Мы — военные

ФИНИШНАЯ ЛЕНТОЧКА

Я скользил по гладкой и блестящей, словно покрытой глазурью, лыжне, и в груди у меня, если так можно выразиться, все пело и играло. В самом деле, как мне было не радоваться, если вчера на вечерней поверке мне объявлена еще одна благодарность, если дышится легко и свободно! Если ко всему этому добавить, что я сейчас, оставив позади всех участников кросса, вырвался вперед, то вам станет понятно, почему мне было так хорошо и радостно.

Вперед и вперед вела лыжня. Приветливо встречали меня на пути березки. Припорошенные снегом, они были похожи на девушек в белых пуховых платках. Алели на поворотах маршрута флажки, предупреждая: «Сюда, сюда, товарищ Локотков, не сбивайтесь, поворачивайте направо!» Перенося центр тяжести всего тела на правую ногу и искусно орудуя палками, я ловко поворачивал у флажка в сторону и снова мчался по белому полю, чуть подсиненному отражением безоблачного неба.

На душе у меня, повторяю, было так же светло и безоблачно. Первое небольшое облачко пробежало в то время, когда я оглянулся и увидел настигавшего меня ефрейтора Резникова, нашего комсомольского групорга. Он шел, как мне показалось, совсем неторопливо, однако очень споро. Движения его были размеренны и ритмичны.

Признаюсь откровенно, мне стало немножко неприятно. Не хотелось, чтобы кто-то другой первым пришел к финишу. Однако дело тут, если уж на то пошло, не только в первенстве. Неприятно мне было вспоминать вчерашний разговор с Резниковым. После вечерней поверки столкнулись мы с ним в коридоре. Он протягивает мне руку:

— Поздравляю, товарищ Локотков, с поощрением!

Пожимает руку, а у самого, вижу, искорки в глазах прыгают. Поздравляет, думаю, он меня искренне, это сразу видно. Но и уколоть в чем-то хочет. Это тоже от меня не скроешь. И действительно, улыбается ефрейтор и, не выпуская моей руки, говорит:

— Очень хорошо, что вы отлично учитесь, но у вас в отделении отстает рядовой Арапетян. Почему бы вам не помочь ему?

— Каждый отвечает за себя, — говорю я сухо и освобождаю тихонько свою руку из его руки.

— Вы неправы. Каждый из нас отвечает и за себя и за своих товарищей. А вы как-то в стороне от боевого коллектива стоите. Нехорошо…

«Нехорошо!» Какое он имел право делать мне замечание? Положим, он комсомольский вожак, но я-то не комсомолец! Поэтому замечание ефрейтора мог бы не взять в расчет, но… почему-то крепко засели у меня в голове эти слова: «Каждый из нас отвечает и за себя и за своих товарищей».

Чувствую, что в груди уже не поет и не играет, и лыжи плохо скользят, и встречные березки кажутся невзрачными, невеселыми. Откуда я взял, что они на девушек похожи?

А ефрейтор Резников все нажимает да нажимает. За товарищей он, конечно, отвечает, а первенство в соревновании тоже хочется завоевать. Нет, товарищ ефрейтор, не уступлю!

Мобилизую все свои силы и далеко ухожу от Резникова. А он идет все так же ровно, спокойно. Даже досадно стало: почему же ты, думаю, не гонишься за мной?

Прошли еще километра три-четыре. Ефрейтор не догоняет меня, но и не отстает. Идет себе полегоньку, палки в такт шагу выкидывает, будто играет ими. А мне, признаться, все труднее становится. Спина мокрая, из-под шапки по лицу пот ручейками течет.

Оглядываюсь еще раз и вижу Резникова уже шагах в пятидесяти от себя. Неужели мне придется уступить ему первенство? Снова делаю сильный рывок и… с разбега врезаюсь левой лыжей в пенек. В то же мгновение от удара разрывается ремень на лыже. Я кувырком, гремя палками и перекрещенными лыжами, лечу в снег. Поспешно поднявшись, осматриваю лыжу. Убеждаюсь, что для починки нужен небольшой ремешок или веревочка. Шарю по карманам: поломанная спичечная коробка, две монеты — и больше ничего!

Слышу, приближается Резников. Чуть поскрипывают его лыжи. Даже дыхание ефрейтора слышу — глубокое, ровное. Освобождая ему лыжню, отхожу в сторону. Вот, думаю, пройдет сейчас, бросив взгляд победителя. Чтобы не встречаться с ним взглядом, наклоняюсь над своей лыжей, перебираю ремешки, будто делом занят.

Резников поравнялся со мной и остановился. Мне хочется крикнуть ему: «Ну чего вы смотрите? Проезжайте!» Но сдерживаю себя и молчу, не поднимая головы.

— Что, товарищ Локотков, авария?

В голосе ефрейтора, слегка хрипловатом, что-то не улавливаю насмешки.

— Ремень порвался… — признаюсь я.

— А запасного не захватил? — Ефрейтор молча берет у меня лыжу и с самым серьезным видом начинает прилаживать к ней новое крепление. Он щурится от яркого солнца, и в серых глазах его, в самых зрачках, прыгают знакомые мне озорные искорки. Шапка его сдвинута на затылок, а ко лбу приклеился мокрый, коротко подстриженный рыжеватый чубчик.

— Товарищ ефрейтор, оставьте, я сам. Не теряйте напрасно времени.

— Я его и не теряю, тем более напрасно. Польза прямая: видите, капитальный ремонт приближается к концу.

Буквально через минуту моя лыжа лежит на снегу. Едва всунул я носок сапога в ремень, как Резников быстро затянул крепление.

— Идите!

Поблагодарив ефрейтора, я с силой отталкиваюсь палками. И снова кланяются мне березки в пуховых платках, опуская чуть не до земли свои ветки, в торжественном молчании замирают красавицы ели, снова, как маленькие костры, вспыхивают на поворотах сигнальные флажки.

Первые минуты после короткого вынужденного отдыха я чувствовал себя хорошо. Однако вскоре усталость начала с новой силой сковывать мускулы. Ноги стали тяжелые, будто налитые свинцом, не хотели гнуться. Ныла спина. И очень хотелось пить. Зацепив на ходу горсть снега, я отправил его в рот. Мягкий и пушистый, он быстро растаял в пересохшем рту. От него и влаги почти не осталось. Я нагнулся и взял снега побольше, сжал его в ком.

— Не забываться! — ефрейтор Резников в шутку грозит мне палкой. — Вы разве не знаете, что снег нельзя есть?

Да, я это знал. И врач, и командир предупреждали нас об этом. Они говорили, что можно простудить горло, заболеть. Но я больше не мог терпеть. И двигаться был уже не в состоянии. Вот тебе и финиш, вот тебе и первенство!..

Ефрейтор поравнялся со мной и сунул мне в руку что-то белое, твердое.

— Положите в рот, это очень помогает.

Сахар! Многие опытные лыжники говорили, что в кроссе на большую дистанцию рекомендуется сосать сахар. Но почему же я забыл в тумбочке специально приготовленный кусочек? А вот, ефрейтор Резников не забыл. И отдает мне свой запас.

— Не возьму, — твердо сказал я.

— Почему?

— Потому что вы для себя взяли.

— Чудак человек! Если бы я хотел, то давно бы съел. Кладите в рот и не отставайте от меня!

Он пошел вперед своим неторопливым, размашистым шагом и даже не оглянулся, будучи уверен, что я не отстану.

Кусок ли сахару, медленно таявший во рту, или вера ефрейтора в мои способности — не знаю, что придало мне силы, но я не отставал. По инерции передвигались мои ноги, механически взмахивали руки. Будто на невидимом буксире вел меня за собой ефрейтор Резников, наш комсомольский вожак. В тот момент, когда мне становилось особенно трудно, когда я не мог поспевать за своим ведущим, ефрейтор немного замедлял движение.

Я понимал, что Резников мог бы идти быстрее, но он не хотел оставлять меня. И я, чтобы не подводить его, находил в себе силы следовать за ним.

До финиша оставалось совсем немного: подняться на последнюю, самую крутую гору и, скатившись с нее, пройти каких-нибудь триста метров.

Вот мы и поднялись. Теперь под гору легче.

— Не отставайте, товарищ Локотков!

У финиша много народу, сверкают на солнце трубы оркестра, пылают красные полотнища с лозунгами. И вот оркестр грянул марш. Бодрые звуки его отдаются в моем сердце, и оно колотится часто-часто от напряжения, радости и восторга.

Мне видна финишная ленточка — узкая бумажная полоска. Я собираю последние силы и стараюсь пойти рядом с ефрейтором. Он усмехается лукаво, подзадоривающе и вырывается вперед, разрывая грудью ленточку.

Я прохожу финиш секундой позже и также касаюсь грудью ленточки, которая вьется за ефрейтором Резниковым.

Затем мы замедляем движение, не спеша идем рядом, и гром аплодисментов сопровождает нас. Финишная ленточка, приставшая к нашей одежде, соединяет меня с комсомольским организатором. И кажется мне, что она, такая воздушная и невесомая, крепче любой стали сковывает нас.

— Ну вот и все, — говорит ефрейтор просто.

— Все… — повторяю я машинально.

Взгляд мой останавливается на комсомольском значке, который рдеет на груди Резникова. И я не могу оторвать от значка своего взгляда.

Признаюсь, в тот момент мне впервые так остро захотелось иметь на груди комсомольский значок.

А еще я думаю о том, что сегодня же начну помогать солдату Арапетяну. Я сделаю все для того, чтобы он тоже стал отличником!

ВМЕСТЕ С ТОБОЮ

В конце сентября у рядового Сурена Арапетяна умерла мать. Об этом он узнал дней через десять из письма своей дальней родственницы, работавшей вместе с матерью Сурена на Ереванском часовом заводе. Тетя Мариэтта выражала сочувствие и сожалела, что Сурен по телеграмме не приехал на похороны.

А телеграмму Арапетян не получил: на телеграфе перепутали номер воинской части.

Печальная весть потрясла Сурена. Он еще и еще раз, не мигая, смотрел на неровные строчки, и белый листок, как живой, трепетал в его руках. Не верилось, что нет на свете самого дорогого человека, что никогда не увидит он глаз матери, милых морщинок на ее лице, что никогда ее маленькие теплые ладони не прикоснутся к его щекам…

Хороший, старательный солдат теперь охладел к службе, стал сторониться товарищей, пытавшихся заговорить с ним. После занятий он уходил за казарму, где был разбит небольшой парк, садился на скамейку и словно замирал. Старые клены, как бы прислушиваясь к его мыслям, осторожно роняли желтые зубчатые листья, и те, покружившись в воздухе, неслышно ложились на землю. В небе, на редкость светлом и просторном, с юга плыли облака, похожие на льдины. Тоскливое, холодное чувство одиночества сжимало сердце Сурена.

Однажды в выходной день, когда Арапетян, вот так же задумавшись, сидел на скамейке, к нему подошел старшина сверхсрочной службы Яремчук. Солдат встал, отдал честь.

— Сидите, сидите, — сказал старшина, опускаясь рядом.

Арапетян ожидал, что строгий и требовательный старшина сделает ему замечание за нечищеные пуговицы и помятый подворотничок. Однако тот ни слова не сказал о внешнем виде солдата.

— Уединяетесь? — спросил старшина. — Напрасно, напрасно! С друзьями легче любое горе переносится. Через час построение увольняемых в городской отпуск. Почему не готовитесь?

— Не хочется мне, товарищ старшина, в город идти…

— А вы все-таки сходите.

Привыкший никогда и ни в чем не возражать командирам, Арапетян отозвался рассеянно:

— Хорошо…

— Знаете, где я живу?

— Знаю.

— Если будет желание, зайдите, побеседуем.

Старшина хотел еще что-то добавить, но его позвал командир роты, появившийся в полуоткрытых воротах гаража. На полпути старшина оглянулся. Солдат все так же сидел на скамейке, устремив взгляд в пространство.

— Не задерживайтесь, Арапетян, — напомнил старшина.

Сурен неохотно направился в казарму.

В хозяйственном уголке было оживленно. Одни гладили обмундирование, другие надраивали пуговицы, третьи подшивали подворотнички. Приход Арапетяна явно всех обрадовал.

— Тоже в город, Сурен?

— Вот и замечательно!

— Товарищи, и Сурен с нами!

Белокурый, застенчивый солдат Васин вплотную приблизился к Арапетяну и, заикаясь, сказал:

— М-мы, Сурен, по-понимаем твое состояние. Но, з-знаешь, мы всегда с тобою. В-веришь?

— Верю, Алеша, спасибо.

Сурен открыл ящик, в котором хранился запас чистых подворотничков, и начал выбирать, какой получше. Но подворотнички остались с брачком — потертые на сгибах, со взлохмаченными краями, в желтых пятнах.

— Обожди, Сурен! — воскликнул рядовой Коваленко. — Мне же их целую пачку сестра прислала в посылке.

Он принес и подал Арапетяну искрящийся белизной, туго накрахмаленный подворотничок.

— На, пришивай. Впрочем, дай-ка я это сделаю, у меня лучше получается. А ты пока сапоги почисть.

В комнате для чистки обуви Арапетян с такой яростью орудовал щеткой, словно сапоги были виноваты и в его горе, и в том, что он неправильно относился к товарищам, разделявшим с ним это горе. Потом он суконкой начал наводить лоск. Кто-то протянул ему длинный кусок плюша.

— Возьми-ка бархотку, Сурен. Сразу сапоги глянцем заиграют.

Через несколько минут солдаты выстроились в коридоре казармы. Перед строем прохаживался старшина Яремчук и придирчиво осматривал солдат. Он был все такой же спокойный, подтянутый. Глубокие складки лежали около упрямого рта. И снова Арапетяну подумалось, что помимо службы нет, очевидно, иных забот у этого до щепетильности точного человека.

Когда вышли на улицу, Коваленко жестом пригласил друзей подойти к нему поближе. На его подвижном лице отражались восхищение и удивление. Он заговорил вполголоса, будто делясь секретом:

— Смотрю я, товарищи, на нашего старшину и диву даюсь: жена больная, ребятишки малые, а он героем держится!..

— Б-больная? — переспросил Васин.

— Да, говорят, в больнице лежит…

Сообщение о том, что у старшины Яремчука больна жена, привело Арапетяна в недоумение. Как же так? В семье такое несчастье, а он спокойный и бодрый. Видно, черствое сердце у старшины.

Не сговариваясь, солдаты вышли к реке. На противоположном берегу поредевшей листвой золотилась роща. Осенний воздух был прозрачно-хрустален. Товарищи Сурена говорили о родных краях, о вестях из дому, о службе. Арапетян не принимал участия в беседе. Он смотрел на грустный пейзаж и снова думал о своей матери, о старшине Яремчуке, которому и горе нипочем.

Неожиданно для самого себя он признался друзьям:

— Меня старшина домой к себе приглашал.

— Если приглашал, обязательно зайди, — посоветовал Коваленко.

— Что-то не хочется…

— В таком случае пойдем с нами в клуб текстильщиков. Там сегодня концерт самодеятельности. Девчата приглашали.

— Нет, товарищи, на концерт я не пойду.

— Од-дного тебя м-мы не оставим все равно, — решительно заявил Васин.

Еле заметная улыбка признательности тронула губы Сурена.

— Спасибо. Я все-таки навещу старшину.

— В-вот и хорошо. Ребята, п-проводим Сурена.

Все шестеро направились на Садовую улицу, где жил старшина Яремчук. Вот и знакомый серый дом с маленькими, как ласточкины гнезда, балкончиками. Сурен поднялся на второй этаж и нерешительно позвонил. Он не мог себе представить, каков старшина в домашней обстановке, чем он занимается.

Ему открыл сам Яремчук. Без гимнастерки, с засученными по локоть рукавами сиреневой нательной рубашки, в синем фартуке, он не походил на того сурового старшину, каким его знали в роте.

— Молодец, Арапетян, что зашел, — приветливо встретил он солдата. — Я тут кулинарией занялся. Мы ведь с дочками без матери…

Старшая дочка первоклассница Валя за низеньким столиком готовила уроки. Склонив к плечу голову, она старательно выводила что-то в тетрадке. Трехлетняя Маринка раскладывала на коврике разноцветные кубики.

— Я думала, мама пришла, — разочарованно протянула она.

— Ничего, дочка, скоро и мама придет, — заметил Яремчук беспечно-веселым голосом. Он-то знал, что мама придет не скоро.

Широкой ладонью провел по светлым кудряшкам девочки. Подошел к старшей и поправил ей локоток. Затем с кухни принес полную чашку румяных пончиков.

— Давайте, Сурен, с нами чаевничать.

Быстро расставил на столе посуду, из банки наложил в вазочку варенья. Угощая солдата, Яремчук успевал вытереть нос Маринке, заглянуть в тетрадку Вали.

Будто в новом свете предстал старшина перед Арапетяном. Какой же он, оказывается, простой и человечный! Но откуда берет он силу и мужество, чтобы, глубоко запрятав горе, оставаться бодрым и в роте и в семье?

Набравшись смелости, Сурен откровенно поделился своими мыслями со старшиной. Тот покосился на старшую дочь: не догадывается ли она, о чем идет речь?

— Вот и я хотел поговорить с вами о том же. Скажите, как бы вы поступили, узнав о своем несчастье не сейчас, а в боевой обстановке?

— Ну как… Продолжал бы выполнять свой долг, — смущенно ответил Арапетян.

— А разве сейчас мы не на боевом посту? Кто дал нам право раскисать? При любом несчастье, в любой беде мы должны держать себя в руках. В этом, друг мой, тоже состоит наше солдатское мужество.

— Кроме того, — помолчав, продолжал старшина, — нельзя забывать, что ты не один, что рядом с тобой друзья. Признаться, и я сначала пал духом, да, спасибо, поддержали командиры, партийная организация. И соседи по квартире помогают. За детишками присматривают, в квартире вот убрали, полы вымыли. Это, брат, ценить надо. А разве вас забывают друзья?

— Не забывают, товарищ старшина.

Сурен механически взглянул в окно и увидел: все пятеро солдат терпеливо стоят на противоположной стороне улицы — ждут, поеживаясь от холода. Значит, ради него они не пошли в клуб текстильщиков, отказались от свидания со знакомыми девушками.

Нет, не погасло, не прошло горе рядового Арапетяна. Но оно не было теперь таким тяжелым. Сурену казалось, что оно по частям распределено на плечи всех его друзей.

ЗЕМЛЯКИ

После обеда Линьков заспешил к своему наблюдательному пункту у крайнего окна казармы. Отсюда, с третьего этажа, в просвете между ветвями лип была отлично видна массивная дверь продовольственного склада. Раскрыв на подоконнике «Трех мушкетеров», Линьков сделал вид, что читает.

Вывести сержанта Шурыгина «на чистую воду» Линьков решил во что бы то ни стало. Он уже не раз мысленно обращался к Шурыгину: «Удивительно, землячок, как это тебе лычки на погоны нацепили? Как материальные ценности доверили? Ни черта тебя армия не исправила — каким был, таким и остался. Ну, теперь держись!»

И тут же, как волна на волну, набегала другая мысль: «Стоит ли шум поднимать из-за пустяков? Кусок говядины, пачка галет… Подумаешь, дело великое! На солдатском довольствии это никак не отразится. Небось по нормам положена разная там усушка-утруска. А Шурыгин, что ни говори, свой человек, односельчанин…»

Однако эта мысль и минуты не продержалась в голове. Перед глазами солдата удивительно зримо встал отец — колхозный счетовод, инвалид войны. Он в сердцах, со стуком сдвинул костяшки на счетах, прикрикнул: «Ты что, Васька, ошалел? Как же это можно против своей совести идти? Я за каждую общественную копейку душой болею, а для тебя народное добро — пустяки? А еще комсомолец!»

Вспышки отцовского гнева всегда были кратковременными. Так и сейчас. Устало опустился Иван Данилович на стул, промолвил душевно: «Не обижайся, Васятка. Чего я хочу? Хочу, чтобы ты был кристальным человеком и в большом, и в малом. Вот и служить тебе довелось в тех местах, где я воевал, где ногу в бою потерял. Ты уж, пожалуйста, меня не срами. Что говорится в Военной присяге и в моральном кодексе? Не хвастайся, что назубок заучил, не хвастайся! Прочитай-ка еще разок да вникни как следует. Тогда не ошибешься в жизни».

— Вася, в город идешь?

Даже вздрогнул Линьков от неожиданного оклика. Рядом стоял дружок, рядовой Берзинь, подтянутый, начищенный, сияющий. «Может, сказать ему о своих подозрениях и действовать вместе? — подумал Линьков. — А вдруг ошибка? Вдруг зря я на сержанта? Нет, лучше не впутывать Берзиня в это дело». Нащупав в кармане увольнительную записку, сказал:

— Не пойду я, Гунар.

— Почему?

— Видишь, книжка попалась интересная.

Постепенно казарма опустела. Одни отправились в город, другие — в полковой клуб, третьи — на спортивную площадку. А Линьков все лежал грудью на подоконнике, не спуская глаз с продовольственного склада. Вот, переваливаясь, как гусь, проследовал туда старший повар в белой куртке нараспашку. Он размахивал пустым бачком, в котором отражалось солнце. Казалось, повар прихватил с собой пламя из печки. Сзади, сдвинув фуражку на затылок, шагал дежурный по кухне. За ним по пятам шел рабочий суточного наряда. Все трое по каменным ступенькам спустились к входу в подвальное помещение. Пламя в руках повара погасло. В проеме раскрывшейся двери на некоторое время, как на экране, появился стол, накрытый серой оберточной бумагой, весы на нем, у стола сухощавая фигура заведующего продовольственным складом сержанта сверхсрочной службы Шурыгина.

Продукты на ужин он будет отпускать минут двадцать — Линьков это хорошо знал. Чтобы как-то убить время, начал вспоминать прошлое.

Васятке Линькову было лет двенадцать, когда он впервые увидел пойманным неуловимого, отчаянного до дерзости Сеньку Шурыгина. Его вели по колхозной улице ранним утром, когда еще искрилась в траве роса. С одной стороны Сеньку крепко держал за локоть кладовщик Иван Хорьков, с другой — ночной сторож бородатый Митрич. А ворюга и не думал вырываться. Хрупкий курчавый подросток в коричневых лыжных штанах и сиреневой майке спокойно, вроде даже торжественно шел между дюжими мужиками и улыбался, как победитель.

— На общественное добро позарился, сукин сын! — на всю улицу орал Хорьков и кулаком тыкал Сеньку в спину.

Сенька мужественно сносил удары, будто вовсе их не чувствовал. Полуобернувшись, он снизу вверх насмешливо глядел в лицо Хорькову, цыганские глаза его щурились:

— Ничего, и ты еще попадешься! Небось побольше моего из склада потаскал…

Позади вора и его конвойных, размахивая руками, семенили три или четыре тетки. Они тоже что-то кричали, не то в адрес Сеньки, не раз забиравшегося в их погреба и клети, не то в адрес Хорькова, у которого, как говорили, тоже «рыльце в пушку». Вокруг процессии, направившейся к правлению колхоза, вертелись вездесущие ребятишки. Васька Линьков тоже присоединился к шумной ватаге.

Сенька был несовершеннолетним, и его не судили. В тюрьму он угодил года три спустя. Был он тогда уже взрослым парнем, и конвоировали его милиционеры с револьверами. Красивое смуглое лицо с маленькими усиками, крутые колечки темных кудрей, озорные глаза — таким он запомнился Васятке Линькову.

Неизвестно, где Сенька Шурыгин отбывал наказание, но из села он исчез, как в воду канул. Встретился с ним Линьков неожиданно в армии. Еще находясь в карантине, услышал знакомый, с легкой картавинкой голос:

— Руки в карманы не совать, орлы! Вы тут бросьте мне гражданские привычки!

Резко повернулся: точно он, смуглый и курчавый Сенька Шурыгин. Военная форма сидела на нем ладно, на плечах сержантские погоны. Вот тебе и на…

Сержант Шурыгин не узнал земляка. Как-то после занятий Линьков сам подошел к нему, смущенно представился.

— Вот оно что! — обрадовался сержант. — Значит, отпрыск Ивана Данилыча? Ну, если в папашу пошел, должен из тебя хороший солдат получиться. У того вся грудь в орденах и медалях. Как он там на костылях-то удерживается?

— Жив-здоров.

— А Хорьков?

— Попался, осужден.

— Это самое интересное кино! — засмеялся сержант.

В манере держаться и разговаривать, посмеиваясь и слегка подмигивая, осталось у Семена Шурыгина что-то от беспризорщины, от его воровского прошлого. Никак не поймешь: серьезно говорит или подшучивает над рядовым Линьковым, над проворовавшимся Хорьковым, над самим собой. «Крепко держится блатная закваска», — подумал тогда Линьков.

При упоминании о прошлом Семен Шурыгин шевельнул черной бровью, вздохнул не то с печалью, не то с сожалением.

— Да-а, — протянул неопределенно, — пролетела наша юность… Ну ладно, земляк, будем служить вместе. Жаль, в мое отделение не попал — уж я научил бы тебя уму-разуму. Впрочем, мне в запас скоро.

Однако в запас сержант Шурыгин не ушел — остался на сверхсрочную службу. Его назначили заведующим продовольственным складом. И вот тут-то Линьков стал замечать, что земляк каждый вечер, а зачастую и в обед, прихватив с собой увесистый сверток, куда-то уходит. Сначала солдат заметил это случайно. Потом, чтобы проверить свои подозрения, облюбовал наблюдательный пункт И стал следить специально. Сомнений не оставалось: ворует подлый Шурыга! Видно, горбатого могила исправит…

Раскрытая книга лежала на подоконнике. На одной из ее страниц красовался рисунок: храбрый мушкетер, ловко орудуя шпагой, повергал своих врагов насмерть. И рядовому Линькову тоже предстояла схватка. Правда, не такая опасная, но все же. Победить хитрого Шурыгу не так-то просто.

Первым со склада вышел солдат. Он неловко обхватил половинку бараньей туши, которая была обернута полотенцем. За ним показался дежурный по кухне — с мешком. Замыкал «колонну» повар с бачком.

Линьков волновался. Его воображению рисовалось, как Шурыга ножом отхватывает кусок ветчины, как заворачивает в пергаментную бумагу сливочное масло. Что еще? Должно быть, тащит лавровый лист, гвоздику, корицу. Разные специи, поди, на кухню без весу выдал, себе натягивая. Теперь все добро заворачивает в бумагу, берется за ручку двери…

В этот момент на пороге склада показался заведующий. Даже удивился солдат — до чего же все точно предугадал! Сверток под мышкой у Шурыгина квадратненький, аккуратненький, как и следовало ожидать.

От внутреннего напряжения на лбу и на переносице у Линькова выступил пот. Ох, и трудное это дело — ловить расхитителей народного добра!

Лязгнул тяжелый замок. Шурыгин положил в карман ключи, огляделся по сторонам и направился к проходной. «Пора, Василий Иванович, — подбодрил себя Линьков. — Действуй решительно!» Сунул за ремень «Трех мушкетеров» и скатился по лестнице вниз.

Сержанта Шурыгина он догнал уже возле КПП. Тот смеялся, о чем-то оживленно разговаривая со старшиной, на рукаве у которого алела повязка. «Зубы заговаривает, — догадался Линьков. — Сейчас подойду, заявлю: «Товарищ дежурный по контрольно-пропускному пункту! Прошу задержать сержанта Шурыгина, у него краденые продукты». Тут главное не теряться».

И все-таки Линьков растерялся, когда Шурыгин подмигнул ему и сказал:

— Куда, земляк, мчишься на всех парах? На свидание небось?

— Никак нет…

— А куда же?

— Просто так, прогуляться по городу.

Проклиная себя за трусость и нерешительность, Линьков протянул увольнительную записку дежурному. И тут же, оправдываясь перед собой, подумал: «Выйду на улицу и незаметно прослежу, куда он пойдет».

А Шурыгин вдруг положил руку ему на плечо и сказал:

— Если просто так, пройдемся вместе.

— Хорошо, — пробормотал солдат.

На окраинной улице было немноголюдно и тихо. Летний день клонился к вечеру и терял свою яркость. Наверное, от этого он показался Линькову необычайно красивым и ласковым. А Семен Шурыгин, не замечая земной красоты, шагает по улице, несет под мышкой продукты, украденные со склада воинской части… И он, Василий Линьков, поступает недостойно. Намереваясь изобличить вора, лицемерно разговаривает с ним о том, о сем. Фу, как противно!

Неожиданно для самого себя Линьков тронул сержанта за локоть, волнуясь, проговорил:

— Товарищ сержант, а я ведь знаю, что у вас в газете завернуто.

— Неужели? — Сержант, не останавливаясь, довольно похлопал по свертку.

— Знаю. Я давно за вами наблюдаю.

— Ишь ты, какой следопыт! А куда иду, тоже знаешь?

— Пока нет…

— Ну уж ладно, как земляку, скажу по секрету. Есть, брат, у меня одна знакомая — славная девушка. Она мне во всем помогает. Вот сейчас к ней путь и держу.

Линьков промолчал. Он просто не знал, что ответить на такое откровенное признание сержанта. Ведь надо же: хвастает, что девушка помогает в воровских делах! И таким тоном, будто она с ним в космос летит!

Не замечая смущения солдата или притворяясь, что не замечает, сержант предложил:

— Зайдем вместе, познакомлю. Она тут недалеко живет.

По мысли Линькова, все складывалось как нельзя лучше. Он пойдет вместе с Шурыгиным, узнает, где живет его сообщница. А потом обо всем доложит командиру полка. Тот примет необходимые меры, и Шурыгин попадется.

Они поднялись на четвертый этаж. Сержант осторожно нажал на черную кнопку звонка. Послышался стук каблучков, и дверь распахнулась. На пороге стояла невысокая светловолосая девушка в черной юбке и белой блузке — очень миловидная.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она с заметным акцентом.

Шурыгин мягко подтолкнул земляка к хозяйке квартиры:

— Познакомьтесь.

Девушка назвалась Лаймой. Ее маленькая рука показалась Линькову довольно сильной.

— Спортом занимаетесь? — спросил он.

— Занимаюсь. Как вы узнали?

— Узнал…

— Он великий следопыт, — с усмешкой пояснил сержант, кладя на стол сверток.

Лайма посмотрела на сверток, потом перевела многозначительный взгляд на Шурыгина, Наблюдательный Линьков отметил и это.

— Принес? — спросила Лайма.

— Принес, — смущенно ответил бойкий сержант и покосился на Линькова. — Не знаю, угодил или нет, но… старался.

— Показывай.

Линьков едва переводил дух, следя за пальцами Шурыгина, которые неторопливо разворачивали сверток. Что в нем?

По мере того как раскрывалось содержимое пакета, на лице Линькова появлялось недоумение, удивление. Да что же это такое? Книжка, еще книжка… Общая тетрадь, несколько маленьких синих блокнотов. Линейка, транспортир, карандаши… Чудеса в решете!

Лайма бегло просмотрела тетради с какими-то чертежами и математическими формулами.

— Что ж, сделано чисто, — одобрила она. — Посмотрим, насколько правильно. Однако сначала чаю попьем. Извините, мама в деревню уехала, в гости. Так что я — как это называется? — главнокомандующая.

Она ушла на кухню, откуда вскоре послышалось позвякивание тарелок. Вася Линьков стоял у этажерки, смущенный, растерянный, недоумевающий. Запинаясь, он заговорил:

— Ничего не понимаю, товарищ сержант. Как же это? Честно признаться, я… В общем, не стоит говорить…

— О чем? Да у тебя, брат, уши малиновые! Что с тобой?

— Просто так…

— Признавайся! — потребовал сержант.

— Нехорошо я подумал о вас. Вижу, каждый день со свертком уходите. В общем, имел подозрение, что вы продукты со склада…

— Ворую, что ли?

— Вроде того…

— Да ты что?!

Цыганские, слегка навыкате глаза изумленно и зло уставились на солдата. Потом они заискрились весело и озорно. И тут же снова стали серьезными.

— Эх, Вася-Василек! О человеке по прошлому судишь. А прошлое-то у меня в душе перегорело, даже пепла не осталось. Настоящее надо видеть, земляк, и будущее. Вот закончится моя сверхсрочная — в институт подамся. Лайма меня готовит, помогает. Она ведь на втором курсе педагогического…

Линьков краснел и бледнел. С трудом выдавил из себя:

— Простите, пожалуйста.

— Ладно уж, чего там! У тебя свои основания были.

— А Лайма знает?

— Про Шурыгу-ворюгу? Знает, все знает. Лайма, она…

Он не закончил фразы. Девушка появилась в дверях. В руках у нее была аппетитно шипящая сковородка.

— Обо мне? — спросила девушка, видно услышав свое имя.

Шурыгин лукаво подмигнул Линькову: не робей, мол, все будет в порядке:

— Просто беседуем с земляком, — пояснил он.

— С земляком? А что такое земляк?

— Это значит… Как бы тебе объяснить… Это значит, человек из одной с тобой местности. Вот мы с Василием оба со Смоленщины, из одного села. Ну, с одной земли, что ли.

— Ага, теперь понимаю. Мы с вами живем на советской земле. Выходит, мы земляки?

— Выходит, так.

Все рассмеялись, и неловкость, которую до сих пор чувствовал Линьков, неожиданно исчезла. Ему почудилось на миг, что он дома, что не латышская девушка Лайма, а его сестра Лена подает на стол.

В уютной чистенькой комнатке они ели яичницу-глазунью, пили чай с домашними сушками. Угощая гостей, Лайма проверяла тетради Шурыгина. Она хмурила светлые брови, деловито постукивала карандашом по столу. Но суровость ее была напускной. Линьков заметил: когда она встречалась взглядом с Семеном, ясные глаза ее загорались невыразимой солнечной нежностью. Вечером вместе с гостями Лайма дошла до скверика и, распрощавшись, заспешила к автобусной остановке встречать мать. Шурыгин долго смотрел ей вслед, а затем спросил у Линькова:

— Знаешь, что значит по-латышски Лайма?

— Нет, не знаю…

— Счастье… Вот, брат, какое оно у меня — ясное, синеглазое! А ты говоришь, продукты со склада… Да я от счастья, если хочешь знать, собственное сердце вынул бы и раздал всем людям по частям!

Улыбка у Шурыгина была теперь какая-то иная — не насмешливо-веселая, а тихая, робкая. Они сели на скамейку перед клумбой, на которой ярким ковром цвели флоксы. Откинувшись на спинку скамьи, Шурыгин улыбался и цветам на клумбе, и округлым голубям, разгуливающим по аллее, и закатному солнцу.

— Вот так, землячок, и сложилась моя жизнь, — заговорил Шурыгин, словно продолжая прерванный разговор. — Начал я ее, прямо скажем, бестолково. Отец с фронта не вернулся, мать скоро померла, остался сам себе голова. Вот и понесло меня по кривой дорожке. Спасибо добрым людям, не дали окончательно свихнуться. Перво-наперво в исправительно-трудовом лагере мозги поправили…

Сержант покрутил головой, видимо вспомнив, как доставались эти поправки.

— На работах там мы вкалывали так, что чертям было тошно. Однако дело не только в работе. Голову сквознячком тоже неплохо проветрили. Начальство в лагерях теперь не такое, как часто раньше бывало. Не пропащего преступника, а человека в заключенном видит — вот, брат, в чем штука!

После лагеря попал я на мраморный карьер, машину освоил камнерезную. Рабочий коллектив там крепкий был, дружный. Ну и получил я дополнительную шлифовку, вроде мраморной доски. Собирался в родное село, чтобы посмотрели, каким стал Шурыга, да не успел — из военкомата повестка пришла.

Не скажу, что перед призывом в армию был я ангелом с крылышками, но и от прежнего Шурыги мало чего осталось. В общем, получилось, нечто вроде полуфабриката, что ли. А настоящего человека из меня уже тут, в армии, сделали. Тут и в партию вступил, рекомендацию сам командир полка дал. Кстати, какого ты о нем мнения?

Вопрос, заданный так неожиданно, поставил Линькова в тупик. Что знал он о высоком, сухощавом полковнике с насупленными бровями? Почти ничего.

— Больно суровый…

— Верно, суровый, только к тем, кто имеет привычку сбиваться. Но ты пока его с одной стороны знаешь. А какой это человек! Душевнее и справедливее — поди поищи! Когда он меня командиром отделения назначил, я, признаться, растерялся. Вот ведь какой фортель получился: Сеньке-беспризорнику, хулигану и ворюге, доверили солдат обучать и воспитывать. Это же понимать надо! А хочешь — расскажу, как он меня заведующим складом сделал?

— Ну, давай.

— Отслужил я положенный срок, собираюсь в запас. А полковник вызывает меня и говорит: «Оставайся, Семен Петрович, на сверхсрочную». У меня и думки такой не было, потому и пошутил: «А какую должность мне дадите, товарищ полковник?» — «Какую хочешь. Сейчас нам позарез нужен заведующий продскладом. Пойдешь?» От такого предложения меня вроде в жар бросило. Склад. Это же народное добро, за которое я в лагере положенное отсидел. Спрашиваю: «Вы это серьёзно, товарищ полковник?» Отвечает: «Совершенно серьёзно». — «Решили испытать меня по методу Макаренко?» — «То есть?» — «Ну, доверите материальные ценности, а сами переживать будете: выдержит или не выдержит?» Вижу, побледнел мой полковник, глаза зло так смотрят: «Да как ты смел подумать такое!» — «Прошлое у меня…» — «Прошлое? Надо на сегодняшнее и будущее смотреть, а не на прошлое». У Лаймы я тебе уже говорил это. Так вот учти: то не мои слова, а нашего командира полка. Вот их я украл. Их не совестно красть. Да-а… Выходит, никакой задней мысли у полковника не было. Ни капельки он не сомневался во мне. В общем, глаза у меня на мокром месте оказались, шут их задери. А полковник поглядел да рассмеялся: «Ну, ладно, ладно, иди подумай». Что ж, не мешает лишний раз подумать о том, кто ты такой есть и для чего живешь на земле… Ну, а потом Лайму встретил, тоже думать заставила…

Сержант снял фуражку, резко провел ладонью по упрямым волосам. И сразу стал по-прежнему беззаботно-веселым, а крутая бровь изогнулась слегка насмешливо.

— Вот они какие, дела-то, Вася-Василёк!

— А на кого вы учиться собираетесь? — тихо спросил Линьков.

— На юриста, земляк, на юриста. В долгу я у советского правосудия, надо долг платить. Не перевелись пока у нас разные шурыги…

Над городом висели сиреневые прозрачные сумерки, когда они возвращались в казарму. По улицам волнами-переливами разносился аромат цветущих лип. Линькову показалось, что раньше он никогда не замечал этого медового запаха.

СЛУЧАЙ С ЕФРЕЙТОРОМ

В один из летних выходных дней с ефрейтором Владимиром Николаевым произошло интересное событие, о котором потом долго со смехом вспоминали сослуживцы. Дело было так.

Получив увольнение, ефрейтор проходил мимо лагерей соседней части. Утро выдалось тихое, ясное. Лучи солнца пробивались сквозь листву берез, и крошечные зайчики лениво шевелились на посыпанных песком линейках. Откуда-то сверху слышался тоненький птичий голосок: «привет-привет». Шел Николаев и думал о том, что не следует дожидаться попутной машины. Расстояние до города небольшое, к открытию музея как раз можно успеть. Потом следует зайти в магазин военторга, побывать в кинотеатре.

Ефрейтор Николаев не спешил, поджидая попутчиков. Вдруг он услышал громкие голоса, смех. Возле одного из летних бараков, выкрашенного в веселый голубой цвет, стояла группа солдат. Ефрейтор приостановился: «Что это у них там, собрание какое, что ли?..» Солдаты тоже обратили внимание на стройного, подтянутого ефрейтора, который с любопытством смотрел в их сторону. Оживленный разговор прекратился, и до слуха ефрейтора долетали лишь короткие реплики: «Николаев прибыл!», «Николаев уже здесь!».

Поскольку упоминалась его фамилия, ефрейтор нерешительно направился к голубому бараку. В то же время от группы отделился воин в погонах младшего сержанта и направился ему навстречу:

— Разрешите узнать: вы ефрейтор Николаев?

— Да, я Николаев… Но позвольте…

Младший сержант перебил:

— Мы вас минут двадцать ожидаем. Идемте скорее, сейчас начинаем.

— Зачем, собственно, идти?

— Не скромничайте, ефрейтор, не скромничайте! — строго сказал младший сержант. — И не стесняйтесь: люди мы свои, комсомольцы. Мероприятие это тоже нашей комсомольской организацией проводится.

Ефрейтора Николаева, ничего не понимающего в происходившем, окружили другие воины и ввели в помещение. А там на скамейках тоже сидели солдаты и сержанты. Николаева, вконец растерявшегося, они встретили аплодисментами. Младший сержант предложил тоном, не допускавшим возражений:

— Садитесь за стол!

Сам он и еще четверо воинов тоже сели за стол, покрытый красной скатертью. Когда установилась тишина, младший сержант, встретивший Николаева, еще раз для порядка стукнул карандашом по столу и обратился к собравшимся:

— Товарищи! Мы сейчас послушаем наших лучших стрелков, которые поделятся своим опытом. В гости к нам прибыл из соседней части знатный стрелок округа ефрейтор Николаев.

И снова все захлопали в ладоши. Чувствуя смущение и неловкость, Николаев наклонил голову, теребя край скатерти. «Нехорошо и нескромно! — думал он. — За что мне такой почет? Подумаешь, дело какое: в течение года все упражнения по стрельбе выполнял отлично! Разве я один такой? У нас отличных стрелков сколько хочешь. И здесь их, в зале, тоже небось немало… Нашли знатного стрелка! Странно, почему мне никто не передал их приглашения?..»

Он хотел было спросить об этом у младшего сержанта, оказавшегося секретарем ротной комсомольской организации Ничипуренко, но не успел. Тот уже объявил, что слово имеет рядовой Аванесян.

К тумбочке, заменявшей трибуну, подошел невысокий, но плотный солдат. Коротко остриженные волосы на его голове были черны. Взглянув на Николаева, солдат начал рассказывать о том, как он стал метким стрелком, кто ему помогал в этом.

Следом за Аванесяном выступили другие воины. И каждый высказывал немало ценных мыслей. «Хорошо ребята подготовились», — с удовлетворением отметил Николаев. Смущение, охватившее его в первые минуты, исчезало по мере того, как он с интересом прислушивался к умным и содержательным речам воинов. Многое из их личного опыта показалось ему настолько ценным, что он решил кое-что записать. Но когда вынул из кармана гимнастерки маленький блокнот и авторучку, ораторы неожиданно начали смущаться. Поглядывая на гостя и полагая, очевидно, что он не согласен с ними, оговаривались.

— Если я ошибаюсь, меня товарищ Николаев поправит…

— Возможно, у ефрейтора Николаева иной метод тренировки…

— Товарищ Николаев, может быть, со мною не согласится…

Один из солдат, высокий блондин с раздвоенным подбородком, сослался на статью ефрейтора, напечатанную в окружной газете. Получалось так, что из этой статьи солдаты почерпнули очень много полезного и поучительного.

«Зачем он приписывает мне то, чего в моей статье не было, — мысленно возмущался Николаев. — Я в своей статье писал об изготовке к стрельбе. Ни о наводке оружия в цель, ни о поправках на ветер я ничего не писал. О том, как перезаряжать оружие, не упуская цели из поля зрения, у меня тоже не сказано ни слова. Выдумывает товарищ!»

— Не писал я этого! — не выдержав, воскликнул он.

— Как же так? — растерялся солдат. — Я читал внимательно. Значит, не совсем правильно понял, простите…

Младший сержант приписал к списку выступавших: «Николаев». Придвинул ефрейтору список, сказал негромко:

— Сейчас вам даю слово.

— Товарищ младший сержант, — снова смутился ефрейтор, — что мне говорить? Все здесь сказано хорошо. Я не такой уж большой специалист по стрельбе… И говорить не мастер…

— Не скромничайте, ефрейтор, не скромничайте! Скажите, как умеете.

«Ну, поскольку уж попал в такой переплет, — подумал ефрейтор, — надо до конца марку держать!» Охваченный чувством какой-то веселой приподнятости, он вышел из-за стола. Десятки любопытных, ожидающих глаз смотрели на него. А он стоял такой простой и обыкновенный: лицо покрыто густым загаром, нос слегка облупился…

— Товарищи, — начал ефрейтор Николаев и, словно ища поддержки, стиснул край тумбочки, — меня тут, прямо скажу, сильно перехвалили. Многие из вас в стрелковом деле мне очков набьют. Это я верно говорю. Некоторые замечания тут были очень ценные. Я кое-что записал, обещаю товарищам по роте передать. Что касается моего личного опыта, скажу сейчас немного…

Солнце, выглянув из-за ветвей, бесцеремонно уставилось в окна. В его лучах, как настоящие рубины, загорелись искусно сделанные из цветного стекла звезды на макете кремлевских башен. На некрашеном сосновом полу, вымытом до желтизны, солнечные лучи выделяли светлые квадраты окон. В помещении было хорошо и по-домашнему уютно. Обстановка располагала к тому, чтобы беседовать запросто, по-товарищески. Ефрейтор увлекся и подробно рассказал о том, как он овладел мастерством меткой стрельбы.

Судя по дружным аплодисментам, снова вспыхнувшим в комнате, его выступление всем понравилось.

— А теперь, — обратился к нему младший сержант Ничипуренко, — мы попросим вас практически показать свое мастерство. Вот тут солдаты однообразием наводки интересуются.

Не успел ефрейтор ответить, как из угла придвинули заранее приготовленный станок для наводки. Учебная винтовка была нетуго закреплена на нем. Кто-то приколол кнопками к стене чистый лист бумаги. Рядовой Аванесян с готовностью стал у этого листа, держа в руках указку.

— Ну что ж, — улыбнулся ефрейтор Николаев, — назвался груздем, полезай в кузов. Попробую!

После того как он навел три раза, листок откололи и пустили по рукам. Солдаты с восхищением смотрели на него: все три точки наводки на нем слились в одну, и никакого треугольника начертить было невозможно.

— Вот это однообразие наводки! — говорили солдаты.

Потом Николаева попросили показать приемы перезаряжания, спуска курка. И здесь гость показал уверенность, быстроту и четкость действий. Что и говорить: мастер своего дела!

— А может быть, в стрелковый тир заглянете? — предложил ему младший сержант Ничипуренко.

Николаев замялся:

— Далеко идти, наверное… Задержусь я…

— Совсем рядом! Мы из малокалиберной тут стреляем. Идемте!

— Идемте!

Тир был оборудован невдалеке от задней линейки, в небольшом овражке. В пятидесяти метрах установили две спортивные мишеньки. Николаева попросили стрелять первым. Справа от него лег рядовой Осмолович — тот самый высокий блондин, который, рассказывая о своем опыте, хвалил статью Николаева. Скосив на Николаева глаз, он предложил:

— Посоревнуемся, товарищ ефрейтор?

Николаев догадался, что против него выставлен лучший стрелок роты. Виду он не подал, но мысленно сам себе сказал: «Держись, Владимир! Не урони чести своего подразделения!» Как можно спокойнее ответил блондину:

— Ну что ж, посоревнуемся.

Всю свою волю, выдержку, все мастерство вложил ефрейтор в эту стрельбу. Не осрамиться, доказать, что не напрасно он, воин другой части, приглашен сюда комсомольцами, — никогда еще, казалось, не было у него желания сильнее этого. Весь мир для Николаева сосредоточился на еле заметном черном яблочке мишени. Посадив это яблочко на мушку, он неторопливо нажимал на спусковой крючок. Поглощенный прицеливанием, он как бы издалека слышал свои выстрелы и выстрелы Осмоловича.

Отстрелявшись первым, Николаев лежал не шевелясь, чтобы не мешать соседу. Осмолович словно слился с винтовкой, и угловатое лицо его казалось высеченным из камня.

Но вот закончил стрельбу и он. Пошли осматривать мишени. Боясь взглянуть на свою мишень, Николаев ревнивым глазом на ходу осмотрел мишень соперника: две восьмерки и одна девятка. А где же еще две пули? Ага, вот они, в черном яблочке. Итого, значит, сорок пять очков из пятидесяти возможных. Совсем неплохо!

А младший сержант Ничипуренко в это время наклонился, рассматривая другую мишень. У Николаева захолонуло в груди: неужели плохо?

— Сорок семь очков! — торжественно провозгласил младший сержант Ничипуренко.

…Распрощавшись со своими новыми друзьями, Николаев продолжал путь в город. Охваченный впечатлениями встречи, он уже не думал о том, как будет использовано оставшееся время. «Но почему все-таки пригласили именно меня, а не кого-либо другого? — размышлял он. — И почему мне никто не передал этого приглашения? Странно…»

И вдруг он остановился, как молнией, пораженный мыслью: его приняли за чемпиона округа по стрельбе ефрейтора Михаила Николаева, который служил в одной с ним части, но в другом подразделении. Ну конечно! И статья за подписью М. Николаева была напечатана в окружной газете.

От этой догадки ефрейтору стало жарко. Капли пота выступили у него на лбу. Круто повернувшись, он быстрым шагом направился в свою часть доложить о случившемся. Слово «самозванец» не выходило у него из головы. Что теперь подумает командир?

А командир части в это время говорил в телефонную трубку:

— Не понимаю, за что вы благодарите. Ничего не понимаю! Чемпион округа Михаил Николаев никак не мог у вас быть: он сегодня вызван в политотдел получать Почетную грамоту. Да, да, уехал утром на машине. Выясню, почему вас не известили вовремя… Вышло какое-то недоразумение…

И тут, постучавшись, в кабинет вместе со старшиной роты вошел озабоченный и взволнованный однофамилец чемпиона.

ОТКРЫТЫЙ ГРУНТ

Передав трубку дежурному телефонисту, лейтенант Серегин, расстроенный и злой, выходит из блиндажа. И тут он видит нового связиста, того самого «франта», отчисленного из штабного подразделения за нерадивость, о котором только что говорил по телефону подполковник. Высокий солдат с черными погонами на новенькой, не видавшей солнца гимнастерке неторопливо шагает к блиндажу. Он смотрит себе под ноги, озабоченный тем, чтобы не замарать начищенных хромовых сапог.

Лейтенант нетерпеливо поджидает новичка, барабаня пальцами по планшетке. Заметив офицера, солдат, словно подстегнутый конь, высоко поднимает голову и колесом выпячивает грудь. Затем печатает несколько шагов строевым, лихо щелкает каблуками и прикладывает ко лбу кончики пальцев.

— Товарищ лейтенант, рядовой Маслов прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!

Лицо у Маслова белое, холеное, без малейших следов загара. Лейтенант Серегин скользит глазами по фигуре солдата, на миг задерживает взгляд на пузырящихся бриджах из габардина защитного цвета, на широком офицерском ремне. Скрывая раздражение, спрашивает:

— Где раньше служили?

— В штабе соединения телефонистом на коммутаторе.

— У вас там что же, форма одежды произвольная?

— Извините, товарищ лейтенант, — развязно говорит Маслов, и в его воркующем баритоне появляются интимные нотки, — по пути из штаба завернул к знакомым, ну и… по этому случаю отступил малость от формы. А переодеться, понимаете, не успел, сразу сюда направили.

— На первый раз ограничусь замечанием. Сегодня будете работать на линии в чем есть. А в следующий раз за нарушение формы получите строгое взыскание.

— Работать? Сегодня? — удивляется солдат. — А я рассчитывал только представиться…

Острое словцо готово сорваться с языка командира взвода. Какие тут, к черту, представления, когда на учете каждая секунда! Срок для наводки линии на новый НП дан короткий, связистов не хватает, хоть разорвись.

В это время возле блиндажа, словно из-под земли, вырастает ефрейтор с пустой катушкой от кабеля. Он невысок, худощав, невзрачен. Обратившись к лейтенанту, ефрейтор негромко, но четко докладывает о выполнении приказания.

— А где Сорокин?

Ефрейтор быстро проводит языком по сухим потрескавшимся губам:

— Рядовой Сорокин остался на оконечной.

— Придется вам, ефрейтор Посошков, новую линию тянуть. Хоть и устали вы, но ничего не попишешь.

Прозрачная капелька пота медленно ползет из-под пилотки по смуглой щеке ефрейтора, оставляя за собой светлую полоску. Как видно, капелька щекочет, но связист не смахивает ее. Ожидая нового приказания, он стоит перед офицером, чуть-чуть насупив светлые брови. Только быстрые глаза его — светло-серые, с более темным ободком — сияют веселым задором: любое приказание будет выполнено!

— Связь надо дать на высоту 123. И очень срочно, — говорит лейтенант. — Вместе с вами пойдет рядовой Маслов. Познакомьтесь.

Пожимая мягкую руку нового связиста, ефрейтор Посошков снизу вверх смотрит ему в лицо. Первое, что он видит, — это недовольно оттопыренную нижнюю губу и пухлый подбородок, двойной складкой выпирающий из целлулоидного подворотничка. Посошкову интересно: откуда взялся этот дородный солдат с бабьим лицом? Почему так разряжен и как он будет работать на линии в этом костюме? Но расспрашивать не полагается, и ефрейтор отзывается коротким и привычным:

— Есть!

Маслов растерянно моргает и произносит, криво улыбаясь:

— Но как же все-таки, товарищ лейтенант? Я не предполагал…

Он взглядом показывает на свои габардиновые бриджи и хромовые сапоги.

— Да, без оружия никак нельзя, — говорит лейтенант, словно не поняв вопроса. — Возьмете учебный карабин…

И, обращаясь к ефрейтору Посошкову, добавляет:

— Двух катушек кабеля может не хватить, берите три. О прибытии на высоту 123 доложите по телефону не позднее… — лейтенант Серегин смотрит на часы, — …не позднее тринадцати ноль-ноль. Ясно?

— Ясно.

— Действуйте!

И вот бегут напрямик по раскисшему после дождя полю два связиста. Впереди, разматывая провод, — ефрейтор Посошков. Кроме карабина и катушки с кабелем у него малая лопата в чехле, телефонный аппарат на лямке через плечо. Но все это воину словно не в тяжесть. Ноги его, кажется, совсем не вязнут в липкой грязи. Маленький, проворный, он шариком катится, не останавливаясь ни на секунду.

Изо всех сил старается не отстать от Посошкова второй связист — рослый, мешковатый. Сгорбившись под двумя катушками, он шагает как попало, и брызги летят на собранные гармошкой голенища хромовых сапог, на широченные бриджи. Это — Маслов.

И горько Маслову, и обидно. Уж лучше бы десять суток гауптвахты, чем этот перевод в линейное подразделение! «Ничего, — сказал начальник связи соединения, — вам полезно будет жирок растрясти немного». Да тут с этими катушками и еще с карабином не только жирок — кости растрясешь. Жаль Маслову и свой костюм. Брюки, правда, можно вычистить, выгладить — и все в порядке, а хромовые сапоги — пиши пропало…

Чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей, Маслов начинает вспоминать фамилию ефрейтора, который мчится впереди словно угорелый. Костыльков? Палочкин? Тросточкин? Вспомнить не удается, и его еще больше охватывает досада: оглянулся бы, что ли, неутомимый бегун.

Как бы угадывая его мысли, ефрейтор останавливается на проселочной дороге, которую пересекает телефонная линия, и оглядывается. Затем кладет на землю катушку и, выхватив из чехла лопату, начинает торопливо перекапывать дорогу.

Подойдя ближе, Маслов видит уже готовую узкую канавку поперек дороги. Кабель лежит в канавке и по сторонам дороги закреплен колышками. Вырубленные куски дерна ефрейтор ловко и быстро укладывает на прежнее место. Не человек, а мотор этот Палочкин-Тросточкин!

Носком сапога Маслов сталкивает в канавку пласт земли, но ложится тот косо, на ребро. Не взглянув на солдата, ефрейтор поправляет пласт.

— Руками удобнее, — замечает он, и в негромком, хрипловатом его голосе Маслову слышится насмешка.

— Зачем вообще копать? — угрюмо спрашивает солдат. — Лишняя работа… Ездят по дороге, видать, мало, авось и так обошлось бы.

У ефрейтора слегка шевельнулась одна бровь:

— А лейтенант Серегин мне другое говорит: никогда, мол, не надейся на авось, товарищ Посошков, делай все как положено. И будет хорошо, так уж водится.

«Посошков, — с удовлетворением отмечает солдат, — вот как его фамилия». И, наступив на упругий кирпичик дёрна, добродушно предлагает:

— Не закурить ли нам, товарищ ефрейтор? У меня «Казбек».

— Нельзя. Связь дадим на новый НП, тогда закурим.

— Ну, нельзя так нельзя, — послушно соглашается Маслов и прячет в карман портсигар с янтарной инкрустацией. — Ты дай мне лопату, я буду маскировать линию.

— Возьмите. Только не отставайте далеко.

Маслову не понравилось, что ефрейтор строго по-уставному называет его на «вы». Но он промолчал, решив пока не повторять попытки перейти на панибратское «ты».

Вскоре кончается первая катушка. Ефрейтор берет у Маслова вторую, а ему отдает пустую. Ноша у солдата теперь легче, но двигаться ему все труднее. Без привычки ноют плечи, болит спина, подламываются ноги. И невольно вспоминается Маслову уютная комната ЦТС при штабе, полумягкий стул с выгнутой спинкой, на которую так удобно и так приятно было откинуться…

Линия связи пересекает дорогу, но не проселочную, а на этот раз шоссейную. Став на колени (пропадай габардиновые бриджи!), Маслов принимается с отчаянием рубить лопатой накатанную машинами, твердую, как черепица, дорогу. А долбить придется ой-ой сколько! Вон где скрывается в противоположном кювете скрученный спиралью провод!..

— Не надо перекапывать, — ефрейтор Посошков, положив на землю катушку, бежит к Маслову, — иначе сделаем.

— Как же иначе?

— Подвесим провод. Один конец на телеграфный столб, второй — на то дерево.

— А ведь верно! — восклицает Маслов. — Как это я не додумался?.. Ну-ка, попробую забраться на столб, у меня сапоги полегче.

Плюнув на руки и закусив губу, Маслов лезет на телеграфный столб, который оказывается вдруг на редкость гладким, словно отполированным. Руки и ноги скользят по нему, грузное тело с невероятной силой тянет вниз. Покрасневший, с выпученными глазами солдат поднимается на полметра от земли и срывается обратно.

— Нет, брат, тяжел я…

— Спортом, видать, мало занимаетесь, — замечает ефрейтор.

— Да как вам сказать?.. Со штангой иногда балуюсь. А так вообще действительно маловато. Впрочем, на этот дьявольский столб ни один спортсмен не заберется.

— Попытаемся.

Ефрейтор предусмотрительно затыкает за ремень петельку кабеля. Потом обхватывает столб и спорыми рывками быстро лезет все выше и выше. Когда до первого изолятора постоянной линии остается метра полтора, он затягивает на столбе петельку провода и соскальзывает вниз. На все это ефрейтору не потребовалось и минуты.

— Ну и ну! — восхищается Маслов и впервые с завистью смотрит на своего товарища.

На противоположной стороне дороги стоит одинокая сосна с неровным корявым стволом. Нижний сухой сук ее похож на руку, застывшую в горизонтальном положении. Маслов без труда достает до него. Он пытается подтянуться, тужится, царапает каблуками кору дерева. Ему хочется во что бы то ни стало забраться на сосну. Но и тут его постигает неудача. Он спрыгивает на землю и, не поправляя гимнастерки, выбившейся из-под ремня, разглядывает ссадины на своих ладонях. А на сосне, на черном огрызке давно отломившегося сучка, висит клок габардина, вырванный из роскошных бриджей.

— Эх, елки-палки! — горестно вздыхает Маслов, увидя дыру на штанах.

— Неудобная ваша форма для работы, — замечает Посошков. Его разбирает смех, но он тактично сдерживает себя. Подпрыгнув, ефрейтор, словно на перекладине, делает на суку передний выжим.

— Подайте провод.

С проводом в руке он поднимается почти на самую верхушку сосны и там привязывает его к стволу. Провод, слегка провисая, темнеет высоко над шоссейной дорогой.

— Вы настоящий чемпион и верхолаз, — почтительно говорит Маслов спустившемуся с дерева Посошкову.

— Так уж водится, — неохотно отзывается ефрейтор, — каждый связист должен быть спортсменом.

— А скажите, почему вы не туго натянули провод?

— Туго нельзя: дунет ветер, качнет сосну — вот вам и обрыв. Это уж как водится.

Рядовой Маслов опять, вроде невзначай, вытаскивает портсигар. Вертит его в руках, щелкает ногтем по крышке.

— А папиросы у меня, между прочим, с фабрики «Ява».

Ефрейтор Посошков тоже устал до чертиков. И покурить ему очень хочется. Шутка ли, с самого подъема нет минутки на перекур. Батарейцам что: выкатили пушки на огневые и дожидайся команды. А связистам дыхнуть некогда. Хорошо бы сейчас растянуться в тени сосны на мягкой травке и задымить душистой папироской. Но это невозможно: связь ждут и на НП и на огневых позициях; от них, связистов, зависит выполнение боевой задачи, поставленной перед батареей. А этот лоботряс только и думает о перекуре!..

— Мы опоздать, между прочим, можем, товарищ Маслов. А вы… Нельзя так! Сейчас бегом, только бегом!

И снова мчатся они пашней, лугом, болотом, и серый шнур телефонного провода вьется следом за ними. По этому шнуру скоро вместе с электрическим током понесутся слова боевых команд с наблюдательного пункта на огневые позиции. «Скорее, скорее, — торопит себя ефрейтор Посошков, — батарея должна в срок открыть огонь!»

Боевое настроение ефрейтора, его волнение постепенно передаются рядовому Маслову. Расстегнув ворот гимнастерки, он, как паровоз, пыхтит позади, стараясь не отстать от товарища. Работать так работать! Пусть не думают, что он такой никудышный белоручка, как называли его в штабном подразделении.

В азарте Маслов машинально взбегает на бревно, перекинутое через ручей. По этому бревну только что проскочил ефрейтор Посошков. На середине оно покачивается и прогибается. Солдат невольно переводит взгляд вниз, туда, где метрах в двух струится прозрачная вода и сквозь нее пестреет мелкими камешками дно.

Тут рядовой Маслов и теряет равновесие. Раза два он успевает взмахнуть длинными руками, как ветряная мельница крыльями, а затем летит в воду. Ефрейтор Посошков слышит всплеск и спешит обратно к ручью. Он подает товарищу руку, помогает ему, мокрому по горло, выбраться на берег.

Сначала Маслов с видимым усилием кривит в усмешке губы: нам, мол, все нипочем, нам и море по колено. Потом ему и в самом деле становится смешно смотреть на самого себя. Он хохочет неестественно громко:

— Вот приключения! Попал я, как говорится, с корабля на бал… Ну ничего!

Метрах в пятистах от НП, у подножья высоты 123, кончается вторая катушка. Для проверки линии связисты включают телефонный аппарат, Маслов, подмигивая, берет из рук ефрейтора трубку.

— Докладывает рядовой Маслов, — подчеркнуто бодро говорит он, — все в порядке, товарищ лейтенант… Так точно, у самой высоты. Есть!

Ефрейтор Посошков стоит рядом и, по привычке хмурясь, смотрит на бриджи Маслова. Подсыхая после «купанья» в ручье, они снова начинают вздуваться пузырями, потеряв, однако, первоначальную пышность: на них исчез тщательно отутюженный рубчик, они съежились и покоробились. Посошков улыбается одними глазами, подумав: «И хозяин их тоже пыжится, делает веселый вид. А трудненько ему будет первое время…»

Но вот линия связи доведена до НП. Посошков и вконец обессилевший Маслов роют окопчик, маскируют его. Стреляющий передает по проводу первые команды. Правее рощи, там, откуда связисты только что прибежали, раздаются орудийные выстрелы.

— Порядок!.. — произносит ефрейтор, облегченно вздохнув.

— Порядок! — повторяет Маслов.

Во время перекура он тихонько прикасается к локтю ефрейтора и доверительно шепчет:

— Обузой я был для вас на линии, а не напарником. Уж вы извините, отяжелел, брат.

Ефрейтор неожиданно спрашивает:

— Вы до службы в армии кем работали?

— Счетоводом в райкомхозе.

— А я в колхозе огородником. Парниковое хозяйство у нас богатое. Пересадишь, бывало, рассаду из парников в открытый грунт, она, как уж водится, первое время маленько поскучает, а потом окрепнет и пойдет себе в рост… У вас на прежней должности что-нибудь неладное случалось?

— Была, брат, червоточинка, — подмигивает Маслов. — Наверное, от тепличных условий. Как вы полагаете?

— Ничего, на открытом грунте, как уж водится, всякая парша исчезает.

— А если не исчезает?

— Опрыскивание производим.

— Вот я и чувствую, что опрыскивание будет… Лейтенант у вас, видать, с характером. Крепко от него достается?

Опаленные брови Посошкова снова колючими пучками собираются у переносицы.

— Лейтенант у нас правильный! — говорит он строго. — И вообще… кончайте курить. Сейчас начнем снимать линию.

ОРИЕНТАЦИЯ ПО ЗВЕЗДАМ

На зимних учениях Степану Ломакину и Косте Махарадзе представилась возможность отличиться. Они вдвоем вызвались пойти в ночную разведку, и командир роты согласился на это. Друзьям предстояло выяснить, нет ли «противника» в роще «Овальная», находившейся километрах в трех от того леска, где расположилась их рота.

— Не заблудитесь, орлы? — пытливо прищурился капитан Уськов, провожая разведчиков.

— Все будет в порядке, — заверил Ломакин. — Я, однако, таежный охотник, привык по звездам ориентироваться.

Махарадзе оказался тоже тертым калачом. Стукнул себя кулаком в грудь и гордо заявил:

— Разрешите представиться: инструктор по туризму. В горах не терялся, а тут дело пустое — всё, как на ладони.

— Ну смотрите, орлы, действуйте осторожнее.

— Порядок будет, товарищ капитан, — за двоих на правах старшего ответил Ломакин.

Настроение разведчиков немножко испортил Семен Харченко, шутник и задира. Уже на опушке леса догнал их, забежал вперед и, дурашливо приплясывая, пропел:

— Глупо, однако! — обозлился Степан.

— Завидно, что самого не послали? — ехидно спросил Костя.

Друзья были твердо уверены, что именно из зависти выкинул Харченко этот номер. На нетактичный выпад они решили ответить делом. Но как?

Махарадзе, горячий по натуре, воскликнул:

— Давай захватим «языка». Пусть знают наших!

Предложение товарища понравилось Ломакину. Для пущей важности он подумал и лишь потом сказал солидно:

— Принято. Берем «языка».

Темная, безлунная ночь набросила маскировочную сетку и на лесок, из которого вышли разведчики, и на хутор, который выделялся днем красной черепичной крышей, и на все окрестные поля, луга и перелески. Только звезды мерцали в небе, крупные, глазастые. Они словно подмигивали разведчикам: «А ну-ка, ну-ка, что вы за герои».

Сначала друзья шли полем, пересекли кочкастый луг, затем пошли низиной, поросшей молодым, низкорослым ельником. Перепутанный и присыпанный снегом вереск мешал идти, громко шуршал под ногами. Косте казалось, что «противник» слышит их шаги. Тронул за локоть товарища:

— Паршивая трава, на Кавказе такой нет… Мы не сбились с направления?

Ломакин глубокомысленно запрокинул голову вверх.

— Правильно идем, — сказал он после паузы. — Вот она, Большая Медведица. Ишь, хвост задрала… Нам надо левее держаться. Видишь ту красноватую звезду? Не знаю, как по-научному, а у нас, в Сибири, Лоб-звезда называется. Она и будет нам ориентиром.

— А у нас Южный Крест виден, — похвастался Костя.

Вскоре и ельник кончился. Снова потянулось бесконечное поле с жесткой, хрустящей стерней. За этим полем и находилась роща, которую было приказано разведать.

Друзья остановились на минутку, прислушались. До их слуха донесся протяжный крик петуха. Степан приподнял рукав бушлата, взглянул на светящийся циферблат часов.

— Полночь. Вот умная птица — минута в минуту угадывает. Это на хуторе с красной крышей.

— Как на хуторе? — забеспокоился Костя. — Хутор, кацо, должен справа находиться, а петух кричит слева. Как же так?

— Да, чудно, однако, — задумался Степан. И тут же бодро хлопнул рукавицей о рукавицу: — Друг милый, хутор тут не один! Он орет на другом хуторе.

— Вполне возможно…

— Ну идем?

— Идем.

Они осторожно пошли дальше. Степан вполголоса рассказывал:

— В нашем селе в старину такое соревнование проводилось: чей петух протяжнее поет? А часов-то раньше не было, четвертями петушиный голос измеряли. Пока он тянет, отмеряют на перилах крыльца четверти: одна, две, три… Были петушиные чемпионы — на семь и даже на восемь четвертей тянули.

— А у нас в Грузии… — начал было Костя, но товарищ предупреждающим жестом остановил его:

— Тс-с!.. Глянь, что там впереди.

— Танки!..

— Ложись! — приказал Степан и сам упал на мерзлую землю.

Некоторое время друзья лежали неподвижно, рассматривая силуэты машин.

— Да-а, — протянул Степан, — чуть не напоролись, однако, с разговорчиками… Но почему же, черт возьми, «противник» поставил танки не в роще, а посередине поля?

Костя, которого охватил азарт, предложил:

— Давай, кацо, поближе подползем! «Языка» схватим.

Соблюдая все меры предосторожности, разведчики приближались к танкам. Форма боевых машин начинала казаться им довольно странной. Слишком уж островерхие башни на танках.

Когда подползли к одному из темных силуэтов почти вплотную, переглянулись и одновременно поднялись. Потом с досадой крякнули и рассмеялись: за танки они приняли копны соломы, не свезенные с поля.

И снова они бесшумно продвигались к цели — направляющим Ломакин, за ним Махарадзе. Если б кто мог посмотреть со стороны, их фигуры и движение могли показаться очень комичными. Один — приземистый крепыш, руки расставлены в локтях, левое плечо вперед. Второй — долговязый, высоко поднимает тонкие ноги, а голенища сапог широкие, как у мушкетера.

— Тс-с, — произносит Степан, заслышав подозрительный шорох.

Его товарищ так и замирает, как журавль, на одной ноге.

Но вот и роща придвинулась к ним зловещей стеной. В ней — это отчетливо слышат разведчики — раздаются неясные голоса, скрип снега под чьими-то ногами, хруст валежника.

Есть в роще «противник»! Ломакин и Махарадзе лежат на земле, в волнении тяжело дышат. Глаза их хищно устремлены к опушке. Обоим жарко, пот из-под шапок стекает по лицам. Разведчики терпят, стараясь не шелохнуться. Всё их внимание, все мысли направлены на одно: как незаметнее подобраться к опушке, подкараулить и схватить «языка»?

На их счастье, к самой опушке рощи тянулась неглубокая лощинка, по которой можно подползти совсем незаметно.

— Вот такая же в точности лощинка перед нашим леском, — изумленно шепнул Костя.

— Здорово похожа, однако, — согласился Степан.

Из-за дерева показался солдат с автоматом и тоже в бушлате.

— Наш «язык»! — весь дрожа от нетерпения, выдохнул Костя.

Степан приказал:

— Я брошусь первым, заткну рукавицей рот. А тебе вот брючный ремень, скрутишь ему руки на спине. Понятно?

— Понятно.

Все шло как по нотам. Лощинкой подползли к толстому дереву, возле которого топтался часовой. Сильный, как медведь, Ломакин согнул тщедушного солдата, сунул ему в рот рукавицу. Махарадзе, оскалясь, начал вязать «языку» руки.

Но тут случилось неожиданное. Плененный «язык» ухитрился вытолкать изо рта рукавицу и очень знакомым голосом заорал:

— Сюда-а!

Бравые разведчики были обескуражены: они цепко держали не кого иного, как… Семена Харченко. Растерянно отпустили его, отступили назад. Пострадавший тоже узнал дружков.

— Вы что, очумели? — он схватил выпавший на землю автомат. — За такие шуточки под трибунал пойдете!

На шум подоспел капитан Уськов, старшина, несколько солдат. Узнав, в чем дело, командир роты удивленно пожал плечами:

— Ну и ну! Объясните, орлы, что сие значит.

Охотникам за «языками» не оставалось ничего другого, как честно во всем признаться. Да, заблудились. Да, не заметили, как сделали круг и вернулись к тому же леску, из которого вышли. Да, приняли этот лесок за рощу «Овальная». Да, хотели взять «языка», но… под руку попался вот он, рядовой Харченко.

Капитан не на шутку рассердился. И вдруг расхохотался.

— Сильны, вояки!.. — сквозь смех сказал он. — Вы же, Ломакин, таежный охотник. Как же так?

Степан, готовый от стыда провалиться, еще ниже наклонил голову.

— Никакой я не охотник, товарищ капитан. В зверосовхозе работал, чернобурок и белых песцов разводил…

— Вот оно что!.. А вы, Махарадзе? Для инструктора по туризму не простительно.

Костя глянул куда-то в сторону, и верхняя губа его, над которой тонким шнурочком темнели усики, нервно вздрогнула.

— Какой я инструктор!.. — мучительно сморщился он. — Счетовод на турбазе — вот моя должность.

Не повышая голоса, капитан сказал тоном, не предвещавшим ничего доброго:

— Хорошо, отдыхайте, утром разберемся. Звездочеты!..

Через несколько минут вся рота без сигнала на подъем бодрствовала. Там и сям раздавался смех, солдатские шутки. В разных вариантах пересказывалось, как Ломакин и Махарадзе захватили «языка».

А виновники происшествия сидели на комле спиленной сосны и жадно затягивались папиросами. Они размышляли, какую «награду» даст им капитан за ночную разведку, за ориентацию по звездам.

ПРОХОДНАЯ ПЕШКА

Высотка, на которую предстояло вести наступление, называлась Рыжей, но это название явно не соответствовало сейчас ее внешнему виду. Покрытая молодым леском, она вся светилась на солнце нежной изумрудной зеленью. Лишь кое-где темнели бурые пятна: это упрямые дубки, неохотно сбросившие прошлогоднюю шубу, медлили одеваться в новый наряд.

Капитан Строганов внимательно смотрел в бинокль на высотку, на подходы к ней и все больше убеждался, что атаковать ее в лоб нельзя. Местность была голая, как ладонь, и вся простреливалась «противником», занявшим удобные позиции. Опасение вызывали и синие черточки, которыми была иссечена карта, — болото…

Да, лучше всего на высотку ворваться с правого фланга. Но подозрительной казалась березовая рощица, сторожевым постом расположившаяся метрах в пятистах правее высотки. Не может ли «противник» ударить оттуда фланговым огнем?

— Сержант Рубан, выделите двух солдат порасторопнее и пришлите ко мне! — приказал капитан. — Надо вон ту высотку прощупать.

Через несколько минут разведчики осторожно пробирались вперед по направлению к березовой роще, белевшей безобидно и приветливо за лощиной. За старшего шел рядовой Высоцкий. У него были вечно смеющиеся в лукавом прищуре глаза и лихой чубчик, задорно торчавший из-под пилотки. Напарник Высоцкого крепыш Аванесян двигался следом.

Сначала разведчики пригнувшись бежали небольшой лощиной, на дне которой струился говорливый ручеек. Когда лощина повернула налево, оставили ее и по-пластунски переползли к заросшей прошлогодним бурьяном канаве, которая тянулась почти до самой рощи.

Раздвинув руками бурьян, Высоцкий выглянул из канавы, затем оглянулся на товарища и, подмигнув, сказал вполголоса:

— Порядок в нашем хозяйстве!.. Со мной, брат, не пропадешь, я проведу тебя где хочешь.

— А дальше как? — спросил Аванесян. Он служил первый год и завидовал уверенности Высоцкого.

— Дальше? Вот сейчас определим, как действовать.

Высоцкий многозначительно поднял палец, прислушиваясь. В роще стояла тишина. Ее нарушало лишь стрекотание одинокой сороки, перелетавшей с одной березки на другую.

— Полный порядок, — поднимаясь, заявил Высоцкий, — в роще «противника» не обнаружено.

— А чего сорока стрекочет?

— Глупая птица, вот и стрекочет… Давай, на всякий случай, заглянем туда.

Они углубились немного в рощу, но ничего подозрительного не обнаружили. На фоне голубого весеннего неба слегка покачивались тонкие ветви берез с молодыми глянцевитыми листьями.

— Порядок, — еще раз повторил Высоцкий. — Уж если я сказал, что «противника» нет, значит, его и на самом деле нет. Мой глаз — ватерпас, все замечает.

Аванесян кивнул на кучи сухого хвороста, темневшие впереди и немного левее:

— Осмотреть бы…

— Хвалю за внимательность, — снисходительно усмехнулся Высоцкий, — только опоздал ты, браток: я эти кучки давно уже имею на примете. Обрати внимание: хворост слежался, сквозь него даже прошлогодний бурьян проглядывает. Что это значит? Это значит, что к хворосту никто не прикасался по крайней мере год. Мыслить надо, товарищ Аванесян!

Напарник Высоцкого смутился, но продолжал невольно коситься на кучи сушняка.

— Осмотреть бы, — упрямо повторил он.

— Тебя как звать? — неожиданно спросил Высоцкий.

— Тиграном… А что?

— Никакой ты не Тигран. Ты Фома Неверующий — вот кто. Я третий год служу, на разведке, можно сказать, собаку съел, а ты мне не доверяешь.

— Да я что, — начал оправдываться Аванесян, — я ничего…

— Нет, давай уж теперь выяснять до конца, раз дело пошло на принцип. Айда за мной!

Высоцкий уверенно зашагал к приплюснутым к земле кучам хвороста. Аванесян следовал за ним.

Когда до ближайшей кучки оставалось метров двадцать, нога Высоцкого неожиданно по щиколотку увязла в грязи — земля в этом месте не успела еще просохнуть. Солдат выругался и отпрянул назад.

— Зря сапог вымазал!.. Ну, теперь видишь, что никакого «противника» тут и духу нет?

— Вижу…

— То-то!

Для верности Высоцкий швырнул в кучу палкой. Хрустнула перебитая веточка — и больше ни звука.

— Пошли назад.

Командиру роты старший разведки по возвращении доложил, что «противник» в роще не обнаружен. Капитан Строганов пробарабанил пальцами по планшетке и сказал:

— Так… А вы хорошо проверили?

— Так точно! — не моргнув глазом, ответил Высоцкий. — Из конца в конец прошли. Кроме сухого хвороста, что на опушке, ничего нет.

— А хворост осмотрели?

— Так точно!

Во второй половине дня, когда начали удлиняться тени, рота капитана Строганова пошла в наступление на высотку Рыжую. Один взвод, отвлекая внимание «противника», продвигался прямо по болоту, остальные зашли с правого фланга. Наступление развивалось успешно. Но в самый разгар боя, когда солдаты с криком «ура» поднялись в атаку, из рощи, которую обследовали Высоцкий и Аванесян, неожиданно хлестнули злые пулеметные очереди, затрещали автоматы. «Противник» вел огонь из окопов, искусно устроенных под кучами сухого хвороста. Хороша была у него маскировка!

Под губительным перекрестным огнем продвигаться вперед было невозможно. Суровый голос посредника произносил с убийственным спокойствием:

— Десять человек выбыло из строя! Пятнадцать! Двадцать!

— Ложись! — крикнул капитан Строганов.

Повторяя команду, сержант Рубан на миг встретился взглядом с рядовым Высоцким. Тот был бледен, нижняя отвисшая губа его вздрагивала, а в глазах уже не прыгали веселые искорки. Сержант понял все. И, как вспышка молнии, в мозгу его блеснуло воспоминание о случае, который, казалось бы, не имел никакого отношения к сегодняшнему бою.

…Вечером в ленинской комнате рядовой Высоцкий играл в шахматы с ефрейтором Гордиенко. Вокруг, как обычно, стояли болельщики. Подошел к столику и сержант Рубан:

— Ну, кто кого?

Покусывая губу и хитро щуря один глаз, Высоцкий признался тогда:

— Прижимает меня ефрейтор, товарищ сержант. Но ничего, мы что-нибудь придумаем.

Позиции противников на доске, действительно, были неравны: ефрейтор Гордиенко вполне мог рассчитывать на выигрыш партии. Он сделал очередной ход, но тут его на минутку вызвал старшина роты. Высоцкий по-своему воспользовался отсутствием ефрейтора. Он на одну клетку переставил свою пешку и, скорчив уморительную рожу, произнес таинственно:

— Теперь она у меня проходная. Но чур молчок, не выдавать меня, братва…

Сержант Рубан лишь улыбнулся тогда и промолчал. Он подумал: стоит ли за невинную шутку делать внушение солдату? Решив, что сержант поощряет поступок Высоцкого, промолчали и солдаты, окружавшие шахматный столик.

…И вот сейчас сержант Рубан особенно остро понял и переживал свою ошибку. Если бы тогда в ленинской комнате он одернул и пристыдил солдата, разъяснил ему, что нечестность даже в малом ведет к серьезным последствиям, может, не понесла бы сегодня рота поражения на учебном поле.

Проходная пешка!..