Мышеловка на Эвересте (СИ)

— Маргиналы, — вставил представитель.

— Да. Но это состояние личности основа прорывного движения вперёд. Поэтому, все гении маргиналы, все с раздвоением личности, все полусумасшедшие и, постоянно оценивая свои выходки с позиций альтер–эго, никогда полностью не бывают удовлетворены собой. Они постоянно ищут выход из лабиринта к свету своего Солнца. Но если выхода нет, тогда есть пуля.

— Или водка?

— Да. Но пуля надёжней.

«Пленница тьмы»

Землеройка яростно бурила тоннель и двигалась вперед непрерывными рывками, вталкивающими её тело в разгрызаемую тьму, стоявшую черной каменной глыбой, закрывающей собой что–то светлое, маячившее там, впереди, и чего не было здесь, в угольном мраке подземелья, освещенного близорукой свечой осознания волевого движения вперед, сквозь материю препятствия, сквозь удары плотного будущего, наступающего как колизейский тигр с огненным мечом гладиатора, бьющегося за свою сторону Луны и не желающего сливать свою половину в одно целое, которое волшебной неясностью манило куда–то в фиолетовую даль океана будущего, мерцающего саргассовым морем затонувшего счастья одиноких погибающих кораблей, зовущих на помощь из холода и мрака неизбежности, вцепившейся когтями черного камня наступающей тьмы времен.

Осознание упрямо вгрызалось в пространство, отбрасывая лед преград и хладнокровно не реагируя на удары гранитных всполохов, вырастающих на пути.

Она была крошечной, слепой землеройкой, ползущей где–то там, в глубине гигантской Земли, несущейся вместе со всей Солнечной системой и Млечным Путем сквозь мириады галактик и Черных Дыр, пожирающих звезды, которые плакали, падая в темень чёрного ничто но, смирившись, исчезали, подчиняясь законам, которые правят мирами.

Землеройка подчиняться не желала. Она разрубала мечом своего естества плотную невозможность, стоявшую на её пути и насмешливо наблюдавшую за маленьким огоньком существования, которое тлело в темени каменной глыбы, величаво плывущей по своей орбите. Тектонические плиты протягивали вдоль магнитного поля гауссы своей тяжести, живя своей длительностью, питаясь темнотой центростремительного сжатия молекулярных цепочек, танцующих танец материи на усладу гранитных гуру, развлекающихся вулканическими извержениями и ждущие совокупления с астероидами, врезающимися в плоть фаллическими кинжалами.

Маленькая землеройка не знала про то, сколь длинен её путь, но это не волновало стальную пушинку мягкого стремления волевого намерения искры желания, которое гнало вперед, сквозь катакомбы континентов препятствий. Солнечный ветер звездного полотна опадал фиолетовой волной, колышась как океанический вал, ослепляя невидимые глаза шлейфом бесконечности огненных миров, плывущих в индиговой синеве свободы.

Они ждали её.

44

— Однако… — молвил представитель, прочтя текст. — Вижу, Паркер согласна с этим вашим пониманием творчества, и зачем оно есть. Но, на мой взгляд, вы не сойдётесь. Вы слишком близки духом.

— Не думаю, — ответил писатель. — Она женщина. Поэтому близки духом в том смысле, что вы сказали, мы быть не можем.

— Это почему же? — поднял брови представитель. — Мне кажется, вы не придерживаетесь тех взглядов, для которых гендер пограничный столб.

— При чём здесь пол? Вот именно в смысле пола я с ней найду общий язык, как мне кажется. И… Женщина в смысле пола стоит над мужчиной. Вы не задумывались?

— Это Паркер пишет.

— Да. И я с ней согласен. Более того, никакой настоящий мужчина этого отрицать не будет. По крайней мере, самому себе и в глубине души. Так вот, пол это оружие женщины. — Помолчал. Добавил: — И щит мужчины. Но в отношении духа можно сказать всё с точностью до наоборот.

— Это говорит Паркер, или вы?

— Да нет уж, уважаемый. Это говорю я.

— Да, воля духа это удел мужчины, — сказал представитель. — Но дух воли возможность и право женщины.

— Спорить сложно, — ответил блондин. — Я не был на Лесбосе. Но, подозреваю, там были жесткие условия, и никакой романтики. Романтика горит в мужчине. Но светом женщины. Поэтому воля мужчины питается светом женщины. Конечно, есть гомосексуализм. Но это свойство и привычка не имеют к романтике никакого отношения. Романтика зажигается на стыке мужественности и женственности. Однополое чувство обречено на пустоту повторения самого себя, без всяких горизонтов. Греки были романтиками, потому что относились к сексу так, как к нему и нужно относиться. И греческая педерастия это не более чем сцена развлечений и, кстати, обучений мужественности. Вот так всё было в эллинских заповедниках. По–настоящему божественность греческой культуры проявляется мужественной женственностью, а не педерастией, как сейчас модно кое–кому, кое–где проповедовать.

— Я не спорю, — ответил представитель. — Но гомосексуальность весьма многолика. И я не гомофоб, как уже говорил.

— Конечно многолика! — сказал небритый. — Но чистый педераст, как и чистая лесбиянка, это личности, которые спроектированы не совсем полноценно. Другое дело бисексуальность. Духовная. Это, в общем, высокая степень социальности. И это факт, как не относись к сексуальной нетрадиционной ориентации. Чистый педераст это практически активный злобный гомосексуалист, ориентированный на насилие и который женщин просто ненавидит, причём лютой ненавистью, и возводит это в ранг религии. Аналогично и лесбиянки, хотя, естественно, они мягче и добрей своих коллег мужчин.

— Возможно, — ответил представитель. — Но ваша агрессивность текстов не совсем компонуется с текстом Кристины. Если вы сексуальный момент отношений предполагаете опустить, то духовный момент станет несколько эклектичным.

— Я не опускаю никаких отношений, — проговорил писатель и взял свою рюмку с абсентом. — Но причём здесь Кристина?

— Вы хотите взять у неё кое–что.

— Да. Немного.

— Там где происходит контакт настоящего мужчины и настоящей женщины, мало не бывает.

«Безумие цвета индиго»

Парашют раскрылся легким ударом, схватившим свою порцию воздуха глотком раскрывшегося купола, вцепившегося в стропы, сторонившиеся перехлеста.

Тишина бездонности синевы колокола небесного дна оттенялась рокотом улетающего самолета, сбросившего условную единицу в точку розы ветров, не предусмотренной возможностью управления.

Зеленое марево плывшего внизу лесного массива скрывало свои прелести райского ада, невидимого из романтики полета управляемого крыла.

Горизонты тлели туманной дымкой рафинада далеких городов, выступающих изваяниями наслоения массового гипноза творения.

Летний ветер обволакивал теплом потоков плотности, уступающей прорыву вперед.

Стратосферные орлы плыли одиночными автономиями, осматривая телескопическим взглядом территориальную принадлежность подземных передвижений.

Небо и Земля совокуплялись зеленью марева вертикальной любви невозможности, которая всегда на горизонте.

А это что?

Далекие субмарины ядерного атакующего назначения проскользнули сквозь континуум пространства–времени и собрались стайкой на поляне усыпанной пуховыми шарами и желтыми огоньками всепогодных неуловимых одуванчиков композитной технологии, цветущих шарами шелестящего шарма шелковых шапито шиншилловых шпалер шафранового шлейфа шагреневых шхун, улыбающихся субмаринам корпоративной улыбкой.

Всепогодные истребители, воспользовавшись летним сновидением радаров дальнего обнаружения, глиссировали на поляну с одуванчиками, дымящимися динамичным диссонансом.

Демиург втянул аравийский запах конопляных прерий фиолетовых ветров розового индиго и вдумчиво устранил исходящий ум, оставив входящие ароматы алых роз ветров непоколебимости намерения, которое всегда кружит где–то рядом, словно мираж вечных мгновений.

Мимо с легким журчанием реверсивного следа плыла крылатая ракета, словно акула, высматривая цель где-то в глубинах бортового процессора. Усмотрев стаю истребителей, пьющих вино из одуванчиков, она сложила крылья и голубой тенью июльского утра желтой субмарины дыма над водой окунулась в ночь возле оперы, расцветающей рассветом обратной стороны луны.

Нефертити вошла в Город Солнца, жарко целуя инцестом фригийского лада музыкальный эхнатон, нанизывающий богов на нить ожерелья своей безмятежной стали кумулятивного пламени мумий книги мертвых, танцующих танец оргазма.

Девятый вал остановился посреди океана и задумчиво смотрел на Нефертити, пьющую вино с субмаринами, жеманно строящих глазки расслабившимся истребителям, отправившим крылатую ракету патрулировать периметр земляничной поляны усыпанной хмельными одуванчиками.

Колокол сурового неба звездных прерий Магеллановых каравелл осыпал пыльцу цветочных грез океанических мечтаний скользящего серфинга стремительного легато быстротечного пассажа весенней скрипки Паганини, качающегося на цепях островного римского права, открывшей душе музыканта свободу, которую не заберет никто

45

— Возможно, я ошибаюсь, — задумчиво проговорил представитель. — Её свобода несколько похожа на ваш прорыв.

— Я не знаю, что вы подразумеваете под моим прорывом. Если расчет на встречу с Паркер, то это сомнительный прорыв. Мне иногда начинает казаться, что она вообще виртуальная женщина. Особенно в плане своей транслируемой бисексуальности.

— Напрасно вы сами себя ориентируете. Она женщина очень даже не виртуальная. А прорыв это идея проникнуть в личность Паркер посредством провоцирования её на трактаты, в которых истоком являетесь вы. В некотором плане. Обратите внимание, она сейчас читает это и за строками видит – нет, не меня представителя, хотя этот текст говорю я лично – но вас, моего слушателя. И вы, своим молчанием, инициируете её посыл.

— Что–то вы совсем отклонились в поле мистики, — ответил писатель. — Не забывайте, что кроме вас и меня, здесь никого нет. Остальное — условность и побочные явления передачи эмоций при помощи букв. — Посмотрел на собеседника. Отхлебнул абсента. Сказал:

— Вы и я. Всё.

— И кошка, — добавил представитель.

«Поцелуй безумия юности»

Дома стояли бетонным монстром выпуклых рядов герметичности территориальных зон вдоль проспекта, освещенного холодной плазмой свечей ночного движения, проснувшегося на закате солнечного эха. Они жили своей жизнью в сумеречном всполохе перекрестий лучей гирлянд фотографической собранности металлических тоннелей, по которым неслось направленное движение электронов.

Лохматые ежи наступившей пустоты в сумерках опустились в глубину бездонного метрополитена и осторожной поступью разбрелись по разветвленной сети катакомб подземных магистралей города, играя на тотализаторе ночных миражей, плывущим маревом забытья дневной суеты.

Спящие поезда сонным хором шептали колыбельную сказку герметичного сознания, остановившегося стряхнуть безумие стремительности движения без права повернуть назад.

Плоскость снов пересекалась амбразурами проснувшегося желания, падающего в безумие, ограниченное чёрным солнцем, горящим импульсами окутавшей ночи.

Панель оживленно вникала звукам ночного джаза, поющего песню чёрного рассвета.

Призрак тьмы воспарил крылатым наваждением звона розовой волны очарования естества, презирающего песок цифрового исчисления белоснежных офисных камер внутреннего сгорания апофеоза разума, поедающего себя.

Бокалы танцевали гибкий танец индийских гуру, летящих йогой цветного сновидения Кама сутры.

Блиндаж одиночества разорвался голубым пламенем плутониевого ветра, уносящего разум в никуда, которое летело по тоннелю сна, стремительно приближаясь в прицеле наваждения пламени зверя, ждущего всегда рядом.

Рапира вожделения пронзала невозможность, вникая в смысл горения одинокого пламени белоснежной свечи в черном квадрате рамок безысходности, очерчивающих меловым кругом рациональность, спящую сном лунного света падения в доступность, не нужную, когда она доступна, но, тем не менее, необходимую.

Алые цветы мака распускались терпкими соцветиями плотности сознания, целующего сфокусированный мир, лежащий на ладони словно крошечный ёжик, убежавший из катакомб ночного метрополитена Вселенной и завораживающе блестя концентрированным взглядом, преданно готовым на всё.

Крылья подчиняли струйные течения ветров Манхэттена на склонах Эвереста, полыхавшего отраженным светом лунной сакуры, ждущей опыления своих цветов невинности лучами безумия танца лохматых ежей в катакомбах метрополитена мертвого моря бетонного океана соцветия ночного урбанизма, съедающего юность.

46

— Как вы думаете, это действие наркотика? Или просто образ мышления, — вопросил писатель, рассматривая завитушки текста и снова потянувшись к мундштуку. — На мой взгляд, кодирование образами декодируется лишь подобным. Но где оно?

— Не знаю, где это самое оно, — ответил собеседник. — Но я вам уже сказал своё мнение, что вы в некотором смысле становитесь соавтором Кристины. Источник феерий у неё в избытке, как видно из звукоряда. — Пристально посмотрел на писателя. Добавил: — Смотрите, уважаемый. Женщина, перенасыщенная гормоном счастья весьма неустойчивое создание в плане своих настроений.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что прежде чем что–то искать, нужно подумать, что потом с этим делать. Некоторые вещи необратимы. Вам это известно не хуже чем мне. Поэтому, настоящий альпинист свою последнюю вершину штурмовать воздержится. — Закурил. Добавил: — Но это в теории. На самом деле каждый настоящий творец рано или поздно заползает в собственную мышеловку, установленную на вершине своего Эвереста. Так устроен мир.

«Дьявол желания»

Кубики льда синхронно падали в коктейль запотевшего богемского стекла в лучах безумия сполохов света импульсного освещения тёмной пещеры ночного клуба единения множества в толпе.

Падение в глубину откровенных условностей инстинкта таит свою прелесть и герметичное счастье совокупления духа с плотной реальностью бутафории, ставшей чистой жизнью в текущем мгновении оргии безумия.

Эндорфины процеживались сквозь кокаиновую матрицу плоскости реальности и тонизировали контрастное и плотное восприятие окружающего мира шелковым презервативом отточенной программы действия, просматриваемой с ясностью визира оптического прицела.

Бодиарт будоражил инстинкт и отключал духовность, открыв окна восприятия, подчиненные системному гламуру, опадающему розовой голубикой замороженного рафинада утонченного наслаждения.

Рецепторы вибрировали волнами ожидания и предвкушения плотной пелены плавающей прострации психоза поднебесного подобия полумрака падения принципа подчинения.

Что отключало разум и распыляло тело аэрозолем феромонов, деля долями апельсинового соития пространство, плотно облепившее сознание.

Конечно же!

Безумие застывшей пеной медленно ползло волной прострации, не подчиняясь никакому смыслу.

Силиконовые наполнения инстинктивного магнетического действия втягивали энергию вуайеризма солнечной батареей, всасывающей внимание, сжавшееся в концентрацию точки пучка наваждения фаллической пули, сметающей с линии прицела естественность помехи разума.

Разговаривающие цепи звенели колоколом, кующим оковы.

Ярость пламени концентрированного желания разбросанного в пространстве сгустками протоплазмы возбуждала и оттачивала экспонацию, волнующую воображение и льющуюся лиловой волной страсти.

О! Да!!!

Мгновение волны застывшей океанической бескрайней безудержности безмолвия монады генного безумия нисколько не тревожилось и не боялось тумана экстези, пронзающего ясность осознания и восприятие природы, рожденной для того лишь, чтобы быть и быть, небытие откинув за пределы, которые уходят в прошлое полками войн, где победители сгорают мотыльком в огне пылающего естества имеющего смысл сейчас и здесь, а более нигде.

О! Нет!!!

Нейтрино осторожности молчит в часы безумия, несущего огонь от плоти к плоти, осознавая, что сатанизм условен, как и все кругом, духовность зачеркнув и выбросив ключи в моря застывшего сознания, перестающего считать секунды и часы тупого бытия, вцепившись за тепло измеренной погоды, не подходящей для Титаника, стремящегося в пропасть айсберга упасть, целуя его холод, жаром отдающий реверанс душе, что рождена под черным флагом, швыряющего в пламя льда и адского безумия в коконе рая не впечатанного, не ожидая бумеранг, который развернувшись уже летит как черный ворон, прицелом глаз уставившись лазурью лазера судьбы.

47

— Да, вы правы, — прищурившись, сказал блондин. — Это явно мышеловка, стоящая на вершине Эвереста. И её строительство идёт полным ходом.

— Параллельно с подъемом на вершину, — невозмутимо добавил представитель. — И Кристина это прекрасно понимает. Её интересует, а понимаете ли это вы?

— Это спрашивает она?

— Да.

— Нууу… Как Вам Кристина сказать… Я чувствую глубину этой мысли. Но всё же, на мой взгляд, леопарды ползут на Килиманджаро не совсем зря…

— Если не совсем зря, то зачем? Если в чём–то есть хоть капля смысла, то эта капля убивает лошадь всей остальной бессмысленности. Неужели вы не можете ответить?

Писатель молча глотнул абсент, втянул дым травы, и, сосредоточенно глядя на представителя, сказал:

— Могу.

— И?

— Смысл полёта мотылька на свет сжигающего огня, как и прорыв леопарда на вершину, убивающую его, в горении движения. И всё. Смысл в танце. Смысл в джазе кажущихся бессмысленными звуков, вливающихся в сердце огнем, который непередаваем другим способом.

— Но этому джазу есть конец, — ответил представитель. — И мышеловка как раз то, что надо. Верно?

— Не знаю, — ответил писатель. — Некоторые танцы уводят в небо, минуя вершину, и всё что на ней есть. Нужно просто не потерять ритм.

«Звездный блюз магии»

Распыляющиеся розовым огнем голубого зарева утреннего солнца предрассветные звезды шептали прощальные слова уходящей ночи, провожаемой веретеном дрозда, льющего волной росы свою одинокую песню.

Острым зигзагом яркой пропорции колдовства скользнула падающая звезда, словно светлячок, одиноко затерявшийся в глубинах чаши бездонности бриллиантового купола ночного неба, опадающего слезами неразделенного горения, осыпавшегося искрами одиночества.

Монолит китайской стены прямоугольными печатями этажей рассекал проспект звездного ветра, устанавливая верховенство над дроздами, потерявшимися в глубинах парка мегаполиса, предрассветно ворочающегося во сне как муравьиное королевство, уснувшее на зиму.

Аэростаты летели в расцветающем небе стройными рядами колокольных башен церковного перезвона, предвещая взлет кораблей, бороздящих просторы Вселенной.

Химия тела держала стальной хваткой подиум торжества инстинктов, изгибающихся тонким изяществом совершенства гармонии линий, торжествующе не желавшего ничего и никогда ощущать, кроме счастья эгоцентризма, божественного и непоколебимого как магия наваждения, которая всегда во вне того, что можно окончательно завершить, и поставить точку, свернув и положив в чулан совершенство незаконченности летящего чувства горения пламени безумия, которое всегда в тебе.

Острая рапира глаз пронзала насквозь, останавливая время и отключая разум.

Звездный блюз магии рисовал басовым ключом идеограмму органного пункта, проводя черту мелодии ночного джаза, танцующего длинными нотами хриплых обертонов страсти, влетающей в утро, которое всегда на подходе и всегда за горизонтом, ненавязчиво ждёт каденции оргии, остановившей время и целующей пространство звездными всполохами льющейся мелодии ночного оркестра любви, нивелирующей окончательное падение туда, где нет дна.

48

— Как видите, Паркер ведёт свой танец достаточно органично для ритма, ведущего в небо, — сказал представитель. — И очень ясно проводит равенство между падением и взлётом. В принципе, дна нет. Как и крыши. Просто дальше нет хода. Вернее есть, но зашифрован.

— А зачем его шифровать? — спросил небритый.

— Затем, чтобы лето не кончалось. Потому что оно непременно закончится после дешифровки курса движения к вершине.

— Догадываюсь, это снова слова Паркер.

— Да, вы угадали.

— Понимаете, Кристина… Всё проходит. К сожалению. И этот курс тоже может просто раствориться в дымке утреннего рассвета, переходящего в огонь заката. Тропинка вверх всегда ведёт вниз. Поэтому леопарды замерзают при подъёме на горные вершины, где не могут дышать.

Представитель наполнил свою крошечную рюмочку водкой и прицельно выпил её. Смотрел на небритого. Молчал. Закурил. Сбил пепел. Сказал:

— Ну, ну…

— И поэтому, поскольку вы ещё молоды, вам не стоит шифровать свою дорогу. Потому что вы через некоторый промежуток времени можете просто забыть шифр.

— А вы свой шифр не забыли?

— Его никогда не было. Я иду прямо и открыто.

— И вам не страшно?

— Как сказать. — Посмотрел на абсент. Налил. — Страшно. А кому не страшно? Сумасшедшим?

— Я спросила про страх ощущения бессмысленности действий. Незашифрованный смысл поедает сам себя, девальвируется и просто исчезает из своей первоначальной формы. Содержание убегает от расшифрованной формы. Вы понимаете меня?

— Вы хотите сказать, что горизонт лишь тогда таков, когда он недостижим?

— И это тоже. И ещё. Страсть к размножению себя это истинная суть любой личности. Но далеко не все это осознают. И совершенно малое число творцов понимают, что от этого никуда не уйти. Разве что… Разве что в ваш абсент.

— Нууу… Мой абсент это релакс… Хотя… Хотя я знаю, что такое трезвость. Это самое яркое сумасшествие. Поэтому я шифруюсь абсентом.

— Знаете, абсент это не плохо. Но это не код. Если для вас трезвость яркое сумасшествие, то, возможно, там есть шифр, который ждёт вас. Вам не поздно. Вы ещё на половине пути к своему Эвересту. Безумие это крайняя степень ума. Другой уровень понимания порядка вещей.

— А зачем понимать вещи иначе, чем они понимаются?

— Затем, чтобы проникнуть туда, где ты бываешь лишь во снах. Это известно всем. Та страна, что миражем плывёт на горизонте, и то лишь во снах, которые неведомостью сказочной зовут куда–то сладостной истомой и магией неведомых миров презреющих тлетворность тупого сосуществования, где каждый ждёт магического завтра, которое придя, становится обыденным сегодня, сползая одеялом, скрывающим всю истинность души.

Представитель помолчал и, вздохнув, снова стал наполнять свою ювелирную ёмкость. Сказал:

— Еле выговорил.

— Да вы меня просто дурачите, — усмехнулся писатель. — Ваше здоровье… — Качнув своим стаканчиком абсента в сторону представителя, выпил содержимое.

— Зачем мне вас дурачить? — спросил представитель. — Я посредник. Мне не интересен негативный результат нашей беседы.

— А какой результат вы считаете негативным?

— Паркер может замолчать. Навсегда. Уйдёт в свой шифр с концами. И всё.

— Бросьте, — улыбнулся писатель. — Вот этого она никогда не сделает. Она вынуждена размножать себя. Её собственные слова.

— Есть другие способы размножения, — молвил представитель и посмотрел в монитор.

«Бездонность запретной любви»

Венера рассекла гребень океанической волны и, стремительно падая в глубину бездонности, понеслась сквозь лазурные воды, не дыша и вслушиваясь в морские движения, нахлынувшие густым и плотным облаком ультразвукового свиста дельфинов, тенора касаток и низкочастотного разговора китов.

Она любила эти мгновения, которые останавливали время, оставляя лишь красоту рассекаемой воды и чарующие виды, открывающиеся в глубине лазурного морского марева бесконечности.

Марс не подозревал, что скоро предстоит встреча, меняющая все в его железобетонном мире кривых зеркал, испепеляющих ненужные атрибуты чужой культуры и возносивших до небес монолиты хромированного сияния турбулентности летящих самолетов, несших то, ради чего он жил.

Волна ласково обволакивала лазурью филигранности молекул, улыбающихся естеством природного чуда. Медузы плыли сгустками океанического разума. Акулы вежливо уступали дорогу. Кальмары, блеснув глазами, уходили размеренными толчками в глубины темноты. Венера вслушалась в будущее, которое было рядом, и расслабленно отдалась на волю движения массы воды.

Марс дышал ночным воздухом быстротечной жизни стремительно разрастающейся урбанистической феерии, горящей спазмами фиолетовых оргазмов металлического всполоха аргона, щетиня заросли кустов, проросших прутьями сцепившихся городов, невидимо держащих в своих сетях улыбчивую ярость, закованную в плазму необходимости, которой нет конца.

Венера улыбалась наступающему рассвету нулевым дифферентом и покоем статики, несущей энергию абсолютно невозможной и несоизмеримой вспышки создания, являющегося из крошечной частички, умевшей всегда оказаться здесь и сейчас, оставив позади всё остальное.

Любовь не знает никаких границ!

Поэтому она любовь и есть.

И никаких границ не знает форма, что содержание являет миру своим совокуплением с действительным и вечным, но ждущим перемен как ласточка, несущая в гнездо частичку продолжения себя, порхая в небе непрерывностью волны воздушной.

Любовь!

Прекрасное явление, до невозможности возможное не принимая и отрицая здравый смысл, несущий линию покоя неизбежности, вцепившейся программой вечного повтора всего во всем, гонящего волну энтропии и мертвых волн морей умерших, пытавшихся порядок отыскать в сумбурности штормов и танце ветра.

Безумие творит ряды и эфемерно утверждает присутствие всего нагромождения имеющего ту же цель, что ласточки полет и поцелуй дельфинов, но лишь ценой страстей имеющих не больше смысла падения песчинок в воронку льва, который ожидает муравьев, любовно приготовив им гостеприимство своей естественности, что настоящая любовь и есть.

Горя и дрожь превозмогая, Она послала поцелуй Ему, конгломерату стали и стекла, суетность муравьев бегущих хранящего крылом полигамическим и моногамным, эгидой святости придуманной, сокрыв мотивы непостижимые никем, лишь неизбежностью, что послана веками разума, не сознающего всей тайны естества.

49

— Эгоцентризм возводится в религию, — сказал писатель. — Не знаю, насколько это действительно.

— Ладно уж… — ответил представитель. — Танцует королева, и этим всё сказано.

— Согласен, это королевский танец, — молвил небритый. — Но он постижим лишь подобным. Для некоторых это звук бензопилы, не более.

— Не спорю, — ответил собеседник. — Но каждому своё. Мне представительство. Вам… Мне кажется, вы не определились в отношении Паркер. Вам нужно сумасшествие? Но, по–моему, этот продукт сложно одолжить. Она вам сказала про шифр, и вы должны понять, что имеется в виду.

— Да понял я, — сказал блондин. — Но это словами не выражается.

Пыхнул дымом кальяна. Посмотрел в монитор. Спросил:

— А вы поняли?

— Я не понял ничего, — честно сказал собеседник. — Я вообще её частично понимаю, хоть и вынужден представлять. Думаю, вам доступно. Вы же писатель.

— Да уж… — мрачно сказал небритый. — Бросить писать не поле перейти. Паркер не пишет. Она танцует, вы же видите. А я карябаю какую–то муру. Но зато эта самая мура очень логичная и даже ценится некоторыми критиками как образец литературного мышления. И лето начинает кончаться. Вы понимаете?

— Это — да.

— Кристина говорит вещи, которые чувствуют все, но мало кто осознаёт. Фильтруют, фильтруют, фильтруют.… А на выходе тупик.

— Мышеловка.

— До мышеловки нужно ещё добраться. А для этого взойти на Эверест. Тупик гораздо ближе. И большинство в нём проводят всё время, так и не понимая, где они. От этого и все проблемы с головой.

— У меня нет подобных проблем. Но я не пишу, — сказал представитель. Добавил: — Бог миловал.

«Лунный замок пустоты»

Луна выла на волка, испуганно вжавшегося в щетину густого кустарника и молча взирающего на голубую небесную иерихонскую трубу, столь неожиданно прервавшую своё миллиардное молчание. Луна выла со всей яростью, накопившейся за прошедшие эпохи молчания, исчезнувшее ожидание любви, пропавший ореол романтики, деление её на дачные участки и продажу вообще всей территории спутника Земли оптом и в розницу.

Волк вспотел и с немым изумлением смотрел, как его привычная душевная отдушина и источник покоя превратился в исчадие противоположности своей постоянной терпимости и немого успокоительного передвижения, изменяющего океанические приливы и служащего ориентиром охотничьих троп святой теологической доктрины самодостаточности и ясности.

И вдруг волк понял, что он сам и есть эта Луна, и что он воет на самого себя, маленького, взлохмаченного, спрятанного в ночи и кустах можжевельника молодого волчонка, ещё не убившего ни одной жертвы, ещё только учившегося истреблять стаи овец ради самого убийства, а не пропитания, так его учил инстинкт, который проповедовал мораль существования основанную много лет назад одним из первых хитрых волков, понявших, что стадо овец нуждается в пастыре и постоянных жертвах, жертвах, жертвах и жертвах, дабы не возникало сомнения в том, что единственное верное и знающее истину существо, это Волк.

Теперь, оказавшись наедине с вдруг заговорившей Луной, Волк онемел и потерял сразу все зубы, оттачиваемые долгими годами о словесные точила и говорильный наждак молитвенного заговора от этой самой Луны, вернее её обратной стороны, которая вдруг применила к Волку тот самый прием, который все его предшественники, как и он сам, использовали тысячелетиями против овец и который никогда не давал сбоя, а только приносил индульгенции, индульгенции, индульгенции и святость, граничащую с божественностью.

Волк понял, что смотрит в зеркало, что никакой Луны, на которую он выл столько времени, причитая и кривляясь тренированными пассами, не существует. Он понял, что сам построил лунный замок в надежде, что Луна будет с ним всегда, а это оказалось всего лишь зеркальная иллюзия, из-за которой вся его жизнь прошла в неволе и кривлянии, вместо настоящего, полноценного, волчьего существования, теперь уже невозможного в силу дряхлости старческого тела, полагавшегося на жизнь потом, когда он переселится в лунный замок с мандариновыми садами и райскими палисадниками непонятного счастья, которого всегда нет.

И Волк завыл в пустоту.

50

— Она просто издевается, — молвил писатель, прочитав текст в мониторе.

— Не думаю, — ответил представитель. — Кристина в подобных пассажах всегда откровенна. Хотя мне они непонятны.

— Не знаю, как вам, но мне этот волчий вой что–то мрачноват, — молвил небритый, втянув терпкость табака и отхлебнув абсента. — Впрочем, чёрное всегда рядом с белым. Это любовная пара. Мысль стара как всё вообще.

— Кристина никогда не играет, — заметил представитель. — В этом её особенность. Она просто пользуется.

— Чем? Или кем.

— Ну, в данный момент нами.

Писатель усмехнулся. Сказал:

— Мне эти сказки об альтернативном эгоизме уже наскучили. Кто пользуется мной, так это моя кошка. Это уж точно. Больше никто.

Представитель опять дозировал в свою рюмку водку и прицельным движением, не торопясь, употребил продукт по назначению. Откинулся в кресле и стал перебирать чётки, лежавшие на столе оранжевыми всполохами янтаря. Сказал:

— Но вам этого мало. Верно? — Прищурился. — И вы захотели, чтобы вами пользовалась Кристина Паркер. Я не ошибаюсь?

— Да в чём–то и не ошибаетесь, — помедлив, сказал писатель. — Поэтому мы так долго и разговариваем.

— Я вас понимаю. Вам нужны глаза.

— Мда…

— Но не просто глаза. А присутствие одной крови.

Представитель внимательно глядел на собеседника. Уточнил:

— Но это очень редкая терапия, которая существует лишь в теории. — Добавил: — Вот именно этот текст говорит Паркер.

— Но почему?

— Потому, что так действует магнетизм. Он действенен в момент притяжения. Но в конечной точке контакта превращается в нечто другое.

— Во что?

— В опустошённость. Поэтому люди не живут долго. В одной форме.

Писатель молчал, курил и глядел на представителя. Сказал:

— Если это так, то это плохо.

«Падение в глубину взгляда»

Человеческая личность не имеет возможности существовать в мире своей реальности, сохраняя положительную энергию, питающую точку воспроизведения действительности, без эмоционального контакта с подобными себе существами в форме, определяемой психической составляющей индивидуальности, скрытой в неведомости сути детерминированного посыла из момента возникновения. Каждый хочет совершать контакты, чтобы ощущать себя живым. Но, естественно, не каждый в состоянии осознать подобную психическую установку человеческого устройства.

Любовь не всегда есть любовь, как многие неоднократно убеждались в жизни. Есть ли она вообще? Столько написано о неведомой любви, что этот вопрос кажется уже настолько риторическим и не вызывающим интереса, как и множество раз просмотренный кинофильм о той же любви. Сторонник мысли генетического отбора будет прав в той же мере, насколько приемлема романтическая идея о двух половинках одного человека, ищущего себя в этом мире.

Мало кому приходит в голову, что в этом мире каждый всегда лишь один. И страх этого одиночества мотивирует большинство поступков в отношении внешнего мира.

Для существования человеческой сущности нужны постоянные контакты для поддержания иллюзии действительности. Поскольку вся феноменология восприятия в основании имеет лишь две возможности, в качестве третьего элемента считая само восприятие, то и человеческая сущность делится на две составляющие:

Добро и Зло.

Феномен восприятия питается этими элементами при помощи бесчисленного многообразия человеческого бытия.

Страх одиночества, кроме того, мотивирует вообще всё движение цивилизаций, и все формы, выловленные из первичного Хаоса, построены лишь благодаря этому страху. Личность Творца уничтожает это влияние своей монады на саму себя генерированием форм, погружаясь в бездну Хаоса и оставаясь там настолько долго, насколько требует детерминированный посыл.

Не столь сложно заметить, что если личность не может быть наедине с собой, то она пытается любыми способами привлекать внимание окружающего мира. В основном это метод грубой или тонкой помехи, в виде лжи в любой форме, которая привлекает энергию внимания и заставляет притупить постоянный страх перед внешним миром. Врут постоянно все. Врут, в основном, себе. Именно в себе находятся причины страха, поэтому самая изощренная ложь, это неосознаваемая ложь себе. Наоборот, тот, кто не боится себя, тот хочет не брать энергию, а отдать её излишки. На этом основан чистый и бескорыстный эксгибиционизм или экспонация, в некоторых случаях выраженные альтруизмом. Как пример, можно привести две социальные крайности. Это политики и порноартисты. И те, и другие жадно хотят внимания. Но первые посредством сложной социальной формулы, непонятной по–настоящему им самим, а вторые чисто и непосредственно. К политикам можно отнести и священников.

Но в основании всех феноменов лежит дуализм, рождающий совокупность, исходящую из неизбежности.

Совокупление с внешним миром на основе Зла настолько же естественно, как и на основе Добра. В результате реакции совокупления в обоих случаях духовного оргазма, как закрепления мотивации, не может не быть. На этом эффекте поострены аффекты подобные клептомании, педофилии, а также филантропии, самопожертвования и прочего великого множества человеческих страстей.

Единственное условие, без которого невозможна самоотдача, это отсутствие внешнего приемника, то есть внимания. По всей видимости, Бруно не сгорел бы добровольно на костре в полном одиночестве. Политики и священники не могут врать без присутствия массы тех же приемников, то есть внимания. Как и порноартисты не испытают вдохновения без видеокамеры, и не сыграют свою естественную роль. Человек живет, отдавая или забирая, постулируя крайние степени самого себя как гениальность добра и зла.

В основном в жизни присутствуют классические нейтралы, в той или иной степени имеющее преобладание одной из двух составляющих феномена совокупления. Поэтому, явление ярко выраженной монады, представляющей крайнюю степень напрямую, достаточно редко. Но, тем не менее, базовой основой любой человеческой сущности служит одна из двух её возможных форм основания.

Яркость существования и оргия души возможны только в отсутствие страха как инволюционного генетического посыла, не пускающего проникновение осознания в определенные степени этого самого существования. Поэтому все причины бытия построены на взаимодействии с этим нейтральным феноменом, неопределяемым полностью никогда.

51

— Я не понял ничего, — проговорил представитель.

— А я понял. Паркер в данный момент действительно пользуется нами. Как дымовой завесой, — сказал блондин. — Вы обратите внимание, что противоречия прячутся в бессмысленности как в кустах. Хотя смысл просматривается.

— Мне непонятно про страх.

— Что тут непонятного? Страха нет у наркоманов и сумасшедших. Но у первых это конечное состояние, а у вторых причина уж слишком яркого существования. — Втянул дым. Глотнул абсент. Добавил, кивнув на рюмку:

— Недаром существует эта зеленая змея. Тот, кто умеет накинуть на неё упряжь, тот всегда на коне. Но это сложная техника.

— Согласен, — сказал представитель и налил себе рюмку.

— Все причины бытия построены на отношении к нему, то есть к бытию, — продолжил писатель. — Это же совсем просто и понятно. Желание это отношение. Каково желание, таково и отношение.

— Мда…— сказал собеседник. — А как это?

— Как назовешь корабль, так он и поплывёт. Вот и всё. Очень просто и понятно.

— Мне непонятно, — честно проговорил представитель. — Положим, я назовусь Кристиной Паркер. Что тогда?

— А вы не назовётесь, — усмехнулся блондин. — Ничто не происходит просто так.

«Любовница»

Безумие вползало сладким наваждением, стирая обыденную реальность сиреневым ластиком необъятности великолепия яркого существования вне зависимости приказов программы, установленной геномом, рядовым подчиненным исполнителем, на которого теперь можно наплевать, как на подрядчика, ничего не понимающего в том, что вне его ориентации.

Бездна осознания всего во всём нахлынула облаком присутствия неизведанности миражей, позволяющие трогать себя и даже стать ими, взлетая ввысь голубизны светящегося лета, наступающего своим цветением звездной пыли ночного существования мечты, которая всегда с тобой.

Да, да, да, да!!! Она, нисколько не стесняясь, отдаст себя тебе – сумевшему понять, что только взяв без спроса, можно оценить то качество, которое как птица, не станет добровольно песню петь, тому, кто просит, не понимая, что просит ум, рассчитывая на удачу постижения эмпирики, не есть она полёт души, соцветием несущейся по миру своего воображения.

Нисколько не боясь мгновения, шагами мерными и поступью ритмической грядущего ежесекундно, любя себя и только то, что есть в тот миг, текущий водопадом страсти, не видя то, что впереди, и не желая видеть, не поворачивая взгляд назад, где неизменность стынет вечностью и действо продолжает жить недостижимое уже, летит она, любовница прекрасная, живущая мгновением одним, но вечность то мгновенье представляет собою для той души, что есть, не более, не менее, без арифметики расчета эквивалентов мудрости житейской, не стоящих того, чтобы смотреть на мир материала лишь более, чем просто степень определённого условия задачи, решаемой гуру тысячелетиями, но понять до сих пор не в силах эту истину, что поняла ты без ума и логики, полёта тень крылатой птицей разрешив сомнения, что не возникли вовсе, а так, имели место быть, наверное, ведь странности бывают, их избежать возможность столь мала, что стоит ждать их и готовым быть всегда к вселенной ветра резкому порыву.

На гребне волн океанических, целуя перспективу горизонта, атоллов нежность пальмовых видений, пылая юности огнем, что не погаснет никогда, настолько ярок он в любви, несущей звездный ветер, и пальмы, распустившие цветы, тот ветер радостью встречают и кронами слегка колышут образ свой, впечатанный навеки в матрицу всего во всем, где бродишь ты, сумев накинуть сон на пса, что отдыха не знает и умом зовётся, да странно на тебя глядит из своей ниши, опечатанной печатью формы, он от неё бежать не может и зависть гложет арифмометр, что пластилиновые крылья клеит, в надежде полететь, и тот полёт совсем не стоит, того, чтобы о нем сказать.

52

— Она ищет выход, — сказал блондин. — Она пошла по лесной тропинке, но попала на скоростную магистраль, ведущую в бездну.

— Я понимаю вашу мысль, — сказал представитель. — Но дорога всегда берёт свою плату.

— Да, собственно, плата это и есть сама дорога, — вдумчиво сказал небритый писатель и схватил рукой подвернувшуюся кошку. Взяв за шкуру, посмотрел ей в глаза. Спросил: — Верно?

— Да, — ответил представитель. — Но при входе на лесную тропинку, ведущую в конечном итоге или в бездну, или на Эверест, вопрос платы не стоит столь радикально. — Затянулся сигаретой. Добавил: — Как при проектировании мышеловки.

— Да её никто не проектирует, — поморщился блондин. — Она спроектирована вместе с человеком. И просто стоит там и ждёт.

— Любопытно, а чего она ждёт? — лениво поинтересовался представитель. — И главное — зачем ждёт. Вы свою философию поближе опустите. А то Паркер может понять неправильно.

— Да всё она понимает, — ответил писатель. — Только сказать не может. Так, как привыкли другие. Мышеловка ждёт, когда закончится строительство дороги до неё. Бывает, оно затягивается. Бывает, если повезёт, строительство обрывается форс–мажором. Но… — Сделал глоток абсента. — Но настоящий творец обязательно отдаст всё, чтобы построить этот путь и добраться до манящей цели, то есть до этой конструкции. А потом туда залезть.

На этом диалог прервался на неопределённое время...