Мятежник

Глава первая

Молодой человек был пойман в ловушку в верхнем конце Шокоу-Слип, пока толпа собиралась на Гарри-стрит.

Юноша чувствовал волнение, витавшее в воздухе, и попытался избежать его, нырнув в переулок позади табачной лавки Кэрра, но привязанный там сторожевой пес бросился на него, заставив отойти к крутому мощеному проходу, где его обступила толпа.

— Куда-то направляетесь, мистер? — заговорил с ним мужчина.

Юноша кивнул, но ничего не сказал. Он был молод, высок и худощав, с длинными темными волосами и чисто выбритым, с тонкими и резкими чертами красивым лицом, хотя сейчас оно было угрюмо от бессонницы.

Кожа его была болезненно землистого цвета, на ней резко выделялись глаза, такие же серые, как и покрытое туманом море у Нантакета, где жили его предки.

В одной руке он нес кипу книг, перевязанную пеньковой веревкой, а в другой саквояж со сломанной ручкой. Одежда на нем была хорошего качества, но грязной и изношенной, как у человека, сидящего на мели.

Он не выказывал страха перед толпой, казалось, наоборот, смирился с ее враждебностью, как с еще одним крестом, который должен был нести.

— Вы слышали новости, мистер? — обратился к нему представитель толпы, лысый человек в грязном переднике, вонявшем кожевенной мастерской.

Юноша опять кивнул. Ему не надо было спрашивать, что это были за новости, только одно событие могло вызвать такое волнение на улицах Ричмонда. Форт Самтер пал, и эти новости, надежды и боязнь гражданской войны витали по американским штатам.

— Так откуда ты? — требовательно спросил человек, схватив юношу за рукав, намереваясь добиться от него ответа.

— Убери от меня свои руки! — разозлился молодой человек.

— Я вежливо тебя спросил, — сказал лысый человек, но все же отпустил рукав юноши.

Юноша попытался увернуться, но толпа быстро собралась вокруг него, и он был вынужден отойти назад через улицу к заброшенному отелю «Колумбия», где к чугунным решеткам, защищавшим нижние окна отеля, был привязан пожилой мужчина в приличной, хотя и потрепанной одежде.

Молодой человек еще не был пленником толпы, но он не был и свободен, пока каким-либо образом не удовлетворил бы их любопытство.

— У тебя есть документы? — прокричал ему в ухо другой человек.

— Потерял дар речи, сынок? — от дыхания вопрошавших несло запахом виски и табака. Юноша сделал еще одну попытку пробиться сквозь ряды преследователей, но их было слишком много, и он был не в силах помешать им прижать его к коновязи на тротуаре у отеля.

Было утро теплого весеннего дня. Небо было безоблачным, хотя темный дым от чугунолитейных заводов Тредегара, мельниц Галего, печного завода Азы Снайдера, табачных фабрик, литейного цеха Талботта и городского газового завода создавал завесу вокруг сияющего солнца.

Темнокожий возница, ведущий пустую повозку с верфей Самсона и литейного завода Пая, безучастно смотрел с козел. Толпа остановила возницу, поворачивающего со стороны Шокоу-Слип, но мужчина был слишком благоразумен, чтобы возражать.

— Откуда ты, парень? — лысый кожевник приблизил к юноше свое лицо. — Как тебя зовут?

— Не твое дело.

Сказано это было вызывающе.

— Тогда мы узнаем!

Лысый схватил связку книг и попытался вырвать их. После нескольких мгновений бесплодной борьбы потертая веревка, державшая книги, порвалась, и они рассыпались по мостовой.

Лысый рассмеялся над происшедшим, а юноша ударил его. Это был хороший крепкий удар, который вывел лысого из равновесия, так что он качнулся назад и едва не упал.

Кто-то зааплодировал юноше, восхищаясь силой его духа. В толпе было около двухсот человек и еще приблизительно пятьдесят зевак, которые уклонялись от действий, но подбадривали толпу.

Сама толпа скорее была озорной, чем грозной, похожей на детей, неожиданно получивших каникулы. Большинство людей было в рабочей одежде, показывая этим, что они использовали весть о падении Форта Самтера как предлог, чтобы покинуть свои лавки, станки и прессы.

Толпе нужно было что-то возбуждающее, и странствующие северяне, пойманные на городских улицах, вполне могли доставить им сегодня это удовольствие.

Лысый человек потер свое лицо. Он уронил достоинство перед своими друзьями и жаждал мести.

— Я задал тебе вопрос, парень.

— И я сказал, что это не твое дело, — юноша пытался подобрать свои книги, хотя две или три из них уже были украдены. Пленник, привязанный к оконным решеткам отеля, молча наблюдал.

— Так откуда ты, парень? — спросил его высокий человек, но с примирением в голосе, словно он собирался дать юноше возможность избежать опасности, не уронив достоинства.

— Из Фалконера, — юноша услышал и принял эту ноту примирения. Он догадывался, что толпа приставала и к другим незнакомцам, и что они были допрошены и отпущены, и если он сумеет держать себя в руках, то, возможно, его тоже пощадят, какая судьба ни ожидала бы пожилого человека, привязанного к решеткам.

— Из Фалконера? — переспросил высокий.

— Да.

— Как тебя зовут?

— Баскервиль, — он только что прочел это имя на вывеске магазина на другой стороне улицы — «Бэйкон и Баскервиль», гласила табличка, и юноша с облегчением ухватился за это название.

— Натаниэль Баскервиль, — он приукрасил эту ложь своим настоящим именем.

— Ты не похож на виргинца, Баскервиль, — сказал высокий.

— Я был усыновлен, — его словарь, как и другие книги, которые он нес, выдавали в нем образованного молодого человека.

— Так что ты делаешь в округе Фалконер, парень? — спросил его другой человек.

— Я работаю на Вашингтона Фалконера, — и опять молодой человек говорил вызывающе, надеясь, что это имя послужит ему защитным талисманом.

— Лучше отпустить его, Дон! — выкрикнул мужчина.

— Оставьте его в покое! — вмешалась женщина. Ее не интересовало то, что парень заявлял о покровительстве одного из самых богатых землевладельцев Виргинии; скорее, она была тронута страданием в его глазах, как и тем несомненным фактом, что пленник толпы был очень привлекателен. Женщины всегда обращали внимание на Натаниэля, хотя сам он был слишком неопытен, чтобы осознавать их интерес.

— Ты янки, парень, не так ли? — вызывающе спросил высокий человек.

— Уже нет.

— Давно ли ты в округе Фалконер? — опять спросил высокий.

— Довольно давно, — ложь становилась бессвязной. Натаниэль никогда не бывал в округе Фалконер, хотя встречался с его богатейшим жителем, Вашингтоном Фалконером, чей сын был его лучшим другом.

— Так какой город находится на полпути отсюда до Фалконера? — требовал от него ответа кожевенник, все еще полный желания отомстить.

— Отвечай ему! — повысил голос высокий. Натаниэль молчал, выдавая этим свое незнание.

— Он лазутчик! — выкрикнула женщина.

— Ублюдок! — кожевник быстро перешел к атаке, попытавшись ударить Натаниэля, но юноша заметил его движение и отступил в сторону. Он обрушил кулак на лысого, заехав тому в ухо, затем другой рукой пнул по ребрам.

С таким же успехом можно было бить свиную тушу, всё без толку. Дюжина рук колотила Натаниэля, один кулак попал ему прямо в глаз, другой разбил нос, отбросив его назад к стене отеля.

Его саквояж был украден, книги растащены, и теперь какой-то мужчина распахнул его пальто и вытащил бумажник. Натаниэль пытался остановить кражу, но был беспомощен перед лицом слишком многочисленных противников.

Его нос кровоточил, глаз заплыл. Темнокожий возница безучастно наблюдал и никак не отреагировал, даже когда с дюжину мужчин отобрали его повозку и заставили его спрыгнуть с козел.

Люди взобрались на повозку и крикнули, что направляются на улицу Франклина, где бригада чинила дорогу. Толпа расступилась, чтобы дать повозке место развернуться, в то время как возница, на которого никто не обращал внимания, прокладывал себе путь к краю толпы, чтобы выбраться на свободу.

Натаниэля привязали к решеткам окна. Его руки были просунуты поперек острых концов решетки и привязаны к железной клетке. Он смотрел, как одну из его книг швырнули в канаву, с разорванным корешком и разлетающимися листами. Толпа разодрала его саквояж, но не нашла ничего ценного, кроме бритвы и еще двух книг.

— Откуда ты? — пожилой человек, товарищ Натаниэля по заточению, вероятно, был очень достойной персоной, прежде чем глумливая толпа притащила его к ограде. Он был представительным, лысеющим мужчиной в дорогом черном пиджаке из темного сукна.

— Я приехал из Бостона, — Натаниэль пытался не замечать пьяную женщину, которая с издевкой приплясывала перед ним, размахивая бутылкой. — А вы, сэр?

— Из Филадельфии. Я собирался пробыть здесь только пару часов. Оставил свой багаж на железнодорожном вокзале и подумал, что стоит осмотреть город. Я интересуюсь церковной архитектурой, понимаете ли, хотел увидеть епископальную церковь Святого Павла, — мужчина печально покачал головой, затем вздрогнул, снова посмотрев на Натаниэля. — У тебя разбит нос?

— Не думаю.

Кровь, капавшая из ноздрей, была солоновата на вкус.

— У тебя будет редкостный синяк, сынок. Но мне понравилось, как ты дрался. Могу ли я спросить тебя о роде твоих занятий?

— Я студент, сэр. В Йелльском колледже. Или был студентом.

— Меня зовут доктор Морли Бэрроуз. Я дантист.

— Старбак. Натаниэль Старбак. Натаниэль не видел никакой необходимости скрывать свое имя от собрата по заточению.

— Старбак! — дантист повторил имя с оттенком уважения. — Вы родственники?

— Да.

— Тогда молюсь, чтобы они не обнаружили этого, — мрачно проговорил дантист.

— Что они собираются с нами сделать? — Старбак не мог поверить тому, что он в серьезной опасности. Он был в самом центре американского города при свете дня. Рядом были констебли, судьи, церкви, школы! Это Америка, а не Мексика или Китай.

Дантист потянул свои путы, расслабился, затем снова потянул.

— Из того, что они говорили о дорожных ремонтниках, сынок, могу предположить, что это будут деготь и перья, но если они узнают, что ты Старбак?

Его речь была не слишком обнадеживающей, словно враждебность толпы могла полностью обратиться на Старбака, оставив при этом дантиста невредимым.

Бутылка пьяной женщины вдребезги разлетелась по мостовой. Две другие женщины делили между собой грязные сорочки Старбака, пока коротышка в пенсне копался в его бумажнике.

Там было немного денег, всего лишь четыре доллара, но Старбак не боялся потери этих денег. Он боялся, что будет раскрыто его имя, которое упоминалось во множестве писем, хранившихся в бумажнике.

Коротышка нашел одно из писем, которое он открыл, прочитал, повернул, затем перечитал. Там не было ничего личного, оно только подтверждало расписание поездов на Пенн Сентрал Роуд, но имя Старбака было написано печатными буквами на обороте письма, и мужчина заметил его.

Он посмотрел на Старбака, вернулся к письму, затем опять посмотрел на Старбака.

— Твое имя Старбак? — громко спросил он. Старбак ничего не ответил.

Толпа почувствовала волнение и повернулась к своим пленникам. Бородатый мужчина с красной физиономией, плотный и выше Старбака, продолжил допрос:

— Твое имя Старбак?

Старбак оглянулся вокруг, но помощи ниоткуда не было видно. Констебли оставили толпу в покое, и хотя некоторые прилично выглядящие люди наблюдали из высоких окон домов на дальней стороне Кери-стрит, никто не сдвинулся с места, чтобы остановить травлю. Несколько женщин сочувственно смотрели на Старбака, но они были бессильны помочь.

Там был священник в сюртуке и беффхене, топтавшийся на месте у края толпы, но улица была чересчур воспламенена виски и политическими страстями, чтобы божий человек смог сделать что-то полезное, и священник удовлетворился лишь негромкими возгласами протеста, которые потонули в шумной толпе празднующих.

— Тебе задали вопрос, парень! — краснолицый человек схватил Старбака за галстук и скручивал его так, что двойная петля страшно затянула горло. — Твое Имя Старбак? Он прокричал вопрос, обдав лицо Старбака смесью слюны, виски и табака.

— Да, — не было смысла это отрицать. Письмо было адресовано ему, и множество других бумаг в его багаже содержали его инициалы, да и на воротниках его рубашек было вышито это роковое имя.

— Ты родственник?

На лице мужчины проступала сетка вен, на глазу было бельмо, а передние зубы отсутствовали. По подбородку и каштановой бороде стекала струйка табака. Он крепче сжал шею Старбака.

— Ты родственник, ублюдок?

И опять это невозможно было отрицать. В бумажнике находилось письмо от отца Старбака, которое вскорости могло быть обнаружено, поэтому Старбак не стал дожидаться разоблачения, а просто утвердительно кивнул:

— Я его сын.

Мужчина отпустил галстук Старбака и завопил как актер, изображающий краснокожего:

— Это сын Старбака! — огласил он толпу победным кличем. — Мы поймали сына Старбака!

— О господи, боже мой, — невнятно пробормотал дантист, — вот теперь ты в опасности.

Старбак и правда был в беде, так как существовало не много имен, способных привести в ярость толпу южан. Имя Авраама Линкольна отлично могло справиться с этой задачей, имен Джона Брауна и Гарриет Бичер-Стоу тоже было достаточно, чтобы воспламенить толпу, но за недостатком этих светил имя преподобного Элияла Джозефа Старбака было следующим в списке наиболее пригодных разжечь огонь южной ярости.

Преподобный Элиял Старбак был известен как противник чаяний южан. Он посвятил свою жизнь уничтожению рабства, и его проповеди, как и статьи, безжалостно изобличали власть работорговцев на Юге, высмеивая их притязания, критикуя их нравственные устои и обливая презрением все их аргументы.

Красноречие преподобного Элияла в деле свободы негров сделало его знаменитым не только в Америке, но везде, где христиане читали свои газеты и молились своему богу, и теперь, в день, когда весть о падении Форта Самтера так воодушевила Юг, толпа в Ричмонде, штат Виргиния, захватила одного из сыновей преподобного Элияла Старбака.

На самом деле Натаниэль Старбак ненавидел своего отца. Он больше не хотел иметь с ним ничего общего, но толпа не могла этого знать, так же как и не поверила бы Старбаку, вздумай он сказать об этом.

Настроение толпы переменилось, она помрачнела, требуя поквитаться с преподобным Элиялом Старбаком. Раздались возгласы, призывающие к мести. Толпа разрасталась, поскольку горожане прослышали про новости о падении Форта Самптера и хотели присоединиться к беспорядкам, отмечающим свободу и триумф южан.

— Вздернуть его! — закричал мужчина. — Он лазутчик!

— Любитель черномазых!

В сторону пленников полетел увесистый кусок конского навоза, в Старбака он не попал, но ударил дантиста по плечу.

— Почему вы не остались в Бостоне? — запричитал дантист.

Толпа рванулась к пленникам, но затем остановилась, не совсем уверенная в том, чего она от них хочет. Из толпы отделилась горстка главарей, и теперь эти вожаки призывали остальных к спокойствию.

Толпу уверили, что реквизированная повозка направилась к дорожным ремонтникам за дегтем, а тем временем с матрасного завода на соседней Виргинии-стрит принесли мешок с перьями.

— Мы собираемся преподать вам, джентльмены, урок! — к узникам подскочил бородатый здоровяк.

— Вы, янки, думаете что вы лучше нас южан, разве не так? — он схватил пригоршню перьев и осыпал ими лицо дантиста.

— Все из себя могущественные и высокородные, так что ли?

— Я простой дантист, сэр, практикующий в Питерсберге, — Бэрроуз пытался с достоинством отвечать на обвинения.

— Он дантист! — радостно вскричал здоровяк.

— Выдернуть ему зубы!

Другой возглас известил о возвращении заимствованной повозки, на которой везли большой черный и дымящийся бак с дегтем. Повозка с грохотом остановилась возле пленников, и запах дегтя перебил даже запах табака, которым был пропитан весь город.

Кто-то крикнул:

— Сначала щенок Старбака!

Но, похоже, церемонию собирались провести в порядке захвата пленных, или зачинщики хотели оставить самое вкусное на потом, и потому Морли Бэрроуза, дантиста из Филадельфии, первым отвязали от решетки и потащили к повозке.

Он пытался сопротивляться, но не мог тягаться с мускулистыми людьми, втолкнувшими его в повозку, которая теперь служила импровизированной сценой.

— Ты следующий, янки, — рядом с бостонцем встал тот невысокий очкарик, что первым открыл его настоящее имя. — Так что ты здесь делаешь?

Его тон был почти дружелюбным, и Старбак, решив, что, возможно, обрел союзника, сказал ему правду:

— Сопровождал одну леди.

— Теперь еще и леди! Что за леди? — спросил коротышка.

Шлюха, с горечью подумал Старбак, обманщица, лгунья и сука, но боже мой, как же он в нее был влюблен, как боготворил и как позволил обвести себя вокруг маленького пальчика и тем разрушил свою жизнь, так что теперь он лишился всего и бездомным и с пустыми карманами оказался в Ричмонде.

— Я задал вопрос, — настаивал очкарик.

— Одна леди из Луизианы, — тихо произнес Старбак, — которая попросила сопровождать ее в поездке с Севера.

— Лучше молись, чтобы она пришла и спасла тебя, да побыстрей! — захохотал очкарик. — Пока Сэм Пирс не наложит на тебя свои лапы.

Сэмом Пирсом, очевидно, был бородатый человек с красной рожей, что распоряжался на этой церемонии, а теперь он скомандовал, чтобы с дантиста стянули сюртук, жилет, брюки, ботинки, сорочку и нижнюю рубашку, выставив того на свет лишь в носках и длинных кальсонах, оставленных ему из уважения к скромности присутствующих дам.

Сэм Пирс окунул ковш на длинной ручке в бак и вытащил его, полный стекающего горячего и густого дегтя. Толпа радостно заголосила.

— Задай ему, Сэм!

— Как следует задай!

— Поучи янки уму разуму, Сэм!

Пирс снова опустил ковш в бак и медленно помешал деготь перед тем, как вытащить черпак, до верху наполненный дымящейся густой черной жидкостью. Дантист попытался вырваться, но двое мужчин подтащили его к баку, от которого шел пар, и наклонили над ним, обнажив пухлую белую и голую спину перед ухмыляющимся Пирсом, и тот занёс блестящую горячую массу над жертвой.

Толпа замерла в ожидании. Деготь на мгновение застыл в ковше, но потом полился на лысеющий затылок дантиста. Тот завопил, когда его обварила горячая густая смола. Он дернулся в сторону, но его вернули обратно, и толпа, расслабившись после этого вопля, издала радостный гул.

Старбак наблюдал, вдыхая мерзкую вонь вязкого дегтя, что стекал по ушам дантиста на его пухлые белые плечи. В теплом весеннем воздухе от него поднимался пар. Дантист плакал, но трудно было сказать, от боли или от стыда, хотя толпе было все равно, ей было достаточно и того, что северянин страдал, и это доставляло удовольствие.

Пирс зачерпнул в баке еще одну приличную порцию дегтя. Народ заголосил, призывая его вылить, у дантиста подогнулись колени, а Старбак поежился.

— Ты следующий, сопляк, — кожевенник подошел к Старбаку. — Ты следующий.

Внезапно он замахнулся кулаком и ударил Старбака в живот, так что воздух с шумом вышел из его легких, и молодой человек согнулся, натянув веревки. Кожевенник засмеялся.

— Ты будешь страдать, ублюдок, еще как.

Дантист снова завопил. На повозку вскочил еще один человек, чтобы помочь Пирсу с дегтем. С помощью короткой лопаты он поднял массу густой черной смолы из бака.

— Оставь что-нибудь и для Старбака! — крикнул кожевенник.

— Да тут его полно, ребята!

Новый мучитель вывалил полную лопату дегтя на спину дантиста. Тот дергался и завывал, а потом его подняли с колен, и еще одна порция дегтя полилась по его груди и животу, вымазав чистые белые кальсоны.

Струйки вязкой массы стекали по обеим сторонам его головы, по лицу, спине и бедрам. Его рот был открыт в гримасе, как будто он рыдал, но теперь он не издавал ни звука. Толпа была потрясена его видом. Одна женщина не смогла сдержаться и согнулась пополам от смеха.

— Где перья? — крикнула другая.

— Сделай из него курицу, Сэм!

Деготь лился ручьем по всему телу дантиста, которое покрылось блестящей черной жидкостью. Тюремщики отпустили его, но он был слишком потрясен, чтобы бежать.

И кроме того, его ноги в носках завязли в лужах дегтя, и он мог лишь попытаться отскрести мерзкую субстанцию от глаз и рта, пока мучители заканчивали свою работу.

Одна из женщин наполнила фартук перьями и взобралась на повозку, а там, ко всеобщей радости, обсыпала ими униженного дантиста.

Он стоял весь черный и в перьях, с поднимающимся от него паром и разинув рот, такой жалкий, а вокруг него завывала, глумилась и улюлюкала толпа.

В дальнем переулке покатывались со смеху несколько негров, и даже священник, который поначалу сделал жалкую попытку выразить протест против этой сцены, теперь с трудом удерживался от улыбки при виде такого смешного зрелища.

Сэм Пирс, главный вожак толпы, бросил последнюю горсть перьев, прилипших к вязкой остывающей смоле, а потом сделал шаг назад и гордо взмахнул рукой в сторону дантиста.

Народ снова развеселился.

— Пусть кудахчет, Сэм! Пусть кудахчет, как наседка!

Дантиста стали тыкать лопатой, пока он не издал жалкую имитацию куриного кудахтанья.

— Громче! Громче!

Доктора Бэрроуза снова пнули, и в этот раз ему удалось издать этот несчастный звук достаточно громко, чтобы удовлетворить толпу. Смех отразился эхом от домов, долетев даже до реки, где у причала сгрудились баржи.

— Тащи сюда шпиона, Сэм!

— Задай ему как следует!

— Покажи нам этого выродка Старбака!

Мужчины схватили Старбака, отвязали его и погнали в сторону повозки. Им помогал кожевенник, беспрестанно пиная и толкая беспомощного юношу, выплевывая на него свою ненависть и издеваясь над ним, в предвкушении того, как будет унижен щенок Элияла Старбака.

Пирс натянул шляпу дантиста на его комичную, покрытую дегтем и перьями голову. Дантист дрожал и молча всхлипывал.

Старбака с силой стукнули о колесо повозки. Сверху протянулись руки, схватили его за шиворот и подняли наверх.

Люди напирали на него, он больно ударился коленом о край повозки, а потом его бросили на ее дно, где его ладони вляпались в теплые лужи пролитого дегтя. Сэм Пирс поставил Старбака на ноги и повернул его окровавленное лицо в сторону толпы.

— Вот он! Выродок Старбака!

— Разделай его, Сэм!

— Засунь его туда, Сэм!

Пирс наклонил голову Старбака над баком, держа его лицо лишь в нескольких дюймах от вонючей жидкости. Когда бак украли, то не прихватили горящий под ним уголь, но он был достаточно большим и наполнен доверху, так что почти сохранил температуру.

Старбак попытался дернуться, когда прямо под его кровоточащим носом медленно лопнул пузырь. Смола лениво булькала, а Пирс снова поставил его прямо.

— Снимай-ка одежду, ублюдок.

Чьи-то руки стянули со Старбака сюртук, оторвав рукава и спинку.

— Догола, Сэм! — возбужденно закричала женщина.

— Пусть его папаше будет о чем проповеди читать!

Один из мужчин подпрыгивал у повозки. Рядом с ним стояла маленькая девочка, прижав ладонь ко рту и вытаращив глаза. Дантист, которого теперь все позабыли, сидел на козлах повозки, делая жалкие и бесполезные попытки отскрести горячий деготь от спаленной кожи.

Сэм Пирс помешал смолу. Кожевенник снова оплевывал Старбака, а седовласый мужчина теребил его пояс, расстегивая пуговицы на панталонах.

— Не вздумай обоссать меня, щенок, или оставлю тебя без причиндалов, — он стянул брюки до колен, вызвав в толпе одобрительный визг.

И вместе с ним прозвучал выстрел.

Звук выстрела разорвал неподвижный воздух уличного перекрестка, вспугнув с крыш складов, окаймлявших Шокоу-Слип, стайку птиц.

Толпа обернулась. Пирс принялся срывать со Старбака рубашку, но второй выстрел прозвучал невероятно громко, отразившись эхом от дальних домов и заставив толпу успокоиться.

— Еще раз дотронешься до мальчишки, — произнес уверенный, ленивый голос, — и ты покойник.

— Он шпион! — нагло оправдывался Пирс.

— Он мой гость.

Говорящий сидел на высоком вороном коне и носил шляпу с широкими полями, длинный серый сюртук и высокие сапоги. В руке он держал длинный револьвер, который теперь засунул в кобуру на седле.

Это был удивительно беззаботный жест, предполагающий, что ему нет причин бояться толпы. На лицо мужчины падала тень от полей шляпы, но его явно узнали, и он пришпорил лошадь в сторону толпы, молчаливо раздвинувшейся, чтобы дать ему проехать. За ним следовал второй всадник, ведя на поводу лошадь без седока.

Первый всадник остановился у повозки. Он приподнял шляпу набалдашником хлыста и недоверчиво уставился на Старбака.

— Это Нат Старбак? Правда?

— Да, сэр.

Старбак дрожал.

— Помнишь меня, Нат? Мы встречались в Нью-Хейвене в прошлом году?

— Конечно, я вас помню, сэр, — Старбак дрожал, но скорее от облегчения, чем из страха. Его спасителем был Вашингтон Фалконер, отец лучшего друга Старбака и человек, чье имя он чуть раньше упоминал, чтобы спастись от гнева толпы.

— Похоже, у тебя создалось превратное представление о гостеприимстве жителей Виргинии, — тихо произнес Вашингтон Фалконер. — Стыдитесь! — это слово было обращено к толпе. — В нашем городе мы не воюем с незнакомцами. Вы кто? Дикари?

— Он шпион! — кожевенник попытался восстановить верховенство толпы.

Вашингтон Фалконер с презрением обернулся к нему.

— А ты придурок черножопый! Ведешь себя как янки, и вы все тоже! Это северяне хотят, чтобы вместо правительств всем управляла толпа, а не мы! Кто этот человек? — он указал набалдашником хлыста на дантиста.

Дантист не мог вымолвить ни слова, и потому Старбак, высвободившийся из хватки своих врагов и благополучно натянувший брюки обратно на талию, ответил за своего товарища по несчастью.

— Его зовут Бэрроуз, сэр. Он дантист, проезжавший через город.

Вашингтон Фалконер огляделся и нашел двух знакомых ему людей.

— Отвезите мистера Бэрроуза ко мне домой. Мы должны приложить все усилия, чтобы возместить ему ущерб.

Попытавшись таким образом увещевать пристыженную толпу, он вновь посмотрел на Старбака и представил своего спутника, темноволосого мужчину чуть старше Старбака.

— Это Итан Ридли.

Ридли вел за собой лошадь без седока, которую теперь поставил у повозки.

— Садись, Нат! — поторопил Вашингтон Фалконер Старбака.

— Да, сэр, — Старбак нагнулся за сюртуком, но понял, что он порван так, что уже не зашьешь, и поэтому выпрямился с пустыми руками. Он взглянул на Сэма Пирса, который едва пожал плечами, как бы сообщая, что не держит зла, но Старбак был на него зол, а кроме того, никогда не умел сдерживать свои чувства, он быстро шагнул в сторону громилы и ударил его.

Сэм Пирс отклонился, но недостаточно быстро, и удар Старбака пришелся ему по уху. Пирс оступился, попытался ухватиться рукой, чтобы сохранить равновесие, но лишь окунул ее в бак с дегтем.

Он вскрикнул, отпрянул, но потерял равновесие и беспомощно задергался на краю повозки, а в результате свалился на дорогу, приложившись так, что, возможно, сломал череп. Рука Старбака болела после жестокого и неуклюжего удара, но толпа со свойственной ей непредсказуемостью внезапно начала смеяться и подбадривать его.

— Давай, Нат! — Вашингтон Фалконер усмехнулся, увидев падение Пирса.

Старбак прямо из повозки забрался в седло. Он засунул ноги в стремена, взял в руки поводья и стукнул лошадь своими измазанными в смоле ботинками.

Он понял, что лишился книг и одежды, но вряд ли эта потеря имела значение. Книги представляли собой богословские трактаты, оставшиеся со времен его учебы в Йельской теологической семинарии, и в лучшем случае ему удалось бы их продать за полтора доллара.

Одежда стоила еще меньше, так что он бросил свои пожитки и последовал за спасителями, выехав из толпы на Пёрл-стрит. Старбак все еще дрожал и едва смел поверить, что избежал пыток, уготовленных толпой.

— Как вы узнали, что я здесь, сэр? — спросил он Вашингтона Фалконера.

— Я не знал, что это ты, Нат, просто услышал, что какой-то юноша заявляет, будто знаком со мной, а его вот-вот вздернут всего лишь за то, что он янки, так что мы решили взглянуть.

Мне сказал возница, тот чернокожий парень. Он услышал, как ты произносишь мое имя, и знал, где мой дом, так что пришел и сказал моему дворецкому. А тот уж мне, разумеется.

— Я перед вами в неоплатном долгу, сэр.

— Вообще-то, ты в долгу перед этим негром. Или нет, потому что я уже отблагодарил его серебряным долларом, — Вашингтон Фалконер обернулся и посмотрел на своего перепачканного спутника. — Нос болит?

— Просто кровь течет, сэр, ерунда.

— Могу я спросить, что ты здесь делаешь, Нат? Виргиния — не самое приятное место для одинокого выходца из Массачусетса.

— Искал вас, сэр. Собирался дойти пешком до Фалконера.

— До него семьдесят миль, Нат! — засмеялся Вашингтон Фалконер. — Разве Адам не сказал тебе, что у нас есть здесь дом? Мой отец был сенатором штата и ему нравилось иметь в Ричмонде место, где можно повесить шляпу.

Но зачем, черт возьми, ты меня искал? Или тебе нужен Адам? Боюсь, он отправился на север. Пытается предотвратить войну, но думаю, для этого уже поздновато.

Линкольн не хочет мира, так что боюсь, мы будем вынуждены объявить ему войну, — Фалконер произнес эту смесь вопросов и ответов бодрым тоном.

Он был представительным человеком средних лет и среднего роста, с прямой спиной и широкими квадратными плечами. У него были короткие светлые волосы, густая борода и лицо, которое, казалось, излучает доброту и искренность, а голубые глаза щурились с выражением удовольствия от совершенного доброго дела.

Старбак был для него почти как сын, Адам, с которым Старбак познакомился в Йеле и которого всегда считал достойнейшим человеком из тех, кого когда-либо встречал.

— Но почему ты здесь, Нат? — снова задал этот вопрос Фалконер.

— Это долгая история, сэр.

Старбак редко ездил верхом и плохо это умел. Он сутулился в седле и раскачивался из сторону в сторону, представляя собой внушительный контраст с двумя своими элегантными спутниками, что скакали верхом с беспечным мастерством.

— Я люблю долгие истории, — радостно отозвался Вашингтон Фалконер, — но прибереги ее до того, как приведешь себя в порядок. Вот и приехали.

Он показал хлыстом на роскошный четырехэтажный особняк, видимо, то самое место, где его отец вешал шляпу.

— На этой неделе здесь нет дам, так что мы будем чувствовать себя свободно и непринужденно. Итан принесет тебе какую-нибудь одежду. Проведи его в комнату Адама, хорошо, Итан?

Чернокожие слуги выбежали из конюшни во дворе дома, чтобы увести лошадей, и внезапно, после многих недель неопределенности, тревог и унижений, Старбак почувствовал себя окруженным комфортом и в безопасности. От облегчения он чуть не расплакался. Америка погружалась в хаос, по улицам гуляли беспорядки, но Старбак был в безопасности.

— Выглядишь гораздо больше похожим на человека, Нат! — поприветствовал его Вашингтон Фалконер в своем кабинете, — а эта одежда более или менее подошла. Чувствуешь себя лучше?

— Гораздо лучше. Спасибо, сэр.

— Вода в ванной была достаточно горячей?

— Превосходной, сэр.

— Этот глаз плохо выглядит. Может, сделать припарку перед сном? Нам пришлось вызвать доктора для твоего приятеля из Филадельфии. Бедолагу пытаются оттереть у конюшни. А меня заботит, стоит ли покупать тысячу винтовок по двенадцать баксов за каждую.

— Почему бы нет?

Итан Ридли, устроив Старбака в комнате Адама, приготовив ему ванну и смену одежды, теперь уселся на диване у окна в кабинете Вашингтона Фалконера, играясь с длинным револьвером, который он время от времени нацеливал на пешеходов на улице внизу.

— Потому что не хочу брать первое попавшееся оружие, Итан, — ответил Вашингтон Фалконер. — Через пару месяцев может появиться что-нибудь получше.

— Нет ничего лучше винтовки Миссисипи, — Ридли молча прицелился в кучера алого ландо. — А цены вниз не пойдут, сэр. Со всем уважением, цены не пойдут вниз. Цены никогда не падают.

— Полагаю, так и есть, — Фалконер задумался, но, похоже, все еще сомневался в принятии решения.

В углу комнаты громко тикали часы. На улице проскрипела грузовая повозка. Ридли зажег длинную тонкую сигару и жадно втянул дым. Медный поднос позади него был заполнен пеплом и окурками. Он снова затянулся, кончик сигары заалел, затем взглянул на Старбака.

— Север станет сражаться? — требовательно спросил он, видимо, полагая, что похожий на янки Старбак должен держать ответ наготове.

Но Старбак понятия не имел, что собирался делать Север после падения Форта Самтера. Последние несколько недель Натаниэль Старбак был слишком растерян, чтобы думать о политике, и теперь, столкнувшись с возбуждавшим весь Юг вопросом, не знал, что сказать.

— С одной стороны, нет никакой разницы, будут они сражаться или нет, — заговорил Вашингтон Фалконер прежде, чем Старбак смог что-либо ответить. — Если мы не выкажем готовности к войне, Итан, Север, без сомнения, вторгнется. Но если мы будем стоять на своем, они могут, пожалуй, и отступить.

— Тогда покупайте винтовки, сэр, — настаивал Ридли и подкрепил этот призыв, нажав на курок своего незаряженного револьвера. Он был худощав и высок и выглядел элегантно в своих черных сапогах для верховой езды, черных бриджах и черном сюртуке с пятнами от пепла.

Его длинные темные напомаженные волосы были тщательно уложены, а борода пострижена в щегольской манере. Ридли мерял шагами спальню Адама, пока Старбак приводил себя в порядок, и рассказывал, что планирует жениться на дочери Вашингтона Фалконера Анне и что перспектива войны отложила их планы на свадьбу.

Ридли воспринимал возможную войну скорее как досадное недоразумение, чем как бедствие, и его тягучий и приятный южный акцент придавал голосу еще большую убедительность.

— Итого двенадцать тысяч долларов! — произнес Вашингтон Фалконер, одновременно, видимо, ставя подись на чеке. — Купи для меня оружие, Итан, и дело сделано.

Старбак гадал, зачем Вашингтон Фалконер покупает столько винтовок, но не сомневался, что тот может себе позволить приобрести это оружие, знал, что отец его друга — один из богатейших людей в Виргинии, а, может, и во всех охваченных проблемами Соединенных Штатах.

Фалконер мог похвастаться, что последний обмер земель его семьи в Фалконере был выполнен молодым землемером по имени Джордж Вашингтон и с того дня семья не потеряла ни единого акра, но лишь прилично добавила.

В числе этих недавно приобретенных акров была и земля, на которой стоял дом Фалконера в Ричмонде — один из самых больших особняков на Клэй-стрит, а на широком заднем дворе размещались сарай для экипажей, помещения для дюжины конюхов и стойла для тридцати лошадей.

Дом мог похвастаться бальным залом и музыкальным салоном, а его лестницу обычно называли самой прекрасной в Ричмонде, это была великолепная поворотная лестница, которая поднималась вдоль позолоченный стены, увешанной фамильными портретами, самый старый из которых был привезен из Англии в семнадцатом столетии.

Книги в кабинете Вашингтона Фалконера были помечены золотым семейным гербом на кожаных переплетах, а столы и кресла изготовлены лучшими европейскими мастерами, потому что для такого богатого человека, как Фалконер, годилось всё только самое лучшее.

На каждом столе были расставлены цветы, не просто для украшения, но и в попытке перебить запах городских табачных фабрик.

— А теперь, Нат, — сердечно произнес Вашингтон Фалконер после того, как решил купить оружие по двенадцать долларов, — ты обещал нам историю. Вот кофе, или хочешь чего покрепче? Ты ведь пьешь? Да? Но без благословения отца, уверен. Твой отец едва ли одобряет спиртное, или нет? Преподобный выступает за отмену спиртного, как и за отмену рабства? Наверняка! Должно быть, он безжалостный человек, уж наверняка. Садись.

Вашингтон Фалконер был полон энергии и вполне счастлив, разговаривая сам с собой, он встал, придвинул от стены кресло в сторону Старбака, налил ему кофе, а потом снова сел за стол.

— Так давай же! Расскажи! Разве ты не должен быть в семинарии?

— Да, сэр, должен, — внезапно Старбак почувствовал неловкость, пристыженный своей историей и жалким состоянием. — Но это очень долгая история, — запротестовал он.

— Чем длиннее, тем лучше. Так что давай, рассказывай!

И Старбаку не оставалось другого выбора, кроме как поведать свою жалкую историю страстного увлечения, любви и преступления, постыдный рассказ о том, как мадемуазель Доминик Демарест из Нового Орлеана убедила Натаниэля Старбака из Йеля, что жизнь может предложить гораздо больше, чем лекции по дидактической теологии, богословская литература или искусство проповедовать.

— Дурная женщина! — заявил Вашингтон Фалконер с радостным облегчением, когда Старбак впервые упомянул ее имя. — В каждой истории всегда есть дурная женщина.

Старбак впервые взглянул на мадемуазель Доминик Демарест в зале Лицея в Нью-Хейвене, где труппа майора Фердинанда Трейбелла представляла в своем гастрольном туре «Единственно верную и авторизованную сценическую версию Хижины дяди Тома, полную и с настоящими гончими собаками».

Труппа Трейбелла была уже третьей, гастролирующей с пьесой о дяде Томе, которая посетила Нью-Хейвен той зимой, и каждая заявляла, что показывает единственно верную и авторизованную театральную версию этого великого произведения, но спектакль майора Трейбелла был первым, на который отважился отправиться Старбак.

В семинарии состоялся горячий спор об уместности посещения театрального представления, даже того, что посвящено моральным наставлениям и освобождению рабов, но Старбак хотел пойти из-за упомянутых в афише собак.

В замечательном произведении мисс Бичер-Стоу не было никаких гончих, но Старбак подозревал, что эти животные могли добавить истории драматизма, и потому отправился в Лицей, где с благоговением узрел настоящего ангела, играющего роль беглой рабыни Элизы, которая легкой походкой бежала по очень натурально выглядящим льдинам, преследуемая парой полусонных слюнявых псов, что, возможно, и были гончими, а, может, и нет.

Но Старбаку не было дела до родословной этих собак, он думал лишь об ангеле с продолговатым лицом, печальными глазами и тенями на скулах, с пухлыми губами, черными, как ночь, волосами и тихим голоском.

Он немедленно влюбился, неистово и, насколько он мог судить, навсегда. На следующий вечер он снова отправился в Лицей, а потом и на следующий, и еще раз, когда состоялось последнее представление этого великого эпоса в Нью-Хейвене, а на другой день он предложил майору Трейбеллу разобрать и разложить по ящикам реквизит, и майор, совсем недавно покинутый единственным сыном и потому нуждавшийся в замене исполнителя ролей Огюстена Сен-Клера и Саймона Легри, оценив приятную и представительную внешность Старбака, предложил ему четыре доллара в неделю и полный пансион, а также самоличное обучение сценическому искусству.

Даже эти соблазны не могли бы убедить Старбака бросить учебу в семинарии, но когда мадемуазель Доминик Демарест прибавила свои мольбы к просьбам директора, следуя ее капризу, обожающий Доминик, Старбак стал странствующим актером.

— Ты поднял ставку и выложил карты на стол? Вот так просто? — спросил Вашингтон Фалконер с явным изумлением, даже с восторгом.

— Да, сэр, — хотя Старбак и не рассказал обо всей цепочке событий его унизительной капитуляции перед Доминик.

Он признался в том, что посещал театр каждую ночь, но он не рассказал, как часами простаивал на улице, желая мельком увидеть своего ангела, или как снова и снова писал ее имя в своих тетрадях, ни о том, как тщетно пытался запечатлеть изысканность ее вытянутого, обманчиво неземного лица в рисунке, ни то, как он страстно желал заживить душевные раны, нанесенные Доминик ее ужасной историей.

Эта история была напечатана нью-хейвенской газетой, отметившей выступление труппы со спектаклем о хижине дяди Тома, и в этой заметке было заявлено, что хотя мадемуазель Демарест выглядела такой же белой, как и любая другая уважаемая леди, на самом деле она была девятнадцатилетней квартеронкой, которая была рабыней жестокого человека из Нового Орлеана, чей характер ни в чем не уступал Саймону Легри.

Деликатность не позволяла газете публиковать подробности его поведения, она лишь упомянула, что владелец Доминик посягнул на целомудрие своей хорошенькой собственности, что заставило девушку предпринят побег на север, к свободе и безопасности своей добродетели, соперничающий по драматичности с вымышленным побегом Элизы.

Старбак пытался представить свою хорошенькую Доминик, в отчаянии бегущую в луизианской ночи, преследуемую кричащими злодеями, лающими собаками и рабовладельцем.

— Да черта с два я убежала! Я никогда, никогда не была рабыней! — рассказывала Доминик Старбаку на следующий день, когда они ехали в Хартфорд, где в течение шести ночей представление должно было показываться в концертном зале Туро.

— Во мне нет негритянской крови, ни капли. Но упоминание об этом помогает продавать билеты, а билеты — это деньги, и поэтому Трейбелл говорит в газетах, что я частично негритянка.

— Ты имеешь в виду, что это ложь? — ужаснулся Старбак.

— Конечно же, это ложь! — возмутилась Доминик. — Я сказала тебе, это просто помогает продавать билеты, и билеты — это деньги.

Она заявила, что единственной правдой во всей этой басне было то, что ей действительно девятнадцать и что она выросла в Новом Орлеане, но в белой семье, и, как она утверждала, безупречного французского происхождения.

У ее отца были деньги, хотя она очень туманно объясняла, как могло случиться, что дочь богатого луизианского торговца стала исполнительницей роли Элизы в труппе майора Фердинанда Трейбелла, разъезжающей с представлением о дяде Томе.

— И Трейбелл — не настоящий майор, — призналась Доминик Старбаку, — но он делает вид, что сражался в Мексике. Он говорит, что его хромота из-за удара штыком, но я считаю, что, вероятнее всего, его пырнула ножом шлюха в Филадельфии.

Она рассмеялась. Она была на два года моложе Старбака, но казалась неизмеримо старше и гораздо опытней. И ей, похоже, нравился Старбак, который отвечал на ее симпатию слепым обожанием и которого не заботило, что она вовсе не беглая рабыня.

— Сколько он тебе платит? — спросила Доминик у Старбака.

— Четыре доллара в неделю.

Она презрительно рассмеялась.

— Тебя грабят!

Следующие два месяца Старбак с удовольствием обучался актерскому мастерству и поклонялся алтарю добродетели мисс Демарест. Ему нравилось выступать на сцене, и тот факт, что он был сыном преподобного Элияла Старбака, известного аболициониста, увеличивал как публику Трейбелла, так и его доходы.

Это также привлекло к новой профессии Натаниэля внимание его отца, который в ужасно угнетенном состоянии послал старшего брата Старбака, Джеймса, заставить грешника покаяться.

Миссия Джеймса прискорбно провалилась, и две недели спустя Доминик, которая не позволяла Старбаку никаких вольностей, кроме как подержать за руку, наконец пообещала тому выполнить желание всего его сердца в награду за помощь в краже недельной выручки майора Трейбелла.

— Он должен мне денег, — сказала Доминик, объяснив, что ее отец написал, что ждет ее в Ричмонде, штате Виргиния, и она знала, что Трейбэлл не заплатит ей ни за один из тех шести месяцев, за которые задолжал, поэтому ей и требовалась помощь Старбака в похищении того, что и так по праву принадлежало ей.

За награду, обещанную Доминик, Старбак помог бы ей украсть и луну, но он довольствовался восьмистами шестьюдесятью четырьмя долларами, найденными в бумажнике майора Трейбелла, пока в соседней комнате майор принимал сидячую ванну с юной леди, мечтающей о сценической карьере и потому отдавшей себя на смотр и суд майора.

Старбак и Доминик убежали той же ночью, добравшись до Ричмонда через два дня. Отец Доминик должен был ожидать их в отеле «Спотсвуд Хаус» на Мейн-стрит, но вместо него их встретил высокий молодой человек, едва ли старше Старбака, ждавший в фойе отеля, который радостно засмеялся при виде Доминик.

Юноша оказался сыном майора Трейбелла Джефферсоном, который сбежал от отца, а теперь отделался от Старбака, снисходительно выдав ему десять долларов.

— И делай отсюда ноги, парень, — сказал он, — иначе долго не протянешь. Северяне сейчас здесь не слишком популярны.

Джефферсон Трейбелл носил бриджи из оленьей кожи, высокие сапоги, шелковый жилет и алый сюртук.

У него были темные проницательные глаза и тонкие бакенбарды, которые, как и длинные черные волосы были напомажены до блеска. Галстук был заколот булавкой с огромной жемчужиной, а из кобуры торчал револьвер с серебряной рукояткой.

Именно этот револьвер, а не щегольский вид высокого юноши убедил Старбака, что мало проку пытаться требовать обещанное вознаграждение у мадемуазель Доминик Демарест.

— То есть она попросту тебя бросила? — с недоверием спросил Вашингтон Фалконер.

— Да, сэр, — постыдные воспоминания причиняли Старбаку страдания.

— Даже не дав себя оседлать? — Итан Ридли отложил незаряженный револьвер, задав этот вопрос, и, хотя он и заслужил этим выражением осуждающий взгляд Вашингтона Фалконера, тот явно хотел узнать ответ. Старбак промолчал, но ему и не нужно было отвечать. Доминик выставила его идиотом, и его глупость была совершенно очевидна.

— Бедняга Нат! — развеселился Вашингтон Фалконер. — И что ты собираешься теперь делать? Поехать домой? Твой отец будет не слишком счастлив! А как насчет майора Трейбелла? Он бы с удовольствием приколотил твою глотку к двери своего амбара, так ведь? И еще захочет получить назад свои деньги! Он южанин?

— Из Пенсильвании, сэр. Но его сын притворяется южанином.

— Так где его сын? Все еще в «Спотсвуде»?

— Нет, сэр.

Старбак провел ночь в пансионе на Канал-стрит, а утром, по-прежнему охваченный негодованием, отправился в отель «Спотсвуд Хаус», чтобы встретиться с Доминик и ее любовником, но вместо этого наткнулся на служащего, который объяснил ему, что мистер и миссис Джефферсон Трейбелл только что выехали в сторону вокзала Ричмонд-Данвилл.

Старбак последовал за ними, но обнаружил лишь, что пташки улетели, а их поезд уже дымит по пути на юг, паровоз выпустил струю пара в весенний воздух, в котором уже оживленно циркулировали новости о капитуляции Форта Самптера.

— О, до чего удивительная история, Нат! Редко такую услышишь! — засмеялся Вашингтон Фалконер. — Но взбодрись. Ты не первый молодой человек, которого обдурила вертихвостка, и не будешь последним, и я не сомневаюсь, что майор Трейбелл доберется до мерзавца, как бы глубоко они не спрятались.

Он зажег сигару, а потом бросил спичку в плевательницу.

— Так что нам с тобой делать? — легкость, с которой он задал этот вопрос, казалось, предполагала, что как бы ни ответил Старбак, любое его желание будет немедленно исполнено. — Хочешь отправиться обратно в Йель?

— Нет, сэр. — сказал Старбак с несчастным видом.

— Нет?

Старбак развел руки в стороны.

— Не уверен, что мое место в семинарии, сэр. Я даже не уверен в том, следовало ли мне поступать туда с самого начала, — он потупил глаза, рассматривая костяшки своих пальцев с содранной кожей, и кусал губы, как будто размышляя над ответом. — Теперь я не смогу стать священником, сэр, только не после того, как стал вором.

И даже хуже вора, подумал Старбак.

Он вспомнил четвертую главу первой из книг Нового завета, где Святой Павел предсказывал, что в грядущие времена некоторые из людей отойдут от своей веры, поддавшись учению дьявола, совратившего их души, и Старбак понимал, что оправдал предсказание, осознание этого наполнило его голос ужасным страданием. — Я просто недостоин стать священником, сэр.

— Недостоин? — воскликнул Вашингтон Фалконер. — Недостоин! Боже мой, Нат, если бы только мог видеть тех бандитов, которые выдают себя за наших проповедников, ты бы не говорил этого!. Боже мой, да у нас парень в церкви Росскилла читает большинство своих воскресных проповедей мертвецки пьяным. Разве не так, Итан?

— Бедный старый дурак свалился в могилу в прошлом году, — весело добавил Ридли. — Он должен был хоронить кого-то, а вместо это чуть сам себя не угробил.

— Так что не беспокойся о том, достоин ли ты, — презрительно заявил Фалконер. — Но полагаю, в Йеле не будут счастливы принять тебя обратно, Нат, если ты их покинул ради какой-то пташки легкого поведения. И полагаю, тебя разыскивают, а? Как минимум за воровство, — Фалконер явно находил эту мысль весьма забавной. — Отправишься на север, и тебя сцапают и посадят в тюрьму, так ведь?

— Боюсь, что так, сэр.

Вашингтон Фалконер весело захохотал.

— Боже ты мой, Нат, но ты же, считай, уже весь в дегте — и ноги, и руки, и задница, и все причиндалы! А что будет делать твой праведный отец, если ты вернешься домой? Выпорет тебя перед тем, как сдать констеблям?

— Да, сэр, быть может.

— Так преподобный Элиял прибегает к порке? Любит отхлестать за провинность?

— Да, сэр.

— Такого я не могу допустить, — Вашингтон Фалконер встал и подошел к окну, выходящему в сторону улицы. В узком палисаднике цвела магнолия, наполняя нишу окна сладким ароматом. — Я никогда не был сторонником телесных наказаний. Мой отец не бил меня, и я никогда не бил своих детей. Это факт, Нат, я ни разу не поднял руку на ребенка или слугу, я бью лишь врагов.

Он говорил менторским тоном, как будто привык выступать в защиту своего необычного поведения, и, по правде говоря, оно таковым и являлось, потому что десятью годами ранее Вашингтон Фалконер прославился тем, что освободил своих рабов.

На короткое время газеты Севера провозгласили Фалконера предвестником просвещения Юга, что сделало его крайне непопулярным среди уроженцев Виргинии, но враждебность соседей улетучилась, когда Фалконер отказался поощрять других южан следовать его примеру.

Он заявил, что его решение было сугубо личным. А теперь, когда вся эта неожиданная слава осталась в прошлом, Фалконер улыбнулся Старбаку.

— Так что же нам с тобой делать, Нат?

— Вы уже достаточно сделали, сэр, — ответил Старбак, хотя, по правде говоря, надеялся, что может быть сделано гораздо больше. — Мне нужно найти работу, сэр. Я должен вернуть долг майору Трейбеллу.

Фалконер улыбнулся такой горячности Старбака.

— Единственная работа, доступная здесь, Нат, это солдатская служба, и я не думаю, что с помощью этого ремесла можно быстро расплатиться с долгами. Нет, думаю, тебе стоит обратить свой взор немного повыше, — Фалконер явно получал удовольствие, решая проблемы Старбака. Он улыбнулся, а потом махнул рукой в сторону роскошно обставленной комнаты.

— Может, ты подумаешь о том, чтобы остаться здесь, Нат? Со мной? Мне бы пригодился кто-нибудь в качестве личного секретаря и чтобы заниматься кой-какими покупками.

— Сэр! — Итан Ридли выпрямился на диване, и его гневный тон выдал, что предложенная Старбаку работа была той, на которую он сам рассчитывал.

— О, да ладно, Итан! Ты же терпеть не можешь заниматься моими бумагами! Ты даже писать не можешь как следует! — мягко побранил Фалконер своего будущего зятя. — А кроме того, после покупки этого оружия твоя основная задача будет выполнена. По крайней мере, на данный момент.

Он посидел в раздумьях несколько секунд, а потом щелкнул пальцами.

— Знаю, Итан, возвращайся в округ Фалконер и займись набором людей. Будешь бить для меня в барабаны. Если мы не займемся округом, это сделает кто-нибудь другой, а я не хочу, чтобы люди из округа Фалконера сражались в других подразделениях штата Виргиния. И вообще, разве ты не хочешь быть рядом с Анной?

— Конечно, хочу, сэр, — хотя похоже, предложение быть рядом с любимой не вызвало у Ридли особого энтузиазма.

Вашингтон Фалконер обернулся к Старбаку.

— Я набираю полк, Нат, легион. Легион Фалконера. Я надеялся, что в этом не возникнет необходимости, что возобладает здравый смысл, но похоже, Север желает драться, и ей-богу, нам придется ответить, раз они настаивают. Станешь ли ты предателем, если примешь мое предложение?

— Нет, сэр, — это казалось абсолютно неадекватным ответом, и потому Старбак придал своему голосу больше энтузиазма. — Я буду счастлив помочь вам, сэр.

— Начало положено, — скромно произнес Фалконер. — Итан закупает обмундирование, и сейчас мы нашли оружие, как ты слышал, но слишком много бумажной работы. Как думаешь, сможешь составить для меня несколько писем?

Мог ли Старбак составить несколько писем? Натаниэль Старбак мог бы заниматься корреспонденцией Вашингтона Фалконера, пока моря не иссохнут.

Натаниэль Старбак сделал бы всё, что пожелал бы этот чудесный, добрый, порядочный и такой безрассудно щедрый человек.

— Конечно, я могу помочь, сэр. Почту за честь.

— Но сэр! — в последний раз попытался выразить патриотический протест Итан Ридли. — Вы же не можете доверять военные дела северянину.

— Чепуха, Итан! Нат не принадлежит ни к одному из лагерей! Он изгой! Он не может отправиться домой, иначе попадет в тюрьму, так что ему просто придется остаться здесь. Я сделаю из него почтенного жителя Виргинии, — Фалконер наградил Страбака поклоном в знак признания его повысившегося статуса. — Так что добро пожаловать на Юг, Нат.

Итан Ридли выглядел потрясенным донкихотской добротой своего будущего тестя, но Натаниэлю Старбаку было все равно. Он выкрутился из затруднительного положения, удача снова повернулась к нему лицом, и он был в безопасности на земле врагов своего отца. Старбак стал южанином.

Глава вторая

Первые дни в Ричмонде Старбак провел, сопровождая Ридли по пакгаузам, где хранились аммуниция и припасы, которыми будет снабжен Легион Фалконера.

Ридли занимался закупкой снаряжения и теперь, перед отъездом для набора рекрутов в округе Фалконер, он хотел удостовериться, что Старбак способен исполнять его обязанности.

— Не то чтобы тебе пришлось беспокоиться насчет оплат, преподобный, — сказал Ридли Старбаку, используя полунасмешливое, полудразнящее прозвище, придуманное им для северянина, — я позволю тебе заняться подготовкой транспорта.

Это значило, что Старбаку приходилось проводить время в больших отдающих эхом складах или пыльных счетных конторах, пока Ридли занимался делами в личном внутреннем офисе, время от времени объявляясь, чтобы дать очередное распоряжение Старбаку.

— У мистера Уильямса будет готово для отправки шесть ящиков на следующей неделе. К четвергу, Джонни?

— Будет готово к четвергу, мистер Ридли.

Склад Уильямса продавал тысячу пар ботинок для Легиона Фалконера, другие торговцы продавали полку винтовки, обмундирование, капсюли, пуговицы, штыки, порох, патроны, револьверы, палатки, котелки, ранцы, фляги, жестяные кружки, пеньковые веревки, ремни: полный комплект необходимой солдату аммуниции, и всё это шло с частных складов, потому что Вашингтон Фалконер отказался сотрудничать с виргинским правительством.

— Ты пойми, преподобный, — сказал Ридли Старбаку, — Фалконер не в восторге от нового губернатора, и новый губернатор не очень жалует Фалконера. Фалконер думает, что губернатор позволит ему заплатить за легион, а потом просто прикарманит его себе, поэтому нам не нужно иметь никаких дел с правительством штата. Мы ведь не хотим поощрять их, усек? Потому то мы и не можем закупать товары из арсеналов штата, что немного осложняет нам жизнь.

Тем не менее, Итан Ридли запросто преодолел большую часть препятствий, вследствие чего записная книжка Старбака была выразительно испещрена записями о ящиках, коробках и мешках, которые надо было собрать и доставить в город Фалконер.

— Деньги, — сказал Ридли ему, — вот решение, преподобный. Вокруг тысячи парней, пытающихся купить снаряжение, но везде острая нехватка всего, так что нужно иметь толстую мошну. Пойдем выпьем.

Итану Ридли доставляло какое-то изощренное удовольствие знакомить Старбака с городскими тавернами, особенно с темными отвратительными питейными домами, которые прятались между мельницами и жилыми домами на северном берегу реки Джеймс.

— Это не похоже на церковь твоего отца, а, преподобный? — спрашивал Ридли про какую-то кишевшую крысами гнилую лачугу, и Старбак вынужден был согласиться, что питейный притон действительно сильно отличался от порядка, в котором его воспитывали в Бостоне, где чистота была знаком божьего благоволения, а воздержанность — залогом спасения души.

Ридли, очевидно, хотел насладиться удовольствием шокировать сына преподобного Элияла Старбака, тем не менее, даже грязнейшие из ричмондских таверн были привлекательны для Старбака, только лишь потому, что они были так далеки от кальвинистской унылости отца.

И дело было не в том, что в Бостоне не было таких же убогих и безнадежных таверен, как в Ричмонде, просто Старбак никогда не был в бостонских питейных притонах, и поэтому он получал необъяснимое удовольствие от полуденных прогулок Ридли по зловонным ричмондским переулкам.

Приключения служили доказательством того, что Старбак действительно сбежал от холодной и неодобрительной хватки своей семьи, но явное удовольствие, получаемое Старбаком от этих прогулок, только подстегивало Ридли в попытках шокировать его.

— Если бы я оставил тебя в этом месте, преподобный, — пугал Ридли Старбака в матросском кабаке, где воняло от нечистот, сливаемых в реку по ржавой трубе всего в десяти футах от кладовой, — тебе бы перерезали горло всего за пять минут.

— Потому что я северянин?

— Потому что ты носишь ботинки.

— Со мной всё будет в порядке — прихвастнул Старбак. Он не был вооружен, и с дюжину мужчин выглядело вполне способными перерезать целое скопище почтенных глоток без всяких угрызений совести, но Старбак не мог себе позволить выказать страх в присутствии Итана Ридли. — Оставь меня здесь, если хочешь.

— Ты не осмелишься остаться здесь один, — сказал Ридли.

— Давай. Увидишь, что смогу, — Старбак повернулся к стойке и щелкнул пальцами. — Еще один стакан. Только один! — это было чистым бахвальством, Старбак почти не употреблял спиртные напитки.

Он отпивал виски небольшими глотками, а Ридли всегда осушал стакан залпом. Ужас греха вечно преследовал Старбака, более того, этот страх и придавал прогулкам по тавернам остроту, и спиртное было одним из великих грехов, искушениям которых Старбак в равной мере как поддавался, так и противился.

Ридли рассмеялся над вызовом Старбака.

— А ты не из трусливых, Старбак, скажу я тебе.

— Так оставь меня здесь.

— Фалконер не простит мне, если тебя убьют. Ты его новая ручная зверушка, преподобный.

— Ручная зверушка? — ощетинился Старбак.

— Не обижайся, преподобный. — Ридли затоптал носком сапога окурок сигареты и тут же прикурил другую. Он был человеком непомерных аппетитов. — Фалконер — одинокий человек, а одиноким людям нравится заводить ручных зверушек. Поэтому он так стремится к выходу из Союза.

— Потому что он одинок? — не понял Старбак.

Ридли покачал головой. Он отклонился от к стойки, рассматривая через треснувшее грязное стекло, как двухмачтовое судно поскрипывало у разрушенной стенки речного причала.

— Фалконер поддерживает восстание, потому что думает, это сделает его популярным среди старых друзей его отца. Он проявит себя более ревностным южанином, чем любой из них, потому что в каком-то смысле он вообще не южанин. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Нет.

Ридли поморщился, как будто не желая объясняться, но потом все же попытался.

— Он владеет землей, преподобный, но не пользуется ей. Не обрабатывает ее, не сеет и даже не пасет скот.

Просто владеет и любуется ей. У него нет негров, по крайней мере, не рабов. Его деньги идут от железных дорог и акций, а эти акции — в Нью-Йорке и Лондоне.

Он, наверное, больше чувствует себя дома в Европе, чем в Ричмонде, но это не мешает ему желать быть здесь местным. Он хочет быть южанином, но он не южанин, — Ридли выпустил по комнате струю дыма от сигары, а потом бросил мрачный, сардонический взгляд в сторону Старбака.

— Дам тебе один совет.

— Говори.

— Продолжай с ним соглашаться, — произнес Ридли очень серьезным тоном. — Семья может не соглашаться с Вашингтоном, вот почему он не проводит с ней много времени, но личные секретари вроде нас с тобой не могут позволить себе с ним не соглашаться. Наша работа заключается в том, чтобы восхищаться им. Понимаешь?

— В любом случае, он достоин восхищения, — лояльно сказал Старбак.

— Думаю, все мы достойны восхищения, — весело заявил Ридли, — если найдем себе достаточно высокий пьедестал. Пьедестал Вашингтона — это его деньги, преподобный.

— А также и твой? — воинственно спросил Старбак.

— Не мой, преподобный. Мой отец потерял всё семейное состояние. Мой пьедестал, преподобный, это лошади. Я лучший чертов наездник, которого можно найти по эту сторону Атлантики. Или вообще где-нибудь.

Усмехнувшись собственным нескромным словам, Ридли отставил стакан виски.

— Пойдем, глянем, вдруг негодяи из «Бойл и Гэмбл» все-таки нашли бинокли, которые обещали мне на прошлой неделе.

По вечерам Ридли пропадал в апартаментах своего брата на Грейс-стрит, и Старбак был предоставлен сам себе. Он прогуливался до дома Вашингтона Фалконера по улицам, заполненными странными существами с далеких земель Юга.

Тут были и мужчины из Алабамы, с исхудавшими лицами и тонкими ногами, и длинноволосые морщинистые наездники из Техаса, и бородатые добровольцы из Миссисипи. И все — вооруженные до зубов и готовые напиваться до потери сознания. Шлюхи и продавцы алкоголя не успевали загребать деньги, цены на жилье стремительно взлетали вверх, но по железной дороге в Ричмонд продолжали прибывать все новые и новые добровольцы.

Все они, как один, собирались защищать Конфедерацию от янки, но на первый взгляд казалось, что Конфедерацию придется оберегать от ее же защитников. Позже, однако, весь этот сброд из волонтеров, подчиняясь приказам недавно назначенного военачальника штата, переместился к городской центральной ярмарке, где кадеты Военного училища Виргинии занялись их начальной подготовкой.

Командующий виргинской милицией генерал-майор Роберт Ли настоял на визите вежливости к Вашингтону Фалконеру.

Фалконер подозревал, что сей визит был затеян губернатором с одной целью — заполучить под свой контроль легион. Но, как бы то ни было, Фалконер едва ли мог отказать в приеме человеку из семьи столь же старинной и известной, как его собственная. Итан Ридли оставил Ричмонд накануне визита Ли, и Старбаку приказали присутствовать на встрече.

— Будешь вести записи разговора, — предупредил его хмурый Фалконер. — Летчер едва ли позволит патриоту сформировать собственный полк. Помяни мое слово, Нат, он отберет у меня Легион в пользу Ли.

Старбак сидел в кабинете с открытым блокнотом на коленях. Но ничего, достойного записи, не обсуждалось.

Ли, одетый в гражданскую одежду человек средних лет, прибыл в сопровождении молодого капитана в униформе милиции штата. Они обменялись любезностями с Фалконером, затем генерал почти извиняющимся тоном объяснил, что губернатор Летчер назначил его командующим милицией Виргинии. И, так как его первейшей обязанностью является набор, экипировка и подготовка солдат, правильно ли он понял, что мистер Фалконер формировал свой собственный полк в Фалконере?

— Легион, — поправил его Фалконер.

— А, да, легион, — Ли, казалось, весьма смутил выбор слова.

— И ни одна пушка, ни одно кавалерийское седло, ни один крючок и ни одна фляга — ни один предмет обмундирования, Ли, не будет вычитаться из бюджета штата, — гордо заметил Фалконер. — Я плачу за всё, вплоть до последнего шнурка.

— Недешевое начинание, без сомнений, недешевое, Фалконер, — Ли нахмурился, словно бы сбитый с толку неожиданной щедростью.

Генерал пользовался хорошей репутацией, и жители Ричмонда были чрезвычайно довольны тем, что он вернулся в родной штат, а не принял командование северными армиями Линкольна. Однако для Старбака, наблюдавшего за спокойным, подтянутым седобородым мужчиной, едва ли были очевидны признаки предполагаемой гениальности. Ли казался сдержанным едва ли не до робости, а энергичность и энтузиазм Фалконера словно бы уменьшили его в росте.

— Вы упомянули кавалерию и пушки, — крайне неуверенно сказал Ли. — Значит ли это, что ваш… Легион, скажем так, будет представлять все рода войск?

— Рода войск? — Фалконер не понял незнакомого выражения.

— Легион будет состоять не только из пехоты? — вежливо пояснил генерал.

— О да, да. Я хочу представить Конфедерации вымуштрованное, экипированное, абсолютно боеспособное подразделение, — Фалконер призадумался над следующими словами, но все же решил, что щепотка пафоса не повредит. — Я вижу Легион как ровню элитным войскам Бонапарта. Императорская гвардия Конфедерации.

— Вот как, — сложно было сказать, восхищен или шокирован Ли подобной перспективой. Он помолчал, затем высказал скорейшее желание увидеть подобный Легион в рядах армии штата.

Этого-то и боялся Фалконер пуще всего — неприкрытого грабежа губернатором Джоном Летчером его Легиона и, как следствие, превращения последнего в очередную заурядную единицу милиции штата.

Планы Фалконера простирались гораздо шире вялых амбиций губернатора, и, в защиту этих планов, он встретил слова Ли молчанием. Генерал нахмурился:

— Вы ведь понимаете, мистер Фалконер, что мы должны поддерживать порядок и организованность?

— Дисциплину, вы имеете в виду?

— Ее самую. Мы должны поддерживать дисциплину.

Вашингтон Фалконер милостиво согласился с замечанием Ли, затем поинтересовался, не желает ли в таком случае штат принять на себя расходы по обмундированию и оснащению Легиона Фалконера?

Опасный вопрос повис в воздухе или, точнее, Фалконер его повесил. И улыбнулся:

— Как я уже упоминал, Ли, в моих планах предоставить Конфедерации готовый набор, так сказать, подготовленный Легион. Но если штат хочет вмешаться…, - он хотел сказать «мешаться», но все же такт одержал верх, — тогда, полагаю, будет только справедливо, что штат возьмет на себя нелегкое дело финансирования и, кстати говоря, возмещения моих прошлых расходов. Мой секретарь, мистер Старбак, без проблем выпишет вам полный счет.

Ли выслушал угрозу, не моргнув и глазом. Он покосился на Старбака и с интересом отметил рассасывающийся синяк, но ничего не сказал.

Он снова повернулся к Фалконеру:

— Но вы планируете предоставить Легион в распоряжение соответствующих властей, не так ли?

— Когда он будет полностью боеспособен, конечно, — Фалконер усмехнулся. — Едва ли мне интересно вести частную войну против Соединенных Штатов.

Ли не улыбнулся шутке, наоборот, он выглядел весьма подавленным. Для Старбака, однако, был кристально ясно, что Вашингтон Фалконер таки переиграл представителя губернатора и что Легион Фалконера не поглотят в пользу полков, которые спешно набирали по всему штату.

— Успешно идет набор? — поинтересовался генерал.

— За это отвечает один из моих лучших офицеров. Мы отбираем рекрутов только в пределах округа, — Фалконер несколько покривил душой, но ему казалось, что штат все же признает его права в округе. В противном случае его могли обвинить в нарушении прав других земель сродни браконьерству.

Ли, похоже, остался доволен.

— А что касается подготовки? — спросил он. — В надежных руках?

— Абсолютно, — с энтузиазмом заверил его Фалконер, не утруждая себя, однако, деталями, которых явно ожидал генерал. В отсутствие Фалконера подготовкой занимался его заместитель, второй по старшинству офицер Легиона, майор Александр Пелэм — сосед Фалконера и ветеран войны 1812 года.

Пелэму было за семьдесят, но Фалконер уверял, что энергией он не уступит и тридцатипятилетнему.

Пелэм был единственным офицером Легиона с боевым опытом за плечами, хотя Итан Ридли в беседе со Старбаком как-то глумливо заметил, что сей опыт ограничивался одним днем боевых действий, который закончился поражением при Бладенсбурге.

Визит Ли завершился непоследовательным обменом мнениями о том, как следует вести войну. Фалконер решительно настаивал на необходимости захватить город Вашингтон, а Ли говорил о том, что первым дело нужно обеспечить оборону Виргинии, а потом, заверяя друг друга во взаимном расположении, мужчины расстались.

Вашингтон Фалконер подождал, пока генерал спустился по знаменитой поворотной лестнице, а потом взорвался, обратившись к Старбаку.

— Какие у нас шансы, когда командует подобное дурачьё? Боже ты мой, нам нужны молодые и энергичные люди с твердой волей, а не потрепанные осторожные шуты!

Он энергично расхаживал по комнате, не в состоянии выразить всю меру своего разочарования.

— Я знал, что губернатор попытается украсть у меня легион. Но ему следовало бы послать кого-нибудь с более острыми клыками! — он презрительно махнул в сторону двери, через которую удалился Ли.

— В газетах пишут, что из всех военных Америки он вызывает наибольшее восхищение, — не смог сдержаться от замечания Старбак.

— За что вызывает восхищение? Что не наложил в штаны в Мексике? Если будет война, Нат, это будет не игра с плохо вооруженной кучкой мексиканцев! Ты его слышал, Нат! «Задача первостепенной важности — удержать силы северян от атаки Ричмонда».

Фалконер неплохо сымитировал мягкий голос Ли, а потом обрушился на него с критикой.

— Оборона Ричмонда — задача первостепенной важности! Что действительно важно, так это выиграть войну. А значит, нанести им сильный удар и побыстрее. Это значит наступать, наступать и наступать!

Он взглянул на приставной столик, где лежали карты западной части Виргинии, а рядом с ними — расписание железных дорог Балтимора и Огайо. Несмотря на отрицание планов по ведению частной войны с Севером, Вашингтон Фалконер замышлял атаковать железнодорожную линию, по которой припасы и рекруты доставлялись из западных штатов в Вашингтон.

Его планы этого нападения пока еще были в процессе обдумывания, но он представлял себе небольшой и быстрый отряд кавалерии, что сожжет дотла деревянные мосты, устроит крушение локомотивов и взорвет пути.

— Надеюсь, придурок не заметил эти карты, — произнес он с внезапным беспокойством.

— Я прикрыл их картами Европы до прихода генерала Ли, — сказал Старбак.

— Быстро соображаешь, Нат! Молодец! Хвала Господу, у меня есть молодежь вроде тебя, а не эти олухи из Вест-Пойнта, как у Ли. Это потому мы должны им восхищаться? Потому что он был хорошим суперинтендантом Вест-Пойнта? И в кого это его превратило? В школьного учителя! — презрение Фалконера было почти осязаемым.

— Знаю я этих школьных учителей, Нат. Мой шурин — учитель, и из него даже капрал на полевой кухне не получится, но он все равно настаивает, чтобы я произвел его в офицеры легиона. Ни за что! Он же Дятел! Просто идиот! Настоящий кретин! Тупица! Варвар! Напыщенный индюк! Да, Нат, таков мой шурин, напыщенный индюк!

Что-то в энергичной тираде Фалконера вызвало в памяти Старбака смутные воспоминания об Адаме, рассказывающем веселые истории, посвященные своему эксцентричному дяде.

— Он был наставником Адама, сэр, верно?

— И Адама, и Анны. Теперь он — директор окружной школы, а Мириам хочет, чтобы я сделал его майором.

Мириам была женой Вашингтона Фалконера. Она жила в уединении за городом и страдала от неких загадочных недугов.

— Дятла — майором! — Фалконер насмешливо заухал, представив себе эту картину. — Великий Боже, да этому несчастному идиоту курятник-то нельзя доверить, не говоря уже про полк солдат! Он — жалкое существо, Нат. Вот кто он такой. Жалкое существо. Ладно, за работу!

Работы было предостаточно. Дом осаждали визитеры, одни просили денежной помощи в разработке секретного оружия, которое, они клялись и божились, принесет Югу немедленную победу. Другие желали получить офицерскую должность в Легионе.

Большинство последних — профессиональные солдаты из Европы, оказавшиеся на половинном жаловании в войсках своих стран. Всем просителям, однако, отказали, объяснив, что Легион Фалконера формируется только из местных — как ротные офицеры, так и адъютанты.

— Ты — исключение, Нат, — сообщил Вашингтон Фалконер Старбаку. — Если, конечно, ты хочешь мне служить.

— Почту за честь, сэр, — Старбак почувствовал теплую волну благодарности за всю доброту и доверие, выказанные Фалконером.

— Насколько трудно тебе будет сражаться против своих же, Нат? — заботливо поинтересовался Фалконер.

— Здесь я как дома, сэр.

— И это правильно. Настоящая Америка — здесь, на Юге, Нат, не на Севере.

Не прошло и десяти минут, как Старбаку пришлось отказать покрытому шрамами офицеру австрийской кавалерии, который, по его словам, прошел через полдюжины жестоких битв в северной Италии. Услышав, что только виргинцы допущены к командным должностям в Легионе, офицер саркастически поинтересовался, как ему добраться до Вашингтона.

— Потому что, если никто не примет меня здесь, то, клянусь Богом, я буду сражаться за Север!

В начале мая появились новости о блокаде флотом северян побережья Конфедерации. Джефферсон Дэвис, президент Временного правительства Конфедеративных Штатов Америки, в качестве ответных мер объявил войну Соединенным Штатам. Однако штат Виргиния все еще не определился со своим отношением к войне.

Войска штата отступили из Александрии — городка, расположенного на противоположном Вашингтону берегу реки Потомак. Фалконер едко назвал это типичным проявлением нерешительности Летчера.

— Знаешь, чего хочет губернатор? — спросил он Ната.

— Отобрать у вас Легион, сэр?

— Он хочет, чтобы Север вторгся в Виргинию. Это снимет его с политического крючка, на который он насажен, без необходимости распарывать портки. Он никогда не пылал особой любовью к идее отделения. Надо будет ему прогнуться под чью-либо политику — он прогнется. Вот в чем его проблема, Нат. Он прогибается.

Тем не менее, на следующий же день разлетелась новость о том, что Летчер, не желая бездеятельно ждать восстановления Союза, приказал войскам штата занять городок Харперс-Ферри в пятидесяти милях вверх по течению от Вашингтона.

Северяне оставили город без боев, бросив тонны оружейных припасов и снаряжения в федеральном арсенале. Ричмонд ликованием встретил новости о победе, но Вашингтон Фалконер, похоже, страдал.

Он нежно лелеял свою идею атаковать железные дороги Балтимора и Огайо, пересекавшие Потомак у Харперс-Ферри, но теперь, когда город и мост удерживали южане, необходимость в подобном рейде отпала.

Новости об оккупации речного городка к тому же породили шквал рассуждений о том, что Конфедерация собирается предпринять превентивную атаку на противоположный берег Потомака, и Фалконер, боявшийся, что его быстро растущему Легиону не достанется места в победном вторжении, решил, что ему следует быть в Фалконере, где он может ускорить обучение Легиона.

— Я вызову тебя в округ так быстро, насколько смогу, — пообещал Старбаку Фалконер, садясь на лошадь, чтобы совершить семидесятимильную поездку в свое имение. — Напишешь за меня письмо Адаму?

— Конечно, сэр.

— Напиши ему, чтобы ехал домой, — Фалконер поднял на прощание руку в перчатке, затем выехал на дорогу на своей высокой вороной лошади. — Напиши ему, чтобы ехал домой! — прокричал он, отправляясь в путь.

Старбак послушно написал письмо, адресовав его в чикагскую церковь, пересылавшую почту Адама. Как и Старбак, Адам забросил учебу в Йеле, но если Старбак сделал это из-за страстной любви к девушке, то Адам уехал в Чикаго, чтобы вступить в состав Христианской Комиссии по установлению мира, которая с помощью молитв, трактатов и очевидцев пыталась привести две части Америки к миру и согласию.

Из Чикаго не пришло никакого ответа, но с каждой почтой Старбак получал очередной настойчивый запрос от Вашингтона Фалконера:

«Сколько времени потребуется Шафферсу на пошив офицерской формы?»

«Есть ли решение по знакам различия? Это очень важно, Нат! Пошли запрос в „Митчелл и Тайлерс“», «Наведайся к Бойлу и Гэмблсу и спроси образцы сабель», «В третьем ящике снизу моего письменного стола лежит револьвер фирмы „Ле Ма“, отправь его с Нельсоном».

Нельсон был одним из двух чернокожих слуг, доставлявших письма из Ричмонда в город Фалконер.

— Полковнику шибко хочется получить свой мундир, — по секрету сообщил Старбаку Нельсон.

«Полковником» был Вашингтон Фалконер, который стал подписывать свои письма как «Полковник Фалконер», и Старбак не забывал упоминать при обращении к нему этот самоприсвоенный чин.

Полковник заказал писчую бумагу с надписью «Легион Фалконера, Генштаб, Полковник Вашингтон Фалконер, штат Виргиния, командующий», и Старбак воспользовался пробным оттиском, чтобы сообщить Фалконеру радостную весть о том, что новое обмундирование будет готово в пятницу, и пообещал незамедлительно отправить его в город Фалконер.

В пятницу утром Старбак корпел над записями в счетных книгах, когда дверь в музыкальный салон с шумом распахнулась и с порога на него сердито уставился высокий незнакомец.

Это был высокий худощавый мужчина с острыми локтями, длинными ногами и выпирающими коленками. Средних лет, с черной, слегка поседевшей бородой, острым носом, высокими скулами и взъерошенными черными волосами, одетый в поношенный черный костюм, стоптанные коричневые рабочие ботинки; в общем, неожиданное появление этого чучела заставило Старбака подскочить.

— Ага, вы, должно быть, Старбак?

— Да, сэр.

— Я слышал однажды проповедь вашего отца, — любопытный незнакомец мельтешил по комнате, подыскивая, куда бы приткнуть свой чемодан, зонт, трость, пальто, шляпу и портфель, и не найдя подходящего места, прижал их к себе. — Он говорил страстно, да, но без всякой логики. Он всегда такой?

— Не вполне уверен, о чем вы говорите. Ваше имя, сэр?

— Это было в Цинциннати. В старой пресвитерианской церкви, той, что на Четвертой авеню, или то было на Пятой? В пятьдесят шестом году, или, может, в пятьдесят пятом? Потом церковь сгорела, но архитектура того, что осталось от республики, от этого не пострадала.

Не такое уж прекрасное здание. Разумеется, никто из той глупой аудитории не заметил логики вашего отца. Они лишь ликовали при каждом его слове. Долой рабовладельцев! Да здравствует наше черное братство! Аллилуйя! Дьявол посреди нас! Пятно на великой нации! Чушь!

Старбак, хоть и не любивший отца, почувствовал необходимость защитить его.

— Вы ознакомили отца со своими возражениями? Или просто решили повздорить с его сыном?

— Ссоры? Возражения? Я полностью поддерживаю взгляды вашего отца! Согласен абсолютно со всем. Рабство, Старбак, это угроза нашему обществу.

С чем я не согласен — так это с логикой вашего отца! Недостаточно просто молить Бога прикрыть эту позорную лавочку. Необходимо предпринимать конкретные, практические шаги по ее закрытию!

Возмещать ли рабовладельцам их убытки? Если да, то каким образом? Из бюджета правительства? Продавать облигации? А что с самими неграми?

Отправить их всех в Африку? Или обустроить в Южной Америке? Или выдавливать эту черноту из них смешанными браками? Кстати говоря, сей процесс весьма успешно практикуется нашими рабовладельцами. Ваш отец решил не упоминать об этом, ведь проще всего ограничиться словесным выражением негодования и молитвами. Можно подумать, молитва что-то решает в нашей жизни!

— Вы не верите в молитвы, сэр?

— Верю в молитвы?! — долговязый мужчина, казалось, был оскорблен до глубины души подобным предположением. — Если бы молитвы приносили хоть какую-то пользу, в мире не было бы скорби, разве нет? Каждая вечно недовольная чем-то женщина улыбалась бы!

Никаких болезней, никакого голода, никаких чертовых детей с их чертовыми соплями в школах, никаких ревущих младенцев, которых суют мне под нос, дабы я ими восхитился.

С какой радости мне восхищаться этими хнычущими, рыгающими, орущими грязными отпрысками? Не люблю я детей! Я пытаюсь вдолбить в голову Вашингтону Фалконеру сей простой факт четырнадцать чертовых лет!

Четырнадцать лет! Но нет! У моего зятя, похоже, проблемы с пониманием простого предложения на английском языке и, как результат, он настаивает, чтобы я заведовал учёбой.

Но мне не нравятся дети. Мне никогда не нравились дети и, надеюсь, никогда не будут нравиться. Неужели сложно это понять? — незнакомец все еще неловко прижимал к себе свои пожитки, ожидая от Старбака ответа.

Тот неожиданно осознал, что этот вспыльчивый и взбалмошный тип — тот самый напыщенный индюк, жалкое существо и, по совместительству, шурин Фалконера.

— Вы мистер Таддеус Бёрд.

— Естественно, я Таддеус Бёрд! — его, похоже, возмутила сама необходимость подтверждать свою личность. Он настороженно и вызывающе посмотрел на Старбака: — Вы хоть слово услышали из того, что я сказал?

— Вы не любите детей.

— Грязные маленькие чудовища. Заметьте, на севере вы воспитываете детей совсем иначе. Вы не боитесь приучать их к дисциплине.

Или, более того, бить их! Но здесь, на юге, мы должны проводить различие между своими детьми и рабами, поэтому мы лупим последних и портим своей добротой первых.

— Полагаю, мистер Фалконер не лупит ни тех, ни других?

Бёрд замер, уставившись на Старбака так, словно тот только что высказал самое невероятное богохульство.

— Я так понимаю, мой зять уже ознакомил вас со своими положительными качествами. Все его хорошие качества, Старбак, заключаются в долларах.

Он покупает расположение, преклонение и восхищение. Без денег он был бы так же одинок, как и амвон во вторник ночью. Кроме того, ему нет нужды лупить своих слуг или детей, потому что моя сестра управится и за двадцатерых.

Старбака оскорбили неприятные нападки на его покровителя.

— Мистер Фалконер освободил своих рабов, разве не так?

— Он освободил двадцать домашних рабов, шесть садовников и конюхов. Он никогда не держал рабов на плантациях, поскольку не нуждался в них.

Фалконер разбогател не на хлопке или табаке, а благодаря наследству, железным дорогам и инвестициям, поэтому он легко пошел на этот безболезненный шаг, Старбак, и сделал его, как я подозреваю, чтобы досадить моей сестре. Это, возможно, единственный хороший поступок, совершенный Фалконером, и я говорю скорее об упражнении в злорадстве, чем об акте освобождения.

Бёрд, так и не нашедший, куда сложить свои пожитки, просто развел руки в стороны, позволив вещам беспорядочно рассыпаться по паркетному полу музыкального салона.

— Фалконер хочет, чтобы вы доставили ему униформу.

Старбак смутился, затем понял, что разговор резко переключился на новый наряд полковника.

— Он хочет, чтобы я отвез форму в Фалконер?

— Ну разумеется хочет! — Бёрд почти сорвался на крик.

— Мне правда нужно объяснять очевидное? Если я говорю, что Фалконер хочет, чтобы вы доставили ему униформу — мне что, объяснить, что такое «униформа»? А потом дать приметы Вашингтона Фалконера? Или, простите, полковника, как нам теперь следует его величать. Иисус наш Христос, Старбак, и вы еще учились в Йеле?

— В семинарии.

— М-мм, ну это-то всё объясняет. Мозг, привыкший только к жалкому блеянию профессоров теологии, едва ли способен осилить простой человеческий язык.

Таддеуса Бёрда, очевидно, это оскорбление позабавило, потому что он начал смеяться и одновременно дергать головой взад-вперед, прямо как дятел, и стало сразу понятно, откуда возникло его прозвище.

Но если бы Старбака попросили придумать кличку этому худому, угловатому и неприятному человеку, то это было бы не Дятел, а Паук, потому что в Таддеусе Бёрде было что-то, неудержимо напоминающее Старбаку длинноногого, волосатого, непредсказуемого и злобного паука.

— Полковник поручил мне заняться кое-какими делами в Ричмонде, а вы пока отправляйтесь в Фалконер, — продолжил Дятел издевательски-сюсюкающим голосом, словно обращаясь к маленькому и не отягощенному интеллектом ребенку.

— Итак… не стесняйтесь меня останавливать, если возникнут сложности с пониманием инструкций, с вашим-то йельским образованием. Вы отправитесь в Фалконер, где полковник, — Бёрд глумливо отсалютовал, — скучает по вашему обществу, если, конечно, портные закончили с обмундированием. Будете официальным разносчиком мундиров и нижних юбок его дорогой дочери. Крайне ответственное назначение!

— Юбок? — переспросил Старбак.

— Женское нижнее белье, — ехидно заметил Бёрд и уселся за роскошное пианино Фалконера. Он исполнил стремительное и необыкновенно выразительное арпеджо. Затем последовала очередь «Тела Джона Брауна», которое он, без особого почтения к мелодии или ритму, сопроводил непринужденным пением.

— И для чего Анне столько юбок, раз уж у нее их уже больше, чем нужно, по мнению любого разумного существа? Однако ж разум и женщины никогда особо не дружили. Но для чего ей Ридли? И на это нет ответа.

Нахмурившись, он остановился:

— Хотя художник он на удивление талантливый.

— Итан Ридли? — удивленно спросил Старбак, отчаянно пытаясь не заплутать в извилистых словесных зарослях собеседника.

— На удивление талантливый, — повторил Бёрд с долей тоски, словно завидуя Ридли, — но ленивый, естественно. Такой талант, данный природой, пропадает, Старбак. Впустую! Не будет он работать над своим талантом. Ему больше нравится жениться на деньгах, чем зарабатывать их, — он подчеркнул свои слова мрачной минорной нотой. — Раб природы, — заметил он, выжидательно поглядывая на Старбака.

— И отродье ада? [1] — услужливая память подсказала Старбаку завершение шекспировской цитаты.

— А, все-таки вы не только священные тексты читали, — Бёрд казался разочарованным, но зловредность взяла верх, и он понизил голос до доверительного шепота: — Но помяните мое слово, Старбак, раб природы таки женится на дочке полковника!

К чему эта семья заключает такие странные браки, разве что Господу известно, только он не скажет. Правда, в настоящий момент, точно вам говорю, юный Ридли в опале у полковника. У него ведь не вышло завербовать Траслоу, так-то!

Бёрд извлек из рояля демонический и триумфальный, режущий слух аккорд.

— Не вышло с Траслоу! Ридли придется как следует постараться, чтобы не уронить своего достоинства, это точно. Полковник не обрадуется.

— Кто такой Траслоу? — спросил Старбак с оттенком безысходности.

— Траслоу! — зловеще произнес Бёрд, а потом замолчал, чтобы сыграть навевающий дурные предчувствия куплет из басовых нот. — Траслоу, Старбак, — окружной убийца! Наш изгой! Наш демон с холмов! Наше чудовище, наше порождение тьмы, наш злодей! — Бёрд хихикнул от своего озорства, затем крутанулся на скамеечке для фортепиано, чтобы взглянуть на Старбака.

— Томас Траслоу — бунтарь и сорвиголова, и мой зять, который явно обделен здравым смыслом, хочет видеть его в рядах Легиона, потому что, как он говорит, Траслоу служил в Мексике. Он-то служил, конечно, но на самом деле, помяните мое слово, Старбак, он хочет, чтобы репутация Траслоу работала на благо его игрушечного Легиона. Короче говоря, Старбак, великий Вашингтон Фалконер ищет одобрения убийцы… нет, все-таки это странный мир… ну что, купим все-таки эти юбки?

— Траслоу — убийца?!

— Именно. Он выкрал жену у одного человека. Убил его, чтобы заполучить ее. Затем завербовался в армию, когда шла Мексиканская война, чтобы ускользнуть от констеблей. После войны, однако, он принялся за старое. Не тот человек Траслоу, чтобы не применять свои природные таланты, понимаете?

Он убил человека, оскорбившего его жену. Потом перерезал глотку еще одному, когда тот пытался украсть его лошадь. Ирония в том, видите ли, что Траслоу, наверное, украл больше лошадей по эту сторону Миссисипи, чем кто бы то ни было.

Бёрд вытянул из кармана темную тонкую сигару. Он откусил кончик и отправил его в полет через всю комнату, целясь в фарфоровую плевательницу.

— И он ненавидит янки. До дрожи! Если вы пересечетесь в Легионе, Старбак, он, скорее всего, захочет отточить свои смертоносные навыки, — Бёрд зажег сигару, выпустил облако дыма и удовлетворенно ухнул, качая головой вперед и назад.

— Я удовлетворил ваше любопытство, Старбак? Вдоволь ли мы посплетничали? Отлично. Тогда нам следует проверить, в самом ли деле готова полковничья форма, потом купить Анне её нижние юбки. По коням, Старбак, по коням!

Таддеус Бёрд первым делом прошел через весь город к большому складу «Бойл и Гэмблс», где он заказал снаряжение.

— Пули Минье. Формирующийся Легион расстреливает их быстрее, чем могут отливать заводы. Нам нужно всё больше и больше. Вы можете поставить пули Минье?

— Конечно, можем, мистер Бёрд.

— Я не мистер Бёрд! — величественно объявил тот, — а майор Бёрд из Легиона Фалконера, — он щелкнул каблуками и отвесил поклон пожилому торговцу.

Старбак изумленно уставился на Бёрда. Майор Бёрд? Этот потешный человек, который, как заявил Вашингтон Фалконер, никогда не будет назначен офицером. Человек, не способный быть даже капралом полевой кухни, по утверждению Фалконера.

Человек, если Старбак правильно помнил, которого назначат офицером только через труп Фалконера. И Бёрд хочет быть офицером, в то время как профессиональным европейским солдатам, ветеранам настоящих сражений, отказали в простом назначении лейтенантами.

— И нам нужно еще больше капсюлей, — Бёрд не обращал внимания на удивление Старбака, — тысячи дьяволят. Отправьте их в лагерь Легиона Фалконера в Фалконере, округ Фалконер.

Он витиевато подписал заказ: «Майор Таддеус Каратак Эвилар Бёрд».

— Предки, — коротко объяснил он значение этих помпезных имен Старбаку, — два валлийца, два француза, все мертвы, пойдемте отсюда. Он первым вышел из склада вниз по склону к Иксчейндж-элли.

Старбак нагнал размашисто шагавшего Бёрда и начал обсуждение проблематичного вопроса.

— Позволите мне поздравить вас с вашим назначением, майор Бёрд?

— Так вы не глухой, да? Это хорошие новости, Старбак. Молодой человек должен сохранять свои способности до самой старости, спиртное и глупость разрушают их. Да, в самом деле. Моя сестра заставила себя подняться с постели, чтобы уговорить полковника назначить меня майором в его Легион. Я не знаю, на основании каких определенных полномочий полковник-бригадир-капитан-лейтенант-адмирал-Господь Беспощадный Фалконер делает такое назначение, но, возможно, нам и не нужны никакие полномочия в эти мятежные дни. В конце концов, мы все Робинзоны Крузо, высаженные на остров безо всякого правительства, и поэтому должны приспособить все, что сможем там найти, и мой зять нашел в себе силы назначить меня майором, и вот я майор.

— Вы мечтали об этом назначении? — очень вежливо спросил Старбак, поскольку никак не мог представить себе, чтобы этот экстравагантный человек желал стать военным.

— Мечтал? — Дятел Бёрд неожиданно остановился на тротуаре, заставив женщину сделать сложный маневр, чтобы обойти препятствие, которое он неожиданно создал.

— Мечтал? Это весьма уместный вопрос, Старбак, вполне ожидаемый от бостонского юноши. Мечтал ли я? — Бёрд ворошил пальцами бороду, размышляя над ответом.

— Моя сестра желала этого, так как она достаточно глупа, чтобы верить в то, что воинское звание автоматически придает респектабельность, качество, как она считает, мне недостающее, но желал ли я этого назначения? Да, я хотел. Должен признаться, хотел, и почему, спросите вы меня? В первую очередь, потому, Старбак, что войны в основном ведутся дураками, и таким образом мне надлежит предложить свои услуги как противоядие от этой печальной действительности.

Учитель произнес свою вызывающе нескромную речь настолько искренне и таким тоном, что привлек к себе внимание изумленных пешеходов.

— А во-вторых, я окажусь вдали от школьного кабинета. Вы хоть знаеете, как я не выношу детей? Как ненавижу их? Как мне хочется негодовать от одних только их голосов! Их проказы жестоки, их присутствие оскорбительно, а их болтовня утомительна. Вот мой главный довод.

Неожиданно и так же резко, как остановилось это стремительное продвижение, майор Таддеус Каратак Эвилар Бёрд снова начал спускаться с холма размашистым и судорожным шагом.

— Были доводы против этого назначения, — продолжил Бёрд, когда Старбак догнал его.

— Во-первых, необходимость тесного общения с моим зятем, но по зрелом размышлении это предпочтительнее возни с детьми, и, во-вторых, пожелание моей милой, которая боится, что я паду на поле битвы. Это было бы трагично, Старбак, трагично!

Бёрд выразил невероятный размах этой трагедии, яростно жестикулируя правой рукой и чуть не сбив шляпу с головы проходившего мимо джентльмена.

Но моя дорогая Присцилла понимает, что в такую минуту мужчина не должен медлить с выполнением своего патриотического долга, и поэтому она согласилась, несмотря на свои сентиментальные опасения, чтобы я стал военным.

— Вы помолвлены, сэр?

— Вы, наверно, считаете это обстоятельство странным? — негодующе поинтересовался Бёрд.

— Я считаю его поводом для поздравлений, сэр.

— Ваша тактичность превосходит вашу честность, — фыркнул Бёрд, затем свернул к швейной мастерской Шаффера, где уже лежали наготове, как и было обещано, три одинаковых мундира для полковника Фалконера, так же как и дешевенькая униформа, которую Фалконер заказал для Старбака.

Дятел Бёрд настоял на том, чтобы проверить униформу полковника, затем заказал себе точно такую же, за той лишь разницей, что на воротнике его мундира, по позволению Бёрда, должна быть только одна майорская звезда, а не три золотые звезды, которые украшали мундир полковника.

— Занесите мундир на счет моего зятя, — величественно произнес Бёрд, когда двое портных снимали мерки с его неуклюжей костлявой фигуры. Он тщательно отобрал для униформы всевозможные украшения, какие только можно было вообразить: кисточки, перья, отделку тесьмой.

— Отправлюсь на войну франтом, — заявил Бёрд, затем обернулся, так как висевший на двери колокольчик возвестил о появлении нового посетителя.

— Дилейни!

Бёрд радостно поприветствовал невысокого дородного человека с большими, как у совы, глазами, который близоруко искал источник столь оживлённого приветствия.

— Бёрд? Неужто это вы? Вас выпустили на волю? Бёрд! Это вы!

Двое мужчин: один долговязый и неопрятный, другой — весь гладкий, круглый и аккуратный, — поприветствовали друг друга с неподдельной радостью.

Хоть они и не виделись несколько месяцев, было вполне очевидно, что они продолжали разговор, состоящий из оскорблений, нацеленных на их общих знакомых. Лучших из них пренебрежительно называли простофилями, а худших — круглыми дураками.

Позабытый Старбак стоял и перебирал пакеты с униформой полковника, пока Таддеус Бёрд, вдруг вспомнивший про него, не подозвал его кивком головы.

— Вы должны познакомиться с Бельведером Дилейни, Старбак. Мистер Дилейни — сводный брат Итана, однако не позволяйте этому досадному обстоятельству повлиять на ваше мнение.

— Старбак, — произнес Дилейни, слегка поклонившись. Он был по меньшей мере на двенадцать дюймов ниже высокорослого Старбака и выглядел гораздо элегантнее.

Черный сюртук, бриджи и цилиндр Дилейни были сшиты из шелка, сапоги с отворотами блестели, рубашка с жабо на груди сияла ослепительной белизной, а на галстуке красовалась булавка с оправленной в золото жемчужиной.

У него было круглое близорукое лицо, говорившее о пронырливости и веселом нраве.

— Вы размышляете о том, что я не похож на моего дорогого Итана, — упрекнул он Старбака. — Вы вопрошали себя, как могли вылупиться из одного яйца лебедь и канюк, разве не так?

— Я ни о чем таком и не думал, сэр, — солгал Старбак.

— Называйте меня Дилейни. Мы должны стать друзьями. Итан говорит, вы учились в Йеле?

Старбаку стало интересно, о чем еще рассказал Итан.

— Да, я учился в семинарии.

— Я не стану вменять это вам в вину, при условии, что вы не будете возражать против того, что я адвокат. Спешу сказать, не очень успешный, поскольку я склонен относиться к закону больше как к увлечению, нежели как к профессии, подразумевая, что иногда, когда это попросту неизбежно, я заверяю завещания.

Дилейни сознательно скромничал, поскольку своей преуспевающей практикой он был обязан острому политическомй чутью и почти иезуитской осторожности.

Бельведер Дилейни не считал нужным выставлять напоказ компрометирующую информацию о своих клиентах в открытых разбирательствах и потому тихо проводил свою искусную работу в кулуарах законодательного собрания, в городских ресторанах или в элегантных гостиных особняков на Грейс-стрит и Клэй-стрит.

Он был посвящен в тайны половины виргинских конгрессменов, и его влияние в виргинской столице усиливалось. Он поведал Старбаку, что познакомился с Таддеусом Бёрдом в виргинском университете, и с тех пор они стали лучшими друзьями.

— Вы оба должны отобедать со мной, — настоятельно потребовал Дилейни.

— Наоборот, — заявил Бёрд, — это вы должны отобедать со мной.

— Мой дорогой Бёрд! — изобразил ужас Дилейни.

— Я не могу позволить себе питаться на жалованье деревенского учителя! Ужасы раскола возбудили во мне аппетит, а мой деликатный организм требует исключительно сытную пищу и самые прекрасные вина. Нет, нет! Вы пообедаете со мной, так же как и вы, мистер Старбак, я намерен узнать обо всех тайных грехах вашего отца. Не выпивает ли он? Не якшается ли с распутными женщинами в ризнице? Успокойте меня, прошу вас.

— Вы должны обедать со мной! — настаивал Бёрд, — и вы отведаете лучшие вина из подвалов «Спотсвуда», потому что, мой дорогой…, платить буду не я, а Вашингтон Фалконер.

— Мы отобедаем за счет Фалконера? — радостно спросил Дилейни.

— Безусловно, — довольно ответил Бёрд.

— Тогда моё дельце с Шаффером обождет до завтрашнего дня. Ведите меня к кормушке! Ведите, дорогой Бёрд, ведите! Станем обжорами, зададим новое определение жадности, будем же уничтожать пищу, как никогда ранее, купаться во французских винах и сплетничать. Прежде всего, именно сплетничать.

— А я полагал, мы пойдем покупать нижние юбки, — запротестовал Старбак.

— Подозреваю, вы лучше выглядите в брюках, — строго заявил Дилейни, — и, кроме того, юбки, как и долг, могут обождать до завтра. Удовольствие зовет нас, Старбак, удовольствие зовет нас, так сдадимся же его зову.

Глава третья

Семь Источников, дом Вашингтона Фалконера в округе Фалконер, выглядел именно так, как Старбак представлял его в мечтах, именно так, как описывал Адам, и он был именно таким, каким, по мнению Старбака, и должен быть дом мечты. Просто идеальным, как он решил в тот самый момент, когда впервые его увидел тем воскресным утром в конце мая.

Семь Источников был обширным белым зданием всего двух этажей в высоту, за исключением часовой башни, возвышавшейся у ворот конюшни, где крышу венчал хрупкий купол со шпилем и флюгером.

Старбак ожидал увидеть нечто более претенциозное, с высокими колоннами и элегантными пилястрами, со сводчатыми портиками и вычурными фронтонами, но большой дом был больше похож на роскошный дом фермера, который с годами беспорядочно расширялся, увеличивался и сам себя воспроизводил, пока не превратился в клубок крутых крыш, тенистых входов и заросших плющом стен.

Центр этого дома был сделан из натурального камня, а внешние крылья были деревянными, окна с черными ставнями и железными балконами затеняли высокие деревья, под которыми стояли белые скамейки и широкие столы, а с ветвей свисали качели.

Деревья меньшего размера покрылись красными и белыми цветами, что падали, окрашивая аккуратно постриженную лужайку. Дом и сад обещали теплый домашний уют и непритязательный комфорт.

Старбак, которого в передней поприветствовал чернокожий слуга, сначала избавился от завернутых в бумагу пачек с новыми мундирами Вашингтона Фалконера, а потом второй слуга взял саквояж с собственной униформой Старбака, затем подошла горничная в тюрбане и забрала две тяжелые связки с нижними юбками, неуклюже свисавшие с луки седла.

Он подождал. Напольные часы с маятником и нарисованными на циферблате луной, звездами и кометами громко тикали в углу покрытого плитками коридора. На стенах были обои с цветочным рисунком и висели портреты Джорджа Вашингтона, Томаса Джефферсона, Джеймса Мэдисона и Вашингтона Фалконера.

Портрет Фалконера изображал его верхом на великолепном вороном коне, Саратоге, и указывающим в ту сторону, где, как предположил Старбак, находилось окружающее Семь Источников поместье. В камине остался пепел, и это означало, что ночи на этой возвышенности еще были холодными.

В хрустальной вазе на столе стояли свежие цветы, лежали две сложенные газеты, заголовки радовались официальному присоединению Северной Каролины к Конфедерации.

Дом пах крахмалом, щелочным мылом и яблоками. Промедление угнетало Старбака. Он не знал, что его ожидает.

Полковник Фалконер настоял, чтобы Старбак привез три новеньких мундира прямо в город Фалконер, но будет ли он гостем в доме или ему придется искать постой в лагере Легиона, Старбак до сих пор не знал, и эта неопреденность его нервировала.

Торопливые шаги на лестнице заставили его обернуться. Белокурая девушка в белом возбужденно сбежала по последнему пролету, но на нижней ступеньке остановилась, положив руку на белые перила. Она торжественно изучала Старбака.

— Вы Нат Старбак? — наконец спросила она.

— Да, мэм, — он неловко и быстро поклонился.

— Не называйте меня «мэм», я Анна, — она сделал еще один шаг вниз, в коридор. Она была маленького роста, не больше пяти футов, с бледным лицом беспризорного ребенка, такого болезненного вида, что если бы Старбак не знал, что она является одной из самых богатых наследниц Виргинии, то принял бы ее за сироту.

Лицо Анны было знакомо Старбаку по портрету, что висел в ричмондском доме, но хотя художник довольно точно написал ее узкое лицо и робкую улыбку, он упустил нечто существенное, самую суть этой девушки, и эта суть, решил Старбак с удивлением, вызывала жалость.

Несмотря на свою красоту, Анна выглядела по-детски беспокойной, почти испуганной, будто ожидала, что весь мир будет насмехаться над ней, раздавать оплеухи и игнорировать ее как совершенно бесполезное существо.

Этот чрезвычайно робкий вид не улучшало и легкое косоглазие в ее левом глазу, хотя оно и было едва заметным.

— Я так рада, что вы приехали, — сказала она, — потому что искала предлог не ходить в церковь, а теперь могу поговорить с вами.

— Вы получили нижние юбки? — спросил Старбак.

— Нижние юбки? — Анна замолчала, нахмурившись, как будто ей не было знакомо это слово.

— Я привез нижние юбки, которые вы заказывали, — объяснил Старбак, чувствуя себя так, будто разговаривает с каким-то глупым ребенком.

Анна покачала головой.

— Они для отца, мистер Старбак, а не для меня, хотя зачем они ему, я не знаю. Может, он думает, что во время войны поставки будут затруднены? Мама говорит, что мы должны сделать запасы медикаментов на случай войны. Она заказала сто фунтов камфоры и Бог знает сколько пропитанной селитрой бумаги, а еще нюхательную соль. Солнце сильно палит?

— Нет.

— Видите ли, я не могу выходить на солнце, чтобы не загореть. Но вы говорите, оно не очень жаркое? — спросила она с надеждой.

— Не очень.

— Тогда не пойти ли нам на прогулку? Вы не возражаете? — она пересекла холл, взяла Старбака под руку и потащила в сторону широкой входной двери.

Этот порывистый жест был удивительно интимным для такой робкой девушки, но Старбак подозревал, что это была неловкая попытка обрести друга.

— Я так хотела с вами встретиться, — сказала Анна. — Разве вы не должны были приехать вчера?

— Униформу задержали на день, — солгал Старбак. По правде говоря, он обедал с Таддеусом Бёрдом и соблазнителем Бельведером Дилейни, и этот обед превратился в поздний ужин, так что нижние юбки были куплены лишь ближе к полудню в воскресенье, но едва ли было разумно признаваться в этом праздном времяпрепровождении.

— Что ж, теперь вы здесь, — произнесла Анна, вытащив Старбака на солнечный свет, — и я так этому рада. Адам так много о вас рассказывал.

— Он и о вас часто говорил, — галантно ответил Старбак, хотя это была неправда, на самом деле Адам редко рассказывал о сестре, и без особой любви.

— Вы меня удивили. Адам обычно тратит много времени на исследование собственного «я» и едва ли замечает существование других людей, — Анна, обнаружив более логический склад ума, чем ожидал Старбак, тем не менее покраснела, как будто извиняясь за свое явно резкое суждение. — Мой брат по сути настоящий Фалконер, — объяснила она. — Он не очень практичен.

— Но ведь ваш отец практичен, уверен в этом.

— Он мечтатель, — заявила Анна, — романтик. Верит, что всё сбудется, если не терять надежды.

— Но, конечно, этот дом был построен не одними надеждами? — Старбак помахал в сторону роскошного фасада Семи Источников.

— Вам нравится дом? — похоже, Анна удивилась. — Мы с мамой пытаемся убедить отца снести его и построить что-нибудь побольше. Может, в итальянском стиле, с колоннами и куполом? Мне бы хотелось, чтобы у нас был храм на холме посреди сада. Что-нибудь, окруженное цветами и очень большое.

— Мне кажется, дом и так прекрасен, — сказал Старбак.

Анна выразила свое несогласие со Старбаком гримасой.

— Его построил наш прапрадедушка Адам, по крайней мере, большую его часть. Он был очень практичен, но потом его сын женился на француженке, разбавив кровь семьи чем-то эфемерным. Так говорит мама. А она не слишком здорова, эта кровь не может ей помочь.

— Адам не кажется эфемерным.

— О, но ведь он именно такой, — заявила Анна, а потом улыбнулась Старбаку. — Мне так нравится речь северян. Она гораздо быстрее нашего сельского говора. Вы позволите мне вас нарисовать? Я не такой хороший художник, как Итан, но усиленно работаю над этим. Вы можете сесть на берегу реки Фалконер и принять меланхоличный вид, как изгнанник у вод Вавилона.

— Вы хотели бы, чтобы я подвесил свою арфу в ивах? [2] — неуклюже пошутил Старбак.

Анна высвободила свою руку и восхищенно захлопала.

— Вы составите превосходную компанию. Все остальные так скучны. Адам изображает праведника на Севере, отец увлечен своими солдатами, а мама проводит весь день, обложившись льдом.

— Льдом?

— Уэнхемским льдом, из вашего родного штата Массачусетс. Полагаю, если начнется война, то больше не будет никакого уэнхемского льда, так что нам придется удовольствоваться продуктом местного производства. Но доктор Дэнсон говорит, лед может излечить мамину невралгию. Способ лечения льдом пришел к нам из Европы, так что должен быть хорош.

Старбак никогда не слышал о невралгии и не хотел расспрашивать, боясь, что она может оказаться одним их тех непонятных женских заболеваний, которые невозможно описать и которыми так часто страдали его мать и сестра, но Анна сама объяснила, что это один из современных недугов и заключается он в том, что она назвала «болями в лицевой части головы».

Старбак пробормотал слова утешения.

— Но отец говорит, она это выдумала ему назло, — продолжала Анна своим робким и слабым голоском.

— Уверен, это неправда, — сказал Старбак.

— А я думаю, вполне может быть правдой, — произнесла Анна очень грустно. — Иногда я гадаю, неужели мужчинам и женщинам вечно суждено друг друга раздражать?

— Не знаю.

— Не очень-то ободряющая беседа, да? — спросила Анна скорее от безысходности и тоном, который предполагал, что все ее разговоры подобным же образом затягивает в трясину меланхолии.

Казалось, она с каждой секундой всё глубже погружается в отчаяние, и Старбак вспоминал злобные рассказы Бельведера Дилейни о том, что его сводный брат терпеть не мог эту девушку, и насколько Ридли нуждался в ее приданом.

Старбак надеялся, что эти истории были лишь злобными сплетнями, иначе до чего же жестоким должен быть мир, чтобы мучать такую робкую и не от мира сего девушку, как Анна Фалконер.

— Отец и правда сказал, что эти нижние юбки для меня? — внезапно спросила она.

— Так сказал ваш дядя.

— А, Дятел, — отозвалась Анна, как будто это всё объясняло.

— Этот заказ выглядел очень странно, — галантно произнес Старбак.

— Теперь так много всего странного, — безнадежно заявила Анна, — и я не смею просить у отца объяснений. Он будет не в духе, вот увидите.

— Да?

— Это все вина бедняги Итана. Понимаете, он не смог найти Траслоу, а отец вбил себе в голову, что ему нужен Траслоу. Вы слышали о Траслоу?

— Ваш дядя говорил мне о нем, да. Как будто это довольно грозный человек.

— Но так и есть, он грозный. Он пугает! — Анна замолчала и подняла глаза на Старбака. — Могу я вам довериться?

Старбак гадал, что за жуткую историю он сейчас услышит об ужасном Траслоу.

— Почту за честь, если вы мне доверитесь, мисс Фалконер.

— Пожалуйста, зовите меня Анна. Я хочу, чтобы мы стали друзьями. А я расскажу вам, по секрету, конечно, что не верю, будто бедняга Итан рыскал у берлоги Траслоу. Думаю, Итан слишком его боится. Все боятся Траслоу, даже папа, хотя и уверяет, что не боится, — тихий голос Анны звучал очень серьезно. — Итан говорит, что ездил туда, но не знаю, правда ли это.

— Уверен, что правда.

— А я нет, — она вновь взяла Старбака под руку и зашагала дальше. — Может, вам стоит поехать поискать Траслоу, мистер Старбак?

— Мне?

Внезапно голос Анны зазвучал оживленно.

— Воспринимайте это как рыцарский обет. Все молодые рыцари моего отца должны поскакать в горы и бросить вызов чудовищу, а тот, кто привезет его с собой, будет признан лучшим, самым благородным и галантным. Что вы об этом думаете, мистер Старбак? Хотите исполнить рыцарский обет?

— Думаю, это звучит пугающе.

— Отец оценит, если вы поедете, я уверена, — сказала Анна, но когда Старбак не ответил, просто вздохнула и потащила его к крылу дома.

— Хочу показать вам трех моих собак. Вы наверняка скажете, что они самые прелестные создания в мире, а потом мы принесем краски и пойдем к реке, и вы сможете повесить в ивах эту потрепанную шляпу. Правда, у нас нет ив, по крайней мере, не думаю, что они есть. Я не очень хорошо разбираюсь в деревьях.

Но встреча с тремя собаками не состоялась, как и поход за красками, потому что парадная дверь Семи Источников внезапно отворилась, и на солнечный свет выступил полковник Фалконер.

Анна восхищенно затаила дыхание. Ее отец был одет в один из своих новых мундиров и выглядел действительно великолепно. Как будто был рожден, чтобы носить эту форму и вести людей по зеленым холмам к победе.

Серый мундир был густо расшит золотой и желтой тесьмой, переплетенной таким образом, что она образовывала широкую кайму по краям кителя, а рукава были богато украшены причудливо извивающимся галуном, поднимающимся от широких манжет чуть выше локтей.

Из-за сияющего черного ремня торчала пара желтых лайковых перчаток и свисал красный шелковый кушак с кистями. Его высокие сапоги сверкали, ножны сабли были отполированы до зеркального блеска, а желтый плюмаж на треуголке покачивался на слабом теплом ветерке.

Вашингтон Фалконер был явно собой доволен и встал так, чтобы видеть свое отражение в одном из высоких окон.

— Ну как, Анна? — спросил он.

— Чудесно, папа! — отозвалась Анна с максимальным оживлением, на которое была способна, как подозревал Старбак. Из дома вышли двое чернокожих слуг и кивнули в знак согласия.

— Я ждал форму вчера, Нат, — Фалконер не то спрашивал, не то обвинял Старбака этим заявлением.

— В ателье Шаффера опоздали на день, сэр, — с легкостью солгал он, — но они принесли глубочайшие извинения.

— Я их прощаю, учитывая великолепную портняжную работу, — Вашингтон Фалконер не мог оторвать глаз от своего отражения в оконном стекле.

Серый мундир был дополнен золотыми шпорами, а также золотыми цепочками для шпор и ножен. В кобуре из мягкой кожи лежал револьвер, его рукоять была прикреплена к ремню еще одной золотой цепочкой.

Внешние швы его бриджей были украшены белыми и желтыми лампасами, а в желтые эполеты на мундире были вплетены золотые нити.

Он вытащил свою саблю с рукоятью из слоновой кости, и утро внезапно пронзил резкий скрежет вынимаемой из ножен стали. Солнечные лучи отразились от изогнутого и отполированного до блеска клинка.

— Французская, — сказал он Старбаку, — подарок Лафайета моему деду. Теперь она отправится в новый крестовый поход за свободой.

— Вы действительно выглядите впечатляюще, сэр, — заявил Старбак.

— До тех пор, пока людям надо будет надевать мундир, чтобы сражаться, эти тряпки будут столь же хороши, как и любые другие, — отозвался полковник с насмешливой скромностью, а потом разрезал саблей воздух. — Тебя не утомило путешествие, Нат?

— Нет, сэр.

— Тогда отпусти руку моей дочери, и мы найдем тебе кой-какую работу.

Но Анна не хотела позволить Старбаку уйти.

— Работу, папа? Но сегодня воскресенье.

— А тебе следовало пойти в церковь, дорогая.

— Слишком жарко. И кроме того, Нат согласился позировать, а ты ведь не лишишь меня этого маленького удовольствия?

— Именно так я и поступлю, дорогая. Нат опоздал с прибытием на целый день, а работа ждать не будет. А теперь почему бы тебе не отправиться к своей матери почитать ей что-нибудь?

— Она сидит в темноте, принимая курс лечения льдом, предписанный доктором Дэнсоном.

— Дэнсон просто идиот.

— Но он единственный квалифицированный идиот-медик, который есть в нашем распоряжении, — сказала Анна, вновь с той искоркой оживления, которого обычно было лишено ее поведение. — Ты и правда заберешь Ната, отец?

— Правда, дорогая.

Анна отпустила локоть Старбака и наградила его на прощанье робкой улыбкой.

— Ей скучно, — сказал полковник, когда они со Старбаком вернулись в дом. — Она может болтать весь день, главным образом о всякой ерунде.

Он неодобрительно покачал головой и повел Старбака по коридору, увешанному поводьями и уздечками, трензелями и мундштуками, подхвостниками и мартингалами.

— Тебе не сложно было найти вчера ночлег?

— Нет, сэр.

Старбак нашел пристанище в таверне Скоттсвиля, где ни у кого не вызвал интерес его акцент северянина и никто не потребовал предъявить пропуск, которым его снабдил полковник Фалконер.

— Полагаю, никаких новостей от Адама? — с тоской в голосе спросил полковник.

— Боюсь, что нет, сэр. Хотя я ему написал.

— Ну ладно. А почта с севера может и задержаться. Это просто чудо, что она до сих пор приходит. Пойдем, — он распахнул дверь в кабинет. — Нужно найти для тебя оружие.

Кабинет был чудесной просторной комнатой в западном крыле дома. В трех его стенах были обрамленные плющом окна, а у четвертой находился большой камин.

С тяжелых потолочных балок свисали старинные кремниевые ружья, багинеты и мушкеты, стены украшали картины баталий, а стену над камином — пистолеты с медными ручками и сабли с рукоятками из змеиной кожи.

Черный лабрадор завилял хвостом, приветствуя Фалконера, но явно был слишком стар и болен, чтобы встать на ноги. Фалконер наклонился и потрепал пса за ушами.

— Хороший мальчик.

Это Джошуа, Нат. Когда-то был лучшей охотничьей собакой по эту сторону Атлантики. Его воспитал отец Итана. Бедняга, — Старбак не был уверен, к кому относилось это замечание — к собаке или отцу Итана, но дальнейшие слова полковника предполагали, что он жалел не Джошуа.

— Ужасная это вещь — пьянство, — заявил полковник, выдвигая широкий ящик стола, который оказался заполнен оружием. — Отец Итана пропил семейные земли. Его мать умерла при его рождении, отравившись зараженным молоком [3], а сводный брат загрёб все ее деньги. Теперь он адвокат в Ричмонде.

— Я с ним встречался, — заметил Старбак.

Вашингтон Фалконер обернулся к Старбаку и нахмурился.

— Ты встречался с Дилейни?

— Мистер Бёрд представил мне его у Шаффера, — Старбак не имел намерений сообщать, как это знакомство растянулось на десять часов наслаждения прекрасной едой и напитками в отеле «Спотсвуд Хаус», и всё это за счет Фалконера, или как он проснулся в субботу утром с ужасной головной болью, сухостью во рту, бурлением в животе и смутными воспоминаниями о том, как клялся в вечной дружбе забавному и озорному Бельведеру Дилейни.

— Плохой парень, этот Дилейни, — казалось, полковник был разочарован в Старбаке. — Слишком себе на уме.

— Это была очень короткая встреча, сэр.

— Слишком себе на уме. Я знаю адвокатов, которые хотели бы совместить крепкую веревку, высокое дерево и мистера Дилейни. Он получил все деньги матери, а бедняге Итану не досталось ни гроша от их имения. Это несправедливо, Нат, совершенно несправедливо. Если бы у Дилейни была бы хоть толика порядочности, он бы позаботился об Итане.

— Он упоминал о том, что Итан — очень хороший художник, — сказал Старбак, надеясь, что этот комплимент его будущему зятю восстановит хорошее расположение духа полковника.

— Так и есть, но этим состояния не сделаешь, так ведь? Он мог бы и на фортепиано прекрасно играть, как Дятел. Я скажу тебе, кто такой Итан, Нат. Он один из самых превосходных охотников, которых я когда-либо видел, и, наверное, лучший наездник в округе. И прекрасно разбирается в сельском хозяйстве, черт побери. Последние пять лет он управляет тем, что осталось от земель его отца, и сомневаюсь, что кто-нибудь мог бы сделать и половину того, что он.

Наградив Ридли столь щедрым комплиментом, полковник вытащил длинноствольный револьвер и крутанул барабан, после чего решил, что он не подходит.

— У Итана есть ценные достоинства, Нат, и он станет хорошим солдатом, прекрасным солдатом, хотя, признаюсь, для набора рекрутов он не самый лучший, — Фалконер бросил на Старбака проницательный взгляд. — Ты слышал о Траслоу?

— Анна упоминала о нем, сэр. И мистер Бёрд тоже.

— Я хочу заполучить Траслоу, Нат. Он мне нужен. Он бы привел с собой пятьдесят сильных мужчин с холмов. Крепких мужчин, настоящих бойцов. Конечно, все они подонки, но если Траслоу велит им покориться, они это сделают. А если он к нам не присоединится? Половина людей в округе побоится оставить скот без присмотра. Теперь ты понимаешь, почему он мне нужен.

Старбак понял, что сейчас последует, и его душа ушла в пятки. Траслоу ненавидел янки, он был убийцей, демоном, живущим на труднодоступных холмах.

Полковник покрутил барабан еще одного револьвера.

— Итан говорит, что Траслоу отправился воровать лошадей и его не будет дома еще долго, может, несколько недель, но у меня такое чувство, что Траслоу просто избегает Итана. Увидел, как он приближается, понял, чего тот хочет, и потому скрылся с глаз долой. Мне нужен кто-то, с кем Траслоу не знаком. Кто-то, кто поговорит с этим парнем и узнает его цену. У каждого есть своя цена, Нат, в особенности у мерзавца вроде Траслоу.

Он положил револьвер обратно и выбрал другой, выглядящий более смертоносным.

— Так что ты думаешь о том, чтобы отправиться туда, Нат? Не буду делать вид, что это легкое задание, потому что Траслоу не самый простой человек, и если ты мне скажешь, что не хочешь этого делать, я больше не буду продолжать. Но если согласишься? — полковник оставил это приглашение висеть в воздухе.

И поставленный перед выбором Старбак внезапно ощутил, что и правда хочет поехать. Он жаждал доказать, что сможет вытащить чудовище из его берлоги.

— Буду рад поехать, сэр.

— Правда? — голос полковника звучал слегка удивленно.

— Правда.

— Тем лучше для тебя, Нат, — Фалконер взвел курок выглядящего смертоносным револьвера и нажал на спусковой крючок, но потом решил, что это оружие все равно не подходит. — Конечно, тебе понадобится оружие.

Большинство этих подонков в горах не любят янки. Ты получишь свой пропуск, конечно, но там редко кто умеет читать. Я бы посоветовал тебе надеть мундир, но люди вроде Траслоу считают униформу принадлежностью сборщиков налогов, так что лучше тебе ехать в обычной одежде. Тебе придется как-то выкручиваться, если станут тебя задирать, а если из этого ничего не выйдет, то просто пристрели одного из них.

Он хихикнул, а Старбак поежился, представив стоящую теперь перед ним задачу. Всего лишь полгода назад он был студентом Йельского теологического колледжа, погруженным в изучение запутанной доктрины апостола Павла об искуплении, а теперь должен был с помощью револьвера проложить себе путь по местности, населенной неграмотными ненавистниками янки, в поисках вызывающего ужас у всей округи конокрада и убийцы.

Фалконер, должно быть, понял охватившие его чувства, но лишь усмехнулся.

— Не беспокойся, он тебя не убьет, если, конечно, ты не попытаешься увезти его дочь или, еще хуже, его лошадь.

— Рад это слышать, сэр, — сухо ответил Старбак.

— Я вручу тебе письмо для этого дикаря, хотя Бог знает, умеет ли он читать. Я объясню, что ты почтенный южанин, и сделаю ему предложение. Скажем, пятьдесят долларов в качестве оплаты за подписание контракта? Не предлагай ему больше, и Бога ради, постарайся, чтобы он не вбил себе в голову, что я хочу сделать его офицером. Траслоу будет хорошим сержантом, но едва ли мне захочется видеть его за нашим столом во время ужина.

Его жена умерла, так что с этой стороны проблем не будет, но у него есть дочь, и она может стать помехой. Скажи ему, что я могу найти ей место в Ричмонде, если он захочет.

Наверное, она уродина, но, без сомнения, может шить или работать в магазине, — Фалконер поставил на стол шкатулку из орехового дерева и перевернул ее так, чтобы она открывалась в сторону Старбака. Не думаю, что этот для тебя, Нат, но посмотри на него. Он очень красив.

Старбак поднял крышку и увидел прекрасный револьвер с рукояткой из слоновой кости, лежащий в специальном отделении из синего бархата. Другие покрытые бархатом отделения содержали роговую пороховницу, форму для отливки пуль и щипцы.

Под крышкой находился ярлык с золотыми буквами, гласившими: «Р.Адамс, владелец патента на револьвер, улица Короля Уильяма 79, Лондон, Соединенное Королевство».

— Я купил его в Англии два года назад, — полковник поднял револьвер и погладил барабан. — Он прекрасен, правда?

— Да, сэр, — оружие действительно выглядело великолепно в мягком утреннем свете, что просачивался через длинные белые занавески. Его форма идеально соответствовала назначению, это был настолько чудесный союз инженерного мастерства и дизайна, что на несколько секунд Старбак даже позабыл, для чего он предназначен.

— Он прекрасен, — с почтением произнес Вашингтон Фалконер. — Возьму его в Балтимор и Огайо через пару недель.

— Балтимор…, - начал Старбак, но запнулся, осознав, что он не ослышался. Значит, полковник по-прежнему желал устроить нападение на железную дорогу? — Но наши войска в Харперс-Ферри блокировали линию, сэр.

— Да, Нат, но я обнаружил, что экипажи все еще ездят до самого Камберленда, а оттуда они перевозят припасы по дорогам и каналам, — Фалконер отложил прекрасный револьвер Адамса.

— И я по-прежнему считаю, что Конфедерация слишком медлительна и пуглива. Мы должны наступать, Нат, а не сидеть сложа руки, ожидая, пока ударит Север. Нам нужно воодушевить Юг победой! Нужно показать Северу, что мы мужчины, а не трусливые подвальные крысы. Нам нужна быстрая и безусловная победа, о которой напишут все газеты в Америке! Нечто, что впишет наши имена в историю! Победа, которая откроет летопись Легиона.

Он улыбнулся.

— Как это звучит?

— Чудесно, сэр.

— И ты отправишься с нами, Нат, обещаю. Приведи мне Траслоу, и мы с тобой поскачем к железным дорогам и снесем кой-какие головы. Но сначала тебе нужно оружие, так что как насчет этого творения?

Полковник протянул Нату неуклюжий и уродливый длинноствольный револьвер со старомодной изогнутой рукояткой, неудобным курком в форме лебединой шеи и двумя спусковыми крючками.

Полковник объяснил, что нижний вращает барабан и взводит курок, а верхний поджигает порох.

— Он грубоват, — признал Фалконер, — но это только пока ты не привыкнешь нажимать на нижний спусковой крючок, а потом уже на верхний. Но это крепкая вещь.

Он может даже пару раз дать осечку, но потом как ни в чем ни бывало продолжать убивать. Он тяжелый, и потому им трудно целиться, но ты к нему привыкнешь. И он до смерти напугает всякого, на кого ты его наставишь.

Это был револьвер Сэвиджа, весивший три с половиной фунта и длиной больше фута. Прелестный револьвер Адамса с сияющей синевой барабана и мягкой белой рукояткой был меньше и легче, хотя и стрелял пулями того же калибра, но даже близко не выглядел столь же устрашающе, как Сэвидж.

Полковник засунул Адамса обратно в ящик и запер его на ключ, который положил в карман.

— А теперь, гляди-ка, уже полдень. Я найду тебе свежую лошадь, дам письмо и немного провизии, и ты можешь отправляться. Ехать недалеко. Доберешься туда к шести часам, может, и раньше. Я напишу это письмо, и ты отправишься на охоту за Траслоу. За работу, Нат!

Полковник сопровождал Старбака на первом отрезке его путешествия и даже пытался научить его лучше держаться в седле.

— Пятки вниз, Нат! Пятки вниз! Спина прямая! — полковник явно веселился, наблюдая за манерой езды Старбака, совершенно ужасающей, в то время как сам Фалконер был превосходным наездником.

Он ехал на своем любимом жеребце и, восседая в новом мундире на лоснящейся лошади, выглядел впечатляюще, когда вел Старбака через город Фалконер, мимо водяной мельницы и городской конюшни, постоялого двора, здания суда, баптистской и епископальной церквей, таверны Грили и кузницы, банка и тюрьмы.

Девушка в выцветшем капоре улыбнулась полковнику с крыльца школы. Он помахал ей, но не остановился, чтобы заговорить.

— Присцилла Боуэн, — сказал он Нату, который и понятия не имел, как ему запомнить весь этот поток имен, что свалился ему на голову.

— Она вполне мила, если тебе нравятся пышки, но ей всего девятнадцать, и эта дурочка собралась замуж за Дятла. Боже ты мой, она могла бы найти кого и получше! Я ей так и сказал. Вот так прямо всё и высказал, но это не заставило ее прозреть. Дятел ее в два раза старше, в два раза! В смысле, одно дело — делить с ними постель, Нат, но не жениться же на них! Мои слова тебя оскорбили?

— Нет, сэр.

— Я все время забываю про твои праведные убеждения, — весело засмеялся полковник. Они проехали через город, который произвел на Старбака впечатление удовлетворенного жизнью и комфортно себя чувствующего сообщества и оказался гораздо больше, чем он ожидал.

Легион расположился в западной части города, а дом Фалконера находился на севере.

— Доктор Дэнсон считает, что перемещения военных могут дурно повлиять на состояние Мириам, — объяснил Фалконер. — Ее здоровье очень неустойчиво, как ты понимаешь.

— Так сказала мне Анна, сэр.

— Я подумывал о том, чтобы послать ее в Германию, когда Анна благополучно выйдет замуж. Говорят, там чудесные доктора.

— Я тоже это слышал, сэр.

— Анна могла бы ее сопровождать. Видишь ли, ее здоровье тоже очень хрупкое. Дэнсон говорит, ей нужно железо. Бог знает, о чем это он. Но они обе могли бы поехать, если война к осени закончится. Ну вот и приехали, Нат.

Полковник махнул в сторону луга, где на склоне, спускающемуся к реке, расположились четыре ряда палаток. Это был лагерь Легиона, над которым реял флаг Конфедерации с тремя полосами и семью звездами.

На противоположном берегу реки рос густой лес, город остался за спиной, и лагерь производил впечатление веселого бродячего цирка.

На самой плоской части луга находилось вытоптанное бейсбольное поле, а офицеры устроили скачки с препятствиями вдоль берега реки.

Городские девушки расселись на крутом берегу, ограничивающем луг с востока, а сгрудившиеся у дороги экипажи показывали, что местный люд превратил лагерь в объект экскурсий.

Люди бесцельно слонялись, играли или прогуливались по лагерю с праздным видом, что, как прекрасно знал Старбак, являлось результатом военной доктрины полковника Фалконера, которая гласила, что муштра лишает хорошего воина аппетита к битве.

Теперь, оказавшись на виду у своих добрых южан, полковник заметно приободрился.

— Нам просто нужно еще две-три сотни человек, Нат, и Легион станет непобедимым. Приведи мне Тарслоу, и это станет хорошим началом.

— Сделаю всё, что в моих силах, сэр, — скзал Старбак, недоумевая, как это ему пришло в голову согласиться на встречу с демоническим Тарслоу. Его мрачные предчувствия стали еще сильнее, потому что внезапно у главного входа в лагерь появился Итан Ридли верхом на горячем гнедом коне.

Старбак вспомнил уверенное утверждение Анны, что Ридли даже не посмел встретиться с Тарслоу, и это заставило его нервничать еще больше. Ридли был в мундире, хотя его серый китель выглядел тусклым на фоне нового и пышного наряда полковника.

— И что ты думаешь о портняжном мастерстве Шаффера, Итан? — просил полковник своего будущего зятя.

— Вы выглядите превосходно, сэр, — почтительно отозвался Ридли, а потом кивком поприветствовал Старбака, чья кобыла отошла к краю дороги и опустила голову, чтобы пощипать траву, пока Вашингтон Фалконер и Ридли разговаривали.

Полковник теперь говорил о том, что нашел, где можно купить две пушки, и интересовался, не возражает ли Ридли против поездки в Ричмонд, чтобы заняться этой покупкой и поискать еще кой-какое обмундирование.

Визит в Ричмонд означал бы, что Ридли не отправится в рейд против железных дорог Балтимора и Огайо, и полковник извинялся, что лишает своего будущего зятя радостей этой экспедиции, но Ридли, похоже, не возражал. Вообще-то его смуглое лицо с аккуратной бородой выглядело даже довольным при мысли о возвращении в Ричмонд.

— А в это время Нат отправится искать Траслоу, — полковник вновь привлек к разговору Старбака.

Выражение лица Ридли вдруг стало настороженным.

— Ты просто теряешь время, преподобный. Этот человек уехал воровать лошадей.

— Может, он просто избегает тебя, Ридли? — предположил Фалконер.

— Может, — допустил Ридли, — но все равно готов поспорить, что Старбак просто потеряет время. Траслоу не выносит янки. Он винит их в смерти своей жены. Он разорвет тебя на кусочки, Старбак.

Фалконер, на которого явно повлиял пессимистичный настрой Ридли, нахмурился.

— Выбор за тобой, Нат.

— Конечно, я поеду, сэр.

Ридли бросил на него сердитый взгляд.

— Теряешь время, преподобный, — повторил он, но немного чересчур напористо.

— Ставлю двадцать баксов, что нет, — услышал свои слова Старбак и немедленно пожалел об этой глупой браваде. Даже не просто глупой, подумал он, а греховной. Старбака учили, что делать ставки — это грех в глазах Господа, но он не знал, как теперь пойти на попятную.

Но он и не был уверен, что хочет взять свои слова обратно, потому что Ридли заколебался, а это колебание, похоже, подтверждало подозрения Анны, что ее жених просто избегал встречаться с ужасным Траслоу.

— По мне так звучит справедливо, — радостно вмешался полковник.

Ридли уставился на Старбака, и тому показалось, что он различил в этом взгляде неясный страх. Испугался ли он того, что Старбак изобличит его ложь? Или просто боялся потерять двадцать долларов?

— Он прикончит тебя, преподобный.

— Двадцать долларов на то, что я привезу его сюда до конца месяца, — сказал Старбак.

— К концу недели, — поправил Ридли, ища способ избежать пари.

— Пятьдесят баксов? — безрассудно поднял ставку Старбак.

Вашингтон Фалконер засмеялся. Для него пятьдесят долларов были ничтожной суммой, но для юноши без гроша за душой вроде Ридли или Старбака это было целое состояние.

Пятьдесят долларов — это месячное жалование достойного человека, стоимость приличной ездовой лошади или прекрасного револьвера. Пятьдесят долларов превратили донкихотский рыцарский обет Анны в суровое испытание.

Итан Ридли колебался, а потом, похоже, почувствовал, что этим колебанием роняет свое достоинство, и потому протянул свою руку в перчатке.

— До субботы, преподобный, и ни минутой позже.

— Идет, — сказал Старбак и пожал руку Ридли.

— Пятьдесят баксов! — воскликнул Фалконер с восхищением, когда Ридли ускакал прочь. — Я и правда надеюсь, что тебе будет сопутствовать удача, Нат.

— Сделаю всё, что в моих силах, сэр.

— Не позволяй Траслоу тебя запугать. Ты можешь постоять за себя, слышишь?

— Так и будет, сэр.

— Удачи, Нат. И опусти пятки вниз! Пятки вниз!

Старбак поехал на запад, в сторону покрытых голубыми тенями гор. Был прекрасный день под почти безоблачным небом. Свежая лошадь Старбака, крепкая кобыла по кличке Покахонтас, без устали скакала рысью по покрытому травой краю грязной дороги, постепенно отдаляющейся от городка и поднимающейся мимо садов и огороженных лугов в сторону холмистой местности с маленькими фермами, буйными травами и быстрыми ручьями.

Эти виргинские предгорья не годились для выращивания табака, а еще меньше для знаменитой и важнейшей продукции юга — индиго, риса и хлопка, но там росли прекрасные орехи и яблоки, пасся тучный скот и выращивались разные виды зерновых.

Фермы, хотя и маленькие, выглядели ухоженными. Там были большие амбары, пышные луга и тучные стада коров, чьи колокольчики оглашали полуденный теплый воздух томными звуками.

Дорога взбиралась всё выше, и фермы становились меньше, пока не остались лишь клочки полей, вторгшиеся в наступающий лес. У дороги дремали сельские собаки, просыпавшиеся, чтобы тявкнуть на проезжавшую мимо лошадь Старбака.

По мере того, как дорога поднималась к холмам, Старбак становился всё осторожней. Он обладал беззаботностью и самонадеянностью юности, считая себя способным на любой подвиг, какой только мог вообразить, но когда солнце начало клониться к западу, он стал сознавать, что Томас Траслоу может превратиться в тот барьер, который повлияет на всё его будущее.

Если он пересечет этот барьер, то жизнь снова потечет как по маслу, но если споткнется, то уже никогда не сможет смотреть на себя в зеркало с уважением. Он попытался внутренне подготовиться к тому жесткому приему, который может ему оказать Траслоу, если Траслоу действительно находился на холмах, а потом представил, какой его ждет триумф, если мрачный Траслоу смиренно спустится вниз, чтобы вступить в ряды Легиона.

Он думал о радости Фалконера и о досаде Ридли, а потом гадал, как вообще он сможет расплатиться, если проиграет пари. У Старбака совсем не было денег, и хотя полковник и предложил платить ему двадцать шесть долларов в месяц, Старбак пока не увидел ни цента из этих денег.

Ближе к вечеру грязная дорога превратилась в неровную тропу, что шла по берегу бурлящей и покрытой белой пеной реки, разбивающейся о скалы, извивающейся между валунами и наталкивающейся на упавшие деревья.

Лес на крутых склонах холмов был полон ярко-красных цветов, а вид просто великолепен. Старбак миновал две заброшенные хижины и один раз испугался, услышав топот копыт, и обернулся, нащупывая заряженный револьвер, но увидел лишь белохвостого оленя, проскакавшего между деревьев.

Он наслаждался пейзажем, и это удовольствие заставило его задуматься, не лежит ли его судьба в диких землях на западе, где американцы боролись за то, чтобы вытащить новую страну из лап дикарей-язычников.

Боже мой, думал он, ему не следовало соглашаться учиться на священника! По ночам его всегда охватывало чувство вины за то, что он бросил эту стезю, но здесь, при свете дня, с револьвером на боку и ждущими впереди приключениями, Старбак чувствовал, что может встретиться хоть с самим дьяволом, и внезапно слова «мятеж» и «измена» перестали казаться ему такими уж ужасными.

Он сказал себе, что хочет стать мятежником. Желал вкусить запретного плода, против которого проповедовал его отец. Хотел познакомиться с грехом, хотел прогуляться по долине смертных теней, потому что то был путь к его юношеским мечтам.

Он добрался до развалин лесопилки, откуда тропа поворачивала на юг, став крутой и вынудив Старбака спешиться. Фалконер говорил, что есть и более легкая дорога, но эта крутая тропа была короче и привела бы его прямо к землям Траслоу. День становился жарким, и пот щекотал кожу Старбака. В свежей зеленой листве щебетали птицы.

Ближе к вечеру он достиг вершины гряды, где снова забрался в седло и вглядывался вниз, в покрытую красными цветами долину, где жил Траслоу.

В этом месте, как сказал полковник, беглецы и всякие подонки могли скрываться годами, это было место, куда не добирался закон, где мускулистые мужчины и их стойкие жены боролись за существование на тощей почве, но на почве, свободной от какого-либо правительства.

Это была высокая межгорная долина, знаменитая своими конокрадами, в ее коралях содержались украденные в богатых землях Виргинии лошади до того, как будут проданы на север и запад.

В этом безымянном месте Старбаку придется встретиться лицом к лицу с демоном этих неплодородных холмов, чье одобрение было так важно получить горделивому Вашингтону Фалконеру.

Он обернулся и посмотрел назад, на ту зеленую местность, что простиралась за его спиной до туманного горизонта, а потом снова взглянул на запад, где несколько струек дыма показывали, что за деревьями прячутся немногочисленные дома.

Он пришпорил Покахонтас по едва различимой тропе, ведущей между деревьев. Старбак гадал, что это за деревья. Он вырос в городе и не мог отличить церцис от вяза или виргинский дуб от кизила.

Он не мог бы зарезать свинью или убить на охоте оленя, да даже и подоить корову. В этой сельской местности с ее умелыми жителями он чувствовал себя дураком, человеком, лишенным дарований и слишком образованным. Он боялся, что дитя города может не годиться для войны, и думал, что, наверное, сельские жители, знакомые со смертью и умеющие ориентироваться на местности, являются прирожденными солдатами.

А потом, как это часто бывало, после этих романтических идей Старбака внезапно захлестнул ужас в предчувствии надвигающегося столкновения. Как на эту благословенную землю может прийти война?

Это были Соединенные Штаты Америки, вершина стремлений человека к лучшему управлению и праведному обществу, и единственными врагами, которых видела эта счастливая земля, были британцы и индейцы, и те, и другие, хвала Господу и стойкости американцев, были побеждены.

Нет, думал он, эта угроза войны не может быть реальной. Это просто волнения, дурная политика, весенняя лихорадка, которую охладит осень.

Американцы, может, и дерутся против безбожных варваров в дикой местности и были счастливы прирезать наймитов какого-то короля-предателя из далеких земель, но они никогда не обратятся друг против друга! Рассудок возьмет верх, будет достигнут компромисс, Господь наверняка протянет нам руку, чтобы защитить эту избранную страну и ее славных людей.

Хотя, может, как виновато надеялся Старбак, сначала предоставится возможность для одного приключения, одного набега под залитыми солнцем яркими флагами со сверкающими саблями, с топотом копыт, похожим на барабанную дробь, разрушенными поездами и горящими мостами.

— Еще один шаг, парень, и твои чертовы мозги до солнца долетят, — откуда-то внезапно раздался голос.

— Вот хрень Господня! — Старбак был так потрясен, что не смог сдержать богохульного проклятия, но сохранил достаточно здравого смысла, чтобы натянуть поводья, и хорошо вымуштрованная кобыла остановилась.

— Или, может, я все равно вышибу тебе мозги, — голос был низким и грубым, как скрип напильника по ржавому железу, и Старбак, хотя до сих пор и не видел говорящего, подозревал, что нашел своего убийцу. Нашел Траслоу.

Глава четвертая

Преподобный Элиял Старбак наклонился над своей кафедрой и с такой силой сжал аналой, что костяшки его пальцев побелели. Кое-кто из его паствы из числа сидящих поближе к этому великому человеку подумал, что аналой наверняка треснет.

Глаза преподобного были закрыты, а его вытянутое тощее лицо с седой бородой исказила страстная гримаса, пока он подбирал точное слово, которое воодушевит слушателей и наполнит церковь духом мстительной добродетели.

В высоком здании стояла тишина. Все скамьи и стулья были заняты. Церковь была квадратной и без каких-либо украшений, простое и скромное функциональное здание для проповедования библейских истин с выкрашенной белой краской кафедры.

Еще там находился одетый в черное хор и новехонькая фисгармония, а стекла в высоких окнах сверкали чистотой. Освещение давали газовые лампы, зимой помещение согревал большой черный пузатый камин, хотя эти удобства теперь не потребовались бы еще многие месяцы.

В церкви было жарко, не настолько, как в разгар лета с его удушающей атмосферой, но этот весенний воскресный день был достаточно теплым, чтобы паства обмахивалась веерами, но пока длилось драматическое молчание преподобного Элияла, бумажные вееры один за одним застывали в воздухе, пока не стало казаться, что все присутствующие под высокими голыми сводами церкви замерли без движения, как статуи.

Они ждали, не смея вздохнуть. Преподобный Элиял, сухопарый и седой человек со свирепым взглядом, всё молчал, мысленно смакуя нужное слово. Он решил, что нашел его, это правильное слово, слово, подходящее случаю, слово из священной книги, он глубоко вздохнул и медленно поднял руку, и было похоже, что каждое сердце под этим высоким потолком перестало биться.

— Блевотина! — рявкнул преподобный Элиал, и ребенок на верхней галерее громко закричал от страха, когда это слово взорвалось в воздухе. Некоторые женщины вздохнули.

Преподобный Элиял Старбак грохнул правой рукой по краю аналоя, ударив с такой силой, что звук эхом отразился от стен церкви, словно выстрел.

К концу проповеди его руки часто были покрывались синяками, а каждый год мощь его слов разламывала корешки по меньшей мере полдюжины библий.

— Сторонники рабства имеют не больше прав называть себя христианами, чем собака называться лошадью! Или обезьяна человеком! Или человек ангелом! Грех и вечные муки! Грех и вечные муки! Сторонники рабства больны грехом и заражены вечными муками!

Проповедь достигла той точки, где больше не нуждалась в смысле, потому что логика этого выступления сменилась серией эмоциональных напоминаний, которые впечатывали это послание глубоко в сердца слушателей, укрепляя их в преддверие еще одной недели жизни в полном искушений мире.

Преподобный Элиял говорил уже час с четвертью и собирался проповедовать еще по меньшей мере полчаса, но в следующие десять минут он хотел наполнить свою паству безумным негодованием.

Сторонники рабства, говорил он им, обречены попасть в самую глубокую яму ада, погрузиться в озеро горящей серы, где будут страдать от неописуемой и мучительной боли во веки вечные.

Преподобный Элиял Старбак вонзил зубы своей проповеди в описание ада, посвятив изображению его ужасов минут пять и наполнив церковь таким отвращением, что самые слабые представители паствы, похоже, готовы были упасть в обморок.

В галерее был угол, где сидели освобожденные рабы, всех их каким-либо образом поддерживала церковь, и эти люди как эхо повторили слова преподобного, усиливая и раскрашивая их звучание, так что вся церковь, казалось, была охвачена и наполнена божественным духом.

А преподобный Элиял поднимал накал эмоций всё выше и выше. Он говорил слушателям, как сторонникам рабства была протянута рука дружбы со стороны северян, и взмахнул собственной покрытой синяками рукой, чтобы проиллюстрировать добрую волю этого предложения.

— Протянута свободно! Протянута справедливо! Протянута праведно! Протянута с любовью! — он он вытягивал руку все дальше и дальше в сторону паствы, описывая в деталях щедрость северных штатов.

— И как они поступили с этим предложением? Что они сделали? Что они сделали? — второй раз повторил он этот вопрос, перейдя на крик, который погрузил паству в неподвижность.

Преподобный Элиял окинул глазами церковь, от сидений для богатых впереди до простых скамеек в задних рядах верхней галереи, а потом опустил их на скамью его собственной семьи, где сидел его сын Джеймс в новеньком накрахмаленном синем мундире.

— Что они сделали? — преподобный Элиял разрезал воздух рукой, как будто отвечая на этот вопрос.

— Они вернулись к своим глупым идеям! «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою», — эти слова преподобный Элиял Старбак взял из одиннадцатого стиха двадцать шестой главы Книги Притч. Он печально покачал головой, убрал руку и повторил ужасное слово с отвращением и озадаченностью. — Блевотина, блевотина, блевотина.

Сторонников рабства, сказал он, затягивает в собственную блевотину. Они барахтаются в ней. Наслаждаются ей. Любой христианин, объявил преподобный Элиял Старбак, в эти печальные дни имеет лишь один выбор.

Христианин должен укрыться за щитом веры, взять в руки оружие добродетели, а потом отправиться на юг, чтобы очистить землю от южных собак, которые пируют на собственной блевотине.

А сторонники рабства и есть собаки, подчеркнул он для слушателей, их нужно стегать, как собак, наказывать, как собак, и заставить их скулить, как собак.

— Аллилуйя! — раздался чей-то голос с галереи, а на скамье Старбаков сразу под кафедрой Джеймс Старбак ощутил пульсацию набожного удовлетворения, что он он отправится исполнять угодную Богу работу в армии своей страны, а потом этот порыв был компенсирован приливом страха, что, возможно, сторонники рабства не примут свою долю скулящих собак с тем же смирением, что и настоящие испуганные псы.

Джеймсу Элиялу-Макфейлу Старбаку было двадцать пять, но из-за редеющих черных волос и постоянного выражения болезненного беспокойства на лице выглядел он на десять лет старше.

В качестве утешения за лысеющую голову ему досталась густая кустистая борода, прекрасно соответствующая дородной высокой фигуре.

Похоже, что он пошел больше в мать, чем в отца, хотя усердием в делах он был до мозга костей сыном Элияла, несмотря на то, что он окончил юридическую школу Дейна в Гарварде всего четыре года назад, в адвокатском сообществе штата Массачусетс о Джеймсе уже поговаривали, как о человеке с большим будущем, и своей прекрасной репутацией, подкрепленной просьбой знаменитого отца, он заслужил место в штабе генерала Ирвина Макдауэлла.

Таким образом, эта проповедь была последней, которую услышит Джеймс из уст своего отца в ближайшие недели, потому что утром он собирался отправиться в Вашингтон, чтобы приступить к своим новым обязанностям.

— Южане должны скулить, как собаки, лакающие собственную блевотину! — преподобный Элиял начал подводить итог, который, в свою очередь, приведет к яростным и экспрессивным выводам, но один из присутствующих не стал дожидаться этого заключительного фейерверка. Под галереей, в самом дальнем углу церкви скрипнуло сиденье, и молодой человек выскользнул в проход.

Он сделал на цыпочках несколько шагов к задней двери, а потом пробрался к вестибюлю. Несколько человек, заметившие, как он уходит, решили, что он нехорошо себя чувствует, хотя, по правде говоря, Адам Фалконер ощутил не физическое недомогание, а сердечную боль. Он помедлил на ступенях у входа в церковь и глубоко вздохнул, а за его спиной то гремел, то понижался голос проповедника, теперь приглушенный гранитными стенами высокой церкви.

Адам выглядел столь же впечатляюще, как и его отец. У него были такие же широкие плечи, крепкое телосложение и решительное лицо, те же белокурые волосы, голубые глаза и квадратная борода. Его внушающее доверие лицо в этот момент выглядело озабоченным.

Адам прибыл в Бостон, получив письмо от своего отца с описанием прибытия Старбака в Ричмонд. Вашингтон Фалконер вкратце обрисовал неприятности Ната, а потом продолжил:

«Ради тебя я предоставил ему кров со всей возможной теплотой и полагаю, он останется здесь, пока будет в этом нуждаться, более того, я предполагаю, что навсегда, но подозреваю, что лишь страх перед родными удерживает его в Виргинии. Возможно, ты мог бы найти время и отвлечься от своих усилий, — в выборе этого слова Адам учуял отцовский гнев, — и сообщить родителям Ната, что их сын раскаивается, унижен и зависит от милости других людей, и не могли бы они послать ему какой-нибудь знак в качестве примирения?»

Адам очень хотел посетить Бостон. Он знал, что этот город был самым влиятельным на Севере, в этом месте знаний и благочестия он уповал найти людей, которым предложит надежду на мир, но также рассчитывал найти немного мира для Ната Старбака, в результате чего отправился в дом преподобного Элияла Старбака, но тот, извещенный о причине визита Адама, отказался его принять.

Теперь Адам прослушал проповедь отца своего друга и начал подозревать, что ни Америке, ни Нату особо не на что надеяться. Пока с кафедры изливался яд, Адам понял, что компромисс невозможен, пока не утихнет эта ненависть.

Христианская Комиссия по установлению мира была совершенно неуместна, раз американские церкви в той же степени могли принести мир, как пламя свечи растопить лед на озере Уэнхем посреди зимы.

Америка, благословенная земля, должна была погрузиться в войну. Для Адама это выглядело бессмысленно, потому что он не понимал, как порядочным людям может прийти в голову, что война может успешнее решить проблемы, чем доводы и добрая воля, но мрачно и неохотно Адам начал осознавать, что добрая воля и доводы не являются главной движущей силой человечества, историю вслепую направляет убогое топливо — страсти, любовь и ненависть.

Адам шел по аккуратным улицам богатых жилых кварталов Бостона, под покрывшимися листвой деревьями и рядом с высокими чистыми домами, радостно украшенными патриотическими флагами и гирляндами. Даже экипажи, ожидавшие прихожан, чтобы развезти их по комфортабельным домам, щеголяли американскими флагами.

Адам любил этот флаг и его взор застилали слезы, когда он смотрел на всё то, что являлось символом его убеждений, но теперь признался себе в том, что эти яркие звезды и широкие полосы родовой эмблемы выставляли напоказ ненависть, и он знал, что всё, над чем он трудился, вот-вот будет расплавлено в этом горниле. Надвигалась война.

Томас Траслоу оказался темноволосым коротышкой с каменным лицом и пронизывающим взглядом, его кожа потемнела от грязи, а одежда была покрыта пятнами жира.

Длинные волосы были нечёсаны, как и густая борода, вызывающе торчащая на загорелом лице. Он носил грубые сапоги с толстой подметкой, широкополую шляпу, грязные кентуккские джинсы и домотканую рубашку с короткими драными рукавами, обнажающими накачанные бицепсы.

На правом предплечье у него была татуировка в виде сердца со странным словом «эмели» под ним, и Старбаку понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что это, должно быть, неправильно написанное имя Эмили.

— Заблудился, парень? — окликнуло это малопривлекательное создание Старбака. Траслоу держал в руке старинный кремниевый мушкет, чье мрачно чернеющее дуло твердо нацелилось Старбаку в голову.

— Я ищу мистера Томаса Траслоу, — сказал Старбак.

— Я Траслоу, — дуло не сдвинулось с места, как и странные светлые глаза. Старбак решил, что несмотря на всё сказанное и произошедшее, именно эти глаза пугают его больше всего.

Можно отмыть этого дикаря, подстричь его бороду, оттереть лицо и одеть в подходящий для похода в церковь костюм, но эти дикие глаза будут излучать то леденящее кровь послание, что Томасу Траслоу терять нечего.

— Я привез вам письмо от Вашингтона Фалконера.

— От Фалконера? — это имя вызвало веселый приступ смеха. — Хочет забрать меня в солдаты, да?

— Да, мистер Траслоу, хочет, — Старбак сделал попытку говорить нейтральным тоном и не выдать страха, порожденного этим взглядом и угрозой насилия, исходящей от Траслоу так же зримо, как дым от костра из сырых дров.

Казалось, что в любую секунду дрожащий механизм в смертельной темной глубине разума за этими бледными глазами может выплеснуться в сокрушительный приступ. Эта угроза казалось чудовищно похожей на безумие и очень далекой от того здравого мира Йеля и Бостона и щедрого дома Вашингтона Фалконера.

— Не очень-то он торопился, чтобы послать за мной, а? — заявил Траслоу с подозрением.

— Он был в Ричмонде. Но он и правда посылал к вам на прошлой неделе кое-кого по имени Итан Ридли.

Упоминание Ридли заставило Траслоу встать в стойку, как голодная змея. Он вытянул левую руку, схватил Старбака за сюртук и потянул вниз, так что Старбак опасно накренился в седле.

Он почувствовал мерзкий запах табака в дыхании Траслоу и увидел кусочки пищи, прилипшие к черной щетине его бороды. Его безумные глаза пялились Старбаку в лицо.

— Здесь был Ридли?

— Как я понимаю, он посещал вас, да, — Старбак прилагал все усилия, чтобы быть вежливым и даже почтительным, хотя и вспомнил, как однажды его отец попытался проповедовать перед полупьяными портовыми грузчиками-иммигрантами с причалов бостонской гавани и как даже впечатляющему преподобному Элиялу пришлось бороться, чтобы сохранить самообладание перед лицом их чудовищной грубости. Воспитание и образование, подумал Старбак, не годились для того, чтобы противостоять грубой природе. — Он сказал, что не застал вас.

Траслоу резко выпустил сюртук Старбака и в тот же момент произвел рычащий звук, означающий то ли угрозу, то ли озадаченность.

— Меня здесь не было, — произнес он, но как-то отстраненно, как будто пытаясь извлечь какой-то смысл из этого новой и важной информации, — но никто не сказал мне, что он здесь побывал. Давай, парень.

Старбак одернул сюртук и незаметно расстегнул кобуру револьвера.

— Как я сказал, мистер Траслоу, у меня для вас письмо от полковника Фалконера.

— Он теперь полковник? — захохотал Траслоу. Он зашагал впереди Старбака, и тот был вынужден последовать за ним на широкую поляну, где, очевидно, находилась ферма Траслоу.

На длинных грядках торчали грязные овощи, рядом был небольшой сад с усыпанными белыми цветами деревьями, а сам дом представлял собой одноэтажную бревенчатую хижину с возвышавшейся над ней прочной каменной трубой камина, над которой поднималась струйка дыма.

Хижина была ветхой и окружена неопрятно сложенными досками, сломанными телегами, козлами для пилки дров и бочками. Собака на привязи, завидев Старбака, яростно метнулась к нему, натянув цепь, испуганные куры, копающиеся в грязи, бросились врассыпную.

— Слезай с коня, парень, — рявкнул Траслоу Старбаку.

— Не хочу вас задерживать, мистер Траслоу. Письмо мистера Фалконера у меня вот тут, — Старбак потянулся ко внутреннему карману сюртука.

— Я сказал, слезай с чертовой лошади! — Траслоу проревел этот приказ с такой яростью, что даже собака, которая казалась еще более необузданной, чем хозяин, внезапно заскулила и затихла, отпрыгнув обратно в тень сломанного крыльца. — У меня для тебя есть кой-какая работенка, — добавил Траслоу.

— Работа? — Старбак выскользнул из седла, гадая, в какого рода передрягу он попал.

Траслоу схватил лошадь под уздцы и привязал к столбу.

— Я ждал Ропера, — выдал он непонятное объяснение, — но пока он не появится, это придется делать тебе. Сюда, парень.

Он указал на глубокую яму сразу за грудой сломанных телег. Это была яма для распиловки бревен, наверное, около восьми футов глубиной, через которую было перекинуто бревно со вставленной в него огромной двуручной пилой.

— Прыгай вниз, парень! Будешь работать внизу, — рявкнул Траслоу.

— Мистер Траслоу! — Старбак попытался воспротивиться этому безумию, прибегнув к доводам рассудка.

— Прыгай, парень! — этот тон привлек бы внимание и дьявола, и Старбак невольно сделал шаг к краю ямы, но потом его природное упрямство взяло верх.

— Я здесь не для работы.

Траслоу осклабился.

— У тебя есть оружие, парень, так что лучше будь готов его использовать.

— Я здесь, чтобы отдать вам письмо, — Старбак вытащил конверт из внутреннего кармана.

— Из этого револьвера ты мог бы и буйвола пристрелить. Хочешь испробовать его на мне? Или хочешь на меня поработать?

— Я хочу, чтобы вы прочитали это письмо…

— Работай или дерись, парень, — Траслоу подошел ближе к Старбаку. — Я бы не поставил и мешка с дерьмом на то, что ты хочешь выбрать, но не собираюсь ждать целый день, пока ты примешь решение.

Старбак подумал, что есть время драться, и время становиться человеком с пилой. Он прыгнул, приземлившись в смесь жидкой грязи, опилок и пыли.

— Снимай сюртук, парень, и этот свинский револьвер вместе с ним.

— Мистер Траслоу! — Старбак сделал последнюю попытку сохранить хоть малейший контроль над происходящим. — Может, вы просто прочтете это письмо?

— Слушай, парень, это письмо — всего лишь слова, а словами сыт не будешь. Твой воображала полковник просит меня об услуге, и тебе придется заработать мой ответ. Усёк? Если Вашингтон Фалконер сам бы приехал, я бы и его засунул в эту яму, так что кончай хныкать, снимай сюртук, берись за ручку и принимайся за работу.

И Старбак прекратил хныкать, снял сюртук, взялся за ручку и принялся за работу.

Старбаку показалось, что он погрузился в трясину, а сверху стоял гогочущий и мстительный демон. Большая пила запела, опускаясь на него, и в глаза Старбака вылился поток опилок и пыли, забивший его рот и ноздри, но каждый раз, когда он снимал руку с пилы, чтобы попытаться обтереть рукавом лицо, Траслоу неодобрительно рычал:

— В чем дело, парень? Втюрился в меня что ли? Работай!

Через яму было переброшен ствол сосны, бывший, судя по размеру, старше республики. Траслоу неохотно сообщил Старбаку, что они пилят бревно на доски, которые он обещал доставить, чтобы сделать из них новый пол в универсальном магазине в Ханки-Форде.

— Этого и еще двух бревен как раз должно хватить, — провозгласил Траслоу еще до того, как они довели первый распил до половины, а к тому времени мышцы Старбака уже горели огнем, а ладони жутко болели.

— Тяни, парень, тяни! — кричал Траслоу. — Я не смогу сделать ровный распил, если ты дурака валяешь! Лезвие пилы было девяти футов в длину и было рассчитано на двух одинаковых по силе человек, хотя большую часть работы делал Томас Траслоу, упершись своими сапогами с гвоздями в подметке в верхнюю часть ствола. Старбак пытался за ним успевать.

Он понял, что его роль заключалась в том, чтобы с силой тянуть пилу на себя, потому что именно этот рывок вниз и делал всю основную работу, а если бы он попытался слишком сильно толкнуть ее вверх, то рисковал бы ее согнуть, так что лучше всего было предоставить Траслоу вытягивать огромное лезвие из ямы, но хотя это движение давало Старбаку пол секунды благословенной передышки, оно немедленно превращалось в решающее и ожесточенное падение сверху вниз. Со Старбака градом лил пот.

Он мог бы остановиться. Мог бы отказаться работать и вместо этого просто отпустить большую деревянную ручку и заорать на этого омерзительного типа, которому полковник Фалконер по непонятным причинам предлагал пятьдесят долларов за подписание воинского контракта, но он чувствовал, что Траслоу испытывает его, и внезапно его возмутило это отношение южан, принимавших его за хилого выходца из Новой Англии, слишком образованного, чтобы быть полезным в каком-либо практическом деле, и слишком слабого, чтобы доверить ему работу для настоящих мужчин.

Его обдурила Доминик, заклеймил за благочестие Итан Ридли, а теперь над ним насмехался этот грязный, провонявший табаком бородатый демон, и гнев подстегивал Старбака снова и снова тянуть пилу вниз, так что огромное лезвие звенело, как церковный колокол, проходя сквозь древесину.

— Теперь у тебя начало получаться! — буркнул Траслоу.

— И будь ты проклят, будь ты проклят, — ответил Старбак с одышкой. Его охватило непреодолимое желание чертыхнуться, хотя бы и сбив ради этого дыхание, и несмотря на то, что дьявол наверху не услышал этого ругательства, ангелы на небесах всё слышали, и Старбак знал, что сейчас прибавил лишь еще один грех к тому длинному списку, что уже был на его счету.

А сквернословие было одним из серьезнейших грехов, почти столь же серьезным, как воровство. Старбак был воспитан в ненависти к ругательствам и презирал тех, кто поминал Господа всуе, и даже те мирские недели, что он провел в сквернословящей труппе «Дяди Тома» майора Трейбелла, не поколебала его неприязни относительно грубых выражений, но в этот момент ему просто необходимо было бросить вызов и Богу, и Траслоу, а потому он продолжал выплевывать эти слова, придающие ему сил.

— Стой! — внезапно крикнул Траслоу, и Старбак на мгновение испугался, что его приглушенные проклятия были услышаны, но это остановка означала лишь, что нужно было скорректировать работу. Пила остановилась в нескольких дюймах от края ямы, и бревно нужно было подвинуть. — Держи, парень! — Траслоу бросил вниз крепкую ветвь, заканчивающуюся рогатиной. — Подсунь ее под дальний конец и приподними, когда я скажу.

Старбак приподнимал огромное бревно дюйм за дюймом, преодолевая боль, пока оно не легло в новое положение. Последовала еще одна передышка, пока Траслоу вбивал клинья в пропил.

— Так что предлагает мне Фалконер? — спросил он.

— Пятьдесят долларов, — ответил Старбак из ямы, недоумевая, как это Траслоу догадался, что ему что-то предлагают. — Хотите, чтобы я прочитал письмо?

— Думаешь, что я не умею читать, что ли, парень?

— Тогда позвольте отдать вам письмо.

— Пятьдесят, да? Он решил, что может меня купить, а? Фалконер думает, что может купить всё, что хочет, будь то лошадь, человек или шлюха. Но под конец ему надоедают все эти покупки, и мы с тобой тоже надоедим.

— Он не покупал меня, — возразил Старбак, и эти слова были встречены молчаливым смешком со стороны Траслоу. — Полковник Фалконер — хороший человек, — настаивал Старбак.

— Ты в курсе, почему он освободил своих рабов? — спросил Траслоу.

Дятел Бёрд сказал Старбаку, что эти вольные грамоты были подписаны назло жене Фалконера, но Старбак не поверил этой истории и не стал бы ее повторять.

— Потому что это было правильно, — заявил он вызывающе.

— Может, так и есть, — допустил Тарслоу, — но он это сделал ради другой женщины. Ропер расскажет тебе всю эту историю. Она была одной из тех безголовых набожных куколок из Филадельфии, приехала учить нас, южан, как нам жить, и Фалконер позволил ей окрутить себя. Он посчитал, что должен освободить своих черномазых перед тем, как она прыгнет к нему в постель, и так и поступил, а она все равно ему отказала.

Траслоу захохотал над этим свидетельством того, как дурака обвели вокруг пальца.

— Она выставила его посмешищем на виду у всей Виргинии, и потому-то он и решил сделать этот свой Легион, чтобы вернуть утерянную гордость. Думает, будет военным героем Виргинии. А теперь хватайся за ручку, парень.

Старбак почувствовал, что должен защитить своего героя.

— Он хороший человек!

— Он может позволить себе быть хорошим. Его состояние гораздо больше, чем мозги, а теперь хватайся за ручку, парень. Или ты боишься тяжелой работы, а? Я так тебе скажу, парень, работа и должна быть тяжелой. Хлеб не будет сладок, если не заработан в поте лица. Так что держи ручку. Ропер скоро приедет. Он дал слово, а Ропер словами не бросается. Но пока он не приехал, придется работать тебе.

Старбак взялся за ручку, напрягся и потянул, и этот дьявольский ритм начался сызнова. Он не смел и подумать о мозолях, начинающих вспухать на его ладонях, ни о болях в мышцах спины, рук и ног.

Он просто слепо сконцентрировался на том, чтобы тянуть пилу вниз, затаскивая ее в яму через желтую древесину и закрывая глаза, что бы в них не попадала пыль.

В Бостоне, думал он, есть большие паровые циркулярные пилы, которые могли бы превратить дюжину бревен в доски за то же время, что требовалось всего для одного пропила их инструментом, так почему же, во имя Господа, люди по-прежнему используют ямы для распиловки?

Они снова остановились, пока Траслоу вбивал в ствол еще клинья.

— Так из-за чего вся эта война, парень?

— Из-за прав штатов, — вот всё, что мог сказать Старбак.

— И что, черт возьми, это означает?

— Это означает, мистер Траслоу, что Америка не согласна с тем, как управляется Америка.

— Говоришь прям как по писаному, парень, но смысла в этом не больше, чем в горшке с репой. Я думал, у нас есть конституция, чтобы указывать, как нами править?

— Очевидно, конституции нам недостаточно, мистер Траслоу.

— В смысле, мы будем драться не за то, чтобы сохранить своих ниггеров?

— О боже, — тихо вздохнул Старбак. Однажды он торжественно пообещал своему отцу, что никогда не позволит, чтобы это слово произносили в его присутствии, но с тех пор как встретил Доминик Демарест, он это обещание игнорировал. Старбак почувствовал, что вся его любезность и почтительность перед лицом Господа ускользают, как песок сквозь пальцы.

— Ну так что, парень? Мы будем драться за своих ниггеров или как?

Старбак в бессилии прислонился к грязной стенке ямы. Он заставил себя ответить.

— Фракция Севера страстно желает отменить рабство, да. А другие просто хотят остановить его распространение на запад, но большинство лишь полагает, что южные штаты не должны диктовать свою политику остальной Америке.

— Да какое дело янки до ниггеров? Там и нет ни одного.

— Это вопрос морали, мистер Траслоу, — ответил Старбак, пытаясь стереть с глаз впитавшуюся в пот пыль своим покрытым опилками рукавом.

— А разве в конституции есть хоть одно хреново слово про мораль? — поинтересовался Траслоу с неподдельным любопытством.

— Нет, сэр. Нет сэр, там такого нет.

— Я всегда считал, что когда кто-то говорит о морали, он ничего о ней не знает. Если только он не проповедник. Так что нам делать с ниггерами, как думаешь, парень? — спросил Траслоу.

— Я думаю, сэр, — Старбак до смерти желал оказаться где угодно, только не в этой грязной и полной опилок яме, отвечая на мерзкие вопросы, — я думаю, сэр, — повторил он, отчаянно пытаясь придумать что-либо, имеющее смысл, — думаю, что каждый человек, не важно какого цвета, имеет равные права перед лицом Господа и людьми на одинаковую меру достоинства и счастья.

Старбак решил, что это прозвучало так, как сказал бы его старший брат Джеймс, каждое заявление которого было помпезным и безжизненным. Отец мог вещать о правах негров тоном, что и ангелов бы воодушевил, но Старбак не мог насытить слова энергией до такого рода вызова.

— Ты любишь ниггеров, вот оно в чем дело?

— Я считаю, что они такие же, как мы, мистер Траслоу.

— Свиньи тоже такие же, как мы, но это не мешает мне их убивать, когда приходит время. Ты одобряешь рабство, парень?

— Нет, мистер Траслоу.

— Почему же, парень? — зазвучал его резкий насмешливый голос с безоблачного неба наверху.

Старбак попытался вспомнить аргументы своего отца, не тот, простой, что никто не имеет права владеть другим человеком, но и более сложные, вроде того, что рабство превращает в раба и самого хозяина, и что оно унижает рабовладельца, и как отрицает достоинство Бога среди людей, которые являются его чернокожей копией, и как оно замедляет экономику рабовладельцев, заставляя белых ремесленников перемещаться на север и запад, но почему-то ему не пришел в голову ни один из этих сложных и убедительных ответов, а вместо этого он выдал просто осуждающую фразу:

— Потому что это неправильно.

— Говоришь, как баба, парень, — захохотал Траслоу. — Значит, Фалконер думает, что я должен драться за его друзей-рабовладельцев, хотя никто в этих холмах не может прокормить ни одного ниггера, так с чего бы это мне драться за тех, что могут содержать ниггеров?

— Не знаю, сэр, правда не знаю, — Старбак слишком устал, чтобы продолжать спор.

— Значит, предполагается, что я буду драться из-за пятидесяти баксов, да?

Голос Траслоу гремел.

— Держи ручку, парень.

— О Боже.

Мозоли на ладонях Старбака лопнули, превратившись в разорванную в клочья кожу, с которой стекали кровь и сукровица, но ему не оставалось выбора, кроме как схватиться за ручку пилы и потянуть ее вниз.

Боль при первом же движении заставила его громко взвыть, но, устыдившись этого звука, он еще крепче схватился за ручку, несмотря на агонию, и стальные зубья яростно впились в древесину.

— Вот так, парень! Ты учишься!

Старбак чувствовал себя так, как будто был при смерти, будто все тело превратилось в сгусток боли, которая сгибала его и тянула, и он к стыду своему позволил своему телу наваливаться всем весом на ручку во время каждого движения пилы вверх, так что Траслоу мог облегчить его усталость на короткое мгновение, перед тем как вес Старбака потащит пилу вниз.

Ручка пилы была заляпана кровью, воздух со свистом вырывался из его рта, ноги едва его держали и все же зубастая сталь двигалась вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и безжалостно вниз.

— Ты ведь еще не устал, парень, а?

— Нет.

— Мы едва начали. Поедешь и посмотришь на церковь пастора Митчелла в Неллисфореде, парень, и увидишь пол из сердцевины сосны, который мы с моим папашей напилили за день. Тяни, парень, тяни!

Старбак никогда не занимался подобной работой. Иногда зимой он ездил к своему дяде Мэттью в Лоуэлл, и там они пилили лед в замерзшем озере, чтобы наполнить ледник в доме, но эти поездки были просто забавой, прерываемой игрой в снежки или катанием на коньках вдоль берегов озера, под увешанными сосульками деревьями.

Распиловка бревна на доски была безжалостной, жестокой и беспощадной, но он не смел бросить работу, потому что чувствовал, что всё его существование, его будущее, его характер, даже его душа лежит на неистовых весах презрения Томаса Траслоу.

— Стой, парень, нужно вбить еще один клин.

Старбак отпустил ручку пилы, покачнулся, споткнулся и почти упал на стену ямы. Его руки слишком болели, чтобы их распрямить. Каждый вздох причинял боль. Он с трудом осознал, что к яме подошел второй человек, болтающий с Траслоу в течение уже нескольких таких болезненных минут, но не хотел посмотреть вверх, чтобы узнать, кто еще является свидетелем его унижения.

— Видел ли ты хоть раз такого достойного напарника, Ропер? — насмехался Траслоу.

Старбак по-прежнему не поднимал глаз.

— Это Ропер, парень, — сказал Траслоу. — Скажи здрасте.

— Добрый день, мистер Ропер, — смог вымолвить Старбак.

— Он зовет тебя мистером! — Траслоу находил это забавным. — Думает, вы, ниггеры, такие же, как и он, Ропер. Говорит, что у вас такие же права перед Господом, как и у него. Как считаешь, Ропер, именно так Господь и думает?

Ропер помедлил, чтобы осмотреть изнуренного Старбака.

— Полагаю, Господь захочет прижать меня к груди задолго до того, как приберет этого, — наконец ответил Ропер, и Старбак неохотно посмотрел вверх, увидев, что Ропер — это высокий чернокожий, которого явно веселит затруднительное положение Старбака.

— Выглядит так, будто ни для чего не сгодится, да? — сказал Ропер.

— Он неплохой работник, — неожиданно выступил Траслоу в защиту Старбака, и тот, услышав эти слова, почувствовал себя так, будто никогда в жизни не получал столь же ценного комплимента.

Траслоу, высказавший этот комплимент, прыгнул в яму.

— А теперь я покажу тебе, как это делается, парень, — он взялся за ручку пилы, кивнул Роперу, и внезапно огромное стальное лезвие потеряло четкие очертания, когда двое мужчин в одно мгновение вошли в привычный ритм.

— Вот как ты должен это делать! — заявил потрясенному Старбаку Траслоу, стараясь перекричать звон пилы.

— Позволить стали сделать всю работу! Не бороться с ней, а позволить нарезать для тебя дерево. Мы с Ропером могли бы перепилить половину лесов Америки, не сбив дыхания.

Траслоу работал только одной рукой, стоя сбоку, так что поток пыли и опилок сыпался мимо его лица.

— Так что привело себя сюда, парень?

— Я же сказал вам, у меня письмо от…

— Нет, в смысле янки в Виргинию. Ты ведь янки, да?

Старбак, вспомнив утверждение Вашингтона Фалконера о том, как этот человек ненавидит янки, решил повести себя дерзко.

— И горжусь этим, да.

Траслоу выпустил в угол ямы струю табачной жижи изо рта.

— И что же ты делаешь здесь?

Старбак решил, что у него нет времени рассказывать про мадемуазель Демарест или про труппу «Дядя Том», и потому предложил сокращенный и менее болезненный вариант этой истории.

— Я был изгнан из семьи и нашел пристанище у мистера Фалконера.

— Почему у него?

— Я близкий друг Адама Фалконера.

— Вот как? — голос Траслоу звучал с одобрением. — И где Адам?

— Как мы последний раз слышали, в Чикаго.

— Что он там делает?

— Работает в Христианской Комиссии по установлению мира. Они устраивают молебны и раздают воззвания.

Траслоу захохотал.

— Воззвания и молебны делу не помогут, потому что Америка не хочет мира, парень. Твои янки хотят поучить нас жизни, прям как британцы в прошлом веке, но мы и теперь мы не станем их слушать, как и тогда. Это не их ума дело. Кто платит, тот и заказывает музыку, парень. Я скажу тебе, чего хочет Север, парень.

Во время этого разговора Траслоу продолжал дергать пилу вверх-вниз в безостановочном ритме.

— Север хочет нами управлять, вот чего. Это всё эти пруссаки, так я думаю. Они талдычат янки, как сделать правительство лучше, а янки такие дураки, что слушают, но я так тебе скажу — теперь уже слишком поздно.

— Слишком поздно?

— Разбитое яйцо не склеишь, парень. Америка разделилась надвое, а Север продался пруссакам, и мы попадем в эту передрягу.

Старбак слишком устал, чтобы его заботили необычные теории Траслоу относительно Пруссии.

— А война?

— Нам просто придется ее выиграть. Выгнать этих янки. Я не собираюсь учить их жизни, так пусть и они от меня отстанут.

— Так вы будете сражаться? — спросил Старбак, почувствовав прилив надежды, что его поручение может увенчаться успехом.

— Конечно, я буду сражаться. Но не за пятьдесят долларов, — Траслоу сделал паузу, пока Ропер вбивал клин в новый пропил.

Старбак, начавший понемногу дышать ровнее, нахмурился.

— Не в моей власти предложить больше, мистер Траслоу.

— Я и не прошу больше. Я буду сражаться, потому что хочу этого, и если бы я не хотел сражаться, то меня и за два раза по пятьдесят долларов нельзя было бы купить, хотя Фалконеру за всю жизнь этого не понять.

Траслоу замолчал, сплевывая струю вязкого табака.

— Его отец, тот знал, что накормленных псов на охоту не выгонишь, но Вашингтон? Он просто тряпка, всегда платит за то, что хочет получить, но меня не купишь. Я буду драться, чтобы оставить Америку такой, как есть, парень, чтобы оставить ее лучшей чертовой страной во всем проклятом мире, и если это означает прибить кучку ваших сраных северян, то так тому и быть. Готов, Ропер?

Пила снова скользнула вниз, оставив Старбака в недоумении, почему Вашингтон Фалконер так страстно желал заплатить за вступление Траслоу в армию. Может, просто потому, что этот человек мог привести с собой других крепких мужчин с гор?

В этом случае, подумал Старбак, деньги будут потрачены с пользой, потому что полк этих демонов с неплодородных земель будет непобедим.

— Так на кого ты учился, парень? — спросил Траслоу, продолжая пилить.

Старбак боролся с искушением солгать, но не нашел в себе ни сил, ни желания что-нибудь выдумать.

— На проповедника, — устало ответил он.

Пила внезапно остановилась, что вызвало протест у сбитого с ритма Ропера. Траслоу проигнорировал его протесты.

— Ты проповедник?

— Я учился на священника, — более точно объяснил Старбак.

— Так ты человек Господа?

— Надеюсь на это. Вообще-то, да.

Хотя он знал, что это не так, и это знание делало вероотступничество еще горше.

Траслоу недоверчиво уставился на Старбака, а потом, к его удивлению, провел руками по замаранной одежде, будто пытаясь привести себя в порядок перед гостем.

— У меня есть для тебя работа, — мрачно провозгласил он.

Старбак взглянул на зловещую зубастую пилу.

— Но…

— Работа проповедника, — оборвал его Траслоу. — Ропер! Лестницу.

Ропер спустил в яму самодельную лестницу, и Старбак, вздрагивая от боли в ладонях, поднялся по ее грубым перекладинам.

— У тебя есть с собой твоя книга? — спросил Траслоу, последовав за Старбаком вверх по лестнице.

— Книга?

— У всех проповедников есть книги. Неважно, дома есть одна. Ропер! Хочешь проехаться к дому Декеров? Скажи Салли и Роберту, чтобы быстро ехали сюда. Возьми его лошадь. Как тебя зовут, мистер?

— Старбак, Натаниэль Старбак.

Очевидно, это имя ничего не значило для Траслоу.

— Возьми кобылу мистера Старбака, — приказал он Роперу, — и скажи Салли, я не приму в ответ «нет».

Все эти инструкции Траслоу бросил через плечо, пока шел к своему бревенчатому дому. Собака стремглав отпрыгнула, когда мимо прошагал хозяин, а потом легла, злобно уставившись на Старбака и громко зарычала.

— Ты не возражаешь, если я возьму твою лошадь? — спросил Ропер. — Не волнуйся, я ее знаю. Я раньше работал на мистера Фалконера, Я знаю его кобылу, Покахонтас, это ведь она?

Старбак взмахнул усталой рукой в знак согласия.

— Кто такая Салли?

— Дочь Траслоу, — Ропер хихикнул, отвязывая поводья кобылы и поправляя седло.

— Дикая штучка, но ты знаешь, как о женщинах говорят. Они из гнезда дьявола, а юная Салли завлечет в капкан несколько душ, пока ей не надоест. Она сейчас здесь не живет. Когда ее мать умирала, она сбежала к миссус Декер, которая не выносит Траслоу.

Казалось, Ропера веселит этот людской клубок. Он вскочил в седло Покахонтас.

— Я отбываю, мистер Траслоу! — крикнул он в сторону хижины.

— Давай, Ропер! Поезжай! — Траслоу появился из дома с огромной библией в руках, у нее отсутствовала половина обложки и был надорван корешок. — Держи, мистер, — он сунул ветхую библию Старбаку, а потом склонился над бочкой с водой, вылив на голову горсть воды. Он попытался пригладить грязные спутанные волосы, придав им хоть какое-то подобие порядка, затем натянул лоснящуюся шляпу обратно и сделал жест Старбаку.

— Пошли, мистер.

Старбак последовал за Траслоу по поляне. В теплом вечернем воздухе жужжали мухи. Старбак засунул библию под мышку, чтобы избавить от нее израненные ладони, и попытался разъяснить Траслоу это недоразумение.

— Я не рукоположен, мистер Траслоу.

— Что означает не рукоположен? — Траслоу остановился на краю поляны, расстегивая грязные джинсы. Он уставился на Старбака, очевидно, ожидая ответа, а потом начал мочиться. — Это отгоняет оленей подальше от урожая, — объяснил он. — Так что означает «не рукоположен»?

— Это значит, что меня нельзя назначить пастором.

— Но ты же выучил эту книгу?

— Да, большую ее часть.

— И можешь быть рукоположен?

Старбака в тот же миг охватило чувство вины из-за мадемуазель Доминик Демарест.

— Я вообще не уверен, что я хочу стать священником.

— Но можешь им стать? — настаивал Траслоу.

— Полагаю, что да.

— Тогда ты мне подходишь. Пошли.

Он застегнул штаны и сделал Старбаку знак подойти к деревьям, где на ухоженном клочке травы под покрытым яркими красными цветами деревом находилась одинокая могила.

Могила была отмечена широким куском дерева, воткнутым в землю и содержащим единственное слово: «Эмили». Она выглядела довольно свежей, ее усыпанный опавшими лепестками холмик еще не порос травой.

— Она была моей женой, — сказал Траслоу удивительно слабым, почти робким голосом.

— Сожалею.

— Умерла на Рождество, — Траслоу моргнул, и внезапно Старбак ощутил волну печали, которая исходила от этого низкорослого и упорного человека, такую же горькую, сильную и непомерную, как и более привычные волны насилия, которые он излучал.

Казалось, что Траслоу потерял дар речи, будто в мире больше не было слов, чтобы выразить то, что он чувствует.

— Эмили была хорошей женой, — наконец произнес он, — и я был ей хорошим мужем. Она сделала меня таким. Хорошая женщина может сделать таким и мужчину. Она могла сделать мужчину хорошим.

— Она была больна? — неловко поинтересовался Старбак.

Траслоу кивнул. Он снял свою засаленную шляпу, неуклюже сжимая ее в сильных руках.

— Кровоизлияние в мозг. Это не было легкой смертью.

— Сожалею, — не к месту заявил Старбак.

— Один человек мог ее спасти. Янки, — Траслоу произнес последнее слово с едкой ненавистью, заставив Старбака поежиться. — Модный доктор с севера. Он посещал родственников в долине в день благодарения, — он мотнул головой на запад, показывая на долину Шенандоа, лежащую за горами.

— Доктор Дэнсон рассказал мне о нем, сказал, что он делает чудеса, и я помчался туда и умолял его приехать и осмотреть мою Эмили. Ее нельзя было передвигать, видишь ли. Я умолял его на коленях.

Траслоу замолчал, вспоминая свое унижение, а потом встряхнул головой.

— Этот человек отказался сдвинуться с места. Сказал, что он ничего не может сделать, но правда была в том, что он не хотел пошевелить своей толстой задницей и сесть на лошадь в такой дождь. Они выгнали меня из своего дома.

Старбак никогда не слыхал, чтобы кого-нибудь излечили от кровоизлияния в мозг, и подозревал, что доктор-янки прекрасно понимал — что бы он не предпринял, это будет лишь потерей времени, но как кто-либо мог убедить в этом человека вроде Томаса Траслоу?

— Она умерла на Рождество, — тихо продолжал Траслоу. — Тогда здесь всё завалило снегом, как покрывалом. Мы остались лишь вдвоем, девчонка сбежала, будь она проклята.

— Салли?

— Черт, именно, — Траслоу теперь вытянулся по струнке, с руками, неуклюже прижатыми к груди, как если бы изображал положение в гробу своей возлюбленной Эмили.

— Мы с Эмили не были обвенчаны должным образом, — признался он Старбаку. — Она сбежала со мной за год до того, как я стал солдатом. Мне было всего шестнадцать, а ей ни днем больше, но она уже была замужем. Мы поступили неправильно и оба это знали, но вроде как не могли ничего с собой поделать.

В его глазах выступили слезы, и Старбак внезапно почувствовал, что рад узнать, что этот грубый человек когда-то повел себя так же глупо, как и Старбак не так давно.

— Я любил ее, — продолжал Траслоу, — вот в чем правда, хотя пастор Митчелл не повенчал нас, потому что сказал, что мы грешники.

— Уверен, он не имел права вас судить, — серьезно сказал Старбак.

— Думаю, имел. Его работа в том и заключается, чтобы нас судить. Для чего ж еще нужен проповедник, как не учить нас правильно себя вести? Я не жалуюсь, но Господь наказал нас, мистер Старбак. Только один наш ребенок выжил, и она разбила наши сердца, а теперь Эмили умерла, и я остался один. Бог не шутит, мистер Старбак.

Внезапно и совершенно неожиданно Старбак ощутил невероятный прилив сочувствия к этому неуклюжему и твердому человеку с непростым характером, стоящему в неловкой позе возле могилы, которую, должно быть, выкопал своими руками.

Или, может быть, ему помогал Ропер, или один из других беглецов, что жили в этой высокой долине вдали от взоров судей и сборщиков налогов, заразивших своим присутствием низменности. И к тому же в Рождество. Старбак представил, как он, прихрамывая, тащит тело по снегу и бросает его в холодную могилу.

— Мы не были обвенчаны должным образом, и ее не похоронили должным образом, ни один Божий человек не навестил ее, и я хочу, чтобы ты именно это для нее и сделал. Скажешь нужные слова, мистер Старбак. Скажи их для Эмили, потому что если ты произнесешь нужные слова, Господь заберет ее к себе.

— Уверен, так он и сделает, — в этот момент Старбак чувствовал себя на редкость неловко.

— Так скажи их, — теперь в голосе Томаса Траслоу не слышались никакие ноты насилия, лишь ужасная уязвимость.

На маленькой поляне воцарилась тишина. На землю легли длинные вечерние тени. «Боже милостивый, — думал Старбак, — но я же недостоин, совсем недостоин. Господь не услышит меня, грешника, но разве не все мы грешники?»

И правда, конечно, была в том, что Господь уже услышал молитву Томаса Траслоу, так как страдания Траслоу были гораздо красноречивее любой литании, которую могло подсказать Старбаку его образование.

И все же Траслоу нуждался в успокоительном ритуале, в древних, с любовью произнесенных словах, и Старбак крепко сжал книгу, закрыл глаза и поднял лицо к подернутым сумраком цветам, но неожиданно почувствовал себя дураком и самозванцем и никак не мог вспомнить слова. Он открыл рот, но не смог произнести ни слова.

— Правильно, — сказал Траслоу, — не торопись.

Для начала Старбак попытался вспомнить отрывок из Писания. В горле у него пересохло. Он открыл глаза и неожиданно вспомнил стих.

— Человек, рожденный женою, — начал Старбак, но его голос звучал хрипло и неуверенно, поэтому он начал заново. — Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями [4].

— Аминь, — произнес Томас Траслоу, — да будет так.

— Как цветок, он выходит…

— Так и есть, так и есть, хвала Господу, так и есть.

— И опадает.

— Господь забрал ее, Господь забрал ее, — Траслоу раскачивался взад и вперед с закрытыми глазами, пытаясь собрать всю свою силу.

— Убегает, как тень, и не останавливается.

— Боже, помоги нам, грешникам, — промолвил Траслоу, — Боже, помоги нам.

Старбак внезапно онемел. Он процитировал два первых стиха из четырнадцатой главы книги Иова и неожиданно вспомнил четвертый стих, в котором спрашивалось: «Кто родится чистым от нечистого?» Ответ дался ему с трудом: «Ни один». Конечно же неосвященное семейство Траслоу было нечистым?

— Молитесь, мистер, молитесь, — умолял Траслоу.

— О, Господь Бог, — Старбак подставил закрытые глаза гаснущему свету, — вспомни об Эмили, служившей тебе, о твоей рабе, которую забрали из этого мира к твоей вящей славе.

— Так и есть, так и есть! — Траслоу чуть ли не стенал в подтверждение.

— Вспомни об Эмили Траслоу, — нескладно продолжал Старбак.

— Мэллори, — вмешался Траслоу, — так ее звали, Эмили Марджори Мэллори. Разве мы не должны преклонить колени?

Он стянул с головы свою шляпу и упал на мягкую глинистую землю.

Старбак тоже опустился на колени.

— О, Боже, — снова начал он, он помолчал какое-то мгновение, затем, словно ниоткуда, на него нахлынули слова. Он почувствовал наполнявшее Траслоу горе и в свою очередь попытался переложить это горе на Господа.

Траслоу стонал, слушая молитву, в то время как Старбак поднял лицо к зеленым листьям, словно его слова могли полететь на мощных крыльях за кроны деревьев, за пределы чернеющего неба, за пределы первых слабо мерцающих звезд туда, где правил Господь в своем ужасно задумчивом величии.

Молитва была хорошей, и Старбак чувствовал ее силу и удивлялся, почему он не может молиться о себе так же, как он молился об этой незнакомой женщине.

— О, Боже, — сказал он напоследок, и на его глазах блестели слезы, когда молитва подошла к концу, — Боже милостивый, услышь нашу молитву, услышь нас, услышь нас.

И затем снова наступила тишина, слышно было только шум ветра в листве, пение птиц и где-то в долине одинокий лай собаки.

Старбак открыл глаза и увидел следы слез на грязном лице Траслоу, странно, но этот низкорослый человек казался счастливым. Он наклонился вперед, запустив короткие сильные пальцы в грязь могилы, словно мог разговаривать с Эмили, схватившись вот так за землю над ее телом.

— Я отправляюсь на войну, Эмили, — произнес он, нисколько не стесняясь того, что обращался к своей умершей жене в присутствии Старбака.

— Фалконер — дурак, и я пойду не ради него, но среди его солдат есть наши родственники, и я пойду ради них. В так называемый легион вступил твой брат, кузен Том тоже там, и ты бы хотела, моя девочка, чтобы я присмотрел за ними, поэтому я пойду. И у Салли все будет превосходно. Теперь у нее есть муж, он позаботится о ней, ты просто подожди меня, дорогая, и я буду с тобой, когда Бог даст. Это мистер Старбак, он помолился о тебе. Он справился, не так ли?

Траслоу рыдал, но теперь вытащил пальцы из земли и вытер их о свои джинсы, прежде чем похлопать себя по щекам.

— Ты хорошо молишься, — сказал он Старбаку.

— Думаю, вашу молитву услышали и без меня, — скромно ответил Старбак.

— Никогда нельзя быть полностью уверенным, правда? А Бог скоро оглохнет от молитв. Из-за войны. Поэтому я рад, что мы сказали свое слово прежде, чем его уши утонут в потоке слов, когда начнутся сражения. Эмили понравится твоя молитва. Ей всегда нравились хорошие молитвы. А теперь я хочу, чтобы ты помолился о Салли.

О, Боже, думал Старбак, это уже слишком!

— Что я должен сделать, мистер Траслоу?

— Помолиться о душе Салли. Она разочаровала нас, — Траслоу поднялся на ноги и натянул на голову свою широкополую шляпу. Он смотрел на могилу, пока продолжал свой рассказ.

— Она не похожа ни на свою мать, ни на меня. Не знаю, каким дурным ветром ее принесло к нам, но она появилась, и я обещал Эмили присмотреть за ней. Ей всего пятнадцать, и у нее уже будет ребенок, видишь ли.

— О… — Старбак не нашелся с ответом. Пятнадцать! Ровесница его младшей сестренки Марты, а ведь он все еще считал ее ребенком. Нат подумал, что в свои пятнадцать даже толком не знал, откуда дети то берутся. Ему казалось, что они появляются по распоряжению властей путем неких суетливых и суматошных обрядов с участием женщин, докторов и церкви.

— Она говорит, что это ребенок молодого Декера. Может и так. А может и нет. Так ты говоришь, Ридли был тут на прошлой неделе? Меня это беспокоит. Он вертелся вокруг моей Салли, словно у нее течка. Откуда мне знать, где она ошивалась, я как раз на прошлой неделе уезжал по делам.

Сперва Старбака подмывало объявить о помолвке Анны Фалконер и Ридли и, следовательно, непричастности последнего к беременности Салли, но что-то ему подсказало — Траслоу отреагирует на подобную наивность лишь горькой усмешкой. Поэтому он благоразумно промолчал.

— Она непохожа на мать…, - произнес Траслоу, адресуясь не столько Старбаку, сколько самому себе. — В ней есть какая-то дикость, что ли? Может, в меня, но точно не в Эмили. Но раз она говорит, что беременна от Роберта Декера — пусть будет так. Он ей верит, обещает жениться — пусть и это будет так, — Траслоу нагнулся и выдернул сорняк, выросший на могиле.

— Салли теперь там, — объяснил он Старбаку, — с Декерами. Она сказала, что не может жить со мной, но на самом деле она не вытерпела боли и смерти матери. Теперь она беременна, так что ей нужно супружество, свой дом, а не прозябание на средства от милостыни. Я пообещал Эмили, что присмотрю за ней. И я присматриваю. Отдам Салли и ее парнишке участок, пусть ребенок растет здесь. Я им не нужен. Салли со мной никогда не уживалась, так что пусть заберут эту землю и будут надлежащей семьей. Вот чего я хочу от тебя, мистер Старбак — чтобы ты обвенчал их надлежащим образом. Они уже едут сюда.

— Я не могу их обвенчать! — запротестовал Старбак.

— Если у тебя получилось отправить душу моей Эмили на небеса — получится и обвенчать мою дочь и Роберта Декера.

Великий Боже, подумалось Старбаку, и каким же образом объяснить Томасу Траслоу его вопиющее заблуждение касательно разницы между церковной и светской властью?

— Для надлежащего бракосочетания, — продолжил настаивать он, — ей следует отправиться к мировому судье и…

— Власть Господа превыше любого судьи, — Траслоу зашагал прочь от могилы. — Салли будет обвенчана слугой Божьим, а не каким-то адвокатом, которому лишь бы денег стрясти.

— Я не рукоположен!

— Не надо таких отговорок. Ты меня целиком устраиваешь. Я ведь слышал твои слова, мистер Старбак, и если Господь не прислушается к твоим словам — значит, он вообще ни к чьим не прислушается. И если моей Салли суждено выйти замуж, я хочу, чтобы ее обвенчали по всем законам Божьим. Я не хочу, чтобы она снова беспорядочно гуляла. Когда-то она была взбалмошной, но ей пора осесть. Так что помолись за нее.

Старбак не разделял веры в молитву, способную заставить девчонку «осесть», но почему-то говорить об этом Траслоу не хотелось.

— Почему вы не отвезете ее в долину? Наверняка там найдутся священники, которые должным образом обвенчают их.

— Священники в долине, мистер, — Траслоу, придавая веса своим словам, ткнул Старбака пальцем в грудь, — оказались слишком, мать их, важными птицами, чтобы заняться похоронами моей Эмили и — поверь мне, мистер! — они такие же, мать их, слишком важные, чтобы обручить мою дочь с ее парнем! А ты что же, решил, что тоже слишком хорош для таких как мы? — палец снова совершил атаку на грудь Старбака и остановился.

— Для меня будет честью отслужить для вашей дочери службу, сэр, — поспешно заверил его Старбак.

Салли Траслоу и ее парень прибыли после захода солнца. Салли сидела верхом на лошади, которую вел Ропер. У крыльца отцовского дома, освещаемого свечным фонарем, она спрыгнула.

Не смея встречаться взглядом с отцом, Салли, одетая в голубое платье, смотрела в землю, прикрывшись черным чепцом. Беременность еще не отразилась на ее тонкой талии.

Позади стоял молодой человек с круглым и невинным лицом. Он был чисто выбрит, но казалось, что ему вообще не по силам отпустить бороду даже при желании. Ему вполне могло быть шестнадцать, хотя Старбаку показалось, что и того меньше. Роберт Декер обладал жесткими, песочного цвета волосами и доверчивыми голубыми глазами. Пряча улыбку, он кивнул, приветствуя будущего тестя.

— Мистер Траслоу, — с осторожностью произнес юноша.

— Роберт Декер, — ответил Траслоу. — Познакомься с Натаниэлем Старбаком. Он — слуга Божий и согласился обвенчать тебя и Салли.

Декер, нервно теребя обеими руками шляпу, радостно кивнул Старбаку:

— Оченно рад знакомству, мистер!

— Смотри сюда, Салли! — прогремел Траслоу.

— Я не знаю, хочу ли замуж, — жалобно возразила она.

— Будешь делать, как говорят, — прорычал отец.

— Я хочу обвенчаться в церкви! — настаивала девушка. — Как Лора Тейлор, настоящим церковником!

Старбак не услышал и одного слова, да и вообще, ему было плевать, что она говорит. Он просто стоял и пялился на Салли Траслоу, мысленно спрашивая себя, для чего Господь создал подобную загадку.

С чего бы деревенской девушке, плоду прелюбодеяния с грубияном, обладать такой красотой, что затмевала само солнце? А Салли Траслоу была красавицей. Ее глаза были синими, как небо над морем Нантакета, лицо прекрасным, а губы — полными и манящими, о каких только можно мечтать.

В свете фонаря ее шоколадные волосы с золотистыми прядками казались еще ярче.

— Свадьба должна быть настоящей — ныла Салли, — с венчанием вокруг аналоя.

Без венчания женились жители глубинки или рабы.

— Ты собираешься воспитывать ребенка сама, Салли, — спросил Траслоу, — без мужа?

— Так нельзя, Салли, — жалко и тревожно добавил Декер, — тебе нужен мужчина, чтобы работать и присматривать за вами.

— Может, и не будет никакого ребенка, — с обидой огрызнулась она.

Рука Траслоу, подобно молнии, взметнулась вверх и в полную силу хлестнула Салли по щеке. Звук от удара был похож на щелчок кнута.

— Убьешь ребенка, — угрожающе прорычал он, — и я твою спину так ремнем оттяну, что кости выступать будут, поняла?

— Ничего я не сделаю, — захныкала она, согнувшись от удара. Лицо покраснело от пощечины, но в глазах все еще горели воинственность и хитрость.

— Знаешь, как я поступаю с коровами, которые бросают детенышей? — заорал Траслоу. — Я режу их. Думаешь, кому-то будет дело, если я похороню в земле еще одну суку, убившую ребенка?

— Да ничего не сделаю я! Правда! Я буду хорошей девочкой.

— Правда, мистер Траслоу, — поддержал ее Роберт Декер. — Ничего такого не случится.

Невозмутимый Ропер стоял позади парочки. Траслоу пристально вгляделся в Декера:

— Почему ты хочешь на ней жениться, Роберт?

— Я ее очень люблю, мистер Траслоу, — смущенно признался он, но тут же ухмыльнулся и покосился на Салли. — И ведь это мой ребенок. Я точно знаю, что мой.

— Свадьба будет настоящей, — оглянулся на свою дочь Траслоу, — мистер Старбак знает, как разговаривать с Богом, а если ты, Салли, нарушишь клятву, Бог сдерет с тебя кожу и порвет на куски. Не гневи Бога, девчонка. Оскорбишь его и закончишь так же, как твоя мать, умрешь раньше времени и станешь кормом для червей.

— Я буду послушной, — проскулила Салли и впервые взглянула на Старбака, у Ната перехватило дыхание, когда он посмотрел на нее.

Однажды, когда Старбак был еще ребенком, дядя Мэтью повел его в Фэнл-Холл посмотреть на электрические опыты, и Нат стоял в кругу, держась за руки с другими зеваками, когда лектор пропустил ток через их соединенные тела.

Тогда он почувствовал то же, что и сейчас: волнующую дрожь, после которой весь остальной мир потерял свое значение.

И тут же, едва познав восторг, он почувствовал отчаяние. Это чувство было грехом, проделкой дьявола. Неужели он и правда слаб духом?

Разве должен простой, благопристойный мужчина приходить в такой восторг от любого смазливоого личика? Затем, в приступе ревности, Нат задумался над тем, прав ли Траслоу в своих подозрениях и был ли Итан Ридли возлюбленным Салли, и Старбак ощутил укол губительной ревности, острой как лезвие, затем лютую ярость, что Ридли обманывал Вашингтона и Анну Фалконеров.

— Вы настоящий церковник? — спросила Старбака Салли, вздернув нос.

— Иначе бы я не просил его обвенчать вас, — твердил ее отец.

— Я сама его спросила, — с вызовом ответила Салли, продолжая смотреть на Старбака, и он знал, что она видит его насквозь.

Она видела его похоть и слабость, его греховность и страх. Отец часто предостерегал Ната против женских чар, и Старбаку казалось, что он уже повстречал самые дьявольские из них в лице мадмуазель Доминик Демарест, но сила Доминик была ничем по сравнению с напором этой девушки.

— О чем еще может девушка спросить церковника, который венчает ее, как не о его сане, — упрямо продолжала Салли.

Голос Салли был таким же низким, как и у ее отца, но если его голос пугал, то ее — вызывал более опасное ощущение.

— Так вы настоящий церковник, мистер? — снова требовательно спросила она.

— Да, — Старбак солгал ради Томаса Траслоу и потому, что не посмел сказать правду, которая приковала бы его к этой девушке.

— Полагаю, теперь мы полностью готовы, — с вызовом произнесла Салли. Ей не хотелось замуж, но и угрозы ей тоже были не по сердцу. — А кольцо у тебя есть, па?

Вопрос был обычным, но Старбак сразу понял, что он вызвал бурю эмоций. Траслоу демонстративно уставился на дочь, на ее щеке все еще виднелся отпечаток его руки, но Салли не уступала ему в дерзости. Роберт Декер перевел взгляд на отца, потом снова на дочь, но у него хватило ума промолчать.

— Это кольцо особенное, — промолвил Траслоу.

— Ты приберегаешь его для другой женщины, — ухмыльнулась Салли, и Нат решил, что Траслоу снова ударит ее, но тот лишь запустил руку в карман сюртука и вытащил маленький кожаный мешочек. Он развязал шнурок и развернул лоскут синей материи, чтобы показать кольцо, блеснувшее в темноте. Это было серебряное колечко с какой-то гравировкой, которую Старбак не мог различить.

— Это кольцо принадлежало твоей матери, — сказал Траслоу.

— И мама всегда говорила, что оно должно достаться мне, — упрямо твердила Салли.

— Надо было похоронить его вместе с ней, — Траслоу пристально смотрел на кольцо, было ясно, что эта реликвия имела для него большую ценность, затем порывисто, словно боясь, что будет сожалеть о своем решении, бросил кольцо Старбаку.

— Говори свою речь, — рявкнул Траслоу.

Ропер стянул с головы шляпу, а юный Декер придал лицу серьезное выражение. Салли облизнула губы и улыбнулась Старбаку, который глядел на серебряное кольцо, лежавшее на потрепанной Библии. Он увидел, что на кольце были выгравированы какие-то слова, но не смог разобрать их в тусклом свете фонаря. Боже, думал Нат, какие слова он должен подобрать для этой пародии на брак? Это испытание было еще хуже ямы для распиловки.

— Начинай, мистер, — прорычал Траслоу.

— Господь освятил брак, — услышал Старбак свои слова, пока отчаянно пытался вспомнить венчания, на которых бывал в Бостоне, — как акт своей любви, как таинство, в котором мы можем рождать детей, чтобы они служили Богу. Заповеди брака просты: любите друг друга.

Произнося эти слова, Нат посмотрел на Роберта Декера, и юноша одобрительно кивнул головой, словно Старбак нуждался в поддержке. Нату было ужасно жаль этого честного простака, порабощенного соблазнительницей, затем он взглянул на Салли.

— И храните верность друг другу, пока смерть не разлучит вас.

Салли улыбнулась Старбаку, и слова, которые он только что собирался произнести, растаяли как туман на полуденном солнце. Нат открыл было рот и тут же закрыл, не зная, что сказать.

— Ты слышала его слова, Салли Траслоу? — требовательно спросил ее отец.

— Конечно, я же не глухая.

— Возьми кольцо, Роберт, — велел Старбак и поразился своему безрассудству. В семинарии его учили, что таинства — священные ритуалы, которые могут служить только избранные, самые праведные из людей, и вот он, грешник, проводил в мигающем свете облюбованного мотыльками фонаря этот аморальный ритуал под зарождающейся виргинской луной.

— Положи правую руку на Библию, — сказал он Роберту, и тот положил свою грязную от работы руку на семейную Библию с надорванным корешком, которую Старбак все еще держал в руках.

— Повторяйте за мной, — произнес Старбак и придумал брачную клятву, с которой обратился к каждому по очереди, затем Нат приказал Роберту надеть кольцо на палец Салли, объявил их мужем и женой, закрыл глаза и поднял голову к звездному небу.

— Да пребудет с каждым из вас благословение Господа нашего, — произнес Старбак, — и его любовь, и его защита, и убережет вас от зла отныне и во веки веков. Мы просим об этом во имя того, кто любил нас настолько сильно, что пожертвовал единственным сыном ради искупления наших грехов. Аминь.

— Да будет так, — сказал Томас Траслоу, — аминь.

— Слава Господу, аминь, — произнес из-за спины молодоженов Ропер.

— Аминь, — лицо Роберта Декера светилось от счастья.

— На этом все? — спросила Салли Декер.

— И так будет до конца твоих дней, — рявкнул ее отец, — ты поклялась в верности, храни это обещание, девочка, или будешь страдать.

Траслоу схватил ее за левую руку, и хоть Салли попыталась отшатнуться, притянул ее к себе. Он посмотрел на серебряное кольцо на ее пальце.

— И храни это кольцо, девочка.

Салли не ответила, и Старбак подумал, что, выудив у отца кольцо, она одержала победу над ним, а победа для нее была гораздо важнее свадьбы.

Траслоу отпустил ее руку.

— Ты запишешь их имена в библии? — спросил он Старбака. — Для порядка?

— Конечно, — ответил Старбак.

— В доме есть стол, а в кувшине на каминной полке лежит карандаш. Если собака кинется, пни ее ногой, — сказал Траслоу.

Нат внес фонарь и библию в дом, где была всего одна комната, обставленная простой мебелью.

В комнате находилась кровать, стол, стул, два сундука, камин с крюком над очагом, скамья, прялка, решето для крупы, стойка с ружьями, коса и висел портрет Эндрю Джексона в раме.

Старбак сел за стол, открыл библию и нашел семейный реестр. Он пожалел, что у него не было чернил, чтобы сделать запись, но ему пришлось довольствоваться карандашом Томаса Траслоу.

Он посмотрел на список имен в реестре, начинавшийся с первых Траслоу, приехавших в Новый Свет еще в 1710 году, и увидел, что на последней заполненной строке кто-то криво сделал запись о смерти Эмили Траслоу печатными буквами, а в квадратных скобках добавил фамилию «Мэллори» на тот случай, если Бог не знает, кто такая Эмили Траслоу.

Строкой выше была простая запись о рождении Салли Эмили Траслоу в мае 1846 года, и Нат понял, что девушке исполнилось пятнадцать всего два дня назад.

«Воскресенье, 26 мая, 1861 год», — с трудом написал Нат, болели покрытые волдырями руки.

«Салли Траслоу и Роберт Декер соединены узами священного брака». В соседней колонке должно было значиться имя совершившего обряд священника. Старбак помедлил, затем вписал туда свое имя: Натаниэль Джозеф Старбак.

— Вы не настоящий священник, так? — Салли вошла в дом и с вызовом посмотрела на Старбака.

— Господь делает нас теми, кто мы есть, а кто я, не тебе о том спрашивать, — сурово, насколько смог, ответил Нат и почувствовал себя ужасно важным, но он боялся оказаться во власти девушки и нашел спасение в напыщенности.

Салли засмеялась, зная, что он лжет.

— Должна сказать, у вас очень приятный голос, — она подошла к столу и посмотрела на открытую Библию. — Я не умею читать. Один человек обещал научить меня, но так и не нашел время.

Старбак испугался, что знает этого человека, и хотя одна часть его не хотела это признавать, другая его часть хотела убедиться в подозрениях.

— Это Итан Ридли побещал тебе? — спросил ее Нат.

— Вы знаете Итана? — удивленно спросила Салли, затем кивнула. — Итан обещал научить меня читать. Он много чего обещал, но ничего не сделал. Пока не сделал, но еще ведь есть время?

— Разве есть? — спросил Нат. Он уверял себя, что его шокировало предательство Ридли по отношению к мягкой Анне Фалконер, но также понимал, что страшно завидует Итану Ридли.

— Мне нравится Итан, — Салли теперь дразнила Ната. — Он нарисовал мой портрет. Очень красивый.

— Он хорошо рисует, — попытался ответить Старбак равнодушным тоном.

Салли стояла перед ним.

— Итан говорит, что однажды заберет меня. Сделает из меня настоящую леди, подарит мне жемчуг и кольцо на палец. Золотое. Настоящее, не такое, как это.

Она протянула палец с только что надетым кольцом и коснулась руки Старбака, послав импульс ему прямо в сердце, словно молния. Салли понизила голос почти до заговорщического шепота.

— Вы сделаете это для меня, священник?

— Был бы рад научить вас читать, миссис Декер, — Старбак почувствовал легкое головокружение. Он знал, что должен отдернуть руку от этого поглаживания, но не хотел, да и не мог.

Он был очарован ею и уставился на кольцо. Буквы, вырезанные в серебре, были полустертыми, но все же разборчивыми. «Я люблю тебя», — гласили они по-французски. Это было дешевое французское кольцо для влюбленных, представлявшее ценность только для человека, чья любовь его носила.

— Вы знаете, что написано на кольце, священник? — спросила Салли.

— Да.

— Скажите мне.

Он посмотрел ей в глаза и сразу же опустил их вниз. Похоть внутри причиняла боль.

— Что там написано, мистер?

— Это французский.

— Но что там написано? — её палец все еще слегка касался его руки.

— Там написано «Я люблю тебя», — Старбак не смел взглянуть на неё.

Она очень тихо рассмеялась и скользнула пальцем по руке в сторону его среднего пальца.

— Вы дадите мне жемчуг? Как обещал Итан? — насмешливо спросила Салли.

— Я попробую. — Ему не следовало это говорить, он даже не был уверен, что хотел сказать это, он просто услышал, что произносит это, и в его голосе прозвучала грусть.

— Вы что-то знаеете, священник?

— Что? — Старбак поднял на неё взгляд.

— У вас взгляд, как у моего отца.

— Неужели?

Ее палец все еще оставался у него на руке.

— Я же не по-настоящему замужем, да? — она больше не дразнила, но вдруг стала задумчивой. Старбак ничего не ответил, и она опечалилась.

— Вы действительно мне поможете? — спросила она, и в ее голосе прозвучала нота неподдельного отчаяния. Она больше не флиртовала и говорила как несчастный ребенок.

— Да, — ответил Старбак, хотя точно знал, что ему не следовало обещать такую помощь.

— Я не могу здесь оставаться, — сказала Салли, — я просто хочу оказаться отсюда подальше.

— Я помогу вам, если смогу, — сказал Старбак, и знал, что обещал больше, чем может дать, и что обещание происходило от глупости, но даже в этом случае он хотел, чтобы она ему доверяла.

— Обещаю, что помогу, — сказал он, и сделал движение, чтобы взять ее руку в свою, но она резко отдернула пальцы, когда открылась дверь.

— Раз уж ты здесь, девочка, — произнес Траслоу, — то приготовь нам ужин. Там курица в горшке.

— Я больше не твоя кухарка, — сварливо сказала Салли, потом отскочила, уклоняясь, когда отец поднял руку. Старбак закрыл Библию и задумался, было ли его предательство очевидным для Траслоу. Девушка готовила, а Старбак смотрел в огонь, мечтая.

На следующее утро Томас Траслоу отдал свой ​​дом, землю и ​​лучший кожаный ремень Роберту Декеру. Он лишь наказал мальчишке ухаживать за могилой Эмили.

— Ропер поможет вам с землей. Он знает, что лучше растет и как, и знает животных, которых я оставляю вам. Он теперь ваш арендатор, но он хороший сосед и поможет тебе, парень, но и ты помогай ему. Хорошие соседи делают жизнь проще.

— Да, сэр.

— И Ропер будет пользоваться распилочной ямой в ближайшие дни. Позволь ему.

— Да, сэр.

— А ремень для Салли. Не позволяйте ей командовать тобой. Один удар, и она будет знать свое место.

— Да, сэр, — снова подтвердил Роберт Декер, но без особой уверенности.

— Я отправляюсь на войну, парень, — сказал Траслоу, — только Господь знает, когда я вернусь. И вернусь ли.

— Я должен сражаться, сэр. Неправильно, что я не могу воевать.

— Нельзя тебе, — резко оборвал его Траслоу. — У тебя на плечах женщина и ребенок. У меня нет никого. Свою жизнь я уже прожил, так что вполне могу закончить ее парочкой уроков для янки, чтобы учились свои загребущие лапы держать при себе.

Он покатал во рту табак и, сплюнув комок, снова посмотрел на Декера:

— Проследи, чтобы она берегла кольцо, парень. Оно принадлежало моей Эмили, и я вообще не уверен, что надо было его отдавать, но Эмили сама этого хотела.

Старбаку хотелось, чтобы Салли вышла, но она оставалась в хижине. Он желал побыть с ней хоть несколько секунд. Желал поговорить с ней, сказать, что понимает и разделяет ее несчастье, но она все не показывалась, а Траслоу не позвал ее.

Как понял Старбак, отец даже не попрощался с дочерью. Вместо этого он взял с собой длинный охотничий нож, длинноствольную винтовку и пистолет, остальное же оставил зятю.

Оседлав коня злобного вида, он побыл наедине с Эмили у ее могилы, а затем повел Старбака к горному хребту.

Сияющее солнце, казалось, заставляло листья лучиться светом изнутри. Траслоу приостановился у гребня — не за тем, чтобы оглянуться на родную землю, которую покидал, но для того, чтобы устремить взгляд вдаль, на восток — туда, где миля за милей простиралась и тянулась к морю Америка. Америка, которой еще предстояло быть расчлененной надвигающейся мясорубкой.