Мы воевали на Ли-2

Глава первая

Снег был черным. Сквозь туманную дымку, застилавшую глаза, я увидел это, но почему-то не удивился. Поднял голову, рукой потянулся к ушанке, и мягкая, теплая волна боли смыла черный снег… Сознание вернулось не скоро. Я понял, что ранен, что снег почернел от крови и успел подтаять. Маленькие темные сосульки искрились в лунном свете. Я почувствовал, что меня начинает бить озноб, и сел. Аэродром медленно качался, и по нему, проваливаясь в рыхлом снегу, шли люди. Кто-то наклонился ко мне, шевельнулись губы, но я ничего не услышал. Меня осторожно перекатили на шинель. Луна качнулась, поплыла. Качнулись звезды.

Очнулся в каком-то коридоре, на раскладушке. Белый потолок, запах йода, карболки, бинтов… Я долго лежал с открытыми глазами, а мимо все шли и шли санитары с носилками. Ко мне вернулся слух, Я позвал сестру.

— Что со мной?

— Пустяки, — улыбнулась она устало. — Немножко ранен, немножко контужен.

— Где я?

— В Люберцах, в больнице.

— Куда несут ребят? — спросил я и показал глазами на носилки, проплывавшие мимо.

— Это тяжелораненые, — сказала она. — Их к поезду несут. А потом — в Казань. Но ты спи, врач запретил тебе говорить.

— Меня не увезут? Я не хочу в тыл.

— Не увезут, — сказала она. — Спи, милок. На твою долю войны хватит. Спи…

Я отвернулся к окну. Только теперь я все вспомнил… Война застала меня в Москве, в бараке, стоявшем в Красноармейском переулке. Утром 22 июня проснулся позже, чем обычно. Дома никого, жена с дочерью неделю назад уехали на лето к родным в станицу Усть-Лабинскую, на Кубань. В субботу сдал последний экзамен летней сессии, и теперь я — второкурсник-вечерник Московского авиационного института. Было от чего прийти в хорошее настроение. Приготовил завтрак, накрыл стол. Включил радио. Черная тарелка репродуктора висела у окна. Я не сразу понял, о чем идет речь. Прислушался. И вздрогнул: «Война!»

Она сразу все перекроила, всю нашу жизнь. Спутала все мои планы, мечты. Да разве только мои?!

В Научно-исследовательском институте Гражданского воздушного флота, где я работал техником с середины тридцатых годов, тоже начались перемены. Рабочий день раздвинул границы, и вместо положенных восьми часов я работал на моторной и летно-испытательной станциях по двенадцать-четырнадцать. Тематика испытаний быстро менялась. Наши машины, предназначенные для сугубо мирных полетов — ПС-84, ПС-40, ПС-43 и другие, — предстояло «перековать» на военный лад, научить их быть полезными фронту.

Посуровели, осунулись лица начальника моторной станции инженера М. М. Завьялова, механиков по испытаниям двигателей М. В. Дербенева, С. В. Егорова. Без устали, один за другим уходили в небо летчики — испытатели Б. П. Осипчук, К. А. Романов, С. А. Табаровский… И изо дня в день все меньше и меньше летчиков, инженеров, техников приезжали в Тушино на работу. Наши товарищи уходили на фронт.

В числе первых принял боевую вахту и Герой Советского Союза Илья Павлович Мазурук. Не раз я готовил к полету его самолет, летал вместе с ним, гонял, «площадки», испытывая те или иные агрегаты и приборы машин. Я познакомился с ним, когда он уже носил Звезду Героя и командовал полярной авиацией. У нас в институте испытывались самолеты для работы в условиях Арктики, и Мазурук предпочитал сам убедиться в тех или иных качествах машин. Случалось, попадал в переплет, но всегда выходил с честью из трудных ситуаций. Однажды после тяжелого полета он сказал мне: «Не дрейфь, Коля, безвыходных ситуаций не бывает, поверь мне. Просто всегда надо бороться до конца!»

Я вспомнил эти его слова, и на душе стало светлое. Боль в голове стихала. Сумерки за окном сгущались. Полоски бумаги, которой крест-накрест были заклеены окна, потемнели. А я снова унесся в прошлое.

… Мазурука я любил. Он был всего на несколько лет старше меня, но успел уже стать одним из самых популярных людей в стране. Конечно, каждая встреча с ним становилась событием для нас — техников, мотористов.

— Пилот, братцы вы мои, не «белая кость»! — любил он повторять. — Машину надо любить и знать, она тебе за это добром отплатит при случае. И если вы, механики, настолько добры, что делитесь со мной своим опытом, вам спасибо. Ибо голод знания благодетелен…

В его рассказах всегда проскальзывала та или иная мысль, к которой он исподволь подводил нас. Проскальзывала и оставалась в памяти тех, кто его слушал, навсегда.

— В небе за советом не сбегаешь, — говорил он. — Ты хозяин машины, но она несет тебя, и потому знай и люби ее, как любишь самое жизнь. Дисциплина и ответственность, — повторял он, — не просто человеческие качества. Они — слагаемые патриотизма. Без них ты не имеешь права говорить о любви к Родине.

Где-то он сейчас, Мазурук, улетевший воевать в Арктику? Где десятки других моих товарищей, работавших в мирном небе и вынужденных теперь вести в нем бой?!

— Слышь, браток, покурить не найдется? — Я приподнял голову, повернулся. Рядом со мной лежал пожилой боец, всю грудь его стягивали бинты.

— Нельзя тебе, батя, — сказал я. — Ранен-то в грудь.

— Достал он меня, — глухо сказал боец. — От самой границы, почитай, до Москвы топали. Из-под Могилева. А когда его гнать начали, достал меня. Как считаешь, увезут меня отсюда?

— Тяжелых увозят.

— Увезут. Курить смерть как хочется.

— Потерпи, — сказал я, и он затих.

Пришла нянечка, опустила светомаскировочные шторы, зажгла керосиновые лампы. Я задремал. Разбудили меня санитары. Моего соседа перекладывали на носилки.

— Почему они так тяжелеют, мертвые? — спросил один из них. — Когда живого несли, он легче был.

— Земля к себе тянет, — сказал напарник. — Который это уже сегодня?

— Не считал.

Они ушли, а мне вдруг стало горько от того, что не дал я человеку покурить перед смертью. Может, последнее у него желание было.

Дни тянулись медленно, монотонно. Койка, столовая, перевязочная — вот и весь мой маршрут. Иногда глухо вздрагивала земля, значит, упала бомба. Тоскливо сжималось сердце. И снова воспоминания уносили в прошлое.

…Повестку из райвоенкомата я ждал как манны небесной. Казалось, если не получу ее в течение одной-двух недель — и повоевать не успею. Но дни шли за днями, вести с фронта поступали все тревожней, и я понял, что орденов хватит и на мою долю. В начале июля вернулся домой после длительных режимных испытаний двигателя в боксе моторной станции. Сухой жаркий вечер тлел в переулке. Уставший до чертиков в глазах, кое-как открыл дверь в комнату и тут заметил бумажку в почтовом ящике. Достал ее. Повестка. Синими чернилами обозначен и мой рубеж между мирной жизнью и войной. Стая воробьев беспрестанно чирикала за окном. «Откуда ночью воробьи? — подумал я. — Они что, с ума сошли?» Подошел к раскрытому окну. Настороженная темнота стояла в переулке. И только тут я сообразил, что в ушах у меня все еще звенит отзвук рева двигателя, очень похожий на чириканье воробьев.

Спать почти не пришлось. Собрал вещмешок, написал письмо своим на Кубань, попрощался. Вспомнил радостные лица жены и дочери, когда я провожал их в дорогу. И вот как все повернулось. Может, больше свидеться и не удастся. Снял со стенки их фотографии, сунул в нагрудный карман.

Ранним утром пришел в военкомат. Однако передо мной уже стояла длинная очередь. Надо ждать. Солнце поднялось, утреннюю прохладу унес ветерок.

— Горностаев!

Усталый, измотанный капитан тускло глянул на меня воспаленными глазами. Разговор был коротким, я получил предписание явиться в авиационную часть. Пришел в институт, доложил начальнику о том, что призван в армию. Мне оформили расчет, пожали руку, похлопали но плечу: «До встречи на фронте!» И я ушел.

На следующий день навел порядок в комнате, прикрыл газетами стол, стулья, кровать… Постучал к соседке Анисье Ивановне. Она вышла, кутаясь в пальто, наброшенное поверх ночной рубашки. И сразу все поняла.

— Коля, милый, — охнула она. — Уже?

— Да, — сказал я. — Ключ приберегите. Может, мои вернутся.

…Полдня пришлось ждать на сборном пункте. С облегчением подумал о том, что хорошо уже то, что некому меня провожать. Плакали чьи-то жены, молчали дети, все было сказано, оговорено. А о нас словно забыли. Лишь к обеду пришел военком, проверил документы, спросил каждого про его специальность. Я знал, что нередки случаи, когда летчиков отправляли в пехоту, а грузчиков — в авиацию. Дошла очередь до меня.

— Из ГВФ?

— Да, — сказал я.

— Приказ наркома обороны СССР от 9 июля сего года знаешь?

— Личный состав ГВФ, непосредственно зачисленный в особые авиагруппы ГВФ, считается призванным в Красную Армию…

— Хорошо. Вот и двигай в отдел кадров Главного управления ГВФ.

Я «двинул». И получил назначение в особую авиагруппу связи ГВФ старшим техником по обслуживанию самолетов и восстановительному ремонту авиационных двигателей.

Встретили меня хорошо. Со многими будущими сослуживцами я был знаком. Первым меня обнял двигателист Сергей Тюрин.

— Николай! И ты к нам?!

Я огляделся. Улыбались мне Георгий Семенович Мешалкин, опытный специалист по сборке двигателей, Володя Жигалин — по ремонту агрегатов, Дмитрий Иванов — знаток в области дефектации деталей самолетов… Всех их я знал, раньше они работали в Быково.

— Нашего полку прибыло, — пробасил Семеныч. И навалилась работа. Нужна была связь — Генеральному штабу со штабами дивизий и армий, Наркомату обороны — с фронтом. И мы обеспечивали эту связь. Нужны были медикаменты и консервированная кровь — мы доставляли их в медсанбаты, обратными рейсами вывозили в тыл тяжелораненых солдат и офицеров. Мы работали не покладая рук, шершавых от авиационного бензина, со ссадинами, синяками, с мозолями на подушечках пальцев. Спали урывками, если можно назвать сном короткое темное забытье на нарах, покрытых соломой в неотапливаемом общежитии. И все же рейсы наших Ли-2 и ПС-40, уходивших в небо из Мячково, а У-2 и Р-5 — из Быково, становились все короче. Враг двигался к Москве.

С середины октября над аэродромами, где мы базировались, стали появляться фашистские самолеты-разведчики «Фокке-Вульф-189», прозванные «рамой». По нескольку раз в день они обстреливали нас, а ночью волна за волной шли бомбардировщики, и бомбы рвали летное поле в Быково, крушили корпуса авиаремонтного завода, сносили рельсы железной дороги на перегоне Люберцы — Раменское…

Фронт огненной кровавой полосой полз к Москве, тревога за судьбу столицы сменялась тревогой об улетавшем на боевое задание экипаже, дни и ночи слились воедино, и казалось, конца не будет этой нервотрепке, бомбежкам, потерям, сводкам Совинформбюро, в которых уже звучали: Крюково, Красная Поляна, Волоколамск…

Самолеты садились, изорванные пулями и снарядами, к ним спешили мы, техники, и, оставляя клочки кожи на злом от мороза металле, возвращали их в строй. Мы знали цену каждому вылету, потому что враг стоял под Москвой. Мы знали цену каждому самолету. Она была неизмеримо высокой, потому что машин фронту не хватало. И берегли их, как могли, и спасали, если был хоть один шанс из тысячи на спасение.

21 декабря, когда фашистов уже гнали от Москвы, в районе Наро-Фоминска пулеметной очередью пробило маслобак и трубопровод одного из наших У-2. Я узнал об этом вечером. Утром вылетели к подбитой машине. Приземлились удачно. На ремонт ушел день. Заменил бак, трубопровод, заправил масло, опробовал мотор. Не выключая его, передал машину летчику. В заднюю кабину втиснулся офицер связи. Взлет — и У-2 затерялся в сумерках. Следом отправились и мы. Я задремал, усталость брала свое. Очнулся от резкого броска вниз. У-2 сорвался в пике, и над нами с ревом прошел «мессершмитт». Я оглянулся. Стабилизатор и руль поворота изорваны в клочья. До земли оставалось полсотни метров, когда летчик вырвал машину из пике и крадучись повел ее к востоку. Истребитель потерял нас из виду. Дотопали чудом, сели. Была глубокая ночь, луна сияла мертвенным светом. Зачехлили мотор, я остался, чтобы слить масло в бочку. Потом тоже пошел к штабу.

Последнее, что я услышал, был вой бомб. Одна из них взорвалась рядом, голову обожгло и, теряя сознание, я почувствовал, как взрывной волной меня рвануло и воздух и бросило к земле. А потом, выбравшись из забытья, я увидел, что снег подо мной почернел от крови…

— Надоело у вас, пустите «домой».

— Шустрый какой, — без улыбки сказал хирург. — Тебя еще шатает от стены к стене.

— Две недели валяюсь. Рана зажила.

— Не ной, без тебя тошно.

Я заводил этот разговор с точностью метронома, едва переступал порог перевязочной. Фронт отодвигался, и я боялся, что мне не удастся вернуться из госпиталя в свою часть. То ли надоел я доктору, то ли рана моя заживала без осложнений, но меня выписали и направили в родную авиагруппу.

— Долечишься в санбате, — сказал хирург. — Осточертели вы мне со своим нытьем. Войны, что ли, не хватит?..

Что говорил он еще, я не слышал, потому что спешил к каптерке, где хранилась моя фронтовая форменная одежда. Получил унты, портянки, ватные брюки, гимнастерку, ушанку. Торчал из нее клок ваты, вырванный осколком. «В сорочке родился, — подумал я, — чуть пониже, и в висок». С наслажденьем вдохнул запах масла, которым пропиталась одежда, и стал одеваться. Меня ждали в Быково…