточку не в своем уме, чтобы так поступать? Из-за одного названия… Сальткрока, ха, ха! Может, другие сперва едут и смотрят.

— Некоторые, разумеется, так и делают! Но не ты!

— Ну что ж, я как раз туда и еду, — беззаботно ответил Мелькер. — Приеду и посмотрю!

И он посмотрел по сторонам своими веселыми голубыми глазами. Все, что он видел, было ему дорого: эта неяркая водная гладь, эти островки и скалы, эти серые неприступные шхеры — обломки благородных шведских гор седой старины, эти берега с деревянными домишками, причалами и рыбачьими сараями… Ему захотелось дотянуться до них рукой и дружески их похлопать. Но вместо этого он обнял за шею Юхана и Никласа.

— А вы понимаете, как это красиво? Понимаете, какие вы счастливчики, что все лето будете жить среди такой красоты?

Юхан и Никлас ответили, что понимают. И Пелле сказал, что он тоже понимает.

— Почему же вы тогда не восторгаетесь? Сделайте милость, повосторгайтесь!

— А как? — удивился Пелле. Ему было только семь лет, и он еще не научился восторгаться по заказу.

— Мычите, — сказал Мелькер и безмятежно рассмеялся. Потом он сам замычал, и дети прыснули со смеху.

— Ты мычишь, как корова, — сказал Юхан, но благоразумная Малин возразила:

— Может, подождем мычать, пока не увидим, что за дом ты снял. — Но Мелькеру это не понравилось.

— Агент уверял меня — дом чудесный. Надо же верить людям на слово. «Настоящая дача, уютный старый дом», — говорил он мне.

— Когда же мы, наконец, доедем? — взмолился Пелле. Хочу скорее увидеть дачу.

Мелькер взглянул на часы.

— Через час, сынок. К тому времени мы здорово проголодаемся и отгадайте-ка, что мы тогда сделаем?

— Пообедаем, — ответил Никлас.

— Вот именно. Усядемся на залитой солнцем лужайке и перекусим чудесными бутербродами, которые припасла Малин. На зеленой травке, понимаете… так вот просто будем сидеть, и у нас будет лето.

— Вот здорово! — воскликнул Пелле. — Так я скоро замычу.

Но потом он решил заняться другим. Остался еще час пути, сказал отец, и на пароходе наверняка найдется еще для него дело. Правда, чего он только не переделал! Он облазил все трапы и заглянул во все тайники и уголки. Сунул было нос в штурманскую рубку, но его оттуда выпроводили. Забежал на минуточку в кают-компанию, но и оттуда его выпроводили. Пытался пробраться на капитанский мостик, но и тут ему дали от ворот поворот. Долго стоял в машинном отделении и таращился на поршни машины, которые ходили и стучали. Свешивался через перила за борт и плевал в шипящую белую пену, которую взбивал пароход. Попил лимонада на баке и поел сдобных булочек, а остатки бросил голодным чайкам. Переговорил почти со всеми пассажирами на пароходе. Проверил, за сколько времени можно пробежать от носа до кормы. И путался под ногами у матросов всякий раз, когда пароход причаливал к пристани и на берег сгружали груз и чемоданы пассажиров. Словом, проделал все, что только может проделать семилетний мальчик на рейсовом пароходе, идущем в шхеры. Теперь он оглядывался в поисках чего-нибудь новенького — и вдруг обнаружил двух пассажиров, которых прежде не заметил. На баке сидел старик с маленькой девочкой. А на скамейке рядом с девочкой стояла клетка с вороном. Живехонький, взаправдашний ворон! Пелле оживился. Он любил всяких разных зверюшек и вообще всех, кто живет, движется, летает и ползает под небесным сводом и на тверди земной, — всех птиц, всех рыб и всех четвероногих. «Мои миленькие зверюшки», — называл он их всех без разбору, причисляя к зверюшкам даже жаб, ос, кузнечиков, майских жуков и всяких других букашек.

А тут ворон! Живехонький, взаправдашний ворон!

Когда он подошел к клетке, девочка приветливо улыбнулась ему беззубым ртом.

— Твой? — спросил он, просунув указательный палец между железными прутьями, чтобы, если удастся, немножко погладить птицу. Этого не следовало делать. Ворон клюнул его в палец, и Пелле быстро отдернул руку.

— Берегись Попрыгуши-Калле, — сказала девочка. — Да, ворон мой, правда, дедушка?

Старик кивнул.

— Как же, как же, это Стинин ворон, — подтвердил он. — Во всяком случае — пока она живет у меня на Сальткроке.

— Вы живете на Сальткроке? — восторженно спросил Пелле. — И я там буду жить летом. Вернее, папа и все мы будем жить там.

Старик с любопытством посмотрел на него.

— Вон оно что, так это вы сняли старую Столярову усадьбу? Пелле усердно закивал головой.

— Мы. А хорошо там?

Склонив голову набок, старик пытался что-то вспомнить. Потом рассмеялся чуть кудахтающим смешком.

— Как же, как же, хорошо. Только кому что нравится.

— Как это? — переспросил Пелле.

Старик снова закудахтал.

— Бывает, которым нравится, когда крыша течет, а бывают и такие, которым не нравится.

— Бывают и такие, которым не нравится, — словно эхо повторила девочка. — Мне вовсе не нравится.

Пелле призадумался. Об этом, пожалуй, стоит рассказать папе. Но не сейчас. Как раз сейчас ему нужно поглядеть на ворона, это крайне необходимо. Видно, что и Стине не терпелось показать ему свою птицу. Наверно, здорово иметь ворона, на которого охотно глазеют люди, и особенно такие вот большие мальчики, как он сам. И пусть Стина всего-навсего маленькая девочка, больше пяти ей не дашь, но ради ворона Пелле готов подружиться с ней и играть все лето или хотя бы до тех пор, пока не найдет себе товарища получше.

— Хочешь, я как-нибудь зайду к тебе? — милостиво предложил он. — В каком доме ты живешь?

— В красном, — ответила Стина.

Что ж, это тоже примета, хотя и не очень хорошая.

— Ты лучше спроси, где живет дедушка Сёдерман, — посоветовал ему старик. — Меня тут всяк знает.

Ворон хрипло закаркал в клетке, всем своим видом выражая беспокойство. Оказывается, Пелле снова просунул палец в клетку, и ворон снова клюнул его.

— Ты не думай, он умный, — сказала Стина. — Умнее всех на свете — так говорит дедушка.

Расхвасталась, решил Пелле. Где уж Стине или ее дедушке знать, какая птица умнее всех на свете.

— А у моей бабушки есть попугай, — сказал Пелле. — Он умеет говорить «Пошел прочь!»

— Подумаешь, — сказала Стина. — И моя бабушка тоже так умеет.

Пелле рассмеялся.

— Да не бабушка так говорит, а попугай.

Стине не понравилось, что над ней смеются. Она обиделась.

— Говори тогда так, чтоб было понятно, — угрюмо буркнула она.

Потом она отвернулась и уставилась на воду за бортом, не желая больше разговаривать с глупым мальчишкой.

— Ну, пока, — попрощался Пелле и пошел по пароходу искать своих. Он нашел Юхана и Никласа на верхней палубе и, увидев их, тотчас понял: что-то стряслось. Оба были насуплены, и Пелле даже испугался, уж не натворил ли он чего-нибудь такого, за что ему влетит?

— Что случилось? — спросил он с опаской.

— Вон, погляди! — сказал Никлас и ткнул пальцем через плечо. И вот что увидел Пелле. Несколько поодаль, облокотившись о перила, стояла Малин, а рядом с ней — долговязый паренек в светло-голубой рубашке поло[3]. Они болтали и смеялись, а этот, в рубашке поло, глядел на Малин, на их Малин, так, будто он вдруг неожиданно нашел маленький прекрасный самородок золота там, где меньше всего ожидал.

— Готово дело! Опять за старое, — сокрушался Никлас. А я-то думал, стоит уехать из города, и все пойдет на лад.

Юхан покачал головой:

— И не надейся. Высади ты Малин хоть на необитаемом острове посреди Балтийского моря, как через пять минут туда приплывет малый, которому дозарезу нужно как раз на этот остров. — Никлас покосился на паренька и рубашке поло.

— Ну и жизнь, родную сестру не могут оставить в покое. А что, если рядом с ней прикрепить объявление: «Бросать якоря строго воспрещается»?

Он посмотрел на Юхана, и оба рассмеялись. По правде говоря, протестовали они против знакомств своей сестры не очень-то всерьез. Ведь с Малин, как утверждал Юхан, каждые четверть часа кто-нибудь знакомился. Не очень-то всерьез, ясное дело, но все-таки втайне они побаивались — подумать только, вдруг в один прекрасный день Малин влюбится так сильно, что дело кончится помолвкой, а то и свадьбой.

— И как только мы управимся без Малин, — часто повторял Пелле то, о чем каждый с тревогой думал про себя. Ведь Малин была опорой семьи. С того самого дня, когда умерла при родах Пелле их мать, Малин заменила ее всем Мелькерсонам, включая и самого Мелькера. Неокрепшая, тоненькая девочка-мама сперва была беспомощна и несчастна, но мало-помалу научилась вытирать носы, стирать, бранить и печь булочки — таковы были ее заботы по дому, как она писала в своем дневнике.

— Ты никогда не бранишься зазря, — уверял ее Пелле. — Вообще-то ты добрая, нежная и ласковая, как крольчиха.

Прежде Пелле не понимал, почему Юхан и Никлас не одобряли кавалеров Малин. Он был твердо уверен, что Малин на веки вечные принадлежит семье Мелькерсонов, сколько бы пареньков в рубашках поло ни увивалось вокруг нее. Но неожиданно сама Малин, не ведая о том, лишила его прежней уверенности. Как-то вечером Пелле лежал в постели и старался заснуть. Сон не шел, потому что совсем рядом, в ванной, Малин распевала во все горло. Она пела песню, которую Пелле никогда раньше не слыхал, и слова этой песни поразили его как гром среди ясного неба.

— «Едва лишь став студенткой, она выскочила замуж и родила ребенка…» — распевала Малин, не подозревая, что натворила.

«Едва лишь став студенткой…» А их Малин как раз сдала экзамен и стала студенткой. А потом, потом того и жди… Пелле даже вспотел в постели. Он понял, что ему грозит! И как это он раньше не понимал! Малин выйдет замуж и уйдет из дома, а они останутся с одной тетушкой Нильсон, которая приходила к ним ежедневно на четыре часа, а потом уходила к себе домой.

Мысль об этом была невыносима, и Пелле в отчаянии бросился к отцу.

— Папа, папа, когда Малин выйдет замуж и родит ребеночка? — спросил он дрожащим голосом.

Мелькер удивленно поднял брови. Он не слышал, чтобы Малин собиралась замуж, и не понимал, что для Пелле это вопрос жизни и смерти.

— Ну, когда? — не отставал Пелле.

— День и час нам неизвестны, — ответил Мелькер. — И незачем думать об этом, козленок.

Но Пелле не мог не думать об этом. Он думал об этом не каждый день и даже не каждый час, ясное дело, но время от времени, когда была на то причина. Как сейчас, например. Пелле во все глаза смотрел на Малин и парня в рубашке поло. К счастью, они уже прощались. Вероятно, паренек сходил с парохода на следующей пристани.

— Ну, пока, Кристер, — сказала на прощанье Малин, а этот, в рубашке поло, закричал с трапа:

— Я как-нибудь заверну на моторке, и тогда посмотрим, разыщу я тебя или нет!

— Только попробуй, — со злостью пробормотал Пелле.

Он твердо решил попросить отца прикрепить объявление, о котором говорил Никлас. Объявление «Бросать якоря строго воспрещается» будет висеть на пристани в усадьбе столяра, уж об этом Пелле позаботится.

Конечно, на Малин обращали бы меньше внимания, не будь она такой хорошенькой. Это понимал даже Пелле. И не потому, что он не спускал с нее глаз, а просто знал, какая она хорошенькая. Об этом говорили все вокруг. Да и в самом деле красиво, когда у тебя светлые волосы и зеленые глаза, как у Малин. И этот, в рубашке поло, думал то же самое.

— Кто этот наглец? — спросил Юхан, когда Малин подошла к ним. Малин засмеялась.

— Вовсе он не наглец. Я его видела на студенческой вечеринке у Боссе. Славный паренек.

— Наглец, каких мало, — неумолимо повторил Юхан. — Будь с ним поосторожней и запиши об этом в своем дневнике.

Как-никак, а Малин была дочерью писателя. Она тоже немного сочиняла, но только на страницах своего секретного дневника. Ему она поверяла свои сокровенные мысли и мечты и, кроме того, записывала все «подвиги» мальчиков и даже самого Мелькерсона-старшего. Она часто грозила им дневником:

— Вот подождите, опубликую свой секретный дневник — и тогда вы все будете разоблачены.

— Ха, ха, ха! Да больше всех ты сама себя разоблачишь, — заверял Юхан. — Ведь ты небось записываешь в дневнике по порядку всех своих шейхов-ухажеров.

— Заведи список, чтоб никого не пропустить в спешке, — советовал Никлас. — Пер Четырнадцатый Улоф, Карл Четвертый Карлсон, Леннарт Семнадцатый и Оке Восемнадцатый. Будешь продолжать в том же духе, ничего себе списочек получится!

В эту минуту Юхан и Никлас были уверены, что и паренек в рубашке поло станет Кристером XIX.

— Хотел бы я знать, как она его распишет в своем дневнике? — поинтересовался Никлас.

— Редкий наглец с прилизанными волосами и самодовольной рожей, — ответил Юхан, — Развязный и противный.

— А может, такой и нравится Малин, — сказал Никлас.

Но Малин ни словом не упомянула о Кристере XIX в своем дневнике. Он сошел с парохода у своего причала, так и не оставив следа в ее душе. А через четверть часа у Малин была куда более волнующая встреча, которая заставила ее позабыть обо всем остальном. Она произошла, когда пароход причалил к следующей пристани и она впервые увидела Сальткроку. Вот что написала она об этой встрече в своем дневнике:

«Малин, Малин, где ты пропадала? Остров всегда поджидал тебя — он тихо и спокойно лежал на взморье со своими трогательными сараями, ветхими причалами, рыбачьими лодками и единственной старой улицей — во всей своей трогательной красоте. А ты даже не подозревала о его существовании, разве это не ужасно? Интересно, что думал Бог, создавая этот остров? «Пусть все перемешается здесь, — верно, подумал он. — Пусть будет пустынно и громоздятся серые щербатые скалы, а рядом пусть растут зеленые дубы, березки, цветы на лугу, густой кустарник, да, да, потому что я хочу, чтобы остров утопал в алых розах шиповника и белых гирляндах жасмина, когда через тысячи миллионов лет сюда в июньский день приедет Малин Мелькерсон». Да, дорогие мои Юхан и Никлас, я знаю, что вы думаете, когда тайком читаете мой дневник, ну и пусть, думайте: «Вот так фантазерка, ничего себе!» Нет, я вовсе не фантазерка. Я просто рада, понимаете ли вы, что Бог догадался сделать Сальткроку именно такой, а не иной, и что он догадался бросить эту жемчужину на самое взморье, где она пребывала в покое и оставалась в своем первозданном виде, дожидаясь моего приезда».

Мелькер сказал:

— Вот увидите! Все сальткроковцы явятся на пристань поглазеть на нас. Мы произведем фурор.

Но получилось совсем не так. Когда пароход пришвартовался, дождь лил как из ведра — и на пристани стоял всего один низенький человечек с собакой. Человечек был девочкой лет семи. Она стояла неподвижно, словно выросшая из причала, и хотя дождь поливал ее, не шевелилась. Казалось, сам Бог сотворил эту девочку вместе с островом и оставил ее здесь владычицей и стражем на вечные времена.

«В жизни мне не приходилось чувствовать себя такой маленькой, как под взглядом этого ребенка, когда я, нагруженная узлами, спускалась под проливным дождем по трапу, — писала Малин в дневнике. — Казалось, девочка видела все насквозь. Я подумала, что она — само олицетворение Сальткроки, и если она нас не примет, мы никогда не будем приняты на острове. Поэтому я спросила ее несколько заискивающе, как принято у взрослых в разговорах с маленькими:

— Как тебя зовут?

— Чёрвен, — ответила она.

Ничего себе! Неужели можно зваться Чёрвен[4] и быть такой величественной?

— А пес твой? — спросила я.

Она посмотрела мне прямо в глаза и спокойно спросила:

— Ты хочешь знать, моя ли это собака, или хочешь знать, как ее зовут?

— И то, и другое, — ответила я.

— Пес мой, а зовут его Боцман, — снисходительно сказала она тоном королевы, представляющей своего четвероногого любимца. И какого четвероногого! Это был сенбернар, но такого огромного я в жизни не видела. Он был такой же царственно величественный, как и его хозяйка, и я уж было подумала, что все обитатели этого острова под стать им и на голову выше нас, бедных горожан.

Но тут прибежал, запыхавшись, обыкновенный человек. Как потом оказалось, хозяин лавки. Такой, как все люди.

— Добро пожаловать на Сальткроку! — приветливо поздоровался он. Не успели мы спросить его имя, как он представился:

— Ниссе Гранквист.

Но потом несказанно нас удивил.

— Чёрвен, ступай домой! — приказал он величественному ребенку. Подумать только, он смеет так с ней разговаривать! Подумать только, он отец такой девочки! Но его не очень-то послушались.

— Кто это велит? — строго спросила девочка. — Мама?

— Нет! Я тебе велю, — ответил отец.

— Тогда не пойду. Я встречаю пароход, — сказала Чёрвен.

Хозяину лавки нужно было спешно принимать товар из города, и у него не было времени урезонивать свою своенравную дочку. И пока мы собирали в кучу свой скарб, она так и стояла под дождем. У нас был довольно жалкий вид, и это не ускользнуло от нее. Я чувствовала ее взгляд на спине, когда мы поплелись к Столяровой усадьбе.

Не одна Чёрвен провожала нас взглядом. Из всех домов вдоль старой улицы из-за занавесок глядели на нашу промокшую процессию внимательные глаза: пожалуй, мы и в самом деле произвели фурор, как и предсказывал папа. Но, по-моему, он уже немного призадумался. И пока мы тащились по улице, на нас снова обрушился целый водопад. Тут Пелле сказал:

— А знаешь, папа, крыша в Столяровой усадьбе протекает.

Папа остановился как вкопанный посреди лужи.

— Кто тебе сказал? — спросил он.

— Дедушка Сёдерман, — ответил Пелле, словно речь шла о старом знакомом.

Папа попытался отшутиться:

— Ах вот что! Дедушка Сёдерман. Тоже мне, вещий ворон, беду накаркивает. Выходит, одному Сёдерману все ведомо, а вот агент об этом ни словом не обмолвился.

— Неужто ни словом? — спросила я. — А разве он не говорил, что это чудесная старая дача, которая в дождь к тому же превращается в этакий замечательный плавательный бассейн?

Папа посмотрел на меня долгим взглядом, но ничего не ответил.

Тут мы как раз подошли к дому.

— Здравствуй, Столярова усадьба, — поздоровался папа. — Позволь мне представить тебе семью Мелькерсонов: Мелькерсон-старший и его бедные ребятишки.

Это был красный двухэтажный дом, и с первого взгляда было видно: крыша протекала. И все же дом мне понравился, как только я его увидела. Папа же, напротив, насмерть перепугался, что было видно по его лицу. Я не знаю никого другого, у кого бы так быстро, как у папы, менялось настроение.

Он молча стоял, глядя с грустью на дачу, которую снял для себя и своих детей.

— Ты чего ждешь? — спросила я. — Дом ведь другим не станет.

Папа собрался с духом, и мы переступили порог».