Мы воевали на Ли-2

Глава восьмая

Зима 1944 года стояла снежная и капризная. Метели сменялись оттепелями, туманы приносили снегопады! Тяжко, ох как тяжко пришлось аэродромной службе. Несколько стареньких тракторов и автомашин — вся техника, которой располагали аэродромщики. А взлетно-посадочная полоса должна быть всегда в боевой готовности — чистой от снега, утрамбованной, ровной. Boт и сновали по ней трактора, машины, таская за собой волокуши-гладилки. Доставалось и нам, специалистам инженерно-авиационной службы. С рассветом начинали чистить самолетные стоянки от снега, сметали его с плоскостей и оперения, горячей водой удаляли с плоскостей лед. Но случалось, одной вьюжной ночи хватало на то, чтобы перечеркнуть все усилия БАО и полка, и нужно было снова начинать готовить самолеты, аэродром к полетам.

Стиснув зубы, брались за лопаты. Падал снег. И в тишине слышался далекий гул — фашисты обстреливали и бомбили Ленинград. Несмотря на то, что блокада в январе прошлого года была прорвана, город Ленина по-прежнему оставался прифронтовым.

В полку началась напряженная подготовка к боевой работе на новом, очень сложном для полетов театре военных действий. Погода стояла нелетная. Шел дождь со снегом, неслись низкие серые облака, с Ладоги наползали туманы. Все это дало нам возможность подготовить к началу боевых действий тридцать Ли-2.

Оставалось ждать хорошей погоды. А чтобы в полку не падал боевой настрой, заместитель командира полка по политчасти А. Г. Павлов вместе со своими добровольными помощниками вел огромную, хотя и незаметную внешне работу. Откуда-то в нашем лесу вдруг появились музыкальные инструменты и выяснилось, что полк очень богат талантами. Пошли по землянкам книги о Суворове и Кутузове. С болью в сердце вслушивались мы и строки гневных и страстных статей Шолохова, Толстого, Эренбурга, Симонова. Оживленно комментировались все сообщения о действиях авиации на фронтах…

Умел Павлов выделить вклад каждого из нас в общее дело, подбодрить, отметить хорошую работу. Он отлично знал людей, любил их, и потому к нему тянулись и с радостью, и с бедой. Было в нем какое-то душевное тепло, его хватало на всех. Он знал, кому пишут из дома, а кто писем уже давно не получал, и находил для стих людей простые, но такие добрые слова, что вспыхивала в их душах надежда и веселей глядели они на мир. Он очень оберегал нити, связывавшие нас с домом, с тылом. В этом ему помогала сержант Тамара Осипчук, сестра командира полка. Писала запросы, разыскивала адреса людей, которых разметала по стране война. Она брала на себя, быть может, самую тяжелую ношу — отвечала родным и близким тех, кто не вернулся с боевого вылета. Вместе с Павловым подолгу сидели они над такими письмами, которые хоть как-то могли бы смягчить боль утраты. Мы знали об этой работе Павлова, были благодарны ему. Идя в бой, каждый был уверен, что, если случится умереть, смерть эта не останется для твоих родных лишь скупыми строчками похоронки.

Павлов, занимаясь партийно-политической работой, прежде всего думал о человеке. Заботился о нем, о его духовном мире, уровне знаний. По его инициативе в полк приезжали из Ленинграда лекторы и артисты, военные моряки и искусствоведы, ленинградцы, пережившие блокаду. И ближе, роднее, дороже становился нам город на Неве, и крепла в душах ненависть к врагу.

…В канун наступления, 13 января, полк получил приказ готовиться к участию в прорыве укрепленных позиций противника войсками Ленинградского фронта. Повеселели лица людей, и словно бы звонче запели моторы. Расчищалась и укатывалась ВПП. Возле Ли-2, укрытых на опушке, суетились техники, вооруженцы, инженеры, штурманы, стрелки. С надеждой и нетерпением все поглядывали на небо, стараясь углядеть разрывы в месиве туч, клочок голубизны. К ночи синоптики обещали улучшение видимости, но нам хотелось, чтобы уже сейчас стало ясно — нынешней ночью враг получит то, что заслужил. Б. П. Осипчук принял решение поднять в воздух экипажи, имеющие допуск к полетам в сложных условиях

Стемнело. И вот в разрывах серой мглы мелькнули одна звезда, вторая… Морозный воздух вздрогнул от рева двигателей, с веток, с еловых лап посыпался снег. Зеленая ракета, описав крутую дугу, осветила на миг темные китовые туши бомбардировщиков, выползавших к старту. Первым взлетал экипаж подполковника Н. В. Савонова, за ним, с интервалом в полторы минуты, в воздух поднялись еще 16 машин. Тревожно ежилось у меня сердце, когда затих их гул, и я знал, что тревога эта не покинет никого из нас, пока они там, в небе.

Им нужно было найти и уничтожить цель под кодовым названием «Муха» — артиллерийские позиции дальнобойных орудий на территории совхоза «Беззаботинский» в районе деревень Разбегай и Райкузы, в десяти километрах южнее Петродворца.

Вместе со старшим техником-лейтенантом Н. В. Коваленко и группой механиков и оружейников на автомашине мы быстро перебрались на аэродром поселка Каменка невдалеке от линии фронта. Когда шофер заглушил мотор и мы спрыгнули из кузова на землю, за линией фронта расцвел в небе диковинный лес голубоватых столбов — вспыхнули прожектора. Мощные стволы света метались по небу, скрещивались, переплетались и, если вдруг схватывали светлый паучок самолета, застывали на нем. И сразу же рядом с паучком, выше, ниже вспыхивали красные лохмотья зенитных разрывов. Ухнули взрывы бомб.

— Начали, — сказал Коваленко, и, словно подтверждая его слова, горизонт стал набухать кроваво-красным заревом.

Первым пришел с задания экипаж младшего лейтенанта В. А. Суворова. Он доложил подъехавшему к нам Павлову о том, как поработали над целью. Пока летчики, отойдя в сторону, жадно тянули самокрутки, мы с борттехником А. Т. Пряниковым осмотрели пробоины. Осколки не задели жизненно важных узлов машины. Оружейники, которым на помощь подоспел экипаж, подвесили крупные фугаски, снарядили их взрывателями, загрузили ящики с мелкими осколочными бомбами. И когда последний из шестнадцати Ли-2 был еще над целью, Суворов уже снова набирал высоту. А на нас надвигалась темная туша только что севшего самолета.

Напряжение боевой ночи нарастало. Я сдвинул ушанку на затылок, расстегнул, а потом сбросил ватник. Фронтовой конвейер действовал без остановки: посадка, осмотр, заправка, подвеска бомб, взлет…

— Горностаев! — Меня окликнул Павлов. — Возьми четырех своих парней, помоги Коваленко и оружейникам привезти бомбы.

Бешеная гонка на машине к железнодорожной ветке. Но пояс в снегу мы раскапываем и грузим 250-килограммовые бомбы в полуторку, вскакиваем в кузов и мчимся к стоянкам самолетов.

Лес прожекторных столбов словно кто-то вырубил, лишь одинокий луч метался по озаренному пожаром небу. «Да ведь это наши поработали!» — пришла вдруг мысль. Зарево стало бледнеть, хотя гул разрывов не стихал. Ли-2 продолжали бомбить фашистов.

— Туман, черт бы его побрал, — выругался Павлов. — Закроет нас.

Он оказался прав. Мутная пелена смыла все ориентиры, накрыла аэродром в Каменке, и Ли-2 врассыпную произвели посадку на запасных в Кронштадте, Выползово, Бабаево. Лежали в глубоком сне топи и болота, запорошенные снегом, мерзли под стылым небом редкие деревушки, опоясанные мелколесьем… Ни признаков жизни, ни следов войны. Но едва эту тишину нарушал гул нашего самолета, оживала мертвая земля. Начинали плеваться металлом зенитки, хищно взмывали в ночное небо истребители. И все же в эту ночь судьба хранила наши экипажи.

Утром на нашем аэродроме приземлились штурмовики Ил-2. Началось наступление Ленинградского фронта, и они поддерживали наземные войска с воздуха.

— В «Беззаботинском» вы поработали? — спрашивали летчиков штурмовики.

— Мы.

— Живого места не оставили. Перепахали батареи, с землей смешали, — улыбались штурмовики.

— Вот и хорошо, — подвел итог техник моего авиаотряда Кузьма Родин. — Хоронить не надо.

Однако ни в это утро, ни в последующие три дня мы больше не смогли помочь нашим наступающим войскам. Низкая облачность и снегопад закрыли для Ли-2 дорогу в небо. Лишь к вечеру 16 января солнце выкатилось из-за туч и повисло над горизонтом. Полк получил приказ: ночью в составе соединения нанести удар по укрепленным узлам обороны врага в районе Дудергофа и Гатчины. По данным разведки, гитлеровцы сосредоточили там более шестидесяти зенитных батарей и десятка три прожекторов. Чтобы сломить их сопротивление, решено было нанести массированные удары двумя эшелонами — один по Дудергофу, второй — по Гатчине. Такая тактика позволила подавить противовоздушную оборону и бомбить живую силу в Горской, Пиккале, Красном Селе. Гул бомбардировщиков, несущих сотни тонн бомб и с методичностью метронома обрушивавших их на головы врага, не стихал до утра. То же продолжалось и в следующую ночь. И когда войска 2-й ударной и 42-й армий овладели Ропшей и Красным Селом, Москва салютовала этой победе.

В тот час, когда над столицей гремел салют, в заснеженном лесу на прифронтовом аэродроме начался митинг авиаторов — участников прорыва на Ленинградском фронте. Его открыл командир 3-й эскадрильи майор В. Д. Ширинкин, совершившей под Ленинградом наибольшее число боевых вылетов:

— Великая честь выпала нам, защитникам города, носящего имя Ленина, — гнать с этой земли врага, — сказал он. — Летчики полка проявили подлинный героизм и самоотверженность. Но это только начало. Мы должны воевать без устали и без пощады, чтобы ни один изверг не ушел от справедливой кары под стенами Ленинграда.

Его сменил капитан Н. И. Рыбин, уроженец Ленинграда:

— Больно видеть и слышать о том, какие страдания принесли фашистские захватчики моему родному городу! — Его гневный голос звенел. — Один ответ заслужил враг — смерть!

Эти слова узнали многие воины. Отчет о митинге опубликовала красноармейская газета «Красный сокол».

Гитлеровская группировка была окружена и уничтожена. 27 января город-воин Ленинград салютовал мужеству и стойкости воинов Красной Армии и ленинградцев. Приказом Верховного Главнокомандования от 29 января 1944 года всему личному составу АДД была объявлена благодарность.

И все же враг огрызался. Аэродром Левашово часто подвергался артобстрелам и бомбежкам. Существовала реальная опасность, что финны и немцы скоординированным ударом могут захватить этот аэродром. Поэтому 2 февраля полк перебазировался в Парголово. Здесь мы увидели узкую и короткую взлетно-посадочную полосу, окруженную сосняком, что, конечно же, совсем не обрадовало наш летный состав. На одном ее конце имелись препятствия — капониры, оставшиеся от истребителей. Взлет с грузом бомб на Ли-2 в пределах такого аэродрома требовал исключительного мастерства.

Лучшие апартаменты — тесный барак, наполовину крытый в землю, — отвели штабу, КП полка, кухне и столовой.

По опушке леса вдоль ВПП тянулись землянки, в которых мы и поселились. Землянки достались нам по наследству от летчиков, которые жили здесь осенью. За зиму жилой фонд пришел в ветхое состояние: развалились печи, потолочный накат, двери, окошки подгнили.

— Кузьма, — окликнул я Родина, давай к нам. Мы тут на четверых жилье варганим.

— Не-е, — улыбнулся Родин. — Вчетвером к печке не подступишься, а я тепло люблю. Мы с Мусановым вдвоем жить будем.

Заполучить этого широкоплечего крепыша старались многие. У него были золотые руки не только по части авиационной, но и по строительной. Родин не любил жить в большой компании. И куда бы ни кидала его судьба, он строил себе жилье отдельно. А поскольку подолгу мы нигде не задерживались, война — это — сплошное кочевье, то переворочал землицы родной Родин изрядно.

В лесу, у разбитых домов Парголова находили стройматериалы — бревна, кирпич, глину, обломки досок, тес, смонтировали двери, мастерили мебель — нары, столики, скамейки. Чтобы с потолка не сыпалась земля, обшивали его бракованными грузовыми парашютами, летными моторными чехлами.

Когда я зашел к Родину, он клал печь. Шел пар от нагретой глины, кипела на костре вода, пахло сырой землей, свежесрубленной сосной… Новая дверь уже навешена, в окошко заглядывало солнце. И было в этой картине столько деревенского, домашнего, что сжалось сердце. Оторвала война нас от дома, от многих добрых дел…

Я присел у костерка. Потрескивали дрова, пламя перебегало с ветки на ветку, а следом — и моя память. Вспомнилась почему-то родная деревня Лыково под Калугой, дом, детство. Вот так же весной пахла земля когда мама распахивала ее сохой, в которую была в жена старая серая лошадь. Как-то вы там, родные

— Готово, — сказал Родин и подчистил мастерком последний шов. — Приходи на огонек, старший лейтенант. Супчиком угостим, лапшичкой. Я эту плиту из Левашова приволок. Зато заживем как люди. Но на домашнюю лапшу я не успел зайти. Однажды ночью, когда закончились полеты и экипаж ушел отдыхать, Родин с Мусановым, прежде чем приступить к работе на своем Ли-2, решили передохнуть и позавтракать. Получили американский паек: три галеты, кусочек консервированной колбасы, сыр, два кусочка тростникового сахара и жевательную резинку. Пошли к себе. Печка пылает, благо Родин заранее плеснул бензину на сырые дрова, вода кипит, в землянке жарко, что в твоей крестьянской баньке.

Едва сели за стол, как от искры, вылетевшей из печки, вспыхнул бензин в ведре. Огонь перекрыл выход. Бросились к окошку, выбили его, вывалились в снег. Пока мы забросали снегом пожар, от уютной землянки остались одни воспоминания Вместе с ней сгорело и все нехитрое имущество техника и моториста.

Пришлось делиться с погорельцами обмундированием, теплой одеждой, пока они не получили у интендантов, одежду б/у — бывшую в употреблении.

А Кузьма Родин и после пожара остался верен своему принципу — жить отшельником. Он отремонтировав землянку, более того, убедил Фомина, что теперь в ней проведена отличная санобработка и ни одна мышь на запах гари не полезет.

Впрочем, Родин с Мусановым, как говаривали в старину, еще легко отделались. Война не терпит расхлябанности.

В начале февраля погода, как и в январе, не отличалась устойчивостью. С вечера подмораживало, небо набухало густой синевой, а ко второй половине ночи на Карельский перешеек наползали туманы со снегопадами. Экипажам, возвращавшимся с боевых заданий, приходилось уходить на запасные аэродромы, чаще всего в Кронштадт.

Так было ночью 7 февраля. После второго вылета на бомбежку военно-стратегических объектов в Финляндии нашим машинам пришлось пробиваться в Кронштадт. Да и не только нашим. И в воздухе и на земле становилось все тесней. Нужна была предельная осторожность и осмотрительность. Их-то и не хватило экипажам Ли-2 старшего лейтенанта Т. А. Кобзева и бомбардировщика Ил-4Ф из другого полка. Первый заходил на посадку, второй взлетал. Они столкнулись в воздухе. Обидно, горько, когда фронтовые товарищи погибают в бою, вдвойне обидно, когда они уходят вот так, по нелепой случайности. Старая истина — небо не прощает ошибок — вновь оправдала себя.

Погиб заместитель командира эскадрильи Тарас Алексеевич Кобзев. Он прибыл в полк в сентябре 1942 года из Московской авиагруппы особого назначения. Казалось, нет задания, которого он не мог бы выполнить. 195 боевых вылетов тому подтверждение, два ордена Красного Знамени и один — Красной Звезды. Он прошел через пекло Сталинграда, Курской дуги…

Его судьбу разделил штурман отряда лейтенант Алексей Афанасьевич Карташов. Полк лишился отличного мастера своего дела, которому поручались ответственные дела — осветить, «зажечь» цель, сфотографировать результаты бомбежки. На 168-м вылете оборвалась его жизнь.

А погода ставила перед экипажами новые, более сложные задачи. Все чаще аэродром покрывался коркой льда. Требовалась ювелирная точность владения тяжело нагруженной бомбами машиной на предельно короткой взлетной полосе Парголово. Двум командирам пришлось признать себя побежденными в схватке с обледенением. При этом экипаж младшего лейтенанта Батвянова остался невредим, командир другого — лейтенант Юртаев получил тяжелые травмы. Обе машины были разбиты.

Конечно, в мирное время никто бы не выпустил в таких сложных метеоусловиях в небо Ли-2, но мы были на войне, и условия работы диктовала она. Котка, Хельсинки, Ханко… Скопление вражеских резервов, техники, готовящихся вступить в бой, заставляли командование Красной Армии посылать Ли-2 на боевые задания. Мы несли потери. В ночь на 16 февраля зенитным огнем был сбит самолет младшего лейтенанта В. А. Суворова. Экипаж покинул горящую машину на парашютах, дальнейшая судьба его неизвестна. На следующую ночь мы потеряли экипаж младшего лейтенанта Ф. В. Гаранина.

…Так уж устроен человек, что вера в жизнь в гораздо сильнее, чем вера в смерть. И потому, когда чей-то экипаж не возвращался домой, у тех, кто не видел его гибели, все же оставалась в душе надежда, что может быть, кто-то и уцелел. И только если товарищи гибли у тебя на глазах и ты сам их хоронил, ты прощаешься с ними навсегда, не надеясь ни на какие «а вдруг» …

Вечером 16 февраля мелкие лужицы затянуло ледком землю, словно глазурью, облил гололед. Весь день стоял туман, с неба неслышно и невидимо сочилась мелкая водяная пыль, и вот — на тебе! — подморозило.

Спустились сумерки. Полк готовился к вылету на бомбежку врага. Горизонт расчистился, рев моторов вольно гулял над летным полем. Но настроение у нас техников, было не ахти какое. Парголово стал для нас невезучим аэродромом, а если уж авиатехнику аэродром не понравился, он будет его клясть на чем свет стоит.

Один за другим уходили в темнеющее небо Ли-2 и растворялись в нем. Опустели стоянки. На старт вырулила «двадцать четверка» Ф. В. Гаранина. «Предпоследним уходит, — подумал я. — Не повезло ребятам. Над целью уже такая свистопляска раскрутится, и чертям тошно станет…»

Взревели моторы на взлетном режиме, покачивая Ли-2 начал разбег. Под центропланом висели две фугаски ФАБ-500 по полтонны весом каждая, в грузовой кабине лежали мелкие осколочные, зажигательные. И вдруг я понял, что с машиной творится что-то неладное. «Что?! Движки! — резанула мысль. — Движки не тянут!» Скорость нарастала чуть медленней, чем нужно и я почувствовал, как холодной волной обдало все тело. «Им некуда деваться, — мозг работал лихорадочно. Впереди овраг, и если прервут взлет — скатятся туда. За что вы их так, родные?!» — с какой-то нелепой мольбой крикнул я неслышно двигателям, будто они могли меня услышать.

Гаранин подорвал машину на последних метрах взлетной полосы. Она послушно рванулась вверх, но слишком мала была скорость и небо не удержало. Самолет неуверенно качнулся вправо. Выровнялся и свалился на левое крыло. Взрыв огромной силы туго встряхнул землю. Голубое пламя взметнулось ввысь.

Я закрыл глаза. Кроваво-красная пелена застлала мир и я понял, что плачу.

…Всю ночь догорал Ли-2 с бортовым номером в тридцати метрах от моей землянки. Я вернулся к ней не надолго до рассвета, постоял у входа. Голубые язычки огня перебегали по земле. Не раздеваясь, тяжело прилег на топчан из неструганых досок, но заснуть не мог. На рассвете в землянку зашел Н. С. Фомин.

— Не спишь? — тихо спросил он.

— Не сплю, Николай Степанович, — совсем не по-уставному сказал я и приподнялся. — Разве заснешь?

— Я вот зачем пришел, Коля. Ребят надо похоронить. У тебя есть лопаты?

— Есть. За дверью.

..Пожарище вольно разметалось на аэродроме. Оплавленный металл, обгоревшие движки. Изношенными они были, вот и не вытянули. Пистолет ТТ, обломок крыла, искореженная лопасть винта. Я пнул ее сапогом.

— Иди сюда, Николай, — тихо позвал меня Фомин. Я подошел. В руках он держал лоскут гимнастерки с нагрудным карманом. Мы расстегнули его и достали… Совершенно целое маленькое зеркальце. Фомин стащил с головы шапку и тыльной стороной ее вытер лицо.

— Они еще девчонкам нравиться хотели, — сказал он задумчиво. — Да видишь, как судьба распорядилась.

Самому старшему — бортмеханику Андрею Архиповичу Рубцову — недавно исполнилось двадцать восемь лет. Осталась где-то жена с маленькой дочкой. Что подсказывает ей сейчас сердце?

Ровесниками — оба родились в 1920 году — погибли командир экипажа Федор Гаранин и штурман младший лейтенант Саша Полыгач с Сумщины. На два года моложе их были второй летчик лейтенант Борис Щербаков из Саратова и стрелок-радист Коля Метропольский. Лишь двадцать с небольшим прожил на белом свете воздушный стрелок Иван Ковешников из деревни Рехляево Арсеньевского района Тульской области.

Чье зеркальце держали мы в руках, кто последним смотрелся в него? Не знаю.

Бережно собрали мы останки ребят, перенесли на кладбище с необычным названием «Дом лесника» и похоронили в братской могиле. Осипчук, когда мы возвращались после похорон, вдруг становился, оглядел нас и глухо сказал:

— Нет у меня другого аэродрома, братцы. Нет…

Что правда, то правда. Подходящих площадок, кроме той, где базировались мы, на Карельском перешейке в феврале не было. Аэродромы вокруг Ленинграда еще оставались в руках фашистов. А работы все прибавлялось. Дело дошло до того, что на помощь вооруженцам пришлось привлечь медиков и работников столовой. Едва успевали подвозить бомбы. Их разгружали, разбивали тару, и — тут же подруливал очередной Ли-2. Только за одну ночь в конце февраля, нанося удары по военным объектам в городе и в порту Хельсинки, полк совершил 52 самолето-вылета.

Шатаясь от усталости, я шел утром в столовую и вдруг замер.

— Виноградов? Ты?!

— Я, Коля, я, — улыбнулся борттехник лейтенант Е. Д. Виноградов.

Он был в сбитом самолете Суворова.

— Да не гляди ты на меня, как на выходца с тот света. Мы живы.

Когда они выпрыгнули из горящей машины над Коткой, ветром их снесло к окраине города. В темноте чудом удалось собраться вместе. Укрыться решили в какой-то заброшенной бане, отсидеться в ней днем, а ночью выходить к своим. Но утром им вновь повезло — на экипаж наткнулись наши разведчики, которые и перевели ребят через линию фронта. Ну как после этого терять надежду на лучшее?!

Подошел праздник — День Красной Армии. Отметили его дважды. Сначала группа бомбардировщиков, ведомая командиром эскадрильи В. Д. Ширинкиным, на несла удар по военным объектам в Турку. Два экипаж заставили нас пережить несколько тревожных часом. Когда они все же вернулись на базу, выяснилось, что капитан Б. И. Таций из-за плохой погоды не смог про рваться к основной цели и бомбил Ханко. По дороге домой самолет попал в облачность со снегопадом. Началось обледенение. Когда вырвались из облаков, самолет схватил шесть прожекторов, и две зенитные батареи сосредоточили на Ли-2 весь огонь. Лишь мастерство командира спасло экипаж. В непростую передрягу попал и Ли-2 старшего лейтенанта М. К. Аджбы. Его атаковали истребители, но Аджба сумел ускользнуть, от них в облака. Конечно, возвращение экипажей вернуло нам праздничное настроение духа.

Расстарались наши повара, устроив отличный обед. После него — концерт художественной самодеятельности. На аккордеоне играл командир полка Б. П. Осипчук, в его «оркестре» звучали также гармонь, гитара и балалайка, а недостатка в солистах не ощущалось. К вечеру веселье затихло, лишь гитара Тация звучала в землянке. Никто тогда не мог и предположить, что видим мы его последние часы.

Ночью 24 февраля нужно было уничтожить скопление врага в 18 километрах от Нарвы. Ли-2 Тация взлети предпоследним. На первом правом развороте, над лесом, на высоте полтораста метров «обрезало» правый двигатель, и тяжело нагруженная бомбами машина, теряя скорость, рухнула вниз. Вместе с командиром погибли штурман лейтенант Александр Павлович Павлов, стрелок-радист рядовой Валентин Иванович Ромодановский, воздушный стрелок Юрий Иванович Чмутин. Взрывом выбросило из самолета второго летчика лейтенанта Александра Власовича Симиренко и борттехника старшего техника-лейтенанта Сергея Емельяновича Олейникова. Они остались живы. Но Симиренко сильно ударился головой обо что-то, а Олейникову оторвало правую руку. Он был без сознания, когда его отправляли в госпиталь.

Серега, Серега, как же я без тебя?! Все меньше осталось в живых тех, с кого начинался полк. Теперь вот не стало и Тация. Через три ночи мы едва не потеряли экипаж подполковника Н. В. Савонова. Он был обстрелян зенитной артиллерией при заходе на цель у Нарвы. Ли-2 получил повреждения, взрывом снаряда сорвало антенну, повредило электропроводку. Но Савонов привел машину на свой аэродром.

В конце февраля мы обеспечили 156 самолето-вылетов, в начале марта -123. В их числе и полеты к латвийским партизанам.

В этот период обстановка на фронте сложилась так, что командование полка получило возможность дать нам короткую передышку. 3 марта после обеда на стоянку пришел А. Г. Павлов. Оглядел нашу работу, убедился в том, что самолеты приведены в образцовый порядок, улыбнулся и сказал:

— Есть у меня для вас, хлопцы, сюрприз. Сложите-ка ключи в ящики и идите «чистить перышки». В театр вечером едем! В Ленинградский Большой драматический имени Горького…

Лишь уважение к должности заместителя командира полка по политчасти да немалый собственный вес самого комиссара удержали нас от того, чтобы качнуть его пяток раз.

«Студебеккер», сердито ворча, полез по заснеженной дороге к Ленинграду, а мы пели песни. На душе у каждого был праздник. Щуровский бережно придерживал картонный ящик, где хранился ужин сухим пайком и «наркомовская» норма медицинского спирта.

Въехали в город. Суровый, молчаливый, строгий стоял Ленинград. Улицы завалены снегом, тротуары обледенели. Изредка встречались трамваи, чаще — полуторки. Прохожих немного.

В театре было холодно. Тусклое освещение бросал по стенам тени. Я огляделся вокруг. Нет нарядных, красивых женщин в лучших своих платьях, нет элегантны мужчин. Зрители в подавляющем большинстве люди военные: в полушубках, бушлатах, шинелях, стеганы куртках и брюках. Обуты в сапоги, валенки, флотские ботинки… И все же, как это ни покажется странно, я никогда еще с такой остротой не чувствовал, что я — в театре! Торжественность события волновала сердце, я смотрел на сцену, как на чудо. Изголодавшиеся по прекрасному, мы были самыми благодарными зрителями, о которых только могут мечтать актеры. Шел спектакль по роману М. Горького «Дело Артамоновых». И хотя в актерах, худых, медлительных от недоедания с трудом угадывались сытые буржуа, стяжатели, мы верили абсолютно всему, что видели на сцене.

Аплодисменты долго не смолкали, аплодировали стоя. Нам достались места в первых рядах, очень хотелось, как в мирное время, бросить на сцену цветы. Но где их взять? Щуровский сказал:

— Есть предложение. Отблагодарим актеров сухим пайком.

Мы пробрались за кулисы, вручили свой подарок Он был принят с благодарностью. Тут же, за кулисами, накрыли стол, спирт разбавили водой, открыли консервы. Завязался разговор о войне, о театре, о Ленинграде

Долго, очень долго мы вспоминали потом этот спектакль, вечер, проведенный с актерами, и теплее становилось на душе.

И снова работа, работа, работа… При бомбежке железнодорожной станции Псков поврежден самолет старшего лейтенанта А. В. Сорокина. Нужен ремонт. На Ли-2 старшего лейтенанта В. Н. Малиновича пробиты рули управления, фюзеляж, поврежден один из двигателей. Экипаж совершил вынужденную посадку, не выпуская шасси, чудом остался невредим. Больше недели понадобилось инженеру эскадрильи капитану П. А. Лымарю и технической бригаде, чтобы вернуть машину к жизни и привести ее на аэродром. Ветер гнал поземку, на морозе стыли руки и лица, но весь объем сложнейших ремонтных работ был выполнен на «отлично».

Прошло несколько дней. К середине марта морозы ослабели. Начались обильные снегопады, застилавшие снежной пеленой лес, летное поле, стоянки. Аэродромная служба работала почти без отдыха А снег все шел, и шел… И вместо боевой работы летный состав занимался боевой подготовкой: зубрили приказы, инструкции, распоряжения. Штурманы и радисты изучали новое радиоборудование, радиокомпас, тренировались в приеме-передаче морзянки. Прибывшие из пополнения воздушные стрелки осваивали пулемет Березина. На нашу долю — инженеров, техников, мотористов — оставалась привычная, повторяющаяся изо дня в день работа с материальной частью.

Но вскоре ровное течение нашей жизни было прервано торжественным событием для полка. Указом Президиума Верховного Совета СССР командиру второй эскадрильи Тимофею Кузьмичу Гаврилову было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Б. П. Осипчук зачитал Указ на полковом построении у стоянок самолетов шел снег. Ветер слегка шевелил алый шелк полкового знамени. Казалось, в торжественном молчании запыли даже Ли-2…

Справедливо, думал я, глядя на Гаврилова. Коренастый, чуть выше среднего роста, он стоял перед строем чуть растерянный и смущенный. За дружелюбие и приветливость его любили в полку, за справедливость и внимательность к подчиненным — уважали. Гаврилов прибыл в полк в сентябре 1943 года из 12-го гвардейского авиаполка 1-й авиадивизии. Он с первых дней воевал и составе авиагруппы ГВФ особого назначения. На его счету более 400 боевых вылетов под Москвой, Сталинградом, Курском, Ленинградом, в Белоруссии и Прибалтике… Я мысленно прикинул тот объем боевой работы, который выполнил Гаврилов в сложнейших условиях, и еще раз решил: «Справедливо! Он — настоящий Герой».

28 марта закончилось наше вынужденное безделье, полк перелетел на аэродром освобожденного города Пушкина (бывшее Царское Село). Я полюбил этот город но открыткам, картинам. Таким, каким он был до войны: тенистые парки, аллеи, дворцы… Теперь же я не узнал его. При отступлении фашисты взорвали город. А то, что разрушить не удалось, — заминировали.

— Жить будем в здании бывшей библиотеки им. Пушкина, — распорядился старший инженер полка, когда мы после перелета подготовили машины к ночи вылетам и пришла пора устраиваться с жильем. Возьмите с собой инструмент. Ремонт сделаем своими силами.

Идти можно было только по проторенным дорожкам. Шаг в сторону — и рискуешь подорваться на мине. Самолеты по той же причине пришлось ставить у наезженных дорог. Мы очутились на крутом пригорке, заваленном снарядами и патронами. Мертвый город раскинулся перед нами. Ни дымка, ни людей.

Около озера, мимо которого мы шли, между вековых израненных осколками деревьев лежали плиты фундаментов дальнобойных и зенитных орудий. Рядом стояли прекрасные длинные диваны с коричневой драпировкой изорванной, грязной.

— Богато немцы жили, — Родин зло выругался и сплюнул. — А говорят — цивилизованная нация.

— Диваны из Екатерининского дворца, — сказал Фомин. — Музейная редкость. На них дежурство несли фашистские артиллеристы.

Библиотека была разрушена. Мы выбрали комнату меньше пострадавшую, чем другие. Проломы в стенах, разбитые окна заделали досками и фанерой. Из обломков книжных полок сколотили нары. В щелях посвистывал ветер. Пока готовили себе жилье, незаметно подкрались сумерки.

— Пора к машинам, братцы, — сказал Родин. А то в темноте с дороги собьемся.

Не было на аэродроме привычного оживления, разговоров, шуток. Экипажи готовились к вылету молча и собранно. В этой молчаливости и собранности сквозила ненависть. Щуровский, выслушав доклад о готовности машины к полету, подошел ко мне:

— Николай, сам видишь, счет растет, — он махнул в сторону разрушенного Пушкина. — У меня нет желания в должниках у Гитлера ходить. Позаботьтесь о том, чтобы мы этот должок вернули…

— Хорошо, — сказал я. — За нами не заржавеет.

В ту ночь 22 самолета сделали 44 самолето-вылет. Бомбы крупного калибра легли на проселочные дороги от Ус-Сытна до Рейдекну и Вайвары, забитые вражескими войсками и техникой. Крупные пожары и взрывы припасов говорили о том, что легли они точно.

В течение нескольких следующих ночей Ли-2 бомбили немцев в Красном Селе, Бабине, Барабине, Бабаеве, Иерусалимке, Сорокине, Тоделкове, Ветошке… Почти половина поднятых в небо бомб обрушилась на головы фашистов в районе Филатовой Горы. Долг за разрушенные города и села мы возвращали с лихвой. Погода, о почувствовав всю нашу злость и ненависть, не пыталась мешать нам мстить врагу. В начале апреля снег стал подтаивать, проглядывало весеннее солнце, ночи стояли ясные.

Как-то вечером ко мне подошел старший техник-лейтенант Л. И. Шведов. Лицо его горело, глаза лихорадочно блестели:

— Коля, друг, выручай, — осипшим голосом сказал — Температура под сорок уже три дня держится, думал, пройдет… Врач на задание лететь запретил. Слетай вместо меня, а?

— О чем просишь, Леня?! — удивился я. — Сделаем!

— Унты мои возьми, — он снял их с плеча. — Сапоги небось промокли?

— Давно каши просят, — ухмыльнулся я. — Весь день мокрый снег месим. А ты иди отлежись. На тебя смотреть страшно.

— Вот я и летал немцев пугать. — Он успокоенно улыбнулся.

Когда подошла машина с экипажем, я уже был готов к полету. Шведов доложил командиру Ли-2 старшему и лейтенанту Алексею Смирнову о болезни и о том, что и согласен лететь вместо него.

— Отлично, — сказал Смирнов. — Только ты, Шведов, особенно-то не отрывайся от нас. А то вдруг нам Горностаев очень сильно понравится.

— Я его на дуэль тогда вызову, — сказал Шведов и пошел в санчасть.

Сиреневые сумерки окутали горизонт. Зеленая ракета над командным пунктом прочертила дымный след.

— Помчали, — сказал Смирнов. — Экипаж готов?

— Готов, готов, готов… — эхом откликнулись штурман, второй летчик, радист и я.

Покачиваясь, переваливаясь с крыла на крыло, наш Ли-2 вырулил на старт.

— Двигателям — взлетный!

Земля ушла вниз. Венера сияла в зеленоватом и Мелькнул под крылом полуразрушенный Екатерининский дворец. «Надо бы съездить туда, — подумал я, Вот вернемся, и съезжу».

Штурман Николай Крейзо склонился над планшетом. Смирнов по его команде мягко довернул машину вправо. Мы легли на курс. На запад. Вот так бы и топать до Берлина, думал я, глядя на воспаленно красный закат. Отбомбиться, чтобы и чертям в аду тошно стало, не только ставке Гитлера…

Линия фронта сверкала трассирующими нитями. Колыхались пожары. Они проплыли под Ли-2.

— Усилить наблюдение за воздухом! — скомандовал Смирнов.

И снова убаюкивающе гудят двигатели, чуть заметно покачивается самолет, и серебрятся в лунном свете крылья.

— Хорошо идем, — улыбнулся Крейзо.

— Не кажи гоп, — оборвал его командир. С земли нас услышали. На подходе к цели метнулись в небо голубые лучи света, зашарили по небу сплетаясь в лихорадочной пляске… Кабину залило мертвенно-белым светом, слепящим глаза.

— Командир, сзади «мессеры», — услышали мы СПУ доклад стрелка-радиста. — Идут с включенными фарами.

Смирнов двинул штурвал вперед, а секторы газа назад. Немецкие истребители проскочили над нами. Легкая дымка окутала машину на высоте 1300 метров. Ли-2 вышел из пикирования.

— Здесь и пойдем, — сказал Смирнов. — Штурман курс?

Пошли под нижней кромкой неплотной облачности. Крейзо приник к прицелу. Я выбрался в грузовую кабину, пристегнулся за фал, распахнул дверь. Mорозный ветер ворвался в самолет. Резко взвизгнула сирена. Не мешкая ни секунды, я столкнул за борт четыре осветительные бомбы и вслед за ними — открытый ящик с зажигательными. Ли-2 лег в крутой вираж. Я ухватился за шпангоуты. Раскрытая дверь была подо мною и я видел, как четыре желтых «свечи» (САБ-100) спускаются над станцией, забитой эшелонами. В лицо ударил свет прожектора. Рев моторов, вой ветра, бездна под ногами, режущий луч света, разрывы снарядов — вот что такое воздушный налет. В нем — дыхание смерти. И лихорадочно бьющаяся мысль: «Только бы не сбили». Ли-2 снова шел на цель. Шел словно по струне. Я вернулся к дверям пилотской кабины. Мне хорошо видна была застывшая широкоплечая фигура Смирнова. Едва заметными движениями штурвала он возвращал машину на курс, с которого ее сбивала воздушная волна зенитных разрывов. Ну и выдержка!

— Хорошо, командир! — воскликнул Крейзо и нажал кнопку электросбрасывателя. Четыре фугаски отделились от Ли-2, и он, освободившись от смертоносного груза, рванулся вверх.

Двигатели взревели на взлетном режиме. Машина уходила к звездам, туда, где не рвались снаряды и не метались столбы света. Смирнов снова ввел Ли-2 в вираж. Мы описывали гигантский круг. Внутри его, под нами, фосфорически вспыхивали и гасли разрывы зенитных снарядов, между ними плыли наши Ли-2, а внизу бушевало море огня.

— Пора домой, — сказал Смирнов. — Штурман, курс?

«Во дворец поеду завтра же, — решил я. — Должен же увидеть в жизни что-то хорошее…»

Я не пошел спать после возвращения домой. Вместе с наземными авиатехниками осмотрели машину, подготовили ее к полетам. На этот раз повезло — ни царапины. Когда работу закончили и солнце засияло на востоке, я направился к автостартеру. Шофер дремал в кабине.

— Слышь, браток, — разбудил я его, — давай-ка быстренько съездим к Екатерининскому дворцу. Дело у меня там.

Он буркнул что-то, но машина послушно двинулась в город…

Решетка забора, ворота. Одна половина их закрыта. Сквозь деревья я уже вижу силуэт знаменитого дворца. Он удивительно красив. Отсюда, издалека, мне не видно тех жестоких ран, которые нанесли ему война, фашизм. Выхожу из кабины, чтобы откинуть половину ворот. Шофер решил отъехать назад, чтобы освободить мне дорогу. На талом снегу машина, буксуя, медленно сползла с дороги. Словно в замедленном кино. Колеса перемалывают снег с водой, ревет двигатель. И вдруг тугой грохот ударяет в парке, задний мост автостартера взлетает вверх, с тяжелым шумом летит в сторону колесо, и меня накрывает волна мокрого снега. Смахиваю рукавом снег с лица и бросаюсь к шоферу. Жив!

Кровоподтек от удара не в счет. Напоролись на мину. С тоской оглядываюсь на дворец. Та же торжественная тишина в парке, величаво стоят вековые дубы… Видать не пришло еще время свидеться нам с тобой, Екатерининский дворец. Война. Прости…

Автостартер разбит, а ведь без него на аэродроме не обойтись. Шофера охватывает легкая паника, он бежит за тягачом. Трактор оттаскивает искалеченный автостартер в автороту, а командир полка Б. П. Осипчук, не стесняясь в выражениях, объясняет мне, что такое есть мой визит во дворец. От более серьезных последствий нас спасает лишь то, что на аэродроме имеется второй автостартер. Что ж, придется перенести свой новый визит на более поздний срок — после Победы. Если, конечно, повезет.

Полк наращивает активность и результативность боевой работы. Но и авиация врага не дремлет. Немецкие бомбардировщики в ответ усилили удары по переднему краю наших войск на псковском участке Ленинградского фронта. Истребители ведут за ними охоту днем и ночью.

Доживу ли до Победы?

Не вернулся с задания экипаж старшего лейтенанта Ф. В. Спицина. Обаятельный, добродушный русоволосый Федор, как и многие из нас, пришел в полк из ГВФ. Летчиком он стал по призыву комсомола, закончил первую Батайскую авиашколу ГВФ, работал на Украине. Больше полутора сотен боевых вылетов на его счету. Они отмечены орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды… В городе Павловске Воронежской области недосчитаются еще одного своего уроженца. Со Спициным погибли штурман лейтенант И. К. Жидович, бортмеханик старший лейтенант Н. И. Григорьев…

Из того же полета не вернулся и экипаж Дмитрия Григорьевича Вовка, чернобрового крепыша, весельчака, никогда не унывающего летчика. Незадолго до гибели пилота его Ли-2 попал над целью в такую переделку, что по всем законам должен был бы упасть. Вовк привел его на свой аэродром, выбрался из разбитого самолета, улыбнулся: «Я его на собственных руках домой дотащил. Будем жить!» Ошибся Дмитро.

Взорвался в воздухе Ли-2 старшего лейтенанта Василия Михайловича Попкова. Вместе с экипажем В. А. Тишко он по заданию партизанского штаба Литвы перебрасывал в район Вильнюса, к озеру Нарочь — Святосцы боеприпасы и продовольствие. Машина Попкова взорвалась над целью, доложил Тишко, на глазах которого погиб Ли-2 его друга. Видимо, стреляли из засады, потому что ни истребителей, ни зениток экипаж нигде не видел. Погибли штурман Виктор Филиппович Желобицкий, вернувшийся живым из 248 боевых вылети, радист Г. Е. Грушаков, воздушный стрелок И. С. Шимбарев. Погиб и борттехник старший техник-лейтенант И. П. Озеров, уроженец Ржева.

— Сколько было Ивану? — вспоминал я. — Тридцать с небольшим. Невезучий он человек. Кому что выпадет на долю …

Озерову выпала судьба трагическая. Я хорошо запомнил тот тяжелый для всего полка день 21 июля 1943 года на Орловско-Курской дуге. С закатом солнца полк должен был вылететь на бомбежку станции Карачев. Днем удача улыбнулась Озерову — ему разрешили съездить навестить мать в Раменском районе, а вечером — отвернулась от Ивана. В полк он вернулся, когда машины уже выруливали на старт. В спешке ни командир экипажа лейтенант В. А. Суворов, ни Иван не проверили заправку самолета горючим. А баки оказались полупустыми. На взлете движки «обрезало», впереди стоял лес, и лишь чудом Суворову удалось перетянуть Ли-2 через березы и сосны и посадить его в кустарник. Вторым чудом было то, что четыре фугасные бомбы общим весом в тонну не взорвались. На этом чудеса закончились. Началось расследование летного происшествия.

За невыполнение воинских обязанностей по подготовке машины к боевому вылету, приведшее к аварии самолета, борттехник И. П. Озеров был осужден с отбытием наказания в штрафном батальоне. Еще он мог искупить вину первой кровью. Но мы-то хорошо знали, что первая кровь в штрафбате чаще всего была и последней… Озерову повезло, если можно назвать везением тяжелое ранение в живот. Он выжил, хотя долго валялся по госпиталям. Вернулся в полк. На тридцать втором боевом вылете ему не повезло вновь. Теперь уже наконец не повезло…

Я пошел на стоянку Ли-2 Попкова. Пусто. Подмерзший снег еще хранил след от колес шасси. Растает он, пройдет и след. Снял ушанку. Холодный влажный ветер ровно тянул над полем. Сиротливо били крылья разорванной палатки. И мне вдруг до слез стало обидно, что не увидел я Екатерининский дворец…

9 апреля полк получил приказ из штаба дивизии: «На участке действий авиаполка противник перешел в решительное наступление, вводя в бой все огневые средства и пехоту. Авиация действует по переднему краю наших войск. В ночь на 10 апреля уничтожить артпозиции и скопления войск противника в районе пункта Аувере, разрушить перекресток дорог в 15 километр юго-западнее Нарвы».

— Готовить будем двадцать машин, — сказал Фомин, собрав нас, авиатехников. — Для двух вылетов…

Весь день прошел в работе. Новые заботы, тревоги оттеснили в прошлое и гибель экипажей, и то, что смерть едва не зацепила меня своей косой.

В сумерки два Ли-2 взлетели на поиск целей и обозначение их САБами и зажигалками. Ведущим основной группы шел Ли-2 старшего лейтенанта Константина Ворошухи. Растаял в небе гул последней машины, над аэродромом повисла тишина. Мы остались ждать своих товарищей. Розовыми светлячками плавали огоньки самокруток, тихий говор слышался на опустевших стоянках. О чем говорят авиатехники в такие минуты? О всем. О доме, о том, что обмундирование износилось, а нового не дают, клянут Гитлера и намечают планы на мирную жизнь… Но вслушайтесь в их разговоры, и поймете, что мыслями они совсем не дома, не в каптерке старшины, не в Берлине и не в послевоенном времени. Всем существом своим, всей душой каждый из нас в бою, с экипажем, с машиной…

— Идут! — и затихли разговоры.

Самолет Ворошухи садился «с прямой». В свете посадочного прожектора было видно, как он тяжело ударился о землю. Что с ним? Я и еще несколько чело бросились к машине. Дверь распахнулась. Первым шел командир, за ним — второй летчик Валентин Мурзаков, штурман Владимир Буховец, штурман-стажер Павел Алексеев… Мы напряженно ждали. Ли-2 досталось так, что о втором вылете и мечтать он не мог. Подъехал на «виллисе» командир полка. Встал рядом с нами. По лесенке сошел борттехник А. А. Волков за ним — стрелок-радист старшина Е. А. Вербицкий. Ворошуха направился к Осипчуку, вскинул руку к виску. Осипчук остановил его:

— Вижу сам, что в рубашках родились. При таких повреждениях самолет должен разваливаться в воздухе.

— Ничего; — улыбнулся Ворошуха. — Мы еще повоюем.

У Ли-2 — десятки пробоин от осколков, один снаряд взорвался в самолете, и только чудом никого не задело, хотя парашюты посекло. Пробит пол у трубопровода от бензобака. Я прикинул: три сантиметра левее, и баки взорвались бы — осколки-то от термитных снарядов.

Мягко ворча, на посадку один за другим заходили наши машины. Все двадцать.

Днем, заделав листами дюралюминия большие дыры, экипаж Ворошухи, в который был включен и я, перегнал израненный Ли-2 под Калугу в мастерские. Взамен получили отремонтированный самолет из нашей же 2-й авиаэскадрильи и вернулись на аэродром в Пушкин.

14 апреля на псковском участке Ленинградского фронта наши части перешли в наступление. В полку приподнятое настроение. Мы уже знали, что 26 марта 1944 года советские войска вышли к границам Румынии, вступили на ее территорию. Пришел и наш черед гнать врага с родной земли. Бомбим артпозиции в районе Иерусалимки, Глоты, Череха, южнее Пскова. Наносим массированные удары по сланцеперегонным заводам и рудникам в районе Кивныли и Тюрсамаэ, восточное Дукваре. Бомбим скопление войск в пункте Адивере. Почти месяц сложнейшей боевой работы — и без потерь. Было от чего прийти в хорошее настроение. Оно покинуло нас ночью девятого мая.

В эту ночь 25 наших Ли-2 парами и звеньями взлетели на бомбежку эшелонов на станции Тапа в трех десятках километров юго-западнее Ракваре. Три самолета горящими факелами прочертили ночное небо над этой станцией. Один из них был наш — командира отряда старшего лейтенанта Б. В. Бурканенко. Одессит, весельчак, он мрачнел, когда при нем говорили об Одессе. Он боялся встречи с лежащим в руинах родным городом, который так любил. В том же горящем факеле оборвалась жизнь штурмана лейтенанта Николая Ивановича Булаха. Ему не повезло первый раз в экипаже Н. И. Рассадина. В октябре сорок третьего их сбили под Рославлем. Булах уцелел. Несколько дней он пробирался к линии фронта, перешел ее, вернулся в полк. И вот погиб под Тапой. Пустыми остались и нары старшины И. Г. Казакова. Долгое время он работал мотористом, механиком. Рвался в небо. Стал бортмехаником. Восемьдесят первый вылет оказался для него роковым.

Словно разделяя нашу горечь и боль по погибшим друзьям, небо на четыре дня заволокли тяжелые свинцовые тучи, хлестал дождь. Но на войне долгому о нет места. Может быть потому, что все в ней равны перед смертью и никто не знает, что ждет его завтра. К тому же работы все прибавлялось.

Ночью 26 машин вылетели для бомбежки железнодорожной станции города Тарту. По донесениям разведки, там скопились вражеские эшелоны с войскам и техникой. Обеспечивали удар экипажи Ли-2 П. И. Фурсова, И. П. Михейкина и М. К. Аджбы. Они осветили и обозначили цель, блокировали немецкий аэродром. Задание было выполнено успешно, но без неприятностей не обошлось. В полете вышла из строя гидросистема на самолете старшего лейтенанта А. В. Сорокина. Пришлось ему вернуться и садиться с бомбами под фюзеляжем. Мы с тревогой ждали его посадки. И не зря. Когда самолет коснулся земли, правая стойка шасси сложилась. Ли-2 лег на крыло, винт рубанул землю… Мы рванулись к машине, неуклюже лежавшей посередине ВПП.

— Здесь ей не место, — скомандовал Фомин. — Полосу нужно освободить. Оружейники, за работу!

Вооруженцы быстро вывернули взрыватели, осторожно сняли бомбы. Подвезли резиновые мешки, разложили под крылом, подсоединили к ним баллоны со сжатым воздухом. Машину выровняли. Правую ферму шасси поставили в выпущенное положение, зафиксировали в специальном приспособлении и отбуксировали самолеты на стоянку. Вокруг него, как вокруг больного, засуетились техники, механики, мотористы. Заменили гидросервопоршень, механический замок фиксации шасси, сняли воздушный винт…

Винты — трехлопастные, изменяемого шага, с гидравлическим устройством автоматического флюгирования — доставляли нам немало хлопот. В полк они поступали в разобранном виде. Вначале, еще на фронте под Сталинградом, сборку винтов и их монтаж вели специалисты из полевых авиаремонтных мастерских. Это тормозило работу, задерживало ввод машин в строй. В октябре сорок второго года решили отправить на стажировку в ПАРМ-10 старших техников отряда, по одному-два человека от эскадрилий. Там я научился ремонтировать собирать и балансировать воздушные винты. А повреждения они получали часто. При рулежках, если машины попадали колесами в воронки от бомб. При складывании ферм шасси. Их секли осколки зениток, рвали пули…

Забоины и «вырывы» по задней кромке лопасти обрабатывали напильником, шлифовали наждачной бумагой. Если же повреждались передние кромки — ребра атаки, лопасти приходилось менять. А съем и монтирование винта — операции сложные. Нам же приходилось выполнять их не только на базовом аэродроме, но и в местах вынужденных посадок Ли-2.

На машине Сорокина эту работу мы сделали за три часа. Оставалось заменить согнутую консоль крыла. Она нашлась в запасе у заботливого и прижимистого Николая Степановича Фомина, старшего инженера полка.

— Дружней, ребята, — подбадривал он. — Немцы заждались этот Ли-2. Что-то, говорят, давненько бомб на наши головы никто не кидал. Где этот Сорокин?

Незамысловатый юмор, но улыбка на фронте — совсем не последнее дело. И к следующей ночи экипаж получил готовую к боевой работе машину.

…Сияло солнце. На полковом построении командир полка Б. П. Осипчук от имени Советского правительства вручал государственные награды. Мы выполнили свой долг на Ленинградском фронте. Полк совершил 1159 боевых самолето-вылетов, налет ночью составил 2851 час. На врага сброшено 6289 бомб общим весом 1215 тонн.

— Горностаев!

— Я!

— За обеспечение подготовки самолетов, выполнение боевых заданий и личное участие в боевых вылетах награждается орденом Красной Звезды…

— Служу Советскому Союзу!

Я снова стою в одном строю с товарищами. Это мой второй орден Красной Звезды. Что испытываю я сейчас? Радость? Да. Гордость? Конечно. Но и грусть… Обвожу взглядом строй полка. Плотной, уверенной стеной стоит он. Но сколько товарищей, из тех, кто стоял и этом строю в день организации полка, не дожили до сегодняшнего дня. Остались в ленинградской земле в братских могилах экипажи Тараса Кобзева, Бориса Тация, Федора Гаранина. А сколько ребят взорвались и сгорели в небе, сколько упали за линией фронта?!

Плывет мимо меня полковое знамя. Мы стоим, преклонив колени. Тяжелый шелк в лучах солнца отливает алым светом…