Мы никогда не умрем

Действие 1 Темнота на сцене

Ничего не было.

Ничего. Только клубящаяся обрывками темнота. Одни из обрывков были ребристыми и холодными, другие ложились на лицо снежинками. А может, хлопьями сажи.

Где-то в темноте звенели и скрежетали голоса. Он не мог разобрать ни слова.

В окружающем хаосе, кажется, нет никакого порядка, никакой логики. Вот металлически-ржавое, ложится в руки и намертво к ним пристает. Что-то тяжелое, царапающее кожу. Стряхнуть бы, избавиться, сбросить. Но он, сам не зная зачем, опускается на колени и прижимает к груди то, что держит в руках. И чувствует, как утекает сквозь пальцы вес. Как шершавое становится теплым и мягким. И вот уже широкая, шелковая полоса змеей обвивается вокруг шеи.

— Нет, — прохрипел он, смахивая с щеки черную снежинку.

Она прочертила на коже вязкий, маслянисто-черный след. Полоска превратилась в удавку, пережала горло.

«Не. Ходи», — раздаются первые слова где-то над ухом.

В этих словах никакого смысла. Он и так никуда не идет — вокруг только темнота. Вовсе нет света, только очертания, осязаемые кончиками пальцев. Нет памяти. Нет прошлого, будущего — и страха тоже нет. Он даже не знает, что должен бояться.

Он… человек? Или зверь с пастью полной раскаленных клыков и чуткими, мягкими ушами? Или он лишь часть этой темноты, которой касается незримо и неощутимо кто-то другой?

«Не ходи».

«Мне… страшно», — раздается еще один голос.

Удавка на шее сжимается сильнее.

Вот один обрывок — он прикладывает к нему ладони, и сквозь них словно проходит электрический ток. Но вместо боли прикосновение вызывает картину, ошеломляющую своим контрастом с темнотой.

Девушка в сером платье зажимает лицо ладонями и смеется, нехорошим, повизгивающим смехом. Между пальцев сочится кровь, капает, капает на воротник, а девушка продолжает смеяться.

«Мне страшно».

«Не. Ходи».

Дышать становится почти невозможно, но страх смерти так и не приходит.

Одно движение — и под пальцы ложится что-то другое. Теплое, вибрирующее, покрытое жестким, длинным мехом. Мертвое.

Он видит себя стоящим в дверях комнаты. Мир вокруг огромен. Он качается в тусклом свете керосиновой лампы, и в этот момент он чувствует себя почти счастливым.

В ладонь с хрустом врезается комок битого стекла.

Маленькая комната. Десятки картин, на полу, вдоль стен — их не хотят показывать, не дают им стать окнами в нарисованный мир. На картинах море, запертое в масляную краску. Сначала он не замечает девушку с пепельными волосами, стоящую посреди комнаты. Ее лицо залито слезами, а глаза полны отчаяния, словно в них поселилась темнота, из которой он вышел.

«Не ходи! Ты ничего не изменишь!.. Я не хочу снова стрелять…» — бессвязно шепчет она, рассыпаясь хлопьями сажи.

«Мне больно», — раздается второй голос.

Он не может понять, кому принадлежит этот голос. Но делает шаг туда, откуда, казалось, он звучит.

Что-то холодное, словно… снег. Это снег. Невидимый в темноте, черный снег.

Он стоит посреди заснеженной улицы и смотрит на беловолосого мужчину в тонком черном пальто. Он молод, но на лице его лежит глубокая, беспроглядная усталость, которую словно впечатывает в его черты каждый порыв ветра. Под ногами у него лежит не то спящий, не то мертвый рыжий пес.

«Не ходи туда. Ты ничего не можешь исправить. Сколько раз ты пытался? Останься, никто тебя не осудит. Оставь меня. Ты ведь знаешь — всем будет лучше, когда я наконец-то умру».

Оказывается, дышать вовсе не нужно. Так больнее. Удавка затягивается, и что-то трещит под ней. Но он не пытается ее сорвать.

«Ты никогда не умрешь», — отвечает он.

Будто тянет колючую проволоку, свернувшуюся комком в груди.

«Не ходи!»

Что-то бьет его по лицу — мягкое и душное. Он срывает с лица тяжелую бархатную ткань, и заснеженная улица сползает под ноги мазутно-черной лужей. Он стоит на самом краю театральной сцены перед пустым залом, только в первом ряду сидит молодая блондинка в черном платье. По ее лицу текут слезы — такие же черные и вязкие, как то, что разливается под его ногами.

«Ах, котеночек! Я хотела, хотела бы сказать тебе не ходить, но ты ведь знаешь, что должен», — шепчет она, протягивая к нему изуродованную ожогами руку. Она встает и делает единственный ломаный шаг, а потом оступается и падает в черноту пола.

И занавес падает, отрезая зал.

Нет никакого моря. И снега. И девушки. И театра.

Осознание внезапно опрокидывается на него, словно чан кипятка. Нет и не будет.

Где-то там, за гранью темноты его ждет бессилие. Он ничего не исправит, не изменит, никого не спасет и никому не отомстит.

Не заслужит покоя или забвения. Ему незачем туда ходить.

Он оборачивается.

Вот она, темнота. Образы, миллионы образов, целое море памяти. Он может касаться их всех поочередно, отталкивая те, что причиняют боль, и сохраняя те, что греют замерзшие руки и застывшее сердце.

У блондинки в театральном зале злое лицо и ломаные притворные жесты. Он не хочет ей верить. Не хочет, чтобы девушка в комнате с картинами плакала, чтобы страдал мужчина в черном пальто.

«Не ходи, не нужно, прошу тебя!..»

«Мне одиноко…»

«Не нужно больше боли, не ходи туда!»

«Они любят тебя, славный, поэтому желают добра. А я не умею любить. Только я скажу тебе правду — истории нужно рассказывать до конца. Иди. Ну же, иди!»

Впереди брезжит свет в дверном проеме. Он шагает в него, не оборачиваясь и не закрывая глаза.

Сначала есть только ломающая боль, перемешивающая память десяти тысяч людей, сделавших одинаковый выбор.

Следом приходит обжигающе-желанное видение. Это пляж на рассвете. Солнце поднимается из серого марева, и небо, и море, и прибрежный песок — единое, залитое светом пространство.

А потом другой свет. Белоснежный, холодный, циничный и злой наполняет его глаза. И больше нет никакой памяти.

И его тоже…

Нет.

«Не ходи…»

…

Тьма скалилась из дверного проема. Что-то таилось в этой темноте. Оно ползло по темному коридору. Тащило свое огромное, скользкое тело, медленно и громоздко. У этого существа тысячи глаз в холодном, студенистом теле, и три щупальца, покрытых редкими черными волосками.

До сих пор оно не настигло его только потому, что движется очень медленно. Своим колышущимся телом оно заняло весь коридор. И бежать некуда. В окне виднеется такая же враждебная, полная монстров тьма.

Если броситься туда, попытаться ухватиться за холодную оконную ручку. Перелезть через ледяной подоконник, коснуться босыми ногами жирной, влажной земли…

Существо станет ползти быстрее, почуяв уходящую жертву. Издаст визгливый, булькающий звук, и в темноте вокруг зажгутся сотни красных глаз…

«Ничего не будет», — раздался голос.

Голос не страшный. Так монстр не стал бы говорить. Говорит, кажется, мальчик, такой же, как он сам… нет, старше. Точно, старше. Наверное, он смог бы помочь ему. И говорит спокойно — значит, не боится.

Только откуда кому-то взяться в доме с запертыми дверями и окнами? Это монстры вездесущи, они живут в любой темноте. А ничего хорошего там отродясь не обитало.

«Неправда. В темноте живут светлячки. Смотри», — и вокруг лампы заскользили, танцуя, несколько огоньков.

Разноцветные, будто слетели с новогодней гирлянды. Они не освещали даже небольшого пространства, только светились сами. И все же в их хаотичном кружении было что-то успокаивающее.

Разве монстры живут рядом с волшебными огоньками?

«А еще в темноте живут совы. У них мягкие перья и золотые глаза», — продолжил голос.

— И острые когти, — на всякий случай шепотом возразил мальчик.

«Они нужны им, чтобы охотиться на мышей. Ты что, мышонок?»

— Нет…

«Тогда зачем тебе бояться сов? Они носят темноту в клювах, а утром укрывают кусочек в теплых перьях, чтобы сберечь от солнца».

— Зачем? Зачем чтобы наступала ночь?

«Потому что без темноты не бывает света. Не бойся темноты. Там нет никого, кто желал бы тебе зла».

Хотелось бы верить. А это, скользкое, страшное?.. И еще…

— А ты сам-то кто? И откуда взялся? Папа не разрешает водить гостей. Говорит, они непременно что-нибудь сопрут. — Мальчика осенила догадка. — Ты вор, да?

Он даже вспомнил слово «форточник». Так шепотом называли одного тощего мальчишку, который иногда появлялся во дворе его бывшего дома.

«Я не вор. Я не знаю, кто я».

— А как тебя зовут?

«У меня нет имени. Если хочешь — придумай его».

Ух ты. Придумать кому-то имя! Это же так… почти как дать кому-то жизнь. Вот не было у человека имени, а теперь — будет. Его будут звать, и он будет отзываться. Всю жизнь.

— Я же тебя совсем не знаю. Вот если подружимся — я смогу понять, как тебя зовут. А ты добрый?

«Что значит „добрый“?», — с легким недоумением спросил голос.

— Ну добрый это тот, кто никого не обижает. И… не хочет обижать.

«Я не стану тебя обижать. И не хочу. Тебя зовут Виктор, верно?»

— Верно. Только меня так никто пока не называет. Я еще не взрослый.

«И не нужно торопиться, — вздохнул голос. — Тебе все еще страшно?»

— Нет, — с удивлением произнес мальчик. — Это как у тебя получилось?

Голос не отвечал.

Темнота и правда опустела. Никто больше не крался к нему, никто не смотрел тысячей глаз.

Он закрыл глаза. Огоньки все еще танцевали у лампы — он откуда-то точно это знал. Зная, что они там есть, а еще этот, странный, но вроде бы хороший, мальчик заснул.

Ему снилась маленькая, пестрая сова, укрывающая под крылом маленький кусочек темноты.

…

Спустя несколько минут он снова открыл глаза. Подошел к шкафу, открыл дверцу. Поморщился.

Аккуратно подняв табуретку, чтобы никого не разбудить, перенес ее к шкафу, и, наконец, заглянул в зеркало, висящее на дверце.

На него смотрело чужое лицо.

Мальчик совсем маленький, ему около шести. Длинный нос и большие, серые глаза делали лицо печальным и бледные губы только усиливали впечатление. Он смотрел на свои руки, с тонкими, длинными пальцами и проступающими под кожей ниточками вен.

И чувствовал подкатывающий к горлу ужас. Хотелось кричать, но он, сделав над собой усилие, проглотил этот крик, шершавый и сухой.

Это не его лицо.

Он точно знал, как выглядит. Пусть он не помнит своего прошлого, только кружащиеся, гаснущие обрывки — морские волны, город с черепичными крышами, а впрочем, нет никакого города и моря.

Пусть он не может вспомнить ни одного момента, когда он был бы собой. Но есть вещи, которые он помнит о себе совершенно точно.

Мальчик в зеркале — блондин. У него почти белые, давно не стриженные волосы. Он сам — шатен.

У отражения темно-серые глаза. Он откуда-то знает, что, когда Вик проснется, глаза у него будут намного светлее. Потому что это у него, не у Виктора темно-серые глаза.

А главное — мальчику в зеркале не больше шести лет. Ему — двенадцать. Это он откуда-то точно знал, да, двенадцать полных лет. Ему не пришлось бы вставать на табуретку, чтобы заглянуть в зеркало.

Он медленно слез с табуретки, отнес ее на место. Закрыл дверцу шкафа — тихо, чтобы не хлопнула. Лег в кровать, завернулся в одеяло.

И почувствовал, как задавленный крик рвется наружу. Пришлось закусить край одеяла, чтобы превратить его в тихий, отчаянный стон.

Что это? Безумие? И кто из двоих безумен?

По всей видимости, Вик. Все, что он может вспомнить — его, Вика, память.

Его отец — алкоголик, избивал его мать.

У него двое сестер. Одну, Леру, мальчик очень любит. Младшую, Оксану, почти не помнит. Он не понял ее, и она для него будто не существует — слишком маленькая. Слишком крикливая. Всем слишком плевать на нее.

Вик, кажется, не очень любит мать.

Он вспоминает худую женщину, тихим голосом рассказывающую сказки о море. От обрывков этих воспоминаний почему-то веет тоской и тянет в груди.

Зато Виктор любит отца. Он пытается выловить хоть одно счастливое воспоминание об отце, но ему не удается. Нет совместных прогулок, сказок, игр, поездки на рыбалку или вырезания картинок для аппликации в детский сад. Ничего, что, по его мнению, могло бы сблизить маленького мальчика с папой.

И в детский сад Вик, кажется, тоже не ходил.

А вот важное воспоминание. Ответ на все вопросы.

…

В холодном воздухе золотилась пыль.

— Я скоро научусь писать, — сказала Виктору девочка, сидящая на диване.

Она куталась в грязное одеяло, и ее длинные, темные волосы рассыпались по одеялу, словно блестящие змейки.

Раньше он сел бы рядом. Вдвоем всегда удавалось согреться быстрее. Но теперь от чего-то не решался. Словно чувствовал, что он, хоть и сидит на ледяном полу, привалившись спиной к дивану, все же уже где-то в недосягаемом «далеко».

— Вик, мне страшно, — сказала девочка, подползая к краю дивана, и беспомощно пытаясь заглянуть ему в глаза.

Он только тяжело вздохнул. Ему тоже было страшно. Но он — взрослый. А значит, должен защищать младшую сестру, а не пугать ее еще больше. А еще он — мальчик. Мальчики не плачут, не показывают своего страха и поддерживают тех, кто слабее.

Его так дедушка научил. Дедушки очень не хватает. Пока он был жив, все было проще. Он пах табаком и тканью. Рассказывал сказки, в которых все было правильно. Рисовал простой и понятный мир. А потом умер. И мир… мир перестал быть понятным.

Вик, украдкой вытерев все-таки подступившие слезы, забирался на диван.

— Трусиха, — беззлобно сказал он, и лег рядом с сестрой, обнимая ее.

Лера дрожала, и, кажется, плакала. Он гладил ее по голове, кусая губы, чтобы самому не расплакаться.

Там, в деревне, куда они утром едут с отцом, кажется, нет телефона. Только почта. Вик умеет писать, немного. Пока с ошибками, и предложения у него короткие, и буквы все пляшут — но он научится, непременно. А Лера не успела научиться, они вдвоем только недавно выучили азбуку и научились читать простые предложения по слогам.

Ничего, научится. А завтра он скажет ей, что написал ей двенадцать писем, оставив их стопкой в ящике стола. На каждом листе написано большими, неуклюжими буквами — «июль», «август», «сентябрь»… двенадцать листов. Он хотел сделать конверты, но не успел. Отец только неделю назад сказал, что они уезжают.

Двенадцать писем. На год, что она будет учиться писать. Он писал, старательно выводя каждую букву, чтобы сестра не запуталась.

Каждое письмо заканчивалось словами: «Я люблю тебя, сестренка. И буду ждать».

Сес-тр-ен-ка. С пробелами. Ей так проще. Она еще совсем плохо читает.

Лера уснула, положив голову ему на плечо. Он аккуратно убирал ее волосы с подушки. Прижал ее к себе. И тихо, отчаянно разрыдался, уткнувшись лицом ей в макушку.

Он не хотел ехать с отцом ни в какую деревню. Хотел остаться с сестрой. Она маленькая, беззащитная, и боится темноты. Он тоже боится, но готов защищать ее, отважно заглядывая под кровать и выглядывая в темный коридор: «Смотри, тут никого нет. Не бойся, я же с тобой».

Почему отец не может любить маму.

Это же так просто. Она же совсем не сопротивляется.

…

Он смотрел пустыми глазами в темноту.

Отец увез Вика в деревню. Не просто в деревню. На хутор, на отшиб.

Вику нужен друг. Нужна поддержка.

А отец уделяет время свиньям, которые сыто хрюкают в сарае, да бутылке, которая регулярно наполняется в подвале, где стоит безостановочно работающий самогонный аппарат.

Свиньи в сарае — розовые, с тугими боками и чистыми глазами. Свиньи — это деньги. Отец научился заботиться о свиньях и любить деньги.

О детях его заботиться не научили.

Виктор голодал второй день. Слонялся по дому и по двору, не зная, чем себя занять. Как-то он пробовал исследовать окрестности, но потерялся и не нашел дорогу домой. Пришлось ночевать в лесу, под разлапистой елью, похожей на зеленый шатер. Только вот там была холодная земля и вездесущий зябкий ветер. Утром он встретил женщину, которая шла на рыбалку. Он долго ахала, жалела «дитятко непутевое», и даже что-то злое говорила об его отце. Но планов своих не изменила. Виктору пришлось идти с ней на реку и сидеть там до обеда, пока солнце не начало совсем уж невыносимо печь. Тогда женщина вывела его к деревне, откуда он еще полчаса пешком добирался до хутора по указанной дороге.

Дома его ждал подзатыльник: «Где все утро шлялся?». Мальчик только отупело смотрел на отца, не осмеливаясь попросить воды.

«Иди к себе, и чтоб я тебя не видел», — отмахнулся отец, возвращаясь к неразгаданному кроссворду на желтоватой бумаге в жирных пятнах и бутылке с теплой, мутно-серой жидкостью.

И он пошел. Заперся в комнате и забылся тревожным, лихорадочным сном, в котором его никак не покидала жажда. Глубокой ночью прокрался на кухню и выпил все, что оставалось в кувшине с чистой воды. Пробовал отхлебнуть из бутылки отца — воды не хватило. Но жидкость обжигала горло и отвратительно пахла. С трудом поставив бутылку на место и стянув последний кусок хлеба из пакета, он вернулся в комнату.

После этого дом из поля видимости Вик старался не терять.

Все, что он мог вспомнить о пребывании Вика на хуторе — голод. Работа, поначалу, когда они с отцом приводили дом в порядок. Палящее солнце. И отчаянная скука.

Ему нужно помочь. Неважно, по крайней мере сейчас неважно, в чем суть и в чем смысл его существования. Он точно знает две вещи.

Он не хочет умирать.

И он хочет помочь мальчику — Вик отчаянно нуждается в нем.

Значит, пусть будет так.

С этими мыслями он закрыл глаза и сонная темнота наконец наступила и для него.

Действие 2 Белый пух

Золото утреннего света пролилось из окна на пол. Где-то надрывались петухи, и их переливчатый крик возвещал начало нового дня.

Вик открыл глаза — и правда почти белого цвета. Совсем не похожи на те, что он разглядывал в зеркале ночью. Первым делом он осмотрел комнату.

Табуретка стояла у стола. Не там, где он поставил. Значит, смутное воспоминание о том, как он смотрел в зеркало чужими глазами — все же не сон?

— Эй, ты здесь? — спросил он у пустой комнаты, чувствуя себя до ужаса глупо.

Вчера было темно. А в темноте живут монстры. И совы. И голоса.

И еще сны. Наверно, ему все-таки приснился сон.

Одевшись и, на всякий случай, подвинув табурет на то место, где он и стоял, Вик вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Вот так. Пусть призраки и волшебство остаются в ночи. Перед ним — пустой коридор, без следов присутствия монстра.

Кухня была тоже пуста. Отец редко просыпался до обеда. Он ложился глубокой ночью, и перед сном обычно успевал задать свиньям корм. Убирал хлев днем. До обеда не стоило шуметь.

На кухне остался беспорядок. На плите — сковородка в потеках жира и с комками гари на черном чугуне. На столе грязная посуда и перевернутый горшок с геранью. Скатерть вся в сальных пятнах.

Вик поморщился, поднял горшок и, как смог, выровнял цветок.

Он мало помнил бабушку, отец всего раз возил его сюда три года назад. Помнил только, что у нее были светло-голубые глаза. Добрые, в сеточке тонких морщин. И помнил, что это ее цветок, который она любила. Значит, нехорошо ему так валяться на этой замызганной тряпке.

Ржавый чайник с мятым боком обнаружился на полу. Конечно, воды там не было. Ни в чайнике, ни в кувшине, ни в ведре. Воду нужно было набрать, и это обещало стать настоящей проблемой.

Колонка стояла во дворе. Вик даже мог бы набрать воды, у него вполне хватало сил. Но было непреодолимое препятствие — около колонки располагалась пара будок.

А в будках пара цепных сторожевых псов, серых, огромных. Их шерсть свалялась комками, а пасти были полны желтых, кривых зубов.

Собаки хуже чудовищ. Чудовища-то может и не доползут, не дотянуться из своей темноты, а вот псы точно оскалят пасти, преграждая путь к воде.

Отец редко кормил собак, чтобы они всегда, даже в жару, были голодны и озлоблены. Собаки боялись отца, никогда не мешая ему подходить к колонке. Страшные, огромные чудовища ползли к нему, прижав брюхо, как провинившиеся щенки. Анатолий чаще бил их, чем кормил, но они продолжали надеяться.

Вика они не боялись и не признавали, глухо ворча каждый раз, когда он выходил из дома.

Можно еще пойти в деревню, но он не донесет ведро до дома. На улице уже начинал сгущаться губительный зной.

«Не нужно бояться собак», — вдруг раздался вчерашний голос.

От неожиданности Вик разжал пальцы, и чашка, которую он вертел в руках, полетела на пол. Он успел подумать, что отец, не досчитавшись посуды, будет в бешенстве. И что петухи или просьбы набрать воды его не разбудят, а вот звон взрывающейся осколками чашки очень даже может.

Мир перевернулся перед глазами. Всего на миг, плеснув в разум тягучей темнотой.

Вик стоял, выпрямившись, и держал на ладони целую чашку.

— Ты… чего?!

«Поймал чашку. Ты же испугался, что она разобьется», — ответил голос слегка удивленно.

— Ты что, можешь так делать, да? Ловить за меня чашки? А еще что? Жить ты за меня потом станешь?

Что-то чужое поселилось в голове. Вроде доброе, волшебное. У него есть огоньки, и темнота, которая, между прочим, приходит каждую ночь, с ним не такая страшная. И все-таки это — чужак. У него, кажется, нет своего тела. Нет своих рук, чтобы ловить чашки.

«Я не стану за тебя жить. Если я тебя пугаю — могу молчать. А если хочешь — научу, что делать с собаками», — пообещал голос, не изменяя своему вчерашнему спокойствию.

— И что ты, покажешь им огоньки и расскажешь про сов? — проворчал Вик, все еще настороженный чужим присутствием.

Впрочем, запрещать ему говорить мальчику не хотелось. Как же, наверное, этому голосу будет одиноко, если даже он не станет с ним говорить? Он ведь не может завести себе других друзей.

«Нет. Я не думаю, что могу показывать собакам огоньки», — со странным сожалением произнес голос.

— А что тогда делать? Собаки кусаются.

У него на плече и правда все еще ныл желтеющий синяк. Он понимал, что пес просто слегка прикусил, но боль донимала тяжелой пульсацией еще неделю.

«За хлевом, в мешках хлебные корки. Твой отец их привез из столовой в городе. Возьми несколько и иди к собакам».

— Они не станут есть хлеб. Папа им что-то варит…

«Они голодны, Вик. Они будут есть все, что ты им дашь», — в голосе говорящего скользило осуждение? Печаль? Или Вику только показалось?

Он, пожав плечами, вышел из дома.

На улице еще не собралась душная жара. Солнечный свет путался в пышных кронах высоких деревьев, растущих за забором.

У деревьев плотные, темно-зеленые листья. Мощные ветви, тянущиеся к небу и шершавые, темно-серые стволы.

Вик любил смотреть на деревья. И не любил смотреть на двор.

Во дворе куча ржавого хлама, запущенный огород и редкая, вытоптанная поросль травы. Иногда то тут, то там появляются цветы. Нежные, несмелые, будто бабочки, замершие на земле. Он никогда не рвал цветов.

В хлеву что-то хрюкало и повизгивало.

Вик поморщился. Он не любил свиней. Боялся их, а еще неосознанно ревновал. Свиней отец любил. Этих розовых тугих чудовищ с человеческими глазами и зубами.

«Тебе не нужно заходить к свиньям. Но и бояться их незачем, это просто животные».

— Тебя послушать, так ничего не нужно бояться! И свиней, и собак, и темноты! Самый смелый? — голос начинал раздражать.

Может, он еще и считает его трусом, раз не желает разделять его страхов?

«Нет. Я ужасно боюсь… других вещей», — так же спокойно ответил голос.

— Каких же? Боли? Воды? Насекомых?

«Боли. Боюсь сделать кому-то больно».

— И что в этом страшного? Не тебе ведь больно, — возразил Вик, но тут же осекся.

Как-то он толкнул сестру. Не помнил, почему. Вроде даже не со зла, они просто заигрались. Она упала, ударившись спиной об угол стола. И прежде обжигающего стыда пришел морозный ужас. Он ведь точно знал, что она ничего себе не сломала, и что она не станет говорить родителям. Но страх перед причиненной им болью полоснул, как плетью. И потом пришел стыд — болезненный, но понятный.

«Я боюсь превратиться в кого-то, непохожего на себя. Я еще не понял, кто я, и что здесь делаю. И сколько это продлится. Так что можно сказать, что я еще боюсь смерти», — продолжил голос.

— Как ты станешь не похожим на себя? Вот ты есть, ты что-то хочешь и делаешь, как хочешь. Поступаешь, как думаешь, пра-виль-но поступать. У тебя же всегда есть выбор, — сказал Вик, с усилием развязывая веревку на мешке.

Слово «правильно» ему нравилось. Хорошее было слово, жаль, что вокруг все было совсем, совсем неправильно.

«К сожалению, выбор у нас есть не всегда. Эту не бери, видишь, вон на той плесень. Ищи те, которые плесенью не пахнут», — посоветовал голос.

— Ты же сказал, они все съедят?

«Мы же собираемся с ними дружить, а?»

Дружба с собаками казалась Вику чем-то абсурдным. И вообще этот ничего не понимает. С него бы сталось вчера выйти в коридор и погладить того монстра с тысячей глаз. И назвать его «Пушистиком».

«А между прочим — ты стал бы бояться кого-то, кого зовут „Пушистиком“? И откуда ты знаешь, что монстр не хочет с тобой дружить?» — беззлобно усмехнулся собеседник.

«Пушистик», ну надо же! Зачем с ними дружить, с монстрами? Уж точно не от одиночества они становятся такими страшными, полными жажды чужой боли. И нечего искать в них хорошее.

Он сложил выбранные корки в чистое, пластиковое ведро. Отец обычно пользовался другим, металлическим, оно было больше и гораздо тяжелее.

Первый пес поднялся с пыльной земли, стоило Вику выйти из-за сарая.

Пес прижал уши и глухо заворчал.

— А ты можешь… как с чашкой?

«Могу. А если я завтра исчезну — так и будешь бояться собак?»

— Да, — просто ответил Вик, делая еще один шаг к псу.

С тихим звоном цепи поднялась вторая собака. Она не рычала, только скалилась, прижав уши.

«Как зовут собак?» — внезапно спросил голос.

Вик чувствовал его ровное спокойствие. Вставшие с земли, ощерившие загривки и оскалившие клыки, псы и правда ничуть его не тревожили.

— Правого зовут Правый, а левую — Левая.

«Они отзываются?»

— Нет, они… они не знают, как их зовут. Папа с ними не разговаривает.

«Тогда придумай им имена. Только сразу, не жди, пока вы подружитесь. На кого похож кобель?»

Пес был крупный, поджарый, с широкой брыластой мордой. У розового носа топорщились жесткие, короткие усы. Он и правда похож на…

— Боцман. Его будут звать Боцманом! У меня такой в книге нарисован.

«Молодец. Теперь придумай имя суке».

Сука была злее. Тощая, с тоскливыми желтыми глазами и узкой волчьей мордой, она переступала тонкими лапами по земле, готовая сорвать в ту же секунду, как он окажется на расстоянии броска. Это вообще словно была не собака, а лишь ее…

— Тень. Ее зовут Тень.

«Вот видишь. Теперь подойди к Тени, только медленно. Ведро поставь на землю, возьми в правую руку корку, а левую вытяни открытой ладонью вперед».

Доказывать что-то было бесполезно. «Подойди к собаке», «дай ей имя», дальше что, «погладь ей уши»?!

Черный нос Тени быстро задергался. Она замерла в нерешительности, не делая движений навстречу. Только прижала острые, рваные уши и спрятала клыки.

— Бери, я… я же не буду тебя обижать, — тихо сказал Вик, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Он бы никогда не стал бить собаку. Ему было противно, когда отец, намотав на кулак цепь, бил собаку ногой под ребра. Собаки визжали, потом только скулили, и под конец — хрипели, придушенные ошейником. Цепь кобеля была длиннее, и он бил всегда сначала его так, чтобы сука не дотянулась со своей цепи. В этом было что-то бесчестное. Что-то подлое и малодушное.

Собака сделала пару неуверенных шагов. Зубы щелкнули, мазнув по пальцам — она схватила корку и бросилась к забору. Вик сам, без подсказки, взял ведро и протянул еще одну корку кобелю. Он подошел, все еще щерясь, и даже слегка прикусил его пальцы, забирая хлеб. Но ни одна собака больше не рычала.

Он разделил оставшийся хлеб на две равные части, одну оставив Боцману, а вторую подвинув к Тени.

«Крошки-то вытряхни», — проворчал голос, когда Вик начал торопливо набирать воду в ведро.

Он, кивнув, вылил воду с крошками на землю. Набрал полное ведро, но не спешил уходить. Первое он вылил в сухую жестяную миску Боцмана, а затем набрал второе для Тени. И только третье он потащил к дому.

«Стой. Поставь ведро и обернись. Я не вижу, но мне кажется, там есть на что посмотреть», — остановил его голос на полпути.

Боцман подвигал к Тени свой хлеб. Пока она ела, он вылизывал ей уши.

Что-то было в этой сцене… от мира, где все правильно.

…

Еды не было. Совсем. Была крупа в жестяной банке, но Вик понятия не имел, как ее варить. Вроде мама когда-то учила, но он начисто забыл.

Придется обходиться чаем, пока отец не проснется. Если он вспомнит — покормит его.

«А если нет — голодать будешь? Он может и не покормить?!» — почему-то в голосе звенело бешенство.

Словно ему, глупому, невдомек — взрослые живут в своем, взрослом мире. Им до детей дела нет.

«Поставь чайник на одну конфорку, а кастрюлю — на другую», — не комментируя его мысль предложил голос.

Почему бы его не послушаться? Про собак он ведь правда хорошо подсказал.

Старая газовая плита была покрыта слоем желто-серого заскорузлого жира. Вик как-то пытался отмыть, но ему не хватило сил.

Окружающие разруха и убожество его угнетали. Трогать плиту было противно, но он старался скрыть отвращение, чтобы голос не решил, что он не только трус, но еще и капризный и неблагодарный.

«Набери крупу в чашку. Там гречка? Возьми чашку гречки и залей двумя стаканами воды. Хочешь, помогу тебе тут немного убрать?»

— Да… только ты не станешь меня там… бросать?

«Не стану, обещаю. Посиди тихо».

И мир, вздрогнув, перестал существовать.

Глаза мальчика медленно наполнились цветом, а лицо сменило выражение с растерянно-мечтательного на серьезно-сосредоточенное.

Все-таки там, в темноте, откуда он говорил с Виком — не жизнь. Ему казалось, он стоит в дверном проеме, и за его спиной — только рвущаяся тьма. А смотрел он на мир вместе с этим мальчиком. Но смотреть на мир самому, без проема, во много раз приятнее.

Он чувствует холод стеклянной банки и шершавое тепло стола. Запахи еды, земли, сигарет и травы.

Он живет.

Интересно, мог бы он, если бы захотел, захлопнуть дверь, заперев Вика в темноте, и правда украсть его жизнь?

Мысль была липкой, холодной и вызывала омерзение.

Он ни за что не станет так поступать.

Он приподнял крышку на кастрюле, чтобы закипевшая вода не полилась на плиту.

И раздраженно поморщился. Его собственные движения — плавные и четкие, а Вик привык двигаться отрывисто и резко. Пальцы плохо слушались его, а маленький рост мешал доставать то, что казалось близким.

Он-то точно знал, какого он роста. И какие движения совершает. И что может совершить усилие, необходимое, чтобы оттереть это пятно или открыть эту банку. Рассчитывал на свои движения, длину своих рук и свой рост. Но ничего не выходило. Тело жало ему, не слушалось, словно напоминая, что он здесь чужой.

Отмывая стол, он пытался вспомнить свое имя. Хоть кусочек прошлого. Но в ушах упрямо стучали только чужие образы и мысли.

Ему хотелось бы иметь имя. Имя сделало бы его чуть больше человеком, чем сейчас, позволив убедиться в собственном существовании.

Серая мыльная пена растекалась по столу. Всю посуду он уже перемыл и оставил стопкой сушиться на сложенном вдвое полотенце, показавшимся чище остальных. На кухне было темно — не мешало бы отмыть окна и постирать занавески. Но он решил не делать большего, чем можно требовать от ребенка. Его отец, оставшийся без заботы жены, совершенно пренебрегал домашней работой. Однако среди воспоминаний Вика было такое, где его отец ударил мать по лицу за крошки на столе. Если он покажет, что может — работа по дому целиком ляжет на Вика. Поэтому он ограничился тем, что раздвинул грязные занавески и с трудом открыл окна, впуская свет с запахом земли и травы. На кухне теперь пахло мылом, едой и немного сыростью. Серый запах, зеленый запах — так стало намного лучше.

Он закрыл глаза.

И с сожалением позволил миру опрокинуться.

На столе стояла тарелка с кашей и кружка чая. Вик только восторженно смотрел по сторонам.

А вовсе он не глупый, этот странный голос.

— Спасибо!

«Ешь», — и в голосе он расслышал улыбку.

Теплую и совсем не угрожающую. Только грустную от чего-то.

…

А темнота вернулась, как возвращается каждую ночь. Ворвалась в открытое окно, облепила стены и, ухмыляясь, уставилась на него тысячей черных глаз.

— Эй, ты здесь?

«Да. Опять боишься?»

— Нет…да… я хочу на тебя посмотреть, — нашелся Вик чтобы не признаваться в очевидном.

«Я пока не знаю, как это сделать. И о себе могу очень мало рассказать. Но я похож на тебя — лет через шесть».

— Так мне нужно только подождать, и я тебя увижу, — улыбнулся Вик, проводя ладонью по лицу.

«Когда тебе будет двенадцать, мне уже будет восемнадцать. Если, конечно, я не исчезну», — ответил голос.

— Слушай, а как же… ты ведь, наверное, не захочешь… тебе скучно со мной будет. Ты же будешь взрослым, — испуганно прошептал Вик.

Этот голос он слышит всего второй день, а уже сколько полезного он сделал! Подружил его с собаками, убрать помог, показал, как готовить, и еще сейчас с ним разговаривает, чтобы в темноте не было страшно. Было бы жаль его потерять.

С ним спокойно. Вику редко бывало спокойно в этом нелогичном, странном мире, в котором все не как надо.

«Я тебя не брошу. И не стану винить за то, что я такой, как есть — без собственного тела. Не ты ведь так решил», — тяжело вздохнул собеседник.

— А я… я непременно для тебя что-нибудь хорошее сделаю. И имя тебе дам. Знаешь сказку… сказку про мальчика, который путешествовал с гусями? У него был друг, гусь Мартин. Мартин о нем заботился, лечил, и помогал — просто так. Потому что он хороший был. И мальчика любил. Хочешь — будешь Мартин?

На самом деле, когда Вик читал эту сказку сильнее всего ему представлялось чувство тепла и защищенности, когда гусь брал Нильса под крыло. Теплый пух обволакивал, затмевая собой все остальное, целый мир. Целый белоснежный, теплый мир, мерно качающийся в такт чужому дыханию.

Такое же чувство возникало, когда этот голос с ним говорил. Когда он так спокойно, так уверенно указывал, что делать, и мир становился понятным. Но в этом признаться было стыдно.

И конец у сказки был какой-то неправильный, злой. Вик его забыл и вспоминать не хотел.

«Хочу. Спасибо тебе», — с искренней радостью отозвался голос, который теперь звался Мартин.

— Мартин… а у тебя больше нет… огоньков?

«У меня лучше есть. Смотри», — усмехнулся Мартин.

И откуда-то из-под запястья Вика выплыла рыбка. Светящаяся золотисто-розовым светом, пятнистая, похожая на китайского карпа, которого он видел на картинке в детской энциклопедии.

Плеснула по темноте хвостом и взвилась куда-то к потолку.

«Смотри. Темнота — это море. Много теплого, черного, накатывающего волнами», — тихо говорил Мартин.

И его голос был словно накатывающие волны. Словно шорох прибоя, пеной гладящего песок. Глядя, как рыбка неторопливо кружит вокруг лампы, Вик закрыл глаза. Всего на минутку. Просто веки вдруг стали слишком тяжелыми. Сейчас он откроет глаза и…

Мартин открыл глаза. Вик спал, и не видел, как он улыбается, катая на языке имя. Свое настоящее, человеческое имя.

Мартин. Как месяц март. Как обещание чего-то хорошего. Мар-тин.

Но спустя минуту радость утихла, уступив тоске. Это вторая ночь, которую он помнит на этом свете. И он отчаянно ясно осознает его логику. И еще — безвыходность своего положения.

Этот мальчик брошен. Его отец не просто равнодушен, он жесток. Он преступник, калечащий ребенка своим уродливым восприятием мира. Бить и морить голодом собак? Что говорить о человеке, за которым он сегодня перемыл кучу грязной посуды, чтобы накормить ребенка пустой кашей на воде из чистой тарелки?

И главное — ему весь день пришлось есть эту гречку, потому что отец уехал в обед и вернулся поздно ночью, пьяный, зато с пакетом продуктов. В пакете — булка хлеба, пакет молока и лоток яиц. Ни одного целого яйца не было. Мартин, чертыхаясь, переливал отдающие картоном яйца в миску и вылавливал осколки скорлупы.

Ему самому на гастрономические предпочтения отца Вика было наплевать. Он вообще не испытывал потребности в еде и не понимал, какое в ней удовольствие. Но даже его опыта хватало, чтобы знать, что ребенку нужно нормально есть.

Мартин вытаскивал из закоулков памяти все, что Вик когда-то забыл. Что слышал украдкой. Осмыслял прочитанное им, увиденное, услышанное — он учился. Учился все то время, что был в сознании, безостановочно анализируя бессвязные потоки памяти и обрывки знаний. Нужно помочь вырасти этому ребенку. Мысли о том, что будет с ним самим, Мартин гнал от себя. Что будет? А ничего не будет. Он никогда не сможет любить. Никогда не получит профессию. Никогда не заведет собаку. Не женится. У него не будет собственных детей. Не будет.

Никогда.

И, может быть, он скоро умрет. Может он вообще воображаемый друг Вика, а через год он пойдет в школу, заведет настоящего. И тогда он, Мартин, станет не нужен и будет забыт. Навеки заперт в темноте.

Но к чему тревожиться об этом сейчас.

Об этом он будет тревожиться когда-нибудь потом. А Вик вырастет. Выучится, женится и заведет детей. И собаку.

И, проведя ладонью по лицу, Мартин закрыл глаза, отпуская сознание. Он не станет говорить Вику, что слышал мысли про гусиный пух. И что именно эти мысли придают сейчас его жизни единственный смысл.

Действие 3 В воде, в небе и в темноте

Над озером кто-то разлил ледяное, пахнущее травами молоко. Светло-серая вода казалась густой и почти неподвижной. Берег сторожили призраки деревьев. И ни звука не доносилось в этот час над поверхностью воды.

Где-то плеснула хвостом рыба, и снова наступила тишина.

Мальчик, сидевший на берегу, сосредоточенно вырезал что-то из сухого березового поленца. Движения были по-детски неловкими, но он смог ни разу не порезаться. На самом деле ему было, в сущности, наплевать, что получится в итоге. Поделка останется на берегу или вечером отправится в печь.

Ему нужно было научиться управлять этими руками. Неуклюжие, негнущиеся пальцы, тонкие запястья, белая кожа. Мальчик, выросший в городе и не покидавший пределов своего двора, был слаб и совершенно неприспособлен к жизни.

Мартин несколько дней наблюдал за деревенскими детьми. Не как Вик — с недоумением и легкой завистью. Мартин замечал, что дети здесь больше похожи на зверят. Ловкие, сильные, обожженные солнцем, с выгоревшими, сухими волосами. У этих детей были цепкие взгляды. Перевитые ниточками жил запястья. Они быстро бегали. Хорошо лазали по деревьям, не боялись боли, прекрасно ориентировались в пространстве. Их цинизм мог показаться городскому жителю жестокостью — Мартин слышал историю о кролике, которого девочка вырастила, как питомца. Родители зарезали его, как и остальных. Девочка хвасталась рукавичкой с особым пятнышком в виде сердечка — за него крольчонок ей и приглянулся.

Как и всякие дети, эти дети любили сказки. Рассказчика они слушали, будто в трансе, целиком отдаваясь сюжету. А еще у них было особенное воображение, коллективное. Если мальчик бежал через поле с палкой, даже у тех, кто не участвовал в игре, не возникало вопросов, что он делает. Всем откуда-то было прекрасно известно, что это солдат. С автоматом.

Шанс стать, как эти дети Вик безнадежно упустил, но он и не особо стремился. Ему претили шумные компании и развлечения вроде «бросить в костер пустой газовый баллон и отбежать не дальше всех». Да и дети его пугали, хоть он бы и ни за что не признался в этом Мартину, а Мартин не стал бы говорить, что знает. Это были совсем другие дети, никогда не знавшие дома с серыми стенами. И у них не было шанса понять друг друга. Но Вику придется с ними договариваться, скоро он пойдет в школу.

Мартин отложил нож и скептически оглядел результат своего труда. Птица в результате угадывалась весьма смутно, зато, даже когда нож срывался, он ни разу не порезал руку. Ему не хотелось делать Вику больно. И пугать его появившимися порезами. Вик и так будто побаивается его. Хотя и тянется искренне. От этой мысли на душе каждый раз становилось теплее.

А что, интересно, в его темноте можно зажигать огоньки?.. Эта мысль была бы ярким огоньком. Золотистым, с электрическими колючими вспышками.

Мартин давно понял, что Вик не отличается смелостью. Мальчик, словно дикий крысенок, выросший в неволе, был осторожен, недоверчив и замкнут. И все же верил в волшебство. И в то, что люди хорошие. И даже деревня ему нравилась, несмотря на испытания, что ему приходилось переживать. Он мог часами сидеть в пыли у забора, наблюдая за лесом. Или за полем. Все, чего ему не хватало, дорисовывало воображение. И это… восхищало. Мартин помнил, как однажды солнце заслонили черные драконьи крылья.

Дракон был огромен. Так огромен, что, казалось, вытянув голову, он разорвет пополам солнце, ухватив махрящийся лучами бок. Его красные глаза были полны какой-то усталой, нездешней мудрости, а черная чешуя поглощала всякий свет.

И он не казался страшным. Это была понятная часть безумного окружающего мира. Правильная.

Тяжело вздохнув, дракон оттолкнулся от земли, и тяжело поднялся в воздух. Ветер, взметнувшийся от взмахов его крыльев, гнул к земле деревья, поднимал тучи пыли и трещал чужими окнами. В деревне залаяли собаки. За забором молчали, наученные не подавать лишний раз голос, Боцман и Тень.

И только Вик смотрел, открыто и серьезно. Дракон набирал высоту и в душном, летнем зное полз холодный, словно речной ил, запах змеиной кожи.

Первый выстрел прозвучал как раз когда змей развернул крылья и завис высоко в небе, закрыв крыльями половину небосвода. Затем раздался еще один, оглушительный и страшный. Но Вик не боялся, ему только от чего-то было отчаянно тоскливо. Дракон раскрыл пасть, полную жидкого сиреневого пламени. Раздался протяжный гул, и третий выстрел. Выплюнув сгусток пламени, дракон стал падать, извиваясь в воздухе кольцами. Тяжелая голова и длинный, шипастый хвост, потерявшие свою уверенную грацию, тянули его к земле, а раскрытые крылья замедляли полет, с хрустом ломаясь, сминаясь, как листы черной бумаги. Кровь текла на землю частыми, горячими каплями. В лапах дракон уносил солнце…

Капли стучали по пыли совсем рядом. Несколько упали на лицо, стекли по щекам, будто слезы.

— Ты что расселся здесь, паршивец! — рявкнуло что-то над ухом.

Отец, рывком подняв его за воротник, перетащил Вика через невысокий забор, передавив тканью рубашки горло. Не глядя, шлепнул ладонью по лицу, и толкнул в спину по направлению к дому. Нечего ребенку на земле под дождем сидеть.

А Вик тогда будто и вовсе не заметил затрещины. У него на глазах только что умерло нечто древнее. Страшное. И прекрасное. Драконья кровь на земле перемешивалась с дождем, становясь сначала розоватой, а потом и вовсе пропадая в воде. Будто небо плакало. Будто и не было ничего. Но он-то… видел.

И Мартин видел, только он затрещину запомнил.

Он со вздохом собрал с песка опилки, воткнул в песок нож так, чтобы было видно ярко-красную рукоятку. И сделал то, зачем он пришел сюда — подошел к воде. Он оттягивал этот момент, сам не зная почему, хотя именно это желание, родившееся в синих предрассветных сумерках, его и привело на берег.

Вода притягивала. Реки, озера, даже ручьи. Вода живая, бьющаяся о берег, завораживала его, заставляя забыть обо всем на свете. А где-то на картинках немногочисленных книг, которые Вику удалось увезти с собой, спрятав в вещах, жило нечто непостижимое.

Там, с бумажных листов рвалось на лицо солью и небом… море. О море он старался не думать. Эти мысли почему-то причиняли боль, обжигая сердце и выводя из равновесия. Что-то недостижимое. Что-то, ради чего стоит жить на свете, и чего он, Мартин, точно никогда не увидит. Откуда была эта уверенность, так жестоко въевшаяся в сознание, он не знал.

Что плеснуло секундным испугом. Мартин убрал руку от воды и прикрыл глаза, почувствовал, как пальцы привычно сжимают дверной косяк.

— Ты… сюда сам пришел? — прошептал Вик, испуганно оглядываясь.

«Я… да, но я знаю дорогу обратно. Мы не заблудимся», — виновато ответил Мартин.

Он не хотел пугать ребенка. Но сидеть взаперти и слушать, как наверху храпит отец, было почти невыносимо. Анатолий вызывал у Мартина глухое омерзение. Он понимал, почему Вик так отчаянно хочет его любви и жалел мальчика. Разве это существо, эта масса, принявшая обличие человека, вообще способна любить?

Но Вик не испугался. Он внимательно разглядывал деревянную птицу, гладя грубые, заусенчатые крылья.

— Это ты сделал?

«Да. Я… быстро научусь лучше. Только привыкну… к тебе».

— А ты откуда знаешь, что так умеешь?

«Я… не знаю, откуда. Просто хочу что-то сделать и знаю, могу я или нет».

— А плавать ты умеешь? Ты же сюда за этим пришел?

«Да», — не стал отпираться Мартин.

К чему ему врать?

— А я не умею. Хочешь — давай, только не утопи нас. Ты же вроде тоже боишься умирать.

«Тебя я боюсь утопить сильнее», — признался Мартин, разжимая пальцы.

Туман не рассеивался. Серая вода была на ощупь теплой и почему-то казалась… мягкой. Оставив одежду на берегу, Мартин по пояс зашел в воду, и проведя рукой по поверхности воды, словно погладив ее, нырнул. Без шума, без всплеска, оставив только лениво расходящиеся круги. Он точно знал, что сможет. Это давалось ему гораздо легче, чем вырезать птицу из дерева.

«А можешь открыть глаза?..» — раздался голос Вика.

«Интересно, он тоже видит дверной проем? Нужно будет спросить», — подумал Мартин.

Он открыл глаза, касаясь кончиками пальцев холодного дна.

Мир вокруг колышется зеленым маревом. Зеленые скользкие водоросли, стелющиеся по дну, и другие, высокие, как подводные деревья. Черные камни в зеленых водорослях кажутся глянцевыми застывшими черепахами. Мимо его лица проносится серебристая рыбка.

Легкие начало жечь. Оттолкнувшись от дна, он легко всплыл в туманную привычную реальность.

— Понравилось? — улыбаясь, спрашивает он, ложась на спину.

Уши заливала вода, но это не помешало ему услышать восторженное: «Да!».

«Давай подальше заплывем?»

— Нет, позже, когда привыкнем. Тут дно близко, я нас обязательно вытащу. А там… не стану рисковать.

«Давай тогда еще раз нырнем? Я там штуку видел… тебе понравится», — загадочно пообещал Вик.

Раскинув руки, Мартин медленно погрузился на дно. Дальше и дальше становилась поверхность воды и смутный, дрожащий волнами свет.

«Смотри туда… нет, налево!»

Там, слева он увидел что-то вроде пня, раскинувшего облепленные зеленью корни.

«Что это?..»

«Ну смотри же!» — чуть обиженно сказал Вик.

И Мартин увидел.

Никакой это не пень. Это остов утонувшего корабля. Вот ребра его каркаса, а вот сломанная мачта. И это не водоросли, это обрывок полуистлевшего паруса тоскует о ветре в зеленом штиле.

«Нравится? Ты же любишь… корабли», — отчаянно стесняясь, сказал Вик.

«Спасибо», — искренне поблагодарил Мартин, всплывая на поверхность.

Доплыв до берега, он скинул с плеча ниточку водоросли, и с легким сожалением прикрыл глаза.

«Ну нет, ты обещал нас вывести — вот и иди сам», — говорит ему Вик.

Мартин с легким удивлением понял, что мальчик просто дал ему возможность побыть собой.

— А тебе там не страшно? В темноте?

«В какой темноте? Тут светло. Огромное окно, я в него смотрю, а позади — пустая комната с белыми стенами», — удивился он.

Мартин улыбнулся. Он не любил темноту и искренне обрадовался, что Вик видит ее не видит. Клубящееся бесконечное пространство за спиной — фон не из приятных.

Рубашка обнимала мокрые плечи. Ветер с запахом каких-то лесных цветов гладил лицо и путался в мокрых волосах. А впереди — дорога. Идти недалеко, но это его собственная дорога.

Он не желал занять место Вика и не мог представить, чтобы когда-нибудь пожелал. Но в этих коротких моментах настоящей жизни он находил столько удовольствия, сколько может находить человек, осознающий, что он всего этого лишен.

…

Холодильник опять был пуст. На решетчатых полках одиноко лежал начавший гнить с одного бока помидор.

«Почему твой отец покупает яйца в магазине? Куры не несутся?» — спросил Мартин.

— Они несутся, но я не успеваю собирать яйца, куры их… расклевывают.

«У нас даже птицы голодают. Кажется, в этом доме везет только свиньям», — вздохнул Мартин, впрочем, без особых эмоций.

Он уже отчаялся хоть как-то обеспечить Вика стабильным питанием. Отец часто отлучался, ужинал поздно и готовил из принесенных продуктов только на себя. К тому же судя по остающейся на плите сковородке, ребенку это все равно есть не стоило. Мысль о воровстве на чужих огородах посещала Мартина все чаще.

Впрочем, была идея получше.

В грибах и ягодах он не разбирался. И во всем, что связано с огородничеством и птицеводством. В общем, у него не было знаний, которые могли бы помочь ему решить проблему с едой. Мысль о том, чтобы поговорить с отцом ему даже не приходила — она была абсурдна и противоестественна.

О чем с ним можно говорить? Мартин вспоминал его толстые губы, бесформенные, розовые, будто кто-то их неумело нарисовал. Красное, испитое лицо и крошечные, водянистые глаза. От него пахло перегаром, потом и нестиранным бельем. У него были теплые, липкие руки. Каждый раз, когда Анатолий дотрагивался до Вика, Мартин отворачивался. Ему было мерзко. И мерзко от того, что Вик словно не замечал уродства этого существа, беспомощно ожидая от него ласки и тепла, на которые тот был просто неспособен.

Мартин вздрогнул, словно стряхивая с себя что-то липкое.

«В деревне есть библиотека?»

— Нет, только в городе.

«А есть в деревне женщина, у которой красивый сад или большой огород?»

— Я не знаю, Мартин, я совсем там ни с кем не общаюсь. Не хочу, они странные… мне и дома хорошо.

«Вик, это деревня. Тут ты или дружишь с людьми, или ты чужой. А чужих, что-то мне подсказывает, здесь не любят».

— И что мне, тащить с собой ведро корок в деревню?! — огрызнулся Вик, замыкаясь.

«Вик? Вик, ты меня слушаешь?» — настойчиво спросил Мартин.

— Ну…

«Я не хочу тебя заставлять. Я сам не испытываю… мне не страшно голодать. Или болеть. Но я не хочу, чтобы ты голодал. Тебе… тебе нельзя, понимаешь?» — в голосе Мартина послышалась растерянность.

Он никак не мог уместить в правильные слова все, что испытывал, когда Вик меланхолично смотрел в потолок, лежа на скрипучей кровати, и представлял облака. Не мог объяснить, что ребенок должен читать книги. Гулять, общаться с другими детьми. И главное есть вовремя, а не ждать по полтора дня, пока отец сунет ему ломоть хлеба с растаявшим белесым маслом и стакан молока.

Отец будто пытался заботиться о мальчике. Только Мартин видел, что это фальшивая забота. Когда отец выдавливал из себя очередное: «Ты это…не шляйся долго», это вовсе не означало, что можно не пропадать на улице хоть до следующего дня. Однажды Анатолий привез из города какие-то семена и дешевую пластмассовую машинку. И Вик, и Мартин с одинаковым изумлением уставились на подарок, искренне недоумевая, что с ним делать-то нужно?

Но Мартина после удивления словно плетью стегнула ненависть. Ему хотелось взять игрушку и заколотить Анатолию к глотку. Жестокое, осмысленное, не детское желание заставило его повернуться лицом к темноте и отойти от проема. Чтобы Вик не узнал, как он представляет себе острые края пластиковой кабинки, застрявшие в брыластом горле его отца. У Мартина было много причин ненавидеть его, но Вику он не об этом ни за что не скажет. Не сейчас.

А Вик, приняв подарок полоснул сознание светлой, детской надеждой. И не замутненной ничем радостью — это папа. Подарил ЕМУ.

Машинка стояла на полке, и Вик каждый день вытирал с нее пыль. Но никогда с ней не играл. Это была единственная игрушка в его комнате, и он искренне не понимал, зачем она вообще нужна. Иногда отец бросал ему: «Не разбрасывай игрушки в коридоре», уходя спать. Наверное, в такие моменты ему вспоминалось что-то из собственного детства. Вик игрушки никогда не разбрасывал. У него их и не было.

А семенами отец засеял двор. Весь, кроме дорожки от забора к дому. Мартин, борясь с подступающей от бешенства дурнотой, разглядывал пустые мятые пачки. Его надежды чем-то засеять огород рухнули в один миг.

Это была трава.

Спустя две недели, когда двор зазеленел, Анатолий стал пускать свиней на выпас. Прямо на участок. Вик не придал этому никакого значения.

И сейчас Мартину нужно было сказать мальчику, что его отец неправ. Что он его не защитит. Не вырастит. И не воспитает. Что придет осень, и Вик, голодавший все лето, начнет болеть. Что Мартин трижды проверил, какие щели в оконных рамах он заклеит, а какие — не сможет. Что по дому ходят сквозняки и что…

Все слова были не те.

«Я хочу сделать так, чтобы тебе было хорошо», — сократил тираду до конечной цели Мартин.

— Ладно. Зачем мне тетка с садом? — примирительно сказал Вик.

Он почувствовал, что друг волнуется. Это было необычно. Мартин ведь, наверное, его любит. Правда Вику было бы достаточно той любви, которая становилась светящейся рыбкой в темноте. Другой он не понимал. Была, правда, еще мать. Но ее любовь была какой-то животной, на грани одержимости, и этим отталкивала. А Мартин… заботился. И мир правда становился лучше. Вик твердо решил, что сегодня ночью он Мартину все расскажет. И он поймет его. И не станет сердиться. Или расстраиваться, как сейчас.

«Мы попросим у нее помощи. И посмотрим, как там все устроено», — туманно ответил Мартин.

— Пойдем завтра. Мартин?.. Там в ведре три картошки видел, ты с ними умеешь что-то делать?

«Разберемся», — вздохнул он.

Разговор оставил тягостный осадок намечающегося противоречия. Мартин тоскливо думал о том, что ему хотелось бы дать Вику ту ласку, что он не получал от отца. Что он плохо умеет умещать тепло в слова, но научится. Обязательно. А пока он сделает так, чтобы мальчик нормально питался.

А Вик думал, как же это несправедливо, что Мартин не любит отца. Что в этом мире все неправильно, отец почему-то не хочет любить мать, Мартин отца, а мать не любила Леру. Лера любила только его. А он любил их всех. Но почему-то они никак не хотели мириться.

«Вик? Тебе легче, когда ты плачешь?» — осторожно спросил Мартин.

— Нет, — прошептал он, вытирая предательские слезы.

«Врешь. Не надо плакать. Прости, я… я хорошо отношусь к твоему папе. Правда. И ты, я уверен, скоро увидишься со своей сестрой. И когда-нибудь у тебя будет хорошая, дружная и любящая семья, я обещаю», — через силу соврал Мартин, впрочем, не выдав себя.

— Но не сейчас, да?..

«Наверное… но не из-за меня. Правда. Ты мне веришь?»

— Верю.

Мартину нельзя было не верить.

Даже когда он врал.

…

— Мартин? Мартин, ты меня слышишь?

«Да. Что случилось?»

— Ты видел мою сестру?

«Я… тоже ее помню. Она красивая и добрая девочка. Я уверен, она скоро тебе напишет», — ответил Мартин.

На самом деле воспоминания о Лере горчили и тянули тоской. Но не потому, что Мартин чувствовал к ней хоть тень любви Вика и от этого скучал по незнакомому ребенку.

Он вспоминал ее похожей на мокрого воробья. Она была маленькая. Худая, лохматая, большеглазая и действительно красивая. Но в памяти Вика она осталась с неподходящей, слишком взрослой, печатью обреченности на лице. Такой Вик запомнил ее, уезжая.

— Я… я по ней скучаю. Мне ничего не хочется. Все… противно. И неправильно. Ты не думай, что я трус. Я там, дома, темноты тоже боялся. Но я был старший, должен был ее защищать. А теперь мы оба боимся, она там, я здесь и… все неправильно.

Вик подавился тирадой, уткнулся носом в острые колени и заплакал.

Мартин медленно досчитал до десяти, давая себе время подобрать слова. Что он, значит, повел себя, как все окружающие мальчика взрослые? Отец ведь тоже думает, что заботится о нем на свой манер.

«Послушай. Послушай меня. Я про этот мир еще мало знаю. Но понял, что он несправедлив. Но это не значит, что он жестокий и плохой. Он очень красивый, только… не всегда правильный. Но я правда стараюсь сделать его для тебя лучше. Не могу вернуть тебе сестру. Но я верю, что вы друг друга не забудете. И будете очень-очень любить. И встретитесь скоро… Вот, смотри».

На этот раз Мартин не был уверен, что у него получится. Но у Вика хорошее воображение. Он видел дракона в небе, а значит…

Лера сидела на краешке кровати, кутаясь в плед. Ее лицо светилось тысячей синих огоньков. Они смотрели друг на друга, и монстр с тысячей глаз, притаившийся в коридоре, лопнул, как мыльный пузырь, не оставив темного, липкого следа на стенах и полу.

Мартин чувствовал нарастающую, морозную дрожь, но упрямо заставлял себя вспоминать этот чужой образ, заставив его двигаться, протянуть руку и коснуться кончиками пальцев протянутой ладони Вика.

В ту же секунду образ погас.

— Мартин?

«Прости, я не смог дальше».

— Спасибо, — серьезно сказал Вик, закрывая глаза.

Действие 4 Правила игры

Утро началось с грохота.

Мартин проснулся первым. Поднялся с кровати, накинул рубашку и медленно открыл окно.

«Мартин, не надо, вдруг папе там плохо?..» — раздался испуганный голос.

Впрочем, вернуть себе контроль над ситуацией Вик не попытался.

— Да нет, Вик, ему там очень хорошо. Только нам с тобой там лучше сейчас не появляться, — процедил Мартин, быстро шнуруя ботинки.

«Что с ним?..»

С кухни раздалась нечленораздельная брань и частые, гулкие удары. Мартин поморщился — судя по звуку, Анатолий колотил по стене кастрюлей.

Мелькнула мысль о том, чтобы спуститься и посмотреть. Показать Вику отца в самом неприглядном свете. Разбить его авторитет. Потому что сама мысль о том, что Вик слушается и едва ли не боготворит помешанного алкоголика ужасала.

Но Мартин не стал. Вик любит отца, и еще не способен оценивать опасность или мыслить категориями «собственное достоинство», «честь», «благородство». Он просто бросится к отцу, и, скорее всего, пострадает. Вместо этого Мартин вытащил из-под кровати сумку, собранную как раз на такой случай, и закинул на плечо.

Объяснять Вику что такое «белая горячка» он не собирался. Но ждал этого с тем самых пор, как Анатолий неделю назад разбил самогонный аппарат в подвале.

— Твой папа очень пьян и не понимает, что делает. Может тебя обидеть и не понять, — выбрал он самую нейтральную версию.

«А себя он… не обидит?» — обеспокоенно поинтересовался мальчик.

Мартин про себя выругал некстати появившуюся сострадательность, но потом осекся. Ребенок должен сопереживать. Даже тем, кто не заслуживает этого.

— Это ты виноват, сучонок! — раздался торжествующий рев с кухни.

— Не думаю, — проворчал Мартин, закрывая дверь на защелку.

Не дожидаясь, пока отец выломает дверь, он выпрыгнул из окна, боком протиснулся в щель в заборе и бросился к лесу.

Во дворе скулили собаки. Когда Мартин почти достиг опушки, за спиной раздался грохот и звон битого стекла.

Отец все-таки выломал дверь и разбил окно в комнате.

«Проклятье…» — тоскливо подумал Мартин, сворачивая с тропы.

А ведь скоро осень. И Вик непременно заболеет. Потому что окно, как есть, придется заколачивать фанерой — не ждать же от Анатолия, что он догадается его застеклить.

…

«Мартин, ну куда ты?..» — растерянно спросил Вик, давно потерявший направление.

— Не переживай, мы недалеко от дома. Сейчас лесом подойдем к деревне и пойдем искать женщину с огородом, заодно, надеюсь, она тебя покормит.

«А как же папа?..»

— Папа… сегодня хочет побыть один.

Это была ложь. Папа не хотел быть один. Папа был из тех, кто, впав в буйство начинал искать зрителей. Но оставлять Вика на это смотреть, подвергая его опасности Мартин не собирался.

Он остановился, скинул сумку на землю и сел рядом.

Ему очень хотелось поговорить с Виком. Чтобы он понял. Но Мартин никак не мог отыскать для него нужных слов. Не мог сказать, что ему больно видеть, как отец обращается с ним. Что он очень боится умереть, но не только потому, что тогда потеряет доставшиеся ему крохи жизни. Ведь если он умрет — Вик останется один, никто его не уведет от опасности, не накормит, не утешит и не научит дружить с собаками.

А еще Мартин очень хотел бы сказать, что у него хотя и есть странная, почти целиком состоящая из чужих воспоминаний память и удивительным образом возникшая собственная душа… он все еще не понимал, что за мир его окружает, и как в нем жить. Что он сам не взрослый, и что он отчаянно барахтается, порой бестолково и бессмысленно. И что ему тоже нужна помощь. Чтобы Вик не обижался, когда Мартин делает что-то не так — он очень старается.

Но Мартин молчал. Вик жил в мире, где люди были равнодушны друг к другу. Ему хватало чужой беспомощности.

— Хочешь… поговорим об этом? — спросил он, резонно рассудив, что со своими переживаниями он как-нибудь справится, а вот Вик явно должен быть напуган и его нужно успокоить.

«Я… ничего не понимаю», — ответил Вик.

«Я тоже», — хотел ответить Мартин, но прикусил язык.

— Твой отец… подвержен… дурным привычкам. Когда он выпивает он переносится… в другую реальность. Ему кажется, что там хорошо. Но он путает ее с настоящим миром, и оставаясь там, здесь ведет себя… некрасиво.

«Но ты же тоже в другой реальности?»

Другая. Реальность. Что это за реальность такая — дверной проем и темнота? И реальность ли это вообще.

— Я… это не та реальность. Я ее не путаю с тем миром, в котором все люди живут. И я здесь родился, так уж вышло.

«А ты хотел бы…»

— Хотел бы, — честно признался он, не требуя завершить вопрос.

«И ты бы меня бросил, да?..»

— Вик, я… тебе давал поводы так думать? Думаешь, я это все… чтобы жить? — стараясь скрыть секундную обиду спросил он.

Он сам себе в первый же день честно ответил на этот вопрос. Нет, не для этого. К мальчику он удивительным образом успел привязаться. К тому же это было бы подло и жестоко. А Мартин, хоть был неуклюжим в проявлении чувств, ворчливым и порой не слишком снисходительным к чужим порокам, подлым и жестоким не был точно.

«Нет, я… не то хотел…»

— Вик, я не такой, как твоя мать. И даже не как твой отец. Я очень хочу, чтобы у тебя все было хорошо. И я не просто хочу, я стараюсь это «хорошо» приблизить. Как умею.

— Ты… пойдешь в деревню?

«Нет… ты там что-то хочешь, а я не знаю куда смотреть и что просить. И подсказки твои слушать… И так я тут сижу под кустом и с деревом разговариваю», — Мартин почти увидел, как Вик смешно наморщил нос, когда говорил.

Хотел ему ответить что-то о том, что их никто не видит, но вместо этого просто рассмеялся. Легко, будто и не было никакой темноты за спиной, страхов, ответственности и пьяного отца.

Он слышал, что Вик рассмеялся в ответ.

Хороший был смех, тихий и переливчатый, как колокольчик на ветру.

…

Мартин умылся и пригладил волосы теплой водой из бутылки, лежавшей в сумке. Ему было немного страшно идти в деревню. Он опасался детей — тех самых, загорелых, с цепкими взглядами и грубыми руками. Которые не любят чужаков.

Сам Мартин не боялся драки. Что такое боль он представлял себе довольно смутно, но считал ниже своего достоинства перед ней дрожать. Будь он самим собой — к нему еще может и не подошли бы. Но Вик выглядит чужаком. И слабым, а слабых тут не жалеют.

Но у Вика не получится просидеть взаперти до того момента, как он непостижимым образом научится давать отпор. Скоро Вик пойдет в школу, и лучше бы ему не выглядеть зазнавшимся городским жителем.

К тому же Мартину нужна была помощь.

Деревня была небольшой.

Большая часть домов была выкрашена в белый или голубой цвет. Мартин знал, что сюда иногда приезжают туристы, и местные жители стараются поддерживать антураж. Поэтому дома снаружи были опрятными, многие окна украшали резные ставни, а на окраине деревни специально оставили старую мельницу. Многие крыши золотилась на солнце соломой.

Сперва Мартин потерялся в изобилии звуков, и почти минуту стоял, прикрыв глаза, и пытался привыкнуть к показавшемуся оглушительным шуму. Слышались голоса — раздраженные женские, визгливые детские, благодушные мужские. Где-то мычали коровы, кудахтали куры, слышалось знакомое сытое хрюканье свиней и заливистый лай собак.

Мартин отметил про себя небольшую церковь на окраине деревни. В крайнем случае можно пойти туда. Предложить помощь в обмен на еду. Попрошайничать он не собирался, хотя и понимал, что от работы шестилетнего ребенка немного пользы.

Огород нашелся быстро.

Тот дом сверкал белоснежной краской. Из-за забора виднелись несколько яблонь, пышные кусты смородины и ровные, зеленеющие ряды грядок с огороженными разноцветными колышками секторами.

«Мартин, она нас прогонит», — тоскливо предрек Вик, и Мартин был вынужден с ним в глубине души согласиться.

Женщина, пропалывавшая грядку у забора, казалась огромной. Она будто вся состояла из мягких шаров разного размера, засунутых под цветастое бесформенное платье. Мартин смотрел на ее красное, мокрое лицо и стянутые в тугой узел на затылке черные волосы. И чувствовал, что стучать ему не хочется. Но он не стал потакать ни своей интуиции, ни своему постыдному малодушию.

— Уважаемая?.. — окликнул т он ее из-за забора.

Женщина не услышала. Мартин досадливо поморщился. Детскому лицу не шло выражение взрослой досады, но он ничего не мог с собой поделать.

У Вика голос тихий, дрожащий.

«Только милостыню и просить», — раздраженно подумал Мартин, но прогнал и эту мысль.

И громче повторил:

— Уважаемая!..

Женщина обернулась. Лицо у нее тоже оказалось совершенно круглое, а шея — дряблая, висящая рыхлыми складками. Мартина посетила неожиданная мысль — какой она была в молодости, эта женщина? Не такой же бесформенной и…

— Что тебе? — хрипло спросила она.

«Будто ворона каркает», — усмехнулся Вик.

— Не нужна ли вам помощь?

— Я клубнику не раздаю! Помощник! Скажи своему папаше…

— Мне не нужна клубника, уважаемая, я предлагаю вам помощь, — с нажимом повторил Мартин.

— Пшел, — презрительно выплюнула женщина, возвращаясь к грядке.

Мартин оглянулся в поисках другого подходящего дома с более приветливыми хозяевами. Под ногами у него копошилась в пыли пестрая курица.

«Мартин, а ты чего хотел-то? Зачем тебе непременно с красивым огородом?» — спросил Вик.

Но ответить Мартин не успел — его плечо сжала чья-то рука.

— Мальчик? Ты предлагал Римме помощь? — раздался женский голос.

Обернувшись, Мартин с большим трудом удержался от того, чтобы отшатнуться.

Женщине, которая на него смотрела, могло быть и двадцать, и шестьдесят. Лицо было перечеркнуто розовым, в белых прожилках бугристым шрамом, ото лба слева к подбородку справа. Один глаз у нее был сделан из дешевого, мутного стекла, издевательски-яркого, синего, словно бросающего вызов своей заметностью.

Но Мартин внимательно и серьезно смотрел на второй — уставший. Темно-серый, как у него. Он не стал стряхивать руку с плеча.

— Да, я предлагал. Помочь вам, уважаемая? — тихо спросил он.

— У меня нет клубники, — с какой-то обреченностью сообщила женщина.

У ее голоса тоже не было возраста. Он низкий и усталый. И больше… никакой.

— И далась же… — Мартин осекся на полуслове. — Мне не нужна клубника. Мне нужны журналы. Или книги.

— Журналы? Какие ты хочешь журналы, мальчик? Про машины? Про корабли?..

— Про… садоводство. Про кур, про огород… в общем, про то, как вести хозяйство.

— Зачем тебе? — удивилась женщина.

— Я — сын Анатолия Редского, — с отвращением признался Мартин.

— Анатолий это… тот грузный мужчина, который выращивает свиней?

— Да. У нас проблемы, а я не знаю, как их решить. Куры не несутся, и…

На них начали опасливо поглядывать. С долей гадливости. То один, то другой настороженный взгляд обжигал его лицо. От прохожих. От соседей из-за заборов. Мартин с тоской понял, что разговаривать с этой женщиной — ошибка. Что она пария. И ему надлежит отшатнуться от нее, сплюнуть в теплую желтую пыль и бежать.

Стать как все. Как часть этого мира.

— У меня нет журналов, — сказала женщина, отпуская его плечо, и отворачиваясь.

Словно почувствовала его мысли.

Она была высокая, худая. В темно-синем платье с дурацким, заляпанным фартуком.

— Но… вам ведь все еще нужна помощь? — спросил Мартин, догоняя женщину и дотрагиваясь до ее рукава.

«Мартин… может не надо?» — опасливо спросил Вик.

«Может и не надо», — задумчиво ответил Мартин.

…

Изба из потемневшего дерева стояла на отшибе. Дом не был выкрашен ни белой, ни голубой краской. Когда-то он был крепким, золотящимся светлыми, гладкими бревнами и тонкими реечками крыши. Сверкали прозрачные стекла и бежала вязь растительного узора по ставням. А из красной кирпичной трубы поднимался живой светлый дым.

Сейчас дом напоминал брошенного детьми старика. Потемневший, с трещинами рассохшихся в дереве морщин. Труба покрыта патиной копоти, ставни покосились. И только одно было в этом доме целым, крепким и надежным — забор.

— Я одна живу. Мне плохо, — тихо сообщила женщина.

Мартина полоснула жалость. Впрочем, он успел понять, что женщина была сумасшедшей. Тихой помешанной. Она может сама о себе заботиться. Наверное, даже выполняет какую-то роль в деревне — может, к ней ходят гадать. Или у нее растут лучшие яблоки. Только говорит она так, по-особенному. Чувствуется тоскливое, царапающее безумие в ее голосе.

В доме было темно и не убрано. Не была заправлена постель. Посуду не мыли, кажется, пару дней. Мутные стекла на окнах пропускали мало света, а на половиках скопился тонкий слой желтой уличной пыли.

— Плохо мне, — повторила женщина, будто оправдываясь.

Мартин неопределенно пожал плечами. Он видел — правда плохо.

— Молока… хочешь? — предложила женщина, словно ожидая, что он бросится бежать.

— Да, — не стал отпираться он.

Дома все равно пусто. И неизвестно, когда он сможет вернуться. Может отец сейчас уснет. А может, будет крушить все до следующего утра.

«А может этот пропитой боров упадет и проломит себе башку», — подумал Мартин, позволяя сладостной фантазии на мгновение затопить сознание целиком.

Он ничего не мог сделать. Скрывал ненависть от Вика, но она росла, с каждым днем, с каждой темной ночью, которой Вик тихо скулил в подушку от тоски, а Мартин пытался утешить его, рассказывая какие-то нелепые истории.

Каждой ночью, что приходил в коридор бесформенный монстр с тысячей черных глаз и медленно тащил свое грузное тело к комнате, оставляя за собой липкий черный след. Каждым утром, что Мартин обнаруживал пустой холодильник.

Каждым днем, что Вик пытался заслужить любовь отца, но наталкивался на глухую стену равнодушия.

Женщина чем-то гремела в холодильнике.

— Что ты хотел в журналах, мальчик? — тихо спросила она.

— У нас куры расклевывают яйца. В огороде ничер… ничего не растет… — Мартин на секунду прикрыл глаза, настраиваясь на образ очень воспитанного и старательного шестилетнего мальчика.

И, уже более мягким голосом, тщательно подбирая слова продолжил:

— Я с города приехал. Папа у меня занятой очень, он свинок разводит, а за ними, он говорит, глаз да глаз нужен…

«Мартин, ты издеваешься, да?»

— Я вот подумал — ну не до огорода же ему, и не до кур. А мне бы ягод ему на вечер собрать, или яйца пожарить — он уставший всегда. И в огороде, опять же, что-нибудь посадить. Только я не умею совсем, меня в городе только книжки читать научили и считать.

— И ты хотел научиться. Ты хотел сидеть и читать журналы вместо того, чтобы обо всем спросить?

— Так все заняты. Вот ваша тетя Римма даже разговаривать не стала. Я уж сам разберусь, потихоньку…

Женщина поставила на стол стакан молока и тарелку с печеньем.

— Чтобы куры не расклевывали яйца им нужен мел. Я тебе дам коробку. И журналов у меня нет, но есть справочник по ботанике, клиенты дарили, можешь забирать. Хоть на растопку если что сгодится… И саженцы я тебе… дам. И сажать научу. Ты только… приходи дня через три, — с какой-то беспомощностью попросила женщина.

— Чем вам помочь-то? — чуть мрачнее спросил Вик, которому Мартин уступил, чтобы тот поел и продолжил разговор. Вик все еще ее побаивался, но старался, чтобы этого не было заметно.

— Мне… не нужно помогать. Ты… приходи, ладно?

— А где ваши дети? — спросил не отличающийся тактичностью Вик.

Впрочем, женщина не рассердилась, не обиделась и вообще никак не проявила, что ее задел вопрос. Только Мартин заметил, как дрогнули кончики ее пальцев.

— Повитуха я. Своих детей Бог не дал. А хочешь — послушай, что тебе в деревне скажут. Что это наказание.

Вик ничего не понял. Он решил про себя, что женщина сумасшедшая, и говорить может что угодно.

— Давайте я вам хоть окна помою? — предложил Вик.

Молоко было холодным и пахло травой. И печенье оказалось не засохшим, как можно было ожидать от хозяйки такого дома. Оно было свежим, сладким и с сильным запахом топленного масла. Словно женщина лучшее, что было в доме, отдала ему. И Вик хотел хоть что-то вернуть ей. Потому что это было правильно.

Она неопределенно пожала плечами и отвернулась к шкафу.

Вик прикрыл глаза и почти не почувствовал, как мир, качнувшись, уместился в оконный проем.

Во дворе был колодец. Двор был запущенным и без разноцветных реечек, разделяющих грядки на сектора. Но там был огород. И теплица. И курятник, который Мартин внимательно осмотрел. Курятник был таким же потемневшим, как и дом, но его конструкция разительно отличалась от маленького сарайчика у них во дворе. Он был похож скорее на небольшой домик, почему-то с окошком, затянутым плотной мутной пленкой. Снаружи к курятнику примыкал загон, обтянутый мелкоячеистой ржавой сеткой.

Мартин вымыл окна, вытряхнул половики и кое-как прикрутил болтающуюся дверцу кухонного шкафа. Вик предлагал помочь, но Мартин торопился — снаружи все чаще слышались детские голоса. Время близилось к обеду. Видимо, кто-то закончил обязательные утренние работы, кто-то вернулся с рыбалки. Но главное — дети уже собирались в ватаги и нужно было постараться избежать если не столкновения с ними, то, по крайней мере, конфликта.

На столе лежала тяжелая книга в черной обложке, с измятыми сыростью желтыми страницами. Сверху — большая коробка мела и пакет с печеньем. Мартин, ополоснув руки и лицо, начал упаковывать книгу в сумку. Женщина сидела за столом и тоскливо наблюдала за ним.

— Уважаемая, подскажите… зачем в курятнике окна?

— Ты не спросил, не темно ли курочкам в домике, малыш, — бесцветно отметила женщина.

Мартин снова почувствовал легкую тревогу. Но быстро успокоился. Много ли взрослых способны разгадать такую загадку? Если не выделяться? Если скрывать ее?

— Окна нужны потому, что в темноте куры плохо несутся. Передай своему занятому отцу.

— Спасибо вам, — сказал он, закидывая на плечо резко потяжелевшую сумку.

— Приходи через три дня, — напомнила женщина, не встав из-за стола, чтобы его проводить.

Мартин со смешенным чувством облегчения и сожаления выскользнул на улицу и плотно затворил за собой дверь.

То, что он увидел, сделало легкую тревогу от недосказанности женщины чем-то совершенно незначительным.

Потому что другая, свинцово-тяжелая навалилась на него в один миг. И растаяла.

Он без страха, прямо и открыто, смотрел в глаза одному из облокотившихся о забор мальчишек. Высокому, черноволосому, с голубыми, как вода, глазами. В нем Мартин безошибочно узнал главаря. Было еще четверо, но он видел, что главная проблема — этот, черноволосый, с поцарапанными локтями и коленями, в пропыленной синей рубашке.

«Нас бить будут, да?..» — обреченно спросил его Вик.

«Не будут. Но ты на всякий случай отойди», — попросил его Мартин.

«Ну ты скажи ему: „Не желаете ли хлебную корку, уважаемый?“, он сразу от тебя отстанет», — ехидно посоветовал Вик.

Впрочем, Мартин чувствовал, что это бравада.

— Ты свиновода сын? — презрительно спросил мальчик, нарушив молчание.

Ему было двенадцать или тринадцать на вид. Голос у него только начал ломаться, и от этого обладал какой-то комичной басовитостью. Впрочем, Мартину было не до смеха. Каждый раз, отвечая на это вопрос он чувствовал себя так, будто ему приходится есть помои.

— Да, — ответил он как можно более миролюбиво.

— И что ты, погань белоглазая, тут забыл?

Мартин прикрыл глаза. Им неоткуда было знать, что у Вика глаза были почти белыми. Впрочем, это было неважно.

Важным был вопрос, что ответить. Дерзить? Попытаться сгладить конфликт? Показать, что он настроен доброжелательно и не хочет никакой драки? Или попытаться сбежать через дыру в заборе с противоположной стороны, бросив сумку и потихоньку вернуться за ней вечером?..

В голубых глазах собеседника нарастало тяжелое, грозное презрение.

«С собаками все-таки проще», — тоскливо подумал Мартин.

На помощь взрослых он не надеялся. Оставался еще один выход. Опасный, ненадежный. Но Мартин не видел другого.

Улыбнувшись, он ответил:

— Я заблудился. Знаете, проведя столько лет среди Альвов, я вовсе отвык от человеческих тропинок.

«Мартин, что ты несешь?!» — в ужасе ахнул Вик.

Вику и правда стало страшно. Не хватало еще чтобы вместе со всем этим миром его мудрый и рассудительный друг сошел с ума. Ему тогда что делать?!

Но Мартин улыбнулся уже гораздо легче. Он увидел в глазах мальчишек знакомый проблеск интереса. Вздохнув, он вышел за забор.

…

— Мартин, у тебя мозги совсем набекрень! Что ты нес, скажи на милость?!

«Ты хотел, чтобы нас побили? Или ты еще чем-то готов был поразить этих юных агрессоров? Что мне им надо было сказать, что я за книжкой по ботанике пришел к тетке, которую они всей деревней презирают?»

— Нужно было совсем не ходить!

Они ушли из деревни спустя три часа. За это время Мартин рассказал такое количество историй, что хватило бы год прогонять целую армию Пушистиков, охрип и устал так, будто вопреки расхожей поговорке, ворочал мешки. Когда его познания в мифологии начали подходить к концу, пришлось сочинять. Рассказал о том, почему у Вика белые волосы и белые глаза, сказал, почему редко появляется в деревне и не умеет плавать и лазать по деревьям. Рассказал, почему он не «белый, как, блин, моль», а бледный, как снег. В рассказе присутствовали феи, волшебные цветы, говорящие коровы и прочие сказочные персонажи, которые давали окружающей мальчика действительности какой-то новый смысл. И не было никаких серых стен и алкоголика-отца.

«Совсем я не мог. К тому же ты помнишь — тебе не удастся от них прятаться».

— Но ты же…врал, — с удивлением произнес Вик, будто мысль о лгущем Мартине казалась ему чем-то абсурдным.

Сам Мартин не считал себя образцом честности. Что делать — он оказался в тех условиях, когда ему приходилось изворачиваться.

«Я не врал. Я рассказывал им сказку, а они знали, что я ее рассказывал. Если ты заметил, они были в восторге и обещали тебя никогда не трогать, если ты еще расскажешь… Ради всего святого, Вик, это могло бы стать самой большой твоей проблемой на долгие годы, а нам удалось отделаться дурацкой сказкой про говорящую корову!» — Мартин сам был не в большом восторге от своего вынужденного бенефиса.

— Мартин?.. А вообще ты здорово рассказываешь, — неожиданно потеплевшим голосом признался Вик.

Он и правда совсем не сердился.

Они устроились недалеко от озера, в котором недавно купались. Чуть поодаль росла огромная, разлапистая ель, похожая на темно-зеленый шатер. Мартин привел их сюда, расстелил на земле старое шерстяное одеяло и закрыл глаза.

Он легко уступал Вику, возвращаясь к своей темноте. Но когда мир, вздрогнув, переворачивался перед его глазами, он чувствовал глухую, тянущую тоску. И от этой тоски чернее становилась темнота, и немилосерднее дверной проем. В такие моменты всегда всплывало горькое, глухое слово «каземат».

Мартин смотрел в свою темноту, часто замечая там какое-то движение. Иногда даже слышал звуки, похожие на шорох воды о песок. Но он не ходил туда, опасаясь вслепую блуждать в пространстве, о котором ничего не знал. Боялся не найти проем и не вернуться к Вику. Боялся раствориться в ней, потеряться и больше никогда не увидеть света.

— Мартин, ты меня слушаешь? — вывел его из размышлений голос Вика.

«Нет, прости, я задумался. Что ты говорил?»

— Говорю, читай свою книжку. Когда мы домой вернемся?

Мартин молчал. Он бы предпочел заночевать в лесу. Было тепло, хищники близко к деревне не подходили, а вот отец мог и не успокоиться. У Мартина с собой было шерстяное одеяло, зажигалка и спички, веревка и даже сложенный кусок брезента. Но объяснять, почему ночью в лесу не так страшно, как дома, не стал.

— Давай вечером вернемся и посмотрим, как там дела, — уклончиво ответил он.

Книга была огромная. Тяжелая, с мелкими буквами и четкими, детальными рисунками. Были там растения в разрезе. Молекулярные строения мембран. Рисунки тонких, невесомых травинок и огромных, мясистых листьев.

«Ну и муть…» — тоскливо прошептал Вик.

А Мартин был в восторге, забыв даже ненадолго о своей первоначальной цели. Было в этой книге что-то такое, о чем он так тосковал — дальнее, неизведанное и чужое. Мир, непохожий на тот, в котором он жил. Мир, отделенный от него чем-то грозным, но все же притягательными, играющим красками от стального серого до глубокого черного и безмятежно-голубого.

Морем.

Вику он не стал ничего говорить. Провел кончиками пальцев по плотному, шершавому листу, будто здороваясь с книгой. Им предстояло долго пробыть вместе.

Действие 5 Катастрофа

Дни потянулись бесконечной чередой. Хорошие были дни, золотые от солнца, песка и пшеничных полей.

Зеленые от леса и травы.

Пронзительно-голубые от неба и воды.

В тот день Мартин влез в окно поздним вечером. Отец спал на кухне, лицом вниз. Мартин не рискнул идти к себе в комнату, и они с Виком заночевали на чердаке.

Вик написал письмо Лере, и они с Мартином отнесли его на почту. Пусть у нее будут те письма — он будет писать еще.

Спустя пару недель пришел ответ. Несколько листов, исписанных округлым, размашистым почерком Полины. Там было и для Вика. Лист, начинавшееся со слов «Сыночек мой любимый». Анатолий сжег письмо в пепельнице. Другой лист, где письмо начиналось с «Братик!..» подумав, отдал сыну. Вик разбирал почерк до вечера. Лера диктовала маме свои простые детские переживания и любовь. Любовь была видна в каждом ее слове, она звенела в каждом предложении, согревая кончики пальцев при прикосновении к листу. Мартин молча наблюдал и радовался тому, что у Вика наконец-то заблестели глаза.

Мартин забрал у женщины саженцы и аккуратно высадил их между курятником и забором — чтобы свиньи, пасущиеся во дворе, не добрались. Он научился собирать в лесу ягоды и искать грибы. Ему даже удавалось что-то сушить на зиму. У той же женщины он взял удочку, и смог не только напроситься с местными мальчишками на рыбалку, но еще и заставить их учить его ловить рыбу.

Рыбу Мартин потрошил сам, живую, серебристую и пахнущую тиной.

Наконец-то Мартин смог обратить внимание на что-то, кроме того, как не дать другу умереть с голода. Отец продолжал демонстрировать потрясающее равнодушие к судьбе Вика, а поняв, что он научился готовить, казалось, вовсе о нем позабыл. Мартин, чертыхаясь и вытаскивая зубами занозы из ладоней, оторвал в курятнике несколько досок над потолком. Куры и правда начали нестись лучше, и все меньше разбитых яиц в осколках хрупкой скорлупы находилось утром на дощатом полу курятника.

Ночью, когда темнота бросала синий бархат на деревню, а в разбитое окно врывался теплый ветер, несущий запахи трав и воды, Мартин, улыбаясь, зажигал для Вика огоньки. Он выдумал столько сказок, что хватило бы на целую библиотеку. Монстр с тысячей глаз все реже сторожил темноту коридора. Мартин думал об этом с облегчением.

Это стоило всех выпотрошенных рыбок и всех рассказанных сказок.

Ведь Вик не помнил, но Мартин-то точно знал, что это за чудовище.

Вик не мог помнить своего дедушку по отцу. Ему было всего три года, когда Анатолий привез его показать своему отцу. А Мартин помнил все так ясно, будто это он стоял на крыльце под высоким серым небом, с которого все сыпался, зачем-то сухой, белый снег. И по этому снегу дедушка тащил огромный, заляпанный кровью мешок с потрохами только что забитых свиней. От мешка пахло смертью и навозом, а в воздух поднимался белый курящийся пар. Из нескольких дырочек в ткани вырывалась толчками черная слизь.

Мартин не хотел, чтобы Вик вспоминал этот мешок.

Осень приходила медленно. Не было синей северной стыли, ранних сумерек и злого, холодного ветра, врывающегося внезапно в почти летнюю жару. Все больше золотого и красного мелькало в зелени деревьев.

«Смотри, Мартин, деревья седеют!» — с восторгом сказал Вик, показывая особо пышную расцвеченную золотом крону.

Мартин все реже думал о смерти. Ему казалось, жизнь налаживается, что мир, рассыпанный вокруг миллионами разноцветных осколков, наконец-то стал принимать какую-то форму. Что эти осколки становятся на места. И может, еще получится витраж, через который будет падать разноцветный свет.

— Мартин, а ты сам что, совсем не боишься темноты? — спросил его как-то Вик, наблюдая, как огромная золотистая бабочка вьется вокруг погасшей лампы.

Эти видения, которые создавал Мартин, ничего не освещали. Это был какой-то ненастоящий, фальшивый свет. Но Вик не обижался и не разочаровывался в друге — это ничего, что его огоньки никому не светят. Зато они есть. И Мартин есть. И как здорово, что они есть, фальшивые или настоящие — не так важно.

«Я… не боюсь этой темноты», — ответил Мартин.

И сказал правду. Темнота Вика была обычной, сухой и теплой. Ничего общего не имеющая с той стихией, что клубилась за его спиной. Той темноты он боялся, но не хотел говорить об этом мальчику. Он все равно не объяснит ему, в чем разница. А если объяснит — будет еще хуже. Вику и так страшно жить на свете, не хватало еще больше его пугать.

Но страх оставался. И темнота тоже. Можно было попробовать не замечать ее. Смотреть только в проем. А потом погружаться в свое холодное, липкое забытье, похожее на сон и на маленькую смерть. Правда, иногда ему снились сны.

Но находясь в этой темноте Мартин чувствовал себя потерянным. И очень несчастным. Словно безрадостное и черное предрекала ему эта темнота. Но ведь это неправда. Его будущее не будет черным — Вик вырастет достойным человеком. И ему, Мартину, может, найдется место в его жизни. А если нет — разве темнота будет страшной, если он сумеет кого-то спасти?

Глубокой ночью, когда Вик давно спал, Мартин впервые обернулся к темноте не затем, чтобы принять ее клубящуюся черноту.

Мало что в этой темноте ему было подвластно. Мало было подвластно по ту сторону дверного проема. И все же в его силах было попытаться.

В первую ночь он отпустил плавать в темноту светящуюся рыбку, розово-золотого китайского карпа. Она долго кружила вокруг него, задевая протянутые ладони хвостом. И Мартин чувствовал холодное касание гладкой рыбьей чешуи. Рыбка была реальна в его мире. Она была настоящей. Когда она скользила над запястьями, свет падал на манжеты, оставляя на белой ткани разноцветные пятна.

Наконец, рыбка, беззвучно плеснув по темноте хвостом, стала отдаляться, вскоре скрывшись в черной мути.

Мартин ждал ее весь день и всю ночь. Он не знал, может ли она погибнуть, но ему было важно знать, что она не растворилась.

Что у него есть власть над темнотой. Что созданное им сохраняется. И ночью, когда Вик уснул, рыбка вернулась, ткнулась в плечо. И больше не уплывала в темноту, оставаясь где-то поблизости.

В ту же ночь он очертил кусочком мела границы будущей комнаты.

Простого мела, такого же, какой он добавлял курам в корм каждый день.

Такого же, как тот, которым он нарисовал по просьбе Вика чайку на стенке шкафа.

Над проемом выросли грани углов будущей комнаты. Он начертил их мелом прямо на темноте, как на грифельной доске, вставая на небольшую стремянку, чтобы нарисовать потолок.

Почему линии выходили ровными?

Откуда взялась стремянка?

Мартин не давал себе ответов на эти вопросы, пока не закончил работу.

Дорисовав последнюю линию, он сел, привычно привалившись к косяку и спрятал лицо в ладонях, ожидая, когда стихнет бьющая его крупная дрожь. Он почти не удивился, почувствовав на руках что-то горячее и мокрое.

Можно сколько угодно лгать себе. Звать себя Мартином, видеть на себе одежду, думать, говорить, делать что-то руками Вика и смотреть его глазами. Бояться когда-нибудь полюбить кого-то еще его сердцем.

Это не делает его человеком.

Он остается безумием одинокого мальчика, напуганного темнотой.

Он сам — одинокий мальчик, напуганный темнотой.

Хорошо, что Вик не видел его слез.

Начерченное никуда не делось. И рыбка огибала белоснежные линии, встречая в них препятствия. Рыбку Мартин назвал Орестом. Не в честь героя, а в честь корабля. Это было неправильно, но никто не мог ему запретить.

На третью ночь линии соединились широкими полосами красного дерева. В комнате не было настоящих окон, только бутафорские, из золотистого, непрозрачного стекла. Мартин старался не допускать лишних деталей. Ему было тяжело воплощать эти доски. Когда первая стена еще не была закончена, мир качнулся. Мартин успел подумать, что Вик проснулся, но в глаза хлынула ледяная темнота и сознание щелчком погасло.

Он пришел в себя, лежа лицом вниз. Вик спал. Значит, ночь продолжается. Значит, он закончит со стенами.

Мартин просто стоял и смотрел, как медленно обрастает контуром дерева темнота. Ему казалось, что от него к стенам тянутся тонкие нити. Всем телом он связывал себя с будущим домом, позволяя ниточкам тянуть из него тепло.

Нарастали, обволакивали и лишали сил холод и острая, царапающая боль. Он терпел. Так надо. Нельзя что-то создать, не отдав ничего взамен. Даже если у тебя совсем ничего нет.

Напротив проема он, сам не зная зачем, оставил еще один — ведущий туда, в темноту. В эти дни ему тяжело давалось говорить с Виком, несколько раз тот даже не смог расслышать, что говорит ему друг. Но Мартину нужно было это пространство. Иначе он бы просто сошел с ума. Что он за человек, даже с именем, если вся его реальность — темнота?

Пусть будет еще и дом. Пусть у него будет еще один сладкий самообман. Слишком уж больно обжигали лицо, руки и сердце те слезы.

Четвертой ночью комната обрела потолок, невысокий, из тех же досок, что и стены, с несколькими балками. Мартин давно понял, на что похожа комната — это была каюта корабля.

На следующую ночь в комнате появился стол, несколько пустых полок и мягкое лиловое кресло с высокой спинкой. Кровати не было, и он не собирался занимать ею место. Он боялся сна. Кровать будет казаться ему гробом.

Больше он делать ничего не собирался, хотя и чувствовал, что комнате чего-то не хватает. Шестую ночь он просто просидел в кресле, ожидая, пока наступит утро и радуясь, что не нужно больше, надрываясь, воплощать себе стены, отгораживающие от темноты.

Но следующей ночью он понял, что еще нужно.

Огоньки, которые он зажигал в темноте противостояли ей. А здесь единственным светом был открытый проем.

Седьмой ночью напротив кресла зажегся камин. Орест не пожелал остаться снаружи. Он кружил в границах стен, но никогда не приближался ни к одному из проемов.

У Мартина появился дом.

Вик стал спокойнее, начал есть каждый день и чаще смеяться. Он больше не напоминал угрюмого, забитого зверька.

Обычный ребенок. Немного стеснительный, но доверчивый и добрый.

Мягкая золотистая осень за окном не казалась обещанием зимы.

И все рухнуло в один день.

…

В тот день Анатолий проснулся в непривычно для себя ранние семь утра.

Мартин, истощенный строительством, бессильно лежал в кресле, с трудом балансируя на границе сна и яви.

Вик спал, и ему снились белые облака, которые почему-то были теплыми, сухими и мягкими, как вата. Мартин рассказывал, что облака — это капельки воды. Но во сне действовали другие законы.

— Просыпайся! Подъем! — раздался раздраженный голос за секунду до грохота. — И не одевайся в то, что потом выкинуть нельзя!

Мартин услышал удаляющиеся шаги. В голове тяжелой пульсацией нарастал панический ужас.

«Вик, нужно бежать. Пересидеть где-нибудь, пока он не напьется и не забудет. Вик, правда, будет хуже…» — отчаянно попросил он, впрочем, не пытаясь занять место насильно.

— Ты что, папа же позвал, — искренне недоумевая, весело ответил ему Вик, застегивая рваную голубую рубашку.

«Черт…» — обреченно подумал Мартин, больным взглядом наблюдая за снующей по комнате рыбкой.

Он сам не знал, чего так испугался. Предчувствие беды, липкое и тяжелое давило на него, становясь все осязаемей с каждым шагом.

Вик шел за отцом и не ждал подвоха.

Они вышли во двор. Солнце светло ярко, трава была пронзительно-зеленой и даже собаки при появлении Анатолия не стали прятаться в будки, а лишь подняли тяжелые головы с лап, проводив их взглядами.

Мартину это казалось абсурдным. Не должно быть никакого солнца. И травы. И собаки не должны лежать так спокойно, неужели он один чувствует надвигающуюся беду?!

Рядом с сараем лежала связанная свинья. Небольшая, больше похожая на тех, что рисуют на картинках, чем на тех, кого боялся Вик.

«Мартин, зачем он ее связал?..»

«Отойди…» — хрипло попросил его Мартин, хорошо понявший, зачем.

В ладонь мальчика легло что-то гладкое и теплое. Он несколько секунд ошарашенно разглядывал длинный нож с блестящим серым лезвием, прежде чем осмелился задать вопрос:

— Зачем?

Анатолий стоял рядом и просто смотрел тяжелым взглядом.

Вик начал догадываться. Сначала он с ужасом отверг эту мысль, но она становилась все очевиднее. И Мартин что-то говорил.

Но Мартин ошибается. И он, Вик, ошибается тоже. Отец не может хотеть такого. Это… абсурдно.

В этот момент отец вытаскивает нож из плотно сжатых пальцев. Вик с облегчением вздыхает:

«Видишь, Мартин, он вовсе не…»

— Не закрывай глаза, когда будешь резать — весь двор кровью зальешь. Смотри, нож нужно воткнуть сюда и вести с нажимом отсюда сюда, — отец начертил лезвием ножа невидимый узор на горле свиньи.

«Я не могу. Она смотрит на меня… она живая. Ей будет больно», — Вик с отчаянием попытался донести до Мартина трагизм ситуации.

Он чувствовал себя потерянным. Сжимал нож и думал, что честный и добрый Мартин ничем ему сейчас не поможет. Или он скажет: «А если я завтра умру, ты так и будешь бояться резать свиней?»

«Вик, пожалуйста, прошу тебя. Отойди, я все сделаю сам», — с отчаянием попросил Мартин.

«Ну вот…» — успел обреченно подумать Вик, прежде чем до него дошел смысл сказанного.

— Это всего лишь свинья! Животное, кусок мяса, который пока что еще дышит и гадит! Твоя мать окончательно сделала из тебя тряпку?!

Отца явно начинала раздражать нерешительность мальчика. Он смотрел на сына, и в его глазах начинает блестеть что-то незнакомое. Страшное.

Угроза.

«Ты правда ее убьешь? Ты говорил нельзя делать никому больно».

«Иногда мы попадаем в безвыходные ситуации. Отвернись».

Оказавшись в своей белоснежной комнате, Вик отошел от окна, зажмурился и закрыл ладонями уши.

Может, это было неправильно. Может, это было подло. И надо было смотреть вместе с Мартином, а не позволять ему приносить жертвы в одиночестве — или это значило бы сделать жертвы бессмысленными?

Мартин в это время сжимал рукоять ножа и до крови закусил губу.

Он не хотел этого делать. Ему была отвратительна мысль об убийстве. Даже свиньи. Даже обреченной свиньи.

Он даже рыбу потрошить не хотел, но тогда это было необходимостью, а не чужой прихотью, не демонстрацией власти.

Но он не успел сбежать, и стоит здесь с этим ножом. И если он даст сейчас волю своему протесту — не только подведет Вика, но и заставит мучиться животное.

Когда отец подошел к нему и взял за руку, помогая совершить непосильное для ребенка движение, Мартин почувствовал, как отвращение и ненависть, всколыхнувшиеся от прикосновения в душе вытесняют остальные чувства.

А потом раздался визг. Он ввинтился в уши, наполнил голову вибрирующе-захлебывающимся звуком, и Мартин почувствовал, как становится скользкой рукоять ножа, как липкая раскаленная паника передается ему через такую же липкую и раскаленную кровь, как сознание ускользает, делая мир серым и сужая его до алеющего разреза.

Разрез получился ровным. Мартин вел нож, не задумываясь, что делает. Если задумается — движение сломается, и животному будет больно. Если задумается — бросит рукоять, отшатнется и не сможет закончить.

Если задумается — может, развернется и всадит окровавленное лезвие отцу Вика в мутный покрасневший глаз.

Спустя десять минут, отмывая дрожащие руки в ледяной воде Мартин не мог понять, что же не так. Что-то было неправильно. Что-то было еще неправильнее, чем произошедшее только что убийство. Силы окончательно покинули его.

Мир качался перед глазами, а отвращение от совершенного убийства першило в горле слезами, которым было бы легче дать выход. Но что-то все еще было не так.

Осознание заставило Мартина замереть, погрузив руки в розовую от крови воду.

Предчувствие беды никуда не делось.

…

Отец вернулся из города поздно вечером. Он отвозил на рынок мясо. Обычно он возвращался со звякающим черным пакетом, приводящим его в исключительно благодушное настроение. Иногда с ним приходил Мит — его приятель. Мит был щуплым, со слезящимися глазами и просительными интонациями. Их связывали любовь к выпивке, готовность Мита унижаться и потребность Анатолия в том, чтобы перед ним унижались.

Но сегодня Анатолий приехал один и без пакета. На кухне было совсем тихо. Будто не было никого.

Мартин смотрел в огонь. Каждое движение давалось ему с трудом, как будто он был где-то глубоко под водой. Ему впервые хотелось этого мутного, зябкого забытья, заменяющего ему сон. Но он не позволял себе закрыть глаза.

«Ты трус. Все плохое позади — ты зарезал это несчастное животное», — говорил он себе.

Соглашался. И оставался сидеть.

«Анатолий просто пьян. Он ввалился на кухню и там спит», — продолжает утешать себя Мартин.

Соглашался. И оставался сидеть.

Орест тревожно вился вокруг его руки. Он рассеянно гладил рыбку кончиками пальцев, отмечая, как дрожат руки.

«Ты нужен мальчику. Если ты будешь трястись от слабости, а с ним что-то случится? Нужно спать», — продолжал он себя убеждать.

Вик сидел, завернувшись в одеяло и уставившись в стену. Он не обращался к Мартину, чувствуя, что ему плохо.

Перед глазами у Вика была другая стена — та, белая. Сегодня с потолка к полу стекла тонкая струйка черной крови, прочертив неровную линию. Красное — на белом.

Мартин все-таки его спас. Белый, гусиный пух, теплый и безопасный окутал в нужный момент, не дав запачкать руки. Он чувствовал благодарность — тяжелую и теплую. Ему очень хотелось выразить ее хотя бы словами, поделиться с Мартином. Но ему плохо, очень плохо после убийства этой несчастной свиньи. И лучшая благодарность сейчас — не мешать.

Есть еще одно чувство — гадкое, царапающее, мешающее дышать. Это — тревога.

Отец сидит на кухне слишком тихо. Не ругается, не звенит посудой, не храпит. Нужно спуститься и посмотреть.

Мартин, потерявший сознание в кресле, не мог его остановить.

Вик, зажмурившись, пересек темный коридор, прокрался к двери и в нерешительности замер. Но одернул себя. Мартин, смелый и добрый Мартин не боялся, если кому-то нужна помощь. Вдруг нужно бежать, звать на помощь взрослых? Вдруг отцу сейчас грустно, и ему тоже нужна поддержка? Чтобы ему сказали, что любят, тронули за руку, налили чай в потемневшую мятую алюминиевую кружку?

И Вик, набрав в грудь темного воздуха, толкнул дверь.

На миг ему показалось, что монстр смотрит из темноты тысячей печальных глаз.

…

У Анатолия были все причины вести себя тихо. Сегодня ему не на что было купить выпивку. Сегодня он потерял день времени на жаре и тушу одной из лучших свиней.

Его попросту ограбили на выходе с рынка. Когда он подходил к машине, охрипнув от почти часового торга с улыбчивым перекупщиком, кто-то опустил на его затылок что-то холодное и тяжелое. Теряя сознание, он успел почувствовать разливающуюся обжигающую боль, от затылка к вискам, будто кто-то плеснул раскаленным свинцом. А еще успел почувствовать, как чьи-то сильные руки торопливо рвут карман с выручкой.

Все это заняло несколько секунд, темнеющих головной болью и беспомощной яростью.

В себя он пришел через полчаса. Он лежал рядом с машиной, и, кажется, падая, помял крыло. Голова гудела, как после тяжелого похмелья, во рту пересохло, а в кармане не осталось ни копейки. А главное — чувство беспомощности и унижения, давившее сильнее боли и жадности. Анатолий с трудом сел за руль. И медленно, очень медленно. Поехал к дому.

…

— Папа, тебе плохо? — тихо спросил Вик, сжимая пальцами косяк.

Его мутило от страха. Воротник рубашки отца был залит кровью. Волосы на затылке словно присохли к черепу, перепачканные бурым.

В сердце обжигающим комком разгоралось сочувствие.

Если еще утром он был готов затаить обиду на отца за то, что Мартину пришлось зарезать свинью и теперь ему плохо.

Но теперь это все неважно.

Анатолий обернулся к сыну. В его глазах за несколько секунд успевает смениться множество чувств.

Удивление.

Горечь.

Разочарование.

Презрение.

Ярость.

Ненависть.

— Ты, гаденыш, во всем виноват! — взревел он, обличительно выставив палец в сторону проема. — Ты ничтожество, слышишь?! Тряпка, ломался сегодня у этой свиньи как девка перед тем, как ноги раздвинуть! Ты удачу мне спугнул!

Молниеносным движением, неожиданным для такого грузного неповоротливого человека, он бросился к сыну, схватив за воротник.

Вик не боялся. Только чувствовал, как слезы, поднявшись по сдавленному горлу, частыми, горячими каплями стекают по щекам на шею.

Отец швырнул его на стол, заломив ему руки за спину. Оба тонких запястья целиком скрылись в кулаке. Вик через какое-то равнодушное отупение, захлестнувшее его вместе с болью, почувствовал удивление. Мелькнула глупая мысль, что отец сейчас возьмет нож и перережет ему горло, как свинье утром. А что с Мартином будет?

Происходит что-то, чего не должно происходить. Даже в этом странном мире, где все неправильно.

Вик слышал, как звенит пряжка ремня. Почувствовал, как обожгло холодом спину, когда отец задирал рубашку.

А страха совсем не было.

Потому что это все — не по-настоящему.

— Сучоныш, — каким-то тонким, визгливым голосом произнес отец.

А потом какая-то странная сила рывком опрокинула мир, полоснув на прощание тяжелой, мутной яростью и глаза залил белоснежный свет.

…

Мартин, тяжело дыша, прижался щекой к гладкой поверхности стола. Стоило ему отвернуться — произошла беда. Но он успел предотвратить самое страшное.

«Ты сейчас отвернешься. Закроешь уши. И будешь вслух. Очень громко читать стихи. Понял меня?» — спокойно, с нажимом спросил он Вика.

Что-то свистнуло за спиной.

Свистит все ближе, а когда свист замолкает — резкой, полосующей болью обжигает спину.

Вик судорожно вспоминал хоть одно стихотворение, но строчки путались, разбегались и никак не хотят складываться во что-то осмысленное. Снаружи был слышен какой-то странный, часто щелкающий свист.

Мартин тяжело дышал, прижимаясь к столу. Он не закрывал глаза и не кричал, только тихо, малодушно надеялся потерять сознание.

— Я сказал — СЧИТАЙ! — донесся до него разъяренный рык.

Мир качался в красной пелене боли, взрывающейся белоснежными вспышками. Тяжелое презрение тисками сдавило горло.

Он не просто избивает. Он хочет, чтобы Мартин унижался.

— донесся до него тонкий, отчаянный голос.

Мартин подумал, что лучше бы его до смерти забили этим ремнем. И, пополам с кровью из прокушенной губы выдохнул слово, раздирающее комком иголок горло:

— Раз.

— Два.

— Пять.

— Семь.

— Десять.

А сознание никак не желает его покинуть. Оказавшись на полу и получив пинок под ребра, Мартин не сразу понял, что все закончилось. Он пытался понять, где пол, а где потолок, но не получалось. Все затянуло багровым туманом.

Хотелось ползти. Скулить от боли, царапая ногтями пол, чтобы хоть чуть-чуть почувствовать его реальность.

Но сейчас, когда его гордость больше не угрожает Вику, Мартин не должен унижаться. Ему удалось встать и, шатаясь, выйти с кухни.

«Вик, слышишь меня? Сиди… где сидишь», — попросил он.

Мартин не рискнул вернуться в комнату. Вместо этого он тихо пробрался на чердак. Там лежала та самая сумка, с водой, с одеялом. Там много воздуха и тонкие доски, легко выдерживающие ребенка, но опасно скрипящие под взрослым мужчиной.

«Мартин?!» — услышал он голос, в котором явственно звенела паника.

Вик попытался сунуться на свое место, но с ужасом отшатнулся — ему показалось, он упал в полную ванну кипятка.

«Мартин, Мартин… пожалуйста…» — беспомощно зашептал он, чувствуя, как ужас бессилия перед чужой болью накрывает его, заставляя свет в окне поблекнуть.

Он сам не знал о чем просит.

О том, чтобы Мартину не было больно.

О том, чтобы Мартин простил его.

О том, чтобы не было этого ужасного дня и этого ужасного мира.

Мартин лежал, прижимаясь спиной к прохладным доскам, и тупым остервенением считал про себя.

«Двести. Тридцать. Три».

Словно свист еще не смолк.

«Мартин?..»

— Все хорошо, Вик. Не надо плакать, никто… никто не умер. К утру больно не будет… — неуклюже попытался утешить он.

«Мартин, прости меня…»

— Это не ты виноват. Постарайся уснуть, хорошо?..

«А ты?..»

— А я…посторожу.

Ему ужасно хотелось спать. Забыться. Перестать чувствовать. Но сначала уснуть должен Анатолий.

«Триста. Двадцать. Девять», — считал Мартин про себя, глядя в багровую, качающуюся тьму, которую при каждом движении прорезают белоснежные вспышки молний.

Где-то в лесу просыпались птицы.

Они ничего не знали о том, что произошла катастрофа.

Действие 6 Мир-Где-Все-Правильно

Утро наступило такое же, как всегда. Позвали солнце горластые петухи — и оно пришло. Какие-то мальчишки с утра отправились в лес — Вик слышал их голоса. Спал отец в своей комнате. В лесу не повернула вспять река, и сам лес не сбросил листву за эту кошмарную ночь.

Но для него, Вика, все изменилось.

Он принял Мартина легко. В его мире, где грозовые облака превращались в драконов, появление какой-то доброй, взрослой силы, дающей ему советы, появление в его жизни белой комнаты со светлым окном — все это не выглядело странным. Все было понятно и правильно. И даже огоньки, которые зажигал Мартин не казались чем-то странным.

Они добрые были, эти огоньки. И Мартин был добрым. Зачем его бояться?

Но вчера все изменилось. Мартин не просто был добрым. Он не просто лег на этот стол — он бросился на него не думая, выдернув Вика из-под удара. И просил читать стихи. Вик хорошо понял, зачем.

Чтобы он не услышал, что происходит снаружи.

Ночью, когда Мартин, наконец, забылся лихорадочным сном, Вик все же попытался занять свое место. Ему очень хотелось сделать хоть что-то хорошее для Мартина, а он спал, подломив под себя руку и судорожно кутаясь в одеяло, которое никак не унимало озноба.

Боль навалилась, тяжелая и злая. И какая-то… утомленная. У него мелькнула странная мысль, что ей, боли, самой не хочется быть в этом маленьком, тщедушном теле. Что он ей не интересен и не нужен, но приходится ядовитой тяжестью пульсировать на полосах покрасневшей кожи, растекаясь намечающимися синяками.

Вик боялся этой боли. Вернее, не самой боли. Она была такая сильная, такая беспощадная, что, казалось, была отдельна от него. И бояться ее по-настоящему никак не выходило.

Но того, что это Мартин лежал вчера, прижатый к этим доскам, и хрипло считал удары, с ненавистью выдыхая слова. Того, что это Мартин забрал всю эту боль себе, загородив собой друга. Этого Вик почему-то испугался.

Вик все же смог перевернуться и даже доползти до угла, где лежала старая куртка. Он вытряхнул из нее пару уснувших мышат и накинул поверх одеяла.

Мартин спал тревожно. Вик слышал, как он бормотал что-то. Кажется, он говорил что-то про реку и про цветы.

Вик зажмурился. Отчаянно хотелось облегчить его страдания, загладить вину. Он даже поклялся себе, что они обязательно поедут когда-нибудь к морю. И пусть Мартин там любуется на свои корабли и с восторгом гладит пену прибоя. Только вот сейчас не было никакого моря.

Зато было осознание. Оно пришло внезапно, пронзительное, щемящее и пугающее.

Мартин любил его. Любил его как-то по-особенному, как, наверное, любят в Мире-Где-Все-Правильно. Не как мать, которая читала ему сказки и говорила, что любит, а потом ни слова не сказала, когда отец забрал его с собой, вытащив из дома, как щенка на поводке. Не как отец, который, напившись становился добрым и смотрел на него слезящимися глазами и звал «наследником». Может быть так его любила Лера. Но Лера девочка, к тому же младшая. Поэтому скорее это он любил ее так — не доверчиво и беспомощно, а осознанно, ответственно и…

«А ведь отец как-то ударил Леру», — вспомнил мальчик.

Вику было четыре года, а Лере два. И он видел, как отец отмахнулся от нее, кажется, ударив по лицу. Девочка не заплакала, только посмотрела удивленно и тихо отошла.

Значит, Мартин любит его? И сестра? А отец — нет?

Вику вспомнилось, как они с Мартином впервые почти поссорились. Он тогда сказал, что нет никакой справедливости в том, что отец бил его мать и ударил сестру. Вик тогда выпалил, что может быть это он, Мартин, на самом деле несправедлив?

Потому что отец не может быть несправедливым.

Но оказалось — может.

Ведь он ничем не заслужил эту порку. Он ничего не сделал. И тем более ничего не сделал отцу Мартин.

Столько чувств, обладающих весом. Они лежали в ладонях, как гладкие, горячие от солнца камни.

Самым тяжелым и горячим была боль. Она сейчас занимала все пространство, поддергивая пеленой взгляд и мешая дышать. Но это был ненастоящий камень. Вик знал, что скоро он утечет сквозь пальцы песком.

И останутся остальные.

Благодарность.

Чужая любовь.

Ответственность.

И маленький, прожигающий камешек, единственный не бывший гладким — Вина.

А ведь Вик знал то, что пытался скрыть от него Мартин. У него не получалось прятать сильные чувства.

Мартин ненавидел отца, только Вик раньше не мог понять, за что. Он мог бы сказать себе, что Мартин вчера поплатился за свою ненависть, но отец-то ничего не знал. Он бил Вика. И это Вик вчера «ломался» перед свиньей, не слушая, что говорил ему Мартин, просивший дать ему сделать все самому.

Вик смотрел в свое окно, и думал о том, что он бы предпочел сам вчера лечь на этот стол, но не слышать, как Мартин хрипло считает удары.

Вику не нравилось это чувство. Если бы его можно было накрыть плотной, черной тряпкой, как звонкую канарейку в клетке и навсегда заглушить, он бы сделал это.

Не задумавшись о птичке, оставшейся в темноте.

…

А Мартину было не до птиц и не до камешков в ладонях. Его душила ненависть и совсем тривиальная жажда.

Он проснулся под грязной серой курткой, в углу чердака, хотя засыпал у стены. Губы обметало коркой запекшейся крови, перед глазами то и дело вспыхивали яркие круги, а тело отказывалось подчиняться, словно его ржавыми гвоздями прибили к доскам пола.

С трудом, придерживаясь за стену, он добрался до бутылки. Сделав несколько глотков и смыв с лица разводы крови, сел на пол, тяжело привалившись к стене.

На полу лежал пыльный осколок зеркала. Он осторожно положил его на колени и заглянул в серую глубину.

Мартин совсем не удивился, увидев там собственное лицо. Это его тонкий нос, острые скулы, волевой подбородок и тяжелый серый взгляд. Его каштановые волосы рассыпаются по плечам.

Капелька воды сорвалась с подбородка, расплескавшись розовой точкой на зеркале. И словно рябь прошла по воде.

Детскому лицу Вика не шел этот тяжелый взгляд и хмурое, взрослое выражение.

Мартин чувствовал, как вчерашнее унижение колючей проволокой сдавило ребра. Как оно разливается в горле тошнотой и колет морозом кончики пальцев.

Ненависть, липкая, раскаленная, как сахарный сироп толчками пробивалась по венам.

Он забрал у мальчика сестру. Он забыл о его существовании. Не замечал его любви. Избил его.

И его, Мартина, заставил унижаться.

«Мартин?.. Тебе очень… плохо?..» — раздался осторожный голос Вика.

— Нет, я… Все в порядке, — соврал Мартин.

«Ты ненавидишь его, да?»

— Да, — ответил Мартин, не пытаясь больше скрывать очевидное.

«И… и меня тоже?» — беспомощно спросил Вик.

— Глупый… тебя за что ненавидеть?

«Я… я его сын, Мартин», — с какой-то взрослой обреченностью ответил он.

— Дети не всегда похожи на родителей. Ты хороший человек и у тебя светлое будущее, я в это верю, — сказал Мартин.

И внезапно понял, что его слова звучат фальшиво. Будто он сам себе не верил.

«И ведь я не верю», — с ужасом подумал он.

Откуда взялась эта мысль? Почему вдруг стало до тошноты тоскливо, будто мир и правда безвозвратно почернел за ночь?

— Вик. Я здесь, кажется, навсегда. У меня нет никаких шансов сделать свою жизнь иной, хотя клянусь, я бы не бросил тебя. Но у тебя… у тебя всегда будет выбор. И я верю, что ты сделаешь правильный.

«Мартин… посмотри еще раз в зеркало?..» — неожиданно попросил Вик.

Он, пожав плечами, поднял зеркало с колен.

«Я… я тебя вижу!» — с восторгом прошептал он.

Он и правда видел Мартина. Таким же, как он сам видел себя несколько минут назад. Только он сидел за его спиной.

«Мартин, почему у тебя такое уставшее лицо?..» — прошептал Вик, откладывая зеркало.

— Я не знаю. Наверное, это просто бледность. Я живу в темноте, здесь нет солнца.

«Я тебе дам солнце. Правда, Мартин, обещаю… я придумаю, как сделать, чтобы у тебя было светло. Мы поедем к морю, там много солнца. Там корабли… и волны. Так будет… правильно», — неловко закончил он.

Будто извиняясь за то, что это произойдет нескоро.

«Спасибо», — тепло улыбнулся Мартин.

Он и правда почувствовал, как на душе немного посветлело. Но не от обещания. Просто он почувствовал, что любовь, которую он испытывает к другу на самом деле гораздо сильнее, чем он сам от себя ожидал. И она сильнее ненависти. И боли. И это чувство ему тоже не удается скрыть от Вика.

Боль — это не так уж и страшно. Он ведь уберег от нее мальчика. Зато Вик увидел, каков его отец на самом деле.

Мартин завернулся в одеяло и прикрыл глаза. Он почему-то чувствовал себя очень уставшим. В этот же момент он забылся липким, тревожным сном. А Вик не стал ему мешать.

Пусть он спит, добрый и смелый Мартин, ничего не знающий о канарейке.

…

Мартин спустился с чердака вечером. Вода в бутылке давно кончилась, а на улице, хотя липкая дневная жара спала, царила тяжелая, будто предгрозовая духота.

К тому же Мартин не хотел лишать Вика возможности поесть или заставлять мучиться от жажды. Но позволять ему идти самому Мартин тоже не стал — кроме стреляющей боли тело было наполнено странной усталостью. Как после тяжелой работы. На надрыв.

Он мог бы отойти в сторону. Эта боль была терпимой. Она, может, была бы полезна Вику — первая в жизни тяжесть, первый настоящий груз. Но он так и не смог себя заставить.

Отца не было дома. Кухня не сохранила следов вчерашнего.

На столе не было посуды. Вообще ничего не было, только длинная, свежая царапина. Мартин рассеяно провел по ней рукой. Она была шершавая, с тонкими белыми лучиками-щепками.

«Мартин тебе… страшно?» — тихо спросил его Вик.

— Нет, — честно ответил он. — Только тошно.

«А мне — страшно», — еще тише признался Вик.

Мартин отвернулся от стола и молча начал собирать в сумку какую-то еду. Наполнил бутылку остатками воды из ведра.

«Мартин, тебе очень больно?..»

— Нет. Правда, все…все в порядке. Скоро боль совсем пройдет, и ты сможешь… все будет, как раньше.

«Не будет», — грустно сказал ему Вик.

И, не дав возразить, продолжил:

«Пойдем к озеру. Ты ведь хочешь. Давай… не возвращаться сегодня. Останемся в лесу. Я не буду бояться темноты, правда».

А ведь он и правда хотел. Он собирался смыть кровь в душе на улице, под слабым напором холодной воды, пахнущей железом и вернуться на чердак. Там лежать ничком на одеяле и ждать, пока боль утихнет. И рассказывать Вику очередную сказку, чтобы ему не было страшно. И чтобы его не донимали тяжелые, взрослые мысли.

Но с мыслями, видимо, опоздал.

— Хорошо, я только… соберу сумку.

…

Костер был совсем маленьким. Мартин смотрел в него, и думал о том, сколько разного есть на свете огня.

Есть тот, что гудит, разрывая небо, беспощадный лесной пожар.

Есть тот, что трещит в его камине.

Тот, что спит, заключенный в хрупкую металлическую оболочку. Тот, что однажды уничтожит Землю.

И есть этот костер. Несколько ласковых язычков, которые обиженно куснут руку, если задержать ладонь над ними дольше, чем на секунду: «Эй, я все-таки огонь. Хоть и маленький».

«В пурге не бывает огня», — вдруг сказал ему Вик.

— В пурге?

«Да. Ты еще не видел… настоящего снега».

— Я помню, какой снег, — осторожно сказал Мартин.

Его пугало настроение друга. Но он не мог понять, что это. Разочарование в отце? Озлобленность? Страх? Или просто меланхолия, потому что никак не выходит убедить себя, что вокруг — Мир-Где-Все-Правильно?

«Ты помнишь, а я… я видел, Мартин. Пурга. В январе. Это когда снега — целая стена. Она воет, и снежинки, которыми она кружит, похожи на битое стекло. И в ней нет света, никакого. Светят окна, фонари, но она все забирает, перемешивает и превращает в темноту. Я… хотел бы так».

— Как? Превращать все в темноту?

«Чтобы все было… Правильно. Там все правильно, Мартин. Ничего… не болит».

— Вик, ты говоришь о существовании без сердца. Без чувств. Неужели тебе кажется, что так лучше? Так становятся жестокими. Так… делают больно другим.

Он сказал это, и сам испугался своих слов. «Не тебе же больно», — сказал ему недавно Вик. Но он же понял. Вик ведь вспомнил, как испугался неосторожно причиненной сестре боли. Ведь это он укрыл его ночью этой курткой — Мартин хорошо знал, что сам он спит неподвижно. Вик пожалел свинью и жалел собак. Он должен понять, что ничего хорошего нет в том, чтобы вырвать свое сердце и положить на его место обрывок январской пурги.

«Мартин, это же из-за меня вчера…»

Слова должны были вызвать другое чувство. Но Мартин почувствовал облегчение. Вот что его тревожит на самом деле.

— Вик, ты вчера меня бил?

«Нет…»

— Может быть, ты хотел, чтобы это вчера произошло? Ты желаешь мне зла?

«Нет, я… не желаю».

— Тогда почему ты чувствуешь себя виноватым? Не обязательно переставать чувствовать. Нужно просто… знать, кто виноват на самом деле.

«А ты бы смог? Если бы ты меня вчера не спас. Сказать — это же не я тебя, Вик, бил. Я не виноват, потерпи немного, посмотри вот огоньки?» — с неожиданной злостью спросил он.

Мартин прикрыл глаза. Он не знал, что ответить. Нет, не смог бы. Да, это Анатолий был бы садистом, избившим ребенка. А он, Мартин, чувствовал бы себя подонком, который это позволил. Значит, был бы не меньше виноват. Только он не об этом думал вчера.

— Вик, нет ничего плохого в том, что кто-то тебе помог. Я не героем хотел себя почувствовать, а тебя защитить. Ты ведь укрыл меня курткой ночью. И тебе было больно. Потому что в хорошем мире люди помогают друг другу. И мир становится лучше, когда люди живут так, как будто он уже хороший. Это все, что мы можем друг для друга сделать — сделать свой мир Правильным, и помочь кому-то еще.

«Ты меня любишь, и тебе из-за этого было больно. Разве это правильно?!»

— Любовь не причиняет никакой боли.

«А откуда ты вообще знаешь про любовь, ты на свете месяц живешь!..»

— Любовь, Вик, это такое чувство, которое ты ни с чем не спутаешь. Сколько бы ты на свете не жил. Ты… ты злишься?

«Нет… не злюсь. Я… запутался.»

— Какой он, Мир-Где-Все-Правильно, Вик? — неожиданно для себя самого спросил Мартин.

«Там никому не больно и все друг друга любят. Там все… честно».

— Так не бывает, Вик. Честность у всех разная, одну на всех пока не придумали. А боль… от нее никуда не спрячешься. Однажды все мы с ней встречаемся, и делаем выбор, бояться ее или встретить лицом к лицу.

«Я боюсь».

— Я тоже. Но это не значит, что мы не можем встретить ее достойно. Не значит, что она может заставить нас перестать быть людьми.

«А кто может?»

— Только ты сам. Ты делаешь выбор.

«И ты… выбираешь?»

— В этом я свободен, как любой человек, — печально ответил Мартин, вставая с земли.

Он не стал тушить костер. Оставил одежду, сложенную аккуратной стопкой на холодном песке, и медленно зашел в черную теплую воду.

Они уже искупались днем, смыв с кожи разводы крови. Но сейчас темное тепло обещало смыть что-то другое.

Вода растворяла боль. Она лишала тело веса, лишала веса боль. Если лечь на спину, раскинув руки — это почти полет.

А там, в черноте неба, разметавшегося над лесом, горели звезды. Их нельзя было сосчитать, их нельзя было сложить в созвездия. Они были словно мука, рассыпанная по столу.

Живая темнота, полная огоньков.

Действие 7 Белые цветы

А зима в этих краях была особенная. Теплая, сырая. Тактичная. Она подкралась, как осторожная кошка и свернулась на коленях, незаметно пригревшись.

Там, где раньше жил Вик, зима начиналась в октябре. Она приходила ранней темнотой и беспощадным ледяным ветром. Срывала листву с деревьев, разметав ее по остывшему асфальту, и вскоре засыпала все снегом, скрыв следы недавнего лета.

Здесь снег выпал к концу ноября. Кое-где на деревьях еще были видны замерзшие желтые листья. По дорогам растекалась серая слякоть, в которой вязли ботинки. Вернуться с улицы с сухими носками стало невозможно — грязь была вездесущей.

Дни отсчитывались мягким тиканьем старых часов. В доме царило хрупкое, меланхоличное перемирие.

Отец все-таки вставил стекло в разбитое окно. Мартин заклеил все щели, откуда могло дуть. Осень, вопреки его опасениям, обошлась без простуд.

В конце ноября Вик отметил свой день рождения. Ему исполнилось семь. Праздник начался грустно — отец о нем попросту забыл. За неделю до этого пришло письмо от матери и весточка от Леры — недлинное послание и бумажный цветок-оригами.

Мать присылала какие-то деньги в конверте с письмом. Мартин был уверен, что это на подарок, а еще был уверен, что отец их просто пропьет. Но он не собирался оставлять сегодняшний день на совесть родителей.

Рано утром он сходил к женщине со стеклянным глазом. Ее звали в деревне теткой Пасей. Это было не имя, а прозвище, которого Мартин так и не понял, да и не особо стремился. Главное, что у нее в кладовке хранится подарок, который он готовил с самого лета по ночам.

Банка земляничного варенья — лесное лето, закатанное в стекло. Толстая тетрадь в плотной зеленой обложке с пожелтевшими листами. И фигурка из дерева — сова, обнимающая крыльями черную деревянную пластинку со звездочками из фольги.

Вик, открыв тетрадь, обнаружил, что она на треть исписана твердым, каллиграфическим почерком.

Это была книга с историями и сказками. Мартин переписал для него содержание нескольких романов, несколько стихов и баллад и добавил в конце четыре собственные сказки. Некоторые страницы украшали вензеля и рисунки. Были здесь корабли, птицы, звезды и цветы. На одной из страниц с пересказом «Маленького Принца» маленький мальчик с края крошечной планеты протягивал руку к концу страницы. Там стоял на задних лапах, опираясь о край страницы Лис с огромным пушистым хвостом.

— Ты… ты сам сделал?.. — с восторгом прошептал Вик, проводя кончиками пальцев по страницам.

Буквы словно отзывались, покалывая током: «Прочти! Прочти, мы покажем тебе новый мир! Прекрасный мир, Правильный мир!» Мартин не был талантливым художником, но умело скрыл это за схематичностью и простотой рисунков. Книга была живая. Настоящая.

«Тебе нравится? Я старался, чтобы тебе было легко читать».

— Спасибо…

Вик попытался уместить благодарность в слова, но у него почему-то не вышло. Но, закрыв глаза, он увидел Мартина, сидящего в проеме. Он упирался в косяк спиной и коленями — в противоположный. И улыбался, чувствуя все, что он не сказал. Вокруг Мартина вилась любопытная светящаяся рыбка. Он щурился от тепла эмоций, будто от солнца.

Сову Вик поставил на полку, а отцовскую машинку незаметно убрал в ящик стола. Птица была вырезана гораздо лучше, чем та, что Вик видел у Мартина в руках на берегу. И несмотря на то, что работа была выполнена грубовато, перья совы казались мягкими, как Мартин и обещал. И даже глаза были золотыми — он где-то достал лак. Эти же лаком были обведены звезды на пластинке.

Ноябрь уступил место настоящей зиме, снежной и теплой.

Вик редко выходил из дома. С детьми он дружить по-прежнему не рвался, хотя его даже приглашали на какую-то таинственную «Гору». Но Вик упрямо отмахивался. Ему не хотелось никого видеть, гораздо комфортнее он ощущал себя наедине с собой.

И с Мартином, который уговаривал его пойти с детьми. Его тревожила нелюдимость друга. Он справедливо полагал, что ребенку нужно общество сверстников, а не собственные грезы и голос в голове.

Но Вик не хотел. Дома было сумрачно и прохладно. Комната была его убежищем. Сюда даже отец редко заходил. И если мир снаружи был непонятным и неправильным, то строгая меланхолия полумрака спальни казалась ему логичной и надежной.

Но была еще одна причина, которую он тщательно скрывал от Мартина. Вик уже понял, что Мартин слышит «громкие» мысли, те, что рождают сильные, неконтролируемые эмоции. Про себя он мог думать что угодно, ведь его тактичный друг не станет пытаться искать способы узнать, о чем были его мысли.

А мысли были о том, что мир жесток и несправедлив. Что в нем мало хороших людей. Зато точно есть взрослые, готовые отнять друзей. Как отняли сестру. Как отняли бы Мартина, если бы узнали о нем. Мартин думал, что Вик не знает или не задумывается, но он знал. Знал, что никто из взрослых не прощает даже доброго волшебства. Что друг может исчезнуть, умереть, задушенный таблетками и уколами. Знал, что он может пропасть, когда у Вика появятся настоящие друзья. Как-то рано утром на кухне он смотрел передачу, которой, судя по всему, просто хотели занять эфирное время. Женщина с желтыми волосами и ярко-красными губами, голосом выскочки-отличницы рассказывала о воображаемых друзьях. Мартин спал и не слышал. А женщина говорила, нравоучительно, громко, растягивая слова:

— Запо-о-омните! Ребенок, оставшись в одиночестве обяза-а-ательно придумает себе отдушину! Пусть он играет с игрушками! Пу-у-усть придумывает им имена! Истории сочиняет! А когда он приду-у-умывает себе «друзей» — это уже звоно-о-очек! Заведи-и-те ему реальных. И те, приду-уманные сразу исчезнут. А если нет…

Вику женщина не нравилась. Она сидела на белом диване и, глядя томными глазами в камеру, красными, липкими губами вытягивала из влажного рта злые слова.

— Вам нужен ребенок с дис-с-социативным расстро-о-ойством? Я вам рас-с-скажу, как это бывает. Это головны-ы-ые боли. Провалы в па-а-амяти. Это, что заводится у ребенка в голове, забира-а-ет его память. Заби-и-рает его время. И еще оно, скорее всего будет иметь престу-у-пные наклонности. Обращайтесь к врачу, не откла-а-дывайте поход…

Вик тогда, поморщившись, выключил телевизор. Ничего она не понимала, это женщина. Это кто же, Мартин — «это, что заводится в голове»? Будто он какое-то чудовище. Будто он болезнь, опухоль, которую нужно вырезать, чтобы не умереть.

Разве это честно, то, как вели себя взрослые? Где-то далеко осталась его маленькая сестра, которая одна из всей семьи любила его. Отец не замечал его, зато избил его за мнимую провинность так, что синяки сходили две недели. И кто от этого пострадал? Пострадал «этот, в голове». Его друг, настоящий, не воображаемый. Не безумие. Какое же он безумие. У него есть почерк. У него есть мысли. Он придумывает сказки, которые не смог бы сочинить Вик. Он говорит с людьми, и люди его слушают.

И он любит его. Сейчас Вик чувствовал это явно, словно носил под сердцем маленькую, жгучую искорку, от которой по крови толчками разливалось тепло. Мартин не раз доказывал свою любовь, но на самом деле Вику уже не требовались доказательства. Он понял, что такое любовь на самом деле.

Любовь — это закрыть собой от удара.

Любовь — это не давать чувствовать боль от удара.

Любовь — светящаяся рыбка в нестрашной темноте. Толстая зеленая тетрадь со сказками.

Любовь — спасение от смерти. Не нужны ему настоящие друзья, не способные увидетьрыбку в темноте и с лета сварить банку варенья, чтобы подарить зимой. Друзья, которые заменят Мартина.

Подружиться с кем-то, надо же! Глупый Мартин, сам не знает, о чем просит.

А Мартин отчаялся договориться с другом. Он сам был чужд компаний. Ему тоже было достаточно общества Вика, хотя он, в отличии от мальчика относился к людям с доброжелательной симпатией, а не с угрюмой настороженностью. Вик не мог понять, почему эти жуткие багровые полосы от ремня сошли со спины и вместе с тем — с его души? Совсем не озлобился, не затаил обиды ни на мир, который так к нему жесток, ни на него, Вика? Только к отцу Мартин стал относиться с уже нескрываемым холодом и все время ждал подвоха.

Выпавший снег сгладил все очертания, дав потемневшему дереву забора и сарая искрящееся серебро. Окна замутили узоры, а деревья, оставшиеся без листвы, теперь держали на ветвях тяжелые снежные кружева. Такой мир казался Вику прекрасным. Правильным. Холодным и белым, как чистый лист бумаги, на котором ничего не хотелось писать.

Зимние дни тянулись темные, теплые и тихие. По ночам Мартин зажигал в темноте гирлянды разноцветных огоньков и рассказывал истории. Они больше не ходили в лес, на рыбалку и редко бывали в деревне. Мартин боялся, что опять начнутся проблемы с едой, но куры продолжали нестись — он узнал, что нужно добавить в их рацион и смог затянуть дыры под потолком курятника пленкой так, чтобы света проникало достаточно, но птицы не мерзли.

Отец зарезал еще одну свинью, на этот раз сам. Сам разделал ее во дворе. Половина мяса пошла на продажу, половина — в холодильник. Весь двор был залит кровью, которую отец и не подумал убрать. Утром Мартин широкой лопатой чистил место разделки. Лопата была слишком тяжелой и громоздкой для семилетнего ребенка. Но ходить по перемешанной с грязью крови показалось Мартину худшей перспективой, чем тяжелая работа. Собаки тянулись со своих цепей к замерзшей крови и протяжно скулили. Подумав, он подвинул кучу снега к их будке. К утру от нее не осталось ни следа.

В углу кухни стоял мешок картошки, у Вика в комнате в деревянном ящике лежали переложенные чистой марлей сушеные грибы.

Мартин научился заваривать чай с собранными летом травами. Терпкий, темно-янтарный напиток оставлял после себя тяжелое, сонное тепло. Все это позволяло долго не задумываться над тем, что им придется есть завтра. В освободившееся время они читали.

Недавно Вик нашел на чердаке заколоченный ящик и убедил Мартина его вскрыть. В ящике обнаружились книги. Судя по подписям на форзаце, они принадлежали матери Анатолия. Больше половины — любовные романы. Еще была небольшая брошюра со схемами вязания и приключенческие романы. Ни одна из этих книг явно ни разу не читалась.

— Мартин, отец не разрешает читать книги.

«Но ты ведь читаешь привезенные из дома. И я тебе читал те, что нам давала Пася», — отозвался Мартин.

— Да, поэтому я предлагаю этот ящик задвинуть в угол, накрыть той занавеской и брать оттуда под одной, — улыбнулся Вик.

«Там, на полке, видишь штука, похожая на бутылку? Возьми ее… Вик, у этой табуретки три ножки, встань на ящик… Не разбей, ладно?»

— Что это? — спросил он, разглядывая предмет.

«Керосиновая лампа. В сарае есть керосин. Это чтобы по ночам не включать свет, отец может заметить. Мои огоньки не светят, к сожалению…»

Лампу они отмыли и зажгли в тот же вечер. Мутное от царапин и времени стекло пропускало рассеянный желтый свет. Он был тусклым, но его вполне хватало, чтобы осветить странички книги. Читал Мартин, вслух, а Вик слушал, жалея, что не может прикрыть глаза. В такие моменты ему казалось, что друг сидит рядом. Держит на коленях раскрытую книгу, и водит по строчкам рассеянным взглядом.

— Двадцать седьмого февраля 1815 года дозорный Нотр-Дам де-ла-Гард дал знать о приближении трехмачтового корабля «Фараон», идущего из Смирны, Триеста и Неаполя…[1]

«Как называется корабль с тремя мачтами?»

— Таких много. Это может быть барк или люггер… Баркентина… Это торговый корабль, так что люггер вряд ли… Зачем тебе?

«Представить…»

— Ты представляешь, чем барк отличается от баркентины? — с улыбкой спросил Мартин.

«Нет, ты представляешь», — улыбнулся Вик в ответ.

Мартин отложил книгу и протянул руки вперед. На его ладонях почти незаметный в темноте призрачный парусник.

Это барк. На его борту едва золотится надпись «Фараон». Мартин бы представил на французском, но он не знал языка. Он, по правде сказать, сам не знает, откуда берутся образы кораблей. И не знает, откуда берутся названия. Он не может помнить, как мать читала ему в раннем детстве «Справочник вахтенного офицера», оставшийся на полке со времен единственной поездки в Ялту. Там его купил дедушка Виктора, когда-то тоже грезивший парусами. Эту книгу Полина читала, не понимая ни слова. Но ей было, в сущности, все равно, что читать, а сын засыпал под заклинание: «фор-стень-стаксель (или фока-стаксель), кливер, бом-кливер, летучий кливер…» не хуже, чем под сказки. Позже он листал эту книгу, разглядывая картинки и еще не соотнося их с надписями. Но Мартин-то мог соотносить.

— Будешь слушать дальше? — спросил Мартин, с сожалением стряхивая с ладоней призрак корабля.

«Да…»

— Как всегда, портовый лоцман тотчас же отбыл из гавани, миновал замок Иф и пристал к кораблю между мысом Моржион и островом Рион…[2]

…

Они давно погасили лампу и отложили книгу, но сон никак не шел.

Лампочка под потолком светила фальшивым белым светом. Это так странно было — светящаяся белая лампочка в темноте. Ничего не освещающая. Вокруг нее вились такие же фальшиво светящиеся белоснежные мотыльки. Вик наблюдал за ними, но почему-то сегодня чудеса Мартина не приносили ему покоя.

Мартин сидел в кресле и смотрел в огонь, рассеяно водя в воздухе рукой. Орест огибал его запястье, обвиваясь браслетом, скользил между пальцев и падал к локтю. Мартин улыбался. Он ждал, пока Вик уснет и можно будет забыться самому.

— Мартин, а куда пропал Пушистик? — спросил его Вик, нарушив тишину.

«Ты что, соскучился?» — усмехнулся Мартин.

Мартин был рад, что монстр перестал тревожить Вика. Может быть потому, что он тогда преодолел свой страх и пересек коридор, чтобы помочь отцу. А может, потому что появился страх более реальный и осязаемый.

— Нет, просто я… Мартин, ты его прогнал?

«Нет. Ты сам. Тебя что-то тревожит?»

— Мне снятся кошмары.

«Давно?»

— Не знаю. Нет, недавно…

«Что тебе снится?»

Вик прикрыл глаза. Он не знал, как сказать, что именно ему снилось и что напугало. Образ стоял перед глазами, живой и яркий, пропитанный липким страхом. А что было в нем страшного…

— Мне снились цветы. Вместо снега с неба падали цветы. Белые. В реку.

«Что было плохого?»

— Ночь была, фонари горели. И пахло… травой. И цветами. И боли не было. А плохого…

«Что было плохим?»

— Я. Я был плохим, Мартин.

«Что значит „был плохим“?»

— Там женщина плакала. Молодая. Красивая. С белым лицом, как будто… в краске. Она из-за меня плакала. А мне было плохо от того, что она плачет, но… я был рад. Мне нравилось, что ей плохо… Мартин, помнишь, ты говорил, что мы свободны и сами выбираем, кем нам становиться? Бывает так, что выбора… нет?

«Нет, Вик, не бывает. Человек всегда несет ответственность за свои поступки. И всегда выбирает, как ему поступить, даже под пыткой. Поэтому не бойся — никто не вынудит тебя стать плохим и заставлять плакать красивых женщин», — тихо сказал ему Мартин, протягивая к проему руку.

И Вику впервые показалось, что он чувствует прикосновение. Что-то теплое невесомо скользнуло по запястью. И почему-то страх отступил.

— Мартин… почитай мне?

«Ты будешь спать или нет?» — притворно рассердился он.

Вик засмеялся, зажав ладонью рот. Злость он чувствовал сразу.

«Я тебе посмеюсь. Я наизусть только стихи помню, сочинять уже ничего не могу».

— Давай стихи…

— Про кого это?

«Про Кеннета».

— Кто это?

«Шотландский лорд».

— А…

«Вик, пощади меня», — взмолился Мартин.

— Ладно, ладно, прости. Что там с лилией?..

— тихо читал Мартин, слушая дыхание мальчика.

Он уснул, не дослушав до середины. Мартин с облегчением закончил. Он боялся, что ему придется признаваться, что вторую половину баллады он не помнит. Или начинать новую.

Подумав, Мартин встал с кресла, подошел к проему и поманил рыбку.

— Поди ко мне, дружочек. Поможешь мне?

Плеснув хвостом в полумраке, Орест упал в проем.

Утром Вик сказал, что видел во сне светящуюся рыбку и корабль «Фараон». Никакие цветы с неба больше не сыпались.

Рыбка вернулась к Мартину целой и невредимой.

Действие 8 Созвездие Пса

Вик стоял перед зеркалом, с тоской разглядывая отражение. Он казался себе сделанным из бумаги человечком. Бледным, с голубыми тенями под глазами, острым подбородком и просвечивающими у губ венами. Все какое-то тонкое, ненастоящее, белое. И глаза — огромные, бесцветные. Словно кто-то нарисовал их человечку, очертив белое угольным контуром ресниц и подчеркнув их провалом зрачка. И забросил…

«А это, Вик, от того, что ты сидишь в своей комнате без света целыми днями и придумываешь себе какие-то картины. И я тебе потакаю. Сходи погуляй, правда что ли — синяки хоть под глазами от свежего воздуха пройдут», — посоветовал Мартин, заставший Вика за нетипичным занятием.

Сам Мартин выглядел, как вечный узник темницы, о солнечном свете имеющий смутное представление. И на то, что у него когда-нибудь исчезнут синяки под глазами или сойдет мертвенная бледность кожи, не рассчитывал.

— Ну и что мне там, на улице делать? — проворчал Вик, отходя от зеркала.

Он-то теперь хорошо знал, как выглядит Мартин. Высокий, худой, длинноносый, с длинными каштановыми волосами, с такими же огромными, как у Вика, но темно-серыми глазами. У него тонкие, длинные пальцы, широкие плечи и острые ключицы. Вид, конечно, у него был болезненный и какой-то несчастный. И, хотя смотрел он открыто и прямо, и лицо у него было спокойное, Вику было жалко друга. Наверное, стоило попробовать последовать его советам. Может, тогда и сам Мартин перестанет быть похож на привидение?

«Не знаю. Погуляем. Может познакомишься с кем-нибудь, белок в лесу покормишь. А нет — замерзнешь и вернешься с чистой совестью домой».

— А ты мне дочитаешь?

Историю Эдмона Дантеса они читали уже три недели. Иногда Мартин рисовал Вику в темноте корабли, очертания замков и венецианские маски. В самом начале он изобразил под потолком маленькое окно, перечеркнутое решеткой. Впрочем, сразу же развеял морок — образ получился слишком уж безысходным и пугал его самого.

«Конечно. Одевайся».

— Может быть ты, Мартин, умеешь шить? — спросил Вик, скептически разглядывая полуоторванный воротник свитера.

«Не умею. Но мы научимся. Не ходить же тебе… нет, не заправляй его вовнутрь, тебе нужно горло закрывать!»

— Слушай, Мартин, я тебе говорил, что ты бываешь сказочным занудой? — проворчал Вик, закрывая все же горло воротником.

«Что поделать, Вик. Прояви снисхождение к своему старому, занудному другу, надень еще шарф», — с деланым смирением ответил Мартин.

На улице было светло. Пронзительно-голубое небо отражалось в белизне каждой снежинки. И стояла необычная тишина, будто разом не стало кур, петуха, свиней, собак. И деревни не стало, и отца. Словно он один в опустевшем мире… с Мартином. А что, его бы устроило.

Вик, поправив шарф, сделал шаг от порога, и недовольно скривился. Снег, хрустевший под ботинком нарушал тишину и вносил дисгармонию в белый мир.

Но никакой гармонии не было на самом деле. В лесу пели птицы, где-то играли дети.

Детские голоса доносились с той стороны, где находилась та самая «Гора». Вик пошел в противоположную сторону.

Тропинка тянулась вдоль опушки леса. С тропинок он не сворачивал, опасаясь провалиться в снег. В глубине души он надеялся просто немного пройтись и, сославшись на скуку, вернуться домой. Но все сложилось иначе.

Из леса донесся пронзительный крик.

— Мартин?..

Вик впервые услышал от друга площадную брань.

«Дай мне!..»

Крик сменился горьким плачем. Кажется, плакала девочка. В ее рыданиях различались какие-то слова и, кажется, она повторяла чье-то имя.

Кричали неподалеку, но он бежал медленнее из-за глубокого, рыхлого снега, сквозь который приходилось прорываться. Мартин на чем свет стоит клял моральные дилеммы, с которыми ему приходилось сталкиваться. Но оставить кого-то в беде, да еще и показать Вику, что так можно делать, было совершенно неприемлемым.

Девочка нашлась быстро. Мартин, увидев, что опасность ей не угрожает, сбавил шаг. Она стояла около заснеженного куста на коленях и плакала, спрятав лицо в красных перчатках.

«М-м-м…Вик?..»

«Давай ты?»

Мартин подошел к девочке и тронул ее за плечо.

— Что с тобой?

Она подняла на него залитое слезами лицо. На Мартина смотрели самые голубые глаза из всех, что он когда-либо видел.

— Он… он… — всхлипывала девочка, протягивая ему что-то серое.

Мартин, с трудом оторвав взгляд от ее лица, посмотрел на то, что она показывала.

У девочки на руках лежала собака. Серая, лохматая, с седой мордой со смешными, жесткими бакенбардами и маленькими, тряпичными ушами. Какая-то пожилая дворняга, несуразная и, наверное, веселая. Раньше.

Собака была мертва. Закоченевший трупик был присыпан нетающим снегом.

— Его Влас звали. Он убежал вчера ночью, меня отец не отпустил его искать… теперь вот…

Мартин опустился на колени рядом с девочкой и протянул руку к собаке.

— Можно?..

Он бережно взял труп на руки. Он был твердый и холодный. Это была какая-то особенная, смертельная твердость. Мартин чувствовал смерть лежащей на своих ладонях, и ему отчего-то было отчаянно тоскливо. Даже солнце будто стало светить слабее.

Влас умер, сжавшись в комок. Наверное, пытался согреться. С задней лапы свисал обрывок врезавшейся проволоки. На серой шерстке замерзли капельки крови.

«Мартин, ты зачем трогаешь эту дохлятину?»

Вик тоже был немного напуган близким присутствием смерти, но старался этого не показать.

«Потому что нужно ее спрятать с глаз подальше», — ответил Мартин.

— Как тебя зовут? — спросил он у девочки, незаметно положив собаку на снег.

— Риша.

— Как?.. — ему показалось, он ослышался.

— Риша. Ирина, Ириша — Риша. А тебя?

— Виктор. Вик, — не моргнув глазом, соврал Мартин.

Девочка выглядела чуть старше Вика. Худая, невысокая, в серой куртке и мятой зеленой юбке, она стояла перед ним и вытирала слезы рукавом.

— Слушай, мне кажется, я не смогу ее похоронить. Земля твердая совсем… — расстроенно сказала Риша, глядя на мертвого пса.

— Мы можем развести костер, когда земля прогреется, легче будет вырыть могилу. Или, если согласишься, мы можем его сжечь.

«Вик, давай ты, а? Тебе нужны друзья».

«У меня есть ты, мне больше не нужно».

«Это неправильно. И у меня такое ощущение, будто я отбираю у тебя…»

«Ты ничего не отбираешь. Давай ей поможем, ладно?»

«Конечно…»

— Вик, ты меня слышишь?

Кажется, Риша обратилась к нему не в первый раз.

— Прости, я задумался. Что ты сказала?

— Я сказала спасибо. Если ты не против, давай вечером его похороним? Мне нужно домой, папа рассердится.

— Хорошо. Встретимся здесь? Когда?

— В семь.

Мартин кивнул. Подошел к растущей неподалеку ели и отломил две нижние ветки, широкие и пушистые. Положил одну на землю, на нее — собаку. Вторую ветку он положил сверху.

— Спасибо тебе, — слабо улыбнулась девочка. — До вечера!

Она развернулась и бросилась бежать так, будто за ней гнались. Только ярко-красный шарф сполохами мелькал на фоне белого снега. Скоро она совсем скрылась из вида.

«Вик, тебе неприятна эта девочка?» — спросил Мартин, привычно устаиваясь в проеме.

— Нет, она вроде хорошая…

«Давай тогда ты придешь сюда вечером и поможешь ей похоронить этого несчастного пса?»

— Нет, не пойду. Ты… ты иди. Друзей тебе можно иметь.

«А тебе?..»

Вик почувствовал тревогу Мартина, и пожалел, что сболтнул лишнего. Нужно было сказать, что девочка ему неприятна, и он не хочет ее больше никогда видеть.

— А мне нельзя, ты что, не понимаешь?! Нельзя! Ты тогда… умрешь.

«Кто тебе сказал такую глупость?»

— Я… смотрел… там женщина сказала, что вымышленные друзья уходят, когда появляются настоящие. А мне не нужно настоящих!.. — предательские слезы обожгли глаза.

Он никак не мог их сдержать. Перспектива потерять Мартина слишком сильно пугала. Вик привык к его любви, к его обществу и его советам.

«Вик, эта женщина ничего не понимает. И не ты ли мне говорил, что мы вместе умрем? Я что, в конце концов, воображаемый друг?»

— Нет… наверное… она сказала… обц… обсце… я не помню, какая-то болезнь…

«Я тут надолго, Вик. Я уже построил дом, постелил коврик и завел рыбку. Не бойся, я всегда буду с тобой».

Мартин, прикрыв глаза, представил, как тянется в проем. Через свет, через темноту, через все законы и пространства, чтобы провести ладонью по щеке Вика. Он не сможет вытереть слезы, ну и пусть.

— Это ты? — спросил Вик, касаясь щеки кончиками пальцев там, где только что почувствовал прикосновение.

«Да. Видишь… я никуда не денусь, правда. Не заставляй меня чувствовать себя виноватым, Вик, это страшно, особенно если никак не исправить. Не хочу заставлять тебя от всего отказываться…»

— Я все равно боюсь с ней дружить.

«А хочешь?»

— Наверное… наверное хочу.

«Хорошо, давай оба с ней подружимся. Не будем говорить, что нас двое, но будем оба с ней общаться. Если это будет твой и мой друг, она меня не заменит».

Мартин очень надеялся, что Вик не заметит очевидных нестыковок в его предложении. Но он очень хотел, чтобы Вик подружился с кем-то еще. Чтобы не сидел целыми днями дома, рисуя себе какие-то фантастические картины или разговаривая с голосом у себя в голове. О том, что дружить он сам ни с кем, особенно с девочками не хотел и боялся, Мартин заикаться не стал. Хотя мысль о посторонних привязанностях вызывала у него панику.

— Давай! — кажется, Вик правда обрадовался.

«Вот и хорошо. Идем домой, думаю до вечера прогулок достаточно», — улыбнулся ему Мартин.

Уже дома, заваривая на кухне чай, Мартин отчаянно гнал от себя тревогу. Она была безотчетной и какой-то далекой. Будто ненастоящей.

— Чем займемся до торжественного погребения? — спросил Вик.

Мартин был рад, что Вика не напугала смерть. Он чувствовал, что Вику жаль пса, но столкновение со смертью он принял естественно. С другим отношением жить в деревне ему было бы очень трудно. А вот Рише, потерявшей своего друга, он очень сочувствовал.

«Хочешь я тебе почитаю?»

— Конечно!

Вик, сжимая горячую кружку, устроился на кровати, завернувшись в старый, растянутый свитер.

Мартин, улыбнувшись, начал новую главу.

…

— Франц очутился в полной темноте. Вместе с огнями исчез и шум, словно тот же порыв ветра унес с собой и крики. Слышен был только стук экипажей, развозивших маски по домам; видны были только редкие огоньки, светившиеся в окнах. Карнавал кончился.

Мартин закрыл книгу. За окном стемнело, но они пока не зажигали лампу, ограничившись торшером. Его свет сейчас не привлек бы внимания, к тому же волшебство керосиновой лампы ничем не хотелось нарушать.

К сожалению, теперь не получалось выходить на улицу через окно — оно замерзло, и снаружи нарос сугроб.

Вику удалось проскользнуть мимо кухни, где что-то жарил себе только что проснувшийся отец. Если раньше Вик отчаянно искал его любви и внимания, то теперь старался как можно меньше попадаться ему на глаза.

— Мартин, а как мы в темноте куст-то найдем?

«Я помню дорогу, иди налево», — ответил он.

Мартин запомнил дорогу, когда бежал. Потому, что он помнил забытое Виком. А еще потому, что боялся, что ему придется звать на помощь взрослых.

— А Риша нас как найдет?

«А ведь и правда. Давай костер разведем?»

Куст они нашли быстро. По прикидкам Мартина они пришли минут на десять раньше назначенного времени. В рюкзаке у него лежали несколько кусков сухих досок, березовое полено, тряпка и перелитый в маленькую бутылку керосин. Все это он еще днем нашел в сарае и сложил в освободившуюся с лета сумку.

— Слушай, Мартин, я до земли снег не расчищу. Как мы будем…

«Нужно два бревна. Вон одно валяется, тащи его сюда. Второе за елкой видел днем».

Вик положил два бревна рядом и уступил Мартину, который быстро соорудил какую-то конструкцию из жердей, уложил обломки досок, под них засунул смоченную керосином тряпку.

— Придется жечь собаку. Я не подумал днем, прости. В любом случае вы вдвоем не выкопали бы могилу достаточной глубины.

Язычки пламени весело заплясали по доскам. Их не обидело соседство с промерзшими бревнами, кое-как очищенными от снега.

Костер еще не успел разгореться как следует, когда из-за кустов вышла Риша. Она тащила что-то завернутое в тряпку.

— Спасибо, я бы без тебя не нашла! — улыбнулась она, садясь к костру и протягивая к огню руки.

Оказалось, она принесла с собой еще дров.

— Риша, я думаю, нам лучше… сжечь, — впервые обратился к ней Вик, которому уступил Мартин.

— Я согласна. Сегодня попробовала копать, и поняла, что не смогу. Летом-то я огород копаю, но сейчас земля совсем промерзла… И ты, наверное, не сможешь… Кстати, сколько тебе лет?

— Семь. И у нас нет огорода.

— Мне девять, и у нас он есть, к сожалению… все лето там копаюсь, а зачем? Все равно всю зиму мы каши едим! Полный погреб каких-то солений, варенья… кому копят — непонятно… — тихо говорила она под нос, растирая руки.

— У тебя… большая семья?

— К сожалению, — поморщившись, повторила она. — Мама, папа, брат есть младший и старший…

— Здорово! Тебе, наверное, не бывает одиноко.

— Да нет, Вик, знаешь, у меня никого не было, кроме Власа. Все работают. С Нисом, ну который младший, мы не ладим, а Женя, старший, меня бьет.

Вик не знал, что ей сказать. Риша говорила задумчиво, и часто будто обращалась сама к себе. Но Вику казалось, что это еще страшнее, чем слезы. Так буднично… «Бьет». Как будто так и надо.

«Мартин, напомни мне, за что нужно любить этот мир?»

«За то, что здесь красиво, есть много хороших людей. И девочка Риша, которой ты можешь помочь».

— Давай… давай разожжем посильнее, и…

Риша молча переложила дрова себе на колени и протянула Вику тряпку. Он встал, подошел к еловым веткам, завернул собаку в ткань и понес обратно.

«Мартин, давай…ты, а?» — беспомощно попросил он, представив, что ему сейчас придется в уютный костерок складывать собачий труп.

Мартин, кивнув, шагнул в проем.

— Расскажи мне про Власа, — попросил он, укладывая собачку.

— Он веселый был. Хороший такой… Зимой к нам прибился, ну мама и разрешила его взять. Замерзал… я его всему научила! Он мне палку приносил и ключи искал, и мелочи всякие, а один раз сережку нашел. Меня когда спрашивают, откуда, я всегда отвечаю, что Влас подарил.

Риша стянула шапку и повернулась к Мартину левым боком. Волосы у нее оказались такими же серыми, как собачья шерсть, только очень пушистыми и мягкими даже на вид.

В ухе у нее поблескивала сережка — серебряная капелька с синим камнем.

— Красивая, — улыбнулся он Рише.

Она, улыбнувшись в ответ, подошла и, не стесняясь, взяла за руку. У нее были очень теплые и очень мягкие пальцы.

— Мы очень с ним дружили, с Власом. Он у меня в ногах спал. И мышей ловил. Я знаешь, как мышей боюсь?! А теперь вот… его нет…

Всхлипнув, она прижалась лицом к его плечу. Мартин сжал ее руку и слегка обнял за плечи.

— Он есть. Смотри, видишь… Сегодня пасмурно, но ты поверь мне, я тебя не обманываю. Там есть такое созвездие, называется Большой Пес.

Мартин протянул руку к небу и начертил контур созвездия прямо на тучах. Вику он показал бы огоньками, но с Ришей пришлось по-простому.

— Я верю, что там, в этом созвездии — собачий рай. Им там никогда не бывает холодно. И больно. У них много-много чистой воды, еды и игрушек. Большие там не обижают маленьких, щенки навсегда остаются щенками, никто не болеет и не умирает. Только они скучают по хозяевам. Когда приходит время, они чувствуют это, и бегут. Бегут по звездной тропинке, чтобы броситься в объятия своему человеку.

— Я хотела бы тогда быть собакой… я была бы маленькой, рыжей дворнягой. И я там бы и осталась — не хочу ни к кому бросаться в объятия.

— Я был бы большим, черным псом. И я знаю, что однажды я пришел бы к своему человеку. Наверное, везде лежал бы снег, — улыбнулся ей Мартин.

В костре почти ничего не трещало. Мартин держал у лица Риши ее шарф, чтобы она не чувствовала запаха паленного, но сам не очень верил, что это помогает. В высоту уносились танцующие искры и гасли где-то в темноте. Вик молча смотрел, радуясь, что ему не пришлось неловко обнимать плачущую девочку и сочинять историю про Созвездие Пса. А еще он радуется, что есть Мартин, который может отвлечь ее от грустных мыслей.

Риша молчала, глядя в огонь и сжимая его ладонь.

Наверное, Мартин ей помог. И, наверное, они подружатся.

И все будет хорошо.

И все будет правильно.

Действие 9 Настоящая новогодняя ель

На следующий после погребения день Риша уже с утра стояла у забора Вика и стучала по калитке. Тень надрывалась захлебывающимся лаем, Боцман глухо рычал. Лай разбудил Мартина, который, опасаясь, что собаки потревожат отца, выбежал на улицу, накинув куртку и замотав горло шарфом.

Увидев хозяина, собаки замолкли и приветливо завиляли хвостами — они знали, что мальчик если не покормит, то, по крайней мере погладит их. Но сейчас ему было не до собак.

Риша стояла у калитки и улыбалась ему. Сегодня, когда было светло, и когда она не плакала, Мартин заметил, что у нее приятное лицо, острый вздернутый нос и открытый взгляд.

— Привет! Я так и поняла, что ты сын мужчины со свиньями, я бы тебя давно в деревне увидела. Пустишь?

Мартин вспомнил, что отец запретил Вику водить гостей, опасаясь кражи. Хотя скорее он просто не хотел, чтобы его сон тревожили голоса.

— Прости, папа против гостей, — с сожалением сказал он.

Его голос не дрогнул на слове «папа». Мартин хорошо научился лгать.

Ему очень не хотелось заставлять Ришу ждать на холоде у забора, но подвергать Вика опасности очередной порки хотелось еще меньше.

— Не страшно, у меня папа тоже строгий. Вот, это за то, что я Власа хоронила — сказал надо было оставить, где валялся и не шататься в темноте по лесу…

С этими словами девочка расстегнула куртку и две пуговицы на вязанной кофте. Оттянула ворот зеленого платья.

Мартину показалось, что ему на голову вылили ведро ледяной воды. От ключицы, к плечу и груди тянулись знакомые бордовые полоски. Только эти были тонкими и частыми.

Он молча подошел к ней, убрал ее пальцы от ворота. Застегнул кофту и куртку.

— Простудишься, Риш. Мне очень жаль…

— Да ладно, большое дело. Пройдет скоро, главное ничем его не злить, пока старое не заживет. Эй, да ты сам замерз — смотри, белый весь. Иди, оденься, я подожду. Я тебе показать хочу кое-что.

«Ну доброе утро, Мартин, почему ты стоишь тут полуодетый и скрипишь зубами от злости?»

«Я… хотел успокоить собак».

— Да, я быстро, — ответил он вслух.

Он зашел в дом, подавив желание что-нибудь разбить, и начал одеваться.

— Прости, я думаю нам нужно сходить с ней куда она хочет. Я… не смог ей отказать. Мы скоро вернемся, я приготовлю завтрак, идет?

«Конечно. Я помню, ты боишься чужой боли. Но я не собирался тебя просить отказываться».

— Отлично. Поменяемся?

Вик, подумав, кивнул.

Мартин приветствовал взмахом руки Ореста, встречающего его в проеме. Огонь в камине горел ярко, и комнату заливал уютный полумрак, отражающийся в золотых стеклах. Ему вдруг показалось, что там, за окнами, стало чуть светлее. Впрочем, времени приглядываться не было — Вик вышел из дома. И даже надел шарф.

Риша, перегнувшись через забор, гладила Боцмана, вставшего на задние лапы. Тень лежала, положив голову на передние лапы и тихо ворчала.

— У тебя хорошие собаки! Наши цепные совсем злые, хоть папа их и кормит каждый день.

— Моему лень каждый день, — проворчал Вик, вспомнив, как с непониманием смотрел, как отец бьет собак.

У него тогда еще были вопросы, как это бывает.

Риша улыбнулась и взяла его за руку. Несмотря на то, что девочки ее возраста обычно были гораздо выше, она была с Виком почти одного роста. Прикасаться у нее получалось так естественно, будто они выросли вместе, тогда как Вик испытывал безотчетное смущение.

Она вела его куда-то вдоль опушки, в сторону деревни.

— Расскажи про себя! Ты давно приехал?

— Летом…

— А почему я тебя не видела до сих пор? Вик, ну Новый год скоро, ты что, серьезно?! — в ее голосе слышалась обида, будто они условились встретиться, а он обманул.

— Я сидел дома. Я не очень люблю… гулять.

— А что ты делаешь дома?

«Мартин, как ей не говорить, что дома ты мне читаешь и картинки показываешь?»

«Ну скажи ей, что ты читаешь, это даже не будет неправдой».

— Я читаю книги.

— И…все? — удивилась она.

— А что не так? — Вик тоже был удивлен.

В книгах оживало то, что отвергал настоящий мир. Там как раз все было правильно. Как можно менять иллюзии с книжных страниц, на сомнительное удовольствие носиться и орать дурным голосом, как это делали другие дети?

— Но это же скучно…

Вик остановился и отпустил руку Риши. Внимательно на нее посмотрел, отошел к краю дороги и зачерпнул ладонями снег. Она сделала движение, чтобы отбежать, думая, что он бросит в нее снежком. Но он подбросил снег над головой, позволив ему падать, кружась и сверкая в лучах чистого зимнего солнца.

— Что видишь?

— Снег…

— Да нет же! Иди сюда, — он потянул ее за рукав и подбросил еще одну горсть снега.

— Это пыльца. Она волшебная, видишь, как она искриться? Если волшебство подействует, мы с тобой сможем летать! Как Питер Пен и Венди, никогда не повзрослеем! Никогда не умрем! Ну, ты чувствуешь? А хочешь…

Он снова подбросил снег так высоко, как только смог.

— А хочешь, это будут лепестки яблонь?! Забудь, что это маленькие снежинки, посмотри, как они опускаются на землю! Они розовые, мягкие, сквозь них светит солнце! Ну же, ты видишь?..

Он остановился, с легкой тревогой заглядывая в ее лицо. Вик прекрасно понял, что, если Риша не проникнется настроением — он будет выглядеть дураком.

— Я вижу, — с восторгом прошептала Риша, ловя на руку в красной перчатке одну, запоздавшую снежинку. — И ты всегда… так? Ты так видишь, да? Будто все время играешь?..

— Я не играю. Я правда так вижу.

Он отряхнул перчатки от снега и засунул руки в кармане. Мартин пришил-таки воротник к свитеру, на улице было тепло, но все равно его пробирал странный, зябкий озноб.

— У тебя есть братья или сестры? — сменила между тем тему Риша.

— У меня есть две младшие сестры. И… и старший брат, — подумав ответил Вик.

И подумал, что он бы стучал во все двери, каждого дома в их деревне, а потом поехал бы в город, и стучал бы в двери там, повторяя раз за разом эти слова. Только бы его каждый раз обжигало таким чувством благодарности.

— Вик, ты опять задумался?

— Прости, что ты говорила?

— Я спрашиваю, где они? Почему вы не вместе?

— Мои сестры остались на Севере… Младшая, Оксана, совсем маленькая. А Лера… Лера на два года меня младше. Я очень ее люблю. И очень скучаю, — грустно закончил он и подумал, что непременно напишет Лере письмо.

Даже мелькнула мысль написать про Мартина. Но он побоялся. Письмо могли найти взрослые, несправедливые взрослые, ничего понимающие. И не прощающие.

— А брат?..

— Брат он… всегда со мной, — неопределенно прошептал Вик, вкладывая как можно больше двусмысленности в свои слова.

— Вы хорошо ладили? Дрались, наверное? — сочувственно спросила Риша.

Она или не заметила намека, или предпочла не заметить. А может, просто относилась к смерти с детским цинизмом.

— Нет, ты что, он… хороший. И сестру я никогда не стал бы обижать. Она девочка, младшая, я ее люблю, и она меня тоже — зачем мне делать ей больно? — перевел он тему.

— У тебя, кажется, правда хорошая семья, — вздохнула Риша. — Вот, погляди. Мы пришли.

Ель была огромной. Темно-зеленая, высеребренная снегом, словно нарисованная поверх лесного пейзажа. Снизу, как оборки широкую юбку, ее охватывали разноцветные искорки.

— Что это? — спросил Вик, подходя ближе.

— Это игрушки, — улыбнулась Риша, приподнимая ветку.

Игрушки были простые. Какие-то деревянные фигурки, обклеенные фольгой орехи и замерзшие фрукты, дешевые бусы. Кое-где виднелись мутные флаконы из-под духов, плотно прикрученные проволокой к ветвям.

Нижние ветки были украшены целиком. Но чем выше, тем меньше становилось игрушек.

— Вот, смотри, видишь… там… — Риша, задыхаясь от восторга, показывала ему на фигурку птички, оклеенную чем-то вроде осколков елочных шаров.

Птичка была прикручена к ветке почти посередине дерева. Она победно сияла на солнце, будто бросая вызов всем остальным игрушкам и заодно искрящемуся снегу вокруг.

— Это Рас. Он залез туда, посадил птичку и спустился обратно!

— Надо же, — вежливо удивился Вик, нисколько не впечатленный самоубийственным подвигом какого-то мальчишки.

Риша, впрочем, не заметила его равнодушия.

— Хочешь, я тебе еще что-то покажу? Это тайна. Детей с деревни, всех. Иди сюда.

Она нырнула под ветки и начала расчищать снег под елью. Вик подошел к ней, опустился рядом на колени и заглянул ей через плечо. Риша держала в руках что-то большое, красное, завернутое в плотную пленку.

— Смотри…

Под пленкой оказалась большая, фанерная звезда. Ярко-красная, оклеенная маленькими золотыми звездами из фольги. Позади не было звезд, зато лучи соединяла белая веревка.

— Зачем она?

— Когда-нибудь кто-то повесит ее на самую верхушку! И это будет настоящая, новогодняя ель!

— Зачем? — настойчиво повторил Вик.

Идея лезть на дерево с фанерной звездой на спине, рискуя упасть и покалечится ради того, чтобы дерево стало новогодним, казалась ему невероятной глупостью.

Он может представить себе ель украшенной целиком. И любую звезду на ее макушке. Для этого не нужно рисковать собой.

— Этот человек станет героем!

«Мартин, а хочешь быть героем? Представь, что это мачта».

«Если бы я не знал, что ты шутишь — тебя ждала бы самая нудная лекция о самосохранении, какую только способен вынести детский разум», — проворчал Мартин, с легкой тревогой разглядывая восторженную девочку, завороженно разглядывающую звезду.

«Может ей прочитаешь?»

«Ей не поможет. Но, если ты не против, я правда хотел бы с ней поговорить».

— А кто-то уже пытался? — с деланым интересом спросил Мартин, проводя рукой по шершавой поверхности звезды.

— Пытался. Его зовут Крот.

— Почему «Крот»? — поинтересовался Мартин, надеясь, что не услышит подтверждения своей догадки.

— Потому что он слепой, — Риша посмотрела на него так, будто очень удивлена его недогадливостью.

— И слепой мальчик… полез на елку, высотой в пятиэтажный дом?..

— Ага. Его все в деревне дразнили, и он полез, чтобы доказать, что он тоже… может. И он добрался до вершины!

— Значит, мечта исполнилась и можно больше не геройствовать? — осторожно спросил Мартин, заворачивая звезду в пленку.

— Неа, он сорвался, когда крепил звезду и чего-то себе сломал. Он теперь редко выходит из дома. Я иногда прихожу к нему, книжки ему читаю. Мама у него добрая.

«Мартин, если ты еще раз спросишь меня, почему я не хочу гулять и с кем-то общаться — я тебе вот это припомню».

— Риша, мне показалось — только показалось, — что ты тоже хочешь закрепить эту звезду.

— Конечно, — удивленно вскинула она глаза. — А ты не захотел?

— Героями делаются не от самоубийственной смелости.

— Если бы ты не пришел вечером в лес хоронить Власа, я бы решила, что ты трус.

Мартин почувствовал, как нехорошо кольнула тревога. Вот только бы Вик не решил что-то доказывать!

Но Вик, к его большому удивлению, рассмеялся.

«Пусть трус, зато живой. И стесняться этого не стану, не бойся».

— А зачем становиться героем? О чем ты на самом деле думаешь, когда представляешь, как повесила бы эту звезду на макушку?

— Ну ты и глупый. Меня бы тогда любили. Может быть даже родители — знаешь, это ведь очень старая елка. И это — звезда нашего поколения. А у наших родителей, говорят, была другая. И они тоже когда-то мечтали…

Риша стояла и смотрела на то место, где они спрятали звезду тоскливым взглядом, нервно теребя рукава.

— Меня не любят, Вик. У меня в деревне нет друзей, зовут шлюхиным отродьем. Мама моя им не нравится, она в городе жила, потом дом купила… Ты просто не знаешь. Такое не прощают. Ты тоже не простишь. Просто ты не общаешься с деревенскими, не знаешь, как у нас принято.

— Плевать мне, как у вас принято, Риш. Я хочу быть твоим другом, и мне все равно, как твоя мать купила дом. Людей любят не за готовность залезть на елку и не за то, сколько их родители работали в огороде. Например мой папа алкаш, думаешь, мне стыдно?

— А за что любят?

— За то, какие эти люди есть. За то, что отличает их от других людей. А еще просто так. Я очень хочу быть твоим другом, но вряд ли эта дружба тебя порадует, если ты расшибешься, упав с елки.

— Вик, а ты правда хочешь…

— Правда, Риш. Только ради всего святого, пусть эта звезда лежит себе на земле, хорошо?

— Хорошо, — неожиданно светло улыбнулась Риша.

И подала руку, впервые будто застеснявшись.

…

Мартин, как и обещал, жарил на кухне блины, тревожно прислушиваясь к звукам сверху. Впрочем, отец спал, и судя по пустой бутылке на столе, спать он будет еще долго. В бутылку вмещалось полтора литра, и вчера она была полной.

«А знаешь, Мартин, кажется, у тебя судьба такая — с какими-то несчастными детьми дружить», — отметил Вик, глядя, как растет стопка блинов на тарелке.

— Не худшая судьба. А вот то, что твой отец сожрал весь мед — плохо, — ответил Мартин, задумчиво вертя в руках пустую банку, покрытую жирными отпечатками.

«Что ты вообще о ней думаешь? Ну, о Рише?»

— Думаю это несчастная девочка, и она может найти себе серьезных неприятностей. Но она хорошая. И, наверное, будет тебе верным другом.

«Нам. Мы решили — вместе», — напомнил ему Вик.

— Да, ты прав. Нам… отличным другом.

«Как думаешь, может, выберемся ночью из дома, да сожжем эту несчастную звезду?» — предложил Вик.

— Нет. Во-первых, плохая идея идти ночью в лес зимой. Во-вторых, ты же слышал — это местная легенда. Они себе сделают другую, и будут лезть на эту елку, пока не родится какое-то странное поколение не авантюрных детей.

«Авантюрных…»

— Безрассудных.

«Слушай, как думаешь, а если кто-то залезет и звезду туда прикрутит — они же перестанут об этом мечтать? Им незачем станет».

— Вик, мы с тобой не станем думать за всю деревню детей. В лесу достаточно деревьев, с которых можно упасть, рек, в которых можно утонуть и диких зверей, которых можно встретить. Не то что бы я призывал тебя к равнодушию, но лезть на елку не нужно… Слушай, а к блинам у нас ничего и нет, но я тебе чаю заварил.

«Да мне и не нужно ничего. Хотя меда жалко… Слушай, Мартин, а, Мартин. Я знаю, о чем ты подумал, когда Риша рассказала про Крота».

Мартин молча домыл сковороду, вытер руки полотенцем и уступил Вику место. Он забрал чайник и тарелку и тихо прошел в комнату.

Он тогда подумал, что ему очень повезло, что Вик не занимается такой чушью.

— Все-таки хорошо, что я не стал дружить с другими детьми. Доказывать им еще что-то, а потом одному сидеть…

Мартин только вздохнул и покачал головой.

Он не мог требовать от Вика не делать выводы, к которым пришел сам.

Действие 10 Тени деревьев

На следующее утро произошло именно то, чего так боялся Мартин с самого лета — Вик проснулся больным.

Мартин тревожился не просто так. Во-первых, он помнил, что Вик болеет тяжело, может бредить при температуре и страдает от сильных головных болей. Во-вторых, Мартин припрятал банку меда и лекарства на такой случай. Еще летом ему удалось достать парацетамол и анальгин, что было нетривиальной задачей, ведь все лекарства покупались в городе. Отец запаса не имел, предпочитая лечиться алкоголем.

Но Мартин прекрасно понимал, что Вику нужна забота и нормальное лечение, а не дешевые таблетки, мед и его утешения.

Проем словно заволокло туманом. Мартин впервые не смог сам шагнуть в него, словно встретив непреодолимое препятствие.

«Вик, ты меня слышишь?..»

— Будто через вату, — просипел он в ответ.

«Не говори вслух, ладно? Береги горло. Помоги мне занять твое место. Судя по тому, что я чувствую себя сносно, ты в своей комнате не будешь болеть».

«Нет, не надо… Не хочу, чтобы тебе было плохо».

«Так этот туман здесь, потому что ты меня не выпускаешь?» — прошептал Мартин.

Снова безотчетный страх и липкая тревога сдавили горло. Он сделал шаг назад от порога и упал, запнувшись о кресло.

«Ты в порядке?» — раздался встревоженный голос.

«Да, прости», — пробормотал Мартин, вставая с пола.

Он сам не понял, что его так напугало. Впрочем, со своими чувствами он все равно предпочитал разбираться в свободное время.

«Дай мне хоть чай тебе сделать, согреешься», — предложил он, прислушиваясь к надсадному кашлю.

Вик, подумав, все-таки кивнул. В этом момент туман в проеме рассеялся.

Мартину не требовалось искать градусник, чтобы понять, что температура очень высокая и ее нужно сбивать. Мир качался и плыл перед глазами, с каждым движением у него возникало чувство, что он возвращается в проем — мир словно опрокидывался, он не чувствовал опоры и никак не мог заставить себя думать. Мысли расплывались раскаленным маревом.

Он подполз к краю кровати. Очень медленно встал, опираясь ладонями на кровать. Каждое движение требовало невероятных усилий и полуминутных передышек.

«Мне кажется, или тебе не стоит ходить на кухню за чаем?»

«Я сейчас выпью таблетки, подождем, пока они подействуют, хорошо?»

Он дошел до шкафа и достал со дна нижнего ящика завернутые в платок лекарства. Две таблетки парацетамола ему пришлось разгрызть и проглотить, потому что запить было нечем. После этого он лег обратно в кровать. Его била частая дрожь, одеяло казалось ледяным. Стоило закрыть глаза пришли разноцветные круги, лопающиеся, как мыльные пузыри и возникающие снова. В висках пульсировала тупая боль.

И вместе с болью все сильнее нарастал страх.

Что-то приближалось к нему. Черное, вязкое и холодное. Что-то страшное. Чужое. Опасное и неумолимое. Тянулось, заставляя горло сжиматься спазмом, и обжигая глаза. Оно тянется не из темноты, нет. Его страх живет в метели.

В белоснежном, воющем пространстве, кружащем крошку битого стекла. И оттуда…

Он провалился в спасительный сон раньше, чем успел понять, что ему не справиться с наступающей паникой.

Мартин проснулся через несколько часов. Горло по-прежнему болело, и ужасно слезились глаза. Но комната сохраняла очертания, и никакой метели и монстров в метели не было.

Вик спал. В комнате было тихо и темно, но с кухни доносились расплывающиеся звуки — кажется, проснулся отец. Мартин слышал звон посуды, хриплые ругательства, и с трудом различал густой запах чего-то жарящегося. Он чувствовал лук, чеснок и сливочное масло.

Будь Мартин один — он бы скорее перемотал себе горло колючей проволокой, чем пошел бы сейчас на кухню. Но его душил сухой, надсадный кашель, обжигающий горло. Его знобило и шатало от слабости, когда он пытался встать. Бросить Вика в таком состоянии он не мог.

Пришлось вставать, натягивать свитер и выходить из комнаты. Что-то смутно, безотчетно тревожило его, и Мартин быстро понял, что именно.

Ему предстояло впервые с самого лета заговорить с отцом. Последнее слово, которое он ему сказал, было: «Десять». Впрочем, он явно не скоро расстанется с этим человеком. Ему и так удавалось избегать отца месяцами.

Но, если он снова пьян и снова решит его избить — Вик может не пережить. Если им не удастся встать с постели, если он не сможет выпить воды, поесть, принять таблетку…

Нет никакой надежды, что отец что-то заметит и спасет его. По крайней мере, Мартин не стал бы на это полагаться.

Он почувствовал, как кашель сворачивается в легких в тугой, игольчатый клубок.

Нет, нужен чай. И лучше бы еще кусок сливочного масла, если оно не все в сковороде осталось.

— Здравствуй, папа, — ровно произнес он, стоя в проеме.

Отец сидел спиной и заслонял стол почти целиком.

— Ты хрипишь чего? — неожиданно спросил он.

— Простыл, — так же спокойно ответил Мартин, ставя чайник на плиту.

— Молока тебе вскипятить?

— Что?..

Если бы отец накинул себе на плечи скатерть как шаль, и сплясал бы ему канкан, Мартин точно удивился бы меньше.

Впрочем, он не повторил своего предложения. Он смотрел на стол совершенно пустыми глазами, и редкий проблеск сознания скорее был случайностью.

Мартин тихо, не делая резких движений, чтобы не потревожить алкогольной медитативности отца, открыл холодильник. Сливочное масло и молоко там, к счастью, нашлись.

Кухню словно обволакивал мягкий туман. Мысли становились теплыми и сонными, руки слушались все хуже и хуже.

Мартин отчетливо понимал, что силы его покидают, и что вот-вот он согнется пополам от приступа кашля, потом ляжет на пол и уснет. И утром, скорее всего, не проснется.

Он вылил стакан молока в чистый ковш, добавил кусок сливочного масла и ложку соды.

— Не скрипи, твою мать, — донеслось из-за стола.

Мартин, прикрыв глаза, представил, как выливает кипящее молоко отцу на голову.

Когда молоко прогрелось достаточно, он вылил его в кружку, быстро ополоснул ковш и расставил на подносе чашки и чайник.

— Разобьешь — убью, — донеслось ему в спину.

Без угрозы. Без единой эмоции. Но Мартин точно знал, что если он разобьет хоть одну чертову чашку — отец не поленится его выпороть. И не пожалеет, несмотря на болезнь.

Закусив губы, он медленно поставил поднос на пол и осторожно толкнул.

В комнате он поставил поднос под кровать и, зажав нос, выпил маленькими глотками всю чашку молока не отрываясь. Едва успев поставить ее на под рядом с чайником, он провалился в сон.

Мартину снился один из его нечастых снов. В его сне не было горизонта и неба, только голубая, чистая вода, и непонятно откуда берущийся свет. Много, много света, и никакой темноты.

…

А Вику снился Мартин. Он сидел рядом, положив ладонь поверх одеяла. Кажется, он что-то рассказывал, и голос звучал не в голове, а рядом. И этот голос тоже зажигал огоньки — тихий, мягкий, уносящий за собой. Мартин гладил его по голове, и на его пальцах словно оставалась головная боль и липкий жар. Вику хотелось попросить его вытереть руку об одеяло, стряхнуть с себя то, что он забирал. Но что-то мешало ему. Что-то…

Мешало…

Когда Вик открыл глаза, за окном светило солнце. В комнате было совсем тихо. Словно не хватало чего-то очень важного.

— Мартин, ты живой?.. — с тревогой спросил он.

В ответ раздался хриплый стон:

«Да, кажется… кажется, живой. Тебе лучше?»

Такого тяжелого пробуждения у Мартина не было с тех самых пор, как он построил себе дом. Будто он не спал, а всю ночь копал ров или колол дрова. Мысли были сухими и шершавыми, царапающими изнутри.

Вик смотрел на старые электронные часы на столе и пытался понять, что с ними не так.

— Мы, кажется, сутки с тобой спали, Мартин. Но я себя совсем хорошо чувствую, только горло немного болит.

«Отлично. Сегодня мы с тобой сидим дома и читаем. А потом мы завтра сидим дома и читаем. А знаешь, чем мы займемся послезавтра?»

— Мы будем сидеть дома и читать? — с надеждой спросил Вик.

«Именно так. А теперь прошу тебя, умоляю. Там чайник под кроватью, даже я чувствую, как ты хочешь пить».

— Так это горло не болело, просто пересохло! Слушай, Мартин, давай поедим? Я даже сырой картошки бы сейчас съел, или той твоей сгоревшей манки.

«Это было один раз», — проворчал он, шагая в проем.

Первое, что он почувствовал, зайдя на кухню — запах. Теплый, сладковатый, очень знакомый. На клеенчатой скатерти на столе Мартин с ужасом увидел длинный разрез и несколько полосок подсохшей крови. На плите стояла белая кастрюля, покрытая красными отпечатками пальцев.

— Вик… лучше отвернись.

«Нет, я хочу знать», — неожиданно твердо сказал он, не отводя взгляд от окна.

Мартин, кивнув, подошел к плите. Кастрюля была закрыта разделочной доской вместо крышки. Очень медленно он понял доску и заглянул в кастрюлю.

— Черт. Это, кажется, акт отцовской заботы.

«Зато тебе не придется готовить — я передумал», — слабым голосом ответил Вик.

В кастрюле плавала в мутной серой жидкости вареная курица. Отец, кажется, решил приготовить больному сыну бульон, зарезал курицу и сварил ее. Не позаботившись о том, чтобы ощипать и выпотрошить. На поверхности «бульона» плавало несколько пестрых перьев и хлопьев свернувшейся крови.

— Вик, мне нужен твой совет.

«Правда? Есть я это не стану».

— Мы можем отдать курицу собакам, помыть кастрюлю и решить, что та моя манка была не так уж и плоха. Но я боюсь, твой отец проснется и спросит, где курица.

«Скажем как есть…»

— Я бы не очень хотел рисковать, — тактично ответил Мартин, зябко поводя плечами. — В общем, можем оставить как есть. Но если он напьется и придет тебя этим поить…

«Давай сольем бульон и оставим курицу?»

— Ты прав. Да за что мне это все…

Он с трудом наклонил кастрюлю над раковиной. Из бульона показалась серая куриная лапа с черными когтями, скорбно указующая куда-то на потолок.

Мартин вернул кастрюлю на конфорку и тщательно вымыл раковину.

…

Это были хорошие дни. Несмотря на болезнь, на слабость и все еще отдающийся болью кашель. Курица исчезла куда-то вместе с кастрюлей и Вик, и Мартин единодушно решили сделать вид, что никакой курицы не было вовсе.

Время тянулось медленно, мягко и тепло. Никто их не тревожил, никто не стучал в калитку и не высаживал дверь в комнату. Отец словно вовсе забыл о его существовании, и это устраивало всех троих.

Они читали. Сам Вик читал с запинками и ни за что не осилил бы «Графа Монте-Кристо», с его желтыми страницами и маленькими буквами. Но в те дни они дочитали книгу, начиная в утреннем белоснежном свете и заканчивая в желтом полумраке керосиновой лампы. Мартин не просто достал эту историю из книги, он рассказал ее так, как не смог бы больше никто — нарисовав ее голосом и огоньками, подарив ей особую жизнь.

— Ждать и надеяться, — сказал он, закрывая книгу, и начертил эти слова в воздухе.

«А почему он не хотел подождать и понадеяться, что они сами как-нибудь себя накажут?»

— У человека от свалившихся на него свободы, возможностей и богатства немного… помутился разум, — тактично ответил Мартин. — Спать?

«Давай завтра сходим поищем Ришу? А то она снова обидится…»

— Почему нет, — пожал плечами Мартин. — Давай сходим, хватит сидеть дома…

«Я письмо Лере написал, ты видел?» — спросил Вик, укладываясь.

— Нет, я не читаю твоих писем. Хочешь завтра и отнесем? — улыбнулся Мартин.

«Да… Я написал, что нашел себе друга. А про Ришу не смог… ну, как будто я сестру так… предаю», — тихо закончил Вик, чувствуя, как притаившаяся тоска снова сжала горло.

— Ты никого не предаешь. Ведь ты не ищешь ей замену, и не пытаешься ее забыть. Я знаю, что ты очень любишь сестру, и она тебя, я уверен, тоже. Ты просто живешь здесь, а она — там. Никто не станет укорять тебя за то, что ты заводишь себе друзей.

«Мартин, я не люблю мать».

— Я… знаю.

«Это значит, что я плохой человек? Неблагодарный? Или не умею любить?»

— Нет, не значит. Так… бывает иногда.

Сам Мартин не знал, какие чувства испытывать к женщине, которая отказалась от сына так же легко, как другие отдают прочитанную книгу или надоевшую вещь. Но вещь отдают потому, что она стала не нужна. А Полина любила сына и нуждалась в нем. Мартин видел это в ворохе обрывочных воспоминаний Вика, которые ребенок не мог осознать.

Зеленое платье. Бормотание у кровати — мать читает ему книгу, и Вика не раздражает ее голос. Запах жарящихся оладий, чистые занавески на вымытом по весне окне, уши плюшевого зайца, торчащие из кармана клетчатого пальто — Мартин видел, что она любила или пыталась любить сына. Что Вик пытался любить мать.

И может, у них бы получилось.

— Тебя тревожит, что ты ее не любишь.

«Нет».

— А это тебя тревожит?

«Да», — признался Вик, прислушавшись к своим чувствам.

— Иногда… иногда нам не дано любить тех, кого мы должны любить. А иногда эти люди и не заслуживают, чтобы их любили. Так тоже бывает. Но это не значит, что ты не можешь делать то, что делал если бы любил, понимаешь? Ты можешь быть чутким, если захочешь. Можешь делать то, что должен делать хороший сын. И может быть, однажды ты полюбишь ее. Когда у тебя будет больше времени.

«Мартин… мне… тревожно. Ты меня поймешь, я знаю, ты ведь тоже… старший. Я не просто не люблю свою мать. Я ей не верю. А Лера с ней осталась. Ведь случись что она и ее предаст, правда?»

Мартин задумался. Он знал честный ответ на этот вопрос, жестокий и беспощадный — предаст. Потому что мать Вика не способна сопротивляться. Потому что у нее нет своих интересов, принципов, целей, желаний… будто пустое тело пустили жить, забыв наделить его душой. Тогда как Вику досталось сразу две.

Он закрыл глаза и вспомнил запах весеннего ветра из открытого окна, пропущенный через белый тюль с колкой свежестью стирального порошка. Вспомнил зайца и клетчатое пальто. Может, он несправедлив к этой женщине. Может, Вик к ней тоже несправедлив.

А может, любовь вовсе не в зайцах и занавесках.

— Я помню, что Лера умная девочка. У нее нет стремления влипать в истории, оказываться там, где ее могут обидеть. А ты к ней вернешься однажды, это обязательно произойдет. И тогда ей будет больше нечего бояться. А до тех пор давай надеяться, что все будет хорошо. Она пишет тебе такие милые письма, делает цветы их бумаги — значит, она в порядке. И тоже помнит о тебе.

Вик закрыл глаза. Тоска отступала, снова притаившись где-то. Мартин не мог ее прогнать насовсем — это значило бы заставить Вика разлюбить свою сестру. Но тоска перестала душить и кусать. И скользкое, холодное чувство сомнения, призрак совершаемого предательства отступило тоже.

Засыпая, Вик чувствовал, что Мартин не спит. Он никогда не засыпал первым.

За секунду до того, как явь окончательно потерялась в черном сонном тепле, Вик подумал, что очень хотел бы, чтобы и у сестры был кто-то, кто позаботился бы о ней. Пусть это даже будет не он.

…

Утром белоснежный свет споткнулся о занавески и рассеялся в них серой дымкой. Вик смотрел на этот свет и улыбался. Ему снился хороший сон.

Недавно Мартин начал вырезать ему корабль из просушенного березового полена. Вик часами мог завороженно наблюдать, как из дерева возникает светлая, степенная каравелла. Его собственные руки, делавшие то, что он никогда бы не смог сделать, были странным зрелищем. Но оно почему-то успокаивало. Инструменты, назначения которых Вик не знал, Мартин нашел на чердаке, и теперь к волшебству их желтых вечеров, полных лампового света, прибавился теплый запах деревянной стружки и тихий шорох наждачной бумаги.

Этот-то корабль и снился Вику. Такая же недостроенная, но большая, настоящая, каравелла стояла на причале. Море было полно розовой, смешавшейся с закатным светом, воды.

Мартин стоял рядом с ним и держал его за руку. Они оба смотрели на корабль, слушая, как волны спотыкаются о борта.

— Ты поплывешь на нем туда? — спросил он Мартина.

— Там сейчас никого нет. И каравелла не годится для такого путешествия. Нет, этот корабль — для нас с тобой.

— Но он… тонет?

— Ему нужно больше времени, чтобы утонуть, — глухо ответил Мартин.

Вик проснулся, и еще несколько минут чувствовал пахнущий солью ветер на лице и горячее, сухое касание руки Мартина. Это был правильный мир, там, во сне. Интересно, куда собирался Мартин, что туда нельзя было добраться на каравелле? Ведь он рассказывал, что именно на каравелле Колумб приплыл в Америку. Во сне было понятно.

«Куда ты собрался плыть на каравелле?» — раздался сонный голос Мартина.

— Не знаю, мне снилось, что мы стоим на причале и ты уверенно мне так говоришь, что куда-то туда собираешься когда-то потом. Вот и скажи мне, куда ты там намереваешься отправиться.

«Видимо, погулять в темноте вокруг своего дома. А мы с тобой собирались искать Ришу, поэтому предлагаю чай и воссоединительную миссию».

— Пойдет, — улыбнулся Вик, откидывая одеяло.

Они, как и каждое утро, убрали на кухне. Это стало уже привычным ритуалом — Вик любил порядок, и Мартин разделял его стремление. Не разделял отец, но они оба давно ждали от этого человека только чтобы он как можно меньше участвовал в их жизни и не забывал класть в холодильник хоть какие-то продукты. Вик, еще недавно так тянувшийся за его любовью, теперь испытывал только стылое разочарование. И обиду, потаенную, детскую, неотступную.

Спустя полчаса они вышли на улицу. Солнце падало на снег, наполняя весь мир белоснежным, искрящимся светом. Предчувствие чего-то хорошего не покидало Вика с самого пробуждения, и он улыбался, подставив солнцу лицо.

— А знаешь, Мартин, не так уж и плох этот мир.

«Он вовсе не плох. Пойдем к дереву? Может там у кого-нибудь спросим, где Риша», — с улыбкой ответил он.

— Может на Гору, где все дети собираются?

«Ты помнишь, как ее в деревне называли? Давай лучше к дереву, там должен быть хоть один мечтательный ёлколаз. Если нет — пойдем в деревню и там спросим».

— Хорошо…

А на улице солнце, снег и оглушительно поющие птицы. Воздух наполняет легкие и мысли, колкий и звенящий. В такой день, под этим солнцем не может случиться никакой беды!

Никакого зла.

Никакого зла не бывает вовсе!

Вик впервые подумал, что хочет сделать что-то детское. Безумное. Бежать, не разбирая дороги, раскинув руки. Смеяться просто от того, что в сердце — пустота, белая и чистая. Мартин, который почувствовал эйфорию друга, сжимал косяк и молчал. Его встревожила ее легкая истеричность, но вместе с тем он боится спугнуть неожиданное счастье неосторожным словом. Все-таки Вик с каждый днем все больше и больше становится похож на нормального ребенка.

— Мартин, там стук с полянки, где елка?

«Да… Вик, иди потише, мне не нравится этот звук».

Вик кивнул, почувствовав тревогу друга. Впрочем, она не сделала солнце тусклым и не заволокла небо тучами — день был по-прежнему прекрасен.

«Может я?..»

— Давай, — легко уступил Вик.

Даже если там нет никакой опасности, а ее просто не может там быть — ему хотелось поделиться с Мартином этим днем.

А Мартину было не до прекрасного зимнего утра. Он знал, что увидит на полянке еще до того, как достиг окружавших ее кустов. Стук сопровождал ритмичный звон.

Рядом с деревом стоял мужчина. Высокий, черноволосый. Мартин его раньше не видел. Мужчина был широкоплечим, его спина, казалось, окаменела. И он ритмично, идеально выверенными движениями, рубил ель. Вековое дерево умирало под его топором, разбрасывая щепки по белоснежному снегу.

Мартин подумал о том, что нужно развернуться и уйти. Но он остался стоять, разглядывая мужчину.

В морозном звоне раздавался терпкий запах еловой смолы.

У мужчины был волевой подбородок, темные глаза с тяжелыми веками, тонкая, почти незаметная линия сжатых губ и черная щетина на щеках.

— Что вы делаете? — спросил Мартин, выходя из-за куста.

— Что, еще один альпинист? Можешь идти домой, нет больше елочки.

У мужчины был низкий и хриплый голос. Очень усталый. Вокруг него были разбросаны разноцветные щепки, серебрящиеся на солнце остатками фольги.

Звезда.

— Кто-то упал, да? Вы отец?

— Отойди, мальчик, — вместо ответа приказал он, бросая топор на землю рядом с несколькими срубленными ветвями.

Постояв несколько секунд, он ударил ногой по стволу. Движение получилось резким, рассчитанным и фатальным. Окруженное шорохом и треском, дерево упало на землю, очертив зеленую стрелку на снегу.

Мартин подошел к ветке, и незаметно сунул в карман блестящую птичку, оказавшуюся сверху. По всей полянке были разбросаны щепки.

«Я знаю, кто упал, Мартин», — едва слышно сказал ему Вик.

Этому мужчине удалось погасить солнце, ни сказав ничего важного.

— Скажите, кто упал? — тихо и настойчиво повторил Мартин, подходя к нему.

— Моя дочь. Ира. Знаешь ее?

— Я ее друг. Она жива?

— Она мне ничего про тебя не рассказывала, мальчик.

— Я помогал ей хоронить Власа, — сказал Мартин, глядя мужчине в глаза.

Он помнил полоски от ремня, которые показала ему Риша. Мартин видел человека, избившего свою дочь за то, что она похоронила друга. И пришедшего вымещать злость на дереве, с которого она упала.

— Жива. Сильно ушиблась, и вряд ли скоро встанет с постели. Зачем она полезла?.. — риторически спросил он, пиная ствол.

— Риша хотела, чтобы ее полюбили, — ответил Мартин. — Она говорила, вы тоже знаете об этом… ритуале.

Он поднял на него тяжелый взгляд. Глаза его, темные и холодные, налились кровью.

«Мартин, зачем ты его злишь?..»

«Он ничего нам не сделает».

— И поэтому полезла? — неожиданно спокойно спросил мужчина.

— Я не знаю, спросите у нее. Можно мне с вами?

— Куда?

— Я хочу ее проведать. Пожалуйста.

«Он не разрешит…»

— Пойдем, — пожал плечами мужчина, поворачиваясь к нему спиной.

Он шел, не оглядываясь и не подстраиваясь под шаг мальчика. Мартину удавалось успевать за ним, не срываясь на бег.

«Не бойся, я уверен, с ней все будет в порядке».

«Она полезла… нужно было сжечь звезду…»

«Вик, проблема не в звезде, а вот в нем. И еще целой деревне предвзятых людей. Слушай, он странный какой-то, тебе не кажется?»

«Кажется. Сначала бил ее, а потом елку пошел рубить…»

Дом, к которому они подошли, был выкрашен светло-голубой краской. На территории было чисто, цепные собаки выглядели сытыми и ухоженными. Мартин разглядел баню, сарай, большой курятник, и торчащие из-под снега цветные рейки в том месте, где летом был огород.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил его мужчина, открывая дверь в дом.

Из открытой двери дохнуло теплом и запахом выпечки. Но от чего-то дом все же выглядел недружелюбным. Мартина встретила темная, почти пустая прихожая, с выкрашенными в белый стенами, несколько закрытых дверей и широкая лестница из светлого, отполированного дерева.

— Виктор, — привычно ответил Мартин.

— Значит так, Виктор, громко с ней не разговаривать, долго не сидеть, занавески не открывать, про елку ей не рассказывать, все понял?

— Да.

— Тогда второй этаж, зеленая дверь, в другие комнаты не заглядывать.

«Вик, пойдешь?»

«Давай ты? Она болеет, а у тебя… хорошо получается», — попросил Вик, вспомнив, как Мартин приснился ему во время болезни.

Мартин, пожав плечами, толкнул дверь. Зеленую, другие он и не думал открывать.

В комнате было совсем темно. Пахло хлоркой. Пол был идеально чистым, вдоль стен тянулось несколько пустых полок, под окном с плотными серыми занавесками стоял стол, тоже пустой и табурет.

Кровать была задвинута в угол, где было меньше всего света. Мартин тихо подошел к столу, перенес табурет к кровати и сел рядом.

Риша, кажется, спала. Он не решился ее будить. В темноте она выглядела очень несчастной — бледной, больной и похудевшей. Ее рука, до которой он дотронулся, была совсем холодной.

«Она, кажется, сильно ушиблась… Слушай, Мартин, мне кажется нужно разбудить».

— Зачем? — шепотом спросил он.

«Слышал, как ее отец разговаривает? Будто приказы раздает. Ей, наверное нужно, чтобы кто-то…ну, знаешь, по-доброму с ней поговорил».

— Ладно… Риша? Риш, проснись, — тихо попросил он, сжимая ее пальцы.

Она медленно открыла глаза и несколько секунд смотрела в потолок.

— Вик, это ты? Ты как тут оказался? — хрипло спросила она.

— Папу твоего встретил на улице. Как ты?

— Плохо… больно очень, — слабо улыбнулась она.

— Ты скоро поправишься, — пообещал Мартин.

— Я приходила, твой папа меня прогнал. Сказал, что ты выйдешь, когда посчитаешь нужным. Я думала, ты меня не хочешь видеть…

— Я простыл, не мог с кровати встать. И отец об этом знал. Как только я смог — пошел тебя искать. Риш, я же обещал, что мы будем друзьями. Ты мне не поверила?

— У меня не было друзей никогда… Я думала, так надо… ну, знаешь, чтобы я что-то значила…

— Ты значишь. Только совсем не потому, что полезла на дерево. И не потому, что с него упала.

Он провел кончиками пальцев по ее лбу от виска к виску. И почти почувствовал тяжелую, пульсирующую боль.

— Чем ты занимаешься, когда не спишь, Риш?

— Смотрю в потолок… мне не разрешают читать. Мама меня кормит и дает лекарства. Папа иногда заходит. Сказал поправлюсь — выпорет…

«Мартин, зубы, Мартин! Разожми их…»

— Хочешь я тебе почитаю? Я могу приходить к тебе каждый день, если хочешь. Чтобы ты не скучала, — спросил Мартин, ничем не выдав своих чувств.

— Тебе со мной скучно будет, я часто засыпаю…

— Вот и хорошо. Тебе нужно много спать.

— Мне снились журавли. Я их видела на картинке в книге. Там были такие странные стихи, без рифмы, из трех строчек. И много картинок с журавлями… Мне птицы часто снятся. Они красивые…

— У меня как раз для тебя подарок. Смотри, — он достал из кармана блестящую птичку.

— Ты…ты ее достал?.. — прошептала она, забирая фигурку.

— Она упала. Наверное, когда ты лезла на елку.

— Вик, ты меня обманываешь. Скажи честно, отец елку срубил, да?

— С чего ты взяла?

— Он так всегда… если у меня какая-то беда… Как-то меня укусила собака, он ее застрелил. И меня выпорол, потому что я с ней была рядом. Я чуть не упала из окна с чердака — он забил досками окно и дверь на чердак…

— Да, Риш, он срубил елку, — не стал отпираться Мартин. — Но он просил тебе не говорить, потому что ты расстроишься.

— Он просил не говорить, чтобы, когда он отведет меня к пню, показать, что он для меня сделал… ну, благодарность, понимаешь?

— Нет.

— Он как бы… защищает меня. Это такая любовь, наверное… Ты не думай, он вообще-то хороший человек. Просто боится за меня.

— Я не думаю, что он плохой, Риш.

«Ох Мартин, ну ты врать», — почти восхищенно прошептал Вик.

— Вик, а… а почитай мне? Сказку… или лучше стихи, короткие, я засыпаю. Можно детские, ну хоть какие-нибудь…

— сообщил ей Мартин, поправляя одеяло.

Его душила злость. Методы воспитания отца Риши казались ему простой жестокостью. Ему было очень жаль девочку, а собственное бессилие делало эту жалость еще более острой. Но Мартин читал ей, рисуя кончиками пальцев узоры на одеяле. И ни голос, ни дрожащие руки его не выдавали.

Риша спала и, кажется, чему-то улыбалась во сне.

«Пусть тебе приснятся журавли», — пожелал ей Вик, зная, что Риша не услышит.

И что это не требуется.

…

«Мартин, что нам делать?»

Мартин сидел на кровати и мрачно смотрел на зажженную керосиновую лампу. Читать обоим сегодня не хотелось. Перед ним на одеяле были разложены две тонкие деревянные рейки, моток ниток и несколько листов бумаги.

— Видимо, ходить к ней и читать.

«Ты… ты злишься, да?»

— Да, я злюсь. Для нее я не могу сделать того, что делаю для тебя. Ее отец не из тех, кого можно переубедить. Она так равнодушно говорит об этом. Словно это, черт возьми, нормально!.. Хотя может так и лучше. Смирение в ее ситуации может быть милосердным.

«Ты… ты что делаешь?»

Первый бумажный журавлик был большим, с ладонь. Второй совсем маленьким. Мартин быстрыми движениями делал третьего, среднего.

— Это… оберег? Игрушка? Не знаю, как сказать. Если ей нравятся птицы, если они ее успокаивают — подарим ей. Может, отец выкинет, видел, у нее же совсем пустая комната… А может разрешит оставить, тогда у нее будут ее журавли.

«Здорово!» — искренне восхитился Вик.

Ему хотелось сделать для Риши что-то хорошее, но у него хуже выходило придумывать.

«А что ты ей читал? От кого я слышал эти стихи?»

— Ни от кого, — смущенно признался Мартин, делая четвертого журавля. — Это мои. Просто я ничего короче не вспомнил.

«Ты… сочиняешь?..»

— Да. Если хочешь — не буду больше тебя позорить, — слабо улыбнулся Мартин.

Тусклый свет, монотонная работа и несодержательный разговор заставили злость отступить, оставив на ее месте царапающую тоску.

«Нет, ты что… Мне… правда понравилось. А почитай еще раз?»

Мартин соединил рейки нитками. Получился крест. Он привязал к нему несколько ниток на разной высоте. Красные нитки свисали со светлого деревянного креста.

— Завтра возьму иголку и прикреплю журавлей, не за шею же их вешать… — задумчиво произнес он, вставая с кровати и раскладывая работу на столе.

Он погасил лампу и комнату затопила темнота. Когда он лег в кровать, темнота затопила и его — он вернулся к себе, оставив Вика засыпать.

«Каждый вечер деревья падают в тени деревьев», — тихо начал он, касаясь проплывшей мимо рыбки.

Действие 11 Чародей

Новогодние праздники промелькнули быстро. Елку наряжать ни Мартину, ни Вику не хотелось, поэтому ночью Мартин зажег вокруг лампы пару десятков мушек-огоньков. Как раз к праздникам он закончил каравеллу, снабдив кораблик белоснежными, прошитыми грубыми серыми нитками парусами. Мартин объяснил Вику, что такая каравелла называется «редонда» и отличается от «латины» прямыми парусами. На одном из парусов на фок-мачте был вышит красными нитками вензель «V». На борту кораблика располагалась небольшая дощечка.

«Это для названия. Тебе снова придется давать имя», — улыбнулся ему Мартин.

— Спасибо! — слово полыхнуло благодарностью в полумраке комнаты. — Я… я не знаю, как дарить тебе подарки, но я… честно сказать я нашел на чердаке, это, кажется, книга дедушки, маминого папы… Не знаю, как она сюда попала… В общем вот.

Обложка книги была покрыта темными пятнами, похожими на кофейные. От страниц едва уловимо пахло плесенью. Но для Мартина таких условностей не было.

«Морские деревянные суда», значилось на обложке рядом с нарисованным трехцветным форштевнем.

Кораблик был назван «Фараон». Мартин, полиставший книгу, обещал Вику к лету голландский флейт.

Мартин доделал подвеску с журавлями для Риши, и ее отец помог забить рейку рядом с кроватью.

Пока в комнате нельзя было включать свет, Мартин рассказывал сказки, а Вик молча наблюдал, как Мартин, увлекшись, рисует в воздухе образы, которых Риша видеть не могла.

Сначала Риша и правда часто засыпала. Мартин дожидался ее пробуждения и продолжал сказку с того места, с которого она помнила. Так сюжет сказки менялся до четырех раз за вечер.

Ее родители быстро перестали замечать гостя — дети сидели тихо, и Риша действительно начала быстрее поправляться.

Как-то они засиделись допоздна. Вик рассказывал Рише про город, в котором жил. Про снег, про высокие дома, светящиеся желтыми окнами в темноте, про детские площадки, огороженные черными коваными заборами. И неожиданно для себя самого, о сестре. Риша слушала его, улыбалась и говорила, что хотела бы подружиться с Лерой. Вик чувствовал к ней все большую симпатию.

Комната медленно тонула в сумерках, и в один момент все трое оказались в кромешной темноте.

Вик включил небольшую лампу на столе. Лампочка была белой, и свет ее казался тревожным. Но она едва светила, и кровать Риши оставалась в полумраке.

Стоило раздаться тихому щелчку лампы, как за дверью послышались тяжелые шаги. Протяжно скрипнула дверь, и от Вика не укрылось, как скривилась от резкого звука Риша.

На пороге стоял ее отец. Вик почувствовал, как звякнула тревога — его собственная. Мартин был спокоен.

Вячеслав Геннадьевич, как его представила Риша, стоял на пороге с двумя кружками чая.

— Мне нужно еще полчаса, потом я тебя провожу. Нечего по ночам таскаться, — сказал он, отдавая Вику кружки.

— Мне далеко идти… до хутора…

— Потому и провожу, — отрезал он, закрывая дверь.

— Видишь, я же говорила — он заботливый. Расскажи сказку. Про любовь, — просила Риша, садясь на кровати, и глаза ее горели уже не лихорадочным огнем, а простым детским любопытством.

«Мартин, а можно в твоей сказке про любовь никто не умрет?» — спросил Вик, уступая Мартину место.

«Я виноват, что большинство старых сказок про то, как кто-то умер?» — улыбнулся Мартин.

— Жил на свете чародей. Обычный чародей, не похожий на седобородых волшебников, давно растворившихся в своих книгах, заменивших себе утренний туман паром над ретортами, и разложивших на волны и отрезки солнечный свет.

«Мартин, скажи мне что это не тот ужас про фею Мелюзину?»

«Нет, Вик, это другой ужас».

— Этот чародей был совсем молод и много путешествовал, совсем не пресытившись красотой мира. Таких, как он, в тех краях звали «ворлоками». И постепенно он забыл имя, которое когда-то дала ему мать, и звал себя просто Ворлок.

«Что за слово такое? Смешное…»

«Кажется, это значит „чернокнижник“ по-английски. Не спрашивай, откуда я знаю — я понятия не имею».

«Какой ты умный, жуть».

Мартин сел к столу и подвинул лампу к краю. Поводил рукой перед ней, и на стене плеснули серые волны тени. Он удовлетворенно улыбнулся. Не нужно огоньков.

— В городах никто не обращал на него внимания: было полно чародеев куда более могущественных. В селах его побаивались, но всегда находили работу. Чаще всего смешную — мышей из подвала прогнать, грыжу корове заговорить, успокоить расшалившуюся мелкую нечисть или сотворить фонарь, чтобы светил над полем в безлунную ночь… И хорошо ему жилось. Не боялся он дорожной пыли и, если у него не бывало коня, путешествовал пешком. Не боялся волн, лижущих круглые бока простеньких корабликов, которые строили люди в тех краях, где он чаще всего путешествовал. Ни солнца, ни ветра, ни пустынь, ни снегов не боялся молодой чародей. Случалось ему спать на корме пиратской ладьи, случалось бежать по ночному лесу от сбесившегося барга, случалось не есть по неделе и умирать от свалившей простуды осенью в шалаше у ручья. Любой обычный человек, верно, погиб бы, но Ворлок был не таким. Его от любого другого путешественника отличали две вещи — он был чародеем, и он был поэтом. Колдовство помогло ему спастись от барга — стоило ему остановиться, как три его тени бросились в разные стороны. За одной их них и погнался барг, а Ворлок смог скрыться. Простуду он вылечил, заговаривая отвары трав, которые собирал у реки, а пираты не тронули его, потому что он умел улыбаться особенной улыбкой, касаясь сердца человека. Капитану от этой улыбки он показался похожим на его погибшего младшего брата, которого он очень любил.

Тени метались по стене, то плескаясь штормом, то трепеща угасающим огоньком свечи.

«Мартин, твои сказки нужно читать людям, которые собираются топиться».

«Зачем?»

«Они точно поймут, что сделали правильный выбор, но поедут топиться в море».

«Вик… ты помнишь, что случается с мальчиками, которые много умничают?»

«Они топятся в море?»

«Нет, они рассказывают сказки сами».

Впрочем, Мартин на шутки не обижался, и Вик это чувствовал.

— Эй, ты там что делаешь, горюешь о младшем брате капитана? — спросила Риша, махая рукой перед его лицом.

— Нет, вспоминал, что случилось дальше. Так вот. Дар поэта помогал ему видеть прекрасное во всем. В любви разбойника и убийцы к своему брату, в луне, залившей темный лес и в особом воздухе, который льется в легкие только в те минуты, которые могут стать последними в жизни, и даже в удушающем кашле и горячем отваре с горечью трав — ведь с ним возвращалась жизнь. И скорее чародей позволил бы отрезать себе руку, чем согласился бы расстаться с одним из двух этих подарков судьбы. Но как это часто случается, именно то, что дорого нам больше всего, нас и покидает.

«Мартин, да что с тобой делать! Тебе кто-нибудь говорил, что сказки должны быть добрыми?!»

«Это добрая сказка. Но если тебе не нравится, мы будем читать про Курочку Рябу. И про репку. А еще я расскажу тебе совершенно прекрасную историю о том, как двое стариков оказались обречены на голодную смерть, потому что шар из теста, которое они сделали из последней муки…»

«Я понял, я молчу…»

Риша смотрела на него, прижав колени к подбородку. На ее лице блуждало знакомое Мартину выражение — это был транс, в который впадали все здешние дети, слушавшие сказки.

— Ворлок нанялся на корабль, идущий на север. Там жили особые воины, чье название перекатывалось рыком разъяренного барга — Берсерки. Говорили, будто они впадают в неистовство так же легко, как ребенок радуется солнцу. Но Ворлок знал, что у них есть особое зелье, позволяющее не чувствовать ни усталости, ни боли. А он любил диковинные зелья, а еще любил путешествия и никогда не видел той суровой северной страны. Он был готов к любой неожиданности — схватке с морскими разбойниками, холоду, голоду и болезни. Но у судьбы всегда множество сюрпризов. Кормчий корабля вез домой свою младшую сестру. Он выдал ее замуж за сына ярла, с которым они прошли не одну битву, не один поход, и не бывало такого, чтобы они возвращались с пустыми руками, и чтобы ярл оставлял своего кормчего обиженным добычей. Когда он зашел в порт, где оставил сестру, в следующий раз, ему бросилась в объятия девушка, и он не сдержал горестного вздоха — она похудела, взгляд ее погас, а красота поблекла. Ему не требовалось даже слушать слова, которые она произносила — кормчий знал, что не даст ей вернуться к мужу. И теперь он вез сестру обратно.

Тень на стене вздрагивала в такт биению сердца. И вдруг замерла, осела на пол, потерявшись в темноте.

— Они что, утонули? — спросила Риша, заворачиваясь поплотнее в одеяло.

Пустая чашка стояла рядом с ней на кровати. Мартин встал и переставил ее на стол. Потом вернулся, сел на край кровати — больше теней ему было не нужно. Покачал головой.

— Ей несладко приходилось на корабле: девушка страдала от жестокой качки, к тому же боялась товарищей брата, вздрагивая от голосов, смеха и песен. Ворлок чувствовал в ее душе черную смолу горечи и отчаяния. Может, будь он седобородым волшебником — сумел прогнать ее. Может, будь он ведьмой — сумел бы сказать ей, как дышать сквозь эту смолу, превращая отчаяние в силу. Но он не мог. Он заговаривал воду, которую она пила, и девушка не страдала от качки, а по вечерам давал ей теплую воду с несколькими каплями зелья, успокаивавшего душу и дарившего светлые сны. Путешествие было длинным, и их дружба становилась все теплее. Все чаще он менял волны, небо и линию горизонта на мягкий сумрак ее каюты. Эта дружба могла бы стать просто теплым эпизодом в жизни обоих, но корабль попал в шторм.

«Она простудится и умрет, а он с горя утопится в море?»

— Да что с тобой делать! — забывшись, усмехнулся Мартин, и тут же осекся. — Море бывает столь же жестоким, сколь и прекрасным, — продолжил он, надеясь, что Риша ничего не заметит. — Волны казались Ворлоку выше гор, которые он когда-то видел. Каждая из них, упади она на корабль, разметала бы его в щепки. Вокруг клубилась черная вода, ярл первый сел за весла, но усилия команды были тщетны. Вскоре они перестали грести. Он видел в лицах мужчин переход за Кромку. Они подставляли Смерти лица, как иные подставляют теплому весеннему ветру. Он и сам не боялся смерти — однажды они должны были встретиться. Чем помочь погибающему кораблю и себе — Ворлок не знал. Он вспомнил, как заговаривал паруса корабля одного капитана — он сказал, что ему нужны паруса, отрицающие воду. Чародей горько себя укорил за то, что не сделал этого для ярла.

Отец Риши не торопился. Мартин чувствовал, что сам начинает замерзать и его клонит в сон, но он был твердо намерен закончить сказку.

— И в тот самый момент, когда он хотел сесть на палубу и отдаться судьбе, он вспомнил о девушке в каюте. Неужели свет ее погас вместе с немилым браком, и теперь она не увидит родного берега, и не будет счастлива уже никогда? Она не верит в Чертог, ее не ждет славное воинское посмертие, и мудрое, чародейское. Девочка боится боли и смерти, потому что женщины все же мудрее мужчин с их, бывало, безрассудной, самоубийственной храбростью. Они смотрят смерти в глаза и читают там правду. Он не был седобородым волшебником, иначе море утихло бы под его рукой, как ласковый кот. Он не был ведьмой, иначе нашел бы теплую, успокаивающую ложь, чтобы девушка умерла спокойно. Он был чародеем, ворлоком. Корабль трещал, умирая. Трещала мачта, рвался мокрый огненный парус, и канаты такелажа лопались один за другим. Ворлок обнял мачту, прижался к ней и закрыл глаза. Это он умирал. Его ребра трещали под ударами волн.

— Сказки же обычно заканчиваются свадьбой? — тихо спросила его Риша.

Ее клонило в сон, но она хотела дослушать историю.

«Что она понимает в сказках, правда, Мартин?»

«Вик, представь себе, что я на тебя укоризненно смотрю и постыдись».

«Кажется, мне отказывает воображение».

— В сказках еще нарушаются запреты… В его горло море забивало горькую воду. Это его крылья ломал ветер, и его жилы рвались от напряжения. Черная, мучительная агония захлестнула его разум. Но кораблю нужно было продержаться, не развалившись. Сначала один из гребцов заметил, как зарастает прореха на парусе. Как срастается такелаж и как выпрямляется согнувшаяся мачта. Некогда было думать, Боги ли послали эту милость, или это чужеземный колдун, вытаскивает корабль из бездны. У них был шанс, и ради него нужно было налечь на весла. Они пережили этот шторм. Ладья качалась на тихих волнах, спали обессиленные гребцы, а сестра кормчего, надрываясь, тащила в каюту колдуна.

«Кто такой кормчий, кстати?»

«Лоцман».

«Мартин…»

«Тот, кто прокладывает путь», — исправился он.

— Он очнулся через несколько дней в кромешной темноте. Вытянув ладонь вперед, он хотел зажечь свечу, чтобы оглядеться, но его накрыл такой ужас, словно он собирался броситься в костер. Уже тогда он, с безысходным отчаянием, понял, что больше никогда не сможет колдовать. Память о боли, которую он пережил, больше никогда не даст ему даже зажечь свечу с помощью магии. «Я потерял половину себя», — подумал он, проваливаясь в бессознательную черноту. Но на краю этой черноты не было сожаления — он заметил стоящую на пороге девушку. Он никогда бы не поверил, в самую непроглядную минуту своей жизни он будет по-настоящему счастлив.

— Грустная сказка… А дальше что-то будет? Они поженятся?

— Может быть, — улыбнулся ей Мартин.

Он прикрыл глаза, ловя отголоски рассказанной сказки. Мартин не знал, откуда взялся сюжет, и чего в нем было больше — надежды или тревоги, но почему-то ему не хотелось открывать глаза и смотреть Рише в лицо.

За дверью снова раздались шаги.

— Готов?

Вячеслав Геннадьевич стоял на пороге, уже одетый.

«Давай я с ним пойду?»

«Конечно», — не думая согласился Мартин.

— Да, — ответил Вик, снимая куртку со стула. — Поправляйся скорее, Риш.

— Завтра придешь? — спросила она.

— Конечно, — улыбнулся Вик в ответ.

И вышел вслед за ее отцом.

На улице царила синяя бархатная темнота.

— Тебя дома не потеряют?

— Папа очень устает, он много работает, — покладисто соврал Вик, как учил Мартин.

Вячеслав Геннадьевич шел ровно, не подстраиваясь под шаг мальчика, но Вику все же не приходилось за ним бежать.

— Твой папа свиней разводит, верно?

— Да.

— И продает самогон?

— Я про это не знаю ничего.

«Мартин, не нравятся мне его вопросы».

«Мне тоже, но я пока не вижу поводов вмешиваться».

— Ты нормальный парень. О Рише даже ее братья не заботятся, а ты ходишь каждый день как по часам.

Вик внезапно вспомнил, что Риша говорила, что у нее большая семья. Дом ее был большим, темным и тихим, и не было похоже, чтобы там жил кто-то еще.

— А где ваши сыновья?

— Работают, что ты думаешь — все прохлаждаются, как твой… кхм. У нас большой дом и большое хозяйство. И мы с этого хозяйства честно живем, а не впариваем, как некоторые, городским дурачкам «экологически чистое парное мясо» и деревенским алкашам отраву.

Вик прекрасно понимал, кого он имел в виду. Но если раньше он оскорбился бы и замкнулся, то теперь он ощутил лишь глухую усталость. Ему приходилось жить в тени своего отца, ловить сочувственно-брезгливые взгляды и еще чувствовать, как это уязвляет болезненно гордого Мартина. Вику было жаль, что все вышло именно так. Ему бы хотелось уехать куда-то, где никто не задавал бы вопросов. Никто не знал бы, чей он сын. Поэтому, несмотря на всю красоту природы и деревенскую вольницу, он продолжал мечтать о стылом северном городке, где осталась сестра.

— Про это мне тоже ничего не известно, — уклончиво ответил он.

Вдалеке показались желтеющие окна хутора.

— Говорю — хороший парень, еще и умный, — усмехнулся Вячеслав Геннадьевич.

Вику в его усмешке почудилось какое-то презрительное снисхождение.

— Про это мне известно отлично, — без вызова ответил Вик, глядя на мужчину исподлобья. — Я дальше сам, спасибо вам большое.

— Приходи завтра, она тебя ждет, — вместо прощания ответил он.

…

Наступило «завтра». И еще раз, и снова. «Завтра» для Вика было обязательным и безусловным. В семь лет ведь никто не верит, что бывает иначе, и один день сменял следующий, словно бусинка щелкала на четках.

Риша поправлялась. Теперь, когда Вик приходил к ней в гости, его кормили ужином, а вечером провожали домой — отец или один из Ришиных братьев, угрюмый семнадцатилетний мальчик по имени Женя. Женя с ним почти не разговаривал, много курил и все время кашлял. Как-то он предложил сигарету Вику, и тот несколько секунд удивленно ее разглядывал, а потом начал смеяться, не в силах объяснить, что же его так развеселило. Женя, пробормотав что-то о том, что у его сумасшедшей сестрицы такие же друзья, забрал сигарету. Мартин, чье искреннее возмущение и рассмешило Вика, мрачно молчал.

Младшего брата Риши звали Денис. Сам он звал себя Нисом. Что-то было в этом имени мышиное, и что-то мышиное было в самом Нисе. Он был тихим, серым и незаметным. Движения его были торопливыми, он либо не двигался вовсе, либо все время суетился. Нис увлекался коллекционированием. Его «коллекция» хранилась в одному ему известных тайниках, хаотично расположенных по всему дому. Вик замечал в руках мальчика появляющихся из ниоткуда и исчезающих в никуда пластмассовых зеленых солдатиков, крышки от бутылок, монетки, булавки, какие-то щепки и разноцветные осколки, а однажды он видел, как Нис прятал под плинтус самого маленького бумажного журавля с подвески, которую подарил Рише Мартин.

Мать Риши была высокой, с целой гривой пепельных, как у дочери, волос. Она почти всегда молчала, говорила отрывисто, словно ей тяжело давалось произносить каждое слово. Голос у нее был хриплый и почти грубый. Женщина была постоянно занята какой-то работой и мало обращала внимание на происходящее вокруг.

Впрочем, обращать внимание было особо не на что. В доме почти всегда царила гробовая тишина, и ничто не суровый, стерильный покой. Каждый раз возвращаясь домой, Вик не мог определиться, что же ему ближе — строгий порядок Ришиной семьи, или равнодушная вседозволенность его жизни. Но вечером Мартин зажигал для него лампу и открывал книгу, и ответ становился очевидным. В том доме волшебство не жило. Никому не читал истории мягкий и теплый голос, ни для кого в темноте не танцевали светящиеся белые мотыльки.

— Расскажи про школу, — попросил Вик Ришу в один из вечеров.

Они с Мартином не могли определиться, чего ждут от осени. Несколько раз они подходили к школе — одноэтажному кирпичному зданию с большими окнами и высоким бетонным крыльцом. Вик смотрел на выбегающих из здания детей, и никак не мог соотнести это с картинкой, которую рисовали ему книги.

На учениках не было формы. Звонок, который было прекрасно слышно с улицы, мог раздаваться совсем не в то время, когда дети выходили из школы. Большинство из них были без сумок и книг.

— А, нечего рассказывать, — скучающим голосом ответила Риша. — Ты же читать-писать умеешь?

— Да, конечно…

— Ну считай тебе там первые три года делать вообще нечего. Ребята не глупые, просто их часто не учит никто, и они сами не понимают, зачем им это нужно все. Все работают, огороды, скотина, многие с апреля по ноябрь в школе вообще не появляются. Учителей мало очень, они уставшие сильно… Но вообще есть ребята, кто сильно старается. Их учителя очень любят, никогда оценки плохие не ставят… Да ты не переживай, в общем, все будет хорошо.

«Мартин, нам там кажется нечего делать».

«Да, ты, к сожалению, прав…»

«Мартин?..»

«Что?»

«Ты знаешь, что, когда я буду учиться в шестом классе тебе будет восемнадцать?» — на этот раз вопрос был беззлобной насмешкой.

Вик представил себе повзрослевшего Мартина, высокого, длинноносого, с рассыпавшимися по плечам каштановыми волосами, сидящим за партой среди недоумевающих подростков. Страха, что Мартин повзрослеет и бросит его, больше не было.

«Да. Это невероятно вдохновляющая перспектива», — улыбнулся он в ответ, представив себе похожую картину.

— А еще при школе есть театральная студия. Туда берут с четырнадцати лет, но есть курсы для тех, кто младше. Я туда обязательно запишусь, — продолжила Риша.

— Хочешь быть актрисой? — стараясь скрыть удивление, спросил Вик.

Риша казалась ему красивой девочкой, хотя он мало что понимал в женской красоте. Ведь важно, чтобы человек хорошим был, а какой у этого человека нос и какие глаза, значения не имело. Тем более, что нос у Риши был обычный, а вот глаза удивительные, огромные и голубые. С бледной кожей и пепельно-серыми волосами, она казалась ему похожей на какое-то сказочное существо, может быть на одну из эльфиек Пологого Холма, о которых рассказывал как-то Мартин. Но вместе с тем голос у Риши был тихий, несмотря на свою непосредственность, она очень легко смущалась и, кажется, опасалась взрослых.

— Хочу. Я была в театре с папой в городе, там ставили какую-то сказку, кажется, Золушку… И знаешь, я спектакль совсем не помню. Я помню, как пах занавес, тяжелый такой, красный. Мне с тех пор часто снится, что я в красном бархате тону, и повсюду этот запах.

— А кого ты бы хотела играть? — спросил Вик, не зная, как поддержать непонятный ему разговор.

Сам он в театре не был никогда, но влюбленность в занавес представлялась ему странной причиной выбора профессии. Когда Мартин рассказывал или читал что-то о театре, Вик представлял себе огромные залы, много света, старомодно одетых людей и большую сцену. Диковатая, бледная, меланхоличная Риша в эту атмосферу не вписывалась никак. Впрочем, семилетний мальчик в искусстве понимал мало, а вот Мартин очень даже представлял себе Ришу на сцене. Только не на роскошной и светлой. Скорее это был бы уютный, сумрачный зал провинциального театра.

— Я пока не знаю. Еще не определилась… с репертуаром, — улыбнулась Риша, ничуть не смутившись.

— Я думаю, у тебя все получится, — обнадеживающе соврал ей Вик.

— А ты со мной в студию пойдешь?

— Я?! Зачем?

— Ну… будешь мне помогать. Да ладно тебе, необязательно же идти в актеры — просто ты будешь ну… так проводить время, — неловко закончила Риша, смущенная удивлением друга.

«Мартин, что ты думаешь?»

Мартин догадывался, что семилетнему мальчику никто не предложит роль даже в подростковой постановке, а вот быть зайчиком в сказке про Колобка, где Риша будет играть лисичку — куда более реальная перспектива. И она не вызывала энтузиазма у обоих.

«Я думаю, что… м-м-м… друзья иногда должны идти на жертвы», — ответил Мартин, представляя себя в костюме зайчика.

Ему казалось, что даже рыбка над ним смеется.

«Сходим. Может ей еще самой не понравится», — с тайной надеждой предположил Вик.

«Ладно тебе, это…мило. И развивает разные полезные… навыки».

— Не очень… но я с тобой пойду, — скрепя сердце пообещал он Рише.

Вик надеялся, что до осени она понюхает что-нибудь другое и забудет о театре. Больше они в этот день к этой теме не возвращались.

Действие 12 О свечах и ночных кошмарах

Вот и кончились метели у здешней зимы, кончился снег и потрескивающий мороз. И во все еще холодном воздухе ранним утром, в середине марта, Вик впервые в этом году почувствовал касание теплого, весеннего ветра на лице.

— Мы перезимовали, правда, Мартин?

«Правда», — с улыбкой отвечал он.

Не так-то легко далась им эта зима. Сложнее стало прятаться, если отец напивался и начинал крушить дом. Хорошо Мартин нашел подходящее место — за ящиками с хламом в кладовке. Только там все равно было холодно, очень тесно и сидеть приходилось неподвижно и тихо. Эту пытку неизменно брал на себя Мартин.

В доме было холодно, спать приходилось в одежде и между несколькими одеялами. По-прежнему не хватало еды, летние запасы кончились еще в декабре, и только травы, которые заваривал Мартин, еще оставались в плотном мешочке из небеленой ткани.

В эту зиму он познакомился с Ришей и почти тут же их дружба столкнулась с испытанием ее болезнью. Вик иногда спрашивал себя, была бы их дружба такой же теплой, если бы не чуткость и терпеливая забота Мартина?

Он чувствовал, что Мартин смог дать ему еще одного друга, и испытывал от этой мысли смесь благодарности и страха. Ведь он, Мартин, только душа, запертая в уже наделенном душой теле, умудрялся влиять на события. Тактично и мягко, не принуждая, без малейшего насилия, он заставлял людей делать то, что ему было нужно. Из Мартина вышел бы не только хороший отец, но и превосходный дипломат.

И Вик думал о том, что противостоять разрушительной ярости отца гораздо легче, чем спокойствию и рассудительности Мартина. Впрочем, он сам не смог бы объяснить себе, почему его это пугает — противостоять Мартину он не хотел и не собирался.

Но вот пришла весна. Снег еще не начал таять, только тяжелел, когда его гладил согревающийся солнцем ветер. Но весна… весна ведь означает новую жизнь.

Риша поправилась. За время болезни Вик стал приходить в ее дом без стука, как один из сыновей. Он раздражал всех ее братьев, но его любили Ришины родители.

И отец, и мать Риши привыкли к своим сыновьям, таким же, как все дети в деревне — шумным, вечно исцарапанным, покрытым синяками, которые они сами себе набивали, обгорающим за лето на солнце так, что за зиму загар успевал лишь немного поблекнуть. Дети должны носить с собой маленький хаос. Должны рвать одежду, стрелять по птицам и воровать с чужих огородов клубнику. Друг дочери оказался совсем иного склада. В нем словно звенела какая-то натянутая струна — тонкий стержень, который не сломать и не порвать, но о который можно легко порезать пальцы. И, казалось, сама смерть отступила под пристальным серым взглядом этих удивительных глаз.

Риша тоже чувствовала растущую привязанность к новому другу. Эти серые глаза смотрели на нее в упор, мимо репутации ее матери, мимо ее собственных страхов и стеснительности. У Вика все получалось просто и спокойно. Иногда он был больше похож на обычного, просто спокойного мальчика — шутил, смеялся и рассказывал ей какие-то небылицы, ну вот словно снег и правда яблоневые лепестки.

Но бывали другие моменты, когда ее друг становился каким-то особенно отрешенным. Он говорил иначе, у него менялся голос, и будто даже темнели глаза. Таким мог бы быть, пожалуй…священник?

Впрочем, это не имело особого значения. У нее не было прежде никаких друзей, и она всю жизнь тянулась к чужой любви. Вот и на елку она полезла доказывать — никакое она ничем она не хуже остальных. Ее тоже можно любить.

А теперь, к концу этой зимы, она больше ничьей любви, ничьей дружбы и не желала. Жители деревни загнали ее на дерево, словно свора злых собак облезлую дворовую кошку. Другие дети стали смотреть на нее с ненавистью, узнав, что это ее отец отнял их мечту, их ритуальную новогоднюю ель. А Вику было наплевать на ее отца, на ее мать, на елку, и на то, что им в спину на улицах часто летели злые насмешки. Странное, взрослое и жестокое презрение скользило иногда в его взгляде, обращенном к другим детям. Риша всегда прятала глаза, встретив этот взгляд. В такие мгновения глаза у него были почти белыми.

И все же, со всем хорошим, плохим, странным и понятным — зима кончилась.

…

Снег таял стремительно, вода уходила в землю, и земля покрывалась первой, несмелой зеленью. Риша едва ли не каждое утро ждала Вика у забора. Он много раз просил ее перестать — он сам бы легче смирился с этой привычкой, но она ужасно смущала Мартина. Но Риша доводам не внимала.

Тем утром она стояла у его забора, и терпеливо ждала, пока он проснется. Вик, увидев подругу из окна, торопливо одевался, укладывая в сумку запасной свитер — Риша из какого-то неясного ему кокетства надевала платья под тонкую куртку и под конец прогулки всегда замерзала. К счастью, несмотря на разницу в возрасте, он был чуть выше и шире в плечах, чем его хрупкая подруга, поэтому спокойно одалживал ей свои вещи.

— Мартин, как мне ее уговорить не торчать по утрам у забора и надевать свитер?

«Видимо, никак. Можно оттолкнуть ее, и она перестанет стоять у забора, но это не поможет ей одеваться теплее. А как заставить женщину изменить своим понятиям о красоте я вовсе не имею представления. Даже такую маленькую…»

Когда Риша увидела его, ее лицо озарила неприкрытая, искренняя радость.

— Привет! Пойдем со мной, я видела потрясающую штуку!

Она привычно обхватила его руку и потянула за собой.

— Я была сегодня в студии при школе! Меня туда взяли, представляешь?! Там начальница какая-то жуткая тетка! И она меня заставила читать какую-то невообрази-и-имую глупость, я ничего не поняла — какие-то цветы девушка раздает!

Вик шел рядом и улыбался. Риша почти подпрыгивала от восторга, часто дергая его за руку. Она извинялась и через несколько секунд повторяла движение. Пальцы она при этом не разжимала.

— Ну я прочитала — думаю, если девушка раздает цветы, значит, что-то хорошее происходит, верно? Я читаю радостно, а она как закричит на меня: «Да что же это такое! Куда ты лезешь, если ничего в литературе не понимаешь!» — Риша остановилась, нахмурила брови и опустила подбородок, пытаясь подражать перекошенному злостью брыластому лицу.

Вик рассмеялся — больше старанию, с которым она копировала женщину, чем самой неуклюжей пантомиме.

— Ну я и решила все, меня не возьмут. А у нее помощница рядом сидит. Она говорит: «Да что вы, Маргарита Николаевна, заставляете детей читать эту тягомотину? Пусть девочка любой любимый стишок прочитает». А я так испугалась, что вот ни строчки не могу вспомнить…

Они шли по лесу, и Вик, слушая ее, удивлялся, как все удивительно преобразилось. Птицы, казалось, сошли с ума, и без всякого лада кричали о наступившей весне. Черные остовы деревьев покрылись золотисто-зелеными тенями молодой листвы и солнечного света. И эти прохладные блики, ложась на лицо Риши делали его удивительно живым. Куда-то делась ее бледность и меланхоличность, забитость и серость. Лицо обрело краски, а глаза сияли, наполненные недосягаемым весенним небом.

— И вот, представляешь, я ей первые попавшиеся строчки: «Каждый вечер деревья падают в тени деревьев!» Сама испугалась, с испугу забыла, откуда я их знаю, но стихотворение до конца дочитала. Она у меня так удивленно спрашивает: «Чьи это стихи?». А я понятия не имею, и поэтов всех забыла. Это, говорю итальянский поэт Витторио. Откуда бы только взялось…

Вик услышал, как смеется Мартин. Одно это уже делало этот день удавшимся — Мартин смеялся очень редко.

— В общем, откуда взялся Витторио я тоже понятия не имею.

— А если бы меня Федей каким-нибудь звали?

— Ну был бы Феодосий, — серьезно ответила девочка. — А чьи, кстати, это стихи?

— Этого человека зовут Мартин.

— Как… гуся?

— Нет, как… да, как гуся. А вообще — был такой святой, Мартин. Один из пяти покровителей Франции.

Недавно Вик, роясь в непрочитанных книгах на чердаке, нашел истрепанную Библию и идущий к ней в комплекте томик с комментариями. Библией он не заинтересовался, а в комментариях нашел описание святого Мартина. На помутневшей от иллюстрации всадник в зеленом разрывал пополам зеленый плащ.

Мартин давно представляться ему в длинном зеленом пиджаке, и Вик решил, что это такой знак.

— И где он жил, этот твой Мартин?

— У моря, — вздохнул Вик, наклоняясь, чтобы сорвать стебель, покрытый маленькими, красными цветами.

Цветы одуряюще пахли медом. Совсем маленькие, первые, несмелые, они казались ему красивее бархатных алых роз, которые он видел в городе. Розы были мертвыми и пахли смертью. А эти цветы, даже сорванные, оставались живыми. Он незаметно заправил стебелек в волосы Риши. Красные цветы в серых волосах — красиво. Она, встретившись с ним глазами, улыбнулась.

— Смотри!

Они пришли к озеру. Не к тому, в котором учил его плавать Мартин прошлым летом. Это было маленькое озеро в глубине леса. Озеро, полное ледяной, черной воды, по берегу поросшее теми самыми красными цветами, веточку которых он оставил у Риши в волосах.

На берегу лежала лодка.

Вик почувствовал, как что-то взметнулось в душе.

«Даже если мы сможем ее починить — мне не дотащить ее до большого озера, а это совсем маленькое… что она тут вообще делает?» — расстроенно подумал Вик.

Полусгнившая лодка и маленькое лесное озеро показались ему издевательством над мечтой Мартина.

Вик подошел к лодке. На днище зияла огромная дыра.

— Я помню, ну ты вроде любишь корабли и воду… В общем, я думала, тебе понравится, — смущенно закончила Риша.

Она явно надеялась, что Вик обрадуется. Вик обрадоваться не мог, и незаметно уступил Мартину, который видел в лодке просто кучу гнилых досок, а не мертвый корабль.

Он и так много мучился дурными предчувствиями и видел тревожных знаков. Ему не нужны мертвые корабли.

— Ты же вроде умеешь из дерева вырезать?

— Да… Только ремонт придется отложить. Смотри, — с улыбкой показал он в разлом.

«Вик, смотри, какая прелесть», — про себя сказал Мартин, склоняясь над лодкой.

«Это же…»

— Лисята! — восхищенно выдохнула Риша.

Пятеро серебристо-песочных, желтоглазых щенков, ничуть не опасаясь разглядывающих их детей, смотрели на них из дыры. Один, самый смелый, стал на задние лапы, опершись о борта лодки, и, к восторгу Риши, ткнулся мордочкой в протянутую ладонь.

— Риш, ты бы не трогала… И надо отойти, я думаю, где-то неподалеку их мать, а лисы в гневе, знаешь ли, ужасны, — отметил Мартин.

В эту же секунду в голове зажегся образ — стоящая на задних лапах угрюмая лиса в цветастом переднике, угрожающе сжимающая скалку. Вик, представивший себе эту картину, сдавленно хихикал, а Мартин, подумав, добавил к образу красный, в белый горошек, бантик, кокетливо прикрепленный возле острого черного уха.

— Да ты смотри, какие они славные! Наверняка их мама такая же…

Мартин сильно сомневался в славности матери пятерых детей, тем более если речь идет о лисе. Впрочем, щенок не уходил, и Мартин легко коснулся любопытного мокрого носа.

Улыбнувшись, он отошел от лодки и сел на лежащее на берегу поваленное дерево. Его крона полоскалась в воде, и кое-где еще даже не смыло листья. Вскоре к нему присоединилась Риша. Она молча вытащила из сумки термос, налила в крышку чай и протянула ему.

— Спасибо.

— Тебе спасибо. Вик, ты зачем со мной возился?

— Я же говорил, что хочу быть твоим другом. Что тебя тревожит?

— Мама сказала, что никто из мальчиков не захочет со мной никогда… просто так дружить.

— Просто так? А что мне может быть от тебя нужно? — Мартин смутно подозревал, о чем идет речь, но знания его были крайне скудны, а убеждение, что между детьми не может быть таких условностей — слишком велико.

— А я не знаю, — странно вздохнув, ответила она. — Вроде как что-то такое… неприличное, а что — я понятия не имею. Мы делаем что-то неприличное?

— Понятия не имею, — улыбнулся Мартин, касаясь кончика ее носа, как несколько минут назад коснулся лисенка.

Нос у нее был такой же холодный, но сухой. Риша рассмеялась и положила голову ему на плечо. Мартин только вздохнул — ему пришлось привыкнуть к ее непосредственности. Смирившись, он обнял ее за плечи и притянул к себе. Она опять замерзла.

…

На улице теплело. Мартин дал добро, они распечатали окно и открыли его впервые с осени. Несколько дней они потратили на генеральную уборку, перемыв всю комнату, перестирав и высушив на улице все белье. Им даже удалось достать полбанки белой краски, и Мартин побелил оконные рамы, и по просьбе Вика увековечил белоснежную чайку, когда-то нарисованную мелом на дверце шкафа.

Дом, в котором жил Вик, умирал. Зарастал хламом и грязью, пропитывался запахами гари, сигарет и алкоголя. Дом ветшал, терял облик, расползался трещинами, надломами и пятнами ржавчины. И только комната Вика выглядела жилой.

Отец стал регулярно привозить продукты. Несколько раз он даже пытался с ним поговорить, но Вик отвечал односложно, безукоризненно вежливо и отстраненно.

Вику отец давно стал не нужен. Он даже за стрижкой стал обращаться к матери Риши, которая привыкла подстригать сыновей. Он научился готовить, ухаживать за курами, скоро они с Мартином должны были засадить знакомый угол за курятником. Он начал заказывать книги в городской библиотеке через Ришиного отца.

Жизнь налаживалась.

И была еще одна тайна, о которой Мартин не говорил Вику. Там, в темноте за стенами его дома, он нашел тонкую, белую ниточку. Совсем тонкую, толщиной не больше волоса. Прямо в клубящемся мраке.

Сначала Мартин не мог поверить. Не хотел, боялся верить. Потом опустился рядом с находкой на колени, не в силах стоять.

В его темноте появилась трещинка.

Еще ничто, никогда не давало ему такой надежды, столько чистого, не омраченного ничем счастья. Это был свет, настоящий свет! Он зажегся в его темноте, и он не гас.

Тем вечером они читали сборник греческих мифов. Книга была с чердака, старая, громоздкая, с мелкими буквами. Написано было сухим языком, и Вик решил попрактиковаться в чтении сам. Спасти это занудство не смог бы даже чарующий голос Мартина и его огоньки.

— Слушай, Мартин, а ты считать умеешь?

«Тешу себя надеждой, что умею», — Мартин сидел в кресле и смотрел в огонь.

Мысли были сонными и вялыми, а голос Вика, читающего уже довольно ровно, но очень монотонно, только усугублял положение. Он старался не засыпать раньше, но в этот день Мартин почему-то чувствовал себя очень усталым. У него не было тела, которое могло бы болеть, но был разум, нуждающийся в отдыхе.

— А давай у Риши ее учебники попросим? Она мне что-то рассказывала, мне кажется, там не сложно…

«Давай, конечно. Только завтра. А сейчас нам лучше поспать…»

Вик, почувствовав настроение друга, послушно отложил книгу и выключил свет.

— Спокойной ночи, Мартин.

«Спокойной ночи…»

Сон пришел к Вику быстро, теплый и пустой. Мартин провалился в свой и уже на грани сна и яви отчаянно рванулся обратно в явь — на этот раз кошмар снился ему.

Но он не успел.

Проем, словно побеги какого-то жуткого растения, затянула вязь решетки. Он был прикован к этой решетке, так, что невозможно было отвернуться от проема. Но смотреть было не на что — клубящаяся темнота, как за стенами его дома, заливала все окружающее пространство. Только эта темнота была бордово-алой, пронизанной черными, пульсирующими сполохами.

Он смотрел на свои руки, и зрелище вызывало у него неясное, мутное отвращение. Это были руки взрослого человека. Своего отвращения он понять не мог и не пытался, но ясно осознавал. Он ненавидел себя так сильно, как еще ни разу, никого не ненавидел за всю свою жизнь. Прожитые годы давили ему на плечи и заставляли сердце биться медленнее. Что произошло за эти годы?

Он не помнил.

И где-то в этой темноте он различал тихий, беспомощный плач. Плакала девушка — сдавленно, приглушенно, словно старалась, чтобы ее не услышали.

«Скоро все закончится», — хотел сказать он.

Но не смог. Не смог сказать, дотянуться, утешить, хоть как-то облегчить ее боль. Она не слышала его, не видела, но вдруг замолкла.

— Я же просила тебя не ходить… — вдруг прошептала она. — Теперь мне придется хоронить картины…

«Я не мог к тебе не прийти…» — он по-прежнему не произнес ни слова.

Все, что он пытался сказать, вырывалось хрипом из груди. Но откуда-то он знал, что она слышит.

Внезапно наступила особенная тишина. Она словно была готова зазвенеть от напряжения, если пошевелиться или сказать хоть слово. И Мартин знал, что если она зазвенит — разразится гроза.

И тишина звенит, осыпаясь осколками надрывного, полного отчаяния крика:

— Милорд!..

Что-то мокрое и холодное коснулось его щеки. Мартин проснулся в кресле в котором засыпал. Рыбка зависла в воздухе около его лица. Он не знал, обладает ли Орест на самом деле какими-то качествами, но в этом момент Мартин был безумно рад, что его разбудили и рядом есть хоть одно живое существо.

В проеме не было никакой решетки. Его руки были такими, какими он их помнил. «Милорд»?.. Как он презирал себя в этом сне, как ненавидел, каким беспомощным и жалким себя чувствовал — разве кто-то в здравом уме стал бы обращаться к нему «Милорд»?

Кошмар пульсировал в висках чем-то ледяным и липким. Один вид проема вызывал панику вместо успокоения.

«Нет, нет, не может быть…» — бестолково шептал он сам себе, пытаясь вернуть самообладание.

Хорошо, что Вик спит, не слышит и не чувствует его страха.

«Я предам его? Я, я?! Окажусь не лучше его отца, и всех остальных?.. Но девушка… при чем здесь она? Кто это, и куда она просила меня не ходить? И почему она плакала, почему звала меня?.. Не каждый сон — пророческий. Почти никакие сны…»

Но успокоить себя не выходило. Тогда он поднял с пола катушку тонкой, белой веревки — это была одна из немногих вещей, без которых он не мог обойтись.

Мартин вышел во вторую дверь, ту, что вела во тьму.

Привязал к ручке конец веревки и пошел прочь от дома. Не хватало ему передать свои страхи Вику.

«Милорд», ну надо же…

Вик хороший мальчик, сострадательный и добрый. Он лучше него, Мартина — в нем нет темной ярости, которая возникает всякий раз при столкновении с жестокостью и несправедливостью. Вик никогда, никому, даже своему отцу по-настоящему не желал боли. Вик не умеет так изворотливо, изощренно и хладнокровно лгать.

Мартин не мог допустить даже мысли о том, что Вик когда-нибудь станет истязать какую-то девушку, которая будет в отчаянии звать его, Мартина, «Милордом».

И все же кошмар был столь реальным, столь отчетливым, что страх начал отпускать только сейчас. Зато его начала бить крупная дрожь, а перед глазами начинали расплываться белые круги. Ему всегда становилось плохо вдалеке от дома.

Пора было возвращаться. Веревки на катушке оставалось как раз несколько мотков. Темнота плескалась вокруг, шуршащая, шелковая, холодная. И страх отступил, оставив место тоске. Мартин, медленно сворачивая веревку, шел к дому, думая, что нужно попытаться еще поспать. Дома кресло, Орест и… огонь в камине. Живой, теплый. Зачем было уходить от него?

Он протянул ладонь и представил, как на ней появляется свечка. Тепло привычно пробежало по руке — он отдавал созданной вещи часть себя. Но ему нужна была эта свеча, необходима сейчас, как, может быть, ничто до этого. Для себя тоже нужно зажигать огоньки.

И вдруг он с ужасом почувствовал, что тепло, пробежавшее по руке, было последним. Созданная уже горящей свечка выпала из ослабевших пальцев, а сознание наполнила морозная тьма.

…

— Мартин! Мартин, где ты?!

Вик проснулся позже обычного и понял, что мир изменился. Он потускнел, стал глуше и тише. Что-то важное ушло из него.

— Мартин!

Он не отзывался. Мартин всегда быстро просыпался. Даже больным, даже бредящим — он всегда отзывался.

А теперь он молчал. И не просто молчал. Его не было.

«Неужели я когда-то так жил?!» — с ужасом подумал Вик.

Спокойное, ставшее привычным неотступное тепло чужой любви покинуло его. Что случилось с Мартином?.. Он ушел? Не попрощавшись?

Или он умер, как боялся летом? Закончился его срок, он дал ему друга, он наладил его жизнь — и его… не стало?

Ужас от этой мысли был столь невообразим, столь жесток, что у него не нашлось сил даже на слезы.

Если пропадет Риша — он сможет искать ее, хоть всю жизнь надеясь, что однажды они снова встретятся, и она сожмет его ладонь теплыми пальцами. Но Мартина нет смысла искать. Некуда идти, незачем кричать — его не отыщешь, не спасешь и не вернешь. Никогда. Никак.

— Мартин…

«А если он мучился перед смертью? Ему ведь тоже бывает больно и плохо… И я все проспал…» — с отчаянием подумал он.

«Я здесь», — раздался хриплый голос.

— Мартин! — забывшись, вслух закричал Вик.

«Тише… Прости меня, я просто вышел из дома и потерял сознание… Прости, я не хотел тебя пугать…Вик…»

Вик плакал, прижав лицо к подушке. Это пережитый ледяной ужас вытекал из глаз почему-то горячими слезами. Он почувствовал слабое прикосновение к волосам.

«Не надо! Не делай так! Тебе плохо потом, я знаю, а ты и так… Мартин, я думал, я тебя потерял!..» — сначала злость, а потом беспомощное отчаяние звучало в его словах.

«Прости, я правда не знал, что так получится. Я делал так раньше, ничего подобного не происходило…» — голос у Мартина был очень виноватый, усталый и слабый.

Он и правда не знал, как оказался дома. Просто очнулся, лежа на полу у проема. Услышав голос, полный отчаяния, он было подумал, что кошмар продолжается. Но нет, это был Вик, живой, здоровый и до одури напуганный молчанием друга.

«Значит, нельзя ничего создавать, если я далеко от проема», — отстраненно подумал он.

И все же еще раз дотянулся, неведомым ему самому образом, и погладил друга по плечу.

Он ведь обещал всегда быть рядом.

Действие 13 Маленькое зло

«Просыпайся, Вик! Черт возьми, Вик, ты должен проснуться!..»

Голос Мартина звучал в ушах удивительно приглушенно, несмотря на панические нотки.

— Зачем ты боишься, Мартин, все хорошо… Все будет хорошо…

Сон был липким и теплым. Из него не хотелось, да и не нужно было вырываться — зачем? Когда еще будет так уютно и спокойно…

«Вик, выпусти меня! Твою мать, будь проклят этот жирный старый ублюдок! Вик, выпусти меня, умоляю! Ты должен хотя бы захотеть проснуться!»

В проеме клубилась черная темнота. Она пахла гарью, душила, жгла глаза и забирала силы быстрее любой стройки.

Мартину казалось, что он пытался докричаться целую вечность, перепробовав все известные слова. Вик спал крепко, просыпаться не хотел и тихо, беззвучно задыхался во сне.

Ничего не выходило. Мартин сорвал голос, охрип и отчаялся. Время таяло, как льдинка на ладонях.

Вик должен захотеть проснуться. Иначе оба умрут.

Мартин сел в проеме и прикрыл глаза.

— Прости, — тихо сказал он и придумал монстра.

С его ладоней в проем капало что-то черное, тягучее и липкое, похожее на смолу — Мартин не заметил, как разбил руки о косяк. Падая в проем, капли обретали форму.

Это было воплощение худших, самых отчаянных и потаенных страхов Вика. О некоторых он даже не говорил Мартину, боясь лишний раз подумать о таких вещах. Этот монстр вползал в сон, распускал там свои ядовитые щупальца. Заставлял бежать в реальность.

«Ну же, давай… думаешь мне нравится придумывать для тебя кошмары?!» — с отчаянием думал он.

Когда в проходе появился небольшой просвет, Мартин едва успел броситься туда, открыв, наконец, глаза в реальном мире.

В комнате дыма было мало, густо пахло гарью. Голова кружилась, а злая, ржавая боль царапала виски и осыпалась хлопьями в горло.

Нужно дойти до окна. Только дойти до окна, порадоваться, что вечером они отказались от идеи ночевать на чердаке. Вдохнуть свежего воздуха, который покажется обжигающим в своей прохладной чистоте.

Ничего не выходило. Он с трудом сполз с кровати на пол, захлебываясь кашлем, и только дальше забивая в легкие жгучий яд.

Чашка с водой стояла на столе. Рубашка висела на стуле, расправленная так, чтобы ее не приходилось переглаживать. Рубашку он сорвал одним движением, но вот дотянуться до чашки казалось ему непосильным. Он лежал на полу, смотрел на стоящую на краю стола чашку, на ее круглый, керамический бок с нарисованным белым цветком, и ненавидел себя за то, что не может до нее дотянуться. За то, что руки его не слушались. За то, что он уже не может пошевелить пальцами. За то, что весь мир сжался, съежился, потемнел, и осталась только одна эта чертова чашка, стоящая на краю стола.

За то, что сейчас он умрет вместе с ребенком, который назвал его старшим братом.

Рукав рубашки Мартин обмотал вокруг запястья и отчаянным, рвущим болью усилием забросил ее на стол и дернул на себя. Раздался звон — чашка упала на пол и раскололась, разделив цветок на две половинки. Вода растекалась по полу, уходя в щели между досками. Мартин прижал рубашку к луже, и через несколько секунд, не выжимая, прислонил к лицу.

Дышать стало легче. Ненамного, но мокрая тряпка задерживала новые порции ставшего губительным воздуха. Мартин позволил себе почти минуту просто лежать на полу, вдыхать пахнущий сырой тканью воздух и успокаивать бешено колотящееся сердце.

«Мартин, мы умрем?..»

«Не позволю», — с неожиданной злостью подумал он.

Просыпался ли Вик, говорил ли эти слова? Мартин не знал.

А думалось почему-то о глупостях. О том, что моделька флейта, которую он обещал Вику, так и осталась недоделанной. О том, что Риша придет утром к сгоревшему дому, не дождавшись его у себя на пороге.

Последняя мысль мазнула по краю его сознания, когда он уже вставал с пола. Мир уже не так качался перед глазами, застеленный белесым туманом.

Вот путь до окна — четыре шага, будто сделанных на самой черной морской глубине. Ставшая неожиданно скользкой ручка, никак не желающая ложиться в непослушные пальцы. Подоконник, врезавшийся краями в грудь.

А потом — зеленая трава, совсем близко от лица, так близко, что Мартин чувствовал запах земли и кончики травинок, покалывающие кожу. Затем земля перевернулась перед глазами, и весь мир заполнило опрокинувшееся небо, полное золотых и розовых рассветных облаков.

«Мартин».

«М?»

«С днем рождения, Мартин», — отстраненно сказал Вик.

Облако, проплывавшее над ним, было похоже на огромный, пятимачтовый парусник.

…

Мартин потерял сознание и не знал, что спустя десять минут Ришин отец снес с петель их калитку. Собаки не бросились на него, только жалобно скулили, прижавшись к земле. С кухни валил густой, черный дым.

Мужчина нашел мальчика, лежащим на земле, под окном, с так и не отнятой от лица мокрой рубашкой. Долго искал пульс на шее. И Мартин, и Вик очень удивились бы, если бы видели, какое облегчение появилось на его лице в тот момент, когда под пальцами все же забилась жизнь. За ним ехала машина — проснувшись, по обыкновению, со вторыми петухами, Вячеслав Геннадьевич увидел дым, поднимающийся с той стороны, где стоял одинокий хутор. Увиденное он осознавал, уже будя жену. Пока она звонила соседям и в пожарную часть, он бежал на хутор, готовясь к худшему.

На кухне тлела скатерть и занавески. Оплавленный чайник стоял на плите, окутанный черным, зловонным дымом. Пламя уже доедало один из шкафов.

Вячеслав Геннадьевич сначала собирался бросить Анатолия задыхаться в собственном доме, но совесть не дала ему этого сделать. Отца мальчика нигде не было, как и машины во дворе.

Впрочем, ему было наплевать, главное, Вик остался жив. Предоставив соседям заливать еще тлеющие на кухне занавески, он поднял мальчика на руки и зашагал к дому.

…

Вик проснулся в полной темноте. Горло болело, словно обожженное кислотой.

— Мартин?..

«Я здесь, не надо вслух», — тут же раздался ответ.

Темнота вокруг пахла не домом. Он чувствовал запах еды из коридора, дождя из открытого окна, а от белья, на котором он лежал, пахло чужим мылом.

Вик прикрыл глаза. Если Мартин здесь — можно было ни о чем не волноваться. В который раз он спас его жизнь. И слово «спасибо» отчего-то застряло в горле, неуместное и показавшееся глупым.

«А я и не знал, что ты можешь так ругаться», — вместо этого подумал он.

«Я надеюсь, ты не станешь запоминать эти слова. И спрашивать, что они значат».

В голосе Мартина слышалась деланая улыбка. Голос был грустным, и Вик хорошо понимал, почему.

Что-то теплое мягко коснулось его руки. Как-то особенно осторожно. Вик хорошо понял, что это значило, и почти с отчаянием сжал пальцами воздух. Мартин нуждался в утешении.

«Ты сделал, что мог».

«Я мог не успеть, Вик. Мог не справиться… Подвести тебя. Меня пугает беспомощность. Мне так… паршиво».

«Не надо… мы бы оба задохнулись там, если бы не ты. Если ты думаешь, что я хоть что-то забыл, то ты ошибаешься. И я уже не такой маленький, чтобы не понимать… Слушай, а ты знаешь где мы?» — Вик решил сменить тему.

«У Риши. Ее отец тебя нашел и принес».

«Как ты думаешь… у нас еще есть дом?»

«Я не знаю. Знаю только, что мы не умерли вчера».

«Ну что ты, Мартин. Помнишь, я говорил, что ты умрешь вместе со мной? Забудь, это неправда. Мы вообще никогда не умрем».

От этих слов в воздухе, казалось полыхнуло озоновой вспышкой. На долю секунды Мартин почувствовал плеснувший в воздухе запах мертвых цветов и речной воды.

«Говоришь, никогда не умрем? Ну так и не о чем тогда беспокоится. Спи», — улыбнулся Мартин.

На душе и правда стало легче.

Но когда Вик уснул, Мартин не выдержал, открыл глаза, встал с кровати, подошел к открытому окну и со стоном прижался лбом к прохладной, выкрашенной белым раме.

Беспомощность. Вчера Вик в бреду запер его, и этого оказалось достаточно, чтобы они оба едва не погибли. Страшно умирать, но куда страшнее — не суметь спасти близкого человека. Перед смертью ему пришлось бы смотреть, как умирает Вик. И, когда его сознание погасло бы окончательно, задушенное едким, ядовитым дымом — успел бы Мартин пережить и свою агонию, или упал бы в вечную черноту вместе с ним?

Не каждому дана такая милость, как ясный смысл в жизни. У него он был.

Мартину хватило сил улыбнуться, вспомнив слова Вика, сказанные перед тем, как он потерял сознание.

У него и правда день рождения. Ему тринадцать.

…

Вячеслав Геннадьевич пришел вечером. Вик сидел за столом у открытого окна и наблюдал за игрой теней на белоснежной тюли. Розовый, закатный. Сиреневый и золотой. Синий цвет подступающего вечера. Он представлял, как весь мир превращается в невесомое, белоснежное кружево, похожее на облака и на морскую пену. Представлял, что может давать цвет этому кружеву одним касанием — от кончиков пальцев расползаются пятна, будто акварельные краски, брошенные в воду.

Мартин читал, сидя в кресле — недавно он обнаружил, что обладает фотографической памятью, и прочитанные книги ему удается воплощать из воспоминаний. Пришлось придумывать лишние полки на стены.

Поэтому приход Вячеслава Геннадьевича оставался незамеченным, пока он не подошел к Вику со спины и не положил руку ему на плечо.

Вик вздрогнул, и кружевной мир расползся обрывками ткани, оставив привычный, показавшийся ему удивительно серым и невзрачным.

— Как ты себя чувствуешь?

— Мне лучше. Спасибо вам, вы… меня спасли.

— Ты сам себя спас. Твой отец уже дома, я с ним разговаривал. Он уберет за собой, все отремонтирует, и через два-три дня ты сможешь вернуться к нему. Скажи мне, Вик, ты хочешь к нему возвращаться?

— Я… мне некуда идти. Вы ведь не станете предлагать остаться у вас?

— Нет, — честно ответил Вячеслав Геннадьевич. — Но я могу устроить тебя в хороший приют. Не местный, в городской. Его директор — моя знакомая. Там хорошо. Регулярно кормят, дают хорошее образование… лучше местной школы. Будешь спать на чистом белье и ходить в отглаженных рубашках.

— Я стираю белье раз в три дня. И глажу рубашки каждый день. Не терплю грязи, — угрюмо ответил Вик.

«Мартин?..»

«Я не знаю, Вик. В его предложении есть смысл».

— Можно мне подумать?

— Конечно, — кивнул он, убирая руку с его плеча. — Ты умный мальчик, удивительно для твоего возраста. Ты точно примешь правильное решение… каким бы оно ни было.

Он ушел, плотно закрыв за собой дверь. Вик заметил оставленную им на краю стола кружку с чаем. На ней не было цветов. Кружка была стерильно-белой.

— Мартин… Ты хочешь в приют?

«В приюте будет безопасно, Вик. Его никто не подожжет. Никто не выпорет тебя, потому что ты попался под руку. Тебя будут кормить и учить. По-моему, в этом есть смысл. Правда, там могут возникнуть проблемы с детьми и учителями, я пока не знаю, что хуже».

Вик задумался.

Ему хотелось порядка и покоя. Хотелось учиться. Хотелось, чтобы вокруг было чисто, чтобы окружающий мир подчинялся логике и был предсказуем.

Его не пугали казарменные порядки, о которых он имел смутное представление по рассказам других детей редким прочитанным историям. Его не пугали возможные конфликты. Еще совсем недавно он хотел бежать из дома, а сейчас ему предлагали шанс, которым было бы глупо не воспользоваться.

Была только одна проблема.

— Мартин… если они о тебе узнают — тебя убьют. Ты знаешь?

«Да», — спокойно ответил он.

— Я не хочу.

«Никто не узнает. Я осторожен, Вик. И ты будешь осторожен. Ты хочешь уйти от отца? Давай. Этот человек опасен. А я не хочу… Вик, я едва нас не подвел. Что будет, если я не проснусь однажды, не успею тебя спасти? Сколько еще ты будешь есть то, что я смогу приготовить из макарон, яиц и того, что выросло за сараем?»

— Хорошо… Мартин, ты обещаешь, что тебя не найдут? — с отчаянием в голосе спросил Вик.

«Обещаю. Не бойся ничего, я всегда буду с тобой».

Жить с отцом становилось невозможным. К тому же Вик был не из тех, в чьей памяти зло может сгладить время. Та порка отзвенела болью и теперь глухо, шершаво разъедала память.

Отец предал его. Не захотел его любви.

Такого Вик тоже никогда не прощал. Он любил мало людей, и любил совсем не так, как часто любят дети. Свою любовь он ясно осознавал, и, предлагая ее, не прощал, если ее отвергали.

Раздался стук в дверь. Вик думал, что вернулся Вячеслав Геннадьевич, но это была Риша. Она прошла в комнату, приоткрыв дверь. Подошла к нему, низко опустив голову, села на табурет, сложила руки на коленях.

— Риш?..

Она медленно подняла на него глаза. Глаза у нее были красные, а кожа — фарфорово-белой. На ее лице закатные тени ложились жутковатыми пятнами, похожими на синяки.

— Вик, папа сказал… папа сказал, ты уедешь. Папа сказал, так надо. Что ты будешь жить в приюте. В городе. Вик, ты… ты говорил, что мы… Вик, я…

Она сделала попытку взять его за руку, но остановилась. Несколько секунд смотрела на протянутую руку, а потом глухо зарыдала, прикрыв рукавами лицо.

Он не стал ни о чем просить Мартина. Сам подошел к ней, обнял, и прижался лицом к ее волосам. Они пахли цветами. Свежими, живыми цветами. Где-то в серых прядях путалась пыльца — кажется, она недавно надевала на голову венок.

В тот момент, когда он хотел сказать ей, что никуда он не поедет, дверь открылась. Вячеслав Геннадьевич стоял на пороге, и губы его были плотно сжаты.

— Ты… я же сказал тебе не ходить сюда!

Он схватил ее за руку выше локтя, и рывком заставил ее встать.

— Не надо!

Вик сжал его руку у запястья, отчетливо осознавая, как жалко выглядит в этот момент.

«Придет время, и никто не посмеет стоять у меня на пути», — зло подумал он, не убирая руку.

— Не лезь, мальчик. Ты должен сам выбирать.

Он легко освободил руку, и вышел в коридор, волоча за собой Ришу. Она не сопротивлялась, только голова ее странно моталась из стороны в сторону в такт шагам.

Когда дверь захлопнулась, Вик опустился на табурет. Он смотрел на свои руки, как только что смотрела Риша, и его губы сами собой растягивались в кривой, едкой усмешке.

— Знаешь, Мартин, кажется, мне не нужна помощь этого человека.

Мартин молчал. Он думал о Рише, которую придется покинуть. Но надеялся, что она сможет понять его. Ему не хотелось делать больно подруге. И не хотелось подвергать Вика новым опасностям.

«Послушай, Вик, зачем тебе здешний приют? Ты ведь не сирота. Может быть можно попробовать добиться того, чтобы тебя отправили к матери? Через те же социальные службы, что должны были бы определить тебя в приют».

— Мать отказалась от меня. Я ей не нужен…

Злость отступила, и Вик с ужасом понял, что вместо нее пришла беспомощная обреченность. Если минуту назад он почувствовал себя взрослым, запертым в теле ребенка — злым, сильным и ожесточенным, то хватило одного укола одиночества, чтобы им завладело отчаяние.

Он ничего не может изменить.

Ему отказывают в праве на гордость и чувство собственного достоинства.

Горячие слезы часто капали на сжатые кулаки. Ногти больно впились в кожу, но боль не отрезвляла, наоборот — злила только больше.

«Ненавижу», — с внезапной ясностью подумал он.

Не-на-ви-жу. Слово разрезало боль и одиночество, словно лески.

«Вик. Вик, послушай меня. Ты слышишь, что я тебе говорю?»

Голос Мартина звучал спокойно. Ему всегда удавалось взять себя в руки, когда требовалась его помощь. О том, что он слышал, он подумает чуть позже.

— Что?! Скажешь мне, что злиться плохо?! Скажешь, что взрослые хотят для нас добра?!

Он злился. На всех, без разбора, но больше всего — на взрослых, которые швыряли его из стороны в сторону, как щенка. И почему-то на Мартина.

Может быть потому, что он теперь стал на год ближе к взрослым.

«Я когда-то так говорил?»

От этих слов, спокойных и ровных, он почувствовал укол стыда. Мартин спас его. Был готов рисковать собой, чтобы он был в безопасности. За что ему эта злость?

— Прости.

«Не надо, не извиняйся. Вик, это хорошо, что ты злишься — это значит, что ты не такой. Ты не станешь бить беззащитную девочку, не станешь наплевательски относиться к чужой боли, не станешь никого унижать. Только тебе ведь не легче от слез, правда?»

— Нет…

Что-то коснулось его волос и запястья. Вик резко встал с кресла, подошел к шкафу. Шкаф был почти такой же, как у него в комнате.

Зеркало оказалось на дверце, на положенном месте. Только оно было не маленьким, как у него, а узким и длинным, занимающим половину дверцы.

Мартин стоял у него за спиной, положив руки ему на плечи. Щемящее чувство одиночества и покинутости отступило — он был не один.

— Я не пойду в приют.

«Хорошо», — подумав, ответил Мартин.

— Я хочу к матери. Мы сможем этого добиться?

«Давай попробуем. Нам придется привлечь отца Риши, без поддержки взрослых нам не справиться. Тебя просто вернут к отцу».

— Хорошо. Ты… не будешь меня отговаривать?

«Он правду сказал. Ты не маленький, можешь принимать верные решения. Только… пожалуйста, не забывай о том, что с отцом оставаться опасно. Так или иначе, нам нужно сделать так, чтобы он перестал нам угрожать. Не важно, как. Этот человек чуть не убил тебя. Такого больше не должно повторяться».

Вик кивнул и положил руку себе на плечо, туда, где должны были лежать пальцы Мартина. Он видел ответное пожатие, чувствовал его. И верил во все, что сказал ему друг.

Одиночество отступило.

…

Утром он завтракал вместе с семьей Риши. Завтрак проходил в молчании. Каждый с трудом проглоченный кусок только усиливал подступающую тошноту, но Вик делал вид, что его ничего не тревожит.

Это, конечно, было ложью.

— Что ты решил? — нарушил тишину Вячеслав Геннадьевич.

— Я не поеду в приют, — ровны голосом ответил Вик, прикрывая глаза.

— Твое дело, — пожал плечами он.

«У меня есть мать на Севере, и я хочу вернуться к ней».

Сестра. Его маленькая сестра, давно не получавшая от него писем. Темные волосы, тонкий нос, такой же, как у Вика. Они сидит на краю дивана, завернувшись в мамину кофту, и с отчаянием смотрит на него глазами цвета молочного шоколада.

«Я хочу вернуться».

Слова застряли в горле.

Почему вечно приходится делать чертов выбор? Почему ничего не бывает просто, ничего не бывает правильно?!

Он вспомнил, как жил с отцом до того, как появился Мартин. Это было какое-то мутное отупение. Он не хотел есть, не хотел спать, почти не мог думать. Ему было не с кем поговорить. Он сидел целыми днями неподвижно, уставившись в стену. День проходил мимо мутными пятнами цвета, угасал синей ночью. Однажды на его лицо сел мотылек, мохнатый и серый. Он скосил глаза, посмотрел на насекомое — и продолжил смотреть в стену. Он придумывал какую-то глупую историю, и следил за ее развитием, давно потеряв над ней всякую власть.

Он отчаянно тосковал. Одиночество держало его за горло, сломав хрупкий разум. Ему нужен был друг. По ночам, в минуты слабости, он тихо повторял в темноту какие-то бессвязные слова. Говорил, что ему больно и страшно. Словно звал кого-то на помощь.

И помощь пришла. К нему.

Риша смотрела в стол, и на лице ее не читалось ни одной эмоции.

«Вернуться…»

Нужно только сказать.

«Мартин, что мне делать?! Какое из зол — меньшее?»

«Ты знаешь, что. Иногда приходится идти на жертвы, ты помнишь. Нет меньшего зла, есть подлое маленькое», — устало вздохнул Мартин.

Он стоял в проеме, вцепившись в косяк, и невидящим взглядом смотрел на широкую доску порога. Пальцы, сжимающие косяк, побелели, а зубы он сжал так, что в висках запульсировала боль.

Может, когда-нибудь он научится отворачиваться от чужой боли и бросать тех, кто в нем нуждается. Только этого человека он не сможет уважать. И меньше всего на свете он хочет им становиться.

Вик почувствовал, как под столом Риша сжала кончики его пальцев. Прикосновение было совсем легким, но в нем чувствовалось истерическое отчаяние.

«Не бросай меня!..» — умолял ее взгляд.

«Не брошу».

Что ему оставалось. Что им обоим оставалось?

Из сложившегося лабиринта не было выхода. Не было правильного решения, каждое щерилось предательством.

Завтрак кончился в молчании.

Спустя два дня Вик вернулся домой.

В доме пахло гарью, но на кухне было чисто, а стены сияли свежей краской. Отец не посмотрел на него, и не сказал ему ни слова.

Отец был пьян.

Вик несколько минут смотрел на его сгорбленную спину с расползшимися по ткани рубашками пятнами пота.

Потом, по привычке неслышно, зашел к себе в комнату. Медленно сел на кровать. И, плотно прижав к лицу подушку, вцепившись зубами в наволочку, еще пахнущую дымом, закричал.

Действие 14 Красная полоса

«Здравствуй, сестренка. Я долго тебе не писал. Мама тоже давно не пишет. У вас все хорошо?

Я надеюсь, что это так. У нас все в порядке. Скоро идти в школу — можно было прошлой осенью, но отец забыл. Я нашел себе друга, помнишь, я тебе рассказывал. Он мне помог. Лера, у тебя есть друг, который будет вместо меня тебе помогать?

Я очень скучаю».

…

Электричка была почти пуста. Над пустым деревянным ящиком дремала пожилая женщина в цветастом платке, да в самом конце вагона несколько молодых людей неформальной наружности пили пиво и швыряли смятые банки на пустые сидения.

Мартин сидел недалеко от выхода. Он нервничал — впервые за всю его жизнь ему предстояло выбраться из деревни в город. Он знал родной город Вика по воспоминаниям, рисовал себе города по описаниям из книг, но сейчас ему предстояло увидеть все свои фантазии.

Он ехал в город вместе с Вячеславом Геннадьевичем. Вику совсем скоро идти в школу, и нужно было купить принадлежности.

Отец Риши пришел к Анатолию вчера на рассвете, застав его на обычном месте за столом. Вик не слышал, о чем они говорили, но разобрал угрожающе-спокойные интонации Вячеслава Геннадьевича и сначала рычащие, раздраженные, а затем заискивающие — своего отца.

Анатолий ушел спать, придавив пустой бутылкой несколько мятых бумажек.

Сейчас они лежали у Мартина в кармане. Вячеслав Геннадьевич сказал, что этого хватит, чтобы купить канцелярию, но ничего не останется на одежду. Впрочем, на это Мартин и не рассчитывал.

У него была забота куда серьезнее, чем ручки и тетради.

Вик, вернувшись домой после пожара стал замкнутым и раздражительным. Он проводил дни, методично закрашивая серым один лист бумаги за другим. Его прежняя меланхоличная отрешенность была похожа на белоснежную занавеску, которую ветер раздувал, словно парус. А сейчас этот ветер рвал занавеску и уносил с собой обрывки. В окне становилась видна беспощадная реальность.

Воображение и мечтательность тоже стали отказывать Вику. Когда они вдвоем с Мартином отмывали шкафы от гари (чего отец, побелив стены, сделать почему-то не подумал), Вик долго смотрел на свои испачканные сажей руки, а затем зло сплюнул на пол. И в саже, грязи и окружающем убожестве все меньше оставалось места для сказки.

Мартин знал, что на белоснежных стенах в комнате, где оказывался Вик, появились черные пятна. Что он пытался оттереть эти пятна, но у него ничего не вышло. Знал, что Вика начинало это злить.

Но чем помочь, Мартин понятия не имел. Вик был не тем человеком, которого можно убаюкать уютной ложью — он смотрел на реальность в упор, и на его лице стало все чаще появляться досадливо-презрительное выражение.

Поездка не радовала Вика. Он никак не мог понять, как же на самом деле относится к Ришиному отцу — презрение удивительным образом уживалось с уважением. В доме, в семье и жизни Вячеслава Геннадьевича царил порядок. Никто не поджигал домов. Никто не напивался, не водил домой друзей с липкими взглядами, и куры в птичнике не расклевывали яйца.

Мартин знал, что Вик сидит в комнате и смотрит в стену пустым взглядом.

«Вик, хочешь поговорить?»

«Нет».

«А если я хочу?»

«Говори», — равнодушно предложил он.

Мартин почувствовал, как его полоснуло холодом от этих слов — будто сквозняком потянуло из проема.

«Я понимаю, что тебе больно. Но нельзя просто молчать и делать вид, что все в порядке», — осторожно начал он.

«А мне кажется, можно. Смотри, все так делают. Риша смотрит на полосы от ремня так, будто это родинки. Отец смотрит в свою бутылку так, как будто это центр Вселенной. И все молчат. Ты в меньшинстве, Мартин», — горько усмехнулся Вик.

«Послушай, ты помнишь, почему мы остались здесь?»

«Потому что мне показалось, что так правильно».

«А теперь не кажется?»

«Слушай, Мартин, я знаю, что ты меня любишь. Только это не меняет ничего — ты хороший человек. Но люди вокруг… Ведь ты сам не любишь людей».

«Ошибаешься, Вик. Я люблю людей. От этого мне больно, когда одни люди терзают других. От этого я злюсь».

Вик мрачно смотрел на свои манжеты.

«Добрым быть плохо, Мартин. Добро беззащитно. Я никак не могу защитить Ришу. Тебя не могу защитить. Себя».

«Дело не в добре, Вик… потерпи, это издержки возраста. Скоро ты вырастешь, и с тобой начнут считаться. И ты сможешь влиять на события, защищать тех, кто тебе дорог и принимать решения».

«Мартин, а ты не хочешь о себе подумать? Что ты вечно ко мне лезешь, самому-то как там?»

Мартин прикрыл глаза. Бесполезно было прятаться — слова Вика были болезненным и бесчестным ударом. Что он мог советовать, что обещать — он бессилен. И всегда будет бессилен.

Он замолчал. Молчал и Вик — ему было стыдно, и он чувствовал, что обидел друга. Но все слова, все хорошие и правильные слова, все добрые чувства куда-то делись.

Вик злился.

Он устал.

Он не хотел ничего слушать, не хотел утешения, помощи и тепла. Ему хотелось злиться.

В городе Мартин почти не смотрел по сторонам. Вик не проявлял к происходящему никакого интереса, и у Мартина не было настроения наслаждаться урбанистическими пейзажами. Вячеслав Геннадьевич не обращался к нему, только держал за руку, чтобы он не потерялся в толпе. Рука у него была сухая, горячая, с длинными, сильными пальцами.

Мартин был благодарен ему за это молчание.

Риша заранее составила ему список того, что понадобится для учебы в первый год, не забыв, хихикая, упомянуть, что ему понадобятся тетради в косую линейку, в которых он будет почти целый год учиться рисовать крючки.

Почерк у Вика за последний год стал четче и увереннее. Длинные «у», «р» и «д» заканчивались острым крючком вместо петли. Мартин замечал, что Вик пишет почти без ошибок, и словарный запас у него явно больше, чем у его деревенских сверстников. Рисовать крючки в тетрадях в косую линейку Вику было заранее тошно. Впрочем, тетради Мартин купил — деваться было некуда.

— Есть хочешь? — впервые подал голос Вячеслав Геннадьевич, когда они выходили из магазина.

— Нет, — честно ответил Мартин.

Мысль о еде вызывала у него тошноту уже третий день. Раньше он не отказывался от возможности накормить друга, но сейчас они оба на еду даже не смотрели.

Вячеслав Геннадьевич уверенным шагом свернул с улицы куда-то во дворы.

— А скажи-ка мне, мальчик, от чего ты смотришь на меня как на врага? — спросил он, глядя перед собой.

Лицо у него при этом было исполнено благодушия.

«Надо же, обычно взрослым наплевать, что ты там чувствуешь», — криво ухмыльнулся Вик.

— Вы ошибаетесь, я очень вам благодарен, — тактично ответил Мартин.

— Я разговариваю с тобой как со взрослым. Когда взрослые врут друг другу — они обычно считают друг друга идиотами. Я тебя идиотом не считаю.

— Вы относитесь к собственным детям очень…специфически. Зачем возитесь со мной? — Мартину с трудом удавалось сохранять свою обычную дипломатичность.

Он тоже устал, запутался, и ему было всего тринадцать.

Вячеслав Геннадьевич остановился у ларька. Спустя пару минут он почти силой вручил ему стакан с чаем и показал на стоящую недалеко черную кованую лавочку, утопающую в тени огромного тополя. Асфальтовая дорожка была заметена пухом, словно снегом.

Мартин сел на край лавки. Чай грел руки через картон. Мартин чувствовал себя несчастным и потерянным, ему мучительно хотелось, чтобы и ему кто-то помог. Дал совет, или сказал, что он все делает правильно. Но Мартин сам обрек себя на одиночество — стоило Вику отвернуться к стене, как оно начинало ощущаться особенно сильно.

Вячеслав Геннадьевич другом быть не мог. Мартин несколько секунд разглядывал его отрешенное лицо и зализанные назад черные волосы, а потом опустил взгляд на стакан.

— Я вожусь с тобой, потому что ты не похож на моих детей. Ты похож на меня. А еще потому, что я люблю свою дочь, и ты тоже ее любишь. Я ценю это, и ценю то, что ты не прислушиваешься к сплетням.

— Я верю тому, что вижу сам. Ваша жена — приятная женщина и хорошая мать.

— Эти слухи — правда. Об этом знает каждая собака в деревне.

— Знаете, мне наплевать. Я все еще вижу приятную женщину и хорошую мать.

Чай был черный, с химическим запахом цветов.

— Говорю же, ты похож на меня… Я хочу, чтобы ты понял, мальчик. Я не обязан тебе отчитываться в том, как воспитываю свою дочь, но я все же сделаю это. То, что я бью своих детей — не значит, что я жесток и желаю причинять им боль. Чтобы это понять, тебе потребуется много времени, но…

— Отчего же, — перебил его Мартин. — Я все хорошо понимаю. Вы думаете, что делаете доброе дело. Я плохо знаком с вашими сыновьями, но Риша — слабая, беззащитная и покладистая девочка. Она просто ждет вашей любви.

Выражение лица Вячеслава Геннадьевича не изменилось, но в глазах мелькнула насмешка. Мартин устало прикрыл глаза. Как же, сопляк взрослому морали читает.

— Риша похожа на свою мать. Сейчас она маленькая девочка, беззащитная и покладистая. Я любил ее мать, безумно, с юности, и люблю до сих пор. Если бы ты знал, через что я прошел ради этой любви. И через что она прошла.

— Риша — не ее мать.

— Ее мать жила очень… благополучно. Ее никогда не били родители, они с нее пылинки сдували. Ее берегли от всего, что могло ранить. Она рассказывала о своей комнате — она была в розовых тонах, и там было столько мягких игрушек, что нужно было постараться упасть и ушибиться. Может когда ты подрастешь я тебе смогу рассказать, чем все закончилось, но поверь мне — боль в детстве переносится куда легче и еще способна приносить пользу.

Мартин молчал. Под его щекой была шершавая поверхность стола, а за спиной щелкала пряжка ремня.

Боль.

Беспомощность.

Унижение.

Ничего хорошего он не мог найти, как ни пытался. Эта порка научила его и без того понятным ему вещам — насилие отвратительно, уродливо и несправедливо. При мысли о том, что подобное испытывает его подруга, он ощущал, как сердце толкает по венам что-то ледяное и колючее.

— Ты хочешь ее защитить. Мне нравится — детям редко хватает осознанности и благородства. Послушай меня, Вик, я не враг ни тебе, ни своей дочери. Просто поверь мне.

— Пойдемте домой? — вместо ответа попросил Мартин, сжимая пакет.

Вячеслав Геннадьевич кивнул, встал со скамейки, и не оборачиваясь пошел обратно к оживленному проспекту.

Мартин выбросил полный стакан в урну.

Вик молчал. Он не слушал, что происходило снаружи. Он завороженно смотрел, как на стене, под его пальцами распускаются узоры ледяных цветов. В них он видел порядок и строгую гармонию. То, чего так сильно не хватало этому миру.

Порядка.

Что-то тонкое и холодное отделяло его от Риши, ради которой он остался в деревне, от Мартина, любовь которого весь этот год помогала ему жить, и от всего этого мира, в котором ему приходится принимать тяжелые решения, и расплачиваться за них.

И ему это нравилось.

…

Мартин, столь отчаянно тосковавший по реальной жизни, получив тело в безраздельное распоряжение, чувствовал себя некомфортно. Вик, если выходил из своей комнаты, либо сидел и смотрел в стену, следуя потоку своих мрачных мыслей, либо огрызался и делал все, чтобы его как можно быстрее оставили в покое. Разговаривать он не желал, вцепившись в свою боль, как голодная собака в кость — ни выпустить, ни съесть.

Риша все так же приходила к нему почти каждый день. Мартин общался с ней за двоих, пытался что все так же, как раньше. И у него почти получалось, но он раньше не подозревал, как трудно дается беззаботность, когда на душе — темнота. В его книгах никто не рассказывал, что делать с озлившимся ребенком. И не было взрослых, которые могли бы ему помочь. С каждый днем настроение друга все больше пугало Мартина — тот вовсе не собирался смиряться с положением дел и не реагировал ни на какие уговоры.

В ту ночь Мартин долго лежал без сна. Глаза болели, словно от дыма. В доме стояла вязкая тишина, которая давила на виски и вызывала головную боль.

Мартин прикрыл глаза.

— Вик. Пожалуйста, поговори со мной, — попросил он.

«Зачем?» — раздался раздраженный голос.

Мартин понял, что не ошибся. Вик плакал. Поэтому так странно болели глаза.

— Ты… ты мне нужен. Вик, я тоже человек. Мне тоже больно и мне тоже… нужны друзья.

«Мартин, ну что ты за человек? Тебе меня… не надо любить. Я плохой человек. Жестокий».

— Неправда.

«Правда. Это правда, Мартин. Я плохо с тобой поступал. Я отвернулся от Риши. Я ото всех отвернулся, всех бросил. И знаешь что? Мне так нравится. Если бы я мог запереться в этой комнате, никогда отсюда не выходить — я бы сделал это. И не вышел бы, никогда. Так лучше было бы», — угрюмо сказал Вик, и в голосе его еще звенели слезы.

— Нет. Не лучше. Вик, пожалуйста, помоги мне. Давай вместе это нести.

«Я… жалею, что не поехал в приют», — выпалил он, неожиданно для самого себя.

— Тогда давай утром я пойду и скажу Вячеславу Геннадьевичу, что согласен, и мы поедем.

«Мартин, ты не понимаешь. Я поступил правильно. Честно, благородно. А я не хочу поступать честно и благородно. Ты-то не поймешь, тебе легко дается — ты видишь черное и белое, и черное отрицаешь. А я… так не могу».

— Ты ошибаешься. Мне нелегко даются мои решения. И ты знаешь, я часто ошибаюсь. Я просто пытаюсь тебе помочь.

«А больше-то тебе делать нечего, правда?!» — выпалил Вик, сам испугавшись своих слов.

За его спиной раздался треск. На белоснежной стене появилась новая ниточка трещины. Чужая боль и обида потекли в легкие, словно разгорающийся кашель.

«Мартин, я…»

Мартин молчал. Ему впервые захотелось послать все к черту, развернуться, и выйти во вторую дверь. Раствориться в темноте, и ничего не решать и не нести ответственность за эти решения.

— А теперь слушай меня. У меня может, нет тела, и тебе показалось, что я такая волшебная говорящая зверушка. Или какая-то сущность, приложение к тебе, само собой разумеющееся. Так вот, тебе неправильно показалось, ясно? — голос Мартина оставался спокойным, но что-то звучало в нем, до этого момента незнакомое.

«Я… не хотел так говорить…»

— Ты хотел, это-то меня и пугает. Да что с тобой происходит?! Да, жизнь у нас с тобой не из легких. Но я стараюсь, и до этого момента мне казалось, что у меня получается. Ты больше не голодаешь, тебя больше ни разу не избили, тебе не снятся кошмары и не мерещатся монстры, у тебя есть подруга… Что мне еще сделать?!

Что-то ползло по подбородку. Мартин раздраженно провел по нему тыльной стороной ладони. На коже осталась широкая бордовая полоса.

Несколько секунд он смотрел на свою окровавленную руку. Почему-то это зрелище заставило злость мгновенно смениться паникой.

«Мартин…»

— Помоги мне… я ищу дорогу в темноте. Мне не всегда удается, но я стараюсь.

«Прости меня. Пожалуйста. Я правда был… неправ».

— Скажи мне лучше, почему ты закрылся ото всех, — попытался улыбнуться Мартин.

«Я… понимаешь, я ведь правильно поступил?»

— Не знаю, Вик. Понятия не имею. Но, по крайней мере ты точно сделал одну жизнь лучше.

«Тогда почему я этому не рад? Почему это решение мучает и преследует меня, и не кажется мне правильным?»

— Потому что такие решения, верны они или нет, никогда не даются нам легко.

«Почему так?»

— Потому что мы не живем в мире, в котором все правильно. Здесь поступать правильно бывает больно, и поступать подло тоже больно. Но кроме боли здесь много, много прекрасного, светлого, чистого. И боли гораздо меньше. Только давай не отворачиваться от этого прекрасного и светлого.

«Мартин… слушай, в доме ведь тихо?»

— Да, отец куда-то уехал.

«Пойдем поедим, а? Раз нельзя отворачиваться».

— Пойдем, — согласился Мартин, вставая с кровати.

Но, прежде чем пойти на кухню, он несколько минут в ванной отмывал от крови лицо и руки. Так, чтобы ни осталось ни тени, напоминающей о красном цвете, испачкавшем белую кожу. Мартину казалось, будто кровь въелась в его руки намертво, и он не сможет ее оттереть. Но она послушно стекла в слив розовой водой, не оставив следа.

Действие 15 Солнце мое

Двадцать первого августа, в Лерин день рождения, Вику пришло первое письмо, написанное сестрой. Неловкие буквы, «И» выглядящая как «N», все же складывались в слова. Вик читал их, пока буквы не начали расплываться.

Лера старалась. Она выводила каждую букву, подбирала слова, и даже дала ему прозвище — она писала, что они как Кай и Герда из сказки, и что они обязательно встретятся. Но Вик чувствовал изменившееся настроение письма.

Лера начала забывать его. Она отдалялась, взрослела, и в ее мире для него, Вика, осталось чуть меньше места.

«Кай». Прозвище ему понравилось — слово мягко звенело на конце зимней стужей, о которой он в последние месяцы так часто думал. Он написал его на ладони черной ручкой, и весь день ходил, сжимая и разжимая кулак. Ему казалось, что края слова мягко покалывают кожу. Оно было там, это прозвище, которое придумала его далекая, уходящая в память сестра. Он чувствовал его, словно льдинку с острыми гранями.

Лето уходило за горизонт малиновым закатом. Вик чувствовал, как тоскует Мартин — он не любил осень. Развеять эту тоску Вику было нечем. Дни он проводил около перевернутой лодки на берегу озера. Лисята подросли, порыжели, и теперь несколько самых смелых длиннолапых подростков подходили к нему совсем близко, осторожно забирая с протянутой руки кусочки сыра и хлебные корки. К Рише один из лисят вовсе улегся на колени, впрочем, через несколько секунд, испугавшись собственной наглости, сбежал в кусты.

В то утро Риша ждала Вика у забора с бумажным свертком в руках.

— Ты сияешь, как солнце, — улыбнулся ей Вик, запирая за собой калитку.

— Солнце? Мне нравится быть солнцем, — она протянула ему сверток.

— Что там?

Сверток был легким и объемным. Риша только нетерпеливо подтолкнула его под локоть: «Открывай!»

У него в руках лежала пара рубашек — шерстяная черная и тонкая белая. Под ними обнаружился черный свитер с высоким воротом.

— Меня папа просил передать, это братьев, неношеные… К школе, он сказал, ты не купил… Я тебе там… в общем вот.

У нагрудного кармана белой рубашки четкими стежками был вышит красный вензель «V», такой же, как тот, что вышил на парусах корабля Мартин.

На черной рубашке на плечах и рукавах была другая вышивка — золотистой нитью две широкие полоски и ромбовидная петля.

— Что это?..

«Это нашивки, Вик. Лоцманские. Ты любишь корабли», — напомнил Мартин.

— То есть… почему лоцман?

— Я специально у папы спрашивала, он мне нарисовал, — смутилась она. — Понимаешь, он… дорогу показывает. То есть кругом может быть шторм, или темно, а он знает берег, дно и как…

Риша совсем смутилась и замолчала. Вик несколько секунд разглядывал ее аккуратные стежки, а потом, поддавшись порыву, обнял, прикоснувшись губами к ее щеке.

— Спасибо, солнце… солнце мое. Солнце для всех пускай светит, ты будешь только мне, — сказал он, ласково проводя ладонью по ее волосам.

Риша счастливо улыбалась ему в плечо.

— Куда пойдем? — спросил он, разжимая руки.

— Мать сказала «раз мы все равно шляемся» земляники собрать, пойдешь со мной?

— Да, погоди, сейчас положу одежду и пойдем хоть землянику собирать, хоть хворост, хоть булыжники.

— Не любишь землянику?

— Люблю, — с улыбкой ответил он, разворачиваясь к дому.

Он не стал заходить, чтобы не проходить мимо кухни, где спал отец, и аккуратно сложил вещи на подоконнике, приоткрыв окно.

— А это твое окно? — спросила Риша, когда он вернулся.

— Да, а что?

— Ничего, просто… никогда не видела, где именно ты живешь.

Она привычно взяла его за руку. Вик забрал руку, сжал ее плечи и несколько секунд внимательно разглядывал ее лицо, прежде чем снова взять за руку и направиться к лесу.

У нее голубые глаза. Чистые, яркие, как небо после дождя.

Что-то злое, темное, так больно давившее его после того, как он отказался ехать в приют, наконец-то отступало.

Часть взял себе Мартин. Часть он отбросил сам. Риша была рядом, не призрак какого-то там будущего. Человек с голубыми глазами, которого он, Вик, спас от одиночества.

— Риша, прости меня. Я себя… не очень красиво вел последние недели.

— Ты был далеко, — серьезно сказала она, и от этих слов Вик почувствовал, как позвоночник покалывают сотни ледяных иголок.

— Что?..

— Ну, ты ушел в себя. Тебе надо было побыть… ну наедине с собой. Слушай, Вик, я тоже хотела извиниться. Я не должна была… я просто… так испугалась, что ты уедешь, что я… Прости меня.

— Не надо, Риш. Пожалуйста, — с досадой попросил он, чувствуя, как холодеют ее пальцы. — Ты… ты можешь бояться. Знаешь, у меня есть… друг. Он говорит, что бояться или ненавидеть — это нормально. Это то, что делает нас людьми.

— Но ты из — за меня не поехал…

— И пусть это будет мой выбор, ладно? Я же обещал быть твоим другом. Читала «Маленького Принца»?

— Нет…

«Мартин, а можно ты ей расскажешь? Пожалуйста, я тоже хочу послушать!..»

«Почему нет», — ответил Мартин, до этого молча наблюдавший за происходящим.

— Слушай. Жил один человек, летчик. Когда он был вовсе не летчиком, а мальчишкой, младше нас с тобой, он нарисовал удава, который проглотил слона. Но взрослые, которые увидели эту картинку не увидели удава. Они сказали: «Это шляпа».

Мартин сел на корточки и пальцем начертил на дорожной пыли очертания рисунка, который видел в книге.

— Чтоб они понимали, — хихикнула Риша.

— Вот именно, — серьезно кивнул Мартин. — Тогда он нарисовал слона внутри змеи, но взрослые не поняли его, и посоветовали не рисовать змей, а интересоваться более полезными вещами, вроде истории и географии. Так ему пришлось стать летчиком…

Когда они подошли к полянке, Мартин как раз рассказывал Рише про Лиса. Она слушала внимательно и иногда кивала. Риша просила не прерываться, поэтому Мартину пришлось собирать ягоды, рассказывать сказку и рисовать в воздухе узоры — по привычке, так он легче сосредотачивался на рассказе.

Банка, которую Риша принесла с собой в сумке, стремительно наполнялась. Уже к полудню, наполнив до краев, они отнесли ее к Рише домой. Точнее нес Вик, а Риша шагала рядом и пересказывала ему какой-то фильм, который они с семьей смотрели по телевизору. Дома Ришина мать забрала у них банку, заставила их вдвоем пообедать, после чего вернула им банку пустой. Вик переглянулся с Ришей и пожал плечами. Работы он никогда не боялся.

— Пойдем на другую полянку, мы ту почти обобрали. С той полянкой озеро рядом, можно будет искупаться, — предложила она.

Мартин не слушал. Он чувствовал взгляд, устремленный ему в спину — словно камень, брошенный, и прилипший между лопаток. Он медленно обернулся.

Неподалеку от Ришиного дома стояла компания из четырех подростков. Один из них стоял чуть впереди остальных, и Мартин сразу понял, чей взгляд почувствовал. Он не знал ни одного из них, и мог поклясться, что ни словом с ними не обмолвился, но взгляды всех четырех были полны тяжелой, обжигающей ненависти и презрения.

— Риша, кто это?

— Что?..

— Мне не нравятся эти люди. Кто это?

— Это Вадик, — сникла она. — Они раньше с Женей дружили, а потом поссорились. Он ему что-то вроде должен. Он сейчас иногда ко мне цепляется… слушай, Вик, пожалуйста… я не хочу дома прятаться. Придется проходить мимо них, а они и ударить могут, и… в общем, я боюсь.

Она смотрела на него с отчаянием. Вадик смотрел с какой-то нехорошей, кривой ухмылкой.

«Мартин, слушай, давай к себе пойдем? Пересидим втроем пару часов, зайдем через окно. Отец все равно к нам не заходит, если мы тихо сидим», — предложил Вик.

У него были свои причины бояться. На безрассудную смелость есть право у тех, кто сам за нее расплачивается. А как убедить Мартина не подставляться в случае драки — он понятия не имел.

— Хорошо, давай пойдем ко мне, идет?

— Ты же говорил к тебе нельзя?

— Мы будем сидеть тихо. У меня… ты знаешь какой у меня отец, я бы очень не хотел, чтобы он тебя обидел. Но если нужно спрятаться — лучше там. Все будет хорошо.

Когда Мартин обещал, ему было трудно не поверить. Риша кивнула и взяла его за руку. Он заметил, что у нее совсем холодные руки. За спиной раздался издевательский свист. Мартин крепче сжал ее руку. Мысль о том, что придется идти на хутор через лес или пустующую дорогу вызывала глухую тревогу. Может, нужно было вернуться домой к Рише. Заставить ее пройти мимо, понадеявшись, что ее страхи пусты и их никто не тронет.

Но Мартин никогда не верил в меньшее зло.

Идти он решил по дороге, решив, что быть на виду все же лучше, чем устраивать гонки под прикрытием кустов и деревьев.

Они шли молча, не оборачиваясь, но Мартин чувствовал, что те четверо идут за ними. Риша сначала выглядела почти спокойной, потом — встревоженной, а к середине пути она побледнела еще больше обычного, и в уголках ее глаз Мартин заметил поблескивающие слезы.

— Риш, пожалуйста… ты же не думаешь, что я позволю тебя обидеть?

— Да что вам от меня надо?! — внезапно закричала она, отпустив его руку и разворачиваясь к дороге. — Оставьте нас в покое, я никогда никому ничего плохого не делала!

Четыре фигуры и правда были четко видны на фоне желтой дорожной. Они стояли вдалеке, но слова отчетливо разносились в сухом полуденном зное. В ответ донесся издевательских хохот и несколько слов, которые понял только Мартин и объяснять никому не собирался.

Он, схватив Ришу за запястье, притянул к себе. Ее била крупная дрожь, а из широко раскрытых глаз, из которых пропала всякая осмысленность, часто капали на лицо и воротник слезы.

— Риша, да что с тобой?!

Мартин почувствовал, как паника завязывается в тугой узел на его горле. Она едва стояла на ногах, и не смогла бы сбежать в случае опасности. К тому же она вцепилась в него мертвой хваткой, словно утопающая.

— Тише, все хорошо, я не дам тебя в обиду… — прошептал он, гладя ее во вздрагивающей от рыданий спине.

Под тонким платьем прощупывались позвонки и острые лопатки. Мартин поймал себя на неожиданной, неуместной сейчас жалости — она напомнила ему голодного, замерзшего котенка.

Но сейчас не время было поддаваться эмоциям.

С трудом отцепив ее пальцы от своей рубашки, он вытер ладонью слезы с ее лица и легонько встряхнул за плечи.

— Слушай меня. Слушай! Риша, не бойся, ничего плохого не случится, если ты будешь меня слушать, поняла?

— Да… да, я…

— Ты сейчас развернешься и пойдешь к моему дому. Пойдешь. Не побежишь. Как только мы исчезнем из вида — беги, как можешь быстро. Беги к моему дому, зайди сзади, там щель в заборе — чтобы тебя не тронули собаки. Мое окно открыто, заберись туда и сиди тихо, ясно? Если отец будет стучать в дверь — беги через окно, он выламывает ее за пару минут, ты успеешь. Тебе ясно?

— А ты?!

— А я с ними поговорю.

— Вик, не надо, они… они тебя убьют.

«Мартин, ты что, правда надеешься с ними договориться?»

«Я что, дурак?»

— Риш, пожалуйста. Со мной все будет в порядке, только ты должна уйти, иначе мы оба пострадаем.

Риша несколько секунд смотрела на него, а потом развернулась и пошла. Сначала медленно, потом все увереннее.

«Умница, девочка, — подумал Мартин, оборачиваясь к преследователям. — Вик, послушай…»

«А мне не надо ничего объяснять, Мартин».

«Прости».

— Что вам нужно? — спокойно спросил Мартин, подходя к поджидавшей его компании.

— С тобой хотели поговорить. Поэтому подружка твоя пускай уходит, все равно она никуда не денется.

— И о чем вы хотели поговорить?

— Ты себе не ту подругу выбрал.

— Тебя как зовут? — миролюбиво спросил Мартин.

Он знал, как зовут собеседника. Вадиму было лет пятнадцать. Высокий, жилистый, с удивительно неприятным лицом. Мартин подумал, что он похож на шакала или гиену — огромный рот, маленькие глаза, приплюснутый нос. И мелкие, будто заостренные желтые зубы, которые становилось видно, когда он ухмылялся.

От всей компании ощутимо пахло перегаром. Был еще один запах, сладковато-травянистый, которого Мартин не мог опознать. Но он догадывался, в чем дело — глаза у компании были абсолютно дурные.

— Вадим меня зовут. А тебя Витьком, так?

— Так. Я давно дружу с этой девочкой, и не слышал про нее ничего плохого. Я редко выхожу с хутора. Расскажи мне, Вадим, почему мне не стоит с ней дружить, — Мартин врал, сохраняя ледяное спокойствие и не забывая играть в детскую наивность.

Риша должна была побежать. До хутора оставалось недолго, минут пятнадцать хода. Если бегом — минут семь. И она должна была добежать.

— Шлюха она, как и ее мамаша, — Вадим зло сплюнул в пыль.

— Я не знаю, что это значит, — продолжал прикидываться блаженным Мартин.

— А мне кажется, что знаешь.

— Ей десять лет, мне восемь. Если я правильно понял, что вы имеете ввиду, то нам физически незачем… ничего такого знать. — Мартин внутренне поморщился от слишком сложной, ломающей образ фразы, и чтобы сгладить впечатление попытался сделать глупое лицо.

— Ты говори-ка давай как человек, ничерта непонятно.

— Говорю, маленькая она еще юбку задирать.

— Скажешь тоже, маленькая, — в глазах Вадима мелькнуло какое-то подобие симпатии. — Рассказать тебе, как мы в прошлом году…

Мартин почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Тело, в котором он был заперт, условность возраста, которой он был ограничен, связали его руки ледяной колючей проволокой. Он продолжал изображать заинтересованность, но на его лице все больше и больше проступала леденящая ненависть. Слова доносились словно сквозь туман, обрывками.

— Ничего не сделали…

«Мартин!»

— Потрогали немного, подумаешь…

«Мартин, Мартин, ты меня слышишь?!»

— А писку было, будто и правда…

На дороге, в пыли, прямо у его ботинка лежал длинный, ржавый гвоздь.

«Мартин!..»

— Ну, что ты скажешь? Понял теперь, с кем общаться не нужно?

— Понял, — ровно ответил Мартин, улыбаясь. — С выродками вроде тебя.

Гвоздь удобно лег в руку. Он был шершавым и горячим от нагревшего его солнца.

— Ты, гаденыш…

— А теперь ты меня слушай, — Мартин уклонился от одного из друзей Вадима, пытавшихся схватить его за руку. — Если ее отец обо всем узнает, ты не доживешь до вечера. Вы четверо. Не доживете. А я клянусь тебе, что он узнает, если ты еще раз появишься рядом с ней.

— Я думал, с тобой можно договориться, — разочарованно протянул Вадим.

Впрочем, напасть на ребенка он почему-то не решался.

— А может быть… — меланхолично сказал Мартин, глядя, как Вадим наклоняется, чтобы что-то еще ему сказать. — Я сам тебя убью.

Он протянул руку, словно хотел толкнуть Вадима в плечо. Гвоздь вошел удивительно легко, почти без сопротивления, и Мартин не смог сдержать улыбку — так восхитительно, завораживающе приятно качнулась темнота в его душе.

На серой футболке стремительно расплывалось темное пятно.

А потом улыбка погасла.

«Прости, я тебя подвел».

«Ты… все правильно сделал», — прошептал Вик.

Он смутно понял, что рассказывал о Рише Вадим. Понял, почему Мартин не сдержался. И понял, что выбора у них обоих не было. Снова.

А еще Вику было страшно. Мартин не пытался больше уклоняться или хотя бы прикрываться от ударов — он смеялся. И смех был жуткий, каркающий и безумный. Взрослый.

Вся боль, все отчаяние, вся беспомощность и весь побежденный страх звучали в этом смехе.

— Ну его, припадочного! — раздался сквозь красную пелену голос.

Мартин не заметил, как остался один. Убедившись, что никто его не видит, он опустился на колени и уставился на пыль, в которую падала кровь с разбитого носа. А боли почему-то совсем не было.

…

Домой Мартин пришел через лес. Неподалеку, он знал, был небольшой ручей с чистой ледяной водой. Там он умылся и застирал рубашку. Он хотел поспешить к Рише, но рассудил, что его отец для нее не опасен, а вот увидев его в крови она обязательно испугается.

Он дошел до дома, когда солнце уже клонилось к горизонту. Залез в окно, как-то отстраненно отметив, что это делать стало сложнее.

В комнате никого не было. Дверь была на месте. Мартин почувствовал, как в опустошенном яростью сознании прорастает ядовитый страх.

— Риша?!

— Я здесь, — раздался тихий голос откуда-то из-за шкафа.

Она сидела в щели между шкафом и столом, накинув сверху одеяло. В полумраке ее невозможно было разглядеть.

— Иди сюда, — позвал ее Мартин, опускаясь на колени и протягивая руку.

— Ты в порядке?.. Вик, у тебя кровь на лице… — испуганно прошептала она.

— Все хорошо. Я упал, когда убегал, — соврал он, притягивая ее к себе.

Она дрожала и тихо, беспомощно плакала, закрыв лицо манжетами. Мартин поправил одеяло, и не стал вставать с пола — так и остался сидеть, обнимая ее и ожидая, пока слезы у нее кончатся.

— Ты мне врешь… они тебя… они тебя били, да?..

— Риш, почему ты мне ничего не сказала? — вместо ответа спросил он.

— О чем?..

— О том, что им от тебя нужно.

Он почувствовал, как Риша замерла и чуть отстранилась от него.

— И ты… ты теперь…

— Что я? Что я должен сделать, Риш?

— Ты не станешь со мной дружить, да?

Вик стоял, намертво вцепившись в подоконник своей комнаты. Он даже оборачиваться на стены не хотел, чтобы не видеть, что еще там появилось. Он чувствовал себя запертым в клетке между двух костров — Мартину было больно. Рише было больно. И ему, Вику, от этого тоже было больно, мучительно и разрывающе.

— Кто тебе сказал эту глупость? Все будет хорошо, Риш. Я тебя не оставлю. Я не дам больше такому повториться. Все будет хорошо, солнце мое, — бестолково шептал Мартин, гладя ее по волосам и прижимая к себе.

На Мир-Где-Все-Неправильно опускалась темнота. Вик думал о том, что в этом мире дети не могут оставаться детьми.

Иногда они просто не имеют на это права.

…

— Риш, давай расскажем твоему отцу? — попросил Мартин, когда она, пригревшись у него на руках, наконец перестала дрожать.

— Нет, нет, ты что… он их убьет, — испуганно прошептала она.

— Тебе жалко?

— Его посадят в тюрьму, Вик… Я не хочу… не хочу об этом говорить, мне так… страшно…

— А если это произойдет снова?

— Я хорошо прячусь… почти всегда сбегала от них…

«Почти всегда», — повторил про себя Мартин.

— Ты поэтому меня ждала, да? Чтобы я не видел, если тебя подкараулят у дома?! — пораженный внезапной догадкой прошептал он.

Риша кивнула, не поднимая на него глаз.

Он чувствовал себя не лучше Вика. Он невольно стал причиной, по которой Вик увидел самую черную изнанку мира, который он и так почти ненавидел. А еще Мартин, кажется, и сам начинал ненавидеть этот мир.

— Пойдем, я провожу тебя домой, — сказал он, вытаскивая из шкафа свитер.

— Мне… не надо, спасибо…

— Риш, тебя знобит. Ну что ты, ты же раньше брала мои вещи? Или ты хочешь, чтобы я тебя отпустил в темноте одной возвращаться?

— А если они снова тебя побьют?!

— Так можно это будет моим решением, а? Или ты думаешь мне будет спокойнее, если они… побьют тебя?

Риша взяла свитер. Мартин заметил, как она прикусила губу, и тонкая струйка крови побежала по ее подбородку. Он достал платок из шкафа и протянул ей.

— Пойдем. Я обещаю, все будет хорошо.

Мартин хорошо видел в темноте. Поэтому обратно они пошли как раз через лес, а не по дороге. Он видел тропинки, по которым можно было идти тихо, почти не наступая на ветки и не шурша листвой. Он специально надел на подругу черный свитер. Сам он надел темно-серый поверх белой рубашки — в случае чего он просто снимет его и уведет погоню.

Но в лесу и в деревне было тихо. До Ришиного дома они добрались без приключений. Мартин, неожиданно для Вика, принял предложение выпить чая. Вместо того, чтобы торопиться домой он сидел на кухне и развлекал Ришину мать какими-то невероятными историями из городской жизни, которые он сочинял прямо на ходу. Женщина сначала раздраженно на него поглядывала, но потом взгляд ее потеплел, и она даже посмеивалась. Она готовила ужин, и Мартин вызвался ей помогать. Охотно почистил полведра картошки и ощипал курицу.

Принял приглашение остаться на ужин.

«Мартин, ты что делаешь, нам разве не надо бежать домой?»

«Мы не будем никуда бежать», — спокойно ответил он.

Риша тоже встревоженно на него поглядывала, но потом, что-то для себя решив, успокоилась и даже включилась в разговор. Дома, при свете, на кухне, где пахло готовящимся супом и свежим хлебом, рядом с матерью и Виком она неожиданно расслабилась.

После ужина Мартин помог перемыть всю посуду, а потом посмотрел на часы.

— Господи, как поздно! Простите, я, наверное, не должен был так задерживаться. Я пойду домой…

— Погоди, не ходи один. Скоро Слава вернется, он тебя проводит.

— Простите, папа будет волноваться. Не хочу доставлять вам неудобства — а можно я пойду с Женей? — Последние слова Мартин произнес дрогнувшим голосом очень-очень послушного ребенка, чтобы скрыть нотки предвкушения.

— Да, ты прав. Женя как раз дома. Я его позову.

Мартин стоял в дверях, и безучастно смотрел, как Женя спускается. Надевает куртку и шнурует ботинки.

— Спасибо вам большое! Риша, до завтра! — попрощался он, широко улыбаясь.

Женя смотрел на него со смесью презрения и раздражения. Дверь за их спинами захлопнулась.

Половину дороги они провели как обычно, молча — Женя курил и нетерпеливо оглядывался. Когда они ушли достаточно далеко, Мартин остановился.

— Ты чего встал? Шевелись давай, — бросил Женя через плечо.

— Что ты задолжал Вадиму? — спросил он.

Вик и не знал, что голос Мартина может звучать так холодно. Может быть и была какая-то комичность в худом и бледном ребенке, ледяным голосом спрашивающим что-то у почти взрослого парня, но смеяться было некому.

— Что?..

— Что ты задолжал Вадиму? — терпеливо спросил его Мартин.

— Твое какое дело, сопля?!

— До тебя мне дела нет. И до твоих долгов тоже. Но сегодня за твои долги спросили с меня. А главное — спрашивают с твоей сестры.

Мартин научился у деревенских детей не только ловить рыбу. Он стоял, склонив голову к плечу, и думал, как славно было бы повторить трюк с гвоздем.

Как славно было бы воткнуть этот гвоздь прямо в глаз Ришиному брату.

— Да что ей будет-то… — ляпнул Женя, сам испугавшись своих слов.

— Может быть и ничего. Где Вадим берет наркотики? А? Может, он ими торгует?

Мартин блефовал. Он понятия не имел, правда ли Вадим имеет пристрастие к наркотикам, и тем более связан ли он как-то с их продажей, только надеялся, что правильно понял смысл точек зрачков и развязного поведения. Но по изменившему лицу Жени он с удовольствием отметил, что угадал.

— Не твое дело, понятно?

Женя поморщившись сделал к нему короткий шаг.

— Что скажет твой папа, если узнает, с какой компанией ты связался? Что скажет твой папа, если узнает, как за это Ире «ничего не было»?

— Ты… ты ему ничего не скажешь, ясно?!

— Я ничего ему не скажу, — согласился Мартин. — А ты за неделю вернешь до копейки своему Вадиму деньги, которые ему должен. Или не вернешь — твое дело. Но рядом с твоей сестрой и со мной этих людей больше не будет.

— Ты о себе много думаешь, сопляк. Думаешь, мы и таких не ломали?

— Такие как ты никого не ломали, Жень. Ты подлое и трусливое ничтожество, таким ты и останешься. Можешь меня избить — я не боюсь боли. Можешь поджечь ночью мой дом — я не боюсь смерти и не питаю нежных чувств к этому сараю. Только знай, что то, что случилось зимой с елкой может произойти и с тобой. Ира единственная, любимая дочка. И твой отец никого из ее обидчиков не простит, и тебя тоже. Понял меня?

— Да ты…

— Ты меня понял? — Мартин спрашивал спокойно, почти ласково, как у непослушного ребенка.

— Да, — выплюнул Женя.

— Ну и отлично. А теперь иди — я как раз должен был дойти до дома. И еще… не срывайся на ней за сегодняшний разговор. Хочется — ударь меня.

Мартин с презрением смотрел, как Женя сжимает и разжимает кулак.

— Так я и думал, — сказал он, разворачиваясь к дому.

«Мартин, что теперь будет?..»

— Ничего не будет, Вик. Просто теперь нам придется играть в их игры. Я бы все отдал, чтобы ты в них не участвовал.

«Не надо, Мартин. Я не люблю, когда мне врут. А не участвовать значило бы жить, когда тебе целый мир врет».

— Спасибо тебе.

Вик почувствовал, как отступает боль. Мартина, Риши, и его собственная. Он прикрыл глаза. Ему ничего так не хотелось, как жить в Правильном Мире. И он свято верил Мартину, который однажды сказал, что единственный способ оказаться в таком мире — жить так, как будто ты уже там.

В этом мире не совершают подлостей и не предают друзей. И не боятся зла.

Потому что бояться зла — значит потворствовать ему.

Действие 16 Чудесные годы

Первого сентября занятия не начались. Отстояв под моросящим дождем свою первую в жизни школьную линейку, Вик отправился искать кабинет директора.

Отец все-таки потрудился отнести его документы в школу, коротко бросив: «Не будешь больше целыми днями без дела по дому болтаться». Вик посмотрел на отца почти с нежностью — он приходил домой только ночевать, и об этом знала, наверное, вся деревня. Но только сегодня отец сообщил Вику, что ему нужно было пройти какое-то тестирование для зачисления в класс. Вик с тоской подумал, что из-за отца он может потерять еще один год, и они с Мартином будут одинаково нелепо чувствовать себя за партой.

Вик был спокоен и серьезен — взрослых он не боялся, как не боялся и вступительных тестов. Риша утверждала, что даже в ее классе многие не умеют нормально читать.

Мартин с тоской оглядывал выкрашенные светло-зеленой краской полы и светло-серые стены. Прямо над кабинетом с табличкой «Языковедение» была написана нецензурная фраза, на двух языках. Буква «О» на табличке была выжжена сигаретой. На другой стене он разглядел плохо замазанное серым черное изображение того, о чем говорилось во фразе над дверью.

Кабинет директора оказался просторным и светлым. Вдоль стены напротив окна тянулся стеллаж, заставленный книгами. Директорский стол располагался у другой стены. К нему вела темно-красная ковровая дорожка.

«Мартин, видел какое убожество?..»

«Не лишай пожилого человека маленьких мещанских радостей», — дипломатично отозвался Мартин.

Вик, фыркнув, прошел по линолеуму рядом с дорожкой.

— Здравствуйте. Папа сказал зайти к вам. Моя фамилия — Редский, — представился Вик таким голосом, будто его фамилия вызывала ассоциации не с алкоголиком, разводящим свиней, а местным аристократом.

Директор был пожилым, невысоким мужчиной, с округлым животом и мягкими щеками, покрытыми редким седым пухом.

— Ты сын…

Вик закатил глаза. Несмотря на браваду, он знал, что уважения его фамилия ни у кого не вызывает.

— Мужчины, который был у меня вчера?

— По видимости, — усмехнулся он.

О том, что он отнес документы в школу, отец сообщил ему месяц назад.

На потускневшей золотистой табличке на краю стола было выгравировано «Яков Федорович».

— Сколько тебе лет, мальчик?

— Восемь.

— Почему ты не пошел в школу в прошлом году?

— Мы с папой только переехали с Севера, и…устраивались. Папа, видимо, забыл отнести мои документы.

— Ты умеешь читать?

— Умею.

— Правда?

Вик, до этого чувствовавший себя спокойно и расслабленно, изумленно вскинул глаза. Он медленно подошел к стеллажу и открыл первую попавшуюся книгу.

— …Я таков, каков я есть, разве мог бы я избавиться от самого себя? И однако же, я пресыщен собою… На такой почве презрения к самому себе, настоящей болотной почве, вырастает всякая сорная трава, всякое ядовитое растение, и все это так мелко, так исподтишка, так нечестно, так приторно…

Он закрыл книгу, посмотрел на обложку.

— «Генеалогия морали», Ницше… да, у меня на чердаке таких книг не валяется.

«Вик, ты же понимаешь, что это дешевый эпатаж и позерство?» — с улыбкой спросил Мартин.

Впрочем, он гордился собой и другом — за этот год Вик научился читать бегло, без запинок, писал с небольшим количеством ошибок, к тому же они поработали над подчерком, в результате чего буквы у него выходили четкими, острыми и одного размера.

«Зачем отличаться от других, если нельзя эпатировать и позерствовать?» — улыбнулся Вик в ответ.

— Хорошо, считать, я так думаю, ты тоже умеешь. Как тебя зовут?

— Виктор.

— Прочитай мне стишок, Вить.

— Какой?

— Любой. Свой любимый.

Вик задумался. Он знал пару детских стишков, которые намертво въелись в память — их разучивал с Денисом, младшим Ришиным братишкой, Вячеслав Геннадьевич. Были стихи, которые рассказывал ему Мартин — Вик до сих пор не знал, откуда он брал те, что не сочинял сам.

— А можно… короткий? Про школу?

— Да, конечно, — Яков Федорович смотрел на него с выражением сдержанного интереса.

«Может лучше прочитаешь тот, про кузнечика?» — без особой надежды спросил Мартин, отчаявшийся убедить друга вести себя скромнее.

(За окном школы — звездный полог.)

— Ты занимался с репетиторами в городе? — без особого удивления спросил директор.

— Да, можно… и так сказать, — тактично соврал Вик, почти оскорбленный его равнодушием.

— Пойдешь завтра в двести семнадцатый кабинет, в восемь утра. Напишешь несколько письменных тестов у Ирины Владимировны, мне некогда. Я ей дам инструкции. Слушай меня. Скажешь в классе, что первый класс закончил в городе, второй — дома экстерном из-за слабого здоровья. Больше не выпендривайся, старайся не выделяться — тут таких не любят. Все понял?

— Вы меня отправляете… сразу в третий класс?

— Проще бумаги подмахнуть, чем объяснять, почему такой лоб в первом классе торчит, — пробормотал Яков Федорович, опуская глаза к записям. — Можешь идти.

Вик стоял, задумчиво оглядывая стеллаж и перенося вес с пятки на носок. Наконец он выпалил давно мучивший его вопрос:

— В школе есть библиотека?

…

Библиотекарем оказалась девушка весьма неформальной внешности. Высокая, полная, с выкрашенными в желтоватый цвет волосами, в серой рубашке, черных джинсах, ботинках на толстой подошве и ярко-красном платке, завязанном на манер банданы. Губы она густо красила красной помадой, в тон платку.

Девушка сидела в кресле, погруженная в чтение любовного романа с полуголым мужчиной на обложке и курила, стряхивая пепел в стоящую на полу банку из-под огурцов.

Когда Вик зашел, она только смерила его презрительным взглядом и вернулась к чтению.

— Простите, уважаемая, как вас зовут? — тактично спросил он.

— Мамку свою будешь такими словами называть, — хрипло ответила она, не поднимая взгляда.

— Что нужно сделать, чтобы взять у вас книгу?

— Снять ее с полки, а потом поставить на место. Даже козявка вроде тебя должна справиться.

— А если я не верну ее на место? — из праздного любопытства поинтересовался Вик.

— Ты попадешь в ад, — просто ответила девушка, щелкая зажигалкой.

«У них тут… суровые порядки», — усмехнулся Мартин.

«Мне подходит. Тебе что взять?»

«Вижу вот там сборник Стивенсона, дотянешься?»

Вику было страшно носить книги домой. Он прятал ящик на чердаке так, чтобы отец, даже если ему вздумается туда залезть ничего не нашел. Книгу, которую он читал сейчас, а также тетрадь с историями Мартина, он прятал в нише под шкафом или засовывал в дырку в матрасе. Причины ненависти отца к чтению он не понимал, но правила игры принял. Впрочем, это не значило, что он собирался отказываться от возможностей, которые давала ему школьная библиотека.

Библиотека была довольно бедной, и на полках стояли в основном «взрослые» книги. Вик подозревал, что девушка заказывает новые издания для себя или приносит что-то из дома. На стеллаже «для старшего школьного возраста» он обнаружил несколько томов Чака Поланика, Чальза Буковски, Курта Воннегута, Нила Геймана, и около сотни женских романов. Вику фамилии авторов ни о чем не говорили, но даже по обложкам некоторых из них он догадывался, что для школьников, даже старшего возраста их могла рекомендовать только эта экстравагантная особа. Одну из книг он открыл и прочитал страницу из середины.

«Чего понаписано-то? Еще и по-английски половина», — изумленно сообщил он Мартину.

«Я бы вернулся к этой книге… лет через десять», — усмехнулся Мартин, который прекрасно понял, что там понаписано.

Вик поставил книгу обратно на полку..

На вытертом корешке книги было отпечатано «Заводной апельсин».

Тесты он прошел без труда. Школа оказалась такой, как описывала Риша — учителя были уставшими, нервными, не следили за порядком и не стремились к контакту с учениками. В первый же день Вик сидел в душном кабинете рядом с девочкой, которая непрерывно надувала пузыри из желтой жвачки. Вокруг царил хаос — кто-то разговаривал, кто-то пускал по кабинету бумажные самолетики, от которых Вику приходилось уворачиваться примерно два раза за минуту, а в середине класса четверо, сидя на столах, играли в карты.

Над ухом раз в несколько секунд щелкал лопающийся пузырь. «Щелк». Девочка была сосредоточена на своем занятии, взгляд у нее был полностью отсутствующий.

Вик не мог даже понять, на каком предмете находится. Учительница, пожилая женщина с тугими серыми кудрями, что-то монотонно читала с конспекта.

«Мартин, ты что-нибудь понимаешь?»

Щелк.

«Если честно — нет. Я ждал, что будет плохо, но не до такой же степени… Слушай, эти четверо, кажется, костер сейчас разведут прямо посреди класса».

Щелк.

В затылок ему все-таки прилетел самолетик. Вик, досадливо поморщившись, поднял его с пола, смял и засунул в углубление на парте. Позади раздалось несколько неодобрительных голосов.

Щелк.

— Милая, ты знаешь, что мне напоминает твоя резинка? — игриво обратился он к соседке.

— Чего?.. — тихо переспросила она, оторвавшись от своего занятия.

— Я спросил, знаешь ли ты, что напоминает твоя жевательная резинка?

— И что? — спросила она, впрочем, безо всякого интереса.

— Гнойный нарыв. Он растет, заполняется желтоватой, вот как твоя жвачка, жидкостью, а потом лопается, — доверительно сообщил Вик. — И брызги во все стороны.

— Дурак, — обиделась девочка, отодвигаясь подальше.

Через несколько секунд, думая, что он не видит, она с отвращением сплюнула жвачку в ладонь.

«Ты решил поссориться со всем классом?» — усмехнулся Мартин.

«Нет, я просто… Слушай, у меня болит голова. Мне здесь не нравится».

«Я понимаю… давай посмотрим, что дальше будет. Может у других учителей больше авторитета? О, смотри, что-то пишут на доске. Это, видимо, природоведение».

Следующий урок прошел чуть спокойнее. Вику удалось присмотреться к своим одноклассникам. Их было около пятнадцати человек. Один мальчик выглядел явно крупнее остальных. Он напоминал Вику бычка — у него была совершенно квадратная голова, короткие, черные волосы, маленькие глаза и широкий нос. Он сидел неподвижно и смотрел на лицо учителя, если он говорил, и на доску, если учитель что-то писал.

В классе учились шесть девочек и девять мальчиков. Кроме того, черноволосого, никто особенно не выделялся. Все они были одеты, как другие дети в деревне — девочки в немаркие платья, мальчики в рубашки и разлохмаченные к низу штаны. Один пришел на уроки в шортах, и все время почесывал длинные, голые ноги. Все пытались делать вид, что слушают, что говорит учитель — высокий, худой мужчина с огромными карими глазами. Вид у него был печальный и немного растерянный. Вику казалось, что такого человека вообще не должны слушать, но, как ни странно, именно на его уроках сохранялось некое подобие дисциплины. Вел он математику. За весь урок он ничего не написал на доске, но все время крутил в пальцах кусочек мела.

Вику учитель не понравился. Он разговаривал с классом будто перед ним были умственно неполноценные дети. Интонации его были ласковыми, голос — преисполненным терпения, и каждую реплику он повторял по три раза.

Мартин из солидарности сидел в проеме и наблюдал за ходом урока. У него учитель вызвал только сочувствие — он прекрасно понял, почему у него такой печальный взгляд и терпеливый голос.

Обедать Вик не пошел — едва услышав звонок, дети вскочили со своих мест и устремились к выходу. Раздался грохот переворачиваемой парты.

Вик поморщился. Голова у него болела все сильнее.

Уходя, он заметил, как тот самый мальчик, тяжело вздохнув, возвращает парту на место.

Коридор был пуст. Судя по всему, все дети находились в столовой. Вик подошел к окну и попытался его открыть — во всей школе стояла ужасная духота. Оконная ручка была отломана у основания. Так же, как и все остальные ручки на всех остальных окнах.

Он хотел найти Ришу, справедливо полагая, что она тоже не пошла обедать вместе с остальными. Но ее нигде не было. Зато он нашел Ниса, сидящего на полу и меланхолично жующего бутерброд.

— Привет! Где Риша, не знаешь? — дружелюбно улыбнулся он мальчику.

— Женя сказал мне с тобой не разговаривать, — отозвался он, не отрываясь от еды.

— А ты не разговаривай, скажи мне, где твоя сестра и молчи, — предложил ему Вик.

Нис не ответил.

Вик пожал плечами и отошел к окну. Он нашел заклеенную скотчем пробоину. Оттуда хоть немного дуло. Мысль выйти на улицу посещала его все чаще, но отчетливо понимал, что не сможет заставить себя вернуться.

«Знаешь, во всем этом есть по крайней мере один плюс», — раздался голос Мартина.

«И какой?»

Вик не видел ни одного.

«Ну… два года этой каторги тебе скостили», — ободряюще ответил он.

Следующие два урока были отведены под чтение. Так в расписании и было написано, и Вик долго пытался представить, как выглядит чтение на уроке — уж точно никто не показывает бабочек и корабли. И вряд ли ему позволят просто посидеть в тишине и почитать — он был на что угодно, даже на ужасные инструкции к лекарствам, которые всегда целиком прочитывал Мартин.

Но ни бабочек, ни инструкций к лекарствам на уроке, конечно, не было.

Дети по цепочке читали рассказ из учебника с желтоватыми страницами и огромными буквами. Почти все читали по слогам.

Рассказ был тяжелый, мутный, про мальчика, который учился читать ради того, чтобы его кормили. Вик прочитал его за первый урок и мучился от скуки. Мартин предложил поменяться, но Вик справедливо рассудил, что наблюдать из пустой комнаты за происходящим едва ли будет веселее.

Вспомнив совет директора, Вик читал, иногда запинаясь на длинных словах. С ним никто не разговаривал, и внимания на него никто не обращал, что его, в сущности, целиком устраивало. Едва прозвенел звонок, он бросился из школы, забыв застегнуть рюкзак.

Он никогда не замечал, какой чистый воздух на улице. Как сильно пахнет цветами, травой, водой, как прекрасно это истошно-синее небо, и как теплый ветер гладит лицо.

«Мартин, ты помнишь, как мы про Дантеса читали? Я только что понял, что он чувствовал, когда вышел из тюрьмы».

Мартин только сочувственно вздохнул. Битва с системой образования была проиграна заранее.

«Ладно, все хорошо, что уже закончилось. Пойдем, я кажется, вижу Ришу», — сказал он, указывая на забор.

Она и правда стояла в тени огромного тополя, затравленно озираясь по сторонам.

— Привет. Ты кого-то ждешь? — спросил Вик, подходя к ней.

— Тебя, — улыбнулась она, отрывая взгляд от шумной толпы детей, выходящих из школы. — Ты где был? Я тебя не видела с первоклассниками…

— Меня минуло, к счастью. Как-Там-Его Федорович, мне дал направление в третий класс.

— Ух ты! — улыбнулась она. — Это здорово! Театральная студия как раз с третьего класса!

«Мартин, да за что мне это?!» — простонал про себя Вик.

«Не переживай, у нас будет самое авангардное прочтение „Колобка“ во всей стране», — без особого, впрочем, энтузиазма, отозвался Мартин.

— Я этому безумно рад, — вежливо соврал Вик, уводя Ришу от школы подальше, пока она не решила предложить записаться прямо сейчас.

Чем дальше позади он оставлял школу, тем лучше становилось его настроение. Риша шла рядом, погруженная в собственные мысли.

— Слушай, у меня одноклассник один такой странный — высокий, спокойный, с таким… простым лицом. Ходит по классу и вздыхает тяжело. Не знаешь, кто это?

— А, это… не обращай внимания, это Матвей. Он хороший вообще-то, просто… не очень умный. Долго соображает. Ты не подумай, я не со зла так говорю, — торопливо исправилась она. — Он в каждом классе по два года. Его бы переводили, без проблем, но он на всех контрольных, на всех экзаменах пустые листы сдает. И мама его все ходит, проверяет, чтобы результаты не подделывали. Она все надеется, что он чему-нибудь научится…

— А почему ему никто не помогает?

— Да не хочет никто, — просто ответила Риша. — Я как-то пыталась — а он только смотрит грустно и головой мотает. И не понимает вот совсем ничего. А я… ты знаешь, я плохо умею объяснять. Но он очень старается.

…

На следующий день в классе находилось вдвое меньше учеников, чем в первый. Математик с грустными глазами в начале урока устроил перекличку и что-то отметил в журнале. Вик, выходя к доске, чтобы решить уравнение, про которые вчера ему рассказывали, заглянул в журнал. Там не было посторонних отметок. Все дети присутствовали на занятиях.

Математика ему понравилась. Раньше они с Мартином решали простые задачки, выучили таблицу умножения и даже прорешали часть заданий из учебника Риши. Но сейчас его и Мартина обрывочным знаниям наконец-то давался порядок.

После урока он пересел к Матвею. Он не поднял глаза от листа, на котором было написано единственное уравнение, самое простое, из трех компонентов.

Вик вырвал из тетради лист и разорвал его пополам. На одном нарисовал злую, острую семерку, на другом — единицу и четверку. Что-то написал на ладони, и нарисовал на тыльной стороне небольшой крест.

— Какое число я держу в руке?

— Что? — Матвей будто впервые увидел его.

— Какое число я написал на ладони? — терпеливо переспросил Вик.

Так ему когда-то показывал решение Мартин.

— Ну… семерку, что дальше? — удивленно спросил Матвей.

Вик разжал кулак, показав ему такую же четкую семерку, как на листе. Потом перевернул руку, показывая ярко-синий «икс». Потом указал на такой же «икс» на его листе.

Матвей смотрел на лист несколько минут. Вик заметил, как на его лбу выступили капельки пота. Затем Матвей кивнул, сложил лист вчетверо и продолжил смотреть уже в чистый стол.

«Вик, это же сейчас был не акт альтруизма, правда?» — спросил Мартин, до этого молча наблюдавший за сценой.

«Нет. Но я никому плохо не делаю — я помогаю отстающему товарищу», — улыбнулся Вик. Незаметно, самыми уголками губ.

Мартин только вздохнул. Сам показал, как манипулировать людьми, нечего удивляться, что Вик понял, как это делается. Лицемерием Мартин не страдал и не стал читать нотации.

Последними двумя уроками опять стояло чтение.

«Мартин, слушай, давай мы пойдем читать в библиотеку, а ты сделаешь вид, что я ничего плохого не делаю, а?» — взмолился Вик, который от мысли о том, что опять придется слушать, другие запинаясь, по строчке читают вслух, ощутил приступ тошноты.

«А что ты плохого сделаешь, будешь читать на уроках чтения?» — со вздохом спросил Мартин, не видевший смысла заставлять его.

К тому же он заметил, что другие дети на него косо поглядывали. Он понимал причины раздражения — белая рубашка, расчесанные волосы, чистые рукава и общая серьезность и дисциплинированность Вика слишком сильно контрастировали с окружающей обстановкой. Еще немного, и от неясного раздражения он мог начать вызывать открытую агрессию.

«В конце концов… — рассудил про себя Мартин, — директор сам просил не выделяться».

Девушка в библиотеке, кажется, не меняла позы с тех пор, как он ушел оттуда.

— Как вас все-таки зовут? — поинтересовался Вик, твердо решивший подружиться с ней.

— Вот настырная шмакодявка. Вера я.

Вик облегченно вздохнул — хоть у кого-то было нормальное имя.

— Хотите я вам чем-нибудь помогу?

— Да. Заткнись.

Справедливо рассудив, что на сегодня лимит общительности Вера выработала, он снял с полки томик с надписью «Волшебник Земноморья» и с ногами забрался в соседнее кресло.

Спустя пару часов он предложил Вере открыть окно.

— Не нравится — проваливай, — меланхолично предложила она.

Вик только пожал плечами. В библиотеке было тихо и практически пусто. Веру можно было считать чем-то вроде тлеющей в пустом кресле сигареты. Дым ему не так уж и мешал, отец много курил на кухне, и Вик давно смирился с тем, что этот запах будет преследовать его все время.

Еще через час он поставил книгу на полку — из расписания внизу он знал, что занятия у Риши должны уже закончиться. Если она, конечно, не пришла к тому же выводу, что он сегодня.

— До свидания, — вежливо попрощался он.

— Ты что, опять припрешься? — спросила Вера, поднимая на него тяжелый взгляд.

— Да, — не стал отпираться Вик.

— Клей возьми с собой, поможешь мне переплеты починить, — безапелляционно заявила она.

— Хорошо, — покладисто ответил он, закрывая за собой дверь.

Школа перестала казаться им таким ужасным местом.

Действие 17 Перед антрактом

Оказалось, Вера иногда покидала библиотеку — она вела уроки труда. В первый раз увидев, как его одноклассники сосредоточенно вырезают цветочки из цветной бумаги, чтобы сделать открытку маме, Вик успел не на шутку испугаться. Мысль о подобном занятии ему претила по двум причинам — во-первых, он считал его глупым, а во-вторых, не представлял себе, что можно сделать для матери. Что могло бы ее порадовать? Вырезать из бумаги спящего отца? Или сразу мертвого?

На его счастье, у Веры были другие планы. Она несколькими уверенными движениями начертила на доске макет открытки, объяснив, как и где должна располагаться надпись, а потом обвела класс тяжелым взглядом.

— Кто хочет помочь мне в библиотеке?

Тишину в кабинете, казалось, можно было зачерпнуть ложкой. Вик уже знал, что Вера пользовалась дурной репутацией среди учеников, а библиотека считалась чем-то вроде каторги.

— Вот ты пойдешь, давай, шевелись, — бескомпромиссно указала она на Вика, не дав ему вызваться.

Он с нескрываемым облегчением вышел в коридор.

— Если тебе хотелось клеить открытку маме…

— Мне хотелось сложить руки на груди и выпасть из окна, — честно ответил Вик.

— Мне тоже, — серьезно ответила Вера.

— Я Виктор.

— Да плевать.

«Зато честно», — усмехнулся Мартин.

До обеда Вик успел склеить несколько переплетов и подшить пять растрепанных томов.

— Ты — сын этого алкаша, который спит со своими свиньями? — спросила Вера, мывшая в это время окна.

— Папа спит со своей бутылкой, — тактично ответил Вик, которого окончательно перестали уязвлять такие выпады.

Мартин даже не пошевелился. «Алкаш, который спит со своими свиньями» — ну и прекрасно, «зато честно».

— Ты я смотрю не очень-то уважаешь отца, а?

— А за что мне его уважать? Может, я мог бы выглядеть хорошим сыном, но не хочу выглядеть дураком.

— Заворачиваешь красиво, сразу видно, что книжки читаешь, — с оттенком одобрения сказала Вера откуда-то из-за занавески. — А что, кстати у тебя с этим ненормальным, Савой?

— Я знаю много ненормальных, но не помню, который из них Сава, — проворчал Вик, разглядывая развалившийся по странице томик «Капитана Блада».

— А это тот, которого из школы отчислили несколько лет назад. Заходил вчера про тебя спрашивал, я сказала, что за тобой слежу по просьбе твоего отца. Он сказал, что хорошо знает твоего папу и сегодня зайдет к вам в гости.

— Спасибо…

«Мартин, у нас проблемы».

«Я слышу».

— Слушай, мальчик, мне, конечно, наплевать, но ты понимаешь, насколько плохо надо себя вести, чтобы вылететь из этой школы?

— Да. Это не мой друг. Это, видимо… друг брата моей подруги, а с братом у нас недавно был конфликт.

Вера молчала. Только тряпка скрипела по стеклу.

«Мартин, что нам делать?»

«Я думаю, Вик… Сначала нам стоит поговорить с Ришей. И подумать… Черт возьми, столько времени все было спокойно, и вот, пожалуйста, один за другим… — бормотал Мартин, а потом вдруг рявкнул: — Да пошло оно все, мне что, было мало других проблем?!»

Вик услышал треск. Кажется, Мартин ударил кулаком по косяку.

«А тебе сегодня изменяет сдержанность, не правда ли?» — усмехнулся он.

На стене висело небольшое мутное зеркало. Вик смотрел в него не отрываясь. Он видел там Мартина — побелевшего от злости, судорожно сжавшего пальцы вокруг невидимого препятствия.

«Мы справимся, Мартин. А если хочешь — я положу в карман пачку гвоздей, и ты сможешь втыкать их в людей сколько тебе захочется», — ободряюще предложил ему Вик.

«Боюсь, Вик, не поможет нам пачка гвоздей… Я придумаю, как из этого выпутаться. Прости меня, кажется, я втянул тебя в неприятности».

«Что ты, Мартин. Это не ты меня туда втянул», — по-взрослому устало вздохнув, ответил Вик.

— Вера, а Вера.

— Чего тебе?

— А ты где до этого работала?

— О себе — не рассказываю, — отрезала она, спускаясь с подоконника.

— Тогда про Саву расскажи, — покладисто предложил Вик.

— А что про него рассказывать? Наркоман, барыга и конченый гондон. Отчислили его после того, как его брата убили.

— И как убили его брата?

— А сторож наш, Степаныч, лопатой его по хребту вытянул… неудачно. А я думаю — очень даже хорошо получилось.

«Мартин, кажется нам больше не стоит прогуливать уроки…»

— А за что, говоришь, у вас учеников лопатами забивают?

— Не скажу, — резко ответила она. — Вот Сава после этого сторожку поджег, его отчислили. А брата его похоронили, хотя стоило бы бросить собакам.

«Кстати о собаках, Мартин. Как тебе идея — возьмем ведро хлебных корок, придем к этому… к Саве. Придумаем ему имя нормальное и…»

«Вик, отстань, а?»

— В общем, лучше к Саве близко не подходи, — подытожила Вера, забирая у него многострадального «Капитана».

— Это — на списание. Или заберешь этого калеку?

— Конечно заберу, — с радостью ответил Вик. — А что делать, если Сава ко мне подойдет?

— Бежать, — серьезно ответила Вера, усаживаясь в кресло и раскуривая сигарету.

Больше из нее не удалось вытянуть ни слова.

…

После школы Вик нашел Ришу стоящей у забора.

— Риш, к тебе кто — то подходил? Угрожал? — сразу спросил он.

— Нет, мне… Вик, они все-таки…

— Кто такой Сава?

— Сава?.. Он страшный человек… Он… это он тогда… он тоже…

«Вик, можно я, а? Помягче бы с девочками…»

— Тише, не бойся. Давай мы отсюда сейчас уйдем, а ты мне расскажешь, что там за драма с братьями, сторожами и лопатами.

— Он сторожку в школе поджег, после того как… как… там была какая-то ссора… у сторожа… нам ничего не рассказывали, но в деревне говорят, что его брат вечером у школы напал на девочку… Вот, после похорон брата Сава совсем сорвался. Он все время деньги ищет. В долг ему никто не дает уже — он не возвращает… Он вообще-то вор, но иногда…

— Я понял, не продолжай. Скажи, ты еще знаешь кого-нибудь из Жениных друзей, кого стоит бояться?

— Только Саву и Вадима. У Жени мало друзей, его тоже не очень любят…

«Удивительно», — прошипел про себя Мартин. Вслух же он беззаботно спросил:

— А почему никто из взрослых до сих пор не озаботился его излишней тягой брать чужое?

— А он у взрослых редко ворует. У ребят, по мелочи, но у них кроме этой мелочи ничего нет… Вик, не связывайся с ним, он правда… жестокий.

— Такой жестокий, что ворует мелочь у детей. Знаешь, Риш, я думаю, что в мире столько зла и жестокости потому, что мы их боимся.

Она только тяжело вздохнула. Вряд ли ей хотелось противостоять злу и очертя голову бросаться в какую-то там борьбу за справедливость. Ей просто хотелось покоя. Впрочем, Мартину и Вику хотелось того же.

— Слушай, Риш, помнишь, ты хотела записаться в театральную студию? — сменил тему Мартин.

«Предатель!»

«Нас это все равно не минует».

— Да, я… мне показалось ты не хочешь…

— Я же обещал тебе пойти туда с тобой. Хочешь — пойдем завтра?

— Да, — в глазах ее блеснула искренняя радость.

Мартин увел их глубоко в лес, мимо знакомых тропинок и мимо тропинок вообще. Он все время опасался преследования, но они были одни. Впрочем, его это ничуть не успокоило.

— А куда мы идем? — спросила Риша, в очередной раз зацепившаяся платьем за колючую ветку.

— Сейчас узнаешь, — туманно ответил Мартин.

На самом деле он понятия не имел, куда они идут, но справедливо полагал, что в лесу что-то интересное точно найдется, главное, чтобы оно нашлось как можно дальше.

Сначала он почувствовал густой запах меда и трав. Запах был густой, липкий и удивительно тревожный.

— Риш, ты чувствуешь?

— Цветами пахнет, — кивнула она.

Спустя несколько секунд им открылся источник запаха — небольшая поляна, поросшая высокой травой. И в этой траве густо рассыпались маленькие белые цветы.

— Какая прелесть! — выдохнула Риша, подходя к краю полянки. — Давно ты ее нашел?

«Только что», — усмехнулся Вик.

Мартин только неопределенно пожал плечами. Запах перестал его тревожить — Риша слишком обрадовалась этим цветам.

«Мы испачкаем рубашку пыльцой», — тоскливо протянул Вик, гладя, как подруга уверенно движется к центру поляны, собирая букет.

«Не ворчи, постираем. Я, конечно, не на это рассчитывал, но посмотри — тут хоть один человек счастлив».

«Что мы будем делать с этим… Савой? Может, поищем где можно украсть лопату?»

«Есть у меня мысль… Пообещай мне одну вещь».

«Какую?»

«Пообещай, Вик, это очень важно».

«Хорошо, обещаю».

«Мне нужен остаток этого дня. То, что я буду делать, когда приду домой… ты не должен мне мешать».

«И что ты собрался делать?»

«Ты обещал».

Вик кивнул. Он ощущал смутную тревогу, но Мартин был совершенно спокоен, и он невольно перенял эту уверенность.

С Мартином не страшно. Мартин сильный и хитрый — значит, вытащит их из любой беды.

Вот только сам Мартин не был уверен, что ему это удастся.

Риша подкралась со спины и надела ему на голову огромный, лохматый венок. На нос ему посыпалась пыльца.

— Мне здесь нравится! — заявила она, вытирая пыльцу с его лица рукавом. — Здесь красиво и никого нет. Слушай, давай тут на краю полянки шалаш построим и домой возвращаться не будем?

— Зимой замерзнем, — резонно заметил Мартин, избавляясь от остатков пыльцы.

— Ничего, возьмем свитер, — серьезно, в тон ему, ответила Риша.

Вик не разделял восторга от полянки и цветов. Что-то тяжелое все больше проникало в легкие, разливалось в крови и цеплялось в разуме крючками мыслей о неминуемой беде. Но он старался скрыть их от Мартина — в конце концов, он и так делал, что мог.

— Вик, ты правда не боишься?.. — вдруг спросила Риша, будто почувствовав его тревогу.

Мартин улыбнулся. Он снял венок со своей головы и надел на Ришу. Потому взял ее за руку, заставил легонько сжать цветы и нарисовал ее пальцем, испачканным в пыльце ярко-желтый крест-мишень у себя на груди, напротив сердца.

…

Мартин проводил подругу домой рано, до того, как на улице начало темнеть. После он отправился к дому.

«А у тебя разве не было какого-то там плана?..»

— Был. Но время еще не настало.

Дома он снял рубашку и долго отстирывал в холодной воде. Повесил сушиться в комнате, на вешалке. Вместо нее надел старую, серую, из плотной ткани. На рубашке был оторван воротник, а с манжет свисала бахрома белых нитей.

Кажется, это была одна из тех рубашек, что его отец заносил до дыр еще в детстве.

«Мартин, зачем тебе эта тряпка, там же в шкафу есть нормальные?»

— Надеюсь, что незачем и я ошибаюсь. Впрочем, если я правильно понял сегодняшнее происшествие, то… я вряд ли неправ.

Он достал из сумки книгу и разложил на коленях несколько листов.

— Вот что я тебе скажу, Вик. Питер Блад, бакалавр медицины, закурил трубку и склонился над горшками с геранью, которая цвела на подоконнике его комнаты, выходившей окнами на улицу Уотер Лэйн в городке Бриджуотер…

Спустя пару часов из комнаты отца раздался скрип кровати и глухие ругательства. Мартин прислушался.

Раздались тяжелые шаги в сторону кухни. Звон посуды.

«Мартин?..»

— Подожди…

Хлопнула кухонная дверь, и дом погрузился в тишину.

Мартин, кивнув, вернулся к чтению.

Еще через пару часов, когда на улице окончательно стемнело, он запер окно и тихо прошел на кухню. Заглянул в приоткрытую дверь.

Отец полулежал на столе, уставившись мутным взглядом в экран телевизора.

«Мартин, что ты…»

— Тише, — прошептал он.

Бесшумно прошел по темному коридору и остановился у закрытой двери.

«Мартин, это отцовская комната, нам туда нельзя!»

«Я сказал — тише!» — про себя шикнул он.

Он взялся за ручку и медленно опустил вниз. Ручка не скрипнула. Затем, так же медленно, приоткрыл дверь. Совсем немного, чтобы легко проскользнуть в душную, прокуренную темноту.

«Ты что делаешь, он поймает нас и свернет две шеи за одну!» — в панике прошептал Вик.

«Не свернет», — отрезал Мартин.

В комнате пахло сигаретным дымом, плесенью и чем-то кислым. Мартину было неприятно даже прикасаться к вещам в этой комнате. Он был здесь впервые, и предпочел бы никогда сюда не заходить. Но сейчас у него оставался враг, от которого нужно было обезопасить себя и Вика. И Ришу. Чтобы после можно было жить спокойно.

Он ощупал неразобранную кровать. Залез в шкаф, в ящики стола.

«Что ты ищешь?»

«А ты как думаешь?! Вик, прости, но не мог бы ты помолчать?»

На подоконнике стоял цветочный горшок, полный высохшей земли. Мартин поднял его. Стукнул пальцем по дну. А потом начал раздеваться.

«Мартин, какого черта?!»

Не удостоив его ответом, он расстелил на полу рубашку и высыпал на нее землю из горшка. Под ней обнаружилось блюдце.

В коридоре послышались шаги.

«Мартин!..»

«Да замолчишь ты или нет?!»

Он тихо поставил на рубашку горшок. Затем заполз под кровать, утянув за собой рубашку.

Ручка не скрипнула, она жалобно хрустнула, когда на нее надавили. Мартин из-под кровати видел, как отец подошел к шкафу. Достал со дна еще одну бутылку. А потом, не посмотрев на подоконник, вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Вик был уверен, что утром увидит себя в зеркале седым.

«Мартин, я тебя ненавижу…»

«Давай это потом обсудим», — молча попросил он, выползая из-под кровати.

Вытряхнул блюдце из горшка. Под ним оказалась свернутая в трубочку пачка купюр.

«Как оригинально», — подумал Мартин, возвращая блюдечко на место и засыпая землей.

Он надел рубашку, вернул горшок на место и, к невероятному облегчению Вика, вышел из комнаты. Деньги он забрал с собой.

«Мартин, ты сошел с ума, да? Мне конец, мой лучший друг, мой мудрый внутренний голос спятил…» — тоскливо прошептал Вик.

Он не удостоил его ответом, только запер за собой дверь своей комнаты.

«Теперь-то ты объяснишь мне, какого черта?! Ты что, решил откупиться?!»

— Лучше. Откупиться от такого человека невозможно, он просто сядет нам на шею и начнет вымогать еще.

Он достал из шкафа чистый платок и вылил на него воду из чашки, стоявшей на столе. После насухо вытер и положил в нее деньги. Достал из ящика стола спички.

«Нет, ты точно сошел с ума».

Вик ни секунды не сомневался в этом, глядя, как Мартин жжет купюры, прикрыв чашку мокрым платком. Когда в чашке остался только невесомый пепел, он частями вытряхнул его в окно, туда же выпустив из чашки весь дым.

После он вытер платком чашку, смял его и засунул в самый дальний угол шкафа.

— Ну вот и все. Теперь будем надеяться, что слова у этой компании с делом не расходятся. Остается только порадоваться, что мы имеем дело с беспросветными идиотами. Поверь мне, если они придут — мы отделаемся от них раз и навсегда.

«Может нам стоит заночевать в лесу, раз они собираются сюда прийти?»

— Тогда они придут завтра.

Когда стемнело Мартин открыл окно и, не раздеваясь, лег на кровать.

Он лежал без сна несколько часов. Вик давно заснул, устав за день от тревог. Мартина это устраивало. Он улыбался темноте, вспоминая, как Риша радовалась цветам.

Наконец, под окном раздался шорох и несколько голосов. Мартин закрыл глаза и притворился спящим.

— Вот он, — раздалось прямо у него над ухом.

Он не сопротивлялся, когда его рывком сдернули с кровати. Не издал ни звука, когда ему рот забивали какую-то тряпку.

— Ты на кого рыпнулся, сучонок?

Нападавших, кажется, было всего двое. Первый голос был незнаком, а во втором Мартин с немалым злорадством узнал Вадима.

«Мартин!» — отчаянно вскрикнул проснувшийся Вик.

«Если хочешь, чтобы все было не зря — молчи».

Боль была уже почти привычной. Мартин не боялся ее и не терял контроля над ситуацией. Только старался беречь лицо и подаваться навстречу удару. Только раз будто попытался встать, вцепившись в карман одного из нападавших.

Впрочем, он только раздраженно стряхнул его руку.

— Хватит с него, пойдем.

Мартин остался лежать полу без движения. Он прислушивался. Шагов было почти не слышно. Скрипнули две двери — на кухню и в спальню отца.

«Мартин, тебе больно?..»

— Ерунда, — прошептал он в ответ, вынимая тряпку. — Нет, правда — через пару дней все пройдет, они, как ни странно, совершенно не контролируют жертву… Прости, я очень надеюсь, что это в последний раз.

«Но Мартин… Ты что, хочешь предъявить отцу синяки? Для этого ты позволил? Но всем же будет наплевать!»

— Именно так. Всем будет наплевать.

Мартин услышал, как в коридоре грязно выругались. Потом раздался звон битого стекла — кажется, разбито было окно на кухне.

Сжав зубы, он с трудом поднялся с пола и метнулся к двери.

— Какого хрена?! — раздался рев отца из спальни.

Спустя несколько секунд дверь с грохотом открылась. Мартин торопливо запихал тряпку на место.

Спустя несколько секунд дверь распахнулась.

— Ты! Какого… — отец оборвался на полуслове.

Он лежал на полу лицом вниз, и вокруг него на чистом полу виднелись грязные следы. Его рубашка была испачкана чем-то темным — не разобрать в темноте, кровью или землей. Через несколько секунд отец, с грохотом захлопнув дверь, бросился в спальню.

«Это лучший отец, какого я когда-либо видел», — ядовито заметил Мартин, не меняя позы.

Недолгую тишину разбил звон. Мартин знал, что только что разбился горшок у отца на подоконнике.

— Су-уки! — раздался из темноты коридора разъяренный рев.

Отец прошел по коридору, хлопнул дверью. Мартин услышал, как он заводит машину во дворе, встал, вытащил тряпку и выскользнул из комнаты, подошел к отцовской спальне и что-то швырнул в темноту проема, после чего сразу же вернулся к себе и закрыл дверь.

— Ну вот и все, можно ложиться спать, — спокойно сказал он.

«Теперь ты мне объяснишь, какого черта?!»

— Твой отец сейчас поедет в деревню, приведет сюда милицию. Ему плевать на то, что тебя избили, но сейчас у него украли деньги — он этого не простит. Если у него есть хоть чуть-чуть мозгов — еще и предъявит им твои синяки.

«А что был за цирк с платочком?»

— Чтобы не пахло гарью. Я хотел оставить деньги, но не знаю, как тщательно их будут искать. Ты хороший мальчик, жертва. Пытался предупредить папу, был за это избит. Так и скажешь, когда будут спрашивать. В комнате твоего отца валяется зажигалка, которую я вытащил из кармана… кого-то из них, в темноте не разобрал. Ее найдут, как только придут с обыском. Я оставил твоему отцу землю на подоконнике, а горшок он прекрасно разбил сам. И я уверен, что твой мелочный, мстительный отец позаботится о том, чтобы наказание для них было как можно более суровым.

«Но если они не поверят?!»

— Вик, к мальчику-отличнику, умному и послушному, в окно влезла местная шпана. Избили его, из дома пропали деньги, к тому же они умудрились при свидетелях пообещать этот визит. Я сделал все, чтобы они не отвертелись, даже улики подложил и от денег избавился, а это было, уж поверь, нелегко. Пойми, Вик, от этих людей нельзя прятаться, нельзя играть по их правилам. Иначе они тебя уничтожат.

«Но Мартин… мы что, только что отправили двух человек в тюрьму?»

— По крайней мере одного. Вспомни, что они сделали с Ришей, — жестко ответил он, закрывая глаза.

Тупая, ровная боль разливалась по ребрам и правому плечу. Он устало прислушивался к себе и понимал, что правила этой игры нравятся ему все меньше и меньше. Но о совершенном поступке он не жалел нисколько. Если взрослые не хотят защищать своих детей — пускай защищают свои деньги. Если справедливость приходит только к тем, кто ее требует — что же, он потребует.

Кажется, в разбушевавшемся море наконец-то наступал штиль.

Надолго ли — Мартину было знать не дано.